Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
- Serie: Миры Марии Семеновой
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2018
Беда наслала на землю вечную зиму и оставила много сирот, родства не помнящих. Киян-море вздыбилось и смело города Андархайны. Чертоги вождей спрятались в глубине, согретой теплом земных недр, беднота осталась мёрзнуть на поверхности. Настали тяжкие времена, обильные скорбью утрат... Минули годы после Беды. В чужой семье, в глухой деревушке вырос чудом спасённый царевич Светел, наследник некогда могущественной империи. И когда ему сравнялось пятнадцать, решил искать доли в воинской дружине, чтобы найти и спасти любимого старшего брата Сквару. Его насильно увели из семьи мораничи, и с тех пор родные ничего не слышали о нём. "Я обрёкся родительского сына в дом вернуть. За то, что вырастили, хоть так отдарить..." — думает Светел. Но что, если его долг совсем в другом? Да и узнает ли он брата? Ныне Сквара, что чёрный ворон, невидим в темноте...
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 662
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Содержание
Серийное оформлениеи иллюстрация на обложкеСергея Шикина
Семёнова М.
Братья. Книга 2 : Царский витязь. Том 1:роман/ Мария Семёнова.— СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. (Миры Марии Семёновой).
ISBN 978-5-389-14918-2
16+
Беда наслала на землю вечную зиму и оставила много сирот, родства не помнящих. Киян-море вздыбилось и смело города Андархайны. Чертоги вождей спрятались в глубине, согретой теплом земных недр, беднота осталась мёрзнуть на поверхности. Настали тяжкие времена, обильные скорбью утрат...
Минули годы после Беды. В чужой семье, в глухой деревушке вырос чудом спасённый царевич Светел, наследник некогда могущественной империи. И когда ему сравнялось пятнадцать, решил искать доли в воинской дружине, чтобы найти и спасти любимого старшего брата Сквару. Его насильно увели из семьи мораничи, и с тех пор родные ничего не слышали о нём. «Я обрёкся родительского сына в дом вернуть. За то, что вырастили, хоть так отдарить...» — думает Светел. Но что, если его долг совсем в другом? Да и узнает ли он брата? Ныне Сквара, что чёрный ворон, невидим в темноте...
©М. Семёнова,2018
© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018 Издательство АЗБУКА®
Автор сердечно благодарит:
Валентину Андрианову
Василия Семёнова
Виктора Краснова
Юрия Соколова
Павла Молитвина
Юлию Зачёсову
Саву и Ружицу Росич
Аллу Земцову
Ольгу Кадикину
Павла Калмыкова
Светлану Лаврову
Максима Герасимова
Фезулаха Велиханова
Хаджимурада Малаева
Александра Урбанского
Юрия «Барса»
Александра Прозорова
Татьяну Купреянову
Алексея Мехнецова
Александра Теплова
Игоря Крашенинникова
Елену Буданову
Евгения Голынского
Алексея Богомолова
Елизавету и Константина Кульчицких
Татьяну и Вячеслава Маркеловых
Феликса Разумовского
Дмитрия Кукушкина
Алексея Лыгина
Рустама Гасанова
Анатолия Кутузова
Дениса, Алёну, Наталью и Марию Васильевых
Павла и Ладу Шмырёвых
Елену, Николая и Вячеслава Темруков
Сергея Медведева
Максима Хорошковатого
Марину Махорину
Николая Барабанщикова
Алексея Бокатова
Галину и Максима Ващуков
Начин
Разбойное корыто
Всего на третий день пути Бакуня Дегтярь сломал лыжу.
Только что снялись со стоянки, только что впереди начала являть себя Огарок-скала, а за ней, сквозь морозную дымку, — каменные стремнины Кижной гряды... И на тебе пожалуй!
Вроде ведь ничего такого не делал. Не карабкался по торосам, испытывая крепость снегоступа опорой лишь на носок да на пятку. Не сползал с косогора, насилуя боковины и путца. Всего-навсего тропил, привычно прокладывая стезю упряжным оботурам. Даже морозная настыль была не самая жестокая. Не щерилась ледяными ножами, не грызла кожаную заплётку. Лишь тонко звякала, послушно уступая нажиму. И вдруг... Бакуня даже не услышал, как хрустнуло. Посреди очередного шага ремни под левым валенком просто обмякли, не давая опоры. Дегтярь остановился, выпростал ногу из россыпей скатного серебряного бисера. Так и есть! Деревянный обод переломился, как гнилью траченный, да по обе стороны разом. А ведь берёг, просушивал, маслил...
Делать нечего, охромевший и недовольный Бакуня соступил в сторону. Пропустил сменщика, оботуров-дорожников, потом сани.
— Левая? — присмотрелся с козел молодой Коптелка. Одна нога у парня была деревянная по колено, вроде дома сидеть, но дорога не дорога была бы без его прибауток. Он и теперь проказливо улыбнулся, вспомнив примету: — Смотри, батюшка торгован, кабы у хозяюшки в разлуке терпение не иссякло...
Слышавшие с готовностью засмеялись.
— Цыц, пустомели! — больше для виду рявкнул Бакуня. Сам не выдержал, заулыбался. С супругой Удесой он прожил в согласии двадцать два года. Кому верить, если не ей. Уж она дом рукавами не растрясёт, чести мужниной не уронит!
Только ребятам хоть кол на голове затеши. Которую весну выбирался с ними Бакуня на бойкие купилища Левобережья — а молодцы всё пошучивали о большаке и большухе. Иные сами успели жениться, над ними, вестимо, тоже трунили. Однако галухи по поводу хозяев были самыми старыми, памятными, любимыми.
Покидая свой зеленец, Бакуня неизменно ждал, когда начнутся потешки. Дождавшись — облегчённо переводил дух. Смеются — значит отходят от домашней тоски, врабатываются в походную жизнь.
Нынче лихословы отважились помянуть даже меньшую Бакуничну.
— А то кабы Аюшка не забыла святой воли родительской,мила дружка не приветила. Да вперегон старшей сестрице... —запустил ломким, почти мальчишеским голосом всё тот же Коптелка.
Работники постарше цыкнули на болтуна. Как люди говорят: шути, да оглядывайся.
Передние сани без натуги двигались проторённым путём. Тяга ли двум по-зимнему косматым быкам жилой оболок с одеялами и припасом! Бакуня шагнул в полозновицу, догнал, подсел сзади. Неторопливо отвязал поломанный снегоступ. Присмотрелся, досадливо качнул головой. Обод, похоже, отслужил. Так сломался, что в дороге толком и не поправишь. Разве от большого горя палками надвязать. Дома можно бы склеить, но веры ему, склеенному, как луку надломленному.
«Оттает, поглядим. Заплётка ещё может в дело сгодиться...»
Сколько лет полной чашей был его дом, а бережливая привычка держалась.
Бакуня по пояс влез в оболок, ощупью добыл лапку для смены, но сразу обуваться не стал. Задержался, покоясь наозадке саней, с удовольствием глядя, как покидают след кованые полозья, как дышит густым паром вторая упряжка. Задние сани были знатно нагружены. Под широкой полстиной опрятными рядами выпирали бочонки, маленькие и побольше. Все — туго заколоченные, но запах земляного дёгтя не ведал преград. Кому — смрад злолютый. Кому — сегодняшнее достояние, завтрашние прибытки.
И даже небывалая, всему Левобережью на удивление, долюшка для старшей дочери, Чаяны...
Смех вспомнить теперь, как померкли они с Удесой, обнаружив, что вода в доставшемся ключище оказалась мутная и вонючая. Где ж сразу догадаться, что кручина — вроде ореха: тверда скорлупа, да внутри — хмельная сладость удачи.
Когда это было! Вот уж двенадцать лет промелькнуло.
«А не тот я стал... Ох, не тот. Отяжелел», — вдруг понял Бакуня, схватившись, что слишком засиделся на санях. Раньше небось переобулся бы на ходу. Да не сидя, как теперь, даже не на корточки опустившись, — лихо, ухарски изломив гибкую поясницу.
«Ещё не хватало, чтоб люди заметили...»
Нахмурился, быстро затянул путца, спрыгнул, сяжисто побежал в голову поезда.
Чтоб саням добавить прыти, Девок вывезем в корыте! —
задавала шаг нагальная песня. Коптелка запевал, ребята подтягивали.
Сани белы лебеди, На дорогу выводи, Ползут, ползут, Двинули!
Сменщик, уже начавший отдуваться, обрадованно свалился назад. Он, как и хозяин, успел шагнуть в пятый десяток.
— Пенькова дела снегоступы в Торожихе куплю, — сказал Бакуня. — Кстати, и сведаю, вправду ли так хороши, как бают про них.
Работник поправил меховую рожу, неуверенно отозвался:
— Так помер он вроде, Пенёк-то... Года три или четыре тому. Дикомыты же! В стеношном бою зашибли, и не очнулся.
«Куда еду...» — далеко не впервые ужаснулся про себя Дегтярь, но вслух сказал:
— А я слышал, сынишка Пеньков ремесло успел перенять. Сам ещё титьку мамкину не забыл, а лыжи источит шаговитей отцовских.
Обозник пожал плечами:
— Ты, хозяинушка, уж как хочешь, а только небылое это дело, чтобы мальца источником называли.
Бакуня выпрямился, разгладил русую бороду, весело подмигнул:
— А былое дело, чтобы простые острожане с праведной семьёй своились?
Возражать стало нечего. Молодцы опять взялись смеяться. Спорщик покаянно развёл руками:
— Истинно люди глаголют, миновалось прежнее царство. Новое настаёт.
Беда положила начало цепи Бакуниных горестей и удач. Он в то время только отстроился, только начал жить своим очагом. Планувший с неба огонь его не задел, хотя родительский двор в Истомище, многолюдный и крепкий, просто исчез. Потом всё начало замерзать. Люди неволей переселялись к горячим источникам. Бакуня разведал добрый кипун, но дорожку перебил расторопный сосед. Андарх Лигуй по прозвищу Голец.
«Ступай себе, — сказал он Бакуне. Позади хозяина стояли ражие ухо-парни, удальцы не выдавцы. — С этого ключища моей-то чади вполсыта жить. Поближе к холмам другой зеленец есть...»
Делать нечего, Бакуня утёрся. Хотя на ключах Порудницы два двора как раз поместились бы. С андархами в Левобережье спорить было не принято...
А обещанный Лигуем зеленец вправду теплился на полпути до холмов. Такой, что впору показалось заплакать. Несколько провалов с мутной водой, булькавшей масляными пузырями. Водица горчила, смердела, умаешься кипятить на питьё... Ладно, по крайней мере, здесь не морозило. Бакуня засучил рукава. Собрал к себе отцову дворню. Всех уцелевших. По бревну перетащил дом...
Теперь он не знал, которых Богов отдаривать за везение.
Земляной дёготь, точившийся в глубине ям, прекрасно горел. В умелых руках ещё и целил язвы, причинённые покусами стужи. Довольно скоро Бакуня заложил в Ямищах промысел. Начал выбираться к ближним соседям, менять горючую смолу на зелень и рыбу. Позже прослышал, сколько Лигуй дерёт на купилище за его дёготь. В сердцах метнул шапку оземь, стал ездить сам.
Когда старшенькую, Чаяну, ребятня с торжеством провезла кругом зеленца, а мать вплела ей в косу цветную ленту, Лигуй заслал сватов. У него, как и у Бакуни, мужал под рукой толковый наглядыш. Звался Порейкой.
«Сговорена уже Чаяна», — ответил Дегтярь.
«Да за кого успел?..»
Голец чуть зубами не скрипел от досады.
«Ступай себе, — сказал Бакуня. — Других девок полно...»
Беда оставила немало сирот. Иные, кого она застигла ещё в пелёнках, даже родства не помнили. Двоих таких мальчишек Бакуня вырастил у себя. Глядя, как поднимаются Угляк и Коптелка, временами жалел, что сразу не засыновил. Временами, наоборот, подумывал обоих призятить, окрутить с ними дочерей.
Хорошо, что не поторопился. Вмешалась судьба, всё расставила по местам...
— Куда едем-то, а, большак?.. — задорно окликнул с козел Коптелка. — Куда деток несмышлёных на погибель ведёшь?..
— Ори громче, — посоветовал вечно хмурый Угляк. — Накликаешь! Ты, батюшка, не бери его другой раз.
Коптелка звонко расхохотался. Уж этой грозы ему не надо было бояться. Оботуры никого так не слушали, как его.
— Кишки простудишь, хохотун, — буркнул Угляк.
Левобережники редко высовывались за Светынь. Если на то пошло, Бакунины соотчичи и на юг ездили нечасто. Хотя сами себя считали наполовину андархами и с гордостью, в знак давней принадлежности, звались гнездарями. В коренных землях на них всё равно посматривали свысока. Кому охота чувствовать себя правнуком покорённых, вторым разбором среди былых победителей?
— Навались, родимые! — весело отвечал хозяйским мыслям Коптелка. — Наддай, Сивушка!
Каково-то покажется за Светынью, где второй разбор превращался в третий... Дикие дикомыты некогда намылили холку завоевателям. Не пустили Ойдриговичей к себе на Коновой Вен, да и всё тут. И как Бакуне разговаривать с ними? Если они гордым андархам, вселявшим в него наследную робость, показали дорожку до самого Шегардая?..
Ну ничего. Знакомыми местами в сотый раз ездить, скучновато жить станет. Иные, как сегдинский Геррик, давно разведали путь за Светынь и теперь что ни весна спешат в Торожиху. Вернувшись, рассказывают про дива и чудеса. Вроде целебных чёрных камней, привозимых на торг из лесных захолустий. Как тут не разгореться глазам!
— Всё ты недоволен, Бакунюшка, — смеялась жена. — Прозвали уже Дегтярём, ещё и Снадобщиком вздумал прослыть на старости лет?
Бакуня в ответ подмигивал:
— Коли нового желаю, стало быть, не вовсе состарился.
Смех смехом, а жилка подрагивала. Остерегала. Тревожно это, когда всё удаётся. Вот ломишься сквозь череду мелких невстреч, и сама собой успокаивается душа: судьба взяла плату. А вот если всё время по ветру мчишься, рождается беспокой. Ну как с разбегу да об телегу?
С таким попечением только дома сидеть, за лавку держаться.
Бакуня подумал о сломанной лыже, улыбнулся.
— Отик... — ластилась к нему младшая дочь, Аюшка. — Привези ты мне, отик, с правого берега валеночки, как там делают: все целиком катаные...
— Не босая ходишь, — строго заметила мать. — Доброго пути отцу пожелай, и будет с тебя.
Аюшка расплакалась:
— Всё ей, Чаяне!.. И жених, какого больше не сыскать... и подарки...
В четырнадцать лет хочется разом всего, да прямо сейчас. Год предстаёт вечностью, которой не пережить. Особенно когда родная сестра уже повязывает платочек внахмурочку, готовится укрыть лицо под фатой. Мать напомнила:
— Чаяна старшая. Настанет ещё твой черёд.
И верно. Меньшая дочь Дегтяря вряд ли лавку насквозь просидит, сватов дожидаясь. За Кижной грядой обжился давний друг Бакуни, Десибрат Головня. Он с сыном теперь уже складывает в лубяные короба новенькие горшки да тонкие мисы, заботливо ухичивает мхом — везти в Торожиху. Никто не помешает в дороге о детях поговорить. О чём-нибудь сговориться...
Притихшая Аюшка до самого леса шла за санями вместе с матерью и сестрой. Обняла отца напоследок. Долго махала вслед вышитым полотенцем, чтоб дорожка ровной была...
Кижная гряда звалась так испокон веку. Когда осень валилась в зиму и первые хлопья кружились над мокрым лесом, чтобы назавтра же стаять, — в холмах снег ложился сразу и прочно. Шеломянный Хозяин копил его до самой весны. Не просто копил. Баловался, скидывал в удолья лавины. Гремящие белые клубы крушили, пугали, сулили вовсе убить. Долина, пересекавшая кряж, гладкая и удобная летом, за такой зимний норов слыла Разбойным корытом. После Беды ездить здесь стало невмоготу. Бакуня и Десибрат поначалу разведали окольную тропку. Год спустя посоветовались, дружно взялись — и выстроили бревенчатые стенки по верху склонов в коварных местах: удерживать снег. А двинется, потечёт —спускать в боковые распадки. Немалая работа была. Впору гордиться.
Шеломянному Хозяину, чтоб не серчал, подарили целого оботура. Однако Хозяин оказался жаден невмерно. В плату за отнятую забаву понадобилась ему ещё Коптелкина нога, раздавленная валуном. Камень, покалечивший парня, до сих пор торчал из-под снега. Проезжая мимо, Коптелка неизменно грозил ему кулаком.
Зато Разбойное корыто ныне считалось самым простым и спокойным локтем дороги на север. К чему сам приложил руки — не подведёт.
У Огарок-скалы сделали недолгую остановку. Перепрягли оботуров. Тех, что пыхтели в гружёных санях, поменяли с дорожниками. Хоть и безопасными стали Кижи, всё лучше побыстрей миновать.
Пока работники развязывали и вновь завязывали ремни, Бакуня подошёл к подножью утёса. Задрал голову, посмотрел вверх.
Прежде Беды каменный лоб покрывало корявое цепкое мелколесье. Теперь из расщелин торчали обугленные остатки корней. Бакуня сдвинул меховую личину. Снял шапку. Развернул добрые домашние лепёшки. Надкусил одну, положил в обледенелую выбоину. Сверху добавил хорошего мороженого шокура.
— Угостись со мной, батюшко, Хозяинушко шеломянный... да уж и пропусти незаказно.
Отошёл, оглянулся. Впадина камня напоминала рот, распахнутый в неистовом крике. Навстречу поезжанам из Разбойного корыта вытягивались тучи, застрявшие на вершинах гряды.
Сменив левую лыжу, Бакуня помимо воли стерёг правую: вдруг тоже сломается.
«Вот доберусь в Торожиху — в самом деле Пенькова сына искать пойду. Гляну, что привёз...»
Купилище злых дикомытов временами лежало прямо за поворотом. Временами — отодвигалось на другой конец света: нипочём не достигнуть.
«Да что ж я за беспокойник такой?»
На первом своём торгу в Андархайне он тоже боялся. И неспроста. Еланным Ржавцем владел царевич Коршак. Восьмого наследника Огненного Трона величали за глаза Жестоканом. Стоя в смоляном ряду, Бакуня со всех сторон слушал жалобы. Торговый народ кряхтел и чесался. Больно тяжкие поборы изволил наложить государь!
Неволей испугаешься, когда подбегает запыхавшийся гонец. Царевич желал видеть Бакуню.
«По заслугам честь! — обрадовался весёлый Коптелка. — Во дворец праведного Аодха тоже не одни красные бояре входили! И ремесленники добрые, и купцы... Меня возьмёшь с собой, батюшка?»
«Всё дурню пестюшки, — тревожно буркнул Угляк. — Вот останется Жестокан подарками недоволен...»
Ох тогда взметался Дегтярь. Ох себя корил! Седина в бороду, а не смекнул, что соглядатаи царевича мигом высмотрели на купилище нового торгована. Хоть кто бы предупредил! Чем же поклониться грозному волостелю?.. Впопыхах нагрузили вместительную ручную тележку. Бочонками вынесли жидкий дёготь для заправки светильников. Малюсенькими горшочками — чистый и плотный, многоценный, целебный.
Бакуня знал: Коршак был очень немолод.
«Столец ему небось подушками умягчают, пищи всё тонкие подают... Почечуем наверняка скорбит, — подсказывал опыт снадобщика. — Где ж ему теперь достать ревеню, тмина, рябины, хотя он и царевич? Как бы изловчиться лекарю посоветовать старца на ведро с дегтярным дымом сажать... дачтобы государь не прогневался, чести своей проносу не усмотрел...»
С трепетом отправлялся он на Коршаков двор. Робея,складывал подношения... не чаял голову на плечах назад унести...
Знал ли, что входит просто Дегтярём из никому не ведомых Ямищ, а выйдет — молвить боязно, свояком Коршаковым... ну почти...
В самом сердце гряды раскинулось помошье — просторная поляна между холмов, удобная для стоянки. Там можно будет снова перепрячь оботуров, поменять сани упряжками. И без того дошли бы до Десибратова зеленца, но свежей силой вывезут побыстрей. Своя земля Разбойное корыто, своими руками огоенная... а всё охота выбраться без задержки. По старой памяти, верно.
Не оттого ли собаки, бегущие у полозьев, знай поглядывают на затянутые туманом вершины, знай нюхают воздух, дыбят на загривках щетину...
«Водворится призяченный, обживётся чуток, надо будет сюда его захватить, — подумал Бакуня. — Да особо не упреждать, что безопасна дорога. Сразу видно станет, каков удалец...»
От мысли о скорой дочкиной свадьбе голова начала легонько кружиться.
Удеса, помнится, тоже испугалась мужниной удачи. Расплакалась:
«Высоко загляделся, Бакунюшка! Мы люди простые, минуй нас гнев царский, а любовь — того пуще...»
«Не заглядывался я, — хмурил брови Дегтярь. — Мысли не держал. Сам позвал меня, сам золотую сваечку к нашему колечку примерять стал!»
Чаяна, доченька, тогда глупа ещё была. Ничего не понимая, на всякий случай цеплялась за мамкин подол, ревела ревмя.
С тех пор много снегу на Кижи вывалилось. Подрос жених, наспела невеста. В самый год сговора ушёл к родителям престарелый царевич. Только сговор нерушимо стоял. В праведной семье от слова не пятили.
Удеса себе уж рубаху в две строки вышила, старушечью, после дочкиной свадьбы надеть...
— Слышишь, батюшка большак! — окликнул неугомонный Коптелка. — Не велишь костерок на помошье развести для обогреву? Нога холодом замлела, сил нет!
И гулко притопнул концом деревяшки.
Работники засмеялись.
— А вот бы из фляги глотнуть, из той кожаной...
— Потерпите, — строго молвил Бакуня. — Завтра у Десибрата согреемся.
— Батюшка! А что делать станешь, коли зятёк от нашего дёгтю нос сморщит?
За минувшие годы вроде все жениховы косточки обглодали. Стоило приблизиться свадьбе, взялись заново.
Бакуня сам порой закатывал глаза, пытаясь представить, как начнёт приобщать юного Коршаковича промыслу. «А что? — утешала жена. — Мальчонка пригульной, а всё кровь царская. За что ни возьмётся, споро осилит!»
Дегтярь обмахнул с бороды иней, пряча улыбку:
— Сморщит, возьму тебя с Аюшкой окручу.
Коптелка упал навзничь на козлах, дрыгнул в воздухе обеими ногами, деревянной и в валенке, заголосил:
— Погубили добра молодца-а-а...
Парни дружно захохотали.
Оботуры вскинулись, взревели, все шесть разом поднялись в рысь. Заметались, залаяли, взвыли псы.
Бакуня ещё смеялся, ещё хотел попенять Коптелке за переполох... когда сверху, с мглистых вершин, неожиданно и сильно ударило ветром.
Так сильно, что у Бакуни слетел с головы треух и от внезапного ужаса заледенело нутро.
Мгновением позже начала дрожать земля под ногами.
Оботуры неслись уже не рысью, а метью, взрывая раздвоенными копытами снег. Они разевали пасти, только рёва больше не было слышно. Всё похоронил низкий гром, катившийся по долине.
Этого не могло случиться, но это случилось.
Сразу с обоих склонов Разбойного корыта к обозу тянулись широкие, белые, жадные, обманно-мягкие лапы.
«Стенки-то подпорные... как так, — успел подумать Бакуня. — Сколько лет... Хозяинушко, за что...»
Неодолимая сила снесла, растёрла, скомкала поезжан. В плотном вихре мелькнула бурая шерсть, обломки саней, плеснула чёрная струя из раздавленного бочонка. Бьющийся пёсий хвост, перекошенное в немом крике лицо...
На самом деле это была гибель, конец всем и всему, однако разум не постигал и не подпускал такой мысли. Бесконечные мгновения Бакуня нёсся кувырком, смятый, лишённый какой-либо воли, утративший верх и низ, даже ощущение тела... И всё продолжал жалеть разлившийся дёготь, прикидывал, удастся ли переловить оботуров, починить сани... успел даже представить, как работники его засмеют, выкопав из сугроба...
Жена и дочки, машущие ему со старого поля...
Удар, отправивший в темноту, ему не запомнился.
Когда он снова пошевелился, было очень холодно. А ещё — тихо, тесно, больно, почти темно. Всё тело облекал и сдавливал снег. Густая влага текла по лицу, склеивала ресницы, дышать едва удавалось. Бакуня попробовал двинуться, вырваться, но снег держал крепко. Глаза мало-помалу начали привыкать. Прямо перед носом Дегтярь увидел бревно. Знакомые витки смолёной верёвки, вросшие в лёд. Чуть ниже верёвок — недавний след топора... щепки перьями...
Бакуня тупо раздумывал над этим простым открытием, когда ватную тишину нарушила близкая возня. Дегтярь вновь рванулся, хотел крикнуть, позвать. Не хватило дыхания. Лопата в сильных руках рубила и раскидывала снег. Лезвие ободрало ухо. Изнемогшие лёгкие наполнил живительный воздух. Серый свет, хлынувший в узкий понор, сперва ослепил. Смаргивая слёзы и кровь, беспомощный обозник увидел над собой рыжего парня. Совсем молодого, хмурого, незнакомого.
Долетел крик. Хриплый, страшный.
«Угляк...»
— Пори их, Порейка! — грянуло дурное веселье.
Бакуня всем телом дёрнулся из снежной ловушки, прокаркал:
— Спа... спа... си...
Скрипнули, приблизились шаги, протянулась рука в синем рукаве, хлопнула рыжака по плечу.
— Молодец, Лутошка. Уж что сказать, молодец. Бери силу, заслужил!
Рядом надсадно промычал оботур. Чуть дальше собирали, скатывали в одно место пощажённые лавиной бочонки.
Рыжий просветлел от хвального слова. Снова нахмурился. Бросил лопату. Выдернул из снега копьё. Резко, коротко замахнулся...
Доля первая
Облыжный узел
Город, вросший в скалы высокого морского берега, назывался Выскирег. Коренные андархи толковали его имя как«первый» — конечно, после стольного Фойрега. Не царский, ноцарственноравный. Такое понимание отдавало пророчеством, ведь именно сюда перебрался верховный почёт Андархайны,уцелевший в Беду. Северные племена, совсем забывшие страх,толмачили название малой столицы со своих языков. Получалось — «место бурелома и пней». В общем, Коряжин.
И это прозвище города несло свою истину.
На самом деле люди здесь жили всегда. Кто-то первым нашёл в каменном обрыве пещеру, выгрызенную водой. Облюбовал для жилья. Под стук молотков, под звон калёных зубил понемногу родился город. Люди ровняли каменные теснины, изрезавшие берег, превращали их в улицы. Бережно направляли вьющийся по скалам шиповник, пускали цветущие плети мимо окон, таивших девичьи улыбки. Искусные зодчие превратили величественные скалы в дворцы, мало уступавшие фойрегским. В глубине ущелий муравьиными гнёздами теснились обиталища простолюдья. Здесь хлопало на верёвках бельё, ветер нёс крики торговок, очажный дым, запах жареной рыбы... Тёсаные стены грело щедрое солнце, каменные недра отдавали прохладу, а вечерами в притихших дворах многоголосыми шёпотами бродило эхо прибоя...
Потом солнце погасло за беспросветными тучами, море отступило на десятки вёрст и застыло, а город остался. Зябкий, сумрачный и сырой, ставший против прежнего совсем малолюдным, он всё ещё жил.
Царевич Эрелис, третий наследник Андархайны, задумчиво рассматривал резьбу на каменных стенах. Чертог, который торжественная речь именовала Правомерной Палатой, а непочтительное просторечье — судебней, воздвигли очень давно. При Гедахе Четвёртом. Хоромина была частью врезана в тело скалы, частью простиралась открытым небу раскатом. Здесь обитала правда царских законов, жившая в согласии сПравдой Богов. Каменный зев Палаты, обращённый к юго-востоку, венчала надпись: «Царю правда первый слуга». В прежние времена судилище разрешалось творить лишь с рассвета и до полудня: пока внутрь глядело солнце. Теперь в Палате даже днём зажигали светильники. Конечно, заправленные самым тонким маслом, чтобы не портить копотью драгоценной резьбы.
Стены и потолок судебни сплошь покрывал хитроумный узор. Куда ни глянь, тянулись изваянные в камне верёвки. Толстые канаты и тонкие бичевы. Где свободные, где стянутые узлами. Одни перевои глядели тугими и неприступными, другие, наоборот, были распущены, разрешены, готовы распасться. Творцы Палаты имели в виду ловчую сеть законов: виновных повяжет, невинных — освободит. Поговаривали даже, будто здесь содержалась полная роспись заповедей исконной Правды, но как её прочесть — никто теперь в точности не ведал. Каменотёсы и кожемяки, глухие к величию старины, чаще сравнивали закон с липкими паутинами: муха увязнет, шмель вырвется.
Эрелис жил в Выскиреге уже скоро год. Он часто ходил наблюдать суд и расправу. Душа не лежала, но куда денешься? Царский венец Андархайны не зря зовут Справедливым. Вот и гляди, шегардайский наследник, как делят несколько пядей тёплой стены, оспаривают украденное бельё, ложатся под кнут из-за передвинутого колышка на береговой меже.
Сегодня тенёта законов сотрясали крыльями сразу два могучих шмеля. Народу на раскате собралось заметно больше обычного. И во главе суда сидел не какой-нибудь скромный сановник. Сегодня рядил и приговаривал сам владыка Хадуг, второй сын державы.
— Смотри внимательней, государь, — шепнул Невлин, по обыкновению стоявший за плечом у воспитанника. — Сегодня тебе надлежит многому научиться!
Эрелис вздохнул, давя тёмную тоску. Чему другому, а терпению он сегодня обучится наверняка. Пальцы двигались сами собой, перебирая облачно-серую шелковистую шёрстку. Любимица, безразличная к людским страстям, щурила сапфировые глаза. Иногда Эрелису хотелось поменяться с кошкой местами.
Невлин шепнул ещё:
— Скоро ты сам начнёшь творить суд, государь. Перенимай же искусство взывать к познаниям райцы, чтобы каждое слово решения шло об руку со словом закона!
Тёплый охабень владыки искрился старинной парчой, стекая с престола тысячей золотых складок. У Хадуга было сурово-красивое, худое лицо, исполненное царской породы. Вот он повёл бровью, кивнул законознателю. Советник-райца, скромно стоявший у ступеней престола, отдал разрешение дальше — правителю судебного обряда. И уж тот громыхнул увитым бубенцами жезлом:
— Кланяйтесь четвёртому сыну Андархайны! Поборнику доблести, осрамителю нечестия, Мечу Державы, царевичу Гайдияру!
Обрядоправитель Фирин, с его голосом, достойным полководца или жреца, был плюгавой спицей в колесе власти, но полагал, что без него это колесо лишилось бы вращения. Острые на язык горожане давно переиначили его имя, заглазно прозвав жезленика Пырином. Набатные отзвуки ещё гудели в Палате, когда по влажному камню прошлёпали толстые кожаные подошвы. Люди раздались улицей — во главе десятка порядчиков вошёл Гайдияр. Воевода городской расправы. Статный, широкоплечий, в красно-белом плаще. С пернатым шлемом на руке, при мече и кольчуге.
Он отдал Хадугу короткий воинский поклон:
— Яви правый суд, государь! К твоей заступе прибегаю! Взывает кровь неотмщённая!..
...Кто бы мог ждать, что самый первый ответ на это возглашенье раздастся извне. Громкое, непристойное «Ау-у-у!..» кота, алчущего подруги. Прозвучало так кстати, что народ не удержался от смешков.
Томная красавица на хозяйских коленях встрепенулась, издала ответный призыв и... выставила огузье, обратив его прямо на Гайдияра. Смущённый Эрелис торопливо подхватил кошку.
Взгляд великого порядчика быстро стёр с лиц ухмылки. Вновь стало слышно, как с чела судебни падали капли. Речи Гайдияра нечасто раздавались в Палате, разве что брань, если недовольные начинали буянить. А уж с места истца этот голос не звучал доселе ни разу.
— Кто посмел обидеть тебя, младший брат? — пытаясь не шепелявить, спросил царевич Хадуг.
Прежде Беды он числился шестым в лествице и всю жизньпраздновал, не помышляя о троне. Он сидел нахохлившись, расписным веером прикрывал рот, лишённый двух передних зубов.
Гайдияр зычно ответил:
— Вот злодей! На нём кровь твоего слуги, моего отрока!
Воины расступились. Бросили на гладкие плиты крепкосвязанного человека. Лохматого, ободранного, избитого — поди пойми, стар или молод. Он завозился, пытаясь хоть повернуться. Его взяли за ворот тельницы, лоскут остался в руке. Ругнулись, подняли за верёвки, поставили, шаткого, на колени. Злодей приподнял лицо, сплошь в кровавой коросте, глянул одним глазом: второй безнадёжно заплыл. Вздохнул, облизнул разбитые губы, грустно уставился в пол.
Райца владыки подошёл к вязню, тяжело опёрся на палку:
— Чей будешь, шатун?
Русая голова шевельнулась.
— Утешкой... рекусь... сыном Скалиным.
На раскате, где моросил дождь, произошло движение. Всхлипнул женский голос, повелительно и недовольно буркнул мужской. И вновь стало тихо, лишь непочтительно, гнусаво перекликались коты. Кто-то шикнул, покатился пущенный камень.
Райца посмотрел на владыку, кивнул обрядоправителю. Тот напырился, приподнялся на носки, ударил жезлом:
— Левашника Кокуру Скало сюда!
Толпа опять раздалась. Ближе к свету придвинулся середович в хорошем суконнике. Гневный, красный лицом. Следом семенила заплаканная жена. То тянулась вперёд, то пряталась за спину супруга. Молодой пасынок держался позади, торопливо сворачивал большую рогожу.
Вся семья повалилась на колени, земно кланяясь правящему царевичу Выскирега.
Хадуг милостиво кивнул:
— Встань, добрый Кокура. Мы привыкли похваливать твои лакомства и никак не чаяли увидеть тебя в этой палате... Что скажешь?
Мужчина послушно встал. Поклонился уже малым обычаем. Дородство мешало коснуться пола рукой, но шапка по камню всё же мазнула.
— Не вели казнить, праведный государь. Так скажу: за подворника этого я не ответен. Не знаю и знать его не хочу!
Вязень всхлипнул, качнулся. Женщина скорчилась на полу, еле слышно завыла.
Хадуг склонил голову на сторону:
— Ответчик иное бает. Сыном твоим сказывается.
Кокура твёрдо ответил:
— Мало ли кто кем сказывается, государь!
Люди сдержанно зашумели. Беда разметала немало знатных семей. В первые годы наследники сыскивались что ни день: вместо одного пропавшего по десятку. Ныне бесстыдный промысел почти прекратился, но, похоже, не насовсем.
Кокуру-лакомщика, прозванного завистниками Кока-с-соком, знал весь Выскирег. Какие постилы выходили из его печей! Толстые, взбитые, на яйцах, успевай пальцы облизывать! Третьего дня в сластную лавку явился чуженин, потребовал хозяина, объявился его сыном Утешкой.
— Счастье-то! — обрадовались жалостливые.
— Ещё один сынок самочинный, — усмехнулись неверчивые.
Кокура мнимого отпрыска не пустил дальше порога. Велел убираться, отколе пришёл. И теперь с твёрдостью повторил:
— Не прогневайся, твоя царская милость. Рожоное детище у меня Беда забрала. Приёмное, на радость воспитанное, за спиной стоит. Иных нету!
Эрелис приглядывался к лакомщице. Баба не поднималась с колен, не разгибала спины. Марала по полу расшитую кику, тихо постукивала кулачком. Хотела перечить мужу и не решалась. Эрелис отвёл глаза. Телесные клейма велись только в праведной семье. И то — до седьмых наследников, не далее. Откуда взять родовые улики сыну ремесленника? Матежи — родинки приметные — показать?
Хадуг повернулся к воеводе порядчиков:
— А ты что скажешь нам, младший брат?
Гайдияру, прежде одиннадцатому в лествице, не досталось царского имени. Лишь храбрость и стать, достойные величия предков. Некоторое время назад на него возложили было надежду, стали выбирать тронное рекло... Эрелиса, так некстати обретённого, Гайдияр до сих пор считал самозванцем.
Он ответил по-воински немногословно:
— Что скажу, государь... Кровь невинная из земли вопиёт, жжёт руки злодейские!
Хадуг милостиво кивнул. Видоков было в достатке. Отвергнутый Утешка поплёлся заливать горе. На шум, сотрясавший кружало, примчались Гайдияровы молодцы. Бросились раскидывать свалку. Когда всё успокоилось, на полу остались лежать двое. Крепко ошеломлённый Утешка — и отрок в накидке порядчика. С Утешкиным поясным ножичком в горле.
— Мой щит носил, — сказал Гайдияр. — Моим чадом звался. Ради него справедливости доискаться хочу, родич и государь!
— Расправа на именитого хозяина поднялась, — тихо пересуживал народец.
— Порядчики против порядочного встают.
— Что-то будет!
Вдоль стены бочком пробрался седой, рассеянно улыбающийся человек.
— Утро доброе, Машкара, — приветствовали городского чудака выскирегцы. — Неужто до сих пор не нашёл?
Он развёл руками: пока не нашёл, но надежды не оставляю. Встал поближе к светильнику. Начал вглядываться в изваянные узлы, отслеживать пальцем ход сплетавшихся ужищ.Про него тут же забыли.
— А ничего не будет. Откупится Кокура.
— Бездельное молвишь. От чего ему откупаться?
— Так вроде сын напрокудил...
— Сказал же, не ведает его и ведать не хочет!
Машкара вытащил из поясного кармашка непочатую церу. Принялся чертить по гладкому воску, срисовывать полюбившийся узел.
— К Утешке этому присмотреться бы. Вдруг правда сын.
— Ты, что ли, присматриваться собрался? Своих перечти!
— Мать спросили бы...
— Кокуре чужак без надобности. Помощника справного выхолил, а это кто? Подворник и есть. Скитала бездельный. Только нажитое губить.
— Такого прими, а он лихой рукой...
Хадуг сел поудобнее. Взял кружку, окунул нос в завитки горячего пара...
В этот миг случилось непоправимое. С раската донёсся кошачий призыв, звеневший такой мощью и страстью, что наследница благородных кровей растеряла остатки достоинства. Вывернулась из-под хозяйской руки, только хвост мелькнул! Шастнула между сапогами порядчиков. Саданула когтями слишком проворную пятерню. Эрелис дёрнулся было с кресла, но жёсткие пальцы Невлина впились в плечо. Шегардайский царевич остался сидеть, красный, взмокший, пристыженный.
Ликующее многоголосое «Ау-у-у!» взорвалось драчливым бесчинием, укатилось за пределы раската...
Хадуг спрятал усмешку в вороте охабня. Кивнул райце. Советник подошёл, остановился против ответчика:
— Как очищаться будешь, безродный?
Вязень дёрнул спутанными руками, прошамкал:
— Не без роду я, добрый господин... в людях рекусь...
Царедворец, суровый, бесстрастный, покачал головой:
— Не о том спрашиваю. Как правиться будешь?
— Как берёста на огне, — зарычал Гайдияр.
Вязень, жалкий, втянул голову в плечи.
— Твой нож был?
— Мой, господин... а порезал не я! Не я!..
— Видали сиротку, — скривил губы четвёртый царевич. — Спьяну бить — удалец, самого побили — младенец безвинный!
Пламя светильников начало казаться Эрелису слишком ярким. Он сощурился, нашёл взглядом седовласого чудака. Любитель узлов пропускал накалённые голоса мимо ушей. Вглядывался, подправлял рисунок, снятый на церу...
Поговаривали, будто сплетения древней сети таили облыжный узел. В камне вырезать можно, а из верёвки не совьёшь. Кто сыщет его — поймёт великую тайну. Люди на годы увлекались поисками, отчаивались, сходили с ума. Машкара был из числа самых упорных.
Советник обернулся к судье, тяжело опёрся на палку.
— Государь, — начал он с поклоном. — Твой достойный брат уже взял на допрос всех бывших о ту пору в кружале. Я был бы рад огласить имя убийцы, но каждый из этих людей клялся именем Справедливо Казнящей, что видел очень немногое. Скажи нам, следует ли привести их на пытку для подтверждения клятв?
Народ зашумел.
— При Аодхе своих на дыбу не поднимали, чтоб пришлого обелить...
— При добром Аодхе, если правды не дознавались, самого убитого виноватили. Всё лучше, чем распря.
— Убиенный ведь сирота был? Вот и дело с концом.
— Сирота, сирота, а кому служил!
— Гайдияр не смирится...
— Теперь, значит, доброму человеку в кружале не погулять?
— Опять кого спьяну убьют, а притомных на пытку?
— Ответчика вздёрнуть да покрепче тряхнуть!
— Не убивал я, — потерянно бормотал вязень. — Не убивал...
Старик Невлин привстал со скамеечки, поставленной, ради уважения к его летам, за креслом Эрелиса.
— Если бы ответчик привёл родню, несущую честное имя, добрая слава семьи могла бы его защитить, — на ухо пояснил он царевичу. — Люди согласились бы, что от сына достойного отца стоит ждать правды. Увы, этому юноше нечем подтвердить ни своё родство, ни свою безвиновность.
Эрелис так же тихо отмолвил:
— Почему государь не прикажет расспросить мать? Думается, она лучше всех поняла, сын пришёл или нет.
Где-то за раскатом, уже далеко, снова взвыли коты. Дрались за царицу.
— Жена следует воле мужа, — сказал Невлин. — Если мужпо своему разумению ограждает дом, выстроенный его трудоми упорством, добрая жена может только смириться. Тут никому встревать не рука.
— Даже для спасения жизни?
— Мой государь... Былые наставники приучили тебя следовать чести и благородству. Ныне ты подошёл к науке правления, а она таит немало скорбей. Ты исполнился горечи, видя, как домохозяин отказывается укрыть незнакомца, ибо хранит свой дом от разлада. Представь же, чем иногда обрекается жертвовать правитель страны!
Эрелис упрямо пробормотал:
— Люди, знавшие моего отца, удостоверяют, как он боялся осудить на смерть без вины...
Царевич Хадуг поставил кружку. Разговоры немедленно стихли.
— Итак, — прошепелявил владыка. — Блюдя город, наш брат Гайдияр потерял смелого отрока, своего названого сына. Тяжкие улики указывают на шатущего человека, пойманногопорядчиками, и, боюсь, другой истины нам уже не найти. Нашбрат прав: кровь взывает к отмщению. Закон, живущий в этомчертоге, строгой мерой отмеривает убийцам. Однако превыше законов сияет правда милостивого правления, завещанная отцами. Нам следует оберегать всякую жизнь... особенно во времена, без того обильные скорбью утрат. Я ещё раз обращаю к тебе слово, добрый Кокура. Хочешь ли ты выкупить этого человека, чтобы взять его в дом?
Все обернулись к лакомщику. Оторвала голову от пола жена. Загорелся надеждой уцелевший глаз вязня...
Но Кока-с-соком был из тех гордецов, что не меняют решений. Даже тех, о которых, быть может, сами жалеют. Он твёрдо повторил:
— Нет, государь. Не знал я его никогда и знать не хочу.
Царевич помрачнел, спрятал руки в уютные рукава.
— Ума Скало не нажил! — долетело с раската.
— Сперва выяснил бы доконно, родной или нет. Вдруг всё-таки сын?
— А нет, после бы выставил потихоньку.
— Теперь вовек не узнает.
— Мать, бедная, глаза выплакала...
— Молодец, Кокура. Не захотел постилы во дворец до смерти таскать на выкуп бездельнику!
Эрелис разглядывал резную сеть, объявшую стены и потолок. Шмель прорвётся, муха застрянет...
Невлин вновь подал голос у него за плечом:
— Внемли, государь. Сейчас наш владыка произнесёт приговор. Отметил ли ты, как он разъяснил дело? Благородному Цепиру осталось лишь заглянуть в свою память, хранящуювсю премудрость судебников. Ему нет нужды листать бессчётные книги, он и так помнит, как послужило истине тоилииное уложение твоих праотцов. Скоро и у тебя будет свойрайца, чтобы опираться на его знания, верша правый суд...
Хадуг выпростал руки. Потёр переносицу — и действительно обратился к советнику:
— Я хочу услышать твою правду, Цепир. Что советует нам закон?
Хромой царедворец ответил незамедлительно и бесстрастно:
— По вконанью Гедаха, четвёртого этого имени, обличённого злодея следует приговорить к покаянию над волнами.
— Быть по сему.
Напряжённо слушавший народ охнул, заволновался, заговорил. Лакомщица тоненько завизжала. Утешка, малосведущий в обычае Выскирега, начал оглядываться, криво, неуверенно улыбнулся...
Гайдияр ткнул его сапогом в спину, свалил.
— Успеешь наулыбаться, засудок! — Поднял голову, деловито спросил: — На ком судебную продажу велишь доправлять, старший брат? С безыменки этого взять нечего.
Хадуг снова спрятал руки в тепло.
— Рассудим так, — проговорил он. — Мы истратили время на ничтожного бродягу, поправшего закон Андархайны. В Выскиреге он пришлый, но не вовсе чужой. Он как-никак искал здесь отца. — Перст царевича указал на вздрогнувшегоКокуру, в голосе прозвенело отчётливое злорадство. — Вот человек, в чьи двери он постучал! Если бы лакомщик, услаждающий нас заедками, по-доброму принял мнимого сына, не выпил бы тот в кружале мёртвую чашу. В назидание обрекаем Кокуру Скало с чадами и домочадцами быть притомными на всё время казни!
Сластник аж пошатнулся. Куда подевалась упрямая гордость! Кокура начал оседать на колени:
— Государь... надёжа-государь, милостивец... любой побор наложи, только откупиться вели...
Раскат сдержанно загудел.
— Стало быть, всякий бродень стукнет в ворота, а ты его принимай?
— Правски судит царевич!
— К ним тоже домогателей сполна приходило.
— Мать жалко...
— Одних Аодхов без счёта, и ни одного путного.
— Эрелис вон явился из дикоземья, с долгих скитаний. Приняли же!
— Лучше накормить да наутро путь показать, чем с порога в тычки.
— Если Скалиха сына признала, почто молчит?
— Мужа трепещет. Грозен Кокура, на руку скор...
— Хороша мать! Себя жалеет паче сына родного!
Хадуг с усмешкой смотрел на бледного Кокуру:
— Ты не дал нам помиловать грешника, заплатив за его жизнь, но готов откупиться, чтобы его смерти не видеть? Что ж, мы это позволим. Правдивый Цепир назначит пошлину, надлежащую нам за нынешний суд. Я, Хадуг, второй сын Андархайны, так решил и так возглашаю.
Имя, произнесённое вслух, скрепило окончательность приговора. Два воина просунули Утешке под локти ратовище копья, подняли, поволокли. Он скользил ногами по камню, растерянно озирался...
Заступница
Когда разразилась Беда, обезумевший Киян превратился в чёрную стену. Взвился под облака, ударил на сушу. Там, где прошла чудовищная волна, земля утратила облик. Пустоши на месте холмов, сметённые города, заваленные озёра... Царственноравный Выскирег спасли острова. Закрыли собой, как воины полководца. Страшный приступ искалечил их, выпотрошил, разметал. Прежде они красовались, обрамляя судоходную бухту. Теперь за краем пустой каменной чаши угадывалась в тумане разрушенная гряда. Безжизненная, неузнаваемая, зловещая. Былое Зелёное Ожерелье. Имя горчило в устах, но от него не отказывались. Признавать окончательную необратимость Беды Выскирег никак не желал.
Когда море ушло, с ближних гор протянулись щупальца снега. Будто в насмешку, первыми вымерзли орлиные гнёзда городского почёта. Жилища простонародья держались упорнее, но, казалось, тоже были обречены. И угаснуть бы Выскирегу среди множества городов Андархайны, обезлюдевших и забытых... однако Киян, уходя, оставил выскирегцам подарок. В каменных пропастях, где прежде дышали морские приливы, теперь отзывалась гулкая пустота, согретая теплом земных недр. Скоро деловито зазвенели зубила, и город как бы перевернулся. Чертоги вождей спрятались в глубине. Беднота, как и прежде, зябла у поверхности.
— Только Правомерную Палату не стали переносить, — рассказывал Невлин. — Андархайна зиждется Правдой. Той, что крепче разрушенных гор, долговечней испепелённых равнин...
У него на родовом щите красовались железные узы, даруемые воинам чести. «Это оттого, что нас на цепь приковал», — говорила Эльбиз.
Сход по витой лестнице был долог и крут. Ничего неодолимого для проворных молодых ног, но старого вельможу спускали в кресле-носилке.
— Люди говорят, нет худа без добра, — сказал Эрелис наставнику. — Суд вершат на морозе, поэтому разбирательство редко затягивается надолго.
Невлин поморщился:
— Подлый народ, по обыкновению, непочтителен...
— Дядя Сеггар повторял: пока мы смеёмся над тяготами, мы бессмертны.
Невлин покосился на невозмутимых носильщиков:
— Мой государь всё никак не забудет прежнюю жизнь. Да будет позволено...
Тут он был вынужден замолчать. Лестница расширилась площадкой. Уши заложило: плотный занавес пыли сотрясался лязгом и грохотом. Мелькали полуголые тела, срывал голос назиратель работ. Каменотёсы били отвесную дудку для подъёмника. Выскирег продолжал строиться.
Когда кругом стало потише, Невлин сердито отряхнул рукава:
— Да будет позволено мне отвлечь мысли государя от прошлого и обратить их к насущному!
Носилка раздражала его. Что за царедворец, сидящий в присутствии господина, вынужденного идти своими ногами!
— Сеггар Неуступ нам говорил и другое, — пробормотал Эрелис. — Ссечённую голову обратно не приживишь. От воина ждут защиты, тем более — от царя.
Невлин вновь покосился на широкие плечи, покоившие передок кресла. Прямой обычай наследника временами ввергал в отчаяние. И зачем носильщикам перестали залеплять уши воском?
— Никто не сомневается в правосудии нашего властелина Хадуга!
Эрелис в кои веки подобающе согласился:
— Никто. — Но тут же всё испортил: — Мне просто любопытно, наставник. Утешка был сыном родительским или без правды посягал на родство?
— Правителя, рождённого судить подданных, воистину украшает пытливость... Однако напомню тебе: ныне дознавалось не чьё-то родство, а истина гибели доброго отрока. Постиг ли это мой государь?
Эрелис гнул своё:
— Когда у наших воевод витязей ни за что убивают, они...
— Царевичей Андархайны ведёт закон, а не месть, присущая вожакам бродячих дружин!.. — перебил Невлин. — Что ещё усвоил мой государь?
Эрелис усмехнулся уголком рта:
— Что наш старший брат Кокурины постилы весьма уважает.
Невлин всплеснул руками, удивляясь, отчего не сбивается размеренная поступь слуг и носилка не катится по лестнице вниз. Что за речи в присутствии подлого люда!..
Эрелис понял: огорчил старика. Закрыл рот и молчал до самой двери, где нёс стражу рыжебородый Сибир.
В чертогах, образованных из естественного хода в скале, никто не жил прежде шегардайских царят. Невлин Трайгтрен считал это справедливым знаком судьбы. С чего начинать возрождение порушенного царства, как не с нового дома!
По меркам тесного подземного города обиталище сиротам досталось очень завидное. Пещеру завесили коврами, выгородив уютные ложницы и большую переднюю, чтобы сестре рукодельничать с девушками, а брату учиться принимать знатных гостей. Шершавый камень потолка ещё не успел зарасти копотью от светильников, залосниться, как ношеная одежда. Одного жаль: юная хозяйка мало заботилась о достойном украшении дома. Другая бы придирчиво выбирала меха, раскладывала вышитые подушки...
Царевна Эльбиз и теперь отлынивала от занятия, приличного её сану.
В палате звенели коклюшки, звучало тихое пение — девушки, избранные царевне в сенные, плели знаменитое выскирегское кружево. Кто наскатёрник, кто подзор, кто оплечье. Только один кутузик праздно покоился на своих козлах. Эльбиз, облачённая, по обыкновению, в домашние гачи и тельницу с безрукавкой, стояла коленями в большом кресле с отслоном. Раскрыв деревянный оклад, бережно поворачивала листы, хрустевшие кожей. Против царевны сидел отрок постарше, с гребнем просватанного в волосах. Мерил деревянной разножкой дороги, испещрившие чертежи земель. Хмурился, что-то высчитывал. Сверялся с книгами о завоевании Левобережья.
На самом большом листе, прямо на ознаке Шегардая, сидела дымчатая беглянка. Тянула заднюю лапку, вылизывалась. Тщательно, умиротворённо, неспешно.
При виде вошедших парень вскочил, ударил поясным поклоном. Пожилой челядин оставил сметать невидимые пылинки, пал на колени. Кружевницы бросили рукоделье, примяли ковёр головами в бисерных лентах.
— Не сердись, почтенный сын Сиге, — сказал Эрелис. — Все заметили, как владыка к побору дело клонил. Я постилы тоже люблю. Только есть их больше не буду.
У дальней стены виднелся верстак с тесличками и резаками. Рядом высилась дуплина, чёрная от морской воды, кое-где тронутая железом. Невлин гневно отмолвил:
— Добрый правитель — не прачка, у которой что на уме, то и на языке. Правитель знает золотую цену своему слову и не роняет его в случайные уши!
Эрелис болезненно щурился на свет, но в глазах дрожали искры веселья. Дескать, мне-то пеняешь... Невлин покосился на склонённые девичьи затылки. Ещё до вечера пойдут пересуды: старый вельможа распекал отпрыска царей, да перед молодым Коршаковичем и всей комнатной чадью! Невлин было собрался выгнать всех вон и тогда-то должным образом наставить Эрелиса на ум, но тут подала голос Эльбиз:
— Дядюшка Невлин... не объяснишь ли, что в книге написано? А то я и Злата уж спрашивала, а он тоже не знает!
Старик тотчас подобрел, обернулся. Эрелис временами приводил в отчаяние, но на царевну сердиться было невозможно.
— Что тебе непонятно, дитя?
— Вот здесь! — Эльбиз прижала пальцем страницу. — «Он купался в озере, а жена его — под струями водопада. Когда же он вышел на берег, жене довелось обернуться, и увидела она наготу мужа своего, и немедленно умерла, ибо не могла снести того её гордость...» Почему?
Девки разом навострили уши. Невлин поперхнулся от ужаса:
— Где ты вычитала такое?
Злат всё ниже опускал голову, безуспешно пряча улыбку. Эльбиз невинно моргнула. Глаза у неё были серые, как у брата, льняные волосы убраны по-северному, в тугую толстую косу. Андархский обычай распускать пряди казался ей привычкой бездельниц.
— В «Додревних сказаниях о славе Андархайны», — жалобно, словно отмаливаясь от розги, зачастила она. — Это про полководца Тигерна, нашего предка, и жену его Тайю. Вот скажи, с чего умирать? Подумаешь, нагота! Когда дядю Гуляя ранили в ногу, я...
— Во имя Закатных скал!.. — спешно перебил Невлин. — Дитя, здесь говорится не о больном, которому нужна помощь! Речь о супружеском целомудрии!
— А в чём оно? — удивилась Эльбиз. — Разве супруги не вручают один другому свою душу и плоть?
Мысленно Невлин поклялся завтра же вернуться с заботливой и доброй боярыней, способной объяснить сироте тайны женства... пока девочка с Сибиром советоваться не начала. Он откашлялся:
— Моей царевне следовало бы занять свой ум чтением более сообразным её естеству и летам...
Эрелис у него за спиной тихо проскользнул в спаленку. Впустил подбежавшую кошку, со вздохом облегчения опустился на лавку. Ткнулся левым виском в тёплый, урчащий бок.
— Ты сам что ни день о замужестве мне толкуешь, — летел с той стороны плаксивый девичий голосок. — А о чём ни спрошу, ответить не хочешь. Братцу Аро дядька Серьга служит, а моя бабушка Орепея...
Ко времени, когда там всё затихло, боль почти отступила. Ощутив рядом сестру, Эрелис, не открывая глаз, повинился:
— Опять на тебя старик нашумел...
— Я смотреть должна была, как ты на светильник мизюришь? — хмуро удивилась Эльбиз. Никаких слёз больше не было в помине. — Сильно грызёт? Сейчас девок повытолкаю...
— Не надо, истерплю, — отрёкся брат и вздохнул. — Что я без тебя делать буду...
Сестра села рядом, погладила по голове:
— Помнишь, дядя Космохвост говорил? Всё то же самое, только быстрее и лучше.
Свет, вливавшийся снаружи, перекрыл рослый Злат.
— А я смекнул, почему той жене день в ночь показался. Такую наготу увидала, что на самом деле не на что посмотреть!
Царевна фыркнула. Все трое засмеялись, даже Эрелис. Возле больной головы мерцали непостижимые кошачьи глаза. Уж я бы, мол, вам такого порассказала... да лень!
Второй день Беды
— Жги его, не жалей!
— Подстрекни, подстрекни!
— Не умеешь, другим бодило отдай...
Багрово-чёрное небо рдело над головами. Удар, проломивший все тверди Божьего мира, рассёк землю до огненного нутра, породив сотрясения, пожары и вихри. С хребта было видно зарево по южному окоёму: там плавился камень. На северный склон густо облетал белый прах пополам с чёрной копотью ближних гарей.
Люди, увидевшие конец привычного света, нескучно доживали отпущенный срок.
От двух вкопанных в землю столбов тянулись прочные цепи. Одна — к поясу полуголого человека, другая — к ошейнику огромного пса. Точно подобранной длины хватало как раз, чтобы не запутались, но биться могли. Совсем недавно здесь карали рабов, нерасторопных и дерзких. Баловали сторожевых собак людской кровью. Учили яриться на один запах невольника.
Беда опрокинула всё природное устроение. Мир сошёл с ума. Обученный кобель искал взглядом псаря: зачем уськаешь начеловека, прежде неприкосновенного? Надсмотрщик тоже мешкалдраться. Слишком хорошо понимал, во что превратят пёсьи зубы его кости и плоть. Сзади тыкали острыми копьями, норовили достать факелом. Наконец человек закричал, взмахнул палкой. Кобель молча бросился наперехват. Две железные змеи вытянулись в одну струну.
Косматая толпа шумела, волновалась, наблюдая за боем.
— Ишь метко приложил!
— Нас каравши, наторел.
— Пятиться вздумал? Гони его! Гони!
Третья сшибка стала последней. Не имея привычки ходить босиком, человек оступился. Страшные челюсти сомкнулись на локте, стали перебирать, круша плечо, добираясь до горла. Надсмотрщик дёргался и кричал, но спасения уже не было.
Медная копь звалась Пропадихой.
Ступенчатую чашу, выгрызенную вековым трудом каторжан, разбило судорогами земли, из трещин быстро прибывала вода.Обезображенных мертвецов поглощала жижа, зелёная от яри. Неудержимая человеческая волна, извергнутая горой, захлестнула поселение у реки.
Самые смекалистые беглецы устремились к причалу. Набойныелодки, на которых третьего дня приплыл со свитой царевич, стояли красивые, вместительные, богатые. Грязные руки расхватали золочёные вёсла: хоть на царском насаде, хоть в свином корыте, лишь бы прочь, прочь отсюда скорей! Пока войско не подоспело. Оно, войско, всегда рядом, когда на каторге бунт.
Уносить ноги спешили не все. Толпа хлынула в развратные домаи кружала, где гуляли надсмотрщики да бурлаки, водившие баржи. Оттуда посейчас ещё долетал вой, едва членившийся на голоса. Предвидя скорую гибель, варнаки гуляли напропалую. Терзали непотребных девок, пластая распутниц на грудах яркого тряпья, выброшенного во двор. Забавлялись с пойманными надсмотрщиками. Этим женского тела было не надобно, лишь бы узреть корчи смертного врага. Услышать, как былой господин униженно молит, потом ревёт страшно, невменяемо, по-звериному.
Старичка, единственного укротителя охранных собак, вначале хотели спалить вместе с псарней. Всё же решили повременить. Кто-то смекнул, что кровожадная стая будет хороша для забавы.
Царевича и свиту одолели не сразу. Знатных гостей принимал в доме боярин, царской милостью державший здесь путь. Приезжие и хозяева были воины не последней руки. Отбивались полсуток. Последние живые, обессилев, уступили числу. Связанных и кровавых приволокли на площадку для травильной потехи.
— Ну-ка, что нам досталось...
— Гляди зорче, у кого тут кровь золотая?
Пожилого боярина отделили сразу. Ардара Харавона вся каторга знала в лицо. Остальные выглядели близнецами — грязные, оборванные, израненные. В тускло-багровом свете поди разбери белобрысых от тёмных, андархов от левобережников. Царского знака ни на ком не нашлось. И кровь у всех была одинаковая, красная.
— Эй, боярин! Расточилось твоё боярство!
— Сказывай, который тут праведный?
За плевок наземь старому воину досталось кулаком сперва под дых, потом в рёбра.
— Огня сюда! Живо разговорится.
— Поднять, что ли, да усадить наземь с размаха...
— На цепь!
Седой псарь со слезами обнимал рычащего кобеля. Гладил сплющенное ухо, дрожащей рукой разбирал слипшуюся щетину. Каторжники смеялись горю старика, не подходя близко.
— Ишь жалеет, точно дитя родное.
— Нас бы кто пожалел!
Пёс, удерживаемый лишь прикосновением хозяйской ладони, горбился, рокотал близкой яростью, зрачки метали отблеск пожара. Однова хватанёт, семеро лекарей не зашьют!
Харавона поддёрнули за связанные руки, потащили вперёд, на ходу сдирая исподнее. Загрызенного надсмотрщика отволокли прочь, опустевшим поясом трясли перед глазами боярина:
— Нам царевича не указал, укажешь пёсьему зубу.
У Харавона вздулись жилы на лбу, он тщетно противился.
— Не тронь воеводу, рабы, — раздалось из скопища пленных.
Добровольные палачи приостановились. У молодого вельможи с рассечённого лба текла кровь, товарищи пытались его усадить, прикрывали собой, он упрямо поднимался.
— Хотели праведного, берите!
— А то не возьмём?
И подняли, раскидав других вязней.
— Праведный, говоришь!
Связанного крутили, щипали, тыкали пальцами, кололи чем попадя. Отзовётся ли царская плоть по-иному, чем у обычных людей? Никакой особости не находили.
— Чем докажешь?
— А докажу. Кто познать хочет, кастени?
Грозен голос человека, шагнувшего за предел страха. Только здесь некому было послушать его. Все таковы собрались.
— Хорош пугать, пуганые.
— Истый царевич не за столы поспешил бы, а нас по правде рассуживать.
— С безвинных цепи сбивать!
— Да толку с ним? Самого на цепь, чтобы знал!
Последнее усилие смертника бывает достойно памяти. Воин рванулся. Бешеным движением расшвырял всех державших. Обратился к вожаку палачей. Добела стиснул за спиной кулаки...
Перед ним стоял огромный детина, ещё не высушенный тяжёлым трудом и скудной кормёжкой. Узкий лоб, могучая шея, на левой щеке — клеймо бессрочного заточения. Что с таким сотворит израненный пленник?
Варнаки галдели, насмешничали. У клеймёного вдруг остекленели глаза, он замер на полуслове, будто услыхав далёкий призыв. А потом рухнул оземь лицом, даже не выставив рук.
Все вдруг замолчали, каторжан мгновенным вихрем отмело прочь...
И в тишине с речного берега прокричали рога.
Передовой корабль взбежал носом на отмель, в пепельной метели маячили ещё два. Позже оказалось: налётная дружина едва дотягивала до сотни мечей, но ошалевшей от неожиданности каторге померещились тысячные отряды. Всё царское войско, подоспевшее отбивать праведного!
Застигнутые врасплох, пьяные кто от вина, кто от крови, бунтовщики мало чем смогли ответить карателям. Большинство просто разбежалось от сплочённого клина, ударившего снизу на склон. Железный строй сметал, крушил, затаптывал всё, что попадалось навстречу. Дружина с переднего корабля продвигалась настолько споро, что толпа на травильной площадке так и не успела решить, добивать пленников или поставить щитом. Первые меткие стрелы обозначили конец хмельной безнаказанности, сходбище бросилось кто куда. Осталось несколько десятков самых отчаянных. Эти расхватали копья надсмотрщиков, решившись забрать с собой кого повезёт.
Оборона плохо далась им. В самом челе клина рубился воин довольно скромного роста, но сущий ширяй. Он нёс тяжеленную чешуйчатую броню, как простую рубашку. Отринув щит, в две руки орудовал огромным мечом. Длинный, широкий клинок, заточенный с одной стороны и увенчанный этаким зубом, разил как колун. Крошил щиты, разносил головы под неумело вздетыми шлемами. Следом плыло знамя: серые крылья, хищный клюв.
— Хар-р-га! Хар-р-га!..
Тут уж самые стойкие кинулись врассыпную. Натиск могучего воеводы не оставил времени как следует отыграться на пленниках. Над ослабевшим царевичем мелькнуло копьё, но в ноги убийце, извернувшись на земле, вкатился воин из свиты.
Предводитель опустил долу страшный косарь:
— Тут, что ли, одиннадцатый сын?
— Сам чей будешь?.. — прохрипел боярин Харавон. Знамя и клич отметали сомнения, но не просто же так царевича объявлять.
— Знать бы, что обрадуюсь тебе, Сеггар Неуступ, — разлепил губы праведный. — Кто на помощь привёл?
Воевода оглянулся. Вперёд вытолкнули надсмотрщика в кольчуге, с обвязанной головой:
— А вот он. Мешаем зовут.
Царевич устало смежил ресницы:
— Буду жив, отплачу.
— Мне б домой, твоё преподобство, — заторопился Мешай. — Сестричей малых по лавкам четыре...
Его сразу утянули назад, в глубину строя:
— Царственные от слова не пятят. Кабы до завтра дожить, тогда разговаривать станем.
— Мне что спятит, что позабудет, — ворчал недовольный Мешай. — Вона, глаза под лоб. А мне как раз бы подарочек...
У берега отзвучал боевой клич. Это завершила расправу младшая Сеггарова чадь, ведомая подвоеводами. Когда старшее знамявернулось к причалу, там перекатывался хохот. Бунтовщики, взятые кто у винной бочки, кто без штанов, колыхались мычащей толпой. Лихие обидчики слабых, жалкие против истинной силы. Выжившие непутки прикрывались рваньём, размазывали румяна и слёзы. Обнимали сапоги витязей, молили не оставлять на погибель.
Подвоеводы собрались подле вождя.
— Все целы? — коротко спросил Неуступ.
— Отрок Лягай скулой дубину поймал. Выправится.
— А веселье с чего?
— Варнаки угомониться не могут. С головами на плахе девок всё делят.
Сеггар хмуро оглядел никому не нужный полон. Ухоботье каторги, канувшей в прошлое вместе с былой Андархайной. И что теперь с ним делать?
— Под топор, — прогудел один подвоевода. Тяжёлая секира бабочкой порхала в непомерно сильной руке.
— Была охота лезо марать, — возразил второй, весёлый и гибкий. У него на новеньком знамени трепетала скопа.
Подошли ещё трое ближников.
— О чём спор, други?
— Нету спора. Воевода взятых судит, мы советами помогаем. Молви, Оскремётушка!
Седеющий воин быстро взял сторону:
— Я с Ялмаком. Эти хуже крапивы, выводить, так под корень.
— Я бы... — начал второй.
Ялмак перебил:
— Мировщик, ясно, за щаду. Ты как мыслишь, Крыло?
Красавец-витязь — синий взор, тёмные волосы убраны с высокого лба — отмахнулся, сел чистить потрудившиеся мечи-близнецы. Судьба взыскала его редким даром оберучья, но не истой ревностью к бою. Он холил клинки, а казалось — струны после игры протирал.
— Мне ли забота? Воевода приговорит, я песню сложу.
Сеггар заслонил рукавицей глаза от колючих пепельных хлопьев. Долго смотрел в кровавое небо. На вершины хребта, окаймлённые глухо громыхающим заревом. Потом снова на пленников. Наконец вышел вперёд:
— Слыхали, поимники?
Те как-то разом примолкли. Отрезвели. Кто был пьян, вернулись в себя. Уставились на обтекающий кровью косарь. Услышали посвист лезвия возле своих шей.
— Всех бы вас по делам вашим казнить смертью. За былые грехи, за раны праведного царевича... а вот не стану. Чести много, непотребные души вслед светлой государевой посылать. Отплывём — ступайте, говорю, кто куда хочет. На новом разбое возьму, не помилую.
В толпе немного особняком держались несколько человек. С десяток обросших дикими волосами мужчин, починщиков насмешившей воинов ссоры из-за блудниц. А за широкой спиной одного косматого душегубца, кто бы мог ждать, таилась бабёнка из вольных. Хозяюшку весёлой избы суровый Кудаш избрал для себя.Отстоял кулаками, а дружки ему помогли. Так, всех вместе, сеггаровичи вытащили их во двор. И наставница «ласковых девушек» не бросилась к витязям за спасением. Она тоже сделала выбор.
В Торожиху
Жогушка, младший Опёнок, страсть не любил, когда мама его ребячила птенчиком, звоночком, кубариком. Оттого не любил, что заранее знал, чем кончится дело. Мама вытрет намокшие глаза, примется обнимать, целовать и... снова не пустит с другими ребятами кататься по ледяным валам на морозках. «Дома посиди, чадунюшко». Он и рад бы кроить лоскутья с бабушкой Коренихой или помогать брату Светелу варить клей. Но на что мама так его нежила, словно за порогом он должен был себе тотчас шею свернуть?
— Любит тебя, затем и боится, — объяснял брат. — Что случись, сама сразу жить перестанет.
— А тебя будто не любит? Меня только?
Светел тщательно обтягивал плетень снегоступа, широкий, облый, красивый. Ноге опора, глазу отрада.
— Я взрослый. Я кулаком стукну — обидчик из валенок улетит.
Жогушка задумался, кивнул, продолжил:
— И ещё ты пойдёшь братика Сквару искать.
Светел неторопливо кивнул. Свою взрослость он изрядно преувеличивал, но усы пробивались. Ровесники тайно радовались, что атя так и не благословил его молодцевать на Кругу.
— Пойду, — сказал он Жогушке.
— А скоро пойдёшь?
— А лыжи краше моих делать станешь, сразу и соберусь.
Жогушка задумался крепче. Срок выглядел несбыточным, как возвращение солнца. Узлы у него покамест выходили кривыми и неуклюжими, а к станку для выгибания лыж брат его вовсе не подпускал. Стращал: пальцы отдавишь. А уж самому раскалывать кряжики, вытёсывать ровные длинные доски... ох, небываемо! Младший Опёнок вспомнил о том, что было гораздо ближе и у всех на устах:
— А в Торожиху?
— Что — в Торожиху?
Губы начали кривиться, но Жогушка справился.
— Мама говорит, не дойду...
Светел вдруг рассмеялся. Он хорошо помнил себя таким же мальчонкой. И как мама боялась, что в дороге он убредёт от становища, заблудится, застудит ручонки-ножонки, утонет в оттепельном болоте, совсем пропадёт. А на торгу его укусят чужие собаки, отравит лежалое лакомство, обидит злой человек. Дома дитятко оставить, оно бы как-то надёжней. Правда, в те времена бабам вольно было у печки посиживать. Теплился огонёк дедушки, в самой силе мужевал Жог Пенёк, быстро подрастал Сквара...
— А дойдёшь?
Жогушка опустил глаза.
— Походник нестомчив должен быть, — строго продолжал Светел. — Ногами крепок, духом долог, станом надёжен. Сядь-ка на корточки, вот так... а теперь вверх выпрыгни!
Свезло Жогушке! Мудра была Ерга Корениха.
Когда Светел подступил к бабке за благословением идти с ватагой на торг, в избе пахло ужином. Корениха опустила руку с иголкой. Задумчиво поглядела, как свет лучины рождает сияние в жарых кудрях внука, бежит по уверенной поросли над губой. Прищурилась:
— Невестушка!
Равдуша, державшая на ухвате горшок, подняла голову:
— Что велишь, матушка?
Корениха кивнула в сторону клети:
— Шатёр поднови. Все вместе в Торожиху пойдём.
Горшок с печёными рогозными клубнями чуть на пол не опрокинулся.
— Как — вместе, государыня? А Жогушка?
Братёнок, притихший на полатях, забоялся дышать.
— А что Жогушка? — спокойно ответила Корениха. — Не Пеньков разве побег?
— Так мал совсем! Слабенек!.. Занеможет, расхворается, не дойдёт...
Светел весомо подал голос:
— Со мной — дойдёт.
Равдуша оглянулась. Хотела привычно щунуть сына: не твоего ума дело, молчи, пока не спросили. Только слова почему-то с языка не пошли. Сын стоял у порога, загородив плечами всю дверь. Жогова старая стёганка была на тех плечах как влитая. А руки! Мозолей гвоздём не проймёшь!
И за столом по всей правде на отцовском месте сидит.
Пятнадцать лет парню.
Равдуша часто заморгала. Подошла к Светелу, глянуласнизу вверх. Он обнял мать, буркнул грубым голосом, приласкался. Повторил:
— Со мной — дойдёт.
— Ну... — выговорила она растерянно. — Если с тобой...
«Неужто поверила наконец?» Корениха скупо улыбнулась. Опять взялась за шитьё.
Лес кругом Твёржи, где братья Опёнки сызмала знали каждую тропку, был Жогушке как свой двор. Всё внятно в родной круговеньке. Нечастые клики птиц, повадки зверей, витающих у оттепельных полян. Постижимы токи метелей: обычных, с закатной стороны, и необычных, с востока. Просты и ясны повести следов на снегу...
Граница своего и чужого в чаще незрима. Нет здесь ни стен,ни ворот, просто дальше вот этого холма мы ни разу не забирались, что за ним?.. Шаг, ещё шаг... и вот уже обступил неведомый лес, шепчущий страхами и чудесами. По виду — совсем такой же, как дома. На деле... Жогушке всё казалось — здесь даже снег под лапками по-иному скрипел...
Конечно, младший Опёнок не показывал виду. Размеренно упирался кайком. Деловито переставлял нарядные, нарочно для него выгнутые лапочки. Оглядывался на брата. Светел вёз большие новые сани, нагруженные припасами и шатром. Жогушка те сани сдвинуть не мог, брат шёл легко.
Иногда Светел начинал хмуриться, прямо на ходу смыкал веки. Благо лыжница, проложенная передовыми длинного по
