5,49 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: Иностранка
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Большой роман
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2017
Лауреат Букеровской премии Джулиан Барнс — один из самых ярких и оригинальных прозаиков современной Британии, автор таких международных бестселлеров, как "Шум времени", "Предчувствие конца", "Англия, Англия", "Попугай Флобера", "Любовь и так далее", "История мира в 10½ главах" и многих других. Возможно, основной его талант — умение легко и естественно играть в своих произведениях стилями и направлениями. Тонкая стилизация и едкая ирония, утонченный лиризм и доходящий до цинизма сарказм, агрессивная жесткость и веселое озорство — Барнсу подвластно все это и многое другое. В романе "Артур и Джордж" — вошедшем, как и многие другие книги Барнса, в шорт-лист Букеровской премии — следствие ведет сэр Артур Конан Дойл собственной персоной. Литературный отец Шерлока Холмса решает использовать дедуктивный метод в расследовании самого скандального дела поздневикторианской Англии — дела о таинственном убийстве скота на фермах близ Бирмингема. Его цель — доказать, что обвиняемый в этом преступлении провинциальный юрист Джордж Эдалджи невиновен. Так насколько же действенны методы Шерлока Холмса в реальности? В 2015 г. на телеканале Би-би-си вышла одноименная экранизация (режиссер Стюарт Орм, в ролях Мартин Клунес, Аршер Али, Чарльз Эдвардс, Хэтти Морахэн, Эмма Филдинг). Роман публикуется в новом переводе.
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 708
Ähnliche
Содержание
Julian Barnes
ARTHUR & GEORGE
Copyright © 2005 by Julian Barnes
All rights reserved
Перевод с английскогоЕлены Петровой
Оформление обложкиВадима Пожидаева
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
Барнс Дж.
Артур и Джордж:роман/Джулиан Барнс; пер. сангл.Е.Петровой.— М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2017. (Большой роман).
ISBN978-5-389-13565-9
16+
Лауреат Букеровской премии Джулиан Барнс — один из самых ярких и оригинальных прозаиков современной Британии, автор таких международных бестселлеров, как «Шум времени», «Предчувствие конца», «Англия, Англия», «Попугай Флобера», «Любовь и так далее», «История мира в 10½ главах» и многих других. Возможно, основной его талант — умение легко и естественно играть в своих произведениях стилями и направлениями. Тонкая стилизация и едкая ирония, утонченный лиризм и доходящий до цинизма сарказм, агрессивная жесткость и веселое озорство — Барнсу подвластно все это и многое другое.
В романе «Артур и Джордж» — вошедшем, как и многие другие книги Барнса, в шорт-лист Букеровской премии — следствие ведет сэр Артур Конан Дойл собственной персоной. Литературный отец Шерлока Холмса решает использовать дедуктивный метод в расследовании самого скандального дела поздневикторианской Англии — дела о таинственном убийстве скота на фермах близ Бирмингема. Его цель — доказать, что обвиняемый в этом преступлении провинциальный юрист Джордж Эдалджи невиновен. Так насколько же действенны методы Шерлока Холмса в реальности?
В 2015 году на телеканале Би-би-си вышла одноименная экранизация (режиссер Стюарт Орм, в ролях Мартин Клунес, Аршер Али, Чарльз Эдвардс, Хэтти Морахэн, Эмма Филдинг).
Роман публикуется в новом переводе.
©Е.Петрова, перевод, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017 Издательство ИНОСТРАНКА®
Тонкий юмор, отменная наблюдательность, энергичный слог — вот чем Барнс давно пленил нас и продолжает пленять.
The Independent
В своем поколении писателей Барнс безусловно самый изящный стилист и самый непредсказуемый мастер всех мыслимых литературных форм.
The Scotsman
Джулиан Барнс — хамелеон британской литературы. Как только вы пытаетесь дать ему определение, он снова меняет цвет.
The New York Times
Как антрепренер, который всякий раз начинает дело с нуля, Джулианникогда не использует снова тот же узнаваемый голос... Опять и опятьон изобретает велосипед.
Джей Макинерни
Лишь Барнс умеет с таким поразительным спокойствием, не теряя головы, живописать хаос и уязвимость человеческой жизни.
The Times
По смелости и энергии Барнс не имеет себе равных среди современных британских прозаиков.
New Republic
Современная изящная британская словесность последних лет двадцати — это, конечно, во многом именно Джулиан Барнс.
Российская газета
Тонкая настройка — ключевое свойство прозы букеровского лауреатаДжулиана Барнса. Барнс рассказывает о едва уловимом — в интонациях, связях, ощущениях. Он фиксирует свойства «грамматики жизни»,как выразится один из его героев, на диво немногословно... В итоге и самые обыденные человеческие связи оборачиваются в его прозе симфонией.
Майя Кучерская(Psychologies)
Во всей этой детективной истории, несомненно, есть нечто шерлок-холмсовское — но Барнс строго контролирует степень этого «нечто»; Дойл работает Холмсом в барнсовском детективе, и поэтому атмосфера здесь именно барнсовская — а не шерлок-холмсовско-конан-дойловская; дьявольская разница.
Тем, кто знает, кто такой Барнс, нет смысла объяснять, как гармонично могут выглядеть его романы; и это произведение не исключение... «Артура и Джорджа» можно квалифицировать как биографию Конан Дойла, как исторический роман, как детектив, как судебную драму — галочку поставите там, где надо, сами. В действительности,как всегда у Барнса, это вещь про то, что вымышленная история оказывается достовернее засвидетельствованных фактов, что литература более правдива, чем официальное расследование, результаты которого подтверждены судом и правительством.
Лев Данилкин(Афиша)
Роман Джулиана Барнса «Артур и Джордж» представляет собой пример книги и приятной и полезной. Приятной — потому что Барнсу свойственна легкая и увлекательная манера письма, способная скрасить хоть длинный перелет, хоть бессонную ночь, а также незатейливая, но щекочущая нервы ироничность. Полезной — потому что «Артур и Джордж» — книга познавательная. Читатель узнает не только о нравах поздневикторианской Англии, но и о реальных событиях, в которых был замешан не кто-нибудь, а Артур Конан Дойл.
Коммерсантъ-Weekend
Написав «Артура и Джорджа», Барнс не только явил нам байопик обАртуре Конан Дойле, но и предпринял еще один, возможно самый глубокий, экскурс в недра загадочной английской души. Перед нами исследование сути «английскости». Одним текстом Барнс решил ответить на множество вопросов разом. Получилась своеобразная энциклопедия нравов. Многослойный роман о долге и невиновности, правде и вымысле, любви и чести.
Книжная витрина
На русский язык перевели новую книгу знаменитого прозаика, «британского Умберто Эко», — «Артур и Джордж». На сей раз поклонник Флобера и мастер изложить библейский сюжет устами (жвалами?) жучка-древоточца взялся за легенду детективного жанра — Артура Конан Дойла. В новой книге Барнса создатель Шерлока Холмса,подобносвоему герою, берется за расследование преступления, которое якобы совершил робкий молодой юрист по имени Джордж.
Известия
Автор книги ненавязчиво подталкивает читателя к выводу: литература может быть точным или кривым (по выбору автора) зеркаломжизни, но вот организовать жизнь по законам литературы чаще всегоне удается вовсе. Стерев границу между детективным произведениям, где возможна мера условности, и реальностью, Конан Дойл взял на вооружение методы Великого Сыщика. И невольно заигрался.
Роман Арбитман(Волга)
Пожалуй, помимо темы вины и невиновности, духовных поисков, национальной идентичности, границ реальности и литературы, надоупомянуть еще тему памяти. По признанию автора, история Эдалджизаставила его задуматься, почему одних людей помнят долго, а других тотчас забывают. На процессе обвинитель заявляет, что мотивом преступлений, якобы совершенных Джорджем Эдалджи, было желание обрести известность. Избегавший шумихи Джордж со временем начинает досадовать, что его слава — сомнительная слава жертвы судебной ошибки — меркнет. Англия забывает его. Джордж считает, чтоза свои страдания заслуживает большего. И Джулиан Барнс с ним согласен. Пусть спустя сто лет, но справедливость восстановлена. Имя скромного юриста теперь запомнят все.
Иностранная литература
Посвящается П. К.
Часть первая. Начала
Артур
Ребенку хочется посмотреть. С этого все начинается; точнотак же началось и в тот раз. Ребенку захотелось посмотреть.
Он уже научился ходить и смог дотянуться до дверной ручки. Без особой, в общем-то, цели, просто из детского инстинкта первооткрывателя. Раз есть дверь, нужно ее толкнуть; вошел, застыл; огляделся. Никто за ним не следил; он развернулся и вышел, старательно затворив за собой дверь.
Увиденное стало для него самым ранним воспоминанием.Мальчонка, комната с кроватью, пробивающийся сквозь задернутые шторы послеполуденный свет. Прежде чем он поведал миру свою историю, минуло шесть десятилетий. Сколько же раз он проговаривал текст про себя, чтобы выстроить и подогнать простые слова, на которых в итоге остановил свой выбор? Сомнений нет: зрелище виделось ему столь же четко, какв тот памятный день. Дверь, комната, свет, кровать, а на кровати — «бело-восковое нечто».
Ребенок и труп: в Эдинбурге того времени подобные сцены были, вероятно, нередки. Из-за высокой смертности и стесненных жилищных условий дети постигали жизнь рано. Семьябыла католическая; на кровати покоилось тело бабки Артура,некой Кэтрин Пэк. Не исключено, что дверь оставили незапертой намеренно. Быть может, хотели приобщить ребенка к трагедии смерти; или, выражаясь более оптимистично, внушить, что смерти бояться не следует. Ясно же, что бабушкина душа улетела на небеса, оставив на земле только ненужное, бренное тело. Мальчик хочет посмотреть? Что ж, пускай смотрит.
Наедине в затемненной комнате. Дитя и мертвое тело. Внук, который только что, с обретением памяти, вышел из состояния неодушевленности, и бабка, которая, утратив те способности, что развивались у мальчика, вернулась в упомянутое состояние. Ребенок смотрел в упор; много лет спустя точно так же смотрел в упор мужчина. Что представляло собой это «бело-восковое нечто», вернее, что представляла собой чудовищная перемена, оставившая по себе только «нечто», — этот вопрос приобрел для Артура первостепенное значение.
Джордж
У Джорджа самых ранних воспоминаний нет, а к тому моменту, когда, по всем меркам, положено ими обзавестись, выясняется, что время упущено. Ну не помнит он, что происходило определенно раньше всего остального: как его брали на руки, ласкали, поддразнивали, шлепали. Есть смутное ощущение, что некогда он был единственным ребенком в семье, и твердая уверенность, что нынче существует еще и Хорас, но тот поворотный, тревожный момент, когда ему предъявили братика, что было равносильно изгнанию из рая, не запечатлелся в памяти. Ни самого первого зрелища, ни самого первого запаха, будь то мамин парфюмерный аромат или едкость служанкиной карболки.
Мальчик растет застенчивым, серьезным, чутким к ожиданиям других. Порой ему кажется, что родительских ожиданий он не оправдывает: сознательный ребенок должен помнить, какой заботой был окружен буквально с первого дня. Но родители никогда не упрекают его за это упущение. Кстати, если другие дети сами исправляют подобный недочет, целенаправленно вбивая себе в голову нежное лицо мамы или надежное отцовское плечо, то Джорджу это несвойственно. Прежде всего, фантазии не хватает. То ли он никогда ею не обладал, то ли родители зарубили ее на корню какими-то своими действиями — ответы на эти вопросы можно найти лишь в специализированном, покуда не написанном разделе психологии. Джордж не глух к историям, которые приходится слышать: про Жанну д’Арк, Давида и Голиафа, Поклонение волхвов, но сам, вообще говоря, лишен способностей к сочинительству.
Никакой вины он за собой не чувствует, поскольку родители не считают это недостатком. Говоря про кого-нибудь из деревенских ребятишек, что тот «сочиняет», они, безусловно, выражают свое неодобрение. На этой же шкале, только еще ниже, стоят «выдумщик» и «враль»; но самый скверный ребенок — это «отъявленный лжец»: к такому на пушечный выстрел приближаться нельзя. Самого Джорджа никогда не призывают говорить правду: в противном случае можно было бы подумать, что его требуется понукать. Дело обстоит проще: правду надо говорить потому, что в доме приходского священника иного не дано.
«Аз есмь путь и истина и живот»; он нередко слышит это из отцовских уст. Дорога, правда, жизнь. Ты идешь по жизни своей дорогой и говоришь правду. Джордж знает, что библейское изречение несет иной смысл, но на первых порах толкует его именно так.
Артур
Расстояние от дома до церкви было данностью, зато в каждой из двух конечных точек присутствовало, рассказывалось и предписывалось нечто свое. В стылом каменном храме, куда он ходил раз в неделю, чтобы, стоя на коленках, помолиться, присутствовали Господь Бог, Иисус Христос, Двенадцать апостолов, Десять заповедей и Семь смертных грехов. Все строго упорядочено, раз и навсегда перечислено и пронумеровано, вкупе с псалмами, молитвами и библейскими стихами.
Он понимал: это и есть выученная назубок истина, но более созвучной его воображению оказывалась другая, параллельная версия, усвоенная в домашней обстановке. Мамины истории тоже повествовали о стародавних временах и тоже учили его различать добро и зло. Стоя у кухонной плиты и помешивая овсянку, мама, бывало, уберет волосы за уши, а он уже ждет, когда она постучит черенком поварешки о край кастрюли, помолчит, а затем обратит к нему свое круглое, улыбчивое лицо. И тогда взгляд серых маминых глаз возьмет его в плен, а голос ее полетит по дуге, то взмывая кверху, то опускаясь, и под конец замедлится, едва ли не прервется — в тот самый миг, когда сладостная мука или радость ожидания нахлынет не только на героя и героиню, но и на слушателя.
«И тут рыцаря подняли над ямой, где шипели и брызгали ядом змеи, что кишели среди белых костей прежних жертв...»
«И тут жестокосердый злодей с гнусными проклятьями выхватил из-за голенища спрятанный кинжал и двинулся на беззащитного...»
«И тут дева вытащила из прически шпильку, и золотистые пряди заструились из окна, лаская стену замка, все ниже и ниже, чтобы почти коснуться изумрудной травы в том месте, где стоял...»
Артуру, который рос подвижным и своевольным ребенком, нелегко было усидеть на месте; но стоило матушке поднять над кастрюлей поварешку, как он застывал, словно околдованный: можно было подумать, сказочный злодей подсыпал ему тайное зелье. Вот тогда-то в тесной кухоньке и появлялись рыцари со своими прекрасными дамами: здесь бросали перчатку, здесь любые поиски — о чудо! — увенчивались успехом, бряцали латы, шелестела кольчуга и превыше всего ценилась честь.
Все истории были определенным образом (хотя поначалу он не понимал, как именно) связаны со стоявшим подле родительской кровати старинным деревянным сундуком, где хранились свидетельства происхождения их семьи. Это были совсем другие рассказы, больше напоминавшие школьное домашнее задание из истории рода герцогов Бретонских, ирландской ветви нортумберлендского рода Перси, а также некоего офицера, который возглавил бригаду Пэка в битве при Ватерлоо и приходился дядей чему-то бело-восковому, прочно засевшему в памяти. И все это скреплялось материнскими уроками геральдики. Из кухонного шкафа извлекались большие листы картона, расчерченные и раскрашенные одним из лондонских дядюшек. Мама объясняла значение гербов, а потом требовала: «Ну-ка, опиши этот гербовый щит!» И ждала четкого, как таблица умножения, ответа: шевроны, звезды с лучами, пентаграммы, пентады, серебряные полумесяцы вкупе с их сверкающими сородичами.
Помимо усвоенных в церкви Десяти заповедей, дома он выучил еще несколько. Например, «Пред сильными бесстрашен, пред слабыми кроток» или «Рыцарствен с женщинами любого сословия — высокого или низкого». Эти заповеди казались ему даже более важными, потому как исходили непосредственно от мамы, да к тому же требовали применения на практике.
Артур далеко не заглядывал. В квартирке у них было не повернуться, матушка уставала, отец чудил. Еще в детстве Артур дал клятву, а клятвы, как известно, нельзя нарушать ни под каким видом: «Когда ты будешь совсем старенькой, мамочка, я тебе куплю бархатное платье и золотые очки, чтобы ты могла спокойно отдыхать у камина». Сегодня ему уже видится начало рассказа и счастливый конец; вот только середины пока не хватает.
За советами он обращался к своему любимому писателю, капитану Майн Риду. Пролистал «Вольных стрелков, или Приключения офицера пехоты в Южной Мексике». Проштудировал «Молодых путешественников», «Тропу войны», «Всадника без головы». Индейцы и бизоны смешались у него в голове с рыцарями в латах и пехотинцами из бригады Пэка. Но самой его любимой из всех книжек Майн Рида стали «Охотники за скальпами, или Романтические приключения в Северной Мексике». Артур толком не знал, где берутся очки в золотой оправе и бархатное платье, но подозревал, что за ними придется снарядить рискованную экспедицию в Мексику.
Джордж
Раз в неделю мать берет его с собой к двоюродному дедуКомпсону. Идти к нему недалеко — до низкой каменной оградки, за которую Джорджу вход заказан. Они еженедельно меняют цветы в дедовом кувшине. Дед Компсон двадцать шестьлет отслужил в приходе Грейт-Уэрли; нынче душа его на небесах, а тело на погосте. Объясняя эти подробности, мать убирает поникшие стебли, выплескивает затхлую воду и расправляет свежий, глянцевый букет. Когда разрешают, Джордж помогает набирать чистую воду. Мать говорит, что скорбеть нужно в меру, иначе будет не по-христиански, но Джорджу такое не по уму.
Когда двоюродный дед Компсон отправился на небеса, место его занял отец. Тот в свое время женился на матери, годспустя получил приход, а еще год спустя родился Джордж. Такему рассказывают; история понятная, правдивая и счастливая, как и заведено от века. Есть мама, которая постоянно присутствует в его жизни: учит грамоте, целует на ночь; есть отец, который больше отсутствует, потому как навещает старых и немощных или пишет проповеди, которые потом читает с амвона.Есть дом и церковь, есть воскресная школа, где учительствует мать, есть сад, кошка, куры, небольшая лужайка, которую пересекает тропа от дома до церкви, и еще погост. Таков хорошо знакомый мир Джорджа.
В доме викария царит тишина. Молитвы, книги, рукоделие — это пожалуйста. Кричать нельзя, бегать нельзя, пачкотню разводить нельзя. Бывает, правда, что шум исходит от очага, а еще от ножей и вилок, если кто не умеет их правильнодержать, и, конечно, от брата Хораса, который недавно появился на свет. Но это лишь исключения из правил спокойного и надежного домашнего мира. А вот мир за пределами дома викария полон неожиданных шумов и неожиданных происшествий. К примеру, четырехлетнего Джорджа ведут на прогулкувдоль межи и знакомят с коровой. Его пугает не столько величина этой скотины и даже не набухшее вымя, что болтается науровне его глаз, сколько хриплый вопль, беспричинно вырывающийся из ее глотки. Видно, не на шутку разозлилась корова. Джордж — в слезы, отец — за хворостину. Тогда животное поворачивается боком, задирает хвост — и давай разводитьпачкотню. Джордж цепенеет при виде этого извержения, которое с завораживающим шлепком плюхается на траву и тем самым вмиг нарушает все правила. Но материнская рука тащит Джорджа прочь, не давая осмыслить странное происшествие.
Да разве одна только корова и иже с нею — лошадь, овцы, поросенок — вызывают подозрение к миру, что лежит за пределами дома викария? Джорджа настораживает многое из того, что он видит и слышит. Достаточно посмотреть, с каким лицом возвращается домой отец, и сразу станет ясно: тот внешниймир населяют старики, неимущие, хворые, и живется им — хуже некуда; понизив голос, отец еще рассказывает про каких-то«горняцких вдов», но это Джорджу не по уму. А вдобавок там обретаются выдумщики и, еще того хуже, отъявленные лжецы. Ко всему прочему, в округе есть так называемая «УгольнаяШахта» — оттуда привозят уголь для камина. Уголь ему как-тоне по нраву. Пахнет скверно, пылит, да еще и тишину нарушает, когда его кочергой ворочают; а как разгорится — близко не подходи. Доставкой мешков с углем занимаются дюжие, свирепого вида дядьки в кожаных шлемах, спускающихся на спину. Когда внешний мир стучит в дверь колотушкой, Джорджобычно вздрагивает. Если рассудить, наружу лучше вообще невысовываться, а сидеть дома с матерью, братом Хорасом и новорожденной сестренкой Мод, покуда не настанет срок отправиться на небо и встретиться там с двоюродным дедом Компсоном. Но Джордж подозревает, что так не получится.
Артур
Они без конца переезжали: раз шесть за первые десять лет жизни Артура. Создавалось впечатление, что каждая новая квартира теснее предыдущей, так как семья постоянно росла. У Артура были старшая сестра Аннетт, младшие сестры Лотти и Конни, младший брат Иннес, а впоследствии добавились еще сестренки Ида и Джулия (уменьшительно — Додо). Производить детей отцу удавалось на славу, а вот содержать — несколько хуже. В раннем возрасте Артур понял, что папа не сможет обеспечить матушке достойную старость, и от этого только укрепился в своем решении позаботиться об этом самостоятельно.
Глава семейства — о герцогах Бретонских сейчас речи нет —происходил из артистического рода. Талантливый, наделенный тонким религиозным чутьем, он постоянно ходил взвинченным и не отличался крепким здоровьем. В Эдинбург он приехал из Лондона в возрасте девятнадцати лет. Получил место помощника топографа в Шотландской строительной инспекции, однако слишком рано погрузился в такую среду, которая встретила его приветливо, но оказалась разгульной и пьющей. Этот тихий неудачник прятал добродушное лицо за мягкой окладистой бородой; к вопросам долга он подходил отстраненно и вообще давно сбился с жизненного пути.
Ни жестокости, ни злобы в нем не было; во хмелю он становился сентиментальным, щедрым, склонным к самобичеванию. Порой его, с замусоленной бородой, приволакивал домой кэбмен, который настырно требовал платы за свои труды и тем самым будил детей; наутро отец долго и слезливо каялся, что не способен обеспечить тех, кого так нежно любит. Однажды Артура на целый год отправили в школу-пансион, чтобы избавить от созерцания очередного этапа распада отцовской личности, но мальчик успел достаточно насмотреться, чтобы четко представлять, каким бывает и каким должен быть мужчина. В маминых рассказах о рыцарстве и романтических чувствах не находилось места для пьяниц-иллюстраторов.
Отец Артура рисовал акварелью и вечно надеялся на прибыли от продажи своих работ. Но ему мешала широта натуры: он раздавал эти рисунки даром или в лучшем случае за сущие гроши. Выбирая неистовые, устрашающие сюжеты, отец все же нередко проявлял свое врожденное чувство юмора. Но излюбленным мотивом, которым, собственно, и запомнилось отцовское искусство, были феи.
Джордж
Джорджа отдают в сельскую школу. Его свободно повязанный бантом шейный платок, скрывающий запонку туго накрахмаленного ворота, касается верхней пуговицы жилета; сюртучок примечателен высокими, почти не скошеннымилацканами. Другие мальчики не столь щеголеваты: некоторые являются на уроки в фуфайках грубой ручной вязки или в куртках с чужого плеча, донашиваемых за старшими братьями. Считаные единицы могут похвалиться крахмальными воротничками, но шейный платок, как у Джорджа, носит один лишь Гарри Чарльзуорт.
Мать научила Джорджа грамоте, отец — несложным арифметическим действиям. Всю первую неделю Джордж волею случая просидел за задней партой. В пятницу предстоит проверочное испытание, и детей рассадят по степени умственного развития: толковые мальчики будут сидеть впереди, а бестолковые сзади; наградой за успехи в учении станет возможность оказаться поближе к учителю — светочу образованности, знаний, истины. Зовут его мистер Босток; он носит твидовый пиджак, вязаный жилет и сорочку с пристежным воротником, уголки которого, прижатые галстуком, скреплены золотой булавкой. В любое время года мистер Босток ходит в коричневой фетровой шляпе, которую на уроках кладет перед собой на стол, как будто опасается выпустить из поля зрения.
На перемене мальчики выбегают, как принято говорить, в школьный двор, а по сути — на вытоптанный пятачок, откудавдали, за открытыми полями, видны Угольные Копи. Те ребята,которые и раньше были меж собой знакомы, тут же устраиваютпотасовку — просто от нечего делать. Джордж никогда преждене видел драк. Он глядит во все глаза, и тут перед ним возникает Сид Хеншоу, один из главных бузотеров. Хеншоу строит ему обезьяньи рожи: мизинцами растягивает себе рот, а большими пальцами оттопыривает уши — и давай ими шевелить.
— Приятно познакомиться, меня зовут Джордж. — Так емунаказывали говорить.
Но Хеншоу знай шевелит ушами, издавая какие-то булькающие звуки.
В классе есть фермерские сыновья, и Джорджу кажется, что от них попахивает коровой. Но большинство ребят — из шахтерских семей; у этих какой-то чудной говорок. Джордж запоминает имена однокашников: Сид Хеншоу, Артур Эрам, Гарри Боум, Хорас Найтон, Гарри Чарльзуорт, Уолли Шарп, Джон Гарриман, Альберт Йейтс...
Отец твердит, что в школе можно найти себе друзей, но Джордж плохо понимает, как это делается. А однажды утром подкрадывается к нему сзади Уолли Шарп и нашептывает:
— Ты не тутошний.
Развернувшись, Джордж говорит, как обучен:
— Приятно познакомиться, меня зовут Джордж.
В конце первой недели мистер Босток устраивает проверкупо чтению, правописанию и арифметике. Результаты объявляются в понедельник утром, и учеников пересаживают. Джорджнеплохо справился с чтением из хрестоматии, но правописание и арифметика подкачали. Его оставляют на задней парте.В следующую пятницу, да и через две недели ничего не меняется. Теперь он окружен фермерскими и шахтерскими сыновьями, которым все равно, где сидеть — в заднем ряду даже еще илучше: подальше от мистера Бостока, чтобы тот не видел ихпроделок. У Джорджа такое ощущение, будто его медленно, но верно теснят с пути, от истины, из жизни.
Мистер Босток стучит мелом по классной доске.
—Вотэто, Джордж, плюсвотэто(тук) будет...сколько(тук-тук)?
В глазах у Джорджа мутится, и он выпаливает наугад: «Двенадцать» или «Семь с половиной». Мальчишки за первыми партами смеются; тут даже фермерские сыновья соображают, что он дал маху, и тоже гогочут.
Мистер Босток со вздохом качает головой и спрашивает Гарри Чарльзуорта, который, сидя за первой партой, вечно тянет руку.
«Восемь», — чеканит Гарри или: «Тринадцать и одна четверть»; тогда мистер Босток дергает головой в сторону Джорджа, чтобы подчеркнуть, какую тот сморозил глупость.
Как-то раз по дороге домой из школы Джорджу случилось замарать штаны. Мать раздевает его догола, ставит в ванну, трет мочалкой, одевает в чистое и отводит к отцу. Но Джордж не может объяснить, почему в свои без малого семь лет он так осрамился, будто еще не вышел из пеленок.
Такое происходит с ним еще раз и еще. Родители не наказывают своего первенца, но их очевидное разочарование (в учебе отстает, по дороге домой опять замарался) хуже любой кары. Они обсуждают сына поверх его макушки.
— Этот ребенок пошел в тебя, Шарлотта: комок нервов.
— Но почему с ним такое происходит: у него ведь не зубы режутся?
— Простуду исключим сразу: на дворе только сентябрь.
— Кишечное расстройство — тоже: Хорас кушал все то же самое.
— Что еще можно предположить?
— Я читала, что единственной другой причиной может быть страх.
— Ты чего-нибудь боишься, Джордж?
Джордж смотрит на отца, на белоснежный пасторский воротничок, на круглое неулыбчивое лицо, на губы, которые с амвона церкви Святого Марка вещают непостижимую порой истину, на черные глаза, которые сейчас требуют истины от него. А что тут скажешь? Да, боится он и Уолли Шарпа, и Сида Хеншоу, и еще некоторых, но ябедничать негоже. Да и потом, есть кое-что пострашнее. В конце концов он говорит:
— Я боюсь остаться глупым.
— Джордж, — отвечает ему отец, — нам понятно, что ты неглуп. Мы с мамой обучили тебя грамоте и основам арифметики. Ты сообразительный мальчик. Дома с легкостью решаешь примеры, а в школе ходишь в отстающих. Ответь: почему?
— Не знаю.
— Возможно, мистер Босток учит вас как-то иначе?
— Нет, отец.
— Или ты ленишься?
— Нет, отец. Из учебника я любой пример могу решить, а с доски не получается.
— Полагаю, Шарлотта, нам придется свозить его в Бирмингем.
Артур
У Артура были дядюшки; они наблюдали распад личности своего брата и жалели его семью. Ими и было принято решение отправить Артура на учебу к английским иезуитам. В Эдинбурге его посадили в поезд; всю дорогу до Престона он, в ту пору девятилетний, проплакал. Ближайшие семь лет ему предстояло провести в Стонихерсте, и только во время летних каникул он на полтора месяца возвращался к матушке, а в эпизодических случаях — еще и к отцу.
Выходцы из Нидерландов, иезуиты принесли с собой всю учебную программу и систему воспитания. Образование включало семь циклов: грамота, арифметика, начала общих знаний, грамматика, синтактика, поэтика и риторика, по одному году на каждый цикл. Как и в обычных частных школах, там изучали Евклида, алгебру и античных авторов; незнание их истин грозило примерным телесным наказанием. Совершалось оно посредством специального орудия, тоже вывезенного из Нидерландов и называемого «тулий»: это был кусок натурального каучука длиной и толщиной с башмачную подошву. От одногоудара, наносимого с подлинно иезуитским расчетом, кисть руки распухала и багровела. Ученикам старших классов обычно назначали девять ударов по каждой руке. После этого провинившийся еле-еле поворачивал дверную ручку, чтобы выйти из кабинета, где вершилось наказание.
Тулий, как объяснили Артуру, получил свое название от созвучия с латинским глаголом. Fero, «я ношу, или вынашиваю». Спрягаем: fero, ferre, tuli, latum. Стало быть, tuli — «я выносил»,то бишь «тулий» — это штуковина, которую мы сами родили, так?
Юмор был жестоким, под стать наказаниям. На вопрос, кем он видит себя в будущем, Артур признался, что хочет стать инженером и строить дома.
— В инженеры ты, может, и выбьешься, — ответил священник, — а строить, уж поверь, будешь разве что козни.
Артур вымахал крупным, решительным парнем, который за успокоением шел в школьную библиотеку, а за радостями — на поле для игры в крикет. Раз в неделю мальчиков заставляли писать домой, и многие расценивали это как изощренную пытку, но Артур почитал наградой. В течение отведенного часаон изливал душу матери. Не забывая ни Бога, ни Иисуса Христа, ни Библию, ни иезуитов, ни тулий, он подчинялся и доверял главному арбитру — своей хрупкой, но властной матушке. Она для него оставалась советчицей во всех вопросах, от нижнего белья до геенны огненной. «К телу носи фланель, — наставляла она, — и не верь в муки ада».
Помимо всего прочего, матушка, сама того не ведая, научила его завоевывать авторитет. С самого начала он рассказывал своим однокашникам истории о рыцарстве и романтических чувствах, впервые услышанные им под занесенной поварешкой для овсяной каши. В ненастные часы досуга он забирался на парту, а слушатели садились в кружок на корточки. Вспоминая матушкины таланты, он умело понижал голос, затягивал свой рассказ и прерывался на самом драматическом, захватывающем эпизоде, чтобы продолжить на следующий день. Рослый и вечно голодный, за базовую единицу оплаты он принимал сдобную булочку. Но временами, умолкая в кульминационной точке, отказывался продолжать, пока не получит гонорар в размере яблока.
Так он обнаружил глубинную связь между повествованием и вознаграждением.
Джордж
Окулист не рекомендует младшим школьникам носить очки.Лучше подождать, — быть может, с возрастом зрение нормализуется само. А пока нужно пересадить мальчика за первуюпарту.
Из окружения фермерских сыновей Джордж перебираетсяк Гарри Чарльзуорту, отличнику. И с той поры на уроках больше не теряется. Он ясно видит, в какой точке барабанит по доске учительский мел, и, к слову сказать, по дороге домой никогда больше не марает исподнее.
Сид Хеншоу по-прежнему строит обезьяньи рожи, только Джорджу от этого ни жарко ни холодно. Сид Хеншоу — просто сельский дурень, который, скорее всего, даже не знает, как пишется «корова», хотя от самого коровой несет.
Однажды в школьном дворе Хеншоу с разбегу толкаетДжорджа плечом, а сам, не дав ему опомниться, срывает с негогалстук-бант и убегает. Слышится хохот. Перед началом урока мистер Босток спрашивает, куда делся галстук.
Джордж стоит перед трудным выбором. Он знает, что ябедничать — последнее дело. Но знает он и то, что лгать еще хуже. У отца в этом вопросе очень твердая позиция. Единожды солгав, ты ступаешь на путь греха — и остановить тебя может разве что петля, накинутая на шею палачом. Разумеется, такими словами об этом не говорят, но Джорджу видится именнотак. А потому солгать мистеру Бостоку невозможно. Джорджрассчитывает как-нибудь выкрутиться (что, между прочим, тоже нехорошо: отсюда до лжи — один шаг), а потом отвечает как на духу:
— Сид Хеншоу меня толкнул и галстук сорвал.
Мистер Босток за вихры выводит Хеншоу из класса, лупит, пока тот не начинает вопить, а потом возвращается с шейным платком Джорджа и читает ученикам нотацию про воровство.
После уроков Джорджу преграждает дорогу Уолли Шарп, который, не давая себя обойти, шипит:
— Ты не тутошний.
Остается только вычеркнуть Уолли Шарпа из числа возможных друзей.
Если Джордж чего-то лишен, то в большинстве случаевсам этого не осознает. К примеру, его родные никогда не участвуют в делах сельской общины, но Джордж не понимает последствий такого отстранения, не говоря уже о причинах родительской замкнутости или несостоятельности. Сам он никогдане заходит в гости к другим ребятам, а потому не может судить,какой уклад принят в чужих домах. Его жизнь самодостаточна. Денег у него нет — и не надо, тем более что стяжательство, как он недавно узнал, корень всех зол. Игрушек тоже нет — и пусть их. Для игр требуются ловкость и зоркость, которыми он не обладает; ему даже не доводилось чертить «классики», чтобы прыгать из одного квадрата в другой; от летящего в егосторону мяча он съеживается. Его вполне устраивает по-братски гонять Хораса или, более бережно, сестренку Мод, а еще бережней — цыплят.
Для него не секрет, что у большинства мальчиков есть друзья; даже в Библии описаны Давид и Голиаф, а Гарри Боум и Артур Эрам, отойдя на кромку школьного двора — Джорджсам видел, — достают из карманов и разглядывают какие-то сокровища, но ему такое неведомо. Нужно ли ему в связи с этимчто-нибудь придумать или лучше выждать, когда что-нибудь придумают другие? Да какая, в сущности, разница: главное — чтобы мистер Босток был им доволен, а лебезить перед недоумками с задних парт он не собирается.
Когда к чаю приходит двоюродная бабушка Стоунхэм,а случается это в первое воскресенье каждого месяца, она шумно скребет чашкой по блюдечку и сквозь морщинистые губы вопрошает, есть ли у Джорджа друзья.
— Гарри Чарльзуорт, — неизменно отвечает он. — Мой сосед по парте.
Услышав тот же самый ответ в третий раз, бабушка со стуком опускает чашку на блюдечко, хмурится и спрашивает:
— А еще?
— Все остальные — деревенские вонючки, — отвечает он.
По устремленному на отца взгляду двоюродной бабушки Стоунхэм он понимает, что оплошал. Перед ужином его вызывают в отцовский кабинет. Отец вытянулся у письменного стола на фоне расставленного по полкам авторитета веры.
— Сколько тебе лет, Джордж?
Распекания нередко начинаются с этого вопроса. Ответ известен обоим, но Джордж обязан произнести его вслух.
— Семь, отец.
— В этом возрасте от человека естественно ожидать некоторого уровня интеллекта и здравого смысла. Позволь спросить, Джордж: как по-твоему, в глазах Господа ты ценнее тех мальчиков, которые живут на фермах?
Ясное дело, правильно будет сказать «нет», но Джордж медлит с ответом. Неужто сын викария, который живет в доме викария и приходится внучатым племянником предыдущему викарию, не ценнее для Господа, чем глупый и вдобавок злобный мальчишка, который носу не кажет в церковь, как, например, Гарри Боум?
— Нет, — отвечает Джордж.
— Так почему же тех мальчиков ты называешь «деревенскими вонючками»?
Как тут выбрать правильный ответ? Джордж раздумывает. Правильный ответ, как ему внушили, — это ответ правдивый.
— Потому, что они такие и есть, отец.
Отец вздыхает:
— Допустим, Джордж; но почему они таковы?
— Каковы, отец?
— Дурнопахнущие.
— Потому что не моются.
— Нет, Джордж, если от них дурно пахнет, то лишь потому, что живут они в бедности. Нам, считай, повезло: у нас есть возможность покупать мыло, принимать ванну, спать на свежем белье, а не соседствовать с домашней скотиной. А те мальчики — смиренные земли1. Вот и ответь, кого Господь любит больше: смиренных земли или исполненных гордыни?
Этот вопрос уже полегче, хотя Джордж не вполне согласен с ответом.
— Смиренных земли, отец.
— Блаженны кроткие2, Джордж. Тебе известен этот стих.
— Да, отец.
Но что-то в душе Джорджа противится такому заключению. Не может он считать Гарри Боума и Артура Эрама кроткими. Равно как и не может поверить, что, согласно вечному Божьему промыслу, Гарри Боум и Артур Эрам когда-нибудь унаследуют землю. Против этого восстает присущее Джорджу чувство справедливости. Они всего лишь деревенские вонючки, в конце-то концов.
Артур
В Стонихерст-колледже предложили компенсировать стоимость образования Артура, если он начнет готовиться к принятию сана, но матушка отказалась. Артур вырос честолюбивым и вполне способным к лидерству; его уже прочили в капитаны команды по крикету. Однако матушка не видела своихдетей в роли духовных наставников. В свою очередь, Артур понимал, что не сможет обеспечить маме обещанные очки в золотой оправе, бархатное платье и отдых у камина, если обречет себя на бедность и послушание.
По его оценкам, иезуиты были ничем не плохи. Они считали, что человек по натуре слаб, и Артуру их подозрения виделись оправданными: взять хотя бы его родного отца. Кроме того, они понимали, что греховность уходит корнями в детство. Мальчикам запрещалось уединяться; гуляли они только в сопровождении учителя; по ночам темная фигура совершала обход дортуаров. Не исключено, что постоянный надзор мог подорвать всякую инициативу и самоуважение; зато безнравственность и грязь, процветавшие в других учебных заведениях, здесь свелись к минимуму.
В общем и целом Артур верил, что Бог существует, что мальчишки падки на все греховное и что в воспитательных целях святые отцы вправе использовать тулий. Что же касалось отдельных догматов веры, он обсуждал их накоротке со своим другом Партриджем. Впервые Партридж поразил его во время матча: как полевой игрок, он непостижимым образом поймал мяч после одного из самых мощных бросков Артура, в мгновение ока сунул в карман и развернулся, делая вид, что провожает глазами мяч, улетевший за пределы поля. Партридж мог обвести вокруг пальца кого угодно, причем не только в крикете.
— Известно ли тебе, что концепция непорочного зачатия была причислена к догматам веры совсем недавно: в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году?
— Поздновато, я бы сказал, Партридж.
— Да, представь себе. Дебаты велись на протяжении веков, и все это время отрицание непорочного зачатия не считалось ересью. А теперь считается.
— Хм.
— Итак: почему вдруг Рим задним числом принизил роль биологического отца в таком событии?
— Погоди-ка, дружище.
Но Партридж уже перешел к догмату о папской непогрешимости, провозглашенному только пятью годами ранее: с какой стати всем папам прошлых веков по умолчанию приписываются слабости, в отличие от пап настоящего и будущего? В самом деле, почему? — эхом повторил Артур. Да потому, ответил Партридж, что это скорее вопрос церковной политики, нежели достижений богословия. Все объясняется тем, что высокие посты в Ватикане захватили влиятельные иезуиты.
— Ты послан мне, чтобы испытывать мою веру, — говорил порой Артур.
— Напротив. Я здесь для того, чтобы укреплять твою веру. Мыслить себя внутри Церкви — это путь истинного послушания. Когда Церковь чувствует какую бы то ни было угрозу, она отвечает ужесточением дисциплины. В краткосрочной перспективе это себя оправдывает, а в расчете на будущее — нет. Совсем как тулий. Сегодня тебя наказали — и день-два ты не будешь грешить. Но абсурдно было бы утверждать, что, памятуя об этом наказании, ты больше не согрешишь никогда в жизни, согласен?
— А если наказание подействовало?
— Да через год-другой нас уже здесь не будет. Тулий сгинет. Человека нужно учить сопротивляться греху и злодейству с помощью доводов разума, а не страха перед физической болью.
— Подозреваю, что на некоторых доводы разума не действуют.
— Для таких единственное средство — тулий. То же касается и мирского уклада. Естественно, ему необходимы тюрьмы, каторжные работы, палачи.
— Но Церковь, по-моему, сильна. Разве ей что-нибудь угрожает?
— Наука. Распространение скептицизма. Распад папских владений. Утрата политического влияния. Грядущий двадцатый век.
— Двадцатый век. — Артур немного поразмыслил. — Я так далеко не загадываю. Новый век я встречу сорокалетним.
— И капитаном сборной Англии.
— Это вряд ли, Партридж. Но уж точно не священником.
Вроде бы Артур и не осознавал, как слабеет его вера. Но от размышлений о себе внутри Церкви он с легкостью перешел к мыслям о себе за ее пределами. Ему открылось, что его разум и совесть не всегда принимают то, что находится перед ними. В выпускном классе он слушал проповедь отца Мерфи. Яростный, багровый от гнева священник стоял высоко на кафедре, грозя неминуемым и безусловным проклятьем всем невоцерковленным. Причина, по которой эти люди остаются внелона Церкви, будь то злонамеренность, упрямство или банальное невежество, не влияет на конечный итог: неминуемое и безусловное проклятье на веки вечные. Потом он стал так пылко живописать все мерзости и муки ада, что мальчики заерзали на скамьях; Артур, однако, не вслушивался. Матушка ему растолковала, что к чему, и теперь он взирал на отца Мерфи как на рассказчика, которому больше не веришь.
Джордж
Мать учительствует в примыкающей к дому викария воскресной школе. Ромбическая кирпичная кладка этого строения напоминает, по словам матери, узорчатый вязаный плед и утешает взор. Джорджу это не по уму, хотя он задумывается: не идет ли речь об Утешителях Иова? Всю неделю он ждет не дождется занятий в воскресной школе. Неотесанные мальчишки туда не ходят — те носятся сломя голову по лугам, ставят силки на кроликов, говорят неправду и вообще выбирают для себя путь наслаждений, ведущий к проклятию на веки вечные. Мать предупредила, что на уроках не будет его выделять. И Джордж понимает: так она указывает всем ученикам — в равной степени — путь к Небесам.
В классе она рассказывает захватывающие истории, вполне доступные его пониманию: про Даниила в Львином Рву, про Устье Печи, Раскаленной Огнем. Правда, есть и другие истории, куда труднее для понимания. Иисус учил Притчами; Джордж ловит себя на том, что Притчи ему не по нраву. Взять хотя бы Притчу про пшеницу и плевелы. Джорджу ясно: враг может посеять плевелы среди пшеничного поля, и выпалывать их нельзя, чтобы случайно не вырвать с корнем пшеничные стебли... как-то оно неубедительно, ведь у него на глазах мать частенько пропалывает клумбу, а что такое прополка, если не выдергивание плевел, покуда они еще не разрослись вместе с пшеницей? Но даже если оставить в стороне эту неувязку, дальнейшие рассуждения заходят в тупик. Ясно, что подразумевается в этой истории нечто иное, на то она и Притча, но что есть «нечто иное» — это Джорджу не по уму.
Он рассказывает про пшеницу и плевелы братишке Хорасу, но тот даже не понимает, что такое плевелы. Хорас на три года младше Джорджа, а Мод на три года младше Хораса. Мод, девочка, да еще самая младшая из детей, слаба здоровьем по сравнению с братьями; они усвоили, что их долг — ее защищать. Что именно под этим подразумевается, никто не уточнил; похоже, защита сводится к запретам: сестру нельзя тыкать палкой, нельзя дергать за волосы, нельзя громко фыркать ей в лицо, как наловчился Хорас.
Словом, защитники из Джорджа и Хораса никудышные. В дом зачастил врач, и его регулярные визиты держат семью в постоянной тревоге. Всякий раз Джордж испытывает неловкость и старается исчезнуть с глаз долой, чтобы его не сочли главным виновником сестренкиной болезни. А Хорас тут как тут: бойко вызывается отнести наверх докторский саквояж.
Когда Мод исполняется четыре года, родители, посовещавшись с доктором, решают, что ее, такую хрупкую, нельзя оставлять без присмотра на всю ночь и что ни Джорджу, ни Хорасу, ни даже им обоим вместе нельзя поручать ночной догляд за сестрой. Отныне спать она будет в маминой комнате. Тут же принимается решение, что Джордж перейдет спать в комнату к отцу, а Хорас останется в детской. Джорджу сейчас десять лет, Хорасу — семь; видимо, резонно считать, что возраст греховности уже не за горами и двоих мальчиков не следует оставлять наедине. Разъяснений никто не дает, да никто и не просит. Джордж не интересуется, почему его отправляют на ночлег к отцу: в наказание или в награду. Так надо — вот и весь сказ.
Джордж с отцом вместе молятся, преклоняя колени на выскобленные добела половицы. Потом Джордж залезает в постель, а отец запирает дверь и гасит свет. Перед сном Джордж иногда обращается мыслями к этим половицам: вот бы душу его кто-нибудь точно так же отскоблил добела.
Отец спит беспокойно: то стонет, то кряхтит. А время от времени, уже под утро, когда за край шторы начинает заглядывать рассвет, устраивает проверку в форме вопросов и ответов.
— Где ты живешь, Джордж?
— В доме викария, в Грейт-Уэрли.
— И где это находится?
— В графстве Стаффордшир, отец.
— А оно где находится?
— В центре Англии.
— А что есть Англия, Джордж?
— Англия — это пульсирующее сердце Британской империи, отец.
— Неплохо. А что есть кровь, струящаяся по артериям и венам Империи к самым дальним берегам?
— Англиканская церковь.
— Неплохо, Джордж.
Вскоре отец вновь начинает стонать и кряхтеть. На глазах у Джорджа края шторы отвердевают. Он лежит и думает об артериях и венах, которые красными линиями на карте мира связывают Британию с другими территориями, закрашенными розовым: это Австралия, Индия, Канада, а также вездесущие пятнышки островов. Ему грезится, как по дну океана, подобно телеграфным кабелям, тянутся сосуды. Грезится, как в этих сосудах бурлит кровь, чтобы излиться в Сидней, Бомбей, Кейптаун. Кровопроводящие магистрали — где-то он слышал такое выражение. Под пульсацию крови в ушах его опять клонит в сон.
Артур
Выпускные испытания Артур выдержал с отличием; но поскольку ему исполнилось всего шестнадцать, он был еще на год отправлен к иезуитам в Австрию. В «Фельдкирхе», как он убедился, правила внутреннего распорядка были не столь жесткими: здесь разрешалось пить пиво и обогревать дортуары. Чтобы воспитанники-англичане практиковались в языке, к ним во время длительных прогулок специально приставляли двоих однокашников, говоривших только по-немецки. Артур вызвался быть редактором и единоличным автором рукописного научно-литературного журнала «Фельдкирхиан газетт». Кроме всего прочего, он теперь играл в футбол на ходулях и учился музицированию на тубе-бомбардоне: этот инструмент, дважды закрученный вокруг торса, звучал как труба иерихонская.
По возвращении в Эдинбург Артур узнал, что отец помещен в лечебницу, якобы с диагнозом «эпилепсия». Доходов больше не предвиделось, даже той малости, которую изредка приносили акварели с изображениями фей. В связи с этим Аннетт, старшая сестра, уже переселилась в Португалию, где нашла место гувернантки; к ней готовилась присоединиться и Лотти, чтобы сообща отсылать семье хоть какие-то средства. Матушка пошла даже на то, чтобы пускать жильцов. Артур смущался и негодовал. Уж кому-кому, а его матери не пристало опускаться до сдачи меблированных комнат.
— Помилуй, Артур, кабы никто не сдавал жилье внаем, твой отец не смог бы поселиться у бабушки Пэк и мы с ним никогда бы не повстречались.
По мнению Артура, это как раз был очень веский довод против сдачи комнат жильцам. Поскольку отца критиковать недопустимо, он смолчал. Но зачем же притворяться, будто матушка не смогла бы сделать более удачную партию?
— А в таком случае, — продолжала она, улыбаясь ему серыми глазами, которые его обезоруживали, — не появился бы на свет Артур; да что там говорить — не было бы ни Аннетт, ни Лотти, ни Конни, ни Иннеса с Идой.
Несомненно, такова была истинная правда, но вместе с тем и одна из неразрешимых метафизических загадок. Окажись поблизости Партридж, они бы с ним обсудили вопрос: возможно ли сохранить свою идентичность (хотя бы в некоторой степени), если бы ты родился от другого отца? Если нет, то, следовательно, и сестры его тоже не остались бы самими собой, особенно Лотти, которая всегда была отцовской любимицей, хотя внешностью и уступала, как считалось, Конни. Притом что он еще мог кое-как представить другим самого себя, мозг его не соглашался ни на йоту изменить Лотти.
Вероятно, Артур более терпимо воспринял бы весть о падении статуса их семьи, не попадись ему на глаза первый матушкин жилец. Брайан Чарльз Уоллер: всего на шесть лет старше Артура, но уже дипломированный врач. Да к тому же публикуемый поэт, племянник человека, которому посвящена «Ярмарка тщеславия». Артур не возражал против начитанности, а точнее, учености этого парня и даже против его ярого безбожия; но не мог простить, что в их доме жилец показал себя обаятельным и легким в общении. Как он произнес: «Стало быть, это Артур» — и с улыбкой протянул руку. Будто давал понять, что уже стоит на шаг впереди тебя. Как носил два своих лондонских костюма, как изрекал общие суждения и эпиграммы. Какой подход нашел к Лотти и Конни. Какой подход нашел к матушке.
Он и с Артуром был обаятелен и легок в общении, чего не мог простить ему рослый, неуклюжий, упрямый абитуриент, недавно вернувшийся из Австрии. Уоллер держался так, будто понимал Артура даже в тех случаях, когда Артур, похоже, сам себя не понимал и, стоя у своего собственного камина, виделся себе таким нелепым — словно зажатым в двойные кольца тубы-бомбардона. Так и хотелось извлечь из нее протестующий рев, тем более что Уоллер деликатно заглянул Артуру в душу и — что самое неприятное — воспринял ее состояние всерьез и одновременно не полностью всерьез, с улыбкой, как будто замеченное им смятение — дело житейское, не стоящее большого внимания.
Слишком уж обаятелен и легок в общении с самой жизнью, черт бы его побрал.
Джордж
Сколько помнится Джорджу, в доме всегда была прислуга «за все», которая где-то на заднем плане драит полы, вытирает пыль, начищает медь, разжигает очаг, чернит каминную решетку и кипятит воду в котле. Прислуга меняется ежегодно:одна девушка выходит замуж, другая переезжает в Кэннок илиУолсолл,а то и в Бирмингем. Джордж и раньше-то их не замечал, а нынче тем более: средняя школа находится в Ружли, каждый день туда и обратно поездом.
Он рад, что распрощался с деревенской школой, с глупыми мальчишками из фермерских семей и с косноязычными — из шахтерских; даже имена их выбросил из головы. В Ружли по большому счету ребята сделаны совсем из другого теста, а учителя считают, что умным быть полезно. Он неплохо ладит с одноклассниками, хотя близких друзей не завел. ГарриЧарльзуорт нынче учится в Уолсолле, и они лишь кивают другдругу, сталкиваясь на улице. Для Джорджа теперь на первом месте учеба, его родные, его вера и соответствующие обязанности. Все прочее можно отложить на потом.
Однажды субботним вечером Джорджа призывают в отцовский кабинет. На столе раскрыт внушительный алфавитный указатель библейских изречений, рядом — заметки для воскресной проповеди. Отец собран, как на кафедре. Так или иначе, Джордж предугадывает первый вопрос.
— Сколько тебе лет, Джордж?
— Двенадцать, отец.
— В этом возрасте от человека естественно ожидать некоторого уровня рассудительности и благоразумия.
Джордж не понимает, что это было: вопрос или утверждение, а потому молчит.
— Элизабет Фостер жалуется, Джордж, что ты на нее как-то странно поглядываешь.
Он озадачен. Элизабет Фостер — это новая прислуга, работает у них месяца два-три. Ходит в форменном платье горничной, как и ее предшественницы.
— В каком смысле отец?
— А сам ты как думаешь: в каком смысле?
Некоторое время Джордж размышляет.
— В греховном?
— Допустим; а точнее?
— Единственный мой грех, отец, состоит в том, что я ее почти не замечаю, хотя и знаю, что она частица Творения Господня. Заговаривал я с ней только два раза — когда она неизвестно куда рассовала вещи. А поглядывать на нее у меня нет причин.
— Совсем никаких причин, Джордж?
— Совсем никаких, отец.
— В таком случае я скажу ей, что она, неумная и злонамеренная девица, будет уволена, если не прекратит свои кляузы.
Джорджа ждут латинские глаголы; судьба Элизабет Фостер ему безразлична. Он даже не задается вопросом: а не грешно ли проявлять такое безразличие к чужой судьбе?
Артур
Созрело решение, что Артур будет изучать медицину в Эдинбургском университете. Он вырос ответственным и трудолюбивым, а со временем обещал приобрести невозмутимость, которая внушает доверие пациентам. Это решение Артур воспринял благосклонно, хотя и подозревал, от кого оно исходит. О медицине первой заговорила матушка: мистер Уоллер не прожил у них и месяца, как она обратилась с письмом в «Фельдкирх». Простое совпадение? Артур надеялся, что это так; он даже боялся представить, как его будущее становится предметом обсуждения между матушкой и этим самозванцем. Даром что он (как постоянно напоминали Артуру) дипломированный специалист и публикуемый поэт. Даром что «Ярмарке тщеславия» предпослано посвящение его дядюшке.
Помимо всего прочего, выходило чертовски ловко, что Уоллер теперь сам предлагал подготовить Артура к вступительным экзаменам, дающим право на стипендию. Артур согласился по-юношески хамовато, за что без свидетелей получил реприманд от матушки. Он перерос ее на целую голову; убранные за уши материнские волосы потускнели и подернулись сединой, но серые глаза и негромкий голос по-прежнему таили неослабный нравственный авторитет.
Уоллер оказался сильным репетитором. Под его руководством Артур зубрил античную литературу, рассчитывая на стипендию Грирсона для малоимущих: сорок фунтов в год срокомна два года были бы значительным подспорьем для семьи. Получив результаты и выслушав дружные похвалы родных, Артур понял, что это его первое серьезное достижение: он впервые сумел отблагодарить маму за ее многолетние жертвы. Рукопожатиям и поцелуям не было конца; Лотти и Конни от избытка чувств расплакались — девчонки, что с них возьмешь, а сам Артур от нахлынувшего великодушия решил отбросить подозрения в адрес Уоллера.
Через несколько дней Артура вызвали в стипендиальный отдел. Принял его невзрачный, сконфуженный чиновник, чья должность осталась тайной. Произошла, видите ли, неувязка. Не могу сказать, как это получилось. Видимо, вследствие канцелярской ошибки. На стипендию Грирсона могут претендовать только студенты гуманитарных специальностей. Артуру присудили ее ошибочно. Впоследствии будут приняты меры и так далее и тому подобное.
Но существуют другие поощрения и другие стипендии, указал Артур, — вот же, целый список. Наверно, ему смогут выделить стипендию из другого источника. Ну... да... теоретически такое возможно, вот, к примеру, следующая стипендия в этом списке как раз предназначена для студентов-медиков. К сожалению, она уже присуждена другому кандидату. Как и все прочие.
— Но это грабеж средь бела дня! — вскричал Артур. — Грабеж средь бела дня!
Конечно, ситуация весьма прискорбная; видимо, что-тоеще можно исправить. И на следующей неделе положение было исправлено. Артур узнал, что ему назначили компенсациюв размере семи фунтов стерлингов, которые застряли в каком-то всеми забытом фонде и с любезного согласия руководства были предоставлены в его распоряжение.
Он впервые столкнулся с такой вопиющей несправедливостью. Когда его лупили тулием, на то почти всегда была веская причина. Когда отца упекли в лечебницу, сыновнее сердце отозвалось болью, но никто не взялся бы утверждать, что отец безгрешен: да, произошла трагедия, однако несправедливости в ней не было. Но здесь-то, здесь! Все сошлись во мнении, что университету нужно вчинить иск. Пусть Артур засудит руководство и вернет себе стипендию. И только докторУоллер сумел убедить его в нецелесообразности тяжбы с учебным заведением, которому ты вверяешь свое образование. Делать нечего: нужно проглотить гордость и по-мужски пережитьобиду. Артур внял этому совету, хотя до мужчины пока не дорос. Но слова утешения, которые якобы его убедили, на самомделе оказались пустым звуком. Душа у него гноилась, полыхала, смердела, как частица ада, в который он более не верил.
Джордж
Отец, как правило, не ведет разговоров с Джорджем после того, как прочитаны молитвы и погашен свет. Перед сном, налоне Господа, полагается размышлять о смысле произнесенныхслов. Если честно, Джордж более склонен размышлять о завтрашних уроках. Не может же быть, чтобы Господь считал это грехом.
— Джордж, — внезапно заговаривает отец, — ты не заметил возле дома праздношатающихся лиц?
— Сегодня, отец?
— Нет, не сегодня. Вообще. В последнее время.
— Нет, отец. А кто может здесь шататься?
— Нам с твоей матерью стали поступать анонимные письма.
— От праздношатающихся лиц?
— Да. То есть нет. Если заметишь нечто подозрительное, Джордж, сразу сообщи мне. Если прохожий оставит что-нибудь под дверью. Если поблизости будут топтаться незнакомые люди.
— Так от кого же приходят письма, отец?
— Письма анонимные, Джордж. — Даже в темноте заметно отцовское раздражение. — Анонимные. Из греческого, через латынь: «безымянные».
— И что в этих письмах, отец?
— Нечестивые слова. Про... всех.
Джордж понимает, что должен встревожиться, но его охватывает радостное волнение. Ведь это возможность побыть сыщиком, и он пользуется ею на полную катушку, причем не в ущерб школьным занятиям. Заглядывает за стволы деревьев, прячется в чулане под лестницей, откуда видно парадное крыльцо, приглядывается к каждому, кто заходит в дом, подумывает, где бы раздобыть увеличительное стекло, а еще лучше — телескоп. Но ничего подозрительного не обнаруживает.
И не понимает, кто повадился писать мелом нечестивыеслова о его родителях на сарае мистера Гарримена и надворных постройках мистера Эрама. Стоит только смыть эту гадость, как она таинственным образом появляется вновь. Джорджу никто не сообщает, что именно там понаписали. Однажды в послеобеденный час он, как заправский сыщик, идет кружным путем, подкрадывается к сараю мистера Гарримена, но видит только стену с высыхающими мокрыми пятнами.
— Отец, — шепчет Джордж, когда погашен свет; с его точки зрения, в это время позволительно говорить о таких материях. — Есть идея. Мистер Босток.
— При чем тут мистер Босток?
— У него мела полно. У него всегда под рукой мел.
— Так-то оно так, Джордж. Но с моей точки зрения, мы можем спокойно исключить мистера Бостока.
Через пару дней у матери Джорджа случается растяжение запястья; она бинтует руку. Просит Элизабет Фостер написать под ее диктовку, какие продукты требуется заказать в мясной лавке, но вместо того, чтобы вручить этот листок девушке и отправить ее к мистеру Гринсиллу, мать относит список отцу. После сличения почерка с письмами, которые хранятся в запертом ящике стола, горничной дают расчет.
Через некоторое время отца вызывают к мировому судье в Кэннок для выяснения подробностей. Джордж втайне надеется, что и его вызовут как свидетеля. По рассказам отца, эта негодяйка утверждает, будто неудачно пошутила; ее призвали к порядку.
Элизабет Фостер больше в округе не появляется, и ее место вскоре занимает новая горничная. Джордж чувствует, что не до конца справился с ролью сыщика. К сожалению, он даже не узнал, какие надписи мелом были сделаны на сарае мистера Гарримана и надворных постройках мистера Эрама.
Артур
Ирландец по крови, шотландец по рождению, воспитанный в Римской вере голландцами-иезуитами, Артур сделался англичанином. Его вдохновляла история Англии; английские свободы внушали гордость, английский крикет — патриотизм. Величайшим периодом (а выбирать было из чего) в историиАнглии оставался четырнадцатый век — эпоха, когда на поляхсражений властвовали лучники, а французский и шотландский короли томились в лондонском плену.
Не забывал он и тех историй, которые звучали при занесенной поварешке. Для Артура колыбелью английского духа был канувший в небытие, приснопамятный, благоизобретенный мир рыцарства. Свет не знал рыцаря более верного, чем сэр Кей, более храброго и романтичного, чем сэр Ланселот, более добродетельного, чем сэр Гэлахед. Ни одна влюбленная пара не могла сравниться силой чувства с Тристаном и Изольдой,ни одна супруга не превзошла Гвиневеру красотой и дерзновенностью. И уж конечно, от века не бывало монарха более смелого и благородного, чем король Артур.
Христианских добродетелей могли придерживаться все — как простолюдины, так и знатные господа. Но рыцарство было прерогативой облеченных властью. Рыцарь защищал даму сердца; сильные помогали слабым, честь была живой ценностью, за которую шли на смерть. Как ни грустно, для новоиспеченного медика число граалей и странствий оказалось весьма ограниченным. В современном мире бирмингемских фабрик и шляп-котелков понятие рыцарства зачастую вырождалось, похоже, в банальное любительство. Но Артур елико возможно придерживался рыцарского кодекса чести. Человек слова, он приходил на помощь бедным, не поддавался низменным чувствам, проявлял обходительность с женщинами, продумывал наперед, как спасти и окружить заботой мать. Притом что четырнадцатое столетие, к несчастью, давным-давно кануло в небытие, а из Артура не вышел Уильям Дуглас, лорд Лиддесдейл, Цвет Рыцарства, сам он поднялся до тех пределов, какие нынче были ему доступны.
В своих первых контактах с прекрасным полом он руководствовался не учебниками физиологии, а рыцарскими правилами. Достаточно привлекательный, он не гнушался здорового флирта и как-то раз с гордостью объявил матушке о благородной любви сразу к пятерке девушек. Подобные отношения близко не стояли к закадычной дружбе с однокашниками, хотя многие правила повторялись. Например, если девушка тебе нравится, ты даешь ей прозвище. Взять хотя бы миловидную, крепенькую Элмор Уэлдон, с которой он пару месяцев отчаянно флиртовал. Она получила у него прозвище Эльма — в честь таинственных огней Святого Эльма, которые в шторм играют на корабельных мачтах и реях. Артур любил воображать себя мореходом, бороздящим опасные житейские просторы под мрачными небесами, озаренными светом этой девушки. С Эльмой он даже хотел обручиться, но через некоторое время передумал.
Кстати, в ту пору его немало тревожили ночные поллюции, о которых ничего не говорилось в книге «Смерть Артура». По утрам влажно-липкие простыни сильно отвлекали от рыцарских мечтаний, а также от осознания того, что представляет собой мужское начало и как его можно в себе воспитать с помощью ума и силы воли. Чтобы даже во сне держать себя в узде, Артур увеличивал физические нагрузки. Он и прежде занимался боксом, играл в крикет и в футбол. Теперь к этому прибавился гольф. Пока всякие ничтожные личности зачитывались грязными книжонками, Артур штудировал «Крикетный альманах Уисдена».
Кроме того, он начал писать для журналов. Вновь превратившись в школяра, стоящего на парте, он будто бы пускал в ход свои голосовые чары и вращал глазами, дабы публика раскрывала рты в доверчивом нетерпении. Сочинял он такого рода истории, какие сам любил читать, — этот подход к игре в писательство казался ему самым разумным. Действие разворачивалось в дальних странах, где искатели приключений то и дело находят клады, а среди местных жителей не переводятся жестокосердые злодеи, равно как и жаждущие спасения девы. Для выполнения задуманной Артуром опасной миссии годился не каждый герой. Прежде всего, безоговорочно отвергались хилые телом, а также склонные к самобичеванию и пьянству. Отец Артура не выполнил свой рыцарский долг по отношению к матушке; теперь этот долг перешел от отца к сыну. Тот при всем желании не мог спасти ее методами четырнадцатого века; оставалось прибегнуть к методам других, менее блистательных столетий. Он решил писать, дабы спасти матушку рассказами о спасении других. Эти повествования сулили ему богатство, а уж богатство могло обеспечить все остальное.
Джордж
До Рождества всего две недели. У Джорджа, нынче шестнадцатилетнего, близкий праздник не вызывает прежних восторгов. Юноша понимает, что рождение нашего Спасителя — торжественная, ежегодно отмечаемая истина, но уже перерос то нервическое возбуждение, которому поддаются и Хорас, и Мод. Не разделяет он и убогих надежд своих бывших соучеников из «Ружли»: те в открытую грезят о фривольных подарках, коим не место в доме викария. А вдобавок его однокашники каждую зиму мечтают и, более того, молятся — тем самым принижая веру, — чтобы выпал снег.
Джордж не опускается до того, чтобы кататься на коньках или на салазках и лепить снеговиков. Он уже делает первые шаги в избранной профессии. Перебравшись после окончания ружлийской школы в Бирмингем, он теперь изучает юриспруденцию в Мейсон-колледже. Если приналечь и успешно сдать первую сессию, можно будет устроиться стажером в адвокатскую контору, что позволит учиться дальше бесплатно. Пятилетняя стажировка заканчивается выпускными экзаменами на звание частного поверенного. Джордж представляет, как в солидном костюме сидит за письменным столом, на котором красуется переплетенный свод законов, а из одного кармана в другой блестящим канатиком тянется золотая цепочка. Он уже видит, как его уважают. Он уже видит, что носит шляпу.
Двенадцатого декабря он приезжает домой затемно. На крыльце лежит какой-то предмет. Джордж наклоняется, а затем приседает на корточки, чтобы рассмотреть поближе. Перед ним огромный ключ, холодный на ощупь, тяжелый. Джордж теряется в догадках. Ключи от дома куда меньшего размера, как и ключи от воскресной школы. От церкви ключ совсем другой, да и на фермах такие вроде бы не в ходу. Но одним своим весом этот ключ заявляет, что служит серьезной цели.
Джордж относит находку отцу. Тот озадачен не меньше.
— На крыльце, говоришь? — Очередной вопрос, ответ на который известен отцу наперед.
— Да, отец.
— И ты не видел, кто его подбросил?
— Нет, не видел.
— И никого не заметил по дороге от станции к дому?
— Нет, отец.
Ключ сопровождают запиской и отправляют в Хеднесфорд, где находится полицейский участок, а через три дня, вернувшись из колледжа, Джордж застает сидящего у них на кухне сержанта Аптона. Отец задерживается в приходе; мать нервничает. Джордж решает, что его, как нашедшего ключ, ждет награда. В Ружли подобные истории передавались из уст в уста: ключом открывается сейф или кованый сундук, а дальше в руках героя оказывается измятая карта с пометкой крестиком. Джордж никогда не увлекался такими россказнями: уж очень они далеки от жизни.
Сержант Аптон — краснолицый здоровяк с торсом кузнеца; серая суконная форма ему тесновата: не оттого ли он сопит? Кивая в ответ своим мыслям, он окидывает взглядом Джорджа.
— Стало быть, это ты нашел ключ, парень?
Джордж припоминает, как играл в сыщика, когда Элизабет Фостер повадилась писать гадости на стенах. И вот новая загадка, но на сей раз в ней сошлись полисмен и будущий поверенный. Вполне логично и в то же время интригующе.
— Да. Он у порога лежал.
Не реагируя на это сообщение, сержант все так же кивает. Ему, похоже, не по себе, и Джордж пытается прийти на выручку:
— Награда за него объявлена?
Сержант удивлен.
— А тебя с какого боку интересует награда? Ты-то при чем?
Отсюда Джордж заключает, что никакой награды не объявлено. Видимо, полисмен зашел похвалить его за возврат чьей-то утерянной вещи.
— Вы установили, откуда взялся этот ключ?
И вновь сержант Аптон не дает ответа. Вместо этого он достает блокнот и карандаш.
— Имя?
— Вы же знаете, как меня зовут.
— Я сказал: имя.
По мнению Джорджа, сержант мог бы изъясняться повежливей.
— Джордж.
— Ну. Дальше.
— Эрнест.
— Дальше.
— Томпсон.
— Дальше давай.
— Фамилия моя вам известна. Такая же, как у моего отца. И матери.
— Дальше давай, кому сказано? Ишь, строптивец какой.
— Эдалджи.
— Ну и ну, — тянет сержант. — По буквам диктуй.
Артур
Брак Артура, как и сохраненный памятью ранний этап жизни, начался со смерти.
Артур пошел по медицинской линии: работал на подхвате в Шеффилде, Шропшире и Бирмингеме; потом завербовался корабельным врачом на китобойное судно «Надежда». После отбытия из Питерхеда в направлении полярных льдов судно вело промысел тюленей и любой морской живности, какую только удавалось выследить и настичь. Предусмотренные судовой ролью обязанности Артура оказались несложными, а поскольку он, как любой нормальный парень, любил выпить и в случае чего мог за себя постоять, весь экипаж вскоре проникся к нему доверием; прозвище ему дали — Великий Северный Ныряльщик, потому что он несколько раз соскальзывал за борт. Ко всему прочему, Артур, как любой здоровый британец, любил всласть поохотиться: к концу рейса на его счету было пятьдесят пять нерп.
Когда в бескрайних льдах промысловики забивали тюленей, он не испытывал ничего, кроме мужского состязательного духа. Но как-то раз им попался гренландский кит, и у Артура возникли дотоле неведомые ощущения совсем иного порядка. Допустим, вываживать лосося — это королевская забава,но добыча весом с добрую загородную виллу не поддается никакому сравнению. С расстояния вытянутой руки Артур наблюдал, как китовый глаз (что удивительно, размером не более бычьего) постепенно затуманивается смертью.
Вот загадка: с этой жертвой у Артура изменился образ мыслей. Он по-прежнему стрелял уток в снежной вышине и гордился своей меткостью; однако за этим стояло некое чувство, которое можно уловить, но нельзя сдержать. У каждой подстреленной птицы в желудке были камешки из дальних краев,не обозначенных на карте.
Потом судьба занесла его в южные моря: сухогруз «Маюмба» шел из Ливерпуля курсом на Канары и западное побережье Африки. На борту и здесь выпивали, но постоять за себя удавалось разве что за игрой в бридж или криббедж. Артурс неохотой сменил резиновые сапоги и робу китобоя на костюмдобротного сукна с золотыми пуговицами — форму командного состава, но, по крайней мере, получил компенсацию в виде женского общества. Однажды дамочки перед сном шутки ради сшили мешком простыню у него на койке, а он в качестве столь же комичного акта мести засунул под ночную рубашку одной из тех шутниц летающую рыбку.
Потом он списался на берег — поближе к здравому смыслу и карьере. На дверях его кабинета в Саутси появилась бронзовая именная табличка. Примкнув к масонам, он стал магистром ложи «Феникс» номер 257. Возглавил крикетный клуб Портсмута и прослыл одним из самых надежных уикет-киперов во всей гемпширской Ассоциации. К нему направлял пациентов доктор Пайк, его знакомый по боулинг-клубу в Саутси; страховая компания «Грэшем» поручала Артуру медицинские освидетельствования.
Как-то раз доктор Пайк обратился к Артуру за дополнительной консультацией по поводу одного молодого пациента, который недавно переехал в Саутси вместе с овдовевшей матерью и старшей сестрой. Дополнительная консультация оказалась чистой формальностью: невооруженным глазом было видно, что у Джека Хокинса церебральный менингит — заболевание, против которого бессильно все медицинское сообщество, не говоря уже об Артуре. Гостиницы и пансионаты закрывали двери перед несчастным больным, и Артур предложил пустить его к себе на правах стационарного пациента. Оказалось, что Хокинс всего на месяц старше хозяина дома. Несмотря на сотни порций крахмального напитка из аррорута (не более чем полумера), болезнь стремительно прогрессировала, пациент лишился рассудка и разгромил всю комнату. Через считаные дни его не стало.
Артур вгляделся в его труп еще внимательнее, чем ребенком вглядывался в «бело-восковое нечто». Изучая медицину, он давно заметил, что на лицах покойных зачастую отражаются высокие помыслы, как будто тяжесть и напряжение жизни пересилил покой. На языке науки такое явление называлось посмертной мышечной релаксацией, но где-то в уголке сознания Артура теплилась мысль, что термин этот не вполне точен. После смерти у человека внутри тоже остаются камешки из дальних краев, не обозначенных на карте.
Когда похоронная процессия из одной кареты двигаласьот дома в сторону Хайленд-роудского кладбища, в душе Артура пробудились рыцарские чувства от вида скорбящих матери и сестры, оставшихся наедине со своим горем, без мужского плеча, да еще в чужом городе. У Луизы под траурной вуалью скрывалось застенчивое круглое личико, на котором выделялись голубые глаза с зеленоватым оттенком морской волны. По истечении надлежащего срока Артуру было дозволено ее навестить.
Для начала молодой доктор объяснил, что остров (видите ли, Саутси, вопреки первому впечатлению, — это остров) можно уподобить игровому набору китайских колец: в центре открытое пространство, затем среднее кольцо — сам город, а далее внешнее кольцо — море. Он поведал своей собеседнице, что подобное расположение имеет своим следствием крупнопесчанистую почву и хороший дренаж; что сэр Фредерик Брамуэлл эффективно усовершенствовал здешнюю канализационную систему и что город славится целительным климатом. Последняя деталь почему-то вызвала у Луизы нешуточную горечь, которую она замаскировала расспросами про Брамуэлла — и выслушала подробную лекцию про этого видного инженера.
Иными словами, лед тронулся; настало время как следует познакомиться с городом. Они посетили оба пирса, где, похоже, днями напролет играли военные духовые оркестры. Засвидетельствовали вынос знамени на Губернаторском лугу и показательный бой в городском парке; разглядели в бинокль военные корабли на рейде Спитхеда. Во время прогулки по Эспланаде Кларенса Артур подробно объяснил важность каждого выставленного там трофея и памятника воинской славы. Вот русская винтовка, там — японская пушка и мортира, повсюду мемориальные доски и стелы в память моряков и пехотинцев, которые пали в разных концах Империи от разных причин: кто подхватил желтую лихорадку, кто утонул при кораблекрушении, кто погиб от руки вероломных мятежников-индусов. Луиза уже стала думать, что доктор малость не в себе, но сочла за лучшее до поры до времени полагать, что такая неуемная дотошность сродни его физической выносливости. Он довез ее на конке до Продовольственной базы снабжения флота, чтобы показать весь процесс изготовления морских галет, от мешка муки до теста, отправки его в горячую печь и превращения в сувениры, которые посетители уносили с собой в зубах.
Мисс Луиза Хокинс даже не подозревала, что ухаживание — если это было ухаживание — способно изматывать сильнее, чем пешие походы. Далее они обратили свой взор в южнуюсторону — на остров Уайт. С эспланады Артур указал на изумрудные холмы, которыми славится, как он выразился, Vectis insula; это именование острова прозвучало для Луизы высо
