Маэстро теней E-Book

Donato Carrisi

IL MAESTRO DELLE OMBRE

Copyright © Longanesi & C., 2016 — Milano

All rights reserved

Перевод с итальянского Анастасии Миролюбовой

Оформление обложки Ильи Кучмы

КарризиД.

Маэстро теней : роман / Донато Карризи ; пер. с ит. А.Миролюбовой.— СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. (Звезды мирового детектива).

ISBN 978-5-389-15816-0

18+

В новом романе Донато Карризи «Маэстро теней» вновь действуют Сандра Вега, фотограф-криминалист, и Маркус, священник, расследующий преступления, о которых знают лишь те, кто принимает исповедь. Пять столетий назад папа Лев X издал таинственную буллу, согласно которой Вечный город «никогда, никогда, никогда» не должен погружаться во тьму. Но в наши дни буря вывела из строя одну из римских электростанций, и чтобы полностью восстановилось электроснабжение, столице предстоит на двадцать четыре часа погрузиться в темноту. В подступающих сумерках оживает затаившееся зло. Никто не застрахован, даже те, кто запер двери на два оборота. По городу тянется цепочка убийств, но кто таинственный палач, кто нажимает на скрытые пружины. Маркусу и Сандре предстоит обнаружить источник зла, пока не стало слишком поздно...

Впервые на русском!

© А. Ю. Миролюбова, перевод, 2018

© Издание на русском языке,оформление.ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2018Издательство АЗБУКА®

Антонио, моему сыну.

Он — моя суть и мое величие

1521 год после Рождества Христова. За девять дней до кончины папа Лев Десятый выпускает буллу, содержащую в себе торжественное обязательство.

Рим не должен «никогда, никогда, никогда» погружаться во тьму.

Понтифик распорядился, чтобы улицы, церкви и дворцы освещались по ночам. В лампах не должно иссякнуть масло, а на складах нужно во что бы то ни стало держать запас свечей.

Более трех столетий папский приказ неукоснительно выполнялся. А в конце девятнадцатого века, с появлением электричества, указания, содержащиеся в булле, оказались излишними.

Историки и богословы долго задавались вопросом, что именно подвигло Льва Десятого на такой шаг, что заставило установить такие правила. На протяжении веков расцветали пышным цветом самые разные, порой фантастические теории. Но никто так и не привел подлинного объяснения.

Тем не менее папская булла по-прежнему в силе, и по сей день власть тьмы над Римом остается неразгаданной тайной.

Рассвет

1

Отключение электроэнергии было запланировано на семь сорок одну утра. С этой минуты Рим должен был погрузиться в новое Средневековье.

Вот уже почти трое суток над Римом бушевала буря невиданной силы. Город хлестали беспрерывные ливни, при порывах ветра до тридцати узлов1.

Удар молнии вывел из строя одну из четырех электростанций, снабжавших город энергией. Началась цепная реакция, в силу которой остальные три подверглись опасному перенапряжению.

Чтобы устранить повреждения, было необходимо прекратить подачу тока на двадцать четыре часа.

Населению объявили о блэкауте накануне вечером, буквально в нескольких словах. Городские власти заверили, что технические службы приложат все усилия, чтобы устранить неполадки в обещанный срок. Но по причине отсутствия электричества будет прервана всякая связь. Ни телефонных линий, ни Интернета, ни сотовых. Ни радио, ни телевидения.

Полное обнуление технических средств. И прямо посреди природного катаклизма.

В семь тридцать, за несколько минут до отключения тока, Матильда Фрай у себя на кухне в первый раз за утро выпила кофе и сполоснула чашку. Поставила ее на полку и снова взяла с мраморного бортика раковины зажженную сигарету. Там, где она лежала, остался желтоватый след, и женщина долго вглядывалась в него.

Самые обыденные вещи неожиданно приносили покой.

Матильда укрывалась в них, чтобы отрешиться от собственных мыслей. Глаз не сводила с загнутой страницы журнала, распоровшегося шва, капли, сползающей по запотевшей стене. Но покой рано или поздно покидал ее, и стоило осушить каплю взглядом, как демон возвращался, напоминая, что тот тесный ад, в который женщину ввергли, никогда не отпустит ее.

Я не могу умереть. Не сейчас, говорила она себе. Но очень хотела этого.

Лицо Матильды вновь окаменело. Она поднесла сигарету к губам, сделала глубокую затяжку. Потом запрокинула голову и, глядя в потолок, выпустила облачко белого дыма, а вместе с ним всю горечь обиды. Когда-то она была красавицей. Но, как говорила ее мать, запустила себя и к тридцати шести годам непоправимо осталась одна. Никто не смог бы представить ее молодой девушкой. Люди видели — если вообще смотрели на нее — старуху, не успевшую состариться.

Настенные часы показывали семь тридцать две.

Матильда выдвинула стул из-под стола и уселась, придвинув к себе пульт дистанционного управления от телевизора, пачку «Кэмел» и жестяную пепельницу. Не успев погасить окурок, прикурила от него следующую сигарету.

И все время смотрела прямо перед собой.

— Надо бы... — Она осеклась. — Надо бы сводить тебя в парикмахерскую, подстричься, — наконец проговорила Матильда на одном дыхании, очень серьезным тоном. — Да, ты совсем зарос, особенно на висках. — Она протянула руку и показала где. — И челка эта мне больше не нравится. — Матильда убежденно кивнула: да, именно так и следует поступить. — Вот заберу тебя завтра из детского сада, и пойдем. — Она умолкла, но не отвела взгляда.

Матильда смотрела на дверь кухни.

За порогом никого не было, но на стене, у самого косяка, виднелись знаки, штук двадцать. Они следовали снизу вверх. Черточки разных цветов, возле каждой — дата.

Самая верхняя была зеленого цвета, рядом с ней значилось: «103 см — 22 мая».

Матильда внезапно очнулась, словно стряхнув с себя наваждение. Вернувшись к реальности, схватила пульт дистанционного управления и направила его на буфет, где стоял телевизор.

На экране появилось поясное изображение приятной блондинки в светло-розовом костюме строгого покроя. Ниже — бегущая строка: «Чрезвычайное положение в Риме объявляется с семи часов сорока одной минуты 23 февраля до окончания запланированного отключения электроэнергии». Ведущая ровным, умиротворяющим тоном зачитывала сообщение перед телекамерой. «Во избежание аварий по распоряжению городских властей полностью прекращается движение транспорта. Невозможно будет ни ездить по городу, ни выехать из него. Напоминаем, что аэропорты и вокзалы не работают со вчерашнего дня вследствие неблагоприятных погодных условий. Ввиду чего горожанам рекомендуется оставаться дома. Повторяю: ради вашей собственной безопасности и безопасности ваших близких не пытайтесь покинуть город».

Матильда подумала, что у нее и так никого нет, да и ехать некуда.

«В течение дня выходите из дому только в случае крайней необходимости. Если возникнет опасность для жизни, можете вывесить на окно белую простыню, и спасательные бригады, которые будут постоянно курсировать по улицам, придут вам на помощь. Напоминаем, что ночью необходимо соблюдать комендантский час, который начнется за час до заката. С этого момента будет приостановлено действие некоторых гражданских свобод».

Ровный тон и располагающие манеры ведущей, по идее, должны успокаивать, утешать, подумала Матильда, но эффект получался противоположный. Было во всем этом что-то гротескное, пугающее. Вроде улыбки на лице стюардессы, в то время как самолет падает.

«Подразделения полиции будут рассредоточены в каждом квартале, они получат широкие полномочия для обеспечения общественного порядка и предотвращения преступлений: агентам будет дано право производить арест на основании простого подозрения. Совершившие преступления в темное время суток будут судимы на месте и по всей строгости. Тем не менее городские власти призывают вас как следует запереться и принять необходимые меры, чтобы не допустить незнакомцев и злоумышленников в ваши жилища».

При этих словах Матильда внезапно похолодела, съежилась.

Блондинка-ведущая положила листки на стол, перед которым сидела, и поглядела прямо в камеру.

«Мы уверены, что вы станете вести себя сообразно обстоятельствам. Прощаемся с вами до следующего выпуска новостей, который выйдет в эфир по окончании чрезвычайного положения, через двадцать четыре часа начиная с этой минуты. Через несколько секунд звук сирены предупредит о прекращении подачи электроэнергии и отключении всех видов связи. Сразу после этого вступят в силу чрезвычайные меры и официально начнется запланированный блэкаут». Ведущая больше ничего не добавила, только еще раз улыбнулась в объектив. Потом ее лицо исчезло с экрана, и показалась надпись: «Конец передачи».

В этот самый миг снаружи раздался мощный голос сирен.

Матильда перевела взгляд на окно. Снаружи начинался день, хотя от мрачных туч, покрывавших небо, и царил полумрак. На кухне горела потолочная лампа, но свет ее не внушал уверенности: женщина уставилась на плафон, ожидая, что тот с минуты на минуту погаснет. Но свет все еще не гас. Дождь лил без остановки, и секунды растягивались, превращаясь в нестерпимую вечность. Матильда снова взглянула на настенные часы. Семь тридцать восемь. Нет, ожидание невыносимо. Нужно заглушить проклятые сирены, пронзающие мозг. Женщина раздавила в пепельнице вторую сигарету, встала из-за стола и подошла к старому миксеру, которым не пользовалась уже много лет, но который каким-то необъяснимым образом был подключен к розетке. Нажала кнопку. Включила тостер: нажала на обе пружинки, выставила время. Занялась плитой. Потом — стиральной машиной, затем посудомоечной. Без какой-либо видимой причины распахнула дверцу холодильника. Включила радиоприемник, стоявший рядом с раковиной, настроенный на волну классической музыки. Бах предпринял отчаянную попытку пробиться сквозь какофонию звуков, но потерпел поражение. Наконец, заведя все электроприборы, включив все лампы, Матильда Фрай уселась выкурить очередную сигарету. Снова взглянула на настенные часы, ожидая, когда закончится обратный отсчет времени и воцарятся тьма и безмолвие.

Пока секундная стрелка с натугой двигалась, зазвонил телефон.

Матильда в ужасе воззрилась на аппарат. Единственный звук, произведенный не ею. Годами она ни с кем не зналась и никто ею не интересовался. Если хорошенько подумать, этому аппарату даже и не место в доме, семейном гнезде, где она обречена на одиночество. В заточении образовалась брешь. Телефон не звонил, а вопил на разные голоса, как будто выкрикивая ее имя. У Матильды был выбор: дождаться, когда близкий блэкаут положит конец пытке, или, подойдя к телефону, самой прекратить мучения.

Мне уже много лет никто не звонил. Никто не знает мой номер.

Оторваться от стула ее заставило не простое любопытство. Предчувствие. Сняв трубку с допотопного дискового аппарата, Матильда не сразу смогла поднести ее к уху — так дрожала рука. Женщина хотела что-то произнести, но в трубке слышались короткие электрические разряды, помехи. Потом сквозь пронзительный, раздражающий шум пробился голос.

Детский голос, умоляющий, полный страха.

— Мама! — услышала Матильда, похолодев. — Мама! Мамочка! Приходи, забери меня отсюда, мама!

Она заставила его выучить наизусть этот номер перед тем, как в первый раз отвести в детский садик. Подумала, что его легче запомнить, чем номер сотового. Ей вдруг вспомнилась эта сцена: он сидит за столом на этой же самой кухне, только что съев завтрак: молоко, печенье, виноградный мармелад. Матильда стоит перед ним на коленях, завязывает шнурки. А сын тем временем повторяет цифру за цифрой, и она делает то же, но беззвучно, одними губами, чтобы не слишком облегчить ему задачу. Хотела быть уверена, что он все правильно запомнит.

Образ из прошлого исчез так же внезапно, как появился. Матильда Фрай вновь оказалась выброшенной в настоящее. Охваченная смятением, она смогла все-таки произнести:

— Тоби... — Свободной рукой женщина заткнула ухо: шум электроприборов, которые она сама включила, мешал разобрать слова.

— Не оставляй меня здесь! Не бросай меня одного! — Снова разряды, помехи на линии. — Я здесь, — звучал детский голосок. — Я...

Сначала все стихло. Все лампы на кухне погасли одновременно. Лезвие тьмы обрушилось на предметы, неподвижно застывшие.

Только тогда Матильда поняла, что и телефонная трубка онемела.

Молчание было каким-то неестественным, будто в ней никогда и не раздавалось ни звука и все, что Матильда только что услышала, явилось плодом ее воображения... или безумия.

Теперь Матильда дрожала всем телом и не могла с этим совладать. Потом снова подняла взгляд на настенные часы.

Ровно семь сорок одна.

2

В семь часов сорок одну минуту сирены умолкли.

Но точное время начала запланированного блэкаута люди запомнили не потому, что внезапно замерли в летаргическом сне все электроприборы и десятилетия технического прогресса в единый миг оказались сметены, и не потому, что внезапно оборвалась связь и наступила вызывающая клаустрофобию изоляция, — нет, явившись из глуби веков, словно призрак прошлого, на город опустилась нереальная, доселе неведомая тишина. Под монотонный шум дождя этот покой, к которому жители Рима не привыкли, казался еще более зловещим.

Но именно внезапно наступившая тишина вернула его к жизни.

Он вынырнул из удушливых глубин сна, отчаянно ловя воздух ртом. Но только с третьей попытки в легкие попало немного кислорода. Он не просто спал, он лишился чувств, задыхаясь в собственном теле. И открыл глаза навстречу очередному мраку.

Я ослеп.

Дышать, наверное, было трудно из-за позы, в которой он лежал: лицом вниз, руки заведены за спину, что-то холодное стискивает запястья. Наручники? Мужчина зашевелился, пытаясь встать на колени, чтобы наконец избавиться от мучительного удушья. Все тело ныло, суставы сгибались с трудом. Подниматься было нелегко.

Я голый. У меня болит в груди.

В мозг начал поступать кислород, яркие точки заплясали перед глазами. Нет, он не потерял зрение: это мир вокруг него поглотило небытие.

Где я? Кто я такой?

Он совсем растерялся. Не только снаружи, но и внутри его царила полная тьма.

Кто я такой, где я?

Кроме отдаленного шума дождя, единственный ориентир давало обоняние. Здесь воняло. Стоячей водой, чем-то еще.

Смертью.

Он озяб, закашлялся. Раскатистые звуки поразили его. Он снова покашлял, прислушался, пытаясь прикинуть, как скоро отзовется эхо. В отчаянии желая понять, насколько велико помещение, где он очутился, использовал собственный голос в качестве радара. Раз за разом повторял опыт, стоя на коленях и поворачиваясь всем телом. Но этого было недостаточно. Тогда он напряг поясницу и попытался встать. В первый раз повалился на бок. Попробовал еще раз, помедленнее: получилось.

Ноги вязли в липкой, холодной жиже, но под ней ощущался камень, наверняка обработанный. То, что он не в земле, не в могиле, несколько приободрило его. Ведь из могилы выйти нельзя. Из здания — можно. В здании всегда есть вход и, соответственно, выход.

Вознамерившись любой ценой отыскать его, мужчина двинулся вперед в кромешном мраке. Пол был неровный, но ему удавалось сохранять равновесие. Надеясь, что на пути не встретится никаких препятствий, он шагал без особых предосторожностей, рассчитывая рано или поздно наткнуться на стену. Вытянуть руки перед собой он не мог, значит оставалось смириться с тем, что он врежется в стену на полном ходу.

Удар был несильным, но он снова почувствовал стеснение в груди. Глубоко вдохнул, подождал, пока неприятное ощущение пройдет.

Потом прижался левой щекой к стене. Сразу распознал гладкую поверхность. Туф. Решил двигаться по периметру, пока не обнаружится дверь или другое отверстие. Сделал первый шаг, но споткнулся обострый камень и сильно ушиб палец на ноге. В ярости даже забыв о боли, хотел было пнуть его, но удержался: нужно просто ступать аккуратнее. По мере того как он тащился вдоль стены, образ помещения, где ему довелось очнуться, вырисовывался все отчетливее. По дороге ему не встретилось ни единого угла.

Круглый зал.

Материал постройки — огромные, положенные одна на другую плиты — наводил на мысль о чем-то очень древнем. Прежде всего он и представить не мог, что зал настолько просторный. Но чем дальше он шел, тем острее сознавал, что первое впечатление оказалось обманчивым. Казалось, эта стена никогда не кончится. Где же дверь? Проклятье! Холод камня проникал под кожу, сковывал тело. Его трясло, он чувствовал, как дыхание ледяными каплями оседает на лице. Если в ближайшее время он не выйдет отсюда, то замерзнет насмерть. Но стало не до этих мыслей, когда он вытянул ногу, чтобы сделать очередной шаг. Опустил стопу и застыл на месте: носком ноги он коснулся чего-то знакомого.

Острый камень, о который споткнулся раньше.

Вначале мелькнула догадка. Он все бы отдал, чтобы она не подтвердилась, чтобы не пришлось принимать в расчет то, что лишало его всякой надежды. Но почти тотчас же догадка приобрела ужасающие очертания леденящей душу уверенности.

Он совершил полный круг. Из помещения не было выхода.

Гробница, подумал он. Моя гробница. В этом не было логики, ведь как-то он попал сюда — вот неопровержимое доказательство того, что вход все-таки существует. Но обнадеживающее умозаключение вскоре оказалось опровергнуто другим, не менее весомым.

Кто-то замуровал его здесь. Замуровал заживо.

Он прислонился к стене, сполз на пол, скорчился. Смертная тоска охватила его, прихлынула жаркой волной. Паника — настоящий яд для рассудка. Он попытался справиться с ней, взять себя в руки. Но тоскливая тревога ширилась. Кто я такой, где я? Кто я такой, где я? Кто я такой, где я?.. Что-то теплое скользнуло из носа к верхней губе. Капля попала в уголок рта, и он попробовал вязкую жидкость на вкус. Кровь. Его кровь.

Носовое кровотечение.

Он никогда не знал, от чего оно зависит, не мог заранее предвидеть его: это могло с ним случиться в любой момент. Одно он знал точно: это расстройство составляло неотъемлемую его часть, такую же, как черты внешности или характера. Недостаток, с которым он сжился, к которому привык. Он никогда не понимал, почему Господу было угодно навязать ему этот небольшой, но досадный изъян. Теперь, через много лет, наконец понял. Господь совершил это затем, чтобы в день скорби он смог изо всех сил уцепиться за это свое качество и с его помощью вывести память из тьмы.

Меня зовут Маркус, сказал он себе. И я страдаю носовыми кровотечениями.

Прочие воспоминания хлынули неудержимым потоком. Я — священник. Принадлежу к священному ордену пенитенциариев, который подчиняется Судилищу душ. Я — последний представитель этой конгрегации. Никто не знает обо мне, никому не известно, кто я такой. И он стал повторять слова, которым его когда-то научили: «Есть место, в котором мир света встречается с миром сумерек. Там-то и происходит главное: в краю теней, где все разрежено, смутно, нечетко. Я — страж, призванный охранять эту границу. Ибо время от времени что-то прорывается... Я — охотник за тьмой. Моя задача — сдержать ее, отправить обратно».

Он почти успокоился. Ведь его самый страшный кошмар — куда страшнее, чем быть погребенным заживо, — это забыть, кто он такой... снова забыть.

Несколько лет назад он очнулся без памяти в Праге, на больничной койке, после того как в гостиничном номере ему выстрелили в висок. Амнезия — как плоский, неподвижный океан: ни ветра, ни течений. Невозможно плавать по этим водам, в них никогда ничего не случается. Остается дрейфовать на месте и вечно ждать помощи, которая никак не приходит.

Но однажды ночью к его изголовью склонился Клементе, наставник, и пообещал раскрыть правду о его прошлом в обмен на торжественное обещание, которое свяжет его на всю оставшуюся жизнь. Он согласился. Никто не мог бы вернуть ему старые воспоминания, но с этого момента появился способ создать себе новые. Так и получилось. Поэтому Маркус не хотел утратить и эти воспоминания тоже. Хотя по большей части они причиняли боль.

Клементе уже погиб. А у него, Маркуса, есть имя — самое драгоценное его достояние. Единственные знаки прошлого, того, что было до Праги, — шрам на левом виске... и, благодарение Богу, носовые кровотечения.

От спазма в груди снова пресеклось дыхание. Маркус, сражаясь с болью, инстинктивно наклонился. Он не знал, что с ним такое, ничего подобного он не испытывал за всю свою жизнь — по крайней мере, за ту ее часть, какую мог вспомнить. Стало легче. Боль исчезла так же внезапно, как и появилась.

На этом нельзя останавливаться, подумал он. Недостаточно того, что он очнулся от сна, который мог бы нежно препроводить его в объятия смерти. Смерть все еще была рядом. В самом деле, он не находил никакого способа избавиться от хватки наручников. Поэтому, прежде чем снова нахлынет страх, одолевая элементарный инстинкт выживания, он попытался во что бы то ни стало восстановить в памяти, что же с ним в действительности стряслось. Вопрос о том, где он находится, отложил на время: сначала следует прояснить кое-что другое.

Как он здесь очутился? Почему в наручниках? И самое главное: кто сделал это с ним?

В памяти образовалась черная неодолимая стена. Последнее, что он помнил: сеть, снабжающая Рим электричеством, повреждена и, возможно, возникнет необходимость временно прекратить подачу энергии в город. Но он не знал, сколько времени прошло с того момента. Вряд ли дни, тем более недели. Доказательство — то, что он до сих пор жив. Раньше, чем во внешнем мире, блэкаут совершился у него в голове. Хотя речь шла о кратковременной амнезии, не затронувшей основную память, Маркус все равно испугался.

Что ее вызвало? Может быть, удушье?

Нужно восстановить произошедшее. Точно так же он, втайне посещая сцены преступлений, пытался рядом с трупом человека, зарезанного, или разрубленного на куски, или сожженного, прочесть знаки зла. Ведь именно это он умел делать, это получалось у него лучше всего. Искать аномалии. Едва заметные прорехи в картине обыденности. Изъяны в сплетении вещей — вроде носового кровотечения. Часто за ними обнаруживался тайный умысел. Дверцы, ведущие в иное измерение, тайный проход к другой истине.

Но в данном случае перед ним не лежало безмолвное тело, которое можно было бы вопросить взглядом.

На этот раз жертвой оказался он сам.

И он не владел всеми необходимыми для расследования чувствами. Мало того что последние события стерлись из памяти, наручники, стиснувшие запястья, сильно ограничивали возможности осязания. Но больше всего ему не хватало зрения. Призвав на помощь слух и обоняние, Маркус принялся исследовать темноту. Шум дождя, приглушенный, доносящийся как легкий непрерывный перестук, и резкий запах сырости говорили о том, что он находится под землей. В цистерне, может быть, в катакомбах. Но больше ничего выявить не удалось.

Его скрутил новый приступ боли в груди, почти отнявший дыхание: опять то же самое, будто ему вонзили под ребра добела раскаленный клинок. Откуда такая боль? Словно он проглотил какую-то отраву и желудок пытается исторгнуть ее.

В воображении возникла картина: злобное насекомое вгрызается в грудь изнутри, устраивая себе жилище.

Боль отпустила. Аномалии, напомнил он себе. Единственная надежда, какая ему осталась, иначе — гибель. С этого он и начал: его гибель, смерть. Кто-то заточил его здесь, снял одежду, сковал наручниками. И все-таки, если не считать неизвестно откуда взявшегося спазма, время от времени появлявшегося в районе пищевода, Маркус был абсолютно цел и невредим.

Меня хотят уморить голодом.

Маркус представил себе различные фазы процесса, который приведет его к верной смерти. Через несколько дней без еды, не получая питательных веществ, углеводов и жиров, чтобы поддерживать обмен, организм начнет сжигать мышечную массу. По сути, тело примется поглощать себя. Внутренние органы поднимут тихий мятеж, сопровождаемый несказанными муками, пока не сдадутся окончательно. Такая пытка может длиться неделями. Конечно, Маркус может глотать гниющую жижу и запивать водой, скопившейся на полу темницы. Это замедлит обезвоживание, но в конечном счете только продлит агонию. Может, это и к лучшему, что тюремщик снял с него одежду и сковал руки. Невозможность пользоваться руками и воздействие холода добавляют страданий, зато приближают кончину.

Почему он избрал для меня такую смерть?

Убийца хотел, чтобы Маркус обезумел, чтобы вгрызался в собственную плоть, тщетно пытаясь облегчить муки голода. Маркус читал о спелеологах, заблудившихся в недрах земли, лишенных пищи: в них со временем пробуждался природный инстинкт каннибализма. Слабейших пожирали сильнейшие. Кто был не в силах одолеть других, ждал своей очереди стать пищей, но тем временем испытывал непреодолимое желание отгрызать куски от собственного тела. Желудок одолевал мозг — голод оказывался сильнее рассудка.

Чем я это заслужил?

«Заслужил»: вот ключевое слово.

Первая аномалия: убийца не хотел просто покончить с ним. Хотел его покарать. В Древнем Риме смерть от голода была очень распространенной казнью.

— Темница! — выкрикнул пенитенциарий в кромешный мрак. — Я в темнице!

Туф, из которого были сложены стены его тюрьмы, свидетельствовал о том, что ее построили тысячи лет назад. Но в Риме имеются десятки подобных мест.

Нет, сказал себе Маркус. Он притащил меня сюда с определенной целью. Он хотел, чтобы я очнулся, поэтому не убил сразу. Хотел, чтобы я умирал медленно, но главное, чтобы осознал.

Этот садист хочет, чтобы я выяснил, где нахожусь. А значит, понял, что никогда не выберусь отсюда живым.

Поэтому Маркус должен был определить, чем эта тюрьма отличается от прочих. Он снова погрузил ступни во влажную жижу.

Вторая аномалия: вода.

Она холоднее дождевой. Не льется сверху, а просачивается снизу. Источник. Tullius, тут же припомнил он латинское слово. Родник, выходящий на поверхность в туфовых пещерах возле холмов Капитолия, там, где находилась Мамертинская, или, вот именно, Туллианская тюрьма. Должно быть, он и находится как раз в Туллиануме, подземной темнице, разделенной на два уровня. Верхний служил для допросов, пыток и казней. На нижнем узники, брошенные сюда сразу после ареста, дожидались своей очереди. Тем временем они могли слышать вопли товарищей по несчастью и трепетать перед тем, что вскорости выпадет на их долю.

Если это Туллианум, здесь должен быть вход.

Существовал единственный способ обнаружить его. Маркус прислонился спиной к стене и, опираясь на пятки, встал. Обретя равновесие, медленно двинулся туда, где, по его представлениям, находился центр зала. Поскольку помещение круглое, достаточно пересечь его по диаметру, хотя в темноте трудно придерживаться точного направления. Он не знал даже, сколько шагов отделяет его от нужного места. Но, шагнув раз десять, почувствовал что-то у себя над головой.

Слабый сквозняк.

Маркус остановился. Прямо над ним должно находиться круглое отверстие, ведущее в катакомбы. Но насколько оно высоко? Даже если бы руки у него были свободны, он все равно бы до него не допрыгнул. Или допрыгнул бы?.. Может, именно поэтому убийца сковал его. Маркус послал ему проклятие. Но ярость не должна взять верх. Выбор места, наручники: тому и другому есть причина. Что еще нуждается в объяснении?

Третья аномалия: нагота.

Почему он оставил меня здесь без одежды?

Ответ: чтобы унизить. Он снял с меня одежду, потому что я священник, хотя и не ношу облачения. Но для него разницы нет. Худшее унижение для служителя Бога — быть обнаженным, осмеянным. Христос был распят нагим. Но, будучи служителем Церкви, он тотчас же узнал Мамертинскую тюрьму: легенда гласит, что именно здесь содержались апостолы Петр и Павел. Тюремщик предвидел, что Маркус вспомнит об этом.

Петру и Павлу удалось выбраться из этого места... Он предоставляет мне возможность спастись, подумал пенитенциарий с ожившей надеждой. Он подвергает меня испытанию.

Апостолы вышли на свободу, обратив тюремщиков и окрестив их водой из Туллиуса.

— Вода... Крещение, смывающее грехи... — перечислял Маркус, пытаясь отыскать какой-то смысл или просто связь. — Вода очищает душу. Душа, очистившись, воспарит на небеса и пребудет во славе Господней. — Так и он мог бы подняться к отверстию над своей головой и обрести свободу. Все обретало сугубо символический смысл. Маркус чувствовал, что близок к решению загадки. — Душа внутри тела... Значит, и спасение внутри.

Произнеся последнюю фразу, он умолк и отрешился от всех посторонних мыслей, боясь, как бы не выскользнул краешек истины, за которую он едва-едва ухватился. В догадке был смысл.

Четвертая аномалия: боль в груди.

Я не ранен, повторил он. Только этот спазм настигал его несколько раз, но быстро проходил. Какая это боль? Раздирающая. Перехватывающая дыхание.

Дыхание, повторил Маркус. Если бы он не очнулся, то умер бы от удушья. Недостаток кислорода, возможно, привел к потере сознания, а затем и памяти. На ум снова пришел образ прожорливого насекомого, которое прогрызает нору у него в груди.

Это удушье, эта боль не патологии. Они чем-то вызваны. Теперь Маркус знал, что ему делать.

Он снова встал на колени. Нагнулся вперед. Закашлялся, все сильнее и сильнее, в надежде, что спазм вернется и вместе с ним раздирающая боль в груди и в боку. Нагой, коленопреклоненный, словно кающийся грешник, он призывал спасительную муку. Напряг диафрагму, пытаясь извергнуть то, что находилось в желудке. Жестокий спазм, затем еще один. Рвота. Пища, жидкости. Он не ошибся: доказательство — то, как все это поднимается по пищеводу.

Меня заставили что-то проглотить. Чужеродное тело — насекомое.

Тварь не двигалась — возможно, вцепилась в ткани. Нужно выбить ее. Он снова и снова вызывал рвоту. Каждый раз боль была раздирающая, но Маркус чувствовал, что чужеродное тело медленно продвигается. Когда вышли все остатки пищи, он стал выплевывать желудочный сок. Затем настал черед крови. Маркус ощутил на языке ее металлический вкус, но не отступился, несмотря на опасность внутреннего кровотечения. Время от времени прерывался, чтобы отдышаться. Однако чужеродное тело миллиметр за миллиметром выходило наружу.

Это — дьявол. Он принял вид насекомого и завладел мною. Моей душой. Господи, помоги мне. Боже Всемогущий, помоги мне.

Глаза горели, челюсть едва не отваливалась. Маркус знал, что долго не выдержит. А если снова потеряет сознание, то больше не очнется. Последним, отчаянным усилием вызвал мощнейший спазм. И почувствовал, как в рот вместе с кровью проникло что-то твердое. Как при экзорцизме, он освободился от демона. Хотя и не был до конца в этом уверен.

Пока не услышал, как что-то звякнуло. Перед ним, совсем рядом.

Не дожидаясь, пока ему станет лучше, Маркус погрузил лицо в жидкую грязь и стал искать чужеродное тело тем же ртом, из которого его выплюнул. Губы коснулись металла. Так он и думал.

Насекомое не что иное, как маленький ключ.

Маркус взял его в зубы и снова подполз к стене. Уронил у ее подножия, снова подобрал кончиками пальцев. Ему не терпелось освободиться, поэтому операция заняла больше времени, чем требовалось. Наконец ему удалось вставить ключ в замок наручников и отстегнуть их.

Вновь обретя возможность пользоваться руками, он вернулся туда, где раньше почувствовал сквозняк. Чтобы не поскользнуться, очистил пол от липкой грязи. Потом пригнулся, разогнался и прыгнул, вытягивая руки вверх. Неудача. Вторая попытка. Опять ничего. Только на седьмой раз он коснулся свода. Еще десять попыток — и ему удалось вцепиться в закругленный край отверстия. Невероятным усилием он подтянулся, уперся локтями о пол верхнего отсека, заскользил, обдирая руки. Но не ослабил хватку. Цеплялся ногтями за каменный пол, вжимался в него всеми мускулами, всеми костями.

Наконец выбрался наружу. Но и там его ждала темнота.

Маркус лег на спину, собираясь с силами. Он раскинул руки, грудь двигалась, словно поршень, при каждом вздохе. Маркус перекрестился в знак благодарности за спасение. Потом попытался собраться с мыслями. Он помнил, что от верхнего уровня Туллиануса отходило несколько галерей, ведущих на поверхность. Мало-помалу, на ощупь, он отыщет выход.

Поднимаясь, он зацепился за что-то коленом. Пошарив по полу, нащупал длинный предмет из пластмассы. Электрический фонарь. Маркус включил его. Луч света попал в лицо, заставил зажмуриться. Тогда он повернул фонарь к отверстию, ведущему в нижний отсек.

Из черной пасти сочилась тьма.

Маркус отвел оттуда луч и стал исследовать помещение. Тогда он ее и увидел. Свою одежду, сложенную в углу. Его поразило, как аккуратно свернута каждая вещь. Он продрог, стоило одеться. Но вещи насквозь промокли от дождя. Значит, я здесь недолго, сказал он себе, иначе они бы высохли. Маркус все равно оделся, иного выхода не было. И сделал очередное открытие.

Вместо своих обычных черных ботинок он обнаружил белые парусиновые туфли. Откуда они взялись?

Одевшись, он сунул руку в правый карман брюк, проверить, на месте ли медальон с изображением святого Михаила-архангела, покровителя пенитенциариев. Рядом с медальоном обнаружился листок, сложенный в несколько раз. Маркус поднес его к глазам. Развернул.

Страничка, вырванная из записной книжки.

Маркус сразу узнал свой почерк. Одним из правил охотников за тенями было не оставлять следов, по которым можно было бы обнаружить их существование. Маркус не делал записей, не пользовался диктофоном, старался, чтобы его не снимали на видео и не фотографировали. Не имел никакой электроники, по которой его можно было бы выследить или обнаружить его местонахождение, даже сотового телефона. Поэтому такая находка показалась ему еще более странной, чем белые парусиновые туфли. На листке виднелась краткая запись:

Найди Тоби Фрая.

Послание, которое он оставил себе самому. Маркус из прошлого, из момента, предшествовавшего краткой амнезии, которая привела его на дно темной и зловонной ямы, нашел способ подать весточку Маркусу из настоящего.

Речь наверняка шла о срочном деле. Кто такой Тоби Фрай? Кто-то знакомый? Это имя — единственная зацепка, только оно поможет восстановить память о том, что случилось в последние часы ночи перед блэкаутом.

Прежде чем отправиться на поиски выхода, Маркус еще раз заглянул вниз. Такое ощущение, будто он не один. Будто бы там, внизу, кто-то все время был рядом, таился во тьме. Молча следил за ним, проницая мрак зоркими глазами.

3

7 часов 24 минуты до захода солнца

Общественные заведения, магазины, офисы и школы закрылись на неопределенный срок. Погасли уличные фонари, а вместе с ними и светофоры на перекрестках. Только бригады «скорой помощи», полицейские и пожарные имели право разъезжать по городу, всякое иное движение прекратилось. Метро тоже было закрыто.

Передвигаться можно было только пешком.

По идее город должен был опустеть. Но несмотря на чрезвычайное положение, некоторые по-своему восприняли ситуацию. Невзирая на предупреждения и рекомендации, люди во множестве высыпали на улицы, дабы лично присутствовать при удивительном явлении, собственными глазами увидеть Рим, избавленный от беспорядочного скопления автомобилей и толп туристов. Странная эйфория, род коллективного безумия, овладела людьми, подвигая их на безрассудство: бросая вызов непогоде, они толпились на мостах, на площадях, чтобы отпраздновать неизбежный и жалкий конец города, считавшегося вечным.

Маркус смешался с толпой, невидимый, как всегда. Сунув руки в карманы куртки, сгорбившись, пряча лицо за поднятым воротником, он жался к стенам домов, чтобы укрыться от дождя.

Он был чужим посреди этого стихийно возникшего карнавала. Но на него никто не обращал внимания. Все были слишком заняты, творя экзорцизм, изгоняя страх, о котором никто не упоминал, но который, собственно, и послужил истинной причиной того, что люди покидали дома. Пока длился день, пока слабый свет позволял различать лица друг друга, все происходящее представало перед их глазами неожиданно новым, полным радости и веселья. Но Маркус явственно ощущал их подспудный, неосознанный страх.

Никто не знал, что будет, когда опустится тьма.

Несмотря на меры, принятые для предотвращения анархии, несмотря на заверения властей, заход солнца представлялся неким подсознательно ощущаемым водоразделом. С того момента город превратится в вотчину теней. Они пока что прятались на пределах света, но под покровом сумерек выйдут из укрытий, давая волю самым опасным импульсам.

Поэтому Маркус ускорил шаг: им овладело дурное предчувствие. Как еще можно было объяснить инструкцию, содержавшуюся в листке, который он нашел у себя в кармане?

Найти Тоби Фрая.

В иных обстоятельствах он прежде всего зашел бы в интернет-кафе и поискал бы ссылки в Сети. Но блэкаут все изменил. То, что раньше решалось просто, сейчас оказалось практически невозможным. Поэтому первым делом пенитенциарий направился к себе домой, на улицу деи Серпенти. Нужно было переодеться в сухое. И побыстрее: Маркус боялся, что за домом следят, хотят удостовериться, что он не выжил после пытки в Туллиануме. Он совершенно не помнил, кто его враг, даже не способен был восстановить ход событий, уяснить себе, ради чего ему пришлось рисковать жизнью, так что приходилось полагаться на инстинкт, который подсказывал, что следует проявлять крайнюю осторожность.

Подойдя к дому, Маркус остановился на другой стороне улицы, на углу. Исподтишка поглядел по сторонам. Улочки района Монти заполняла молодежь, парни и девушки двигались к более людным местам, где разворачивались неуместные празднества. Их крики и хохот, чуть приглушенные шумом дождя, гулко раздавались между старых стен.

Маркус выждал с четверть часа, дрожа от холода под козырьком крыльца. Наконец убедился, что опасности нет: нигде ничего подозрительного, никакой засады. Тогда он вышел из укрытия.

Проворно юркнул в парадное и по лестнице доходного дома поднялся в мансарду. Все эти годы жильцы не выказывали особого любопытства по поводу загадочного обитателя последнего этажа. Маркус редко бывал на виду. Днем он запирался у себя и старался как можно меньше шуметь. По ночам выходил выполнять свою миссию и возвращался только на заре.

Добравшись до тесной квартирки, извлек ключ из выемки рядом с косяком и открыл дверь.

Все было на месте, все как прежде, насколько он мог припомнить. На полу — открытый чемодан с одеждой, в углу примитивное ложе. На стене, вдоль которой располагалось это ложе, устланное простынями и одеялами, под деревянным распятием виднелись надписи, сделанные фломастером. Они относились к тому первому разу, когда Маркус нарушил правило, запрещающее пенитенциариям что-либо писать от руки: во второй раз это случилось ночью, чему свидетельство — листок, найденный в кармане. Знаки на стене он оставил после событий в Праге и тяжелой амнезии, поразившей его. Уже приехав в Рим, в отчаянных попытках воскресить прошлое, просыпаясь, он записывал на стене обрывки воспоминаний, которые всплывали на поверхность, — обломки крушения, которое он потерпел внутри самого себя, мертвецы, которых море тьмы отдавало одного за другим. Надписи уже выцвели, да и тревога исчезла. Теперь Маркус уже не боялся того, что случилось с ним: боялся только, что это случится еще раз.

Как сегодня ночью, подумал он. Мысль о том, что он не может припомнить последние часы, терзала его. Это единичный, случайный эпизод или такое может произойти снова?

Размышляя об этом, Маркус переодевался. Хотелось бы также сменить белые парусиновые туфли, насквозь промокшие под дождем. Но у Маркуса не было другой обуви, кроме черных ботинок, которые подевались неизвестно куда. Чтобы снова натянуть мокрые туфли, он уселся на единственный в комнате стул. И замер. Его внимание что-то привлекло. На постели, поверх скатанных одеял, лежала хорошо знакомая фотография.

Никто не знает обо мне. Никто не знает, кто я такой, твердил он себе в тюрьме Туллианума. Но это неправда. Кто-то о нем знает. И доказательство — эта фотография.

Моментальный снимок женщины, сделанный украдкой, на разовый фотоаппарат из картона, купленный в сувенирном киоске в Трастевере. Он до сих пор вспоминал момент, когда сделал эту фотографию.

После того как они навсегда простились — и после поцелуя, о котором Маркус не забудет никогда, — он часто следил за ней исподтишка. Его толкала на это неодолимая потребность заботиться о ней, убеждаться, что у нее все хорошо. Только это, больше ничего, уговаривал он сам себя. Но однажды захотел ее сфотографировать. Дождался, пока она выйдет из дому тем осенним утром. Над Римом дул свежий ветер, порывистый, резкий. Чтобы улучить момент, Маркус подошел к ней совсем близко. Ветер задул сильнее, и она обернулась, будто услышав в его свисте свое имя — Сандра.

Маркус запечатлел именно этот момент.

В этой единственной, драгоценной фотографии заключалась вся ее сущность. Сила и нежность. И печаль во взгляде.

Маркус прятал фотографию под подушкой. Когда он вспоминал, что лицо Сандры ждет его в этой пустой мансарде, ему казалось, будто он возвращается домой. Но теперь фотография лежала не на месте. И тому было только одно объяснение.

Его кто-то навестил. И, уходя, пожелал оставить зримый след своего визита.

Маркус бережно коснулся фотографии. Поднял ее за уголок и увидел под ней маленький черный крестик из обсидиана. Он сразу уяснил себе значение находки.

Пенитенциарий был призван.