Волкодав. Самоцветные горы E-Book

Оформление Сергея Шикина

Семёнова М.

Волкодав :Самоцветные горы: роман / Мария Се­мёнова. — СПб. : Азбу­ка, Азбука-Аттикус, 2014. (Миры Марии Семёновой).

ISBN 978-5-389-10875-2

16+

Волкодаву понадобился весь его жизненный опыт и несколь­ко лет в храмовой библиотеке, но наконец-то он понял, что такое на самом деле Самоцветные горы. И какой помощи ждут Небеса от простого смертного человека, чтобы уничтожить эту каторжную преисподнюю. Но ещё не завершена его кровная вражда с Винитаром, человеком, который в иной жизни мог бы стать ему другом...

А где-то в другой части мира путешествует по лесам, по северным рекам девушка, ушедшая из дому ради несбыточной любви. Неужели она так и не дождётся встречи с Серым Псом, которому много лет назад отдала своё сердце?

©М. Семёнова,2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014 Издательство АЗБУКА®

Расскажу я вам повесть минувших времён О бродячем певце. От Богов одарён, По краям чужедальним он, странствуя, пел И везде прославлял свой родимый предел. «Там, — он пел, — не умолкнут ручьёв голоса. Там траву целовать не устанет коса, Но лишь вдвое пышней вырастает трава, И стада не объедешь ни в месяц, ни в два. Там склоняются ветви под грузом плодов: Нету в мире прекраснее наших садов! А за ними горят городов огоньки, И дробят их спокойные воды реки, Отраженье бросая в пучины небес... Вы нигде не найдёте подобных чудес!» Принимали его у степного костра, И на склонах хребтов, где кочуют ветра, И у берега моря, где тучи и мгла, И в пустынях, жарою спалённых дотла, И в избушке лесной, и под сводом дворца — Всюду рады заезжего слушать певца. Видно, силу особую Небо даёт Тем, кто в сердце чужбины о доме поёт! Много лет в одиночку торил он свой путь... И однажды надумал домой завернуть. Что же дома? Он в ужасе смотрит вокруг... Травостойный и пастбищный вытоптан луг, За чужими стадами не видно земли, У причалов чужие стоят корабли, Незнакомые дети играют в садах, Незнакомые песни слышны в городах, Даже храмы и те изменили свой вид, А на троне отцов — иноземец сидит...

...Оттого-то, друзья, пуще всякой заразы Мы с тех давних времён опасаемся сглаза. Ибо вот как аукнулось эхо похвал, Что он родине в дальнем краю расточал.

1. Остров Закатных Вершин

Отгорел закат, и полная луна облила лес зеленоватым мертвенным серебром. Такой лес венны называли крас­ным. Стеной стояли высокие сосны, медноствольным тыном венчая каменистый креж1 берега. Между ними и приречным обрывом лежал ровный луг. Днём по нему гулял тёплый ветер, волнуя густую траву и головки по-север­но­му мелких, но от этого ещё более ярких цветов. Теперь стояла глубокая ночь. Дремали, сомкнув лепестки, дневные цветы, затих непоседливый ветерок. Лунное серебро как бы старило год, покрывая каждую сосновую хвоинку, каждую ворсинку травяных стеблей чуть ли не инеем.

Лес спал. Ему снились люди, никогда не бывавшие в здешнем краю.

Некто, наделённый тонкими чувствами и зрячей душой, на самой грани слуха мог бы уловить детский смех. Две девочки-близняшки и третья, помладше, бежали сквозь густой малинник по тропке, утоптанной их босыми ногами. Ручьи колокольчиками звенели в ответ, сбегая со скал. Дети спешили к зреющим ягодам, за ними присмат­ривала большая собака. Другой пёс — суровый охранник — лежал растянувшись на залитом предвечернем солнцем крыльце. Возле его морды, в каком-то вершке от страшенных клыков, играл с кусочком меха трёхцветный котёнок.

Лесу снилась женщина, вышедшая из дома. Эта женщи­на была прекрасна, потому что её любили. Она вытирала руки вышитым полотенцем и звала ужинать мужчину, коловшего дрова на заднем дворе...

Видение счастья дрожало и колебалось в тихом ночном воздухе над пустой поляной. Сон заповедных кулижек, который, может быть, станет вещим. А может быть, и не станет.

Таяли в лунных лучах обрывки слов, разговора, весёлого смеха...

Лес ждал.

...Может, раньше здесь в самом деле повсюду росли большие деревья, но теперь от них не осталось даже воспоминаний. Не догнивали между скалами обломки рухнувших стволов, не пытались расти корявые, от рождения изуродованные последыши. Всё было мертво. Ни травы, ни мха, ни даже лишайника. Под ногами влажно чавкала глина, перемешанная со щебнем. Ничьи корешки не сплачивали её воедино, превращая в живую и гостеприимную землю.

Так, наверное, выглядели бесприютные пустоши Испод­него Мира, где вечно зябли души неправедных и бесчестных людей... Волкодав шёл вперёд, вернее, прыгал с камня на камень и думал о том, что если уж Хозяйке Судеб было угодно завести его в подобное место, значит он это чем-то да заслужил.

Склон отлого поднимался вверх, давая возможностьвсё шире видеть позади берег, море и ставшую совсем крохотной «косатку» в узком заливчике. Огромные валуны, обломки первородных скал, выглядели так, словно их ничто не тревожило с самого начала времён. Волкодав всё пытался представить их себе одетыми в нарядные покровы мха и ягодных кустарничков, пытался мысленно посадить на них берёзы и сосны, проникшие корнями в трещины камня. Ведь шумели же здесь раньше зелёные ветви, хлопо­тали над гнёздами птицы, звериные мамки учили уму-ра­зуму малышей...

Теперь в это очень трудно было поверить. Жизнь, чьё царство некогда представлялось вечным и нерушимым, на поверку оказалась хрупкой и мимолётной: сги­нула — и как отроду не бывало её. А всё из-за ледяных великанов, кото­рые, не сумев почему-то заполонить южный край острова, пробрались сюда под землёй. Ткни в любом месте лопатой — и, пройдя два-три верш­ка, лезвие ударится в лёд. Вот потому-то, хотя в иныхстранах, южнее, уже налилосьсилой красное лето, здесь, казалось, зиму сразу сменила поздняя осень, не сулившая тепла впереди — лишь ещё одну такую же зиму.

Подобное Волкодав видел годы назад, по пути в Са­моцветные горы. Дорога, по которой двигался караван торговца рабами, забиралась выше и выше. Постепенно пропа­ли сначала деревья, потом кусты и наконец вообще всякая зелень. Остались мёртвые осыпи и голые скалы, а по северным склонам залегли нетающие пятна вечной зимы...

И точно так же, как здесь, высились впереди, медленно приближаясь, три снеговых пика, три Зуба, готовые безучастно дробить и перемалывать судьбы... Нет, конечно, Закатные Вершины были совсем не похожи на те горы, чьё изображение Волкодав нёс на груди. Но ничего не поделаешь — чувство возвращения поселилось в душе сразу и прочно, хотя и без спросу. Прошлое ломилось из ­темноты, стучалось в дверь, ключ от которой был давно, ка­за­лось бы, выброшен. Голоса памяти до того властно требовали внимания, что мешали сосредоточиться на настоящем.

Едва ли Волкодав мог себе это нынче позволить...

«Ждите три дня, — наставлял своих людей Винитар, когда они с Волкодавом уходили на остров. — Никто не должен следовать за нами или искать нас, если ни он, ни я не вернёмся. Длиннобородый Храмн, собравший у Себя моих предков, сумеет рассудить справедливо. Если возвра­тится венн, отвезите его, куда он пожелает. Потом выбери­те себе нового кунса, и пусть он ведёт вас, как ему сердце подскажет».

И с этими словами молодой вождь повернулся спиной к кораблю, чтобы больше не оборачиваться, и зашагал вперёд, оставив семь десятков сирот молча смотреть вслед. Сегваны никак не напутствовали Винитара, хотя понимали, что более могут не увидеть его. Уж Аптахару-то не понаслышке было известно, каков боец Волкодав. Больше полусотни мужчин стояли в полной тишине, и это безмолвие стоило любой прощальной песни или напутных молитв. Волкодав ощущал его так, как человек ощущает пропасть у себя за спиной.

Они с Винитаром не обременяли себя никакой ношей, кроме оружия. До старого двора кунса на северном берегу острова было всего около суток пешего хода. Конечно, не напрямик, а изрядной петлёй, в обход гор. Насколько успел понять Волкодав, восточные склоны считались гораздо более отлогими и сулили меньше препятствий, чем западные, состоявшие из сплошных отвесных обрывов. Поэтому он весьма удивился, заметив, что, удалившись от моря, Винитар начал уверенно забирать к западу. Венн даже подумал, что вождь, должно быть, не слишком наде­ялся на безоговорочное послушание своих молодцов и хотел в любом случае избавиться от непрошеной свиты. Он всё же спросил:

— Ты хочешь обойти горы с запада?

Ответ Винитара застал его совершенно врасплох.

— Там жила моя бабушка, — сказал кунс. — Я хочу посмотреть, не осталось ли чего от её дома.

Волкодав некоторое время молчал. Об отце Винитара, носившем прозвище Людоед, он в своей жизни думал го­раз­до чаще и пристальней, чем ему того бы хотелось. Порой он пытался представить себе мать Винитара и бесплодно силился решить, на кого из родителей молодой кунс был больше похож. Но бабушка?.. Как ни смешно, в первый миг его даже изумило, что Винитар упомянул о бабушке. Хотя, если подумать, у кого из людей её не было?.. Как гласила веннская поговорка — «Кто бабке не внук»...

Он подумал ещё и в конце концов проговорил:

— Я не всех ваших успел запомнить, когда вы у нас поселились.

Аптахара вот встретил потом, годы спустя, — и не узнал. Ни в лицо, ни по имени... Вслух он этого не сказал, потому что не об Аптахаре шла речь.

— Её там и не было, — ответил Винитар. — Она была стара и ждала смерти. Она отказалась ехать на Берег.

Волкодав подумал о Поноре, куда, согласно тёмным преданиям, в голодные годы добровольно уходили сегванские старики, а родня почему-то не хватала их за руки. Потом он вспомнил своего прадеда, которого застал больным стариком, уже не поднимавшимся с постели. Болезнь, разом отнявшая половину тела, застигла вроде бы крепкого мужчину далеко в лесу, на охоте. Он сразу понял, что произошло, и не стал даже посылать собаку за помощью, решился ждать смерти. Но не тут-то было. Нашёл его чужой человек, молодой кузнец Межамир Снегирь, даже не помышлявший покуда ни о каком жениховстве. Он и познакомился-то с Серыми Псами, когда принёс к ним старика и с рук на руки передал ясноглазой внучке. Так новой жизнью обернулась посрамлённая смерть — сватовством кузнеца, рождением деток... Волкодав снова подумал о седовласых сегванах, шагавших в небытие Понора. Вообразил чёрную зиму, наступившую вслед за чахоточным летом сродни нынешнему. Вообразил последние связки сушёных тресковых голов на прокопчённых стропилах. И тощих детей, у которых те старики невольно забирали кусок... Не суди, учила веннская мудрость. Не суди соседа, пока не проходил хоть полдня в его сапогах...

Но как, наверное, похожи были голодные дети Закатных Вершин на тех, что рылись в отвалах руды возле подъездных трактов рудника и бегали с тачками, высыпая породу в обитый медью жёлоб... Аргила. «Не говори, что тебя нет. Ты есть...»

...Хотя всё не так. Что могло быть между ними общего? Да, те и другие обречены были смерти — но одни умирали дома, зная: для них сделали всё, что только могли... а другие — по злой воле чужих и равнодушных людей...

И опять — нет, не так! Где есть люди, там живёт и добро. Даже в такой исконной вотчине зла, как Самоцветные горы. Волкодав помнил: старшие рабы начинали заботиться о мальчишках, точно о собственных сыновьях. Прикованный на цепь рудокоп, погибая в забое и не имея возмож­ности выбраться, успел вышвырнуть наружу подростка. И сам Волкодав, именовавшийся в те годы Щенком, нипочём не выжил бы, если бы его, запоротого, не оберегали, не подкармливали двое взрослых невольников. Один из них добровольно приблизил свою смерть, чтобы дать ему, Щенку, зыбкую возможность уцелеть. И маленький Арги­ла, которому перестал сниться родной остров...

«Прощай, брат».

«И ты прощай, брат...»

Винитар, кажется, по-своему истолковал хмурое молчание венна. Удивительно было, что ему вообще понадобилось его истолковывать, но он сказал:

— Я хотел убедить её ехать. А не поедет — остаться с ней. Когда отходил корабль, я сидел под мачтой привязанный.

Склон, по которому поднимались двое мужчин, представлял собой, собственно, сплошную гвазду — грязевое болото, почему-то не утекавшее вниз. Вот что получается, когда откуда-либо уходит жизнь и оставляет на теле земли омертвелую гниющую рану. В таких ранах водятся черви, но здесь даже черви давно вымерли от бескормицы — плоть сгнила насовсем, рассыпалась прахом. Приходилось всё время смотреть под ноги, чтобы не вывернулся из-под сапога камешек, затаившийся в глине, да не привёл упасть, окончательно мараясь в грязи. Мало походило всё нынешнее на тот поединок на вершине залитого солнцем лугового холма, под льющуюся с небес песенку жаворонка, как мечталось некогда Винитару. Каким станет Божий Суд, предназначенный положить конец их с венном вражде?­ Неужели они станут топтаться в мерзкой грязи или по колено в талом снегу, даже не имея возможности порадовать Небеса красотой воинского мастерства?..

А впрочем, кто сказал, будто подвиг и справедливость должны непременно являть ещё и красоту?..

Молодой кунс покосился на Волкодава, шедшего рядом. Ему показалось, кровный враг размышлял примерно о том же, и он спросил его:

— Что хмуришься, венн?

Волкодав честно ответил:

— Самоцветные горы вспомнил. Там, поблизости, места были уж очень похожие.

Винитар отметил про себя, что венн говорил ровным голосом и дышал тоже ровно, не слишком запыхавшись на длинном подъёме по скользкой и вязкой глине, грозящейстянуть с ног сапоги. Это было хорошо. Значит, совсем оправился от последствий Хономерова зелья. Значит, в грязи или не в грязи, а будет-таки между ними настоящий Божий Суд, равный поединок, и победит в нём тот, с кем Правда Богов, а не тот, кто лучше ел накануне.

Они выбрались на самый верх склона. Впереди от­крылось то, что на родине Волкодава называлось залав­ком — ровным плоским местом на склоне холма, пригодным для огородничества и жилья. Здесь Винитар вдруг остановился, словно налетев на стену. Волкодав сделал ещё несколько шагов, потом обернулся посмотреть, что случилось.

Предводителю морской дружины было в полной мере присуще умение держать при себе свои чувства и не дрогнув принимать всякое известие, будь оно радостным или сокрушительно горьким. Но, знать, выруби себя хоть из гранита, а и гранит растопит возвращение после долгой разлуки... Лицо у Винитара сейчас было как у человека, который, отправляясь в дальний поход, оставил свою мать крепкой женщиной в зрелом цвету, полновластной хозяйкой семьи. И много лет представлял её себе такой. А вернув­шись... застал высохшую старуху, угасшую и телом, и разумом. Волкодав понял: мёртвый склон всё-таки не лишил Винитара упрямых последних надежд. Кунс предполагал что-то увидеть здесь, наверху. Что же? Волкодав огляделся. Обширный залавок был таким же мокрым, грязным и бесприютным, как и оставшийся позади склон. Всюду, сколько хватал глаз, громоздились скальные обломки, а на расстоянии нескольких поприщ начинался снеговой бок ближней горы. К середине своей залавок заметно понижался. Разжиженная глина натекла туда сущим бельмом, густым, как сметана, и ровным, как озеро, замёрзшее в безветренную погоду.

Винитар заметил взгляд Волкодава и криво усмехнулся:

— Раньше мы называли это место Одонь-Талх — Звёздной долиной... Здесь снеговые воды с гор выходили из-под земли множеством родников. В ясные ночи долина казалась продолжением звёздного неба...

Он мог бы добавить, что на Одонь-Талх, обители хрус­тальных ключей, никогда не пасся ничей скот. Здесь давали клятвы влюблённые. Сюда приходили испрашивать благословения люди, чувствовавшие в себе дар стихотвор­цев. Наверное, Волкодав, выслушав, согласился бы с кунсом, что так тому и следовало быть. И вероятно, даже припомнил бы незабвенную Глорр-килм Айсах, поднебесную Долину Звенящих ручьёв, не зря называвшуюся священной и заповедной, ибо, едва не сделавшись полем великой битвы двух непримиримых племён, послужила она их чудесному примирению, причём не без явного вмешательства свыше... Но Винитар ничего не рассказал — не довелось. На плечо Волкодаву шлёпнулся вернувшийся Мыш и принялся топтаться, недовольно пофыркивая. Венн мельком посмотрел на него и спросил Винитара:

— Кто теперь живёт на твоём острове?

— Значит, ты тоже заметил, что за нами увязался Шамарган? — обернулся кунс. — Не знаю уж, как он улизнул от моих людей, а зачем ему понадобилось за нами следовать — и знать того не хочу. Поймаю и...

Волкодав покачал головой:

— Не о нём речь. Их много, и мысли у них не самые дружелюбные.

От «косатки» их с Винитаром отделяло целое утро весьма упорной ходьбы. Отсюда корабль нельзя было даже увидеть, не то что рассчитывать на подмогу. С таким же успехом «косатка» могла бы находиться вовсе у другого берега моря. Винитар не стал затравленно озираться, выискивая врага. Лишь спросил, усмехаясь углом рта:

— Об их мыслях тоже твой зверёк тебе рассказал?

— Нет. Сам чувствую.

— Раньше, — задумчиво проговорил Винитар, — ты, насколько я тебя помню, ответил бы как-нибудь так: «Может, и рассказал...» Изменился ты, кровный враг.

Волкодав хмыкнул:

— Может, и изменился...

Они почти весело переглянулись и снова зашагали вперёд, обходя мертвенно-синеватый глиняный наплыв, поглотивший чудо Звёздной долины.

И неоткуда было знать им (а жаль: узнав, оба от души посмеялись бы), что далеко за морем, измеренным и преодолённым «косаткой», посреди континента, называемого Шо-Ситайном, хорошо знакомый обоим Избранный Ученик Хономер боролся с весьма сходными трудностями. Разве что в раскисшей грязи скользили не его ноги в сапогах, а копыта коня.

Он не был бы Избранным Учеником, предводителем тин-виленского жречества Близнецов, если бы не умел принимать решения, а потом вызывать к жизни задуманное, напряжением духовных и плотских сил давая бытие небывалому. Постановив самолично осмотреть языческую кумирню, внушавшую столь недолжное чувство почтения иным собратьям по вере, Хономер, не мешкая долго, велел единственному оставшемуся здоровым «кромешнику» собрать припасы и десяток надёжных людей — и двинулся на Заоблачный кряж. Он всегда был лёгок на подъём.

Его караван ничем не напоминал нищий поезд горцев-итигулов, отбывший туда же несколькими седмицами ранее. Тот и поездом-то едва ли заслуживал называться: так, несколько мохнатых лошадок с вьюками и одна под седлом — для старца Кроймала. И пешие дикари. Со своими собаками...

Что ж, пусть двое Учеников, явившие в Кондаре столь прискорбно малое рвение, путешествуют в убожестве и лишениях, как пристало вероотступникам — либо опасно приблизившимся к отступничеству и потому скрывающимся от праведных единоверцев. Он, Хономер, намерен был совершить эту поездку совсем по-другому. Нет, не то чтобы его пугали ночёвки на пыльных войлоках, в горских палатках из волос дикого быка, сквозь чёрную ткань кото­рых просвечивает ночное небо и поддувают стылые ветры. Когда весной они скрытно, иными дорогами, следовали за Волкодавом, Хономеру доводилось и спать под открытым небом, на прихваченной последними заморозками земле, и клевать носом в седле, и попросту обходиться без сна. Радетель с юности был привычен к странствиям по диким краям, где никто не стелил ему тёплой постели и не пёк лепёшек на ужин. И он отнюдь ещё не стал ветхим стариком вроде Кроймала, чтобы ему на каждом шагу требовалась забота и помощь. Нет! Дело не в том. Жреческое одеяние Хономера нынче блистало яркими красками, он был по­пе­чителем святой веры в большом богатом городе. А поскольку Тин-Вилена являлась крупнейшим городом целого континента, значит Хономеру надлежало блюсти дело и славу Близнецов во всём Шо-Ситайне.

И кому какое дело, что Тар-Айван, расположенный, собственно, вдвое ближе к Тин-Вилене, чем к тому же Кондару, до сего дня весьма мало интересовался пастушеским краем, предпочитая обращать свои взоры на куда более изобильные и причастные к судьбам мира державы: Мономатану, Саккарем, Нарлак, Халисун...

Хономер твёрдо знал: лучше быть первым в Тин-Вилене, чем тридцать первым в Фойреге. Он не помнил, кто это сказал. Надо будет, вернувшись, отрядить младших жрецов порыться в библиотеке — и непременно найти.

Хономер очень рассчитывал на нынешнее своё путешествие. Вероятно, внутренний голос по-своему истолко­вал бы этот расчёт и, скорее всего, объявил бы его неким возмещением за сокрушительную неудачу с Винитаром. Однако внутренний голос потому и называется внутренним, что никто не слышит его, кроме нас самих... да и мы-то всего чаще предпочитаем не слушать.

Нынче для Хономера был именно такой случай. Да, он потерпел неудачу, которую глупо было бы отрицать. Ещё глупей было бы гнать из памяти, притворяясь, будто ниче­го не случилось. Зелье, сваренное Шамарганом, обладало обрекающей силой. Хономер сам проверил его на двоих никчёмных людишках из числа городских бродяг. Отрава разила наверняка и противоядия не имела. А значит, венна давно уже съели морские рыбы... и, вероятно, тоже в свою очередь отравились. Жалеть тут было, собственно, не о чем. Однако венн унёс с собой тайну имени старого жреца, и вот этого Хономер простить ему не мог.

Хотя... прощай или не прощай мёртвому, с него в любом случае немногое взыщешь. Волкодав пребывал в посмерт­ной обители своей веры — где именно, Хономер не знал и знать не желал, ибо туда не достигал свет Близнецов, а стало быть, прикосновенному к истине не было ни пользы, ни смысла в её изучении.

Как и в изучении кан-киро, оказавшегося неспособным служить распространению веры.

Заблуждения — и свои личные, и всего рода людского — следовало оставить в прошлом, а самому двигаться дальше. Туда, где ждал чаемый подвиг, а с ним и награда.

Всё великое, говорил себе Хономер, однажды началось с малого. Может быть, со временем что-то начнётся и отсю­да, из шо-ситайнского захолустья. А здесь ведал всякими начинаниями только он — Избранный Ученик.

Ну и пристало ли такому значительному человеку являться на Заоблачный кряж в заляпанных грязью штанах и падающим с ног от усталости?.. Ни в коем случае. Горцы должны сразу понять, что их святилище навестил великий муж, посвящённый праведной веры. Веры, перед которой всё варварское великолепие их молельни должно уподобиться пыли, развеваемой ветром.

И потому Хономер вёз с собой хороший шатёр, добротные ложа и запас снеди, который позволит не прибегать к итигульскому гостеприимству. И ещё книги. Чтобы не прерывать обычных занятий, да заодно показать невежественному народцу облик учёности.

Пусть видят дикие итигулы — вот человек, уповающий не на духов снегов и скал, а на Богов, которые поистине достойны всяческого упования!

С каждым племенем нужно разговаривать на его языке. Хономер это усвоил давно. Каждому народу или отдельно­му смертному следует открывать ту грань величия Близнецов, которую он способен уразуметь. Вот тогда будет толк. Если же, ни с чем не считаясь, переть силой на силу — тут любой, соприкасавшийся с кан-киро, подтвердит: доб­ра не получится...

...Увы, покамест было очень похоже, что горные духи всего менее склонны были уважать Близнецов. А уж о благородном кан-киро и вовсе понятия не имели. Как только караван Хономера покинул окрестности Тин-Вилены и стало совсем несподручно возвращаться из-за погоды — тут-то и сделались небывалые для летней поры холода. Зарядил нудный дождь, присущий скорее осени, а не лету, как раз переживавшему полный расцвет. Ригномер положительно не узнавал знакомой дороги. Пелены моросящей сырости не давали рассмотреть ничего далее сотни шагов. Хономер горбился в седле, под кожаным плащом, пропитанным от дождя особой смесью масла и воска. И хмуро думал о том, что повыше в горах вполне мог залечь снег. Хотя в вершинную летнюю пору снега на проезжих перевалах не водилось даже на памяти стариков.

С гривы лошади Хономера стекала вода. Лошадь вяло плелась вперёд, шерсть на её ногах была тускло-бурой от сплошной грязи. И сухого привала впереди отнюдь не предвиделось.

А ведь это была хорошая, удобная, давно известная дорога, позволявшая без больших хлопот перевалить окраин­ную гряду Засечного кряжа и попасть на возвышенное плоскогорье, называемое Алайдор. Одолев Алайдор, путе­шественник оказывался уже в настоящих горах, на пороге страны игитулов. «Под сенью Харан Киира», как принято было у них говорить. Обдумывая и готовя поездку, Хономер нимало не сомневался, что уж туда-то доберётся без хлопот. Почему нет? Состоятельные тин-виленцы ездили на Алайдор пострелять горбоносых горных оленей и да­же не нанимали проводников. Он и сам, особенно в первые годы, неоднократно поднимался на плоскогорье и хорошо помнил дорогу...

...Или ему казалось, будто он хорошо помнил её. Хоно­мер смотрел по сторонам и всё более приходил к выводу, что они заблудились. Как ни маловероятно на первый взгляд это выглядело. Дорога была всего одна, берегом быстрой реки, бежавшей вниз с Алайдора. Не имелось даже развилки, чтобы свернуть на ней не туда. Они и не сворачивали. Да и река — вон она, бьётся и грохочет внизу, вздувшись от непрестанных дождей... Тем не менее Хономер никак не мог отделаться от малоприятного ощущения. Он сбился с пути. Его караван забрёл не туда. И будет вечно блуждать в сером дождевом сумраке, и новые путешественники станут предостерегать друг друга от встречи с вереницей призрачных всадников, норовящих дорогу спросить...

Вот это уже были совсем неподобные мысли и суеверные страхи, ни в коем случае не достойные Избранного Ученика! Хономер сурово упрекнул себя в малодушии и вознёс молитву Близнецам, испрашивая духовной поддержки.

Не помогло.

Зато с низко надвинувшихся небес, словно в насмешку, хлопьями повалил мокрый снег. Липкий, тяжёлый и невыносимо холодный. Руки Хономера, державшие повод, начали попросту леденеть — так, что перестали слушаться пальцы. Это было последней каплей. Он оглянулся и потребовал к себе проводника. «Вожака», как принято было говорить в Шо-Ситайне.

Проводником у него был Ригномер Бойцовый Петух.­ Тот самый. Редкостный болтун и задира, но — что есть, того не отнимешь — тропы Заоблачного кряжа знал лучше многих. Правда, до сего дня Ригномер ни разу не нанимался в проводники. Не было надобности. И так неплохо жил, торгуя помаленьку у горцев знаменитые шерстяные ткани. В этом году торговля у Ригномера не ладилась. Итигулы либо просто отказывались с ним разговаривать, либо цену заламывали такую, что, по мнению Бойцового Петуха, их родные снега должны были бы покраснеть со стыда. Горцы, однако, не краснели. А вот Ригномер заскучал, опустил перья — и крепко задумался, чем станет кормиться. И это было хорошо, что у него завелись счёты как с итигулами, так и с молодым Волком, нынешним Наставником учеников кан-киро. Тот лучше служит, кто ждёт, что служба даст ему возможность поквитаться с обид­чи­ками...

Проводник подошёл к стремени Хономера и вопросительно снизу вверх посмотрел на жреца.

Ригномер шёл на своих двоих от самой Тин-Вилены, не жалуясь на усталость. Потомки сегванов, давно осевших на Берегу, вполне пристрастились к верховой езде и успели даже вывести собственную породу боевых лошадей. А вот среди недавно покинувших Острова было много таких, кто вообще не признавал седла. К их числу и принадлежал Бойцовый Петух.

— Сколько ещё до Алайдора? — мрачно осведомился Хономер.

Его так и подмывало спросить, не ошиблись ли они дорогой. Он удержался, хоть и не без труда.

Ригномер провёл рукой по усам, досадливо отряхнул с ладони талую жижу и ответил:

— Было бы вёдро, сказал бы — два дневных перехода. В такую погоду хорошо если дохромаем за трое суток, а то и за четверо.

Хономер про себя застонал. Внешне, однако, он ничем не выдал разочарования. Лишь кивнул, не переменившись в лице, и толкнул пятками лошадь, надумавшую вовсе остановиться. С надвинутого капюшона при этом сполз изряд­ный пласт снега, успевший налипнуть и залечь навсегда. Хономера вдруг посетило весьма неприятное видение своего собственного бездыханного тела, замёрзшего, скрючен­ного в последнем убежище где-то за камнем и постепенно заметаемого снегом, переставшим подтаивать...

Он вздрогнул, передёрнул плечами — то ли от холода, то ли прогоняя мимолётную тень неуверенности. И по­ехал вперёд, на каждом шагу понукая коня.

Когда Волкодав наконец увидел этих людей, он понял, что понапрасну оклеветал себя, решив, будто подрастратил способность угадывать вражеские намерения ещё преж­де, чем сам враг покажется на глаза. Нет, с ним самим всё обстояло как прежде. Дело было в обитателях острова. Когда они перестали таиться и показались из-за камней, Волкодав в первый миг даже усомнился, а следовало ли причислять их к роду людскому. Может, это было племя иной, внечеловеческой крови, вроде нардарских тальбов либо дайне, соседей и друзей вельхов?.. Между скалами мелькали низкорослые, сгорбленные силуэты, издали казавшиеся равномерно мохнатыми, причём мех производил впечатление не заёмного, а родного.

— Когда мы уходили, на острове оставалось немало рабов, — проговорил Винитар. — Больше двадцати зим прошло... Должно быть, это их дети.

В племени Волкодава не чурались обзаводиться рабами, будь то пленники, взятые во время немирья или купленные на торгу. Раб для веннов был человеком, чьи поступкиотняли у него право самому распоряжаться своей жизнью. Его собственные поступки — или его предка, что было в их глазах то же самое. Недостаток мужества, вынудивший просить пощады в бою. Неспособность вести хозяйство, обходясь без долгов... Всё, что лишало взрослых мужчини женщин звания полноправных людей, низводя их до положения несмышлёных подростков, отнюдь не вышедших из родительской воли. У веннов рабы сидели за общим столом в самом его низу, после хозяйских детей. От справного раба ожидали, что он овладеет каким-нибудь ремес­лом и сумеет выкупиться на свободу. Либо совершит смелый поступок, уравновешивающий срам праотца. То есть проявит себя так, как это надлежало подростку, стремящемуся заслужить звание взрослого. И скверным человеком среди веннов считался тот, кто бьёт своего ребёнка... или раба.

Волкодав покосился на кунса, ожидая, что тот скажетещё. Винитар стоял, опершись коленом о камень, и что-торазглядывал на скале. Он проговорил, не оборачиваясь:

— У тех невольников оставались лодки, чтобы ловить рыбу и зверя. Правда, не такие мореходные, чтобы достичь других островов: все большие мы забрали с собой. Но рабы не слишком печалились. Они дождаться не могли, чтобы войти в дом и завладеть всем, что осталось. Мой отец сказал тогда, что они крутились как трупоеды над стервой, и мне подумалось, что он был прав.

— Если это вправду их дети, то быстро же они одичали... — проворчал Волкодав.

Винитар не ответил. Он разглядывал рисунок, выбитыйи выцарапанный очень старательной, но недостаточно сильной рукой. Молодой кунс нашёл его только потому, что хорошо знал, где искать. Следовало всячески благодарить огнебородого Туннворна за то, что лёд ещё не добрался сюда, укрывая и перемалывая своей тяжестью всё, что на пути попадалось. Намеченные в умытом дождями граните, проступали две мужские фигурки. Та, что находилась вверху, была больше, мужественней и любимей. Та, что внизу, — поменьше, поплоше. Между ними угадывался мальчик, тянувшийся к верхнему, в то время как нижний держал его за ногу. Из чресл верхнего исходила дуга, завершавшаяся в лоне женской фигурки, замершей с возде­тыми руками чуть поодаль. А с противоположной стороны на мужчин — в особенности на нижнего — нападало большое животное. О четырёх ногах, с сильными челюстя­ми и густой шерстью, вздыбленной на загривке... Суровый боевой кунс водил рукой по рисунку, гладил его и всё не отводил глаз. Так, словно желал унести в памяти навсегда,а рука могла ощутить тепло другой руки, прикасавшейся к влажному камню. Волкодав про себя рассудил: найдётили нет Винитар жильё своей бабки, а последнюю весточкуот неё он, похоже, всё-таки получил. Смысл рисунка был ему не особенно ясен, но Винитар, похоже, прочёл его без труда.

И бабку свою он, знать, крепко любил...

Между тем невысокие мохнатые фигурки продолжали сновать поодаль, мелькая между камней. Теперь Волкодав видел, что мех объяснялся одеждой. Скроенные на удивле­ние ловко, одеяния сидели на телах как вторая кожа, со­всем не стесняя движений. Волкодаву случалось знакомиться с племенами, обладавшими несравненным умением выделывать шкуры и превращать их в одежды. Так уж получа­лось, что воспоминания каждый раз оставались достаточно тягостные. Вспомнить хоть роннанов-харюков, лесное племя Медведя... Почему? Волкодав сам считал себя напо­ловину собакой, но брататься с теми зверолюдьми у него никакого желания не возникло. Он долго думал об этом. И решил — наверное, всё оттого, что их человеческие поло­вины казались ему замутнёнными, утратившими разумную ясность. У него в роду почитание предка-Пса всё же не доходило до копания нор...

— Охотятся, — сказал он Винитару. — Но не на нас.

— Боятся, — отозвался кунс, не оборачиваясь. И с пре­зрением добавил: — Рабы!

Что двигало мохнатыми? Вправду ли наследное чувство рабов, ощутивших — вернулся грозный хозяин? Или звериное знание, внятно предупреждавшее: эта дичь слишком решительна и зубаста, не будет добра?.. Волкодав потянулся вовне. Он опять уловил рыжие пламена присутствия Шамаргана. На сей раз — отчётливо задымлённые подавляемым страхом. Беглый лицедей тоже заметил охотников. И сообразил: очень скоро его возьмут в полукольцо, прижимая к отвесной скальной стене.

— У него большой заплечный мешок, — сказал Винитар. — Не иначе, стащил что-то на корабле, а тут и разбойники. Поделом!

Волкодав ответил не сразу. Он медлил, стараясь приноровиться к обитателям острова. Их стремления не были полностью человеческими или откровенно звериными, они представляли собой невнятную, мутную смесь, тяжкую для понимания; таков нрав тумака-волкопса, взявшего не пойми что от обеих сторон. Всегда трудно понять породу, когда она только нарождается, не успев устояться. Или — вырождается. Как здесь. Перед ним были одичавшие потомки людей. Уже не люди в полном смысле слова. Правда человеческой жизни утратила среди них силу. А живот­ные порядки ещё не обрели власти.

Дикая, беззаконная орда, хуже которой трудно что-ни­будь выдумать... Сквернейшее посрамление, которое могло случиться с островом Закатных Вершин. Худшее, что мог найти здесь Винитар.

— Не разбойники, — помолчав, проговорил венн. — Они не знают, что значит грабить. Они дичь ловят.

Кунс наконец оторвался от рисунка, выбитого на скале. Посмотрел, как перебегали от камня к камню мохнатые, и не стал вслух гадать, на что им нужна была голова Шамаргана. Дичь, будь она двуногой, четвероногой или с крыльями, обдирают и едят. Причём сырую и даже прямо живую — ради целебных свойств ещё не умершего мяса.

Беглец прятался до последнего. Но когда к нему подобрались слишком близко, кувырком выкатился из-за валуна, вскочил на ноги и кинулся бежать. Причём не абы куда. Былые переделки выучили его сохранять здраво­мыс­лие. И выбирать меньшее из нескольких зол. Он понимал, что Винитара с Волкодавом не очень обрадует его появление, но... этих людей он знал, и потом, они были по крайней мере люди. Когда всё кончится, они, вероятно, зададут ему крепкую взбучку, однако это будет обычное человеческое наказание, которое можно будет принять.

Волкодав и Винитар, по крайней мере, не будут смотреть на него и улыбаться, облизываясь и подбирая слюну...

Шамарган бежал к ним, размахивал руками и кричал, взывая о помощи.

Охотники сразу бросились за удирающей дичью. Привыкшие сганивать какого угодно зверя, они были очень выносливы и упорны в преследовании, но гораздо более длинные ноги, подстёгнутые отчаянным желанием спастись, на первых десятках шагов позволили Шамаргану заметно опередить погоню. Наверное, его прыть показалась преследователям чрезмерной. Не прекращая бега, они стали стрелять.

Стрелять — сказано плохо, потому что ни луков, ни стрел у охотников не было. Потомки рабов раскручивали пращи, сделанные из полосок жёваной кожи. Вслед Шамаргану понёсся рой жужжащих камней. Как всякое оружие, в умелых руках праща творит чудеса. А умения здешним жителям было не занимать...

На счастье лицедея, он так и не бросил действительно большого и увесистого мешка, навьюченного на спину. Мешок, в котором Волкодав уже без особого удивления признал свой собственный, принял десятки метких ударов и тем спас беглецу жизнь. Камни, пущенные убивать, рази­ли с такой силой, что без нечаянного панциря Шамарган давно свалился бы бездыханным. Его и так мотало из стороны в сторону. Потом кто-то изловчился достать его по ноге, и лицедей упал на колени.

— Поделом! — проворчал кунс.

У Волкодава, помимо Солнечного Пламени, привычно висели за спиной два деревянных меча. Они с Винитаром уже мчались вперёд, когда он вытащил один и перебросил сегвану, а второй схватил сам. Они подоспели к Шамаргану и с двух сторон встали над ним, и больше ни один камень в лицедея уже не попал.

Деревянный меч — это тяжёлая и толстая палка из очень твёрдого дерева, выглаженная и оструганная до некоторого сходства с настоящим клинком. Воины пользуются ими, совершая ежедневное правило, радующее тело и дух,и обращаются с деревянными мечами не менее уважительно, чем со стальными. Это оттого, что они знают, каким страшным оружием способна быть подобная «палка». Еюможно добыть себе славу, отстоять честь и совершить справедливость. С нею выходят против врага, вооружённогонастоящим мечом. И побеждают, и это есть признак великого мастерства.

И Винитар, и Волкодав были мастерами из мастеров... Попробуйте-ка взмахнуть деревянным мечом так, чтобыпросвистел на лету: не сразу получится. А их мечи пели на два голоса, пели уверенно и грозно, рисуя в воздухе прозрачный узор, и воздух обретал твёрдость. Камни отскакивали с треском, как от сдвоенного щита. Охотники остано­вились, смутившись. Такого, чтобы к подбитому баклану слетели на помощь два хищных поморника, они явно не ожидали. Перемазанный в грязи Шамарган сперва полз на четвереньках, потом встал и заковылял, хромая, вперёд.Мешок, испещрённый и кое-где даже прорванный ударамикамней, он так и не бросил. Волкодав и Винитар отступали следом, держа мечи наготове.

Их не преследовали. Это была не схватка врагов, в которой стремятся победить или умереть. Это была охота. Кто полезет в зубы сильному и огрызающемуся зверю — зачем, ради чего?

Всегда можно найти дичь полегче.

Или выждать, пока сильный ослабеет.

Или хитрость какую-нибудь изобрести...

— Куда теперь? — спросил Волкодав, когда все втроём они наконец укрылись за большим камнем.

Тот некогда свалился с обрыва, да так и остался стоять, наклонившись и прильнув к обширному телу скалы, словно пытаясь заново срастись с ним. Под камнем было даже относительно сухо. И более-менее безопасно. На время.

— Ты многое здесь помнишь, кунс... Вырвемся?

Винитар покосился на него, их глаза встретились. Вот как оборачивался поход за Божьим Судом. Шли искатьместо для поединка, а довелось встать плечом к плечу, защищая третьего. И кого? Шамаргана. Ни тем ни другим особенно не любимого. Лицедей сидел на колючем щебне, забившись в глубину каменного «шалаша». И, ещё не успев отдышаться, всхлипывая и сопя, с напряжённым лицом ощупывал сквозь штаны левую ногу выше колена. Двое воинов мельком на него покосились. Доковылял сюда — значит и дальше идти как-нибудь сможет. Им же думатьтеперь следовало подавно не о Шамаргане и не о достойном завершении мести, посеянной годы назад, не о том,чья правда выше перед Богами. Для начала следовало попробовать остаться в живых. Остальное — потом. Будет жизнь — будет и время подумать о том, как лучше её употребить...

Так, во всяком случае, решил про себя Волкодав.

Винитара, судя по всему, посетили весьма сходные мысли. Он сказал, помолчав:

— Рядом начинаются ущелья. Мальчишкой я изучил их лучше многих, потому что любил здесь охотиться. Был путь и до моря, хотя что там теперь завалено льдом, а что нет, я не знаю.

Куда стремится морской сегван? —подумалось Волкодаву.К морю, конечно. Добрался до моря — значит спа­сён!Вслух он спросил:

— А они с другой стороны они не подберутся?

Винитар ответил с полной уверенностью:

— Нет. — И пояснил, заметив его недоверчивый взгляд: — Там нельзя пройти. Там Понор.

У старейшины Клеща хватило соображения понять, чтоверный Мордаш налаживается бежать из дому не во внезапном приступе дурости и даже не по любовным делам. Клещ видел: потерявший покой пёс что-то силится ему объяснить и до последнего не хочет уходить самовольно, отрекаясь от его, хозяина, над собой власти. Был бы Мордаш человеком, старейшина, пожалуй, усмотрел бы в его поведении борьбу между привычным долгом, помно­жен­ным на любовь, — и неким высшим велением. Но это о человеке. Можно ли подобное сказать про собаку?..

И каким образом беспокойство Мордаша было связано с непонятным предметом, который принесла умирающая дворняжка и с которым Мордаш теперь нипочём не хотел расставаться?..

Этот предмет он ненадолго доверил хозяину, пожелавшему рассмотреть. Клещ увидел перепутанный комок тонких верёвочек, бесформенный, слипшийся и вонючий. Поистине этакая штуковина могла быть интересна только собаке. Старейшина стал ждать, чтобы Мордаш наигрался и успокоился, но не тут-то было. Гордый вождь всех деревенских собак вёл себя словно пропустовавшая2сука, которая, не родив щенков, решает считать хозяйские башмаки своими детьми и принимается ревностно опекать их, охраняя от посторонних. Единственное отличие состоялов том, что для своей драгоценной верёвочной путанки Мордаш не строил гнезда, а, наоборот, стремился нести её куда-то в сторону Тин-Вилены и, выходя с хозяином за воро­та, всячески старался это ему втолковать.

Заметив, что с каждым днём кобель отбегает прочь подороге всё дальше и возвращается всё неохотней, старейшина сдался.

— Не на цепь же тебя, в самом деле, сажать, — сказал он Мордашу.

Вот уж, право слово, было бы безобразие. Да и не удержала бы Мордаша цепь... Взяв крепкий шнурок, Клещ обвил им могучую шею любимца. Принял из послушно раскрывшейся пасти верёвочную связку и устроил её на шнурке, тщательно закрепив. Теперь Мордаш сможет есть,пить и защищаться в пути, не опасаясь потерять свою важную ношу...

Сделав это, старейшина заглянул в тёмно-карие, широкорасставленные собачьи глаза, и ему отчётливо показалось, будто Мордаш понимал его действия. И был за них благодарен.

— Вернёшься ли? — вздохнул Клещ.

Вместо ответа кобель дал ему лапу. Тяжёлая когтистая пятерня без остатка заняла немаленькую мужскую ладонь. Чёрные подушечки были тёплыми и твёрдо-шершавыми, привычными к долгому бегу по любым дорогам и вообще без дорог. Кобель отнял лапу и протянул хозяину другую. И наконец, наклонив голову, упёрся широченным лбом старейшине в колени, заурчал и начал тереться, едва не свалив его с ног.

— Эх! — Клещ подхватил клюку и, яростно хромая, сам повёл Мордаша за ворота. Прошагал с ним по тин-виленской дороге несколько сот шагов через луговину до леса, почему-то вспоминая, как встретил здесь того странного чужака... Возле первых сосен Клещ остановился. И гулко хлопнул оглянувшегося пса ладонью по боку: — Беги!..

Мордаш несколько раз подскочил на месте, отрывая от земли все четыре ноги, точно щенок, которого выпустили гулять... Последний раз ткнулся мокрым носом в хозяйскую руку, как поцеловал. И зарысил прочь по дороге — ровно, уверенно, неутомимо.

— Возвращайся... — пробормотал старейшина внезапно осипшим голосом. — Возвращайся скорее...

И заковылял обратно к деревне, чувствуя себя сиротой.

Винитар даже начертил ущелья на разглаженной сапогом глине, чтобы всем было понятней. Волкодав увидел перед собой нечто вроде паутины, составленной из очень равномерно расположенных борозд и слегка закрученнойпосолонь. Венн про себя удивился, обнаружив, что рисунок пробудил некие воспоминания. Он приказал себе вспомнить и стал слушать кунса, перестав думать об удивившем его, и, как обычно бывало, очень скоро воспоминание само толкнулось из глубины. Перед умственным взором возник весьма сходный рисунок на песке и длинный палец Тилорна, указующий на один из загнутых рукавов: «Вот так выглядит со стороны скопление звёздных миров, где нам выпало жить. В нём мириады солнц... Их так много, что они образуют течения и вихри, подобно частицам, увлекаемым бегущей водой. С той только разницей, что это величественное движение, измеряемое веками. Вот здесь находится твоё солнце. А вот моё...»

Подумав о межзвёздных пространствах, Волкодав опять вспомнил чёрную глыбу с её хвостом загустелых воздухов, летящую в пустоте. Ту, что привиделась ему, когда он медленно приходил в себя от Шамарганова зелья. Он смотрел на рисунок, сделанный Винитаром, и ему впервые пришло на ум наложить подобную рукавчатую спираль, только очень большую, на карту своего мира. Поместить её центр чуть севернее границ Саккарема. Туда, где тремя мёртвыми клыками высились Самоцветные горы. И рядом с ними млела Долина, круглая и неестественно тёплая, согретая болезненной теплотой, какую можно ощутить, если сдуру запустить палец в воспалённую рану...

Как-то легли бы на такую карту известные ему Врата в Беловодье и Велимор, если бы соединить их между собой?..

Палец Винитара воткнулся в самую серёдку нарисованной паутины, оставив глубокую вмятину:

— Вот Понор. Мы пройдём мимо и выйдем к морю вот здесь. По крайней мере раньше здесь всегда был проход.

— Тогда надо идти, — сказал Волкодав. — Они ждутподмоги, чтобы обложить нас уже как следует. Вряд ли стоит ждать, пока ещё охотники подойдут.

Вместо «охотники» он едва не сказал «людоеды». Язык, правду молвить, чесался. На острове Людоеда завелись людоеды. Насмешка судьбы, причём справедливая. Волкодав не стал ничего говорить. Им следовало спасаться, а не репьи друг другу в шкуры метать.

Винитар не стал его спрашивать, откуда он знал, чтоохотники выжидают. Поверил — и всё. Кивнув, развернулся на корточках (ибо только так и можно было угнездиться под кровом каменного «шалаша») и гибким движением, не распрямляясь, выметнулся вон, достигнув следующего валуна. Он волей-неволей должен был идти первым, показывая дорогу. Мыш, сидевший на плече Волкодава, на всякий случай сорвался вдогон. При этом он играючи, даже с ленцой, увернулся от камешка, прилетевшего из чьей-то пращи и весьма опоздавшего попасть в Винитара. Вероятно, Мышу полёт камня выглядел медленным и не казался опасным. Люди, увы, не были одарены подобной стремительностью чувств. Они невольно отшатнулись, ко­гда голыш размером с дикое яблочко звонко цокнул в скальный гранит и раскололся, оставив беловатую звездуна месте удара. В тело попадёт, небось мало не будет... Шамарган даже буркнул чуть слышно, вероятно живо предста­вив, как это произойдёт. Волкодав про себя оценил быстроту выстрела и подумал, что Шамаргану придётся туго, ведь появления следующего прыгуна будут ждать. Да ещё нога...

— Сможешь так? — спросил он лицедея, кивнув в сторону выхода.

Шамарган сперва молча кивнул, потом попробовал пройтись на корточках, как Винитар, — и сейчас же, охнув, свалился. Камень, пущенный убить, ударил вскользь и не сломал ему ногу, помяв только мышцы и, должно быть, оставив над коленом здоровенный синяк. В горячке погони лицедей сумел подняться и довольно быстро бежать, но за время передышки нога распухла так, что стала тесной штанина. В ней билась тупая боль, невыносимо взорвавшаяся от движения. Всё же Шамарган опять приподнялся,перевалившись с колен на пятки. Он понимал, что речь шла не об испытании мужества, а о жизни и смерти. Стои­ло вспомнить улыбки облизывавшихся людоедов, и больсразу становилась терпимой. Тем не менее лицо у негопобелело так, что было видно даже сквозь грязь. В таких случаях говорят — как мука, и всем это понятно, хотя мука у каждого народа своя. Если иметь в виду ржаную, как Волкодав, получалась синюшная сероватость. Оставаясь на корточках, Шамарган сделал шажок. Потом ещё.

— Двадцать лет, — сказал он Волкодаву. — Всего два­дцать лет!.. Отцы, может, даже грамотные кое-кто был... Одно поколение... Почему?

— Давай мешок, — сказал Волкодав.

Шамарган обречённо посмотрел на него снизу вверх. Так, словно Волкодав, в котором он уже попривык видеть товарища по несчастью и даже защитника, вознамерился покинуть его на верную смерть. Венн не удивился. У Шамаргана забирали мешок, и ему казалось, что у него отнимали последнюю защиту от камней. А если бы ему оставили поклажу, он решил бы, что его приговорили погибнуть под её тяжестью, отнимающей быстроту движений. Всё правильно.

— Они ждут следующего, — просовывая руки в плетёные лямки, сказал Волкодав. — Пойду я, потому что в ме­ня им не попасть. Прыгай сразу, как только камни ударят, пока они не перезарядили пращи.

Его прыжок в самом деле сопроводил град визжащих камней, от которого Шамарган вряд ли увернулся бы даже без мешка и со здоровой ногой. Один булыжник прошёл у Волкодава по волосам, другой глухо впечатался в многострадальную кожу мешка. По счастью, тот был исключительно прочным, хорошей работы, — изделие мастера Вароха, обитавшего теперь в Беловодье. Закатная пора жизни мастера выдалась очень счастливой, он жил среди друзей, радовался взрослению славного внука... должно быть, поэтому творения его рук неизменно приносили удачу. Что ножны для Солнечного Пламени, что вот этот мешок... Волкодав влетел за валун, где ждал Винитар, оглянул­ся, и почти сразу ему под ноги кубарем вкатился Шамарган. Лицедей прокусил губу от боли, страха и непомерного усилия, к которому пришлось принудить все мышцы, больная нога была не частью тела, а отдельным, живущим своей жизнью существом, но всё же он в точности выполнил замысел Волкодава и теперь силился отды­шаться, понимая только, что жив. За ним, снаружи, вновь зло провизжали камни, не нашедшие добычи, и, щёлкая, заскакали, отлетая от каменных углов и постепенно успокаиваясь.

— Дальше во-он туда, — показал рукой Винитар.

Он ничего не прибавил в том духе, что, мол, ещё две-три перебежки — и всё, мы в безопасности. Словами о безопас­ности утешают мирных людей, для которых переделка вроде теперешней — испытание за гранью мыслимого. Поз­же, оставшись в живых, они с удовольствием припомнят пережитое и даже похвастаются, но пока это — дурной сон, от которого хочется пробудиться как можно скорее. А не пробудиться, так хоть уцепиться за кого-то более сильного и поверить, что он непременно вытащит тебя и спасёт. Да ещё загодя уверит, что будет всё хорошо. Воина не требуется утешать. Воин хочет знать правду. Даже если она состоит в том, что враг, вполне вероятно, лучше знает ходы-выходы обледенелых ущелий, а значит, впереди, куда они с таким трудом прорываются, вместо спасения может ждать засада. Подоспевшая подмога, на которую, по словам Волкодава, уповали охотники. Засада и камни, летящие прямо в лоб из-за той самой скалы, за которой ты чаял укрыться...

Шамарган воином не был. Но, чего-то ради увязавшись за ними, вздумал быть среди воинов равным. Вместо этого, как и следовало ожидать, уже стал обузой и сам это понял. Значит, пускай боится и терпит. Назвался груздем — полезай в кузов. Взялся за гуж — не говори, что не дюж...

К следующему валуну они рванулись все разом. Вини­тар и Волкодав подхватили Шамаргана и почти перенесли его под прикрытие утёса. Третью перебежку осуществили ещё хитрее. Винитар кинулся в одном направлении, а Волкодав с Шамарганом мгновение спустя — в другом, куда и было им нужно. Потом кунс к ним присоединился, поти­рая ушибленное плечо. Ушибленное не камнем из пращи, а об землю — пришлось броситься «рыбкой», не очень глядя вперёд. Дальше отвлекать взялся Волкодав. До отказа пустив в ход своё чутьё, он выскочил на открытое место, потом сделал вид, будто испугался, а может, не рассчитал сил — и заметался, пытаясь вернуться назад. Но заметался не просто так, а в отчётливом соответствии с намерениями обрадованных людоедов. В крепости у Хономера он каждый день упражнял и оттачивал своё восприятие. Он почти уподобился Мышу, легко ускользавшему от летящих камней. Снаряды из пращей, вертясь, проносились там, где он был мгновение назад... Винитар с Шамарганом успели уйти далеко, он достиг валуна, из-за которого выскочил, и разыскал своих спутников по следам.

— Ты... ты же танцевал, — сказал ему Шамарган.

Глаза у него были круглые. Волкодав про себя отметил, что лицедей стал двигаться проворней и легче. Кажется, нога у него «расходилась» мало-помалу. Так бывает, ко­гда тело своим нутряным знанием осознаёт, что спокойно отлежаться ему всё равно не дадут, — надо работать, и оно, хочешь не хочешь, работает. Да и разгоняет при этом вцепившуюся было немощь.

Вновь настала очередь Винитара. Волкодав сперва даже усмотрел в его действиях некое соперничество с собой. Потом, правда, понял, что ошибался. Молодой кунс вскочил на обломок скалы и торжествующе закричал, привлекая внимание. Мигом полетели камни — чего-чего, а этого добра здесь было в избытке, нынешние охотники на людей были не из тех, у кого могут в одночасье кончиться стрелы. Винитар вращал меч, уберегая ноги увёртками и прыжками. Танцевать на виду у врага он умел уж всяко не хуже, чем венн. Удирая вместе с Шамарганом, Волкодав краем глаза проследил за его пляской, и у него даже ёкнуло сердце. Нет, этот танец весьма мало напоминал пляску обречённого на качающейся, готовой опрокинуться глыбе...и всё же подобное зрелище, да под сенью трёх склонившихся гор в розовом вечнозакатном снегу ну никак не могло быть случайным. Волкодав за руку втащил Шамаргана за скалу, указанную Винитаром. Сегванский вождь появился спустя считаные мгновения и досадливо бросил измочаленные остатки меча.

— Я дурак, — сказал он. И пояснил: — Ты обманул их, а я посмеялся над ними, и они это поняли.

Волкодав сперва решил промолчать, ибо не видел толку размазывать нечто такое, что и так споров не вызывает. Но потом всё же сказал:

— Ты кунс. Ты с честными врагами биться привык...

И вовремя закрыл рот, уберёгшись добавить: «...не как я — со всякими людоедами...»

Самое смешное, что глупость, сотворённая Винитаром, пошла беглецам даже на пользу. Деревяшка, исковерканнаянесчётными ударами камней, ни на что уже не годилась, и дальше её не потащили — оставили лежать на земле. Волкодав лишь коснулся её на прощание ладонью, потому что это было изделие его рук. И ещё потому, что это былвсё-таки меч, служивший до конца и погибший, как подо­бало мечу.

Впрочем, весьма скоро выяснилось, что самую последнюю службу меч только готовился сослужить. Очередной раз устремившись вперёд, трое с удивлением обнаружили, что камней в них почему-то не мечут, зато сзади громко раздаются вопли и визг зверей, схватившихся над очень ценной находкой. Беглецы не стали тратить время на размышления, что бы это могло означать, — просто кинулись дальше. Так совпало, что, завернув за очередной обломок скалы, сегван сразу повёл их сквозь неширокую трещину. Лаз оказался до крайности неудобный, наполовину засыпанный галькой, перемешанной с грязью, одолевать его пришлось на четвереньках, а где и ползком, увязая и скользя. Однако потом отвесные стены раздвинулись, и глазам предстало узкое, равномерно изгибавшееся — точь-в-точь как на рисунке Винитара — ущелье. Его дно покрывала вода. Сотни ручьёв сбегали по склонам и просто падали вниз, дробясь на лету. Их питали близкие ледники, громоз­дившиеся наверху. Должно быть, ущелье не превратилось в озеро только оттого, что где-то был сток. Волкодав огляделся, в который раз пробуя представить себе, как всё здесь выглядело в прежние дни — зелёный мох, папоротник, роскошный от постоянных водяных капель, цепкий шиповник, заполонивший солнечные места... Да, здесь было очень красиво. Теперь Волкодав никакой красоты кругом не усматривал, потому что, по его глубокому убеждению, её нипочём не могло быть там, откуда ушла жизнь.

— Дерево, — вдруг сказал Винитар. — У них совсем нет дерева, но они не забыли, что это такое. И грызутся над щепками, как другие над золотым кладом.

Они не стали даже пытаться заметать след, ибо это быловсё равно бесполезно, и двинулись вперёд по колено в воде. Шли настолько быстро, насколько могли, ещё и потому, что вода, заливавшаяся в сапоги, была ледяной. Станешьмешкать и дождёшься, что ноги онемеют и перестанут работать. Вода была мутная, в ней приходилось ощупью нашаривать крупные камни, да и те далеко не всегда оказывались надёжной опорой. Плавный изгиб ущелья не давал видеть, куда они, собственно, идут. Оставалось лишь верить, что где-то там был поперечный проход, которым Винитар выбирался некогда к морю...

— Может, ещё что-нибудь оставим? — тяжело дыша, спросил Шамарган. — Такое, чтобы их отвлекло?..

— Тебя, например, — хмыкнул Винитар. — Вот уж это их надолго задержит. Да и тебе поделом встало бы.

Для него лицедей был предателем, человеком без чести, который не погнушался отравить гостя. Но и Шамаргана вела, видно, какая-то своя правда. Либо просто зачесался язык, по обыкновению то доводивший лицедея до беды, то выручавший.

— А может, сам с ними останешься? — осведомился он мрачно. — Ты же им вроде родственника. По отцу.

Молодой кунс окаменел лицом и повернулся к нему. Но ничего не сделал — не понадобилось. Волкодав стоял ближе. Увесистая затрещина сбила Шамаргана с ног и заставила с головой окунуться в воду.Дожил,отстранённо, в полном изумлении сказал себе венн. За Людоеда вроде как заступаюсь...То есть заступался-то он скорее за Шамаргана, ибо Винитар, скорее всего, оплеухой не ограничился бы, но...

Лицедей вынырнул, отплёвываясь, и ещё побарахтался, заново нащупывая под ногами опору и, конечно, стукаясь больным местом обо всё подряд. Винитар за это время успел уйти вперёд. Волкодав приотстал от него, но нена­много. Шамарган оглянулся и увидел человекоядцев, как раз показавшихся из расселины позади. Его опять поразило, какие они одинаковые, низкорослые и мохнатые. Хорошо было то, что здесь, в ущелье, им не так-то легко удавалось пополнять запас камней для метания, и они не спешили пускать в ход пращи. Плохо было то, что, разгля­дев беглецов, они торжествующе закричали — так, словно сумели наконец загнать дичь в тупик, из которого ей уже не вырваться.

Лучше не думать о том, что означал этот крик...

Взмахивая руками и поднимая брызги, Шамарган заторопился следом за сегваном и венном.

В срединном Шо-Ситайне солнце ныряло за небоскат куда круче, чем на родине сегванского племени. Надплоскогорьем Алайдор, хоть оно и было расположено много западнее острова Закатных Вершин, сгущалась чёрная ночь.

Именно чёрная. Ничего общего с установившейся былосветлой благодатью красного лета. Чёрная, ветреная и отменно холодная... Ветреная — сказано плохо. Назвать эту ночь просто ветреной было всё равно что мономатанского тигра спутать с домашним котёнком. Бурная?.. Штормовая?.. Тоже не особенно хорошо. Вот только справедливое слово для происходившего у Ворот Алайдора очень трудно было найти.

Во всяком случае, Хономеру это так и не удалось.

Воздержанный жрец до дна исчерпал весь запас известных ему проклятий и богохульств, причём на нескольких языках и относившихся к весьма разным верам. Однако достойного поношения погоде так и не подобрал.

Как обычно бывает в большой горной стране, возвышенное плато отъединяла от равнин скалистая пограничная гряда. Со стороны Алайдора она представала невысокой цепью иззубренных холмов, но при взгляде снизу нападала невольная оторопь: что же за горы там, впереди, если даже самый первый хребет, всего лишь обозначивший этакий порог, первый подступ к Заоблачному кряжу, выглядит полностью неприступным?..

Она и была почти неприступной, эта безымянная гряда. Уж во всяком случае для каравана. Лошади даже привычных местных пород, нагруженные вьюками, — всё-такине горные козы. Отродья знаменитых скакунов Шо-Ситайна, поколениями воспитывавшиеся в горах, умели одолевать кручи, непосильные для стремительных равнинных коней... но не отвесные же обрывы. Поэтому караваны пользовались несколькими давным-давно разведанными и обустроенными дорогами. Дороги взбирались по нелёгкой, но всё-таки приемлемой крутизне до проходов между гребнями, неизменно называвшихся Воротами. Были Красные, Чёрные, Белые — по цвету утёсов, под сенью которых проезжал путник, — и даже Зимние, именуемые так за то, что, во-первых, находились на северном склоне, а во-вторых, неизменно оставались проходимыми с осени до весны.

Как раз Зимних Ворот и пытался достичь караван Хономера. Если ехать из Тин-Вилены, этот проход не былближайшим, но зато самым удобным для тех, кто держал путь в Долину Звенящих ручьёв.

Люди и лошади благополучно пересекли всхолмленную степную равнину и поднялись, уже сражаясь с ненастьем, почти до самого верха. Дождь, постепенно превратившийся в мокрый снег, не остановил опытных поезжан, но порядком-таки задержал их. Вместо середины дня караван подобрался к Воротам лишь в густых сумерках.

И... не смог их пройти.

Вот это была очень неприятная неожиданность.

Отнюдь не темнота была ей виной. Ничего столь опас­ного, чтобы не одолеть ночью, в Зимних Воротах не было. Самый обычный проход между двух каменных стен, выте­санных отчасти природой, отчасти руками людей. Проход довольно длинный и почти совершенно прямой. Избранный Ученик не раз здесь бывал, а уж Ригномер, без преувеличения, изучил в Воротах каждый булыжник: торгуя с итигулами, Бойцовый Петух одолевал пограничный хребет в любое время года и суток.

Но ни разу на его памяти Ворота не превращались в завывающую трубу, из которой не дул, а с силой тарана бил сокрушительный ветер!..

Собственно, кое-что можно было предугадать ещё внизу, когда они увидели, что из Ворот, словно из дымохода, выползает плотное облако и длинным хвостом плывёт над степями, кропя их не слишком обычным в это время года дождём.

Подумаешь, дождь! Бывалые путешественники лишь загодя отвязали от сёдел свёрнутые плащи и приготовились выносить неизбежные тяготы дальнего пути по горам.

Но то, что ожидало их наверху, многократно превосходило все их приготовления, не говоря уже о способности что-либо одолевать и терпеть.

На ближних подступах к Воротам ветер валил с ног и отрывал от земли, безжалостно вышвыривая сунувшегося человека. Даже такого полнотелого и сильного, как Ригномер. Против ветра невозможно было ни дышать, ни смотреть. Что до лошадей, они просто отказывались выхо­дить из относительного затишья последнего колена до­роги. Предприняв несколько безуспешных попыток выгнать их оттуда или вытащить под уздцы, Хономер решил дождаться затишья. «Редкий ветер дует и дует с ровной силой без отдыха, — сказал он себе. — Должно быть, мы угодили в порыв, но ведь когда-то он кончится!»

Спустя некоторое время, основательно продрогнув и мысленно исчерпав запас сквернословия, он понял, что ошибся. Напрасно он говорил себе, дескать, преддверие Заоблачного кряжа совсем не то, что бескрайняя морская равнина, ветры здесь долго не живут, — скоро рождаются и так же скоро, отбушевав, умирают... Нынешний вихрь, похоже, никогда не слыхал рассуждений о природе горных ветров. Из Ворот всё так же летел, клубясь и кувыркаясь,плотный туман пополам с хлопьями снега, а вместе со снегом — тучи песка и даже мелких камней. Когда окончательно иссякла надежда захватить последний свет дня, Хономер сказал себе, что утро вечера мудреней, и распорядился устроить ночлег.

Может, даже не просто ночлег, а стоянку на несколькодней... Вечно дуть этот ветер всяко не будет. Припасов же было в достатке, в том числе корма для лошадей...

Походники принялись воздвигать решётчатые деревянные остовы палаток, сцеплять их и связывать между собой, натягивать сверху кожи и плотные войлоки. Против всякого обыкновения, дело ладилось с величайшим трудом. Решётки выскальзывали из рук, надёжные узлы распускались сами собой, верёвки падали в снежную жижу и сразу пропадали бесследно, пёстрые войлоки подхватывали и тащили к обрыву порывы ветра, неведомо как обтекавшие надёжный скальный заслон... Нынешняя буря определённо была живым существом! Живым, почти всемогущим и очень недоброжелательным!.. Снег, вначале мокрый и липкий, постепенно прекратил таять и обернулся тучами стрел, грозивших проткнуть насквозь всё, чтооказывалось на пути. Холод, который в тихую погоду назвали бы заморозком, помножился на ярость ветра и пре­вратился в сущий мороз. Пропитанные сыростью плащи неотвратимо заледенели, сделались ломкими, застывшая слякоть на дороге стала опасной. Ригномер Бойцовый Петух поймал себя на нечаянном беспокойстве: «Как же спускаться-то будем?» — и тут только понял, что, оказывается, допустил мысль о бесславном возвращении вниз. Мысль не только лишнюю, но попросту вредоносную! Хорошо ещё, не довелось выболтнуть её в присутствии Хоно­мера!.. Бывший торговец невольно представил, каких лас­ковых наговорил бы ему Избранный Ученик, даже без того, кажется, склонный винить его в сегодняшней неудаче, — и зябко поёжился...

Что надлежало до Хономера, то он в сердцах отправился спать, не дождавшись, пока разведут костёр и сварят горячую кашу. И теперь понимал, что снова сделал ошибку. Его палатка, многократно испытанная самыми лютыми непогодами, была очень надёжным убежищем. Ни разу прежде она не подводила его, никогда он в ней не мучился ни от сырости, ни от мороза. И что же? Огонь, затепленный было внутри, очень скоро пришлось погасить, ибо ветер, властвовавший вовне, буквально вколачивал дым обратно в отверстие свода... и плевать хотел на хитроумные клапаны, предназначенные обеспечивать его истечение. Оставалось либо задыхаться, либо сидеть без огня. Хономер выбрал второе, благо давно привык обходиться без удобств, называемых жизненно необходимыми. У него было с собой одеяло из нежной шёрстки тех самых козлов, что почёсывали шеи о кусты и камни на заоблачных кручах, даруя мастерицам-горянкам несравненную кудель для прядения. Страшно вспомнить, сколько денег отдал за него Хономер, но с тех пор он успел трижды благословить каждый грошик, выложенный за покупку. Завернувшись в это одеяло, можно было спать нагишом на зимнем снегу, как возле печи. Хономер лёг, закутался и пожелал себе скорейшего наступления утра, уверенно зная, что мгновенно согреется и уснёт...

Как бы не так.

Ледяные токи проникали сквозь чудесное одеяло с такой лёгкостью, словно Хономер укрылся дырявым рядном3