Валькирия: Тот, кого я всегда жду E-Book

Серийное оформлениеи иллюстрация на обложкеСергея Шикина

Семёнова М.

Валькирия.Тот, кого я всегда жду : роман / Мария­ Семёнова. — СПб. : Азбу­ка, Азбука-Аттикус, 2015. (Миры Марии Семёновой).

ISBN 978-5-389-10884-4

16+

В мире, где всё обусловлено интересами рода, повзрос­левшая девушка не располагает собой. Она пойдёт замуж за того, кого старшие родичи выберут ей в женихи.И дальше опять всё предопределено: бесконечные домаш­ние хлопоты, дети, внуки...

Очень многих устраивает такая определённость, избавляющая от бремени личных решений.

Но что делать, если сильная душа восстаёт против векового порядка и стремится к чему-то гордому и высокому? Если сердце жаждет встречи с единственным на всю жизнь человеком, а рука достаточно крепка, чтобы за се­бя постоять?

После встречи с дружиной варягов девушке по имени Зима начинает казаться, что ответ найден...

©М. Семёнова,2014

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014 Издательство АЗБУКА®

Гой ты, берёзка

мы тебя срубили

сгуби и ты мужа

сломи ему голову

на правую сторону

с правой на левую

Русская песня

Я иду учить тебя смеяться…

Ритуальная песня

Баснь первая

Варяги

1

Гадюка была красивая: толстая, тугая, до кончика хвоста оплетённая замысловатым узором. И очень проворная к исходу солнечного дня. Прошуршав, она стекла с валуна в густую траву, растворилась в кудрявой зелени папоротника.

— Прости, змеюшка, — сказала я виновато, — не сердись на топотунью невежливую. Вернулась бы. Не мал камешек, не подерёмся.

Она жила здесь всегда, сколько я себя помнила. И все­гда я говорила ей одни и те же слова. Но ни разу ещё змея не вернулась.

Я сняла с плеч замызганный берестяной кузов и тронула камень. Серый гранитный лоб отдавал ласковое теп­ло. Явзобралась и легла, блаженно вытягиваясь. Не очень легко было меняприморить, но с зари на ногах, да по горкам — умаешься. Вражда девке с кузовком, что не ходит он пешком!

Летние облака плыли над вершинамилеса, предвечернеесолнце понемногу их золотило. Облака сходились и расходились,а меж ними светила бездонная синева. Вот синий разрыв междвух белых комков стал похож на токующего глухаря: не всякаячеловеческая рука сумела бы так вывести распущенные крылья, изогнутую шеюптицы, закинутую головку… А вот зыбко возник вдалеке насторожённый, принюхивающийсявепрь… Облака сметанились, их края теряли чёткость и понемногу смыкались.За такими облаками частенько следуют страшенные тучи.

Скоро солнышку придёт пора отдыхать, прятаться с глаз за косматый земной горб. Поднимется по стволам густеющая темнота, пробудится в дупле сова, загорится во мраке зелёный глаз лесного кота… Если очень спешить, я, пожалуй, поспею домой до темноты. Но домой не хотелось. Совсем не хотелось.

Мягко скакнул большой зверь. Светлошёрстный, рос­том в хорошего волка пёс встал надо мной, заглядывая в глаза. Влажный язык трепетал меж длинныхклыков. Я лениво подняла руку, запустила пальцы в густой мехна его груди. Он зевнул и свернулся рядом, уткнувшись мне в бок головой. Я положила ладонь ему на загривок. Друг верный.

Все в нашем роду боялись леса. Все, кроме меня. Правда, был ещё дедушка Мал, прозванный за непомерную силу Ломком. Однажды в малиннике поднялся на него свирепый медведь; не растерялся дедушка, ответил объятием на объятие и палкой, сжатой в руках, переломил мохнатую спину, раздавил жирный загривок… Как раз в то лето бабушка родила ему старшенького — моего дядьку. А годик спустя и отец явился на свет. Всем хороши удались сынки, и как не удаться с такими-то именами: Ждан да Желан! Но начали подрастать, и оказалось, что силы великой не воспринял ни один. Покачал дед Ломок седой головой, уселся ждать внуков. Внуки не задержались. Третьим сыном порадовала дядьку жена, когда отец тоже привёл в дом молодую. Взялись ладить ещё избу, а поднялся новый сруб подле родительского — погадали. Увязали хлеб в шубу и подняли наверх вместе с матицей, потом перерубили верёвку и стали смотреть, как упадёт. Вещий хлебушко лёг славно, верхней корочкой кверху — к мальчишкам. Радовался отец, песни пел, выглаживая люлькудля сына… но первенца подменили у матери в животе, и родилась я. Дядькины сыновья долго потом не желали считать меня за сестру, дразнили — ведьмин подкидыш… А стояла тогда, сказывали, страшноватая зимняя ночь, и огромные заснеженные ели почти доставали луну,а зелёные звёзды мерцали и прятались — с моря надвигаласьметель… вот и назвали меня без большой затеи — Зима.Зимушка да Зимушка, пока бегала по дворув рубашонке. Рубахусняла, Зимкой начали кликать. А своихдетей заведу — уважатьстанут, Зимой Желановной величать… да.

Все в нашем роду боялись чащобы.Сто лет уже мстил нам лес и совсем не собиралсяпрощать, а если по сове­сти, так было за что —потом расскажу. Лес мстил жестоко. Ещё жил дедушка, когда проклятиенастигло отца. Рухнуло подсечённое дерево, да не туда, куда направляли…Опечалился дед Ломок и подался, постарел.

Меня он крепко любил. Всемужья спрашивают с женысыновей, а сами баловать дочек рады-радёшеньки.А уждеды внучек — втройне. Умер отец, призвал дедушкадядьку Ждана и настрого велел ему взять мать меньшицею, неоставить меня в сиротстве, а её в горьком вдовстве. Дядькечто! И была у нас теперь полна изба младших сестрёнок.Восемь рук, восемь ног, четыре рта. Ручки, правда, покамест большелюбили браться за ложку, а резвы ножки — бегать отдела. Зато рты болтали без устали…

Я раскрыла глаза, отыскала нанебе солнце. Нет уж, не побегу домой. Пусть Белёна хозяйничает,ничего, рученьки не отсохнут. А то кашу стряпать она малоедитятко, а перед парнями вертеться — куда как взросла!

После дедая одна не замыкалась от леса крепким засовом. Было дело:мать в сердцах настегала меня, голенастую шестилетку, за праздность, зато, что весь день ловилав озере раков. Добыча вполнегодилась в горшок и, наверное, погодя как раз там иоказалась, но мне уже небыло дела. Зарёванная, встрёпанная, вылетелая за порог…

Ну и пусть, заходился во мне кто-то другой.Пусть обманет, уведёт незнамо куда обросший листьями Леший, утопит БолотныйХозяин, порвёт безжалостный зверь!..Убежала я в тот день далеко.От усталости помалу иссяк­ла обида, я вспомнила, что надо былобояться. Но, диво, никто не спешил рвать меня на клочки,не околдовывал, не пугал. Земляничная поляна осушила детские слёзы, мохнатаяёлка-шатёр поманила спрятаться от дождя… я и проспала под нейдо утра, как на полатях. И ночь напролёт кто-то большойстоял подле, гнал всё злое прочь от меня и измоих снов… А утром, как это ни странно, я беззабот нашла дорогу домой.

Тогда появилась у матери в волосах седина.Начало дитё непослушное убегать в лес на день, на два,только прикрикни… Учить проку не было — что рукой, чтохворостиной.

Я слезла с камня и подняла на плечи кузов. Помаешьсяс таким и запомнишь, что год был грибной. Смех сказать,день таскала — всё ничего, а отдохнула, вдвойне тяжелей стал.

Шатёр-ёлка,та самая, ждала невдалеке. Не ошибёшься в избе мимо печи,вот и я выйду к ёлочке хоть ночью, хоть вбешеную метель.

Пёс Молчан на трёх ногах поскакал следом за мной.Одна, покалеченная когда-то, под конец дня у него всегда уставала.

Когдамне пошёл шестнадцатый год, во двор начали заглядывать матери подросшихпарней. Разговоров многих не разговаривали, больше смотрели, ловка ли яу печи.Мать знай меня наряжала и чуть не подполом прятала пригожих сестрёнок. И всё было бы как улюдей, не ощенись тогда дядькина белая сука.

Её детей охотно бралидобрые люди, вот и в тот раз пришли из-за дальнихлесов весские охотники, кто с чёрной куницей, кто с лисами.Унесли всех щенят, лишь один, слабенький, не глянулся никому. Показалсянегодным ни к племени, ни на охоту. Дядька и велелего утопить.

Братья были тогда уже все усатые, все женихи. Ая кто? Девка плаксивая. Взмолилась не губить зря, попросила отдать никчёмного мне — посмеялись, прочь оттолкнули.

…Вот когда, кажется, в самый первый раз пробудилась дремавшая во мне наследная сила! Ой, как же я бросилась!.. И отстояла-таки, в чьей-то шапке унесла дрожащий мокрый комочек, и он до рассвета сосал мой палец, смоченный молоком, держал на весу переднюю лапку и плакал от обиды и боли… Я ходила с ним по двору, потому что в доме спали сестрёнки. И только потом, когда он устал плакать и затих, убаюканный, у меня на руках, я стала смекать и сама испугалась, поняв: шутки шутками, а ведь одна ринула здоровенных парней!..

С тех пор минуло время. Молчан давно выросв большущего и очень гордого зверя и знать не зналникого, кроме меня. А ко мне присватывались каждое лето, ноя ни с кем об руку не ходила проведать любимыеягодные поляны, никому не рассказывала про ёлку-шатёр… Нужны бы­ли мневсе эти женихи и их матери, искавшие в свой домещё одни крепкие руки, послушную спину и детородное чрево… Якак будто поняла о себе нечто значительное и скрытое отдругих, и дело было не в силе, хотя и вней тоже, конечно.

А шёл мне теперь, страшно вымолвить, двадцать первый год. Подружки жалели меня, говорили, что я кажусь моложе. Да и седых волос у меня было пока немного. Пять не то шесть на всей голове.

Радость-ёлочка стояла чуть на отшибе, касаясь травы тёмно-зелёным плащом, отороченным светлой, нынеш­него года хвоей. На загляденье крепка собой и хороша. А придёт осень — вызолотит за нею ровненькие берёзки, обольёт румянцем рябины…

— Здравствуй, красавица! — сказала я ёлке.

Ветра не было, но дерево поклонилось в ответ.

Уходившее солнце освещало лишь самые лесные макушки. Я выпряглась из кузова и оставила его в холодке. Молчан первым нырнул под плотные ветки,проверяя, нет ли кого, не надо ли выгонять.

Здесь у менябыл давно обжитый дом. Горбатой кучей пушилась многолетняя опавшая хвоя — мягкая перина любому доброму гостю. А поискать хорошенько, найдутсяи кремень с кресалом, и миска с ложкой, и закопчённыйгоршок! И даже глиняный светильничек, чтобы в зимнююночь нескучать одной в темноте…

Совсем померк свет, чуть пробивавшийся извне. Яразвернула тряпицу, вытаскивая хлеб-сало, и припомнила, как вздумала было однаждыпринести другую ложку — а мало ли! — и какпотом махнула рукой и не принесла.

Вот и ещё одно летоодиноко уходило от меня прочь,на закат, падало за лесаи болота, за великое море… я ивчера это знала,и позавчера, но тут как накатило: да что жэто со мною? За что мука такая?! И до тогозахотелось выпорхнуть из-под ёлки, прижать ладони ко рту, разорвать крикомсгустившийся ночной мрак:

— Где ты?..

И затеплится вдали живой огонёк, протрубитсеребряный рог, откликнется человеческий голос… Не может того быть, чтобыне отозвался… И раздвинет унизанные росою кусты, выплывет из туманадолгогривый уверенный конь, и выедет на поляну Тот, кого явсегда жду.

— Ты ли звала, девица? — спросит он, улыбаясь,а я слова разумного выговорить не смогу, только кивну…

Я неумела представить ни голоса, ни лица, но не со­мневалась —признаю немедля. И не забоюсь я его — да когоя боялась! А он будет сильный и большой, орёл противменя, птенчика желторотого. Что ж не быть птенчиком у такого-топод крылом. И взойдёт золотое, ликующее вешнее солнце, и покажется,что всю прежнюю жизнь я бродила в диком лесу, атеперь попала домой…

Я лежала недвижно, не раскрывая глаз, лишь тёплыеслёзы текли себе из-под век, скатывались по вискам, противно ползлив уши. И кто-то другой, всегда живший вомне, смотрелкак будто со стороны и кривился, насмешничал: развалилась кобылища, хотьв соху пряги, жди, сейчас кто придёт головку шёлковую гладить,слёзы жемчужные утирать…

Я не побегу никуда. И звать не стану.Глупости всё. Меч­ты. Не отзовётся никто, кричи не кричи. Орла заждалась. А вот осерчает дядька да сговорит долой со двора замуж за малолетку, сопли ему вытирать, на руках носить сон­ного на полати…

Молчан заскулил еле слышно, ткнулся холодным носом мне в щёку. Он не любил зря подавать голос, в жизни не лаял и редко даже рычал. А уж строгий был — не всякий раз допускал себя приласкать. Но вот уразумел горе хозяйкино и то, что за мою обиду некого рвать, что сродни она тоске зверя, глядящего на луну.

Я обняла доброго псаи скоро уснула. И будто кто шепнул напоследок: пройдёт двадцатьлет, и вспомнишь, счастливая, всё нынешнее со смехом… Теперь я знаю, это нашёптывала мне сама моя молодость. Молодость склонна отчаиваться там, где нет повода для огорчения, и наде­яться, когда уже и быть не может надежды.

Я спала и не слышала, как по лесу зашумел порывистый ветер, а после и дождь.

2

Утром меня разбудила возня белок в ветвях над головой. Я давно зналабелок, а белки — меня и Молчана. Молчан даже голову не повернул посмотреть.

Я выбралась из-под ёлки. Утро занималось холодное и рассудительное. В такое утро припомнишь, о чём сладко грезилось накануне, и криво усмехнёшься, тряхнёшь головой.

Я взвалила на плечи кузов. Теперьследовало поспешать. Иначе несладко будет грибам, да и мне неминовать поношения: одно дело, мол, так и за то лучшебы не бралась… хорошо хоть день выдался пасмурный, не жаркошагать.

Ближняя дорога домой пролегала вершинами песчаных холмов, заросших добрыми соснами.Серый мох подногами впитывал моросившую влагу. Я шла босиком.Я любила ходить в лес босиком. Без обуви нога становитсязрячей и ловко выбирает, куда наступить. А одета я былапарнем: штаны да некрашеная рубаха. Сто лет назад меня точнопрогнали бы из дому за подобный наряд, а то иведьмой назвали, но теперь времена были иные: вор­чали, грозились —и только. Мать, правда, плакала, мол, сбегут последние женихи. Нов мужских портах легко было прыгать через лесные коряги, аженихи не умели даже сладить с загадками, которые я загадывалана посиделках. А уж про то, что ни одного изних я не забоялась бы на кулаках, не стоило иговорить.

Сосны иногда расступались, и я нарочно придерживала шаги, чтобы рассмотретьвдали небеса того особенного жемчужного цвета, какого никогда не бываетнад лесом. С северо-западной стороны нависало над нами великое Нево. Старики говорили, когда-то оно медленно надвигалось на сушу; так и залило бы весь белый свет понемногу, дасжалился благодетель Сварог и пропахал воде широкое устье на запад,в Котлино озеро, в самое Варяжское море…

Сто лет назад нашрод жил на самом Нево, на берегу. Жаль, без меняминовали те времена. Родись я пораньше, может, и не былобы у нас ныне с лесом такой лютой вражды.

Самая пора,кажется, рассказать теперь про Злую Берёзу и про то, почемунаш род ушёл с берега моря. Потом-то, боюсь, некогда будет!

Столет назад в море Нево начали появляться длинные корабли подполосатыми парусами. Северные мореходы с одними вели торг, других грабили,третьим велели откупать жизнь и добро. А иных — хужене выдумаешь — насильно везли прочь, продавали холопьями где-товдальней чужой стране…

Пращур мой не стал ждать, пока нападут. Благо, вблизи прежнего селища падала в Нево протока, а за протокой лежал широкий разлив, поросший колеблемым тростником, усеянный лесистыми островами. Не всякий пройдёт насквозь с первого раза. Пересёк его пращур и сел по ту сторону на матёрой суше, на высоком крутом берегу. Там жила в лесах голубоглазая, беловолосая весь. Лесов нехоженых никакая птица перелететь не могла; дичи, ягод-грибов было в достатке, и весь не обиделась, начала в гос­ти ходить. Разбойники же новых дворов так и не доискались.

А на прибрежном холме, там, где поднялся тын, стояла пара берёз. Они росли из разных корней, а ветви сплетались высоко в небе, как обнявшиеся руки. Весной на обеих распускались одинаковые серёжки, но все немедленно поняли, что это были берёза-муж и берёза-жена. Одна была кряжиста и могуча и словно оберегала вторую, а чуть поодаль тянулись к солнышку два тонких ростка… Взрослые деревья шумели над ними, распевая согласную, счастливую песню…

Пращур мой достраивал хлев, и вот поди — приглянулась ему берёза-жена, такая уж ровненькая, как раз на охлупень.Он её и свалил. Повинился перед обиженной древесной душой, покормил,как заведено, маслом. Отсёк ветки, впряг лошадь и потащил брёвнышко домой. И сам не заметил, как затоптал по пути обоих берёзовых деток.

…Вот когда начались у нас страшные чудеса! Ночь заночью муж-берёза выдирал из земли корни и пододвигался к избам на полшага! Пядь за пядью — упрямо туда, где белело в лунном свете нагое тело любимой! Хотели задобрить его угощением, прирезали молодую корову — не помогло. Решили срубить — топор соскользнул по белой коре, уязвил пращура в ногу!

Уже над самымтыном нависали шевелящиеся ветви,когда наконец додумались позвать ведуна. Весскийволхв-арбуйдолго ходил вокруг дерева посолонь, творя заклинания, потом добылогня и прижёг торчавшие корни, иЗлаяБерёза остановилась. Ниразу с тех пор она не цвелаи даже веснойзеленела медленно и неохотно. Словно не жила вовсе, а томиласьв тягостном колдовском сне, где не было ни пробуждения, нисмерти… И оживала лишьизредка, чёрными ночами, когда ветер дулс моря. Тогда ветер смыкал и размыкал её ветви, идеревостановилось похоже на руку, воздетую из-под земли и шарившую…шарившую… и человеческим стоном надрывалась душа, заключённая в корявом стволе…люди в избах, снедаемые страхом и совестью, теряли покой.

Вот какоепроклятие тяготело над нами, вот почему никто в нашем родуне совался в лес без нужды. Разве только зимой, когдалесная сила вся спит. Мне одной не было страшно. Явсегда знала про мужа-берёзу, а летв двенадцать впервые егопожалела. И твёрдо решила: родись я пораньше, легла бы упращура на дороге, а не допустила злодейства!..

Тогда приснился мне сон.Сон вроде странный, а вдуматься, ничего удивительного. Я как разв тот год уронилапервую кровь, сняла детскую рубашонку ипостилась, запертая в клети, провожала девчоночий возраст, как от прадедовзаповедано: незримая солнцу, не смея ног наземьспустить… И привиделось,будто треснуло, как от мороза, раскрылось неохватное древо… выпустило человека…

Стех-то пор появился у меня Тот, кого я всегда жду.Я в девчонках такая была: что в мыслях, то ина языке. Однако тут достало ума промолчать. Незачем. Не всёнапоказ.

Шла я, шла — и вот наконец шагнула, как вдвери, меж высоченными соснами… и сколько хватало глаз легло передомной тусклое неспокойное море. Вспененные волны казались издали рябью; жаль,недосуг было спуститьсяк ним, тяжко ворочавшимся в прибрежных камнях.С мо­ря приходили сердитые бури и разбойные корабли, но ялюбила его всё равно. Глядя на море, я мечтала онеобыкновенном. У мечты не было внятного облика — просто хотелось не то бежать куда-то, не то взмахнуть нежными крыльями — и лететь… Не могу лучше сказать.

Я думала уже уходить, когдана глаза мне попалась чёрная точка, мелькавшая далеко-далеко. Корабль!.. И хоть верьте, хоть нет, но предчувствие кольнуло меня сразу. Бывает, что в избу, где посиделки, заглядывает припозднившийся гость, и вдруг знаешь: не к кому-нибудь подойдёт, прямо к тебе. Так и тут. Точка ещё не успела стать лодьей, а я уже видела, как она входит в протоку… крадётся меж островов…

Я встряхнулась, прикидывая свою ношу. Бросать, так к дому поближе. Жальбыло грибов и самого кузовка, родной ведь. Я свистнула Молчана, и мы заспешили.

…Накликала, зло корил меня кто-то другой. Мечтать больно горазда. Вот, дождалась, валит в гости черна толпа женихов. Много их там, и руки у каждого длинные, как раз за косу ловить!

Я неслась во весь мах, изредка замирая на макушках холмов. Корабль двигался быстрее, чем я ожидала. От этого было ещё страшней, и предчувствие продолжало меня теребить. Я стала оглядываться на каждом шагу. Я шла слишком медленно, а побежать мешал кузовок. Я ссадила его, уже не выбирая удобного места, остановила хромавшего пса:

— Береги!

Молчан послушно улёгся, а я натянула поглубже шапкусо свёрнутой в ней косой — не хватало ещё, чтобы вывалилась, — и пяточки засверкали. Лук в налучи и тул со стрелами лупили меня по бёдрам — ни дать ни взять подгоняли.

Я вылетела из леса, едва дыша от волнения: должно быть, корабль опередил меня, и я никого не сумею предостеречь. Но нет, повезло. Быстра была я всё-таки бегать. Вот они две наши избы, вот он тын — плотно спряжённые островерхие колья, обступившие жильё… Угрюмым исполином высилась над ними Злая Берёза. Ворота были распахнуты, и светлобородый муж спускался к озеру, неся на плече сеть.

— Дядько Ждан!.. — закричала я из последней могуты, сообразив, что голос добежит быстрее меня. — Дядько Ждан!..

3

Всё-такибеспечно мы жили. Не были приучены к страху, к тому,чтобы по первому крику подхватывать пожитки и удирать. Это наси сгубило. Пока метались мы с братьями, пока наши материсуматошно вязали узлы и собирали вокруг себя ревущих детей —хмурой угрозой выдвинулся из-за мыска парус, и в разливе прямёхонькоперед нами явился корабль. Что ж ты оплошал, дедушка Водяной,не запутал, не остановил!.. Не на тебя ли надеялись, нетебе ли ранней весной дарили чёрных козлов? Не помогали чужогоОмутника выпроваживать, когда водворился? Или, может, такие гости пожаловали —не совладать?..

Корабль был чёрный, как уж, плывущий в пруду. А посередь паруса — белый на пасмурно-сером — красовался злой сокол, падающий с небес… Варяги! Ладожские варяги! Грозного князя Рюрика люди. И никому не ведомо, что у них на уме.

Бежать было поздно, сражаться же… Мы как-то сразу оставили бестолковую беготню и сгрудились возле тына. Только мать подхватила младшеньких дочек и скрылась с ними в избе. Как дитя малое, что прячется в пожаре под лавку…

Мы ждали — корабельщики ударят длинными вёслами,поспешая к поживе. Втащат лодью на берег и побегут ломатьнаши ворота… Ошиблись. Корабль сбросил парус и подошёл неторопливо, будтоне желая пугать. Ткнулся в берег и встал возле нашихлодок, обсыхавших днищами вверх.

Я смотрела на мореходов, по одному перелезавшихчерез борта, и меня колотило. Я стояла около дядьки идержала лук наготове. Мой лук. Берёзовый да можжевеловый, оклеенный оленьими жилами и берёстой. Его натянуть — что поднять за шиворот сестрицу Белёну. Он достался мне в наследство от дедушки; хороший лук, ес­ли ухаживать, не дряхлеет. Сам дядька задумался бы, прежде чем браться за его тетиву.

Варягов оказалось не более двадцати, но против нас это была страшная сила. Правда, половина тут же растянулась на травке — видать, соскучились в море, — и лишь несколько начали подниматься наверх. Впереди шёл высокий воин с обвязанной головой. Мы сразу поняли, что это был вождь. Вожди всегда идут первыми, если неведомо, чего ждать.

Дядька облизнул губы и сказал мне почему-то шёпотом:

— Останови-ка его.

Подходившие были ещё далековато. Мой лук заскрипел, дрожа от натуги. Я прикинула расстояние и ветер и выпустила стрелу. Все глаза метнулись за ней. Стрела очертила дугу и ударила в землю как раз возле ног шедшего первым. Ай да я!

Варяг остановился. Поднял голову, глянул на нас, потом на торчавшее древко. Конечно, он понял предупреждение. И страх, его породивший.

Воинам вокруг него наша выходка показалась обидной, но предводительих удержал. Встал так, чтобы мыхорошо его видели. Расстегнулпояс, сложил наземь ножны с длинным мечом. И неспешно пошёл, один, безоружный, к нашему тыну.

Была на нём красно-бурая льняная рубаха и штаны из тонко выделанной кожи. При всякой погоде в такой одёже весело телу. А ростом он был едва не с наши ворота, но двигался неожиданно мягко и легко, ни дать ни взять лес­ной кот, в котором под пёстрой шубкой не заподозришь костей.

Подойдя, он остановился и некоторое время стоял неподвижно и молча, уперев руки в бока… Сразу шестеро стрелков держали его на прицеле, и моя стрела была одной из шести. В этакой близи она ударит крепче гвоздя под молотком, не спасут ни шлем, ни кольчуга, да при нём их и не было. И тем не менее он не боялся. Вот так. Мы боялись, а он, под смертью стоявший, нас не боялся. Мне казалось, он чуял наш страх, истекавший в щёлочки тына. Это тоже был поединок, и я уже видела — хвастаться придётся не нам.

— Ну что, добрые люди? — сказал он наконец. Не очень громко сказал. Но так, что мыслышали. — Всех гос­тей стрелами привечаете? Или меня одного?

Я покосилась на дядьку, но дядька молчал.

— Там мои кмети, — кивнув в сторону берега, продолжал мореход. — Они называют меня Мстивоем Ломаным, а иногда ещё воеводой. Хотели мы выспаться у очага, да поесть, да в бане погреться… Что сдумаете, добрые люди? Рати не побоитесь, и мы ведь не побоимся. И уж сами возьмём что пожелаем, просить больше не будем. А миром кончить решите — открывайте ворота. Да прежде выдайте мне того, кто у вас тут так зол стрелы метать.

Он говорил по-словенскипонятно и без запинки, но почти в каждом слове, какседина в чёрной лисе, проскальзывало чужое. Кончив, он повернулся итак же неторопливо зашагал прочь, не дожидаясь ответа. У него был широкий и ровный шаг человека, привыкшего, чтобы перед ним расступались. Мстивой, подумала я. Мстящий Воин. Хорошее прозвище для вождя. Как его на самом деле зовут? Луки в наших руках поворачивались ему вослед, потом по одному опустились. Подойдя к своим, он что-то сказал, ткнув пальцем через плечо. Послышался смех.

Тогда я отвернулась от варягов и сразу встретилась глазами с дядькой. И удивилась, каким чужим и незнакомым было его лицо. А братья, стоявшие подле, тихонько, бочком, отодвигались в сторонку. Как будто рядомсо мною почему-то стало опасно.

Кажется, я недоумённо сморгнула, и дядькаиз незнакомого сделался злым:

— Слыхала, что ли? Ступай!

Тут я началапонимать, что происходило. Я ещё двигалась и дышала, но длявсех я уже умерла. Вот когда даже мысли во мнеонемели, не говоря уже о руках и ногах.Я толькопорадовалась каким-то краем сознания, что мать в избу убежала ине увидит. Всё правильно, моя стрела, мне и честь. Плохимстарейшиной был бы дядька, вздумай он меня укрывать. Но яедва оторвала от земли ногу, делая шаг к воротам. Икто-то из братьев толкнул меня в спину, чтобы поторопилась. Ану осерчают грозные пришлецы, с мечами падут на неучтивых…

Я непомню, о чём думала. Должно быть, ни о чём. Я подошла к воротам, как во сне. Вот раздвинулись тёсаные, смладенчества знакомые створки… Парни отворачивались,пряча глаза. Наверное, им былостыдно моей трусости, мо­их тряских коленок. На моём месте любойиз них выглядел бы краше. Наверное. Я не знаю. Яминовала ворота и оглянулась.

— Поди! — прикрикнул дядька сердито. — Чего хочешь, чтобы всех из-за одной тебя порубили?!

Я отступила, воротазахлопнулись. По ту сторону остались сестрёнки и мать, сам дядькаи вся моя прежняя жизнь… Я теперь была сама посебе, отрезанный край. Никто не придёт мне на выручку, нибратья, ни Молчан, ни Тот, кого я всегда жду.

Почему яне кинулась в сторону, не попыталась скрыться в лесу? Недогадалась — слишком крепко запеленал меня страх. Я видела передсобой только варягов и тропку, по которой надо было сойти.Меня выдали на расправу, вот я и шла — умирать…

Потом я запнулась о камень и вспомнила, что при мне был мой лук. И выдернула старого друга из налучи, кидая к жилке стрелу. Спасти не спасёт, но лучше с ним, чем без него.

Воины кучкой стояли вокруг упавшей стрелы. Мне показалось, онисмотрели не зло, больше насмешливо. А я не спускала глаз с вожака. Его меч опять висел у бедра, почему-то справа, тяжёлый меч с забавными рожками на рукояти. Сейчас вытащит и…

Какой же он был огромный. Более чем на голову выше меня, и мой ужас его ещё увеличивал. Горбоносое худое лицо казалось вылинявшим от застарелой усталости, несвежая повязка присохла ко лбу, аволосы и борода бы­ли на две трети седыми, и оттого он сперва показался мне если не старым, так пожитым. Онсмотрел не мигая, и глаза тоже были какие не всякий день встретишь. Светло-­серые у зрачка и будто углём обведённые по краю… Ой, щур, спаси меня, щур!..

Но тут в жестоких глазах что-то затеплилось, и Мстивой Ломаный улыбнулся:

— Опусти лук, дитятко… Убьёшь ещё ненароком.

Я осторожно ослабила тетиву и почувствовала, как свело пальцы на древке стрелы. А в голосе варяга была вроде жалость с презрением пополам. Он же видел, как коверкал и ломал меня страх.

— За кого вышел, вихрастый? — спросил вождь не­ожиданно. — За отца небось? Или за брата?

Подле этого мужа мне притворяться парнем было всё равно что худой поганке в лесу — белым грибочком. Но, как ни странно, он ничего ещё не заподозрил. Он настолько не ждал девки, что с трёх шагов не заметил женских оберегов на моей рубахе вместо мужских. Добро…

— За себя, — сказала я сипло и кашлянула.

Нас теперь разделяли считаные сажени, и один из варягов, усатый, плотно слепленный молодец, двинулся ко мне, протягивая руку:

— Долой шапку, сопля…

У негобыло обожжённое солнцем лицо и зелёно-голубые глаза, как драгоценные камни.

Яотскочила, пригибаясь, и двумя руками натянула шапку на самые уши.Кмети захохотали, а Мстивой обер­нулся к товарищу и осадил егона неведомом языке. Тот отступил виновато, а я вдруг поняла,что они вовсе не думали меня убивать. По крайней мере,немедля.

— За себя, говоришь, — повторил вождь. Нагнулся, выдернул идал мне стрелу. — Докинь обратно, если не врёшь.

Мне говорилипотом, я покраснела. Это я вру? Я несумею?.. Явстала к ним спиной и оттянула тетиву до правого уха.Я целилась из-под горы, да и ветер теперь только мешал;ну так что же! Стрела ушла ввысь со шмелиным гудением,и я тотчас увидела — не оплошаю. Кованое жа­ло грянулов ворота. Затрепетало длинное древко.

— Ишь ты, — сказал Мстивойс чем-то похожим на уважение. — Ладно, веди, удалец. Уговортак уговор.

И я пошла с ним по тропинке обратно наверх.И варяги, все двадцать, повалили за ним. У меня головашла кругом, я только старалась шагать широко, по-мужски. Но так,как у вождя, у меня всё равно не выходило.

4

Ворота распахнулись навстречу. Дядька Ждан стоял посередине: кому встречать гостей, как не ему. Он даже улыбался, но неуверенно, и губы были серые… ещё бы.

Потом я увидела мать. Она прижимала к груди наспех собранное угощение: хлеб и ковшик свежего молока. Она очень боялась, но страх за меня пересиливал. За цыплёнка и курица лютый зверь. Мать пошла прямо к Мстивою, протягивая нехитрую снедь. Так ведётся: в каком доме поел, там становишься за своего, там озоровать уже не моги.

… Вождь споткнулся и замер, точно грудью налетевна копьё. Так, будто подали ему не молоко, а болотнуюводу, кишащую пиявками и червями. Несколько воинов разом шагнули вперёд,заслоняя его, хватая мечи… а тот плотный парень прямо побелели взмолился:

— Бренн! Лез ва!

Но вождь уже справился с собой.Покачал головойи ответил на том же чужом языке:

— Пивграйо э кен гвеллох ха ме…

Взял у перепуганной матери ковш,поблагодарил и спокойно, не торопясь, выпил всё до конца. Понему не бы­ло заметно, чтобы что-то стряслось. Но я откуда-тознала: стряслось, и такое, чему уже не поможешь. Такое, что,доведись им второй раз прожить минувшее утро, темнобокий корабль прошёлбы далече от нашего берега…

Дядька Ждан повёл примолкших варягов ксебе в избу.Я слышала после, они прошли в домпо одной половице и первым долгом поклонились печи. Вправду, чтоли, гости как гости…

Мой кузовок никуда не убежал со своегоместа. ОтМолчана не убежишь. Молчан лежал неподалёку, опустивголовуна скрещённые лапы. А перед ним на пеньке сидел молодоймалый в расшитых сапожках с загнутыми носами. Я знала его,он жил за болотом, мать его была словенкой, отец —весином из рода Чирка. Таких семей теперь было много, идети рождались красивые и смышлёные как на подбор. Вот имой паренёк удался хоть куда: волосы и бородка — весскогобледноватого золота, нос — с курносинкой, а всё лицо наше,словенское, и глаза голубые,чуть-чуть раскосые. Девки сохли и ссорилисьиз-за пригожего молодца, а я его почитала себе едва лине братом. Весское имя его было Андом, что означало Подарок,словенское — Ярун. Хорошие имена и как раз по нему.Он сказал:

— Растолкуй своему глупому псу, что я не вор.

Я нагнулась к Молчану, похлопала по загривку:

— Разумник ты мой.

Ярун потянулся, хрустнув плечами, и поднялся.

— Давай помогу.

Я вскинула глаза: обычно с меня помощи спрашивали. Но, видно, такой уж сегодня выдался день.

— А помоги, — сказала я Яруну. — Да пошли к нам. К нам нынче знатные гости пожаловали…

На краю леса я всё-таки отняла у него кузовок. Хорош буду я парень, если увидят. Пришлось позабавить Яруна рассказом, и он пообещал не выдавать.

Он внимательно рассмотрел корабль возле берега и двоих мореходов, оставленных сторожить. Ворота были раскрыты, и никто не помешал нам войти. Мстивой Ломаный держал слово, варяги вели себя действительно как гости. Когда Ярун увидал их вблизи, вооружённых дорогими мечами, уверенных в себе и друг в друге, я прямо услышала, как заплакала в нём душа, поражённая отсветом чужого и необозримого мира… Мира, в котором вселенная нашего рода была лишь крохотным островком… Этот мир пугал и манил одновременно, мы были детьми, первый раз выглянувшими за порог родимой избы…

Молчан прижимался к моей ноге и глуховорчал,взвол­нованный множеством незнакомых людей. Я взяла его за ошейники повела домой. Мать попалась навстречу запыхавшаяся, с горшком пареной морошки в руках. Видно, дядька и её призвал ухаживать за гостями.

— Малых побереги, — шепнула она мне на бегу. — В клети они…

Войдя во двор, я посадила Молчана возле клети и заглянула вовнутрь. Три кудрявые девчушки отчаянно завизжали, прячась за коробами, потом пригляделись против света и перевели дух. Недоставало Белёны.

— Она в задок собралась, — объяснили меньшие.

Добро, повременим. Явытащила нож и уселась на пороге чистить грибы. И таквон уже сколько, бедные, дожидались. Хорошо хоть день простоял непогожим, не обманул. Мы сквасим грибы в дубовой кадушке со смородиновыми листами, укропом и чесноком — даже теперь слюнки потекли, как подумала, — и старшая дядькина жена до весны будет заглядывать к нам, смущённо пряча за спиной пузатую мису… Кадка будет стоять в общем подполе, но у нас доподлинно знали: испортится, если другой, не я, крышку поднимет. Может, и верно.

Авообще-то, мысли мои вертелись, точно ошпаренные ужи, и, конечно, всё вокруг варягов. Волнушки успели покрыть дно решета, когда я схватилась: Белёна! Давно пора было вернуться, если только ходила она точно в задок. Не иначе сестриц провела да и меня заодно. Деваху смазливую хлебушком не надо было кормить, дай покрутить подоломперед своим ли, перед чужим… И то сказать, самая пора в пятнадцать-то лет, мыслимо ли дождаться, покуда меня, коровищу, сведут со двора!

Молчан насторожил уши, но я оставила его у клети. Никто, кроме матери, не войдёт туда и не выйдет, а Белёну я и сама как-нибудь разыщу.

Я угадала. Сестрице моей дела не было до материных запретов, своего же умишка нажить ещёне успела, не додумалась поостеречься чужих, перехожих людей, давно не видевших жён… Я нашла её неподалёку, у тына. Молодой варяг, тот самый товарищ вождя, прижал глупую к брёвнам и знай себе целовал.

Ой, что со мной стало!.. Не помню, как подлетела.Схватила обидчика за волосы, отодрала от сестры. Он зарычал и досадливо отмахнулся, но я первая сложила кулак и влепила ему в переносье. Очень уж мне хотелось его, бесстыжего, наказать.

Я давно выучилась драться. Когда зимой сходились побаловаться на льду, не всякий парень вставал против меня, какое там девки. Варяг на миг ослеп от удара, из носу брызнула кровь. Но он был воином. Он дотянулся и швырнул меня наземь. Я кувырнулась через голову, и косища выкатилась из-под шапки.

Косу, правду молвить, я отрастилавовсе не бедную.Ниже колена и толщиной в хороший кулак.Мало морокибыло расчёсывать надоедную, оберегать в лесу от острыхсучков!..

Молодой воин уже шагнул ко мне, потом поглядел —изабыл утереть кровь, бежавшую из ноздрей. И тут подленасопять явилась сбежавшая было Белёна. Она семенилавдоль тына, надувгубы для плача, но на её месте и я, пожалуй,не смела бы пикнуть. Мстивой Ломаный вёл её за ухо.

Приметивнас, он остановился и некоторое время молчал.

— Видал я девок,неплохо бивших в цель, — медленно проговорил он затем. — Но не из такого лука, как у неё.

Больше он ничемсвоего удивления не показал. Толк­нул ко мне Белёну, и тав кои веки раз обняла старшую сестрицу, прижала к моемуплечу зарёванное лицо. Вождь кивнул побратиму, осторожно щупавшему нос:

— Пойдём,Славомир.

До ночи в нашей избе по одному, по двое перебывалався их ватага. Седоусые кмети оказались любопытней мальчишек, каждый хотелсам взглянуть и увериться, что не соврали, что у меткогострелка была цветная лента в косе. Всё-таки в каждом взросломмужчине до ветхих лет сидит всё тот же мальчишка. Затопочти в каж­дой девочке-подлеточке уже готова хитрющая взрослая баба.Сестрёнкиуж и не прятались, а мать… мать мигом переодела меняв лучшее платье и знай нашёптывала на ухо:

— Ласковей, ласковейгляди…

Так-то. Страх страхом, а женихов дочке строптивой приманивать не забывала.Варяги звали меня с собой в дядькину избу, посидеть застолом, испить с ними бражки. Мать кивала с того концаизбы, но я не шла. В конце концов мать вскипела:

—Кого же я вырастила? Вот горе моё!..

Я ответила:

— Дрова колотьили соплюх этих стеречь, тут я всем тебе хороша.

Мать селана лавку и немедля расплакалась, и мне стало стыдно. Ясела рядом, принялась утешать. Тем кончила, что сама разревелась. Яже понимала, что она не со зла.

Варяги прожили у наснесколько дней. Вволю парились, долечивали раны, поглядывали на пригожих девчонок.Впрочем, силой за косу не тащили: вождь Мстивой шуток зряне шутил. Дядька Ждан не смел его расспросить, за чтобы да отчего подобная ласка. Мореход разговорился с ним сам.Господин, мол, Рюрик велел ему выстроить на море городок иприглядывать за побережьем, отваживать дерзких людей из Северных Стран… Городокэтот с прошлого года стоял к полудню от нас, вчетырёх морских переходах. О нём сказывали охотники, ходившие в текрая за песцом. Мстивой называл городок диковинным именем: Нета-дун. Чтоэто значило по-словенски, дядька не любопытничал.

Варяг разложил перед ним гладкийберестяной лист, означил концом ножа море, протоку и наше сельцо;вы­шло вроде похоже. Потом очертил берег и поставил кружочек, проколовбересту:

— Здесь живём.

Ещё он сказал, чтобы мы никого теперь небоялись. Ему, Мстивою Ломаному, велено было о том позаботиться. Ине даром, конечно. Звалось это данью: мёд, меха, воск давяленая рыба. Зимой в Нета-дуне нас будут ждать.

— Ой, княже, — заохал было дядька. — Заступы твоей мы покуда невидели, а куны готовить велишь! Смотри, уйдём, не удержишь…

— Яне кнез, я воевода, — ответил Мстивой, произнеся княжеское званиена свой лад, по-варяжски. Посмот­рел на дядьку сверху вниз ивтоптал его в землю. — Однажды мой старый отец попалв руки датчанам… Они вызнали, где было лесное убежище, ноне от него. Я понял, что налезу здесь дань, когдаты девчонку выставил за ворота…

5

Ярун обежал с новостями мало невесь лес, и у нас стало людно. Весские, корельские, словенскиепарни летели как пчёлы на сладкое — хоть одним глазкомвзглянуть на варягов. Ходили за воинами след в след, просилидать подержать секиру или копьё, заводили робкие разговоры особственномлихом молодечестве. Былая охотничья жизньуже казалась безрадостной, лишённой удальстваи забав. Подумаешь, снять с дерева белку, один на одинсвалить шатуна или пройти по порогам, не оцарапав кожаной лодки…

Варягинезло посмеивались и больше радовались отчаянно смелым проказницам, прятавшимся заспинами парней. Этим дурёхам здесь чудились удивительные женихи, совсем непохожие на своих, незначительных, обыкновенных… Со всех сторон хорош воин,откуда ни погляди. Он и надёжа, верный защитник, мужчина средимужчин. Он никого не боится, за ним, что за стеной,тепло, сыто и весело. А уж обнимет — все косточкисладостно захрустят… Это сразу видать, даже глупой Белёне. Кто чутьпоумней, тому, как дальний ветер в лицо, повеет древнее таинство.Одного позовёт, других испугает… За воинами стоят суровые Боги. Какскалы, растущие к небу из спокойной чёрной воды. Посмотришь, идух зайдётся от страха, а не отвести глаз! Воины дарятсебя Перуну, хозяину молний, на них пребывает грозная благодать. Бойдля них — не простая сшибка из-за добычи, это —служение. И жертва, если понадобится… Перед воинским Богом в страхемечутся Домовые, ныряет поглубже в омуты Водяной, отступают, склоняют седыеголовы хранители-предки… Вот отчего и на нас как будто леглаогромная тень, вот отчего липли к каждому кметю девки-разумницы: подаритдитя — подарит милость Перуна, которой сам наделён… А уждома-то станут носить на руках, и женихи сизокрылыми соколами слетятсяк порогу: от воина сумела родить! Да вдруг сынка!.. Счастьев дом приманила!..

…Всё воистину так, но моя-то Злая Берёза толькогремела железными сучьями, не торопясь кланяться никому, даже Перуну. Яне могла объяснить, но в ней жила равная сила. Явидела: варяг-воевода ни разу не подошёл к дереву близко. Ниразу не наступил даже на тень, наверное, ему, вождю, быломногое зримо, невнятное другим… а приметил ли это ещё кто-нибудь,кроме меня, откуда же знать.

Один малый, ровесник мне по годам,повадился к нам приходить. Нежатою звали. Глаза у него былисовсем не те, что у воеводы. Карие, ласковые. Знать, отвоинской жизни ещё не ороговела душа. Отец Нежаты, словенский хоробр,пал на этом вот корабле. Вождь и взял к себесы­на погибшего, присматривал за ним, как за родным.

Я рада быласлушать разговорчивого Нежату. Мне очень хотелось его расспросить, почему этовдруг отчаянный вождь едва не попятился от ковшика с молоком,и ещё, на каком таком языке толковали порою друг сдругом воевода и Славомир — ведь не по-варяжски?.. Варяжский языксловенскому брат, с пятого на десятое, а что-то поймёшь; здесьже… Любопытство меня бороло, но к слову всё как-то неприходилось. А Нежата перенимал у меня коромысло, в охотку помогалтянуть из подпола корчагу — и всё старался коснуться когдаплечом, когда рукой. Я и не замечала сперва — спасибоБелёне, надо­умила. Она, конечно, вертелась юлой, но Нежата на неёне глядел. Однажды Славомир посмеялся братски:

— Смотри берегись, эта девкатебя в кадку посадит да крышкой сверху закроет…

Я при том не была, передали. В который раз про меня говорили подобное, в глаза и заглазно, но тут я обиделась.

Нежата явился вновь только под вечер.

Это был последний вечер перед отплытием, и он уговорил меня посумерничать с ним на крыльце. Расстегнул тёплый плащ-мятель,хотел набросить мне на плечи. Тоже выдумал. Это я не смекнула взять из дому шубу или платок, ему-то что мёрзнуть ради меня?

Я за день набегалась, глаза сами собой на ходу закрывались. Я зевала в кулак и только думала, скорей быушёл, спать отпустил.

— Красивая ты, — сказал вдруг Нежата, и я почувствовала его руку у себя за спиной. Он добавил шёпотом: — Моей назовись.

Вот когда мигом отлетел прочь всякий сон, и столь сладкое тепло меня охватило, такая блаженная и покорная слабость, какой я ни разу прежде не знала. А что, может, и правда я зря невесть кого дожидалась?.. Сейчас поцелует… никто не целовал меня прежде. Белёна и та глядела княгиней и на меня вроде дулась, зачем я отогнала Славомира… Неужели, подумала я сбивчиво, неужели?.. Вот так оно и бывает?

Нежата осторожно обнял меня, стиснул мою руку в своей, сердце молодое, знать,разгоралось. Но я вдруг увидела, как Тот, кого я всегда жду, грустно улыбнулся издалека. И Злая Берёза глядела через тын будто с укором… Я вздрогнула, стряхивая дурман.

— Ты что? — обиженно изумился Нежата. — Гонишь никак?

— Нет, не гоню, — ответила я, подумав. — Но и целовать тебя не могу. Не сердись.

Он отодвинулся, спросил хмуро:

— Обещалась, что ли, кому? Могла бы сразу сказать.

Я покачала головой, медля с ответом. Рассказывать не хотела, а врать — по сей день не учёна.

— Ну и сиди! — бросил он зло. — Больно горда!

Назови хромым быстроногого, он ухом не прянет. Осердится, у кого на пятке мозоль. Я ответила по достоинству:

— Ты-то не присватайся, людей насмешишь.Беги себе, пока искать не пришли. Ещё сдумают — зашибла тебя!

Он вскочил, как политый кипятком. Случись на моём месте Белёна, я думаю, он отплатил бы ей просто: закрыл рот ладонью, унёс куда-нибудь на руках и не больно думал в запале, что ещё там скажет Мстивой. Со мной сладить было труднее. От Славомира бы я навряд ли отбилась. От Нежаты — не знаю. И он тоже не знал. А оплошаешь — сраму не оберёшься…

Тут серой тенью поднялся мой Молчан. Его глазагорели жутким волчьим огнём — не пощадит! Нежата посмот­рел наменя, на Молчана… плюнул, да и пошёл со двора.

Утром варягиспустили в воду корабль и приготовили парус. Я долго колебалась,идти или не идти провожать, потом всё же пошла. Ине пожалела. Почти одно­временно со мной на берег притопало полторадесятка парней с Яруном во главе. Надобно было видеть их жаркие от волнения щёки, берестяные тулы и сияющие, как бритвы, дроворубные топорики у поясов. Варяги, грузившие на лодью дарёную снедь, побросали работу.

Ярун подошёл к краю воды и встал перед воеводой:

— Возьми нас с собой! У меня тут ребята один к одному, не лишними будем!..

Довольно долго Мстивой молча разглядывал его с мостков, и я заметила, что вождь отоспался, убрал повязку со лба и очень помолодел. Да, он ничего не говорил не подумав, но было видно: Ярун ему полюбился.

— Не всякий ходит на корабле, кто этого хочет, — сказал он наконец. — Не хуже тебя молодцы по семи годов в отроках служат. Покажи наперво, к чему ты пригоден.

Ярун с готовностью хлопнул себя по бокам, давай, мол, испытывай да сам убедись. Вождь оглянулся и указал ему на подошедшего Славомира:

— Ударь его топором.

Воткогда вмиг оробел мой храбрый охотник! Человекаживого и топором?Безоружного? Да ни за что ни про что?..

Славомир рассмеялся, а вождь подбодрил Яруна:

— Не бойся, его не так просто убить.

Ярун провёл рукой по губам и решился. Вынул топор и пошёл к Славомиру, как к волку, застигнутому в овраге. Трусов тут не было.

Он замахнулся стремительно, бросаясь вперёд. Я не ус­пела проследитьза варягом. Я только видела, как полетел в сторону отточенный Ярунов топорик, а сам охотник ко­со пробежал ещё три шага и рухнул в траву. Он поднялся раздосадованный и смущённый.

— Таков должен быть воин, — сказал Мстивой дружелюбно. — Славомир убить тебя мог, но не убил.

Ярун промолчал — возразить было нечего, и вождь утешил молодца:

— Вы зато в лесу нам не чета. Своего зверя бейте, а мы уж своего.

Славомир весело добавил:

— Вот девку вашу, стрелять мастерицу, я сам первый бы взял.

Меня обдало холодом, от неожиданности я чуть не шагнула вперёд, нопарни бессовестные — на лодье и на берегу — залилисьжеребячьим хохотом, Мстивой глянул наних, как хлестнул, и некаяедва показавшаяся мне мысль юркнула обратно в потёмки, не даласебя рассмотреть.

Вот поставили мачту, подняли парус… Грозная птица взмахнула длиннымикрыльями, кидаясь вниз из пасмурной тучи. Княжеский знак, сокол Рарог, птица огня. Знамя Рюрика, славного вождя племени вагиров, из Старграда. Этот знак чтили все ходившие западными морями. Теперь и нам следовало его уважать.

Некоторое время мы шли по берегу следом за удалявшимся кораблём. И тут, когда он уже скрывался за островами, я очень ясно увидела саму себя в броне, в добром шеломе и со щитом, на который могло быть нанесено это соколиное знамя. Меж побратимов, что не предадут своего на поругание и расправу…

Пронёсшееся видение удивило и испугало меня, я да­же оглянулась — не подсмотрел ли кто, не станет ли насмехаться. Это была мечта, которая поманит и подразнит меня не однажды. Я уже чувствовала. И ещё. Теперь я знала, что Тот, кого я всегда жду, был воином. Подобно Славомиру, он мог скрутить неразумного, кинувшегося с топором. И, как он, никогда не ударил бы ради бахвальства. Таков должен быть воин…

6

Видели вы спесивого, осанистого молодца, оступившегося в лужу у добрых людей на глазах? Закричит ведь, отряхивая узорчатый плащ, на ком ни попадя сорвёт обиду и зло. А случись поблизости человек кроткий да безответный — кабы ещё не прибил…

Весь наш род был теперь похож на такого спесивца, извалявшегося в грязи и не чающего найти виноватых. А что? Разве не нас, так надёжно укрытых разливом, легко сыскали варяги? И не от нас добились всего, чего хотели, даже не доставая мечей?

Соседи-весь в открытую не насмешничали, но будто знали о нас что-то, о чём неприлично было рассуждать вслух. По крайней мере, нам так казалось.

Когда оголились убранные репища, а в лесу, пряча последние грузди, зашуршали жёлтые листья — по деревням начались честные посиделки, беседы досветные. Девушки и ребята собирались все вместе в чьей-нибудь избе, приносили угощение и подарки для добрых хозяев. И конечно, урок — шитьё, прялки с куделью. Как без урока! Не для корысти трудились, больше для славы: непряху-неткаху, хоть какой красоты, за себя кто же возьмёт?.. Нетерпеливые парни подпаливали девкам кудели, чтобы кончались скорей. Отбирали клубки и не отдавали, покуда славная не поцелует. И когда наконец ложились последние цветные стежки, когда бывали починены сети, выплетены берестяные лапти и кузова — принимались плясать, заводили игру, разбредались по уголкам кто ко­му люб. Весские парни присматривались к румяным корельским девчонкам, сёстры Яруна вовсю прихорашивались для молодых словен. Старые люди расска­зывали, как долго дичились три наши племени, впервые столкнувшись лбами в лесу на тихой тропе, как седели от страха перед чужими, почитали друг дружку за колдунов, плели всякую небывальщину — кто кого переврёт… Это было давно. Очень давно. Сто лет назад, а может, и больше. Де­ды теперь уже сами толком не помнили, а внуки бесстыжие не верили вовсе.

Я любила ходить напосиделки. Где загадку новую услышишь, где узор-невидаль подглядишь, где вызнаешь, как печётся вкусный рыбный пирог… Редкая девка меня обгоняла в шитье или за прялкой. Приходили славные парни из-за леса, из-за болот, подсаживались, угощали орехами. Орехи были вкусные: я пальцами давила скорлупки, и парни почему-то отодвигались, краснея. А Тот, кого я всегда жду, всё плутал где-то, не торопился ко мне.

Настала дядькина очередь приглашать к себе моло­дёжь, и я отправилась за дочерьми кузнеца — тот, как все кузнецы, жил на отшибе, вдалиот людей. Была я подрос­точком, не раз и не дваменя мать уводила отсюда за ухо.Ладно бы ещё училасьплавить бронзу и серебро, лить в глиняной формочке блестящие жуковинья…Так нет же — гвозди всё да головки для стрел!.. А ездили к кузнецу через болото, зимой лыжным путём, летом в лодках протоками.

Было дело в самом начале времён — гремели красные молнии, гнал могучий Перун хищного Змея, гнал, мстя за жену, через всё широкое небо, гнал и без пощады гвоздил тяжёлой секирой, покуда не сверг перепуганного, укрощённого в сырое чревоземли… Тогда шла дождём горячая кровь и затекала в пещеры, впитывалась в торфяные болота. Теперь кузнецы доставали её, побуревшую, бросали в жаркий огонь — людям добро, себе достаток. Однако кровь есть кровь, с ней не шути. И с тем, кого она слушается…

Я пустилась в путь на рассвете: пока туда, пока обратно, как раз к вечеру обернусь. Утренний воздух был холоден, пар шёл изо рта. В редеющем сумраке над разливом стояла великая тишина, совсем не то, что весной, когда всякая тварь звонко славит жизнь. И продолжение жизни. Гладкая серая вода лежала между поблёкшими молчаливыми островами. Не трубили гордые лебеди, не сновали туда-сюда хлопотливые утиные выводки, даже рокота моря не было слышно, лишь одинокая чайка плакала вдалеке… Молчан лежал на дне лодки, слушал, как журчала вода. Я умела грести. Я ездила за три дня пути проведать материну родню и не боялась ни волоков, ни перекатов.

Потом издали, едва доступный напряжённому слуху, донёсся многоголосый тоскующий крик: сперва я больше почувствовала его, чем услыхала. То горевали серые гуси, прощались, летя на всю зиму в тёплый ирий. Скоро Ярила замкнёт их там золотыми ключами, чтобы выпустить на волю только весной.

Молчан насторожил уши, поднял голову, вопрошающе посмотрел на меня. Я надела на лук тетиву и загнала лодочку в камыши. Жёсткие стебли царапали круглые борта. Лодочка была вёрткая, сестрица Белёна как-то попробовала в ней усидеть и нахлебалась воды, зато я разворачивала посудинку одним ударом весла, хоть на чис­той воде, хоть в камышах.

Я выбрала хорошее место: перелётные птицы часто присаживались здесь по утрам подкормиться и отдохнуть. Далёк и тяжёл путь к вершине Древа, зиждущего миры, не все долетят, не все вернутся назад… Не зря мы, как заповедано, каждый год осенью погребали птичье крыло! Гусей было несметное множество. Ярун хвастался как-то, будто его крепкую лодку однажды перевернул ветер, поднятый согласным биением крыл…

Крик приближался, и наконец стая возникла из-за лес­ных вершин, начала тяжело рушиться в озеро. Молчан подобрался, трепет прошёл по сильному телу. Начни он вдруг лаять, даже и я не услышу. Я никогда не трогала вожака. Стрела с двурогим наконечникомвыхватила из тучи кувыркающийся, теряющий перья комок, а я прицелилась снова. Может быть, мать сразу сварит гусей, а может быть, обваляет в сером крошеве соли, стянет верёвочкой и повесит высоко, под самую кровлю. То-то вкусным станет к зиме плотное тёмно-красное мясо, облитое сытным жёлтым жирком…

Подранков у меня не бывало. Не снился мне подбитый летун, горько плачущий в камышах, звериные души не приходили казнить меня за причинённую муку. Вот и теперь: сколько стрел, столько гусей, и Молчан осторожно вывалился через борт, поплыл собирать.

Войдя в жильё, я сложила самого крупного гуся перед кузнечихой:

— Прими, хозяюшка, на здоровье.

Круглолицая женщина как раз выкладывала ложки на стол. Обрадовалась мне, словно родной, усадила вместе со всеми. Принесла щи, дала горбушку свежего хлеба. Я любила к ним приходить. Здесь меня, по крайней мере, ни за что не корили. И никогда не отпускали без угощения. Мать говорила, просто я им не дочка, вот, мол, сердце-то не болит.

Услышав про посиделки, кузнецовы близняшки чуть не сорвались из-за стола немедленно расправлять вышитые рубашонки, чистить древесным углём витые серебряные колечки, прилаживать их к налобным венцам. Еле высидели, пока отец не облизал и не положил ложку, нарочно медля и хмуря над смеющимися глазамигустые низкие брови. Тогда только кинулись к сундукам — свизгом, с писком, со смехом. Славные всё же девчонки. Дал бы им повелитель Род хороших мужей…

Я посидела у них ещё немного. Другие люди редко шли сюда просто так, без поломанных ножниц и выеденных работой серпов. Кузнецам много ведомо потаённого, скузнецом хлеб-соль водить, что с волхвом, дружба дружбой, а скажет словечко — как раз на любимый нож налетишь! Так судилив нашем роду, да я уже говорила. Не мнебылооспаривать прадедовскую осторожную мудрость, но сама я здесь зла не видала. Как и в лесу.

Пока собирались близняшки, зашла речь оварягах и о Яруне с друзьями. Вот ещё почему ялюбила бывать у кузнецов: здесь со мной рассуждали как сумной, никогда я не слышала — цыц, бестолковая девка, твоёдело молчать.

— Разума нет у Яруна, — сказал старший сын хозяина, и отец с братом согласно кивнули. — В двадцать лет нет и уж не будет. Собрался петушок с лебедями через море лететь. Слыханное ли дело?

Я смолчала, конечно. У кузнецовбыла своя правда. Правда неколебимо вросших цепкими корнями в свойочаг и ремесло. Ни зависть, ни любопытство не выдернут этихкорней, только беда, а беда и дерево заставит шагать… Наверное, эти-то корни пронизывают насквозь всю нашу жизнь, держат её, какземлю, не позволяя расплыться обрывистыми оврагами… Корни рода и племени,глубокие корни отчих могил. Кажется, именно у кузнецов я впервыеподумала так о людях и жизни и огорчилась. Мои корешки подмывало больше и больше, ударит волна и опрокинет в быструю речку, повлечёт незнамо куда…

Когда я высадила из лодки близняшек, у нашего тына уже стояли ребята и девушки, собравшиеся для посиделок. Веселились, сыпали задорные прибаутки. Иных я хорошо знала, иных — едва по имени. Луна сияла над лесом. Так ведётся: утром и днём хозяйничают старшие, ночью и вечером — молодёжь. Был там и Ярун. Он поздоровался со мной, похвалил добычу. Я стала показывать ему гусей и тут увидела: какой-то молодой словенин, отцовский сын, вытащил ножик и, похваляясь перед девчонками, дважды с силой метнул его в Злую Берёзу.

И помстилось внезапно: не кору — мою кожу проткнуло пущенное остриё! Так глумятся над связанным пленником, за которого некому постоять. Видение нагого израненного тела мелькнуло перед глазами… Я шагнула к парню, перехватила занесённую руку:

— Что творишь! Вот тебе тын, столпие мёртвое, в него кидай.

Я испортилаему третий бросок, и он разобиделся. Подобрал нож, фыркнул и вновь повернулся к берёзе, нарочно у меня на глазах. Тогда я взяла его за локти и приложила о дерево. Несильно, так, чтобы на миг задохнулся. Вокругнас мигом замолкли,невозмутимый Молчан и тот поднял шерсть на загривке. Я подобралагусей и пообещала:

— Гляну потом, ещё попортишь — шею сверну.

Он обрёл дыхание и закричал вслед, когда я была уже в двадцати шагах. Я не помню, что именно он кричал. Что-то срамное, скверное про меня и варягов. Нежату зачем-то приплёл и Славомира. Да. От подобного я всегда будто глохну и не могу потом вспомнить обидевшие слова, да и не для чего, если подумать. Что ковырять коровью лепёшку, перешагнуть её или с дороги убрать.

Ярун метал глазами туда и сюда, от своих не хотел отбиваться и со мной ссориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся к парню и сгрёб в охапку, загораживая собой:

— Зимка, не тронь!..

Он говорил потом, ему показалось, я поднимала руку к ножнам. Это он зря. Не так скора я была на расправу. Я умела драться и синяков, верно, наставила бы, но уж ножом…

Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала:

— Ешь, солнышко, да иди поскорее.

Она уже разложилана лавке новенькую рубаху, клетчатую понёву и весёлые зелёные бусы.Я ответила с тя­жёлым предчувствием ссоры:

— Не пойду… радости нет.

Досвета сидеть нос к носу с обидчиком — этак недолгои всю беседу испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почемуне пожалела кулаков за Злую Берёзу?..

Я ждала крика, но матьтихо всплеснула руками и села на лавку. Сейчас заплачет: зачто, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь. Ито уже вон сколько седины в голове, зачем добавлять. Ноне успела я раскрыть рот, как передо мной злым лешачонкомвстала Белёна, затопала:

— От сватов в лес бежишь, одного Молчанацелуешь вонючего! Тебя зная, на меня кто поглядит? Тебя поматери берут, по отцу, а нас по тебе!

— Что? —спросила я, собираясь дать подзатыльник,и тут мать закричала тоже:

—Права Белёна! Права!..

Младшие сестрёнки дружно заревели, а мать продолжала:

— Вдоме живёшь, а о доме не думаешь! О себе ободной, бессовестная!..

Любимое у неё это было слово — бессовестная. Отвечатья не стала. Да что отвечать. Безмерная усталость навалилась разом,сковала во рту язык. Я дёрнула с гвоздя шубу ивышла за дверь. Шуба была когда-то взята у медведя, боровшегосяв малиннике с дедом Ломком. И когда я легла вклети и закуталась, показалось — обнял дедушка, погладил по голове…

7

Другая моя сестрица, родившаяся Белёне вослед, вовсю тянула заней. Тоже прикладывала бодягу к щекам,чтобы жарче горели.И тоже фыркала на меня, если рот ничем не был занят. Морошка, впрочем, ей нравилась. И голубица, которую я носила из леса. И земляника, выдержанная в меду. Самый пакостный возраст: женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и в помине.

Меньшие были не таковы. Может, до времени. А может, не зря говорят люди — доброй души на торгу не прикупишь. Я уже засыпала, когда рядом шевельнулся Молчан и от двери дополз шепоток:

— Да спит она…

— Не спит, сопела бы, если б спала.

Они заспорили громче, и я подала голос:

— А ну, это кому там неймётся?

Сестрёнки мышатами брызнули вон, потом вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу:

— Ладно уж… Чего надобно, стрекозки?

А честно сказать, было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и перед всеми виновна, сама себе не мила. Одного хотела: заснуть, про всех позабыть и меня чтоб все позабыли. И на вот тебе, бежит котёнок пушистый, катится колобком, мурлычет, в ногах трётся доверчиво… не сапогом же его.

Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то знала — не ночлежничать сюда забрались.

— Ну? — встряхнула я обеих и пощекотала сквозь шубу. — Почто спать не даёте?

Они залились, как двабубенца. Поняли, сестрица грозная не прогонит. Маленькая выглянула из шубы, как из норы, глазёнки блестят.

— Баснь расскажи!..

Ну, так я и думала. Я ответила тем же таинственным шёпотом:

— Какую вам, луковки?

Они потолкали друг дружку, потом разом выдохнули:

— Страшную!

А сами на всякий случай прижались ко мне потеснее.

— Жила-была девка, — тихонечко повелая дедушкину любимую баснь. — Звали её Пригляда. А былаПригляда красавица…

Младшая немедленно перебила:

— Как Белёна?

Я отмахнулась:

— Куда Белёне… Таквот. Пошла раз Пригляда с по­дружками сеять репу на дальнейпожоге… Зимой озоровали там лютые волки, а водил тех волковзеленоглазый бирюк-одинец, а и не брали его меткие копья, неязвили стрелы калёные. Даже заговором унять никто не умел. То-тоПригляда с девками страху набрались, пока дошли! Одни шли, безпарней. У них там репу тоже сеяли раздевшись, затем чтобыземля приняла женскую силу и хорошо родила…

Сестрёнки крепко держались заменя в темноте. Только про волка к ночи и говорить,да что поделаешь, начала, надобно кончить.

— Стали они сеять, астрах тем отгоняли, что завели песню погромче. И вдруг смотритПригляда — идёт к ней из чащи добрый молодец иулыбается, а у самого на плечах плащ серого меха иглаза зелёными искрами посверкивают!.. Подружки как глянули, как завизжат, какнаутёк порскнут!.. Пригляда за ними, да трёх шагов не пробежала,обмерла с перепугу, ножки резвые подломились. Много ли времени минуло,открыла глаза — лежит себе никем не обижена и дажерубашкой прикрыта, а вокруг никого, а по всему-то полю волчьиследы… С той поры сделалась Пригляда задумчива. Поняла — полюбилеё одинец, свататься приходил…

Наверное, я долго молчала. Младшая подёргала заруку:

— Не томи, Зимушка! Дальше-то что?

— А вот что. Ушёли как сгинул, не видел его больше никто и неслышал. А санным путём заслал сватов жених богатый, Пригляду исговорили, опомниться не поспела. Привезли её во двор к жениху,и только вошла, глядь — лежит под забором сер волчище,на шее цепь крепкая, а перед носом миска с помоями…

Старшенькаяне выдержала, ойкнула. Младшая заползла мне на колени.

— Жених-то иговорит ей: потешимся, собак пущу на него. Смолчала Пригляда, асама в ту же ночь пробралась и ошейник с волкасняла, от жалости всю боязнь растеряла. Он руку ей лизнул — и скок через тын. Утром хватились, ан метель загуляла — какая ловля, какие следы! Доб­ро, стали ладить свадебный пир.Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут…

Девоньки мои дышатьзабывали от страха и любопытства.

— И вот тут, только хотелбыло жених Пригляду поцеловать, завыло за стенами, заплакало. Злые псыхвосты поджали, под лавками спрятались… Оттолкнула Пригляда немилого и каккинется в дверь, в самую заметь, в одной рубашечке браной,без рукавичек, без шапки…

Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая всё жерешилась:

— Ну, Зимушка, дальше-то что? Не замёрзла Пригляда?

— Мёрзнуть небольно, — сказала старшая рассудительно. — Как будто заснёшь.

Я покрепчеприжала к себе сразу обеих, в точности так,как менясаму когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страхаи темноты.

— Бежала, бежала Пригляда… не стало ей моченьки, сапожкив снегу потерялись, платьице об острые сучки изорвалось. Стала ужееё метель укрывать пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышитПригляда, окликает её голос знакомый, отозваться велит. Собралась она ссилами, крикнула, согнала смертную дрёму… Глядь, а над нею зеленоглазыйстоит. Наклоняется, на руки поднимает…

— Это ей во сне приблазнилось? — спросила старшая.

— Нет. Въяве было.

Тут я подхватила сестрёнок вместес шубой и пошла через двор. Они поняли, что басниконец, и дружно заныли:

— А потом что? Про свадьбу-то расскажи!

—Свадьбу вам, — я усмехнулась. — Я там не была, медов не пила. Знаю только, он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло. Так-то вот, а теперь шасть на полати, да не топочите, негодные!

Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестрёнок или сестрёнки меня, кто возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и, помню, подумала: а может, не так всё и плохо, не такая кругом печаль беспросветная? Я улеглась и сонно уже подумала: кабы мать мне уши не оборвала за такие-то сказки. Скажет ведь — сама вредоумствует, и малых туда же…

Молчан вскочил с низким ворчанием, когти скрипнули по берестяному полу. Я открыла глаза и услышала:

— Зимка, спишь?

Ярун. Молчан тоже узнал его и улёгся, вздохнув. Я недовольно отмолвила:

— Сплю!

— Ты вот что, — сказал Ярун. — Тут при мне Соболёк, ну… который лаял тебя. Прощения просит.

Я спросила во тьму:

— Сам выдумал или подсказал кто?

За стеной завозились, кашлянули. Ярун и вправдубыл не один. Я сказала злей, чем хотелось бы:

— Дадите, что ли, поспать!

Я лежала и думала. В детстве мне мстилось — у каждого есть Тот, кого он всегда ждёт. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь у немногих. Спроси семерых, шестеро брови сведут — что ещё за диво неслыханное? Моё вешнее солнце было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину с проторённой, надёжной тропы. А мне их ясная жизнь была вовсе не жизнью — сном тяжким вроде того, что мучил Злую Берёзу… Не могу лучше сказать.

И ещё. Хороша баснь, покуда баешь её впотьмах малым сестрёнкам. А наяву поди так поживи! Моей, может, Пригляде всех меньше досталось. Зря, что ли, в любой басни реки огненные вброд переходят, сапоги железные стаптывают,короваи медные изгрызают?.. Так-то вот. Торной тропкой и легче оно, и много бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.

Не таких, как я, гнули, смирят и меня. У самой разума недостанет — стрыя-батюшку призовут, чтобы сломал. Усовестят хоть вот за Соболька. Дому подпора нужна, ро­ду продление. И через двадцать лет, в серый пасмурный день, я с трудом вспомню нынешнее: да было ли, вправду кого ждала? Радугу видела впереди?..

Что-то во мне восставало, отчаянно спрашивало — неужто вотще легла в душу дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупым сестрёнкам? И может, в них ещё когда прорастёт?.. Зачем живу, как не затем, чтоб стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться к Тому, кого я всегда жду?..

Мать бессовестной меня называла. Правильно называла. И Белёна права. Я за баснью вздумала потянуться. Ао доме, о сёстрах, о матери родившей… Бессовестная и есть.

Я обняла Молчана, и он лизнул меня в щёку, утирая бегущие слёзы. Хваталось деревце корнями за бережок, клонилось, остаться не могло и падать боялось, а волны знай подтачивали, подтачивали…

8

Вот так кончилось лето. А потом чередой пошли туманные дни, когда трава ещёзелена и свежа, но в воздухе реет предчувствие инея. Были,конечно, ослепительные золотые рассветы, но редко. Осень выдалась дремучая, слякотная и кромешная. Только ведь и тут у меня всё было не как у людей: мне нравился заунывный осенний дождь. Нравилось сидеть у ласковой каменки, слушаяшуршание и топоток в пожухлойтраве на крыше из­бы. Задумаешься, глядя в огонь, и покажется:это собрались к теплу маленькие существа, которым мы оставляем краюшки у родника, у скрещения троп, у края болота… Невольно помстятся озябшие лешачата, жмущиеся напоследок к жилому углу. Тоже страшно небось засыпать на целую зиму. Лесная сила крепче нас помнила времена мёртвого солнца, когда год за годом не приходила весна… Сбудется ли на сей раз?

А всё-таки славно было возвращаться домой на исходе хмурого дня, чавкая промокшими поршнями и неся отборную —ягодка к ягодке — красавицу-клюкву. До сего дня вижу тучи, мохнатые, плывущие по самой земле, по окутанным мглой вершинам деревьев. Вижу взъерошенный загривок Молчана и чую, как медленно крепнет вдали добрый запах натопленного жилья…

Злая Берёза проскрипит сорванным голосом, тяжко качаясь под ветром, дующим с моря. Мать вскочит и за­охает, порываясь снимать с меня неподъёмный кузов и на ходу выговаривая: дитятко неразумное, ведь надорвёшься когда-нибудь, Род тебя сохрани!..

А я молча спущу ношу на пол и не подам вида, хотя бы на плечах ещё с прошлого раза чесались кровоподтёки. Вытащу неразлучныйтопорик, спрячу под лавку. Отожмуодежонку, натяну сухую рубашку давязаные копытца иус­мехнусь, глядя, как лакомки-младшие подсаживаются к кузовку, запускают пальчики под плетёную крышку…

Боги требовательно взирали на нас со своих мест в красном углу. Закопчённое дерево хранило прикосновение прадедовских рук. Богам хорошо было в нашей избе, подле честного печного огня. Грелся меж ними и мой Бог, доверчиво глянувший когда-то в глаза мне из сухого сучка под обжитой ёлкой… Я только чуть помогла ему, выпустила из наплывов коры. Теперь он сидел у печи, когда я была дома. А если шла в лес — отправлялся со мной в кузовке, у правого плеча. Хоть за море с ним.

В тот год всё было по-прежнему и всё-таки не вполне. Сказывала я про спесивого молодца, в лужу споткнувшегося? Ведь нашёл в конце концов виноватого, сыскал, на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, если бы несыс­кал. А ещё удивительней, если бы виноватой вышла не я.

Стало быть, я пугала Мстивоя Ломаного пернатой стрелой по собственной дури,а не по дядькину слову. А ес­ли по слову — могла бы сама прежде смекнуть, что с того будет. Ауж вторая-то моя стрела — в родные ворота!.. Что говорить. Всё припомнили: гордость невмерную и то, что спуску никому не давала. И то, что горазда была мечтать незнамо о чём, лишь о роде не думала, никак замуж не шла.

Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться…

Наступила зима.

В один из морозных коротеньких дней, когда солнце едва раскрывало над соснами красный заспанный глаз, мы с матерью и старшей дядькиной женой растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность: коров, коз и свиней. Длиннорогий чёрный бык, сын свирепого тура, упёрся было, чуя мороз, заревел, ударил копытом. Пришлось угоститьего хлебцем, шепнуть в мохнатое ухо, шлёпнуть легонечко, выпроваживая во двор. Кроткие бурёнки вышли доверчиво, зная: никто не обидит. Белый пар пошёл из влажных ноздрей, заклубился над спинами.