Волкодав. Мир по дороге E-Book

Автор сердечно благодарит

Павла Молитвина,

Елизавету Кульчицкую,

Константина Кульчицкого

и

Дмитрия Тедеева

за неоценимую помощь

в разработке некоторых реалий

Сидим с тобой по сторонам огня. Наш кров сегодня — только в небе тучи. Почти со страхом смотрит на меня Нежданный мой, негаданный попутчик.

Он для меня — что запертый сундук. И явно сам никак понять не может, Несу ли я в нежданном взмахе рук Объятье друга? Или острый ножик?

Ты разговор пустой пока что брось... С рассветом — снова в путь, и, может статься, Тропинки наши скоро прянут врозь, Чтоб никогда уже не повстречаться.

Глядишь, мы распростимся завтра днём И, позабыв недавние тревоги, Украдкой с облегчением вздохнём, Что оказалось нам не по дороге.

Как мал тепла и света зыбкий круг... А дальше — ночь, бескрайняя и злая. Быть может, ты — мой самый лучший друг, Да только я о том ещё не знаю?

Я не умею прочитать в огне Грядущего прозрачные страницы, Где будем мы стоять спина к спине И пополам делить глоток водицы.

Пусть всё идёт, как спрядено Судьбой, Ведь мы ещё совсем чужие люди, И что там впереди у нас с тобой, Давай пока загадывать не будем.

Но, дотянувшись из позавчера, Обоих станет греть в ночи огромной Далёкий отблеск этого костра, Что приютил двух странников бездомных.

1. Усмешка Богини

Отгорел закат, и полная луна облила лес зеленоватым мертвенным серебром. Это был уже почти настоящий лес, сменивший мхи и корявые жилистые кустики высокогорья. Низкорослые, невероятно упорные сосенки и берёзки запускали жилистые корни в расщелины камня и льнули к южным, нагреваемым солнцем бокам больших валунов. А тропа, которую они обступали, из козь­ей торёнки успела превратиться в хорошую прохожую тропу и готовилась влиться в дорогу, отмеченную следами колёс.

Долина, по дну которой вилась тропа, была ровной и гладкой. В давно минувшие времена здесь полз исполинский змей. Земля под его тяжестью проседала и расступалась. По отвесным склонам, нависавшим слева и справа, ещё можно было видеть отметины, оставленные громадными чешуями. Ледяной змей давно покинул эти места и скрылся в горах, присоединившись к скопищу себе подобных, а долина осталась.

К тропинке выбегал ручей, бравший начало у края ледников. Однажды встретившись, они более не расставались. Тропка по-женски рассудительно, явно зная, куда направляется, вилась между скалами; ручей то напористо подскакивал к ней, то отбегал прочь. И всё пел, говорил что-то. Словно подбадривал...

Босые ноги не оставляли следов на плотном каменном крошеве. Человек по имени Волкодав шёл вперёд обманчиво-неторопливым, размеренным шагом, изредкаоглядываясь на тучу, вползавшую в долину у него за спиной. Катившиеся волны тумана мерцали под луной размытым серебряным молоком, гоня впереди себя волну холодного воздуха. Волкодав просил, чтобы его не про­вожали. Однако теперь видел, что за ним присматри­вали напоследок.

Через несколько сотен шагов тропка нырнула вниз и плавно повернула к югу, так что луна повисла прямо впереди.

И здесь долина вдруг кончилась.

Волкодав остановился у края обрыва. Ручей с разбегу вылетал в пустоту и цельной струёй рушился вниз. Падая, прозрачный столб постепенно вспухал и дробился,разлетаясь белыми звёздами. До реки, рокотавшей внизу, падать было не меньше полуверсты.

Тропинка вела себя осмотрительнее. Помедлив на краю, она принималась осторожно спускаться, закладывая широкие петли вправо и влево. Примерно на середи­не спуска она обнималась с другой тропинкой, пошире, что приходила с востока. Вместе они становились уженастоящей дорожкой, способной принять маленькуюпо­возку.

Проследив её взглядом, Волкодав заметил чёрнуютень мостика, устроенного над речным ложем. После мос­­тика дорожка снова начинала карабкаться вверх, петляя по противоположному склону. Чтобы на её перегибах сумела развернуться повозка, требовались умные, крепкие и неробкие лошадки горской породы. У Волкодава лошади не было.

На миг ему привиделись широкие перепончатые кры­лья, он подумал о могучих симуранах, привыкших перелетать такие долины, не слишком их замечая... Он погнал эту мысль прочь. Прошлое следовало оставлять в про­шлом.

Смотри вперёд, в будущее. Пока оно не кончится перед тобой, как эта долина.

Помедлив, он сложил наземь заплечный мешок.

Всякая дорога рано или поздно выводит из одного мира в другой. С Этого света на Тот, а иногда и обратно. Волкодав чувствовал, что впереди его ждёт как раз такой переход.

Важное дело не признаёт суеты. Молодой венн опустился на колени. Большеухий чёрный зверёк, сидевший у него на плече, неодобрительно чирикнул, подвижный нос шевелился, втягивая ветерок. Волкодав вытащил из поясного кошеля короткозубый костяной гребень и стал развязывать кожаные ремешки, собираясь расплести ко­сы. Так велел обычай его народа, унаследованный от пред­ков. А те хорошо знали, как вести себя воину на пороге нелёгкого дела, требующего сосредоточения духа.

И Здесь, и Там Волкодаву в своё время довелось хлеб­нуть лиха.

Когда я прошлый раз пересекал границу миров, меня тащили силком. Сегодня я иду по собственной воле.

Всё-таки он оглянулся через плечо, туда, где высоко над заполненной молочным туманом долиной безмолв­но царствовали морозные пики. Кажется, здесь было самое последнее место на дороге, откуда у горизонта ещё были видны три громадных зубца. Волкодав знал, что до смертного часа их не забудет.

Держа в руке гребень, он прикрыл глаза и вдруг увидел весь путь, который ему предстоял. Путь был не особенно долгим. С год, вряд ли больше. И почти прямым. Ну там, один-два поворота. Сперва на юг, в Саккарем. И потом ещё на запад...

В это время дуновение ветерка бросило ему в уши от­далённое эхо человеческих голосов. Волкодав насторожился и понял, что никаких приятных встреч эти голоса ему не сулят. Такими голосами в дурном хмелю подзуживают и подначивают друг дружку на разные непотреб­ства, ему ли было не знать!..

Ну вот. А ведь я только-только вышел туда, где можно встретить людей...

Дорого он дал бы за то, чтобы подольше их не встречать.

Молодой венн ещё несколько мгновений сидел неподвижно, потому что происходившее вдалеке его никоим образом не касалось. Но стоило ему вновь поднять ру­ку с гребешком, как мужским голосам ответил женский. В нём не было испуга и боли, женщина спокойно пыталась усовестить разошедшихся мужиков, но...

Это был голос матери Волкодава.

Голос, отзвучавший для него семь лет назад.

Рассудок твердил, что венна дурачит шалость горного эха. Или какой-нибудь морок, ютящийся на границе миров. Или причуда его собственной памяти. Или...

Да кто ж его слушал!

Гребень полетел обратно в мешок. Волкодав снялся с места слитным движением, не членившимся на разгибание спины и подъём с колен. Снялся и во все лопатки побежал вперёд по тропе.

Чёрный зверёк только фыркнул и покрепче вцепилсяв удобный ремешок на его левой косе, так и оставшейсянерасплетённой. Кожаный «насест» немилосердно мота­ло, зверёк то и дело распахивал крылья. Тогда становилось заметно, что одно крыло разорвано почти пополам.

Перво-наперво Волкодав увидел костерок под на­висшей скалой. Рядом пасся смирный серенький ослик.Длин­ноухий безмятежно пощипывал жилистую осеннюютравку. Он ничуть не забеспокоился при виде рослого незнакомца, вылетевшего из-за поворота тропы. У огнялежали расшитые перемётные сумы, войлочная подстил­ка и смятое одеяло. Недобрые гости потревожили чей-тоночлег. Волкодав мимолётно отметил про себя, что хозяйка осла и мешков — не хозяин, а именно хозяйка — определённо невысокая и хрупкая. Сбавив шаг, он выглянул из-за скалы.

Полная луна светила по-прежнему ярко, бросая резкие тени. Нападавшие — а их было действительно двое —показались венну неразличимыми близнецами. Из таких в Самоцветных горах получались надсмотрщики. Да не совестливые служаки, у которых среди рабов водились друзья, а самые лютые погонялы, гораздые потешиться над безответным невольником. Один из двоих держал в руках... нет, не кнут. Толстое копьё с широким наконечником. Второй поигрывал короткой дубинкой, но больше для острастки. Разбойников ждала лёгкая добыча, на кого тут было особо вооружаться?

От них, спиной к Волкодаву, медленно пятилась тоненькая гибкая девушка в синих шароварах и серой стёганой безрукавке. Лунный свет серебрил густые пепельно-светлые волосы, сколотые на затылке деревяннымишпильками. Девушка держала перед собой посох, вскинутый в защитном движении. Ни она, ни разбойники ещё не заметили Волкодава.

— Брось палку-то, дура, — сказал державший копьё. — Смотри, осердимся, на неё и насадим!

— Лучше подумай, как нам понравиться, — хохотнул второй. — Тогда мы тебя, может, и не добьём...

Оба говорили по-саккаремски. Для таких, как они, и в Саккареме, и в соседнем Халисуне водилось одно слово: урлаки.

Девушка со вздохом ответила:

— Так-то вы чтите Богиню, Которой поклоняется здешний народ...

В её голосе по-прежнему не было страха, лишь укоризна, но Волкодав не обратил на это внимания. Он услышал достаточно. Качнулось перед глазами дымно-багровое факельное пламя, шарахнулись тени по стенамкаторжных подземелий. Зверолюдям с кинжалами и кну­тами привезли на потеху рабынь...

Волкодав молча вышел из-за камней. Девушка началаоборачиваться, но он уже миновал её, убирая себе заспину. Рожи нападавших стали запоздало меняться, сквозь глумливую угрозу пополам с похотью проглянуло удивление, к которому подмешивались начатки испуга. У без­защитной добычи объявился заступник. Да такой, что с ним приходилось считаться.

— Шёл бы ты, парень... — утрачивая решимость, про­ворчал тот, что похлопывал себя по ладони короткой тяжёлой «дубаской».

Копьеносец, возможно, тоже намеревался что-то сказать, но не сказал, поскольку Волкодав двигался прямо к нему. Самому венну казалось, что он так и идёт прежним размеренным шагом, но женщина, опустившая посох, видела, как он метнулся вперёд и пролетел последние шесть шагов одним звериным прыжком.

Копьё высунулось навстречу, но не успело. Острое «железко» ткнуло воздух там, где уже не было человече­ской плоти. Волкодав не стал вытаскивать поясной нож, просто потому, что в его роду не держали обычая даже за самые поносные речи платить сразу клинком. Слова — почти всякие — можно и отозвать. А вот разящего лезвия с полдороги не отзовёшь.

Другое дело, что отец Волкодава, успевший преподать сыну эту науку, одним кулаком натворить мог побольше, чем иные — с каким угодно мечом...

Разбойнику въехал в подгрудок стенобитный таран. И превратил его лёгкие в мокрую тряпку, более не способную вбирать воздух. Обидчик женщин отлетел в сторону, роняя копьё. Однако он был куда крупней костлявого венна и вдобавок привычен к битью. Волкодав весьма заблуждался, полагая, что для вразумления ему хватит одного удара под дых.

Тем не менее копьеносец временно перестал быть угро­зой. Волкодав крутанулся навстречу второму. Он сде­лал это как раз вовремя, чтобы уловить движение ру­ки, заносящей дубинку. Урлак действовал не по осознан­ному намерению, а примерно так, как щёлкает пастью жи­вотное, заслышавшее кусачую муху. То есть очень быстро. Он не успел сообразить, что нарвался на зверя куда страшнее себя. Рука, вскинутая для удара, хрустнула в локте, пальцы обмякли и разжались, но удар есть удар — «дубаска», надетая темлячком на запястье, ещё продолжала движение, скользнув по рубахе Волкодава и... окон­чательно вывернув подбитый сустав.

Урлак взвыл.

Вот и пойми, кому из двоих от того удара было больней.

Девушка следила за быстротечной схваткой, опираясь на посох. Если бы Волкодав мог видеть её лицо, он бы удивился выражению спокойного любопытства, смешан­ного с некоторой брезгливостью. Так взрослый смотрит на безобидную, но злую свару детей, не поделивших игрушку. Когда копьеносец, щерясь и нашаривая оружие, начал подниматься за спиной Волкодава, конец посоха оторвался было от земли, но сразу опустился обратно. Непрошеный защитник успел уловить движение сзади и вовремя оглянуться. Ну, почти вовремя. Кажется, наконечник копья слегка зацепил рукав на левом плече, ноэто не имело никакого значения, потому что венн больше никого не собирался щадить. Его кулак вмялся головорезу в висок и отправил никчёмную душу на незамедлительный суд той самой Богини, Которую этот саккаремец так скверно чтил.

Второй, у которого с бесполезного запястья свисала «дубаска», уже удирал. Он пригибался, здоровая рука металась подле больной, порываясь прижать её — и не смея, чтобы ещё хуже не стало. Потом, видимо от лютой боли, у саккаремца на какой-то миг померкло в глазах. Он споткнулся и рухнул с тропы под откос. Именно рух­нул, прямой, как утратившее опору бревно. Даже не попытался извернуться или спрятать лицо. Падать было не особенно высоко, не больше сажени, но внизу громоздились расколотые валуны. Их каменные углы были гораздо твёрже непокрытой человеческой головы.

Женщина с посохом услышала и поняла донёсшийся снизу звук. Примерно так лопается скорлупа большого, не до конца вызревшего ореха. Женщина только вздохнула. Злая ссора детей опять кончилась непоправимым. Впрочем, она давно уже не надеялась уберечь всех.

Никогда больше двоим выродкам саккаремского племени,охочим бесчестить одиноких странниц в ночи, не добратьсядо Самоцветных гор. Туда, где им вручили бы кнуты и кинжалы, нанимая на проклятую службу...

Волкодав оглянулся, ища глазами девушку, которую поспел оборонить. Нашёл... И то, что он увидел, потянуло у него из-под ног каменистую землю, заставив сестьпрямо там, где стоял, — посередине тропы, чего правильному венну, вообще-то, не полагалось бы делать.

Вместо молоденькой девчонки перед ним стояла далеко не юная женщина. Её уже не зазорно было бы чес­тить бабушкой. Волосы, показавшиеся пепельно-светлы­ми, были высеребрены не лунным светом, а прожитыми годами. Волкодава обманули её движения, гибкие, как у беззаботной девчушки, счастливо не ведающей о старческой косности тела.

А кроме того...

Бросившись в драку, он умудрился самым позорным образом проглядеть ещё двоих человек. Может, именно оттого проглядел, что от них не исходило угрозы. За камнем в лунной тени шевельнулась другая женщина — в платке и длинной рубахе саккаремской горянки. Стоя на коленях, она испуганно обнимала молодого мужчину, беспомощно уронившего светловолосую голову. Парень выглядел жалко. Голый, избитый до чёрных кровоподтёков, он совсем сполз бы на землю, если бы не обни­мавшие руки.

Волкодав снова посмотрел на женщину с посохом. Таобводила глазами осквернённую смертью полянку возлескалы и... сокрушённо покачивала головой.

— Малыш, малыш... — наконец выговорила она по-саккаремски.

Волкодав неплохо знал здешний язык, но в первое мгновение уловил лишь, что голос всё-таки не принадлежит его матери. А странница продолжала:

— Зачем ты убил этих несчастных, малыш?

Венн молча смотрел на неё снизу вверх и тщился что-то сообразить, а она со вздохом добавила:

— Да ещё и сам покалечился...

Он вздрогнул и обнаружил, что, оказывается, стиски­вает пятернёй левое плечо, а между пальцами течет кровь, густая и чёрная при луне. Скверная была рана. Из тех, что нескончаемо сочатся то сукровицей, то гноем и никак не хотят заживать, а сросшись наконец, оставляют багровые пиявки шрамов, высасывающие подвижность и силу.

Кончик посоха легонько прикоснулся к его колену, и венн вскинул глаза.

— Поднимайся, глупенький, — сказала женщина. — Пошли посмотрим, что там у тебя. Сам встанешь?

Белобрысый между тем слабо зашевелился, пытаясьесли не подняться, то хотя бы ползти. Волкодав подошёлк нему, нагнулся и поставил на ноги. Тот охнул, замычали схватился за его рубашку, но устоять не было силы, голова клонилась на грудь. Венн обхватил его поперёк тела, перенёс к костру и усадил на войлочную подстилку.

— Спасибо, добрый господин, — тихо отозвалась горянка.

У неё из-под сбившегося волосника тоже поблёскивало серебро и на щеках залегли морщины, оставленные прожитыми годами. Но и её голос не был голосом матери Волкодава.

...Двое молодых мужчин и две женщины, годившиеся им в бабки. Все четверо происходили из очень разных народов. Не самое обычное общество, какое можно увидеть ночью в горах, возле костра под скалой. Причём, каквскоре понял венн, остальные трое были знакомы между собой не намного дольше, чем он с ними.

Он сидел у огня, поджав ноги и всё так же стискивая ладонью плечо. Странница, раскрыв кожаный кошель, сме­шивала в маленькой чашке невесомые блестящие по­рошки.

Она журила меня, точно мать, она назвала меня малышом, да ещё и глупеньким, почему? И с какой стати мне кажется, что именно такого слова я заслужил?..

Рука — что рука, тьфу на неё, зарастёт, куда она денет­ся. Худшие раны доводилось на себя принимать. А вот повадки женщины были ему непонятны, и это тревожило.

— Так чего ради ты полез не в своё дело, малыш?

Они умышляли на тебя, госпожа, хотел сказать Волкодав, но вовремя сообразил, что сложил губы не для речей, а для свиста, и, спохватившись, почёл за лучшее промол­чать. Тем более что вслух рассуждать об очевидном — всё равно без толку.

Странница кивнула, не отрываясь от своих порошков.

— Умышляли, — ни дать ни взять подслушав мысли венна, сказала она. — Но ничего ведь не сотворили. Зачем же ты их убил?

Не в силах понять, Волкодав замолчал ещё крепче прежнего.

Светловолосый, умытый и закутанный в тёплое одея­ло, лежал с закрытыми глазами. То ли спал, то ли молча терпел немощь и боль. Странница извлекла откуда-то серебряную трубочку, наполнила её смесью и опустилась на корточки. От неё пахло сухими травами, ни одну из ко­торых венн не взялся бы назвать, а ещё — сыромятной кожей и пчёлами. Она улыбнулась Нелетучему Мышу, сидевшему на плече Волкодава. Зверёк на всякий случай развернул крылья, но любопытство пересилило. Он обнюхал протянутую руку и, во всяком случае, позволил прикоснуться к хозяину.

— Это действительно были очень скверные люди, и ты не мог знать, что нам не грозила опасность, — словно оправдывая Волкодава, проговорила странница. — Когда я скажу, отнимешь ладонь и приоткроешь рану, чтобы ле­карство проникло внутрь. Сумеешь? Давай.

Пальцы ослабили хватку. На плече распахнулись мокрые красные губы. Полотняный рукав мигом промок дозавязок. Волкодав мимолётно подосадовал о рубашке, испорченной в самом начале пути. Больше ни о чём подумать он просто не успел, потому что женщина резко и сильно дунула в свою трубку, и блестящее облачко залепило жадный рот раны.

Лучше бы она ткнула в него головнёй, выхваченной из костра.

Боль вгрызлась в кости и плоть, оборвала дыхание и, вышибая слёзы из глаз, заполнила всё тело от макушки до пяток. Волкодав ахнул и не двинулся с места, пото­му что дёргаться у лекаря под руками — самое последнеедело. Он уже решил, что эта боль — навсегда, но она постепенно затихла.

К венну неспешно вернулся дар слышать и понимать.

— ...Ласковый, — приговаривала странница. — Но я его берегу для тех, кому он нужней. Например, для рожениц.

Волкодав скосил глаза посмотреть, есть ли ещё у не­го левая рука, и увидел, что порошок запер кровь, покрыврану тугой пузырчатой плёнкой. Лекарка поддела её ног­тем. Корочка отвалилась вся целиком, оставив чистую плоть. Не тратя времени даром, женщина смазала рану пахучей липкой смолой. Наверное, это опять было больно, но обух той первой муки настолько добротно оглушил тело, что Волкодав почти ничего не почувствовал. Смуглые пальцы в затейливых перстнях морщин свели разорванные железом края. Ему опять велено было держать, а в руках женщины появилась иголка.

Всякий зверь понимает, когда ему делают добро. Вол­кодав уже откуда-то знал: рана заживёт так надёжно и хо­рошо, как ей, в общем-то, не полагалось, и станет напоми­нать о себе лишь тоненьким белым швом, совсем незаметным зимой, когда с тела сходит загар.

Странница кончила возиться и умело перевязала плечо.

— Ты куда, малыш? — удивилась она, видя, что Волкодав начал вставать. Спросила так, словно имела на то полное право.

Не надеясь выговорить внятный ответ, Волкодав мот­нул головой в сторону тропки.

В самом деле, только мести неупокоенных душ ему ещё не хватало.

Левая рука была бесполезна, но для того, чтобы оттащить подальше два тела и завалить их камнями, вполне хватило и правой. А то мало тяжёлых глыб он перетаскал там, куда эти двое так и не добрались.

Лекарка между тем склонилась над светловолосым.

Она мудра и многое ведает, закидывая на кучу последний валунок, сказал себе венн.Она доверчива и добра. Она слишком готова видеть добро в других, даже во мне. Такие неживут долго на свете, если у них нет защитника. Я пойду с этими людьми и провожу их до какого-нибудь поселения. Мои дела подождут.

Приметив неподалёку заплечный мешок, брошенный кем-то из разбойников, он распутал кожаные тесёмки и вытряхнул содержимое наземь.

Ему под ноги выкатилась деревянная, удивительно благородной формы чашка с костяной ложкой тонкой и красивой работы. Следом выпал ком мятого тряпья. Вол­кодав тронул его ногой, и из тряпья, звякнув, выпал серебряный браслет. Венн поднял его. По светлому обручу бежали резные изображения изменчивого лика Луны — от новолуния к полнолунию и обратно. Волкодав никогда прежде не видел таких, но был наслышан. Он развер­нул тряпьё. Оно оказалось мужской рубашкой, смотанной в один ком со штанами. Именно смотанной — кое-как, второпях. Люди так не поступают с одеждой, купленной за деньги. И подавно — с вытканной дома. Волкодав при­смотрелся. Крой одежды сильно отличался от саккаремского. А ещё на ткани темнели очень хорошо знакомые пятна. Кровь. Он принюхался. Чужая кровь была достаточно свежей.

Странница покинула костерок и вышла за ним к мес­ту схватки. При луне она снова показалась ему девочкой. Она взяла у него браслет, повертела в руках и сокрушённо сказала:

— Эти несчастные заблудились на пути жизни ещё беспросветней, чем мне казалось вначале. Они подняли руку на жреца!

Или ограбили того, кто прежде них святого человекаубил,добавил про себя Волкодав, но вслух ничего не ска­зал. Чего ради открывать рот, если в том нет крайней ­нужды.

— Эй, Айсуран! — обернувшись к костру, окликнула странница. — Тут не твоего мальчика одежда? Браслет жреческий?..

Венн запоздало сообразил, что жестоко покалеченный парень в самом деле — насколько за синяками удавалось распознать черты — мог сойти за белобрысого жителя Халисуна. А там, как известно, поклонялись Лунному Небу.

Во дела! Саккаремка наследного врага от разбойников берётся оборонять, по горам его на себе волочёт, как внукародного... Может, на свете что-то стряслось, а я и не знаю?

Вернувшись к костру, странница извлекла из перемёт­ной сумы горшок и сняла с него крышку. Волкодав уловил тёплое дыхание подошедшего теста. Оторвав кусочек, женщина ловко скатала в ладонях колбаску и намотала на палочку. Потом ещё и ещё.

— Мои братья и сёстры служат Кан Милосердной, — сказала она, укрепляя палочки в камнях, чтобы хлебные завитки румянились над рдеющими углями. — Мы стран­ствуем во имя нашей Богини, постигая мудрость и красоту мира. Мы смиренно помогаем всякому, кто нуждается в помощи. Люди называют меня Кан-Кендарат.

— О, так ты жрица, — сипло прошептал белобрысый. — Боги благословили эту тропу...

Он силился улыбнуться, но губы слушались плохо. В щёлочках заплывших глаз отражалась одна боль.

— Божественный смысл порой ускользает от смертных, — вздохнула мать Кендарат и покосилась через пле­чо туда, где смутно виднелась большая куча камней. — То, что кому-то — благословение, другому может показаться несчастьем... Ты ведь и сам носишь жреческий браслет, сын Лунного Неба?

От Волкодава не укрылось, с каким напряжённым вниманием горянка Айсуран смотрела на юношу, ожидая ответа. То, что мог произнести халисунец, почему-то очень много значило для неё. Волкодав и сам не отказался бы узнать, какая нелёгкая занесла чужеземного жрецав Саккарем, да ещё в подобную глушь. Он укорил себя за праздное любопытство. Ему ни малейшего дела не было ни до белобрысого, ни вообще до кого из этих людей. Он проводит их до ближайшего жилья и распрощается. Хва­тит уже и того, что помстившийся голос бросил его в чу­жую драку... притом зря, если верить этой... как её... Кан-Кендарат.

— Ношу, но не на руке, а лишь в сумке, поскольку у меня нет на него законного права, — по-прежнему шё­потом, останавливаясь передохнуть, выговорил халисунец. — Я всего лишь нерадивый сын пекаря... — Он шевельнул рукой с зажатым в ладони браслетом. — ­Госпожа, ты бросишь его в глубокое озеро, если Лан Лама унесёт Иригойена, младшего в роду Даари?

Айсуран вздрогнула и потянулась к нему, словно приготовившись защищать Иригойена от халисунского провожатого душ, вздумай тот прямо сейчас явиться перед ними в свете костра.

— Думается, Праведные Небеса твоей веры тебя всё-таки подождут, — поворачивая палочки другим боком, усмехнулась мать Кендарат. — Ну а ты, почтенная сестрамоя? — обратилась она к горянке. — Можем ли мы как-то утолить нужду, выгнавшую тебя из-под крова?

Хлебные колбаски вовсю подрумянивались, испуская самый лучший, по мнению Волкодава, запах на свете.Не­летучий Мыш уже перебрался хозяину на колено и от­кровенно облизывался, жадно шевеля носом.

— Я ходила помолиться у святой могилы неподалё­ку, — тихо ответила Айсуран. — И мне даже показалось, что Богиня, Зрящая на Лозы, меня услыхала...

— По ночным горам! — неодобрительно качнула головой Кан-Кендарат. — В одиночку! Должно быть, зря врут люди, будто в ваших краях не слишком спокойно?

Горянка улыбнулась:

— Сама ты не так ли странствуешь, почтенная гос­пожа?

— Милосердная Кан ограждает меня от опасностей, подстерегающих одинокого путника.

— Твоя Богиня могущественна, но и Заступница Сак­карема умеет оградить Своё племя, — с достоинством ответила Айсуран. — Государь Менучер в самом деле ве­дёт бой с непокорными, так что многие боятся сюда заез­жать. Однако мой народ никто не трогал даже во дниПоследней войны. Эти горы — наш дом, а чего мне бояться у себя дома?

Волкодав опустил глаза.Где оно, такое место, где муж­чина может спокойно отправиться в путь, доподлинно зная,что в его отсутствие избу не сожгут и не ограбят враги, где женщина, встретив в ночных горах чужого мужчину, радуш­но и безбоязненно говорит ему «здравствуй»?

Волкодав очень хотел бы там жить... Он даже думал когда-то, что его родной дом и был этим сокровенным, Богами оберегаемым местом. Все дети так думают, если только судьба к ним хоть сколько-нибудь справедлива.Теперь ему трудно было поверить, что подобный край существует где-нибудь на земле. И он помнил испуг в глазах Айсуран, когда та смотрела на него после схватки с разбойниками.

Кан-Кендарат поудобнее устроилась на подстилке:

— Удивительные вещи говоришь ты, сестра. Племя, осенённое равной благосклонностью шада Менучера и его заклятых врагов! Должно быть, вы, подобно виллам, обитаете в орлином гнезде, до которого просто никому не добраться? Или так страшно мстите за любую обиду, что с вами предпочитают не связываться?

К некоторому удивлению Волкодава, Айсуран рассмеялась:

— Всё куда проще, почтенная госпожа. Даже мергейты Гурцата Жестокого понимали вкус вина и его цену. Дело в том, что Богиня вырастила дивную лозу, дающую урожай только в нашей долине. Если увезти черенки, они примутся, зацветут и принесут ягоды, но у гроздьев будет совсем другой вкус. Это знают и нынешний государь, и молодой Тайлар Хум, предводитель бунтовщиков. Взду­май они обрушиться на нашу деревню — и кто год спус­тя поднесёт им напиток, вызревший под землёй, в запечатанных дзумах?

Злокозненный разум тотчас подсказал Волкодаву от­вет. Другие виноградари, которых можно будет поселить в ваших опустевших домах. Такие же умелые, только более покорные. Вслух подобные вещи произносить, конечно, не стоило, да он и не собирался.

Не очень понятное, но мощное внутреннее чувство заставило его тотчас отодвинуть эти мысли прочь, словно они, даже не будучи произнесены, могли накликать беду...

Судя по выражению лица, мать Кендарат подумала примерно о том же. Но вместо того, чтобы пуститься в спор с Айсуран, она неожиданно повернулась к венну.

— Ну а ты, малыш? — спросила она. — Кого нам благодарить за спасение?

Теперь на Волкодава смотрели уже все. Даже приоткрывший один глаз халисунец. Венну сделалось отчётливо неуютно. Может быть, оттого, что в голосе жрицы внятно прозвучала насмешка. Пока он соображал, что могла значить эта насмешка и как вообще отвечать, не сорвавшись снова на свист, странница вдруг добавила:

— Только не говори мне, будто в Самоцветные го­ры шёл надсмотрщиком наниматься. Драться ты не умеешь.

После этого отвечать расхотелось совсем, и Волкодав промолчал. Если бы у костра сидели одни мужчины, он, пожалуй, просто поднялся бы и ушёл. Благо начал этот путь в одиночку, никому не обещал подмоги и сам не ждал подставленного плеча. В особенности на первых же шагах. Однако он успел решить про себя, что проводит женщин и беспомощного сына пекаря до ближайшего поселения. Поэтому Волкодав просто уставился в кос­тёр и остался сидеть.

Хватит и того, что голоса этих людей, превращённые причудливым эхом в зов матери, помешали мне в последний раз оглянуться на далёкие зубцы и должным образом покинуть их мир. Кажется, непотребство уже начало выходить мне боком. Схватка, кончившаяся отнятием жизни, распоротое плечо, изгаженная рубаха... Чего ждать назавтра, ес­ли так дело пойдёт?

Жрица вытащила палочки из земли и стала раздавать хлебные колбаски товарищам по ночлегу. Когда дошла очередь до Волкодава, он, не поднимая глаз, молча помотал головой.

— Вот и мой Кинап такой же молчаливый, — сказала Айсуран. — Прямо слова не вытянешь.

— Молчаливый мужчина всё же лучше болтающего без умолку, — рассудила мать Кендарат.

И не стала больше предлагать ему угощение.

На другой день солнце, неторопливо выплывшее из-за плеча горы, застало всех четверых уже в пути. Иригойену пришлось сесть на осла. Парень пытался уверять, что вполне сможет шагать своими ногами, но куда ему бы­ло против двух заботливых женщин! Теперь они, негромко беседуя, шли у головы ослика. Волкодав, навьюченный перемётными сумами матери Кендарат, замыкал шествие. Жрица собиралась нести свою поклажу сама, но он просто вскинул котомки на здоровое плечо и пошёл. Странница удивлённо — и опять почему-то насмеш­ливо — подняла брови. Потом улыбнулась Нелетучему Мышу, тотчас взявшемуся обнюхивать сумки. Покачала головой, словно в чём-то усомнившись... И перестала об­ращать внимание на венна с питомцем.

Дорога вилась по северному склону долины. Напротив высилась отвесная, местами даже и нависающая кру­ча высотой никак не меньше версты. По ней длинной полосой розовых лохмотьев тянулось облако, подкрашенное рассветом. И через каждые полсотни шагов, исчезая в этих лохмотьях и вновь показываясь внизу, падала с выступа на выступ белая от пены пряжа ручьёв. Таких же, как тот, вдоль которого Волкодав шагал накануне. Где-то выше таяли под летним солнышком ледники, уже невидимые с дороги. Венн никогда прежде здесь не бывал, но ему рассказывали: дальше ручейков будет становиться всё больше. Когда они станут рекой, надо будет идти против течения — до самой Дымной Долины. Там потоки не падали сверху, а били из-под земли, рождая могучий Сиронг.

Волкодав собирался побывать в Дымной Долине.

Туда из равнинного Саккарема караванами прибы­вали богомольцы — поклониться чуду Богини. В месте, где бывает много разных людей, легко разузнать, как до­браться до деревни, называвшейся Дар-Дзума, то есть Звонкий Кувшин...

А ведь я целый год обдумывал это путешествие. Вероят­но, только затем, чтобы с самого начала всё пошло не по за­мыслу. Я с первых же шагов заложил крюк далеко в сторону. Да ещё и прислушиваюсь на ходу, как отзывается плечо на каждый из этих самых шагов...

Вот бы знать, это я сам такое беспрочее1 — или пре­мудрые Боги испытывают меня, решая, достоин ли я Их помо­щи и водительства?..

Он вдруг подумал о том, а не были ли зарытые в землю кувшины, о которых рассказывала горянка, приве­зены из той самой деревни. Если так, значит всё к луч­шему. Не придётся идти в Дымную Долину и говорить с чужими людьми. А плечо заживёт.

— Мы с Кинапом уже оставили позади молодость, но Богиня всё не улыбалась нашему ложу, — рассказывала Айсуран. — Люди помладше нас чаяли появления внуков, а мы никак не могли дождаться детей...

Не то чтобы мать Кендарат расспрашивала её. Про­сто жрецы любой веры очень хорошо умеют молчать. Как-то так, что сразу начинают казаться мудрыми и доб­­ры­ми собеседниками, перед которыми хочется распахнуть душу.

— Потом моему мужу настал черёд отвозить вино в столицу, ко двору благородного Иль Харзака, отца солн­целикого Менучера, — продолжала словоохотливая Айсуран. — И я, конечно, отправилась вместе с ним, ведь не дело это — оставлять мужа без заботы и присмотра на целых пять месяцев! Ты согласна, почтенная?

Мать Кендарат улыбнулась.

— А ещё мне рассказывали о чудесах великого мельсинского храма, где под рукою Богини прозревают слеп­цы и бросают костыли хромоногие. Я понадеялась, что имне может достаться частица Её благословения. Так случилось, что мой молчаливый Кинап свёл дружбу с главным поваром шада и стал советовать ему, какие блюда лучше подходят к нашим напиткам.

Уж не тот ли повар, подумалось Волкодаву, потом перечислял нам способы взбивания медовых яиц, пока мы лако­мились рудничными крысами...

— Венценосный Иль Харзак радовался новым лакомствам и присылал на поварню знаки своей милости... Так и вышло, что вместо нескольких седмиц мы с Кинапом провели в Мельсине целых два года. Муж мой днями пропадал на кухне дворца, я же запомнила каждый мос­товой камень на улицах, что вели к храму. И добрая Богиня услышала мои молитвы. Обратно домой мы вернулись уже с доченькой — Итилет.

Итилет. Ясноокая. Какое славное имя...

— Воистину щедрую Богиню чтит саккаремский ­народ, — кивнула мать Кендарат. — Ваша небесная покровительница знает, как сделать, чтобы хижина стала дворцом.

— Святое слово ты молвишь, добрая госпожа. Наша Итилет выросла умницей и красавицей. Никто из имеющих дочерей не взыскан от милостей Богини больше, чем мы.

— Никто из имеющих дочерей... — медленно повторила мать Кендарат. — Поправь меня, добрая Айсуран, если я превратно толкую ваши законы. Верно ли говорят люди, будто в Саккареме нажитое родителями наследуют лишь сыновья?

И умереть, имея лишь дочерей, всё равно что умереть без­детным, добавил про себя Волкодав. По глубокому убеж­дению венна, это был не закон, а сущее беззаконие, отдававшее святотатством.

— Верно, — вздохнула горянка. — Поэтому-то я и ходила украшать святую могилу. Вымаливать у Богини ещё и сына значило бы самым недостойным образом испытывать Её благосклонность. И я дерзнула молиться лишь о добром муже для моей Итилет. О славном парне, не нашедшем доли в отчем краю. Он пришёл бы к нам и стал ей супругом, а нам в нашей старости — почтитель­ным сыном...

На этом Волкодав перестал слушать. Он дойдёт до де­ревни, и, может быть, горцы не сочтут за бесчестье сказать ему, где обжигались их подземные дзумы. Сколько уйдёт времени на то, чтобы задать вопрос и услышать ответ? Седмица, ну, две, вряд ли больше. Вникать в речи женщины, мечтающей ввести в дом наследника, было всё равно без толку. И вообще здешние дела никоим образом его не касались.

Дорога в очередной раз повернула, огибая каменный выступ. Её не зря устроили на бессолнечной стороне. Здесь дольше держался снег, но и ручьёв, готовых размыть хрупкий след человеческого труда, было поменьше.

— А вот и Девичья Грудь! — вытянула руку горянка. — Она видна и у нас, но отсюда кажется ещё величавей. Смотрите, как её целует юный рассвет!

Волкодав вскинул глаза. Далеко на юге, вырастая из размытой пелены облаков, невесомо парили в воздухе два алых лепестка шиповника. Две почти одинаковые горы удивительно правильной формы розовели в свете нового дня.

Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся по стенам...

Рассвет в горах ласкает дальний склон, Как новобрачный — наготу девичью... —

хрипит лежащий на полу человек.

Невольник по прозвищу Пёс стоит рядом с ним на коленях, упокоив его голову у себя на ладонях. Стоять так очень неудобно и больно, но Пёс не шевелится, потому что лежащий на полу умирает. А Пёс — пока ещё нет.

Сперва её ступни лобзает он, Оставив каждодневные приличья...

Никто не знает, сколько лет стихотворцу. И какое имя он носил в далёкой иной жизни. Попав в рудники, он, по примеру большинства, взял себе какое-то прозвище, но даже оно со временем стёрлось, потому что его стали называть про­сто Певцом.

Он давно уже не работник. Последние полгода онвстать-то не может без посторонней подмоги, какое там рубить или оттаскивать камень. Его давно сбросили бы в отвал, но рабы прячут немощного, и господин Гвалиор им в этом по­творствует. Многое в рудничной жизни шло бы ещё хуже теперешнего, если бы не господин Гвалиор.

Вот-вот его ладони обожгут Округлые предгория коленей, А взор уже спешит туда, где ждут Ущелья и таинственные тени...

Костлявая грудь Певца с хрипом поднимается и опадает, он с мучительным усилием выталкивает каждое слово. Третьего дня сорвавшийся камень ударил его по спине, как вначале показалось — совсем несильно. Однако вскоре он перестал чувствовать ноги. Постепенно онемение расползлосьвыше, грозя добраться до сердца. И вот уже мгновения жиз­ни Певца капают в пустоту, словно вода с векового нароста на своде пещеры.

Вся слава мира скрыта в тесной мгле. Творя свою священную работу, Рассветный луч восходит по скале К преддверию божественного грота...

Надсмотрщик Гвалиор стоит у входа в забой. Он с кем-то разговаривает, негромко, но уверенно и твёрдо, так, чтобы сразу было понятно: здесь всё присмотрено, всё идёт своим чередом.

У рудокопа по прозвищу Пёс на руках и ногах кандалы. Его считают опасным. Такая жутковатая слава не возникает на пустом месте, но сейчас по щекам Пса текут слёзы.

И наконец, как песня, в тишине Уже звенят ликующие крики, И гордо розовеют в вышине Атласные нетронутые пики...

Чуть приподняв голову, Пёс встречается глазами с другим каторжником, сидящим подле умирающего. Люди тут грязны до такой степени, что не сразу удаётся разобратьцвет кожи, но всё-таки видно, что Певец сжимает руку чёрного, как сажа, мономатанца. У невольника, бывшего когда-то вождём народа сехаба, на лице страдание. Они с Псом понимают один другого без слов. Они ещё помнят, что рассвет в горах не восходит от подножий к вершинам, а, на­оборот, спускается с пиков в долины. Певец же — забыл.

«Мхабр!.. — из последних сил хрипит умирающий. — Как тебе... песня?»

Он судорожно хватает ртом воздух. Дыхание, о котором человек задумываться-то не должен, превратилось для него в тяжкую работу. Скоро она станет непосильной. Совсем скоро. Как только рождение песни окончательно состоится и напряжение отпустит его.

Пёс и чернокожий вновь переглядываются. Третий раб в забое, безногий калека, изо всех сил стучит по неподатливому камню молотком, чтобы тот, кого не пускает сюда гос­подин Гвалиор, слышал: работа идёт. И правда всё под присмотром...

«Ты сложил прекрасную песню, друг мой, — тихо произносит мономатанец. — Мы будем помнить её».

— В чём же чудо вина, столь пришедшегося по вкусу солнцеликому шаду? — спросила любознательная мать Кендарат. Подумала и добавила: — Надеюсь, ты понимаешь, почтенная, что мы не подсылы, явившиеся выведать сокровенные тайны твоего народа?

— О да, — весело кивнула Айсуран, и Волкодав понял, что эта славная женщина чувствует себя в полной безопасности в обществе двоих малознакомых мужчин и удивительной странницы, не нуждающейся в защите от лиходеев. Айсуран же продолжала: — Должно быть, всё врут люди, болтающие, будто семена цветного халисунского хлопка были тайно вывезены из страны в долб­лёном посохе путешествующего жреца...

Сказав так, она, кажется, запоздало спохватилась, не наговорила ли при Божьей страннице лишнего, но Кан-Кендарат расхохоталась, ничуть не обидевшись. И даже Иригойен попытался улыбнуться непослушными, распухшими губами.

— Иные, впрочем, утверждают, — выговорил он, — будто мешочек с чудесными семенами был спрятан в рос­кошном платье высокопоставленной блудницы...

Теперь смеялись все, кроме венна. Причина их ве­селья упорно ускользала от Волкодава, зато он вдруг понял, что именно показалось ему неправильным в чертах этого парня. При вполне халисунских светлых волосах и голубых — насколько удавалось разглядеть сквозь заплывшие щёлочки — глазах у него было лицо мономатанца. Выпуклые скулы, форма лба, широкие ноздри, рисунок рта, излишне пухлого, на взгляд северянина... Влить бы в эту кожу глубокую медную черноту мибу или се­хаба, получился бы благородный молодой вождь. Даже волосы не обязательно перекрашивать. Но черноте неоткуда было взяться, а без неё Иригойен выглядел неправильно и несуразно. Как тот рассвет, который напоследок восславил умиравший в подземелье Певец.

— Коли так, вы, полагаю, слышали, почтенные, —Айсу­ран обращалась уже к двоим собеседникам, — и о том, что дивные семена на чужбине плодоносили только белым волокном вместо пепельного, чёрного, золотого и красного. Похитители не смогли унести с собой ни тайны полива, ни умений потомственных земледельцев, холивших хлопковые поля!

Кан-Кендарат задумчиво кивнула:

— Стало быть, всё дело в вашем умении собирать ­ви­ноград вблизи холодных вершин, где ему расти-то не полагалось бы?

— Предки наших предков, — стала рассказывать Айсуран, — те, что выстроили деревню, однажды искали заблудившуюся овцу... и увидели ещё выше в горах маленькую долину, надёжно укрытую от злого дыхания лед­ников, но распахнутую солнцу. Праотец, чьё имя для нас священно, решил, что в долине можно посадить лозы, но не так, как это делают люди низин. Богиня внушила ему мысль выдолбить для каждой каменную колыбельку, в которой лоза свивала бы себе гнездо. Так и было сдела­но. Лозы охотно росли и сворачивались венками, прячась отхолода на груди скал. Но как раз когда пришла пора уби­рать созревшие гроздья, духи горных льдов наслали заморозок и обратили ягоды в лёд. Ибо, в отличие от некоторых соседей, жертвующих духам льдов и потоков, — с законной гордостью добавила Айсуран, — мы молимся только Матери. Временами духи мстят нам за нашу верность.

Волкодаву рассказывали о призраках, сотканных из снежной крутящейся пелены. От их прикосновения чер­неют листья и живая плоть обращается в лёд. Он увидел, как горестно покачала головой мать Кендарат. Видно, то­же представила, каково это — стоять над загубленными трудами нескольких лет жизни.

— Однако Праотец был мудр и не привык падать ­духом, — приосанившись, продолжала горянка. — Это избалованные благами жители равнин склонны впадать в уныние по каждому пустяку, но нас не так-то просто вы­нудить опустить руки! Праотец велел сыновьям и вну­кам собрать заледеневшие гроздья и бросить их в давильню как есть. Получился сок, слаще которого люди не про­бовали. Когда этот сок перебродил, выстоялся и набрал силу, родилось вино, розовое, как заря на Девичьей Груди, и душистое, словно мёд горных пчёл. Оно дарует веселье, красноречие и отвагу и никогда не наказывает ничтожеством похмелья. Это — благословение Богини, которым мы взысканы среди всех творящих вино. Пусть-ка тот, кто ревнует к милости солнцеликого Менучера, сперва попробует не то что превзойти наш напиток, — хотя бы повторить!

Мать Кендарат задумчиво проговорила:

— Судя по тому, как свободно ты рассказываешь о том, что зиждит спокойствие и достаток вашего племени, добрая Айсуран, перенять подобное искусство может лишь имеющий золотые руки и чистое сердце. А такому человеку и подсылов снаряжать незачем, он сам уже обрёл своё счастливое ремесло.

Осень щедро принарядила низкорослые кустарниковые леса. Корявые берёзки оделись в золото и вдруг стали ничуть не плоше стройных красавиц из родных чащ Волкодава. Мох на скалах хранил изумрудную зелень, мелкие кустики между корнями берёзок вспыхнули какие закатным багрянцем, какие пурпуром. Лишайники кольцами расползались по скалам — чёрные, жёлтые, серые... Венн шёл по тропе, вбирая босыми ногами тепло нагретых последним солнцем камней, и думал о том, какая всё-таки счастливая страна Саккарем. Ведь если дажездесь, в скудных горах, люди гордились достатком, выра­щивали виноград, то что же делалось на изобильных рав­нинах, где никогда не покрывались льдом широкие неторопливые реки?.. Он попытался представить себе жизнь без морозных зим, на земле, которая, едва отдав урожай, снова принимается за свой род...

Всё так, но где-то на равнинах стоит деревня со звонкимгончарным названием Дар-Дзума. Там делают лучшие на свете кувшины. А жители временами попадают в рабство за неведомо как скопившиеся долги. Почему?..

Вечером, когда стали ладить ночлег, Иригойен сам слез с ослика. Ноги еле держали его, но молодой халису­нец отправился помогать Волкодаву собирать растопку для костра.

— А вот скажи мне, святой человек, — подошла к не­му Айсуран. — Мы, горцы, тёмный народ, мало смыслящий в делах твоей веры. Иные у нас утверждают, будтоизбранники Лунного Неба водят жён и растят детей, дру­гие же спорят, будто им оставлена лишь неземная любовь. Рассуди нас, святой человек, — за кем правда?

Насчёт тёмных и несмысленных горцев она прибеднялась, конечно. Бабушка Псица некогда объясняла маленькому внуку, звавшемуся в те времена просто Ме­жамировым Щенком: так люди начинают разговор, чтобы собеседник почувствовал себя мудрым и знающим и охотнее дал волю словам.

— И те и те правы, почтенная Айсуран, — улыбнулся халисунец.

Волкодав поймал себя на том, что ему нравится улыб­ка этого парня, мягкая и немного застенчивая. Он видел такую у очень мужественных людей, не ломавшихся там, где, казалось, выстоять было невозможно.

— Когда-то, давным-давно, — продолжал Иригойен, — людям казалось, что посвятивший себя Лунному Небу должен отдаваться жреческому делу весь целиком: часть внутреннего жара, уделяемая приметам земной жизни, вроде дома и семьи, лишит его служение совершенства. Но потом ударил Камень-с-Небес, и там, где раньше жи­ло сто человек, остался дрожать от холода едва ли десяток. В беде люди потянулись к жрецам за словом надежды и мудрости. Служители Лунного Неба стали кострами, у которых грелся народ. И тогда кто-то задумался: почему землекопы и свинопасы обильно продолжают се­бя в потомстве, а самым разумным и благим людям долж­но быть в этом отказано? Так может дойти до того, что народ утратит величие и уподобится запущенному стаду, которое постепенно мельчает и вместо драгоценного руна обрастает дикой щетиной. Обратились за советом к величайшим учителям веры... Так прежний обычай был оставлен прошлому. Ныне, почтенная Айсуран, наши жре­цы берут себе жён, и люди ждут, чтобы от них родились толковые дети.

Горянка поблагодарила его и ушла очень довольная.

Иригойен выпрямился, держа в руке несколько сухих веток. Наверное, ему больно было двигаться, но он старался не показывать виду.

— А я, кажется, знаю, чему так радуется наша добрая Айсуран, — сказал он Волкодаву.

Тот молча смотрел на него, ожидая продолжения. Сын пекаря превратно истолковал его молчание и спросил:

— Друг мой, понимаешь ли ты речи, с которыми обращаются к тебе люди?..

Друг мой!.. Последний раз венна так называл человек, которого ему не суждено было забыть. Волкодав медлен­но кивнул.

— Она говорила, что ходила просить о женихе для своей дочери, — сказал Иригойен. — Надо полагать, милая Итилет украшена всеми достоинствами и добродете­лями, каких ждут от юной хозяйки, но мужа со стороны ей найти всё равно трудно, ведь они тут, в горах, наверняка друг другу родственники на месяц пути. Вот мать и отправилась с подношениями к святой могиле... А потом, даже до деревни ещё не дойдя, встретила тебя и ме­ня. И вдобавок настоящую жрицу. Пусть иной веры, но та всё равно может освятить свадьбу. Скажи, друг мой, готов ты остаться и прожить здесь всю жизнь до старости? Пестовать детей, мотыжить поле и долбить в скале гнёзда для виноградных лоз?..

Женщины хлопотали у нависающей скалы, месили тесто для хлебных колбасок и обсуждали, какую заквас­ку лучше брать с собой в дорогу. Изюмную, хмелевую илина сыворотке. Волкодав чуть не хмыкнул. Он-то знал ис­тину: закваска даже для пшеничного хлеба должна быть ржаной. И желательно старой. Потому что всякая иная — протухнет, погибнет... и попросту не даст вкусного хлеба.

Знать бы ещё, случится ли мне когда попробовать настоящего хлеба, потому что правильный хлеб на ржаной за­кваске пекут только на правобережье Светыни, в западных чащах...

Волкодав вздрогнул и снова задумался о словах Ири­гойена. Потом выпрямился, с натугой вытаскивая из рас­селины целое засохшее деревце. Непогода вымыла землю из-под его корней, и деревце превратилось в сухую корягу. Оно не зазеленеет, даже если прямо сейчас посадить его в самый жирный чернозём и поливать по семь раз на дню. Боги, кажется, искушали Волкодава. Обнять прекрасную девушку, остаться в деревне искусников-ви­ноделов, куда не суются враги... пустить корни...

В затылок потянуло холодным ветром. Он отрицательно покачал головой.

— Вот и я о том же, — вздохнул Иригойен. — Я пришёл сюда совсем за другим, да и ты, полагаю, странствуешь не без цели... Но что суть наши намерения перед все­вышней волей Небес?.. Ты заметил — она даже на меня смотрит как на возможного зятя, а ведь я халисунец...

Вот ты и оставайся,подумал Волкодав.А мне незачем.

— Иригойен! — окликнула мать Кендарат. — Ты же у нас из семьи пекарей, верно? Иди сюда, рассудишь наш спор.

Волкодав сломал корягу о колено и пошёл следом.

Кан-Кендарат взяла у них собранный хворост, жи­во наломала тонких веточек... Она до того сноровисто и быст­ро зажгла огонь, что Волкодав даже не заметил взмаха кресала. Пламя будто само вспыхнуло под руками опытной странницы и сразу уверенно разгорелось. Волкодав подумал о том, что наверняка провозился бы дольше, и положил сверху свою корягу. Когда она развалилась, огонь фыркнул и взвился, и венн увидел в костре руины горящего дома. Это был очень большой дом. Целый замок.

Волкодаву очень не понравилось только место ночлега, облюбованное Айсуран: у слияния нешироких горных дорог. Дорога и так место достаточно скверное, сухопутная река, не принадлежащая берегам и текущая сквозь этот мир, струясь неизвестно откуда и неизвестно куда. И приплыть по этой реке может какое угодно зло. А тут — сливаются две, и на перекрёстке есть место, не принадлежащее даже дорогам. Омут, прорва, дыра! Лучше от неё держаться подальше!

Однако Айсуран явно понимала, что делает.

Волкодав вполне убедился в этом перед рассветом, когда его разбудили отзвуки голосов. Именно отзвуки, а не звуки. У него был острый слух, способный улавливать тонкие потрескивания и покряхтывания породы за­долго до того, как своды и стены действительно начинали стонать, угрожая обвалом. Людям кажется, что такой слух на грани нутряного чутья присущ скорее не челове­ку, а зверю. Может, люди не так уж и неправы.

Открыв глаза, венн увидел Нелетучего Мыша. Взобравшись на камень, искалеченный пещерный летун то­же смотрел в ту сторону, где Волкодав уловил далёкие голоса.

Что гораздо удивительней, туда, приподнявшись на локте, смотрела и Айсуран. Волкодав немного подумал и понял, что женщина не могла ничего слышать. Она просто ждала.

Вдалеке между тем не перекликались и не кричали. Там пели. Волкодав прислушался. Будить дорожных товарищей и спешно уводить их подальше от перекрёстка расхотелось почти сразу. Женский голос, сильный и чис­тый, выводил песенный лад. К нему присоединялся низ­кий мужской. Брал под крыло, бережно обнимал... и нёс к небу, навстречу первым проблескам солнца. И вот уже не один и не два голоса вели чудесную песню, а целый хор.

Невольники в рабском караване так не поют... Да и не ходили по здешним местам рабские караваны. Волкодав представил себе: вот шагают среди скал мужчина и женщина, они поют, смеются и держатся за руки, и оба прекрасны, потому что любимы, счастливы и уверены в сво­ём счастье. А за ними, подпевая, шествует многочисленная родня. Взрослые несут в заплечных мешках одеяла и всякий скарб, подростки погоняют ослов, навьюченных большими корзинами, полными замёрзшего винограда. Скорее добраться к давильням, пока лёд не растаял!

Идёт ли среди сборщиков милая Итилет?.. Надела лиона крашеную одежду или вытащит её из сундука лишь тогда, когда дзумы будут наполнены и придёт время ­веселиться и праздновать окончание осенних трудов?..До­гадывается ли она, что по молитве матери Богиня привела к её порогу сразу двух женихов?

Нет. Только одного.

— Смотри, как насторожился твой зверёк, — сказалау него за спиной Айсуран. — Сюда идут наши сборщики.Скоро мы услышим их песню.

Шествие виноградарей оказалось точно таким, какимнарисовал его себе Волкодав. Только вместо осликов по­дростки вели длинношёрстных горных быков, нагруженных большими корзинами. Корзины были закутаны в меховые полсти2от солнечного тепла. Айсуран с молодой прытью бросилась к широкоплечему седоватому горцу, и венн решил, что это, верно, её немногословный Кинап. Мужчина действительно обнял её так, как обнимаюттолько самых близких: прижал к себе, подхватил — и но­ги Айсуран оторвались от земли. Потом они пошли рядом. Женщина, потянувшись к мужниному уху, стала что-то говорить. Вот Кинап быстро посмотрел сперва наИригойена, потом на Волкодава. Тогда венн понял, о чём у супругов разговор.

Только, в отличие от жены, Кинап скорее выглядел озадаченным. Белоголовый сын наследных врагов — и бро­дяга с внешностью и повадками висельника. Очень неплохо...

От Волкодава не укрылось, что молодой халисунец тоже разглядывает окружившую их толпу, пытаясь угадать Итилет. Девушек среди горцев насчитывалось не меньше десятка. Все были прекрасны, но ни одна неподбежала к Айсуран, как подобало бы дочери. Волкодав на­хмурился и накрыл ладонью Мыша, воинственно развернувшего крылья. Угадывать замыслы Богов — самое последнее дело. И в особенности если это чужие Боги. А уж Богини...

Иригойен порывался идти вместе со всеми. Получалось у него гораздо лучше, чем накануне, но скоро стало ясно, что за крепкими горцами ему не угнаться. Волкодав с матерью Кендарат снова посадили его на осла.

— Один весь в синяках, у другого, смотрю, плечо пере­вязано, — усмехаясь в густую бороду, проговорил подошедший Кинап. — Уж не разнимать ли их вам пришлось, женщины?

— Этого мирного странника зовут Иригойен из рода Даари, — ответила жрица. — Его привёл сюда обет, данный Лунному Небу. Бессовестные люди ограбили его, жестоко избили и бросили умирать. Твоя жена, достойный Кинап, увидела Иригойена и помогла добраться ту­да, где горел мой костёр. Однако разбойники заметили огонь и вернулись через ущелье, чтобы обобрать нас. То­гда откуда-то появился этот второй юноша...

Волкодав внутренне съёжился, ожидая, что Кан-Кен­дарат в очередной раз прокатит его по кочкам.Шёл, поди, в Самоцветные горы надсмотрщиком наниматься, а драться выучиться забыл. Полез, куда не просили. Поубивал зачем-то «несчастных»,которых она и без него отвадила бы...

— Он встал на нашу защиту, и лиходеи перестали осквернять собой землю, — сказала мать Кендарат. — Правда, мы пока не слышали его голоса и не знаем, как его называть.

И хорошо, что не знаешь, подумалось венну. Сказал бы я тебе, как собирался: называй меня Волкодавом! — небось такого наслушался бы...

— А я было решил, что это моя неразумная жена своими россказнями о дочери до драки вас довела, — хмыкнул Кинап. Тем не менее он не выпускал Айсуран из объятий, и та льнула к нему, застенчиво пряча глаза, словно девочка, впервые оставшаяся с любимым наедине. — Не сердитесь на неё, почтенные чужеземцы.

— За что же сердиться? — улыбнулась Божья странница. — Всякая мать, имеющая дочку на выданье, любит о её достоинствах поговорить...

Горец помедлил, посмотрел на жену, потом снова на двоих молодых мужчин... и кивнул.

— Наша Итилет в самом деле красива, очень разумнаи хозяйка что надо, — проговорил он медленно. — Когда она доит козу, разводит огонь и печёт хлеб, не знавши и не догадаешься, что слепая.

Слепая!

Иригойен и Волкодав, не сговариваясь, уставились один на другого, и на сей раз венн увидел в глазах ха­лисунца что-то вроде вызова. Стало быть, речь шла не о том, чтобы унаследовать виноградник, десяток овец и огород величиной со столешницу. Айсуран молилась Богине о защитнике и опоре для дочери, чья жизнь проходила в вечных потёмках. Такая проверка, способная от­пугнуть корыстного или робкого человека, благородную душу лишь подстегнёт, даруя желание оказаться достой­ным. И сын пекаря Даари был готов к спору.

Волкодав на вызов не ответил. Он стоял с таким дере­вянным лицом, словно этот разговор не имел к нему ни малейшего отношения.

Когда отец Итилет отвёл от него взгляд, венн воспри­нял явное разочарование Кинапа не совсем безразлично, только всё это уже не имело значения, потому что его намерение в отношении негаданных попутчиков было исполнено. Он проводил их хотя и не в деревню, но, вовсяком случае, к её жителям. Среди виноградарей им уж точно не грозила никакая беда. А значит, Волкодав был свободен. Он мог хоть прямо сейчас потихоньку уйти в сторону от вереницы вьючных быков. Немного обождатьза скалой... и без дальнейших задержек махнуть на прежнюю дорогу, с которой увела Айсуран. Туда, где в Дымной Долинегремят вспененные потоки и живут люди, способные направить меня дальше...

Пока Айсуран с Кинапом не решили, что их слепой дочери нужнее его свирепая сила, а не кроткое благочес­тие халисунца.

И пусть думают про него всё, что им угодно.

Когда слева открылась расселина, выглядевшая впол­не проходимой, Волкодав придержал шаг. А потом, подгадав, чтобы в его сторону никто не смотрел, — шагнул за большой расколотый валун и покинул дорогу.

Сперва он шёл, перепрыгивая с берега на берег маленького ручейка. Скоро расселина превратилась в тес­нину. Пришлось лезть, то цепляясь за камни, то враспор, елозя спиной по вылизанной паводками скале. Лезть при­шлось долго. К тому времени, когда, подтягиваясь и перебирая руками, венн одолел последний нависший уступ, выбрался на самый верх и сел передохнуть среди облетающих берёзок раза в два ниже тех, что росли у дороги, голоса и пение горцев сделались почти не слышны. Сборщики винограда ушли своей дорогой, прочь из его жизни.

Вот и ладно.

Волкодав огляделся. Стало ясно, что с направлением он не прогадал. Перевалить ближний хребет, вовсе не вы­глядевший неприступным. Потом, если повезёт, ещё вон тот и...

Он снова был один, и ему это нравилось. Это было правильно и хорошо. Так тому и следовало быть.

Нелетучий Мыш топтался у него на плече, нюхал воз­дух и беспокойно чирикал.

Волкодав посидел ещё немного, представляя себе, как уже нынешним вечером устроит ночлег за тем дальним хребтом. И никакая путешествующая жрица больше не будет изводить его насмешками и почему-то называть малышом. И горянка в серебряных украшениях не будет превозносить свою единственную дочь. И сын пекаря с лицом отстиранного в щёлоке3 мономатанца не будет шевелить губами, улыбаясь встающей над горами луне...

Человеку не дано по произволу избавляться от воспо­минаний, не то бы он уже выкинул из памяти эту никчём­ную встречу. Саккарем велик и разнообразен, но деревняу края гор, где день и ночь топятся гончарные печи, в нём только одна...

На полпути до гребня Волкодав понял, отчего беспокоился Мыш. И отчего у него самого поселилась в душе смутная царапающая тревога. Такую тревогу производит крохотная заноза, не осязаемая пальцами и ещё не успев­шая загноиться. Разуму невдомёк, а нутро уже поняло: пора иголку искать!

Волкодав потянул носом. Ветер нёс запах гари.

Очень слабый. Едва уловимый.

Жуткий и грозный, сулящий беду.

Так пахнет вчерашнее пожарище. Успевшее остыть, начавшее раскисать под ночным дождём...

Мальчик, которого никто никогда больше не назовёт Ме­жамировым Щенком, лежит связанный в траве. Он смотрит, как редеют последние струйки дыма над огромной кучей прогоревших углей. Это всё, что осталось от большого общинного дома, где накануне шла дружная и хлопотливая жизнь. Серые завитки восходят к низкому небу, исчезая в облаках, метущих по вершинам сосен. Наверное, это улетают души людей, которые ещё вчера ходили, смеялись, готовили праздничные наряды, месили тесто для пирогов, о чём-то спорили под уютным вековым кровом. Если скосить глаза, можно разглядеть несколько тел на земле. Вот мокрой пак­лей торчит седая борода прадедушки. Его ударили копьём, пригвоздив к лавке, где он столько лет рассказывал малышам сказки и выслушивал их детские горести. Много ли надо сто­летнему старику? Должно быть, он умер сразу. Бабушка Псица, думая, что отец только ранен, всё-таки вытащи­ла его из горящего дома. Она и теперь обнимает его, прикры­вая собой. Мальчик видит край её понёвы, бесстыдно задран­ной выше колен.

Другие тела мало чем отличаются от обгорелого родового столба, поваленного чужими руками в огонь. Потомки словно бы слились со своим Предком в единую плоть, в единую память.

Отцовская кузница, где больше не поют весёлые молоты, стоит за ручьём, её отсюда не рассмотреть. Мамины волосы перепутались с травой по ту сторону общинного дома. Щенок не знает, удалось ли спрятаться хоть кому-то из младших братиков и сестрёнок.

Удачливые хищники, которых ни один язык не повернётся назвать победителями, бродят среди руин. Люди, предавшие тех, кто им доверял, ворошат головни, чтобы не пропус­тить чего-нибудь ценного. К связанному пленнику они не подходят. Особенно тот, который накануне от его руки по­терял брата.

Щенок, навсегда отвыкший скулить, лежит молча и неподвижно.

Идёт дождь...

Уверенность Волкодава, что он действительно проводил двух женщин и покалеченного мужчину в людное и благополучное место, истаяла, как снег по весне. Ветерок, между прочим, тянул примерно с той стороны, куда направлялись сборщики винограда. Венн принялся гадать про себя, что ещё могло породить страшный запах несчастья. Может, где-то неподалёку тлели под землёй залежи камня огневца?.. Волкодав заново втянул воздух