Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
Владимир Маркович Санин (1928–1989) — неутомимый путешественник, побывавший в самых недоступных местах земного шара — в Арктике, Антарктике и на экваторе, один из последних советских романтиков, воспевавший дальние странствия и героические профессии. Большинство его книг посвящено морякам и полярникам, о жизни которых автор знал не понаслышке. Такова вошедшая в сборник повесть «Одержимый» о гибели корабля во время экспериментов по обледенению или роман о пожарных, давший название всему сборнику. Взяв за основу реальные события — пожар в гостинице «Россия», случившийся в 1977 году, — Санин впервые в художественной литературе рассказывает об этой сложной профессии. Санина всегда отличал добрый и тонкий юмор, которым проникнута не только повесть «Остров Веселых Робинзонов», в которой постояльцы расположенного на острове санатория пытаются организовать «коммуну», но и совсем на первый взгляд невеселая история — «Старые друзья», повествование о фронтовиках, которые через много лет после войны выясняют, кто из их компании был доносчиком, отправившим на гибель в ГУЛАГ безвинного человека. В этом сборнике раскрываются разные грани таланта Владимира Санина. Человек героической биографии, он умел не падать духом в любой ситуации, и читатель книг Санина обязательно усвоит его главное жизненное и литературное кредо: с верой в лучшее относиться к обстоятельствам, которые кажутся непреодолимыми.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 1336
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Ильи Кучмы
Санин В.
Большой Пожар : роман, повести, рассказы / Владимир Санин. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Русская литература. Большие книги).
ISBN 978-5-389-28193-6
16+
Владимир Маркович Санин (1928–1989) — неутомимый путешественник, побывавший в самых недоступных местах земного шара — в Арктике, Антарктике и на экваторе, один из последних советских романтиков, воспевавший дальние странствия и героические профессии. Большинство его книг посвящено морякам и полярникам, о жизни которых автор знал не понаслышке. Такова вошедшая в сборник повесть «Одержимый» о гибели корабля во время экспериментов по обледенению или роман о пожарных, давший название всему сборнику. Взяв за основу реальные события — пожар в гостинице «Россия», случившийся в 1977 году, — Санин впервые в художественной литературе рассказывает об этой сложной профессии. Санина всегда отличал добрый и тонкий юмор, которым проникнута не только повесть «Остров Веселых Робинзонов», в которой постояльцы расположенного на острове санатория пытаются организовать «коммуну», но и совсем на первый взгляд невеселая история — «Старые друзья», повествование о фронтовиках, которые через много лет после войны выясняют, кто из их компании был доносчиком, отправившим на гибель в ГУЛАГ безвинного человека. В этом сборнике раскрываются разные грани таланта Владимира Санина. Человек героической биографии, он умел не падать духом в любой ситуации, и читатель книг Санина обязательно усвоит его главное жизненное и литературное кредо: с верой в лучшее относиться к обстоятельствам, которые кажутся непреодолимыми.
© В. М. Санин (наследник), 2025
© Оформление.ООО «Издательская Группа Азбука-Аттикус», 2025Издательство Азбука®
Остров Веселых Робинзонов
Людмиле Травиной, моему проводнику по Острову Веселых Робинзонов
О вреде зевков
Этим летом я чувствовал себя скверно. Одолевала бессонница. Часов в одиннадцать вечера я ложился в постель и начинал прислушиваться к каждому звуку. За стеной бренчал на гитаре сосед и замораживающим голосом вокзального диктора увечил один романс за другим. Выл он обычно до часу ночи. Затем эстафету принимали коты. Видимо, наш двор обладал какой-то особой притягательной силой, потому что коты лезли сюда со всего города. Они с полчаса митинговали, а потом, так и не найдя общей платформы, устраивали безобразную свалку. Тогда выходил заспанный дворник — дядя Вася — и примирял их водой из шланга. Коты расходились по домам, и я оставался один на один с так называемой ночной тишиной.
Не знаю, кто ввел в оборот этот сомнительный термин — ночная тишина, но думаю, что это был человек глухой, как музыкальный критик. Днем это считается в порядке вещей, когда мимо вашего дома проносится стая грузовиков и трамваев, но зато ночью одна-единственная запоздалая «Волга» производит столько шума и грома, сколько их не вырабатывает трамвайный парк за целый год. Я плотно закрывал окна, зарывался в подушки и страдал. Я думал о том, что мои уши — превосходные локаторы. Мне казалось, что они улавливают даже храп ночного сторожа из универмага, расположенного в двух километрах от моей квартиры.
В редакцию я приходил сонный и вялый, как медуза. Шеф бросал рысий взгляд на мою потрепанную фигуру и с презрением отворачивался. Он не любил людей, ведущих разнузданный образ жизни. Неделю назад он раз и навсегда потребовал прекратить «эти гнусные сказки о бессоннице» и по-отечески посоветовал мне жениться.
Зевая, я садился за свой стол, на котором лежал центнер юмористических рассказов, фельетонов и эпиграмм для очередных номеров газеты. Шеф, которому мои зевки мешали творчески осмыслить верстку, начинал нервно ерзать в кресле. Я до хруста сжимал челюсти, понимающе кивал сотрудникам и с умным видом приступал к работе.
Первый рассказ стоил мне легкого изящного зевка, который я непринужденно перевел в кашель; от второй юморески мои челюсти свело в спираль, а третья вызвала затяжной и безысходный зевок, который начался на первой странице и кончился на шестой. Но доконали меня эпиграммы. Их было целые километры. На каждое четверостишие я откликался энергичным зевком. Я понимал, что поступаю бестактно, но ничего не мог поделать. Видимо, юмор распространяет какие-то флюиды, воздействующие на зевательные центры нервной системы. Я надеюсь, что ученые рано или поздно докопаются до этой тайны, и тогда с люминалом будет покончено. Врач выпишет пациенту десяток эпиграмм, и через полчаса больной так захрапит, что сейсмографы на Камчатке отметят колебания невероятной силы.
Я поднял голову: передо мной стоял шеф и произносил монолог, содержанием которого являлась крайне низкая оценка моего морального облика. По пятибалльной системе этот облик измерялся величиной, близкой к единице, причем шеф утверждал, что он недопустимо либеральничает в своей оценке. Он низвел меня на нет, уничтожил, вскрыл мои моральные язвы и прижег их каленым железом.
Я и не пытался оправдываться. Я только зевнул, и это было концом. Такого кощунства шеф перенести уже не мог. Медленно смакуя каждое слово и упиваясь моей растерянностью, он приказал мне немедленно отправляться в отпуск.
Я был разбит наголову. Вдребезги разлетелась мечта о путевке в Международный лагерь журналистов, которую мне обещали через два месяца.
— А чтобы никто не говорил, что я не забочусь о своем аппарате, — добавил шеф, потирая руки, — изучите это объявление.
И он положил передо мной позавчерашний номер вечерней газеты. Я прочитал:
«Имеются путевки в санаторий с самостоятельным режимом, расположенный в районе озера Вечное на Валдае. Принимаются заявления от лиц, страдающих повышенной нервной возбудимостью, бессонницами, головными болями. Обращаться в институт невропатологии».
Голубоглазый ангел
Я был чрезвычайно польщен, когда, придя в поликлинику, узнал, что со мной будет иметь беседу сам Иван Максимович Бородин, директор и академик. Было приятно, что моя скромная бессонница заинтересовала такое научное светило. Я вошел в кабинет, и в то же мгновенье меня оглушил рокочущий бас.
— Итак, юноша, у вас бессонница! — прогремело из-за ширмы. — Стыд и позор — в такие годы! Подойдите ко мне, я завтракаю.
Академик, румяный здоровяк лет шестидесяти, сидел в кресле и жевал бутерброд.
— Количество путевок у меня ограниченно, но за вас просил мой старый друг и ваш редакционный начальник, которому я не могу ни в чем отказать. Он хныкал в телефонную трубку, что ваши зевки дезорганизуют работу редакции! Вы умеете доить корову? Не смотрите на меня младенческим взором и закройте рот! Нау́читесь. Каждый культурный человек должен уметь доить корову! Правильно? То-то. Посмели бы возразить! Нуте-с, голубчик! Землю нужно копать! Согласны? То-то. Посмели бы не согласиться! Чего молчите?
Я с легким испугом пробормотал, что внимательно слушаю и принимаю к руководству советы. Светило удовлетворенно кивало:
— Правильно. Если бы вы ответили иначе, я бы отправил вас обратно. В нашем экспериментальном санатории нет места лежебокам и нытикам. Во главе санатория мною поставлен многообещающий ученый, автор оригинальных, ультрасовременных методов лечения. Будете спать как бревно. Благодарите.
— Большое спасибо.
— То-то. Посмели бы не поблагодарить! Лечитесь изо всех сил. Подчиняйтесь главному врачу, как солдат. Никаких лекарств с собой не брать. Вопросы есть?
— Мой друг, Иван Максимович, мечтает провести отпуск со мной. Если вы позволите...
— Он? Она? С нервами?
— Он, Иван Максимович. Без всяких нервов. Тихий и спокойный, как черепаха.
— Пусть едет. Там будут нужны и здоровые люди. Вот вам записка. Идите к Марии Мироновне Рыжкиной. Подробности — у нее. Ни пуха ни пера! Пошлите меня к черту. Ну, смелее!
— Идите к черту, — смущенно пролепетал я.
— То-то. Посмели бы не послать! Когда выйдете в коридор — четвертая дверь налево. И не забывайте: каждый культурный человек должен уметь доить корову!
— Из редакции газеты?
Миловидное, даже хорошенькое существо в кокетливом белом халатике подарило мне любопытный взгляд больших и наивных голубых глаз.
— Да, Маш... Мария Мироновна — это я. Вы не очень спешите? Тогда посидите, пожалуйста, я должна еще несколько минут поговорить с этим товарищем. Можно?
Я отпустил миловидному существу какой-то топорный комплимент, от которого задрожала люстра, поспешно сел и углубился в газету. Потом я долго не мог простить себе этой оплошности, так как первую половину разговора безнадежно упустил, а смысл второй стал мне ясен слишком поздно. На том самом месте, где спортивный обозреватель пустился в пляс по поводу второго гола, влетевшего в ворота моей любимой команды, я услышал такую фразу:
— Маша, ты авантюристка! Откажись от этой блажи, пока не поздно.
Я почувствовал, что во мне просыпается Д’Артаньян. Но не успел я встать и громовым голосом произнести: «Послушайте, монсеньер! Да, вы, который нахлобучил себе на голову эту старую наволочку! Если вы немедленно не извинитесь перед прелестной дамой за чудовищное оскорбление, я буду иметь честь проткнуть вас вот этим шприцем!» — не успел, повторяю, я это сказать, как моя подзащитная ответила веселым сопрано:
— Олег, не будь ретроградом, в науке каждый идет своим путем. Я уверена, что мой метод имеет такое же право на жизнь, как и всякий другой. А главное — за меня сам Иван Максимович! Какое там место, просто рай! Сосновая роща, лужайки...
— На которых будут пастись твои кролики? — проворчал наглец. — Ну-ну, как бы они не свернули тебе шею в первый же день. Отчаянный ты человек, Машка! Провалишься!
«Дуэль на десяти шагах до крови», — решил я.
— Пари? — сияя голубыми глазами, предложила Маша. — Ставлю квартальный абонемент в бассейн «Москва» на... на...
— На что угодно!
— Отлично. Если я вернусь с победой, целый месяц будешь кормить меня шоколадными батончиками! По рукам? А теперь уходи и не мешай мне давать интервью представителю печати. Присаживайтесь поближе, товарищ.
Я кровожадным взглядом отпетого дуэлянта проводил свою будущую жертву и с удовольствием подсел к голубоглазому ангелу.
— Видите ли, — галантно начал я, — к вам пришел не столько представитель печати, сколько человек, измученный бессонницей. Я только что побывал у Ивана Максимовича, вот его записка.
— Записка? Бессонница? — У ангела, как мне показалось, испуганно расширились глаза. — Но ведь вы сказали, что пришли из редакции!
— Совершенно верно. К вам пришел работник редакции, страдающий бессонницей и мечтающий попасть в санаторий, — любезно разъяснил я.
— Скажите, вы порядочный человек? — с неожиданной и обезоруживающей наивностью спросил ангел. Я быстро соорудил на своей физиономии загадочную улыбку, но надобность в ней немедленно отпала. — Впрочем, извините. Есть вопросы, на которые ни один мужчина в мире не ответит отрицательно. Лучше признайтесь: вы слышали весь разговор с моим коллегой? От начала до конца? Только скажите правду, пожалуйста! — умоляюще закончил этот ребенок в докторском халате.
Я чистосердечно рассказал, как случайно услышал обвинение в авантюризме, которое оторвало меня от газеты, и попросил Марию Мироновну — я с трудом произнес эти два слова — объяснить мне, что ее встревожило.
— Зовите меня просто Маша, — вздохнув, ответила она. — Меня все равно никто не хочет называть Мария Мироновна. А мы беседовали так... о разных профессиональных тайнах. Ну, рассказывайте.
Выслушав меня, Маша подумала, совсем как школьница потерла лоб ладонью и подвела итоги:
— Вы меня устраиваете. Подавайте заявление и готовьтесь к отъезду. До свидания.
— А можно будет еще с вами...
— Проконсультироваться? — закончила Маша. — Конечно. Ведь я тоже еду с вами, как санаторный врач.
— О! — вырвалось у меня. — Извините.
— Ничего, это чисто нервное, — констатировала Маша и улыбнулась. — Всего хорошего.
«Занятное существо, — уходя, подумал я. — Только лечить людей ей, наверное, рановато. Куклу — куда ни шло, но человека...»
Антон и шницель
У каждого человека может быть много приятелей, но друг — только один. И ради бога, не убивайте меня ссылками на четырех мушкетеров и троих в одной лодке (не считая собаки). У Петра Первого был один Алексашка Меншиков, у Дон Кихота — Санчо Панса, а у Тимошенко — Березин. Эти примеры кажутся мне более убедительными. Да, только один друг — и сколько угодно приятелей.
У приятеля можно занять трешку до зарплаты, запастись свежим анекдотом, поорать вместе на футбольном матче и распить бутылочку доброго вина. Общение с приятелем легко и приятно, оно освежает, как слепой дождик в летнюю сушь.
Но есть вещи, на которые способен только друг. Только друг заложит в ломбард свои единственные парадные брюки, чтобы вы могли купить букет цветов любимой девушке; только друг, зеленея и про себя обзывая вас идиотом, согласится битых два часа слушать ваши лирические стихи и при этом не станет корчить постные рожи; только он будет бродить всю ночь по притихшим улицам, слушая ваш бессвязный и жалкий лепет насчет любимого существа; и только у него хватит такта не сказать вам, что у этого существа походка и манеры гусыни.
Теперь вы уже подготовлены к тому, что в санаторий я поехал не один. Я сказал Антону, что мое здоровье и, следовательно, жизнь зависят только от него. Я добавил, что если он не разделит со мной санаторную скуку, то я не двинусь с места и тихо, никого не проклиная, скончаюсь от недосыпания на своей тахте, завещав ему двести рублей невыплаченного долга за купленный в кредит магнитофон.
В ответ Антон тупо пробормотал, что за удовольствие увидеть мою агонию он согласен заплатить двести рублей. Он, разумеется, ни в какой санаторий не поедет и просит меня прекратить бесплодные разговоры на эту тему. Пришлось вытаскивать последний аргумент. Я равнодушно, между прочим, вскользь сообщил этому самоуверенному типу, что как-нибудь обойдусь и без него. Очаровательная девушка, которая тоже едет в санаторий и которая...
Антон всполошился. Прямолинейными и лобовыми вопросами он выведал у меня все, что касается Машеньки, и заявил, что это меняет дело. Он уверен, что чем наивнее и голубоглазее бывают «эти ведьмы» — Антон выразился именно так, — тем опаснее они для честного холостого человека. Он, Антон, не может бросить меня на съедение и, безусловно, едет в санаторий. Он только добавил, что перспектива непрерывного общения со мной в течение месяца настолько его обескураживает, что он вынужден настаивать на одном условии: с нами едет его пес, возмутительно лохматая и наглая собака по кличке Шницель. Если я не согласен, он готов удовлетвориться компанией одного пса и уверен, что не будет в проигрыше, так как Шницель, по крайней мере, не симулирует бессонницу и не болтает всякую чепуху про свое здоровье.
Несмотря на крайне развязный тон этого заявления, я вынужден был согласиться. Мне просто больше ничего не оставалось делать. Антон был на редкость покладистый малый во всем, что не касалось его пса. Но стоило кому-нибудь проехаться по адресу Шницеля, как Антон становился на дыбы. Года два назад он подобрал в канаве полузамерзшего щенка, ввел его в свой дом, выкормил и разбаловал, как собаку. И пес вел себя в квартире так, словно лицевой счет выписан на его имя. Каждый день в половине пятого Шницель приходил к проектному бюро, где Антон портит ватманскую бумагу, и смотрел в окно на своего приятеля, подмигивая и кривляясь. Рядом на столбе висели часы, а если ровно в пять Антон не выходил, Шницель поднимал неимоверный скандал: он юлой вертелся под окном, облаивал прохожих, которые мешали ему совершать этот ритуал, подпрыгивал, рычал и всеми средствами демонстрировал свое негодование. Антон сердился, грозил кулаком, но Шницель пожимал плечами и делал вид, что эти знаки неодобрения ему неведомы. Зато когда хозяин выходил, на морде у пса появлялось такое умильное выражение, что Антон немедленно покупал подхалиму пастилу, которую Шницель страстно любил. Потом эта парочка прогуливалась и интеллектуально общалась. Это был священный час, в котором Шницель видел смысл своего существования. Горе тому, кто в это время отрывал Антона от выполнения его обязанностей собеседника!
Однако хватит о Шницеле. Дело прошлое, но, когда я вспоминаю наше сенсационное прибытие в санаторий, все неприятности, связанные с этим псом, отходят на задний план.
Портретная галерея
Мы сидели на берегу озера и ожидали катер. За нашими спинами шумел вековой лес, а впереди синела необозримая водная гладь. Мы несколько возбужденно переговаривались, смеялись, шутили — словом, вели себя как в театре во время увертюры.
Катер запаздывал, и нам надоело вглядываться в далекие очертания острова, на котором мы будем приводить в порядок свои нервы. Все приутихли и отдались размышлениям — идеальная минута, о которой мечтают художники, чтобы без помех набросать портреты действующих лиц. Не буду ее упускать и познакомлю вас с основными персонажами повести.
Машеньку вы уже знаете. Сейчас она сидит на пеньке, уставшая после поезда и автобуса, в котором мы болтались и гремели, как медяки в копилке. Подперев подбородок кулачком, она смотрит на нас, и ее большие бирюзовые глаза, кажется, говорят: «Вы ведь не обидите меня, не правда ли? Вы все такие рослые и сильные, а я хотя и врач, но маленькая и беззащитная».
Правда, Антон не очень торопится умиляться и сюсюкать. Поглаживая свою дворнягу, он доверительно шепчет в собачье ухо:
— Знаем мы таких ангелочков, они битком набиты чертями! Правда, Шницель?
Подумав, Шницель кивает и, высунув язык, растягивается на солнышке.
Антон — непримиримый противник Машеньки. Он утверждает, что докторша еще себя покажет! Чтобы его позлить, я продолжаю играть влюбленного:
— Не придирайся к этому эфирному созданию!
— Эфирному? — Антон саркастически усмехается. — Ты видел, как она перетаскивала свой рюкзак? Словно перышко! Прыг-скок галантно предложил ей свою помощь, и, когда поднял рюкзак, его стремительно рвануло к центру земли!
Около Машеньки в изящной позе соблазнителя расположился Станислав Сергеевич Прыг-скок, ведущий артист оперетты, красавец с томными глазами одалиски. Мягким бархатным голосом он что-то рассказывает, используя каждую возможность показать собеседнице свою знаменитую улыбку, приобретенную у крупного стоматолога за солидный гонорар. Машенька рассеянно слушает, а Прыг-скок (никак не вспомню, кто приклеил ему это прозвище) журчит и улыбается, улыбается и журчит.
Рядом с ними сидит на чемоданах супружеская пара. Лев Иванович — композитор, профессор консерватории, полный и веселый человек. Ему лет пятьдесят, но взгляды, которые он исподтишка бросает на Машеньку, свидетельствуют о том, что душа и тело профессора имеют изрядный запас молодости. Для Ксении Авдеевны это, видимо, не секрет. Она дергает мужа за рукав, пристально смотрит на него, и Лев Иванович, ухмыльнувшись, принимает позу, которая супруге кажется более целомудренной: он поворачивается к Машеньке спиной. До нас доносится диалог:
— Ты не забыл, Левушка, что от подобных взглядов у тебя повышается давление?
— Ты ошибаешься, дорогая. Прекрасное я не вижу, а слышу, для меня красота — мелодия, трансформирующаяся из моих зрительных нервов в мои уши. И ты, Ксенечка, уступив необоснованному первобытному чувству ревности, тем самым нанесла ущерб моей творческой личности.
— Необоснованному? Я даже не знаю, от чего у меня распухает голова: от жары или от наглости твоей творческой личности!
— Безусловно, от жары, моя радость, от жары. Ты, наверное, перегрелась на солнце, дорогая.
С этими словами Лев Иванович заботливо набрасывает на голову жены косынку, закрывая ей лицо. Этим он сразу убивает двух зайцев: во-первых, трогает Ксенечку своим вниманием, а во-вторых, получает возможность безнаказанно коситься на Машеньку, образ которой, безусловно, рождает у профессора какие-то музыкальные ассоциации; во всяком случае, Лев Иванович начинает шевелить губами и пощелкивать пальцами.
За процессом создания нового симфонического произведения с улыбкой наблюдает доцент истории Игорь Тарасович Ладья, высокий худой человек с усами и козлиной бородкой. Игорь Тарасович — археолог-любитель, и бессонницы начали мучить его с тех пор, как удачливый коллега раскопал стоянку каменного века и разыскал там груду костей.
— Самое гнусное в его поступке, — жаловался нам в поезде бедный археолог, — заключается в том, что эти кости были мои!
И, видя наше недоумение, пояснил:
— Я застолбил этот участок, а не он!
Антон выразил уверенность, что археолог найдет на нашем острове целую скелетную жилу. Игорь Тарасович тут же признался, что только эта надежда и привела его к нам в компанию. Санаторий, да еще с самостоятельным режимом, да еще на древневалдайском острове, — нет, тут где-то должна быть зарыта собака, то есть не собака, а разные интересные для науки кости.
Чинно сидят у самой воды два брата — Юрик и Шурик. Они похожи друг на друга как две кегли, и лишь одна оплошность природы портит братьям жизнь: у Юрика — черные навыкате глаза, а у Шурика — также навыкате, но серые. Это сильно мешает братьям-студентам сдавать друг за друга экзамены, поскольку все преподаватели уже на первом курсе раскусили эту трагическую примету и зафиксировали ее для памяти в своих записных книжечках. Юрик и Шурик изысканно вежливы, воспитанны и относятся к взрослым с подчеркнутым уважением. Их устроила в санаторий мама, которая уверена, что «этим невыносимым баскетболом дети совершенно расшатали свою центральную нервную систему». Ксения Авдеевна в глаза и за глаза осыпает братьев похвалами, и, по-моему, зря. Какое-то шестое чувство подсказывает мне, что это два плута, каких свет еще не видывал. Я убежден, что именно они положили кирпич в Ксеничкин саквояж и посолили халву Прыг-скоку.
Из озера, отряхиваясь, выходят два друга. На них весело смотреть.
Зайчик огромен, угрюм и молчалив. Хотя ему не больше двадцати пяти лет, у него есть веская причина смотреть на жизнь печальными глазами Екклезиаста. Зайчик, боксер-перворазрядник, был нокаутирован в решающем бою на первенство профсоюзов, нокаутирован противником, который, как убедительно доказывали до боя приятели, не стоил его, Зайчика, мизинца. «У него совершенно не работает левая, — говорили о его противнике приятели, — ткни пальцем — и он рассыплется в прах!» Но именно эта левая так двинула Зайчика в челюсть, что он взвился в воздух и позорно шлепнулся на ринг. Бой передавали по телевидению, и все земляки видели, как спустя минуту после начала первого раунда Зайчик жалко проковылял к раздевалке. В сентябре ожидались новые соревнования, душевную травму нужно было срочно залечить, и завком отправил Зайчика в санаторий. А для контроля и руководства был выделен Борис, цеховой товарищ Зайчика, маленький, худенький и верткий, как школьник. Он не намного старше своего подопечного, но тот слушается его, как новобранец старшину роты. Каждое слово, исходящее из уст Бориса, для Зайчика мудрость в последней инстанции, божественное откровение свыше.
Илья Лукич Раков сидит в сторонке, особняком. Илья Лукич — важная персона. Он директор большого ресторана, и ему ужасно хочется, чтобы все поняли размеры разделяющей нас дистанции. Лишь к своему старому знакомому Прыг-скоку он относится как к равному. Остальным директор уже дал понять, что хотя он и вспыльчивый человек, но не какой-нибудь там рядовой неврастеник, а руководящий работник, получивший путевку из одного уважения к его личности. Как только он узнал, что существует такой редкостный санаторий с ограниченным контингентом отдыхающих, то нажал на все педали, и путевку ему доставили в кабинет на серебряном подносике. Илья Лукич уже закончил сервировать пень и степенно, соблюдая достоинство, поглощает разные продукты. Время от времени он прикладывается к фляжке и благодушно поглаживает себя по упитанному животу.
Растревоженный приятным запахом, Шницель поднимает голову и изучает обстановку. Его волнует пень, от которого доносится аромат ветчины. Антон укоризненно качает головой, нагибается к Шницелю и что-то шепчет. Пес внимательно слушает, на его морде появляется презрительная улыбка, и, проглотив слюну, он отворачивается от вожделенного пня.
— Принципиальная собака, — с уважением говорит Игорь Тарасович.
— Да, есть немножко, — скромно подтверждает Антон. — Приходится с ним работать, внушать. Шницель скорее умрет с голоду, чем возьмет пищу у чужого человека. А однажды я его запер в квартире и забыл оставить еду. Лишь к вечеру я вспомнил об этом и о том, что на столе остался лежать целый круг копченой колбасы. Другая собака на месте Шницеля...
Пока Антон сочиняет свою легенду, я с огромным и все растущим интересом наблюдаю за Шницелем. С минуту он лежит и пыжится от похвал. Затем его моральные устои начинают вступать в конфликт с потребностями плоти. Шницель бросает задумчивый взгляд на покрытый салфетками пень, осторожно косится на Антона и медленно, потягиваясь, поднимается. Чувствуется, что в собачьей душе происходит мучительная борьба между добром и злом. Трусливо зевая, Шницель плетется в сторону, отвернув голову от ветчины и делая вид, что ему, Шницелю, ветчина не такая диковинка, чтобы тратить на нее свое драгоценное время. Илья Лукич сначала с некоторым беспокойством смотрит на пса, делающего вокруг пня концентрические круги, но затем успокаивается. Директор пьет боржом, ковыряет в зубах и не замечает, что радиусы кругов становятся все короче. И не успевает Антон закончить свой правдивый рассказ, как раздается взрыв проклятий — это древнее, как эстрадная шутка, излияние души ограбленного собственника. Двухметровыми скачками Шницель уносится в лес, а за ним, потрясая бутылкой и теряя на ходу салфетки, мчится ограбленный директор.
Антон что-то лепечет приседающему от удовольствия археологу, профессор хохочет, Машенька улыбается. Даже Зайчик и тот чуть раздвинул губы в улыбке.
— Гип-гип-ура! — раздается звонкий голос Юрика.
— Катер! — кричит Шурик.
Мы подтягиваемся к берегу и начинаем посадку. Антон грозно кричит, и из лесу — воплощенный грех — появляется Шницель. Морда его лоснится, но хвост опущен и тянется по траве, словно у Шницеля не хватает физических сил придать хвосту гордое дугообразное положение. Пес с трудом переваливается в катер, прижимается к ногам хозяина, и в его полных раскаяния глазах легко можно прочесть: «Люди, я сделал все, что мог. Я долго терпел, но будьте справедливы — я же не каменный! Я обыкновенная собака, со всеми присущими собаке слабостями и недостатками, и прошу принимать меня таким, какой я есть. Не искушайте меня, люди!»
Нежное эфирное существо
Я читал много книг о природе. В школе я зубрил наизусть тургеневские пейзажи. Я навеки сфотографировал в своей памяти картины Шишкина и Левитана. Я убедился в том, что писать природу люди умеют здорово. Но как подгоревшая каша лучше жареного цыпленка на обложке книги «О вкусной и здоровой пище», так любая сосна лучше своего описания. Живая сосна гениальнее самого искусного художника. Она живая и пахучая, она приносит радость, она — совершенство. И вообще нам есть чему у нее поучиться. Она тянется к солнцу, никогда не останавливается на достигнутом, не предает, не сплетничает и не пишет стихов. Недаром великий мудрец Шоу сказал: «В жизни ни один человек, за исключением девяти месяцев до рождения, не делает свои дела так хорошо, как это делает дерево». Поэтому поменьше высокомерия перед природой: когда-нибудь еще выяснится, что она не только чувствует, но и размышляет. При всей моей любви к Шишкину я предпочитаю десять минут ходить по сосновому бору, чем целую неделю смотреть на знаменитую картину художника. Ибо природу, как и невесту, нельзя изучать по рассказам и фотографиям: на нее нужно смотреть своими глазами; именно тогда иллюзии или рассеются, или окрепнут.
Мы молчали, подавленные неслыханным великолепием открывшегося нам зрелища. Эти фантастически причудливые очертания берегов, которые, все отдаляясь, вдруг превращаются то в гигантских птиц с оперением из соснового леса, то в крокодилов с хвостами из отмелей; эти зеленовато-бурые воды огромного озера, трепетные воды, вздрагивающие от малейшего прикосновения ветерка... Однако не буду вступать в противоречие с приведенным выше тезисом: лучше приезжайте на Валдай сами и посмотрите, поскольку природу, как и невесту... Впрочем, это я, кажется, говорил.
Минут через двадцать катер причалил к острову. На высоком берегу стояло несколько домиков дачного типа, за ними поднималась сосновая роща, в которой, как мы легко догадались, и был расположен наш санаторий. Могучий старик в тельняшке ловко закрепил концы, и мы один за другим сошли на берег.
— Между прочим, товарищи, — прогудел Игорь Тарасович, — прошу учесть, что отныне мы — островитяне! Робинзоны! Тебя, дедусь, случайно, не Пятницей зовут?
— Хоть конем называй, да в телегу не запрягай! — отшутился дед. — Родитель назвал Петром, старуха кличет стариком, а туристы — как у кого язык подвешен: одни — Пятницей, а другие — Петром Потапычем.
Мы приняли намек к сведению.
Между тем моторист махнул на прощанье рукой, и катер отчалил.
Светило жаркое июльское солнце, но здесь оно было какое-то нежное, его лучи не обжигали, а ласкали; от огромной ванны озера веяло прохладой. Оглядываясь по сторонам и переговариваясь, мы по деревянной лестнице гуськом поднялись к домикам.
— Какие милые домики! — грудным голосом сказала Ксения Авдеевна. — Здесь, наверное, живет обслуживающий персонал, да?
— Здесь живут счастливые люди! — продекламировал Прыг-скок. — Перед ними вечно расстилается безбрежное озеро, над ними — голубое небо и белые стада облаков...
— Я рада, что вам нравится это место, — удовлетворенно сказала Машенька. — Ведь здесь будем жить мы.
— То есть как? — всполошился Раков. — Уж не хотите ли вы сказать, что эти четыре сарая и есть санаторий?
Дед Потапыч крякнул.
— Не из бывших ли пажей его бывшего императорского величества будете? — ядовито спросил он.
— Молчи, старик! — высокомерно сказал Раков.
— Вы, наверное, пошутили, Машенька? — с легкой тревогой спросил Прыг-скок.
— Хороши шутки! — буркнул Раков.
— Однако где же санаторий? — забеспокоилась Ксения Авдеевна. — Где отдыхающие? Столовая? Лечебный корпус?
— Где почта, телеграф, телефон, метро? — быстро включился Юрик.
— Кафе «Мороженое», «Детский мир»? — немедленно добавил Шурик.
— Брысь отсюда! — прогремел Игорь Тарасович и погрозил кулаком братьям, которые, на ходу раздеваясь, бросились к озеру. — Однако, чадо мое, — озабоченно сказал он, — попрошу разъяснить некоторые туманные вещи. Правильно ли мы сообразили, что эти домики, которые выступавший передо мной коллега довольно безответственно обозвал сараями, и есть весь наш санаторий?
— Да, — сказала Маша, — вы сообразили очень удачно.
— Значит, вы не пошутили? — изумился Прыг-скок. — Но ведь это черт знает что!
— Почему же? — Борис скорчил недоуменную гримасу. — Перед нами будет расстилаться безбрежное озеро, а над нами — белые стада облаков!
— Мне плевать на ваши облака! — разозлился Раков.
— Значит, вы некультурный человек и не учили физику, — невозмутимо отпарировал Борис. — Плюнув на облако, находящееся на высоте нескольких сот метров, вы неминуемо обплюете свою уважаемую персону.
— Попрошу всяких разных не учить меня культуре!
— Требую извинений, — тем же тоном сказал Борис, — иначе за честь «разных» вступится Зайчик, который стукнет вас в солнечное сплетение.
— Извиняюсь, — отступая назад, пробормотал Раков.
— Однако, — продолжил свою мысль археолог, — если одно «белое пятно» с карты стерто, осталась еще куча других. Где лечебный корпус? Мне не придется производить раскопки, чтобы его обнаружить?
— Нет, не придется. — Машенька улыбнулась. — Вот он — лечебный корпус! Посмотрите, какой большой и красивый! — И она широко развела руками.
— Вы хотите сказать, — дрожащим голосом произнесла Ксения Авдеевна, — что эта чаща, в которой наверняка есть волки, заменит нам сероводородные ванны?
— Успокойся, дорогая, — сказал Лев Иванович. — Ванны, если уж на то пошло, прописаны мне, а не тебе. Здоровым людям вполне достаточно и леса, а ты на редкость здоровый человек!
— Это я здоровый человек? — Ксения Авдеевна возмутилась. — Да у меня от твоей музыки галлюцинации начались.
И вдруг меня осенило.
— Турбаза... крохотное хозяйство... в котором будут пастись твои кролики... — неожиданно выпалил я.
— Боже! Что вы городите, какие кролики? — с отчаяньем воскликнула Ксения Авдеевна.
— Псих! — заискивающе шепнул Раков Борису, с опаской поглядывая на меня.
Я заговорщически подмигнул Машеньке:
— Как это — какие кролики? Кролики — животные, которые в первый же день могут свернуть шею. Правда, Машенька?
— Не думаю, — мягко ответила Машенька. — Кролики — очень смирные домашние животные. Особенно если, — Машенька блеснула глазами, — к ним найти правильный научный подход.
— Я лично нисколько не интересуюсь вашими кроликами! — вспылил Раков. — Мне лично обещали комнату с ванной. Где она?
— А вот, в этом корпусе, — включился Потапыч, с бородатого лица которого так и не сошла широкая ухмылка. — Любая комната на выбор в этих вот корпусах! — И Потапыч указал на сборные щитовые домики с причудливой резьбой под крышами. — А ванны, мил человек, нет. Чего нет, того нет. Озеро под боком и котелок в каменке. А не хочешь в баньку — корыто дам, плескайся на здоровье!
Пока Раков доказывал Потапычу, что он директор столичного ресторана и не позволит старому босяку командовать, и пока Потапыч объяснял Ракову, что за «старого босяка» он сделает из директора ресторана отбивную, и пока все гасили этот конфликт — я наскоро раскрыл Антону смысл моих реплик. Антон пришел в восторг.
— Погоди, этим еще не кончится! — радостно потирая руки, говорил он. — Эта ведьма, чует моя душа, еще не раскрыла свои карты!
— Товарищи, перестаньте шуметь и слушайте меня внимательно! — прозвенел вдруг ставший строгим и повелительным голос Машеньки. — Юрик, Шурик! Вылезайте из воды и немедленно идите сюда! Вытирайтесь полотенцем. Ну, быстрее!
Окруженная галдящей толпой, Машенька стояла в своем сарафанчике, заложив руки за спину, и была похожа, скорее, на пионервожатую в лагере, но никак не на «главного врача санатория», как с уважением обращался к ней Потапыч.
— Товарищи, чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, должна сообщить следующее... — Машенька обвела нас спокойным взглядом и, заметив мои ободряющие подмигиванья, чуть улыбнулась. — Вы находитесь в экспериментальном санатории научно-исследовательского института невропатологии. У большинства из вас имеются — в той или иной степени — нарушения нервной деятельности. Наукой установлено, что лучшим лекарством против бессонниц, головных болей, раздражительности и тому подобных недугов являются солнечные и водные процедуры, прогулки и работа на свежем воздухе. Все это будет в вашем распоряжении — разумеется, под моим медицинским контролем. Обо всем этом, между прочим, вам говорил Иван Максимович Бородин, авторитет которого, надеюсь, для вас безусловен. С питанием дело обстоит так: столовой у нас нет.
— Что?! — взревел Раков. — Нет столовой?
— Я знала, что нас захотят уморить голодом! — прохныкала Ксения Авдеевна.
— Извините, девочка, но что же мы будем есть? — удивился профессор. — Предупреждаю, что первой будете съедены вы!
— Немедленно домой! — затеребила мужа Ксения Авдеевна. — В Москву! В Москву!
— Ти-ше! — потребовала Машенька. — Впервые в жизни у меня такие... шумные пациенты. Наша повариха ушла на месяц в отпуск, так что еду будем готовить по очереди. Обслуживающий персонал штатным расписанием не предусмотрен, поэтому в курятнике, в коровнике и на огороде будем работать по графику.
Антон радостно лупил меня кулаком по спине.
— Мне плохо, — сообщила мужу Ксения Авдеевна.
— Я буду лично готовить пищу? — грозно спросил Раков. — Я, директор...
— Мне просто смешно! — заявил Прыг-скок, выгибая дугой грудь и запрокидывая голову назад. — Мне просто смеш-но! Я буду доить корову? Ха-ха!
— Погодите, здесь нужно разобраться, — деловито вступил в разговор Игорь Тарасович. — Я понял, что произошла ошибка. Мы попали не в санаторий, а на туристскую базу. Ошибка весьма странная, но не в этом дело. Меня, в частности, она не волнует, выпросить у коровы молоко я сумею...
— Му-у-у!
— Ку-ка-ре-ку!
Все обернулись в сторону Юрика и Шурика, но братья стояли с невинными рожами, выпучив свои блестящие глаза. Игорь Тарасович продолжал:
— Но что вы, уважаемый доктор, будете делать, если мы немедленно отправимся по домам и потребуем возвращения денег за путевки?
— Пожалуйста, — хладнокровно ответила Машенька. — Иван Максимович уполномочил меня никого не задерживать.
— Ну, тогда разрешите откланяться! — язвительно сказал Прыг-скок. — Был весьма рад познакомиться.
— Ай-ай! — Машенька сокрушенно покачала головой. — А ведь только час назад вы мне говорили, что готовы оказаться со мной на необитаемом острове!
Прыг-скок побагровел. Все заулыбались.
— Боже мой! — спохватилась Ксения Авдеевна. — Скорее домой! Дедушка, когда приходит катер?
— Катер? — Потапыч почесал в затылке. — Сейчас сообразим. Значит, сегодня вторник, девятое. Раз, два, три недели — тридцатое, да еще пять дней... Четвертого августа.
— Что четвертого августа? — тупо спросил Раков.
— Как что? — удивился Потапыч. — Катер, как и заказано, придет четвертого августа. А чего раньше? Островов здесь тыща, а катер — один.
Все остолбенели.
— Ну что нам с вами делать, Сусанин в юбке? — задумчиво спросил Лев Иванович.
Машенька пожала плечами.
— Что хотите, — хмыкнув, сказала она. — Например, можете меня избить.
О, дайте, дайте мне лопату!
Начался такой галдеж, что в озере поднялись волны.
— Так вот почему этот академик, эта старая лиса, потребовал, чтобы я доил корову! — надрывался Раков.
— А у меня он щупал мускулы и советовал рыть землю, — пожаловался Прыг-скок. — Я был уверен, что это шутка!
— Когда Иван Максимович дает советы, он никогда не шутит, — холодно сказала Машенька. — Вы должны понять, что физический труд на свежем воздухе буквально преобразит вашу нервную систему. Оставьте патентованные лекарства и ванны глубоким старикам и инвалидам.
— Нет уж, вы оставьте! — воскликнул Раков. — Я, слава богу, лечился в двадцати санаториях и всегда уезжал как огурчик, хотя и не доил корову на свежем воздухе. Физический труд! Я лично не для того выложил сто новых советских рублей, чтобы колоть дрова и варить щи. Варить щи! Ха-ха-ха!
От одной только мысли, что его хотят заставить варить щи, Раков пришел в такую ярость, что на минуту потерял дар речи.
— Если позволите, Илья Лукич, — вежливо обратился к нему Юрик, — маленькая просьба: не кладите, пожалуйста, в щи лавровый лист. Перчику немножко — куда ни шло.
— А я люблю оладьи из тертой картошки, — заискивающе сообщил Шурик. — Пожалуйста, Илья Лукич, будьте так добры, делайте почаще оладьи из тертой картошки!
— Я тебе таких оладий сделаю!.. — грозно пообещал Раков.
— Большое спасибо, Илья Лукич, — поблагодарил Шурик. — Со сметаной, пожалуйста!
— Они еще могут шутить! — прохныкала Ксения Авдеевна.
— Положение серьезное, — сказал Ладья. — Нужно подумать.
— Чего там думать? — нетерпеливо сказал Борис. — Хватит киснуть! Посмотрите на самого мудрого из нас! Вот с кого надо брать пример!
Шницель, вне себя от восторга, с радостным лаем носился по опушке. Он гонялся за бабочками, прыгал, становился на задние лапы, всем своим видом давая понять, что он всем доволен, что мирские хлопоты не его собачье дело.
— Этому воришке, видите ли, весело! — возмущался Раков. — Слопал мою ветчину и прыгает от восторга.
— А я завидую псу, — торжественно изрек Лев Иванович. — Для меня сейчас глубокой иронии исполнены слова, которые я где-то читал: «Нам приятно и лестно, что мы знаем о мире больше, чем знает собака». В неведении тоже есть свое счастье, в то время как знание часто делает человека печальным. Я бы хотел, как и этот пес, не знать о том глупом положении, в котором мы очутились.
— Чепуха какая-то, — возвестил Раков.
— А я не завидую, совсем нет, — мечтательно сказал Игорь Тарасович, медленно пощипывая бородку. — Собаке многого не дано. Она лишена величайшего наслаждения, доступного мне, — мышления; она не будет проводить долгие и волнующие часы, размышляя над осколком древнего сосуда и восстанавливая в своем воображении историю его существования; она никогда не окунется в волшебный мир прошлого, ибо с прошлым ее связывает не мысль, а инстинкты.
— Что вы болтаете? — раздраженно спросил Раков.
— Кто знает, — сказал профессор, — быть может, мы недооцениваем силу ума животных, которые нас окружают. Мы многого еще о них не знаем. Посмотрите, как Шницель заигрывает со старым козлом. Можете ли вы с достоверностью утверждать, что между этими двумя четвероногими нет интеллектуального контакта? Я верю, что собаки понимают музыку, причем иной раз лучше, чем некоторые люди... Вот вы, Раков, слушали Лунную сонату Бетховена?
— Лично меня оскорбляет сравнение с этой дрянной собакой, — обиделся Раков.
Машенька, с улыбкой слушавшая весь этот разговор, знаком остановила новую вспышку Ракова.
— Поговорите, товарищи, в красном уголке, — примирительно сказала она, — а мы с Потапычем позаботимся насчет обеда. Пожалуйста, проводите их, Петр Потапыч.
Красный уголок служил одновременно и конторой. У окна стоял письменный стол, а справа на стене висела большая картина: Лев Толстой в тельняшке и плавках. Не успели мы изумиться, как выяснилось, что это Потапыч, которого запечатлел художник-турист в благодарность за спасение его жизни. (Потапыч схватил за хвост козла, когда тот пытался поддеть художника на рога. Кстати, дед нам сообщил, что этот козел, по кличке Мармелад, давно пользуется репутацией задиры и грубияна.) В углу стоял шкаф с книгами, а на нем — невесть как сюда попавший гипсовый бюст Вольтера с нахлобученной бескозыркой. Рядом на стене висела балалайка с надписью: «На добрую память товарищу Потапычу от туриста Цыпкина».
Дед ушел, а за ним увязался Антон разыскивать исчезнувшего Шницеля. За стеной послышалось мычание. Прыг-скок вздрогнул.
— Недоеная, — с ухмылкой произнес Борис, выразительно посмотрев на артиста.
— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно спросил Прыг-скок. — Уж не намекаете ли вы...
Борис радостно закивал.
— ...На то, — с легким раздражением продолжал Прыг-скок, — что я, заслуженный артист республики, трясся три сотни километров до этого проклятого острова, чтобы подоить корову?
Я внес предложение по процедуре собрания. Я сказал, что особая важность нашего производственного совещания требует ведения протокола, и попросил доверить мне пост секретаря. Этот полный драматизма документ у меня сохранился. Привожу его в первозданном виде.
Борис(энергично жестикулируя). Считаю вопрос праздным. Нужно перестать хныкать и стонать, сегодня же изучить хозяйство и составить график дежурств.
Прыг-скок(элегантно раскачиваясь на стуле, с усмешкой). Поточная линия в курятнике?
Борис(с деланой наивностью). Я рад, что вы берете на себя это дело. Вам, как специалисту по петухам на сцене, особенно полезно познакомиться с ними в жизни.
Ксения Авдеевна. Боже, о чем вы спорите, когда нужно немедленно отсюда уезжать!
Лев Иванович. На воздушном шаре?
Раков. А может, Потапыч отвезет нас на лодке?
Юрик. На подводной лодке.
Шурик. На ковре-самолете.
Юрик. На палочке верхом.
Шурик. На телеге-амфибии.
Ксения Авдеевна. Тише, дети! Четыре километра на лодке? Я не сумасшедшая!
Прыг-скок(мрачно). Никогда в жизни меня так не обманывали. Возмутительно наглая девчонка!
Раков(со стоном). А меня?
Игорь Тарасович(задумчиво). Я понимаю, друзья, что все потрясены этой неожиданной ситуацией. Однако логика прежде всего! А с точки зрения логики наш академик и его Машенька — две большие умницы. Они знали, что делали, выдернув нас, как редиску, из привычной и суетливой обстановки. Академик Бородин — большой ученый. И я ему верю.
Лев Иванович. Вашу руку, коллега! Что мы, мужчины или тряпки? Академик, мировое светило, уверен, что от физического труда у меня исчезнут головные боли, а я буду брюзжать и хныкать? Баста! У меня даже зачесались руки! О, дайте, дайте мне лопату!
Ксения Авдеевна(радостно). Вот увидишь, Левушка, ты еще и лишний вес сгонишь! А потом привыкнешь к работе и будешь дома натирать полы, хорошо?
Лев Иванович(пламенно). Конечно! Хочу работать! Зовите Машеньку. Пусть она скажет, что я должен копать, рубить или доить!
Раков(мрачно). Даже слушать противно. Эта Машенька просто шарлатанка, помяните мое слово.
Борис(ударив кулаком по столу). Вот что — хватит. Маша — славная девушка, и мы ее вам в обиду не дадим. Давайте немедленно кончать болтовню, или мы с Зайчиком приступаем к самостоятельным действиям.
Игорь Тарасович. Вы правы, юноша! Давайте, друзья, представим себе, что мы потерпели крушение и оказались на необитаемом острове. Нас могут снять только через месяц. Так создадим же на этой малой земле производственную ячейку человеческого общества — коммуну!
Лев Иванович. Великолепная идея, коллега! Пока наши инструменты звучат вразнобой, будет какофония. Выберем дирижера и создадим оркестр! Я готов по примеру музыкантов древней Эллады пасти коров!
Игорь Тарасович(весело). Ну а я обязуюсь произвести тщательные раскопки на огороде!
Борис(удовлетворенно). Мы с Зайчиком берем на себя дрова!
Юрик. А мы с Шуриком будем играть в баскетбол и мыть посуду!
Ксения Авдеевна(вздыхая). Можно я буду собирать ягоды и грибы? Или попробую доить корову, если она не лягается ногой.
Борис(с веселой дерзостью). Илья Лукич, как работник общественного питания, будет нашей главной кухаркой, товарищу артисту сам бог велел взять на себя петухов и курей... Ну а если говорить серьезно, то лучше всего овладевать смежными профессиями, ибо лучший отдых — перемена занятий. А тех, кто к работе отнесется халатно, Зайчик будет бить.
Раков(визгливым голосом). Вы не имеете права! Я приехал сюда по путевке лечиться от вспыльчивости, а не чистить картошку и париться у плиты!
Прыг-скок(с ироническим поклоном). Присоединяюсь к речи предыдущего оратора.
Борис. Что ж, кто не работает, тот не ест. Будете валяться в гамаках голодные как собаки!
За окном послышался лай. Дверь отворилась, и вошел Антон, ведя за собой весело скалящего зубы Шницеля.
Раков(раздраженно). Эта псина небось никогда не будет голодной.
Антон(резко). Оставьте собаку в покое, иначе я не ручаюсь за неприкосновенность вашей священной особы. Шницель отлично понимает человеческую речь.
Раков. Эта дворняга?
— Сам дворняга, — вдруг прошамкал старушечий голос.
Все вздрогнули, а Юрик и Шурик даже перекрестились. Раков посмотрел на них с глубоким подозрением, но братья, как по команде, выпучили глаза, разинули рты и дружно замотали головами. Прокашлявшись, Игорь Тарасович обратился к Зайчику:
— Ну а как настроены вы?
— Мы с Борисом, — невозмутимо ответил Зайчик, — вносим в общий котел мою инициативность и его силу.
В комнату вошла Машенька, серьезная и решительная.
— Итак, на чем же вы остановились? — спокойно спросила она.
— Говорите вы, Борис, — шепнул Игорь Тарасович.
Борис улыбнулся, встал и, чеканя шаг, подошел к Машеньке.
— Товарищ главный врач санатория! — торжественно начал он. — Вверенный вам коллектив с неслыханным подъемом и огромным воодушевлением ждет ваших указаний. Все, за исключением двух сачков, готовы немедленно выполнять лечебно-трудовые процедуры.
Лицо Машеньки вдруг все засветилось и засияло.
— Вольно! — сказала Машенька.
Итак, мы начинаем
Обед, приготовленный заботливым Потапычем, состоял из отличного борща и картошки с бараниной.
— Труд создал человека, друзья, — разглагольствовал Игорь Тарасович, уписывая за обе щеки. — А мы забываем о теле и возлагаем непосильное бремя на мозг. В результате нарушается равновесие в организме, который мстит нам головными болями, бессонницами и прочими фокусами нервной системы. А между тем я, как некогда Базаров, горжусь тем, что мой дед землю пахал!
— А мой дед был кузнецом, — похвастался профессор. — Огромной силы человечище! Он гнул подковы, словно они были сделаны из воска.
— Что же касается внука, — скептически заметила Ксения Авдеевна, — то он сможет гнуть подковы, если они действительно будут сделаны из воска!
Потапыч вышел из-за стола и через минуту принес подкову. Мы окружили его, начался гам. Старик, ворча, выстроил желающих в очередь. Первым вступил в борьбу Ладья. Он сделал зверское лицо и выдохнул: «Э-эх!»
Раздался треск, все вскрикнули. Ладья чертыхнулся и снял свой полотняный пиджачок, с огорчением глядя на лопнувшие под мышками рукава. Подковой завладел Лев Иванович, который тоже сделал зверское лицо и тоже сказал: «Э-эх!»
— Дедушка был сильнее, — самокритично признал он.
Потом в подкову сразу вдвоем, подвывая, вцепились Юрик и Шурик, их сменяли остальные, кроме Ракова и Прыг-скока, которые сидели в сторонке и озабоченно перешептывались. Наконец подкова попала к Зайчику, он молча согнул ее и передал Потапычу.
— Молодец, — похвалил старик, с заметным усилием возвращая подкове первоначальное положение. — Да, не те уж силенки...
Когда кончились восторги, Машенька учредила приз: тот, кто в будущем согнет подкову, — кроме Зайчика и Потапыча, конечно, — получит в единоличное пользование деревянную ложку, из-за которой во время обеда было много криков и споров.
— А теперь, — сказала Машенька, — Потапыч разведет вас по домикам. Отдохнете, переоденетесь — и за работу!
Нам с Антоном досталась очаровательная комнатка с двумя кроватями и видом на озеро.
— По зрелому размышлению, — заявил Антон, укладываясь в постель, — я сейчас имею полное моральное право намылить тебе шею. Авантюрист несчастный! Вместо того чтобы загорать на сухумском пляже, я целый месяц должен буду чистить картошку и драить полы!
Я сухо ответил, что никто его здесь не держит. Он может привязать себе на плечи свой сундук и плыть обратно.
— На чем? — окрысился Антон.
— Какое мое дело! Хотя бы на Ракове.
— Обратно, — проворчал Антон. — И оставить тебя наедине с этой голубоглазой тигрицей? Да она слопает тебя в одну минуту! Теленок!
— Ну и пусть слопает! — вызывающе сказал я. — Приятного ей аппетита!
Около дома послышалось чье-то покашливанье. Мы вскочили. У окна, улыбаясь, стояла Машенька.
— Извините, пожалуйста, — сказала она. — Я, растяпа, забыла авторучку! У вас не найдется?
Мы с Антоном молча переглянулись. По лицу Машеньки скользнула улыбка. Антон достал авторучку.
— Возьмите, — буркнул он. — Кстати, не слышали, хищники здесь не водятся?
Машенька хмыкнула:
— Какие хищники? Волки, тигры?
— Ну да, волки, титры и так далее, — нетерпеливо уточнил Антон.
— Волков здесь нет, — звонко ответила Машенька, не скрывая насмешки. — А вот тигрица, говорят, бродит. Голубоглазая такая. Только вы лично не беспокойтесь, она ест только телят.
— Благодарю за сведения, — хладнокровно произнес Антон. И, обратившись ко мне, добавил: — Миша, никуда из дому не выходи.
Машенька засмеялась, тряхнула своей золотистой гривой и удалилась.
— Опасный противник, — подытожил Антон, провожая Машеньку проницательным взглядом Шерлока Холмса. — Мужайся, друг! Я не брошу тебя в беде.
Я в сердцах обозвал его абсолютным ослом, и мы, поругиваясь, пошли к конторе, возле которой уже стояли Ксения Авдеевна, профессор и Ладья. Неподалеку резвились Юрик и Шурик. Они выпросили у Ксении Авдеевны авоську и соорудили на одинокой сосне баскетбольное кольцо с сеткой. Под возгласы одобрения зрительного зала в лице Шницеля братья по очереди бросали мяч в кольцо. Вскоре подошли Борис и Зайчик, и Потапыч коротко обрисовал стоящие перед нами задачи: 1) натаскать воды из озера и полить огород — две недели не было дождя; 2) заполнить питьевой водой из колодца бочку на кухне; 3) разное.
Хотя тезисы были предельно ясные, возникла оживленная дискуссия. Лев Иванович предложил распределиться по бригадам и начать соревнование. Игорь Тарасович согласился и так ловко скомплектовал бригады, что профессор взвыл: ему достались Ксения Авдеевна, Машенька, Антон и я.
— А Зайчик? — надрывался профессор. — Дайте мне хотя бы Зайчика!
О Зайчике Ладья даже и слышать не хотел. В крайнем случае он соглашался обменять Юрика на Ксению Авдеевну. Профессор готов был ударить по рукам, но Ксения Авдеевна ужасно обиделась и заявила, что не позволит менять себя, как жилплощадь. Торг вспыхнул с новой силой, составлялись и отвергались все новые варианты. И тут настоящую мудрость проявил Борис. Он тихонько отозвал нас в сторону и предложил от слов перейти к делу. Пока профессор с Ладьей яростно спорили и осыпали друг друга упреками, мы сбежали на берег и устроили цепочку. Зайчик черпал воду из озера, и ведро передавалось наверх по живому конвейеру. Там ведро подхватывал Потапыч и выливал воду в большую бочку, закрепленную на тележке с резиновыми колесиками. Темп, развитый Зайчиком, был достаточно высок, и Ксению Авдеевну пришлось перевести на должность учетчицы. Но Машенька решительно отказалась от привилегий и работала в общем строю в качестве «золотого звена нашей цепочки», по галантному выражению Бориса.
Когда бочка была почти заполнена, прибежали профессор и Ладья.
— Это неслыханный акт произвола! — кричал Лев Иванович. — Это... я не нахожу слов!
— Вы не имели права! — вторил ему Ладья. — Анархисты!
— Может быть, нам вылить воду обратно? — с иронией предложила Ксения Авдеевна.
— Смотрите, у них почти полная бочка! — плачущим голосом воскликнул профессор. — А еще доктор! — обрушился он на Машеньку. — Вы фактически лишили нас лекарства!
— Форменное безобразие! — с негодованием подтвердил Ладья.
— Ничего, всем работы хватит, — успокоил Потапыч, ухмыляясь. — Впрягайтесь в телегу и везите бочку к огороду, а я буду толкать сзади.
Вряд ли лошади, которым выпала высокая честь возить императорскую карету, так пыжились от гордости, как впряженные в тележку доктор искусствоведения, композитор Черемушкин и доцент кафедры истории, археолог-любитель Ладья. Не обращая внимания на остроты, они бодрым галопом двинулись к огороду, проявив, по утверждению Антона, отличные скаковые качества. А в конце нелегкого пути запыхавшихся и взволнованных рысаков ждала заслуженная награда: Ксения Авдеевна с грациозным поклоном поднесла каждому охапку травы.
Лейками и ведрами мы быстро напоили огород и после короткого отдыха приступили ко второму заданию.
— Направление — на колодезный журавль! — скомандовал Борис.
— Вперед! — по-мальчишески крикнул Лев Иванович и, тряся животом, мелкой рысью побежал к колодцу. Но вдруг он остановился и сделал нам таинственный знак. Мы осторожно подошли: у самого колодца, похрапывая, лежали на скошенной траве Раков и Прыг-скок.
— Переутомились, — сочувственно произнес Борис. — Нельзя допустить, чтобы наиболее ценные члены коллектива простыли. Потапыч, у нас есть гамак?
— А вот висит один, — понимающе ответил старик. — Перенесем?
Зайчик и Потапыч подняли с травы вялых, разморенных на солнце лодырей и, нежно прижимая их к себе, понесли к гамаку.
— Не смейте! — пискнул Прыг-скок.
— Что? Куда? — испуганно пробормотал Раков.
— Сыпьте их прямо в гамак! — приказал Борис. — Вот так!
Побарахтавшись, как щуки в неводе, наиболее ценные члены коллектива кое-как выбрались на волю и, швырнув в нас парочкой угроз, величественно удалились.
— Тунеядцы! — презрительно крикнул им вслед Потапыч.
— Давайте их выселим! — предложил Борис. — Как вы на это смотрите, товарищ главный врач?
— Пусть решит коллектив, — серьезно ответила Машенька. — Можно и выселить. Есть куда, Потапыч?
— Найдем, — пообещал старик. — Ну, давайте начинать. Умеете с журавлем управляться? Значит, тяните ведро вниз, обратно журавль сам потащит, только придерживайте. А я пошел, корову нужно доить и ужин разогреть.
Быстрота, с которой мы познали сущность журавля, не только породила общий энтузиазм, но и привела к серьезной потере бдительности. Когда подошла очередь Зайчика, ведро вдруг не захотело опускаться. Зайчик с недоумением подергал цепь, потом изо всех сил потянул, и раздался истошный вопль. В трех метрах от земли висел Игорь Тарасович Ладья и отчаянно дрыгал ногами. Зайчик с перепугу снова потянул журавль вниз, и бедняга археолог взмыл в воздух, как гимнаст на цирковой трапеции.
— Спасите! — заорал Ладья. — Я разобьюсь в щепки!
Но Зайчик уже пришел в себя и медленно опускал журавль. Игорь Тарасович показал себя объективным и великодушным человеком. Он и не подумал обвинять Зайчика, а сразу же признался, что случайно присел на короткий конец журавля, чтобы раскурить свою трубочку. Ладья даже крепко пожал Зайчику руку и за что-то его поблагодарил.
Ужинали мы с особым аппетитом, ибо заслужили еду, заработали ее честным и самоотверженным трудом. Лев Иванович гоголем ходил вокруг стола и предлагал всем пощупать его мускулы. Мы щупали и восторгались.
— А ну, где подкова? — молодецки воскликнул профессор. — Тащите ее сюда на расправу!
Юрик и Шурик побежали в мастерскую и минут через пять возвратились с подковой. Лев Иванович напрягся, и — мы не поверили своим глазам! — подкова, уступая чудовищному нажиму, медленно согнулась и треснула, как бублик.
— Ура! — закричали Юрик и Шурик. — Ух!
— Ура! — воскликнули все мы.
Лев Иванович счастливо засмеялся, гордо подмигнул жене и провозгласил:
— Подать сюда мою деревянную ложку!
— Погодите, погодите, — пробормотал Борис, рассматривая подкову. — Ха! Так и есть. Отставить ложку. Посередине подкова распилена почти до конца.
— Где мальчишки? — возопил околпаченный профессор. — Где эти юные негодяи?
Юрик и Шурик уже карабкались, как кошки, на свою баскетбольную сосну.
Этим небольшим происшествием и закончился первый день нашей жизни на острове.
Доска объявлений
В моем архиве на почетном месте хранится пачка листков из ученической тетрадки. Вот некоторые из них.
СПЕЦВЫПУСК СТЕНГАЗЕТЫ
«ГОЛОС РОБИНЗОНА»
10 июля состоялся товарищеский суднад гражданами Раковым И. Л. и Весенним С. С.
Упомянутые лица, ссылаясь на свои исключительные заслуги перед обществом в области общественного питания и опереточного искусства, категорически и в грубой форме отказались выполнять какую бы то ни было работу в хозяйстве коммуны имени Робинзона Крузо.
Суд постановил:
выселить граждан Ракова И. Л. и Весеннего С. С. за пределы санатория в охотничий домик. Не снимать с них судимость, пока они полностью не признают свои ошибки и не извинятся за оскорбления, нанесенные членам коммуны.
Пред. товарищеского суда И. Т. Ладья
Приказы по коммуне имени Робинзона Крузо
№ 1
График дежурств на 11 июля
1. Кухарки — Игорь Тарасович, Лев Иванович. Старшая — Ксения Авдеевна.
2. Дрова и колодец — Борис, Зайчик.
3. Коровник и курятник — Юрик, Шурик.
4. Огород — Петр Потапыч.
5. Мойка посуды — Машенька.
6. Адъютанты для особых поручений — Антон, Михаил.
7. Гр. гр. Раков и Весенний пищу готовят самостоятельно. Продукты им выдать по общей норме, за исключением молока: пусть доят сами, после получения инструктажа.
8. Обязанности военизированной охраны возложить на члена коммуны Шницеля, с окладом по штатному расписанию.
№ 2
Членам коммуны запрещается:
а) без серьезных оснований жаловаться на разного рода недомогания — бессонницу, головные боли и пр.,
б) задавать друг другу соответствующие вопросы, типа: «Не болит ли головка?», «Как почивали?» и т. п.
Хныкать и размагничиваться можно только в медпункте и только в свободное от работы время, иначе жалобы будут рассматриваться как злостная симуляция.
За нарушение настоящего приказа — наряд вне очереди на чистку картошки или мытье коровы (на выбор).
Председатель коммуны Борис Травкин
Завтрак на свежем воздухе
Под утро мне приснился страшный сон. Я пробираюсь сквозь джунгли, держа наготове ружье и зорко всматриваясь в экзотические заросли. Вдруг какое-то шестое чувство мне подсказывает: «Оглянись, растяпа, если тебе дорога жизнь!» Осторожно оглядываюсь — тигр! Огромный зверюга, в новой, с иголочки шкуре, смотрит на меня, урчит и облизывается. Мгновенно вскидываю ружье, нажимаю на спусковой крючок... Боже, ружье не заряжено! А тигр подмигивает, корчит рожи и танцующей походкой приближается ко мне. Я бросаю ружье, задираю кверху руки и ору: «Сдаюсь!» — «Поздно!» — рычит тигр, делает громадный прыжок, и я с воплем просыпаюсь.
Положив мне на грудь свою грязную морду, на постели во всю длину вытянулся Шницель. Я с огромным облегчением столкнул его на пол и наорал на Антона, который спокойно скреб свою физиономию безопасной бритвой. Я потребовал, чтобы Антон отныне выгонял на ночь собаку во двор или, на худой конец, спал с ней сам. В ответ Антон цинично заявил, что спать с собакой он не будет, поскольку это негигиенично. «Ведь у Шницеля могут завестись блохи, — нагло пояснил он. — Не понимаю, как ты можешь такое предлагать мне, своему другу!»
Я хотел взорваться, но сдержался. Впереди еще много времени, запомним.
По удару гонга мы собрались на завтрак. Около красного уголка, во дворе, мы расселись за длинным, вбитым в землю столом и позавтракали чем бог послал (в роли бога выступил Потапыч, соорудивший гигантскую яичницу на сковороде величиной с паровозное колесо). Полдюжины яиц, кусок масла и хлеб были вручены Ракову и Прыг-скоку, которые молча сложили снедь в подаренную Потапычем старушечью кошелку и удалились, язвительно усмехаясь.
— Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? — крикнула им вдогонку сердобольная Машенька.
Раков обернулся, что-то злобно хрюкнул и пошел за Прыг-скоком в свою охотничью резиденцию.
Несколько минут все молча трудились над яичницей и пузатыми крынками молока. Потапыч, бывший моряк, встречавший на своем веку «людей с аппетитом», только крякал, глядя, как Зайчик стремительно опустошает сковородку. Как два хорошо налаженных автомата, работали Юрик и Шурик, да и остальные не корчили из себя чопорных джентльменов. Все было съедено настолько основательно, что нескольких воробьев, нетерпеливо щебетавших в ожидании нашего ухода, ждало жестокое разочарование.
— Необъяснимые люди, — отдуваясь и набивая табаком трубку, сказал Игорь Тарасович. — Мне не дает покоя эта парочка индивидуалистов. Я, признаться, надеялся, что за сутки они одумаются и придут, как блудные дети, полные раскаяния. Но, взглянув на их лица, я понял, что ошибся. Вспоминаю, как мне улыбнулось счастье и после изнурительных раскопок я обнаружил челюсть древнего человека. По моей просьбе профессор Герасимов, ученый, которого я глубоко чту за огромную эрудицию и уникальный талант, восстановил лицо нашего предка. Я надеюсь, что вы простите меня, но это полное животной страсти, жестокое лицо мне казалось симпатичнее и человечнее, чем обезображенные саркастическими усмешками физиономии наших неудавшихся друзей.
— Я отдал бы год жизни, — скорбно вздохнув, сказал Лев Иванович, — чтобы услышать наивные, но, безусловно, трогательные мелодии первобытных композиторов. Недавно, прочитав очаровательную и поэтичную книгу Рони-старшего «Борьба за огонь», мне захотелось рассказать о ее событиях языком музыки. Две недели я провел в зоопарке, глядя на диких зверей и записывая их голоса на магнитную пленку...
— Рассказывай дальше, рассказывай, — поощрила профессора Ксения Авдеевна. — О том, как на тебя подали в суд соседи, у которых от волчьего воя взбесилась собака, о том, как...
— К чему, Ксенечка, эти подробности? — несамокритично реагировал на реплику жены профессор. — Собака могла взбеситься от одного созерцания своих хозяев.
— Как вам сегодня спалось, друзья? — возвращая нас в современную эпоху, с улыбкой спросила Машенька. — Надеюсь, обошлось без люминалов и барбамилов?
— За нарушение приказа номер два по коммуне... — торжественно начал Борис.
Машенька охнула.
— Выбираю картошку! — воскликнула она.
— Я думаю, — неожиданно покраснев, пробасил Зайчик, — что на первый раз Машеньку можно простить.
— Это почему же, юноша? — ухмыляясь в усы, спросил Игорь Тарасович. — За какие заслуги?
Зайчик беспомощно пожал плечами и с надеждой посмотрел на Бориса.
— Я вам помогу, мой молодой друг, — великодушно продолжил археолог, обволакивая себя густыми клубами дыма. — Вы прощаете Машеньку за ее красивые глаза. Если бы нарушил приказ старый чудак вроде меня или даже эти братья-разбойники, которые думают, что я не понял, кто вчера вечером запустил мне под одеяло ежа, вы, юноша, злорадно хихикали бы вместе с остальными. Да, вы простили Машеньку за ее красоту.
— Игорь Тарасович, — укоризненно проговорила Машенька.
— Но в том и заключается великая сила женской красоты, — не обращая внимания на умоляющие Машенькины глаза, продолжал археолог, — что она покоряет не разум, а чувства, которые, безусловно, сильнее разума. На разум воздействуют идеи и события, то есть вещи, подвластные логике, но в красоте логики нет. Ибо логичное — предмет спора, а безупречная красота бесспорна, как бесспорно это озеро, эти холмы, весь этот пейзаж, которым я не устаю любоваться. Вот почему я считаю, что вы, мой друг, хотите освободить Машеньку от наказания не разумом, а чувствами, что вызывает во мне решительный протест. Как раз сегодня ночью мне не спалось, и я подумал о том...
— Я знаю, о чем вы подумали, — хладнокровно сказал Антон. — Что за нарушение приказа номер два вы будете сегодня мыть корову.
Игорь Тарасович поперхнулся дымом и закашлялся. Потапыч гулко зааплодировал, Машенька радостно улыбнулась, а Юрик и Шурик прошлись на руках вокруг стола. Зайчик, с лица которого медленно сползал багровый румянец, был отомщен.
— А теперь — за работу! — делая пометки в своей записной книжке, сказал Борис.
Глюкоза
Я не раз в жизни попадал в сложные ситуации, но всегда выходил из них с честью. И это не пустое бахвальство. Вы скоро поймете, что это крик души.
Помню, в детстве, до отвала наевшись яблок и сунув несколько штук про запас в карманы, я спрыгнул с дерева и оказался один на один с Полканычем (так мы прозвали хозяина сада за свирепый нрав). Сжимая в руке толстый, отполированный о спины всех окрестных пацанов ремень, Полканыч приказал мне снять штаны. Пытаться разжалобить этого скрягу было самым неблагодарным делом на свете. На всякий случай я скорчил плаксивую гримасу, дрожащими руками взялся за поясок и диким голосом завопил: «Дядя, ваш дом горит!» Полканыч испуганно обернулся, и я пулей вылетел в щель забора.
Я взрослел, взрослели и трудности. Меня по сей день согревает светлое воспоминание студенческих лет, когда я разбудил добрые чувства у одного доселе сухого и черствого человека. Я случайно столкнул с окна четвертого этажа общежития половину дыни, которая из ста пятидесяти миллионов квадратных километров земной суши выбрала для своего приземления лысину нашего декана. Спустя какие-то секунды я уже был внизу и осыпал яростными упреками случайного прохожего: «Как вам не стыдно, бессовестный и бессердечный человек! Вы не достойны жить среди порядочных людей, вы, который в соломенной шляпе!» Насмерть перепуганный прохожий пустился бежать, а декан, поднявшись с тротуара и протерев лысину, крепко пожал мне руку.
— Вы — храбрый и великодушный юноша! — слабым голосом сказал он. — Мне очень, очень приятно, что у меня на факультете есть такие порядочные студенты!
И я до сих пор горжусь тем, что доставил немного радости этому человеку.
Я бы мог припомнить и другие трудные для меня минуты. Я бы мог рассказывать вам и об Антоне, который обогнал ветер, улепетывая от деревенских ребят, принявших его за одного городского шалопая-обольстителя; об Антоне, который вынес из горящего дома завернутого в одеяло ребенка. И пусть это оказался не ребенок — дети были спасены раньше, — а подготовленное для прачечной белье хозяина: все равно Антон вел себя как герой.
В этот вечер мы припомнили многое. Мы лежали на своих кроватях и тихими, грустными голосами исповедовались друг другу. Мы были единодушны: никогда за всю нашу почти тридцатилетнюю жизнь мы не выглядели так позорно и глупо, как сегодня.
А между тем утром наше настроение было иное. Теоретически мы были подготовлены неплохо. Потапыч в популярной лекции разъяснил нам роль и значение коровы, ее устройство и функции. Мы ликовали: дело казалось совсем пустяковым. Проще бывает разве что у критика, который вдребезги разносит роман, не прочтя ни единой строчки. Потапыч вывел из хлева белую, в яблоках коровенку, потрепал ее за уши и без особых церемоний представил:
— Глюкоза. Дает двадцать литров в день!
Мы вежливо поклонились; правда, на Глюкозу это впечатления не произвело. Чувствовалось, что даже опытный придворный не сделал бы из нее светской львицы. Однако из уважения к ее производительности мы простили Глюкозе некоторые пробелы в воспитании. Потапыч присел на скамеечку, поставил ведро и ловкими движениями начал вытягивать из розовых сосков длинные белые струи.
— Вот таким макаром, — сказал он, вставая. — Потом, значит, пасите на той лужайке, а молоко разлейте в крынки и поставьте в погреб. Ежели что, я на огороде.
Мы нетерпеливо бросили жребий. Честь открытия доильного сезона выпала мне. Глюкоза ободряюще мычала. Я сел на скамейку, потянулся к вымени и тут же получил довольно чувствительный удар хвостом по носу.
— Но-но, не балуй! — закричал я, подражая пастуху из какого-то романа о деревне.
Глюкоза виновато кивнула и замерла в ожидании. Я с торжеством взглянул на Антона, вытер платочком нос и дотронулся до соска. В то же мгновенье хвост Глюкозы совершил маятникообразное движение и дважды смазал меня по лицу. Антон заржал.
— Держи хвост! — заорал я.
Глупо хихикая, Антон двумя пальчиками взялся за кончик хвоста и стал в позу фрейлины, держащей шлейф королевы. Я снова потянулся к вымени. Следующий удар хвоста окончательно вывел меня из себя.
— Не можешь держать хвост — дои сам!
Антон отдышался, вытер слезы и сел на скамейку. Глюкоза сделала шаг вперед. Антон подвинулся — Глюкоза отошла ровно на такое же расстояние.
— Ты что, издеваешься, скотина? — взорвался Антон.
Мы решили уточнить с Глюкозой наши взаимоотношения.
— Понимаешь, родненькая, — льстиво сказал Антон, заглядывая в коровьи глаза, — мы же твои друзья, честное слово! Ты ведь дашь нам тебя подоить, не правда ли?
Глюкоза внимательно выслушала, и, как нам показалось, в ее темных глазах появилось раскаяние.
— Ты не будешь больше шалить, ладно, Глюкозочка? — просюсюкал Антон, осторожно гладя корову по рогам. — Ну, молодчина, так и стой.
Антон возвратился на место, подмигнул мне и...
Стыдно сказать, что сделала Глюкоза в тот момент, когда я задрал ей хвост. Антон потом говорил, что его еще никогда так не оскорбляли. Помимо чисто морального ущерба, мой друг был травмирован еще и тем, что ему пришлось срочно бежать на пруд замывать свои брюки. Минут через десять он вернулся в легкой спортивной форме, а мы устроили короткое производственное совещание. С ненавистью глядя на Глюкозу, Антон начал размышлять:
— Если мы пойдем кланяться Потапычу, он растрезвонит, и над нами будут смеяться до конца месяца. Нужно справиться своими силами.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Прежде всего изолируем ее хвост! — догадался Антон. — Возьми шпагат и привяжи хвост к столбу... Вот так. Теперь подвижность этой скотины ограниченна. Заходи спереди и держи ее за рога. Придется выдоить ее силой!
В ведро ударили сильные струйки. Мы дружно крикнули: «Ура!» Антон ликовал. Он энергично работал, напевая: «Нам Глюкоза не страшна, не страшна, не страшна...»
Почему именно Глюкоза ему не страшна, Антон поведать миру не успел. Корова взбрыкнула задними ногами, опрокинув ведро. Только минут пять спустя Антон издал первый членораздельный звук. Затем плотину прорвало, и на Глюкозу обрушился такой водопад брани, что со стоящей рядом березки посыпались листья.
— Что ты хохочешь, идиот? — визгливо закончил Антон свой монолог. — Немедленно иди за Потапычем!
Вернулся я без Потапыча, но с его тельняшкой и кепкой. Старик тут же признал свою вину: он забыл, что корова — животное целомудренное и незнакомых людей подпускать к себе не любит. Потапыч предложил мне перевоплотиться в него: переодеться и привязать к подбородку мочалку. Было также рекомендовано притупить бдительность Глюкозы ведром пойла.
Глюкоза с подозрением покосилась на странную фигуру, но тельняшка ее успокоила. Корова принялась за пойло, уже не обращая на нас никакого внимания. Хотя под конец мои пальцы сводила судорога, я самоотверженно выдоил из Глюкозы полное ведро молока. Мы отнесли его в погреб и разлили по крынкам.
Когда же пришли обратно, Глюкоза исчезла. На ее месте лежал Шницель и торопливо грыз жареную курицу. Увидев нас, пес подхватил курицу за ножку и юркнул в калитку. Антон взялся за сердце.
— Я его убью! — простонал он, схватил палку и помчался за Шницелем. Я немного подождал и, как бы сделал любой зевака на моем месте, пошел смотреть на расправу. Из-за кустов доносился приглушенный голос Антона. Я осторожно заглянул сквозь ветви. Лежа на траве, Шницель приканчивал курицу и внимательно слушал своего хозяина. Ласково поглаживая дворнягу по голове, Антон проникновенно говорил о страшной участи воришек, о всеобщем к ним презрении. Он говорил, что вору не место в человеческом обществе. Шницель благодушно кивал и облизывал длинным языком покрытую жиром морду. Я кашлянул, и Антон, прервав проповедь на полуслове, сурово закончил:
— Если такое повторится, негодяй, убью! — И, посмотрев на меня, добавил: — Ну чего глазеешь? Пошли искать Глюкозу!
Корову мы нашли в пруду, куда она залезла по самые уши.
О том, как мы вытаскивали Глюкозу из пруда, пасли, доили, снова пасли и снова доили, Антон взял с меня клятву никогда никому не рассказывать. «Может быть, — сказал он, — пройдут годы и мы, убеленные сединами старики, будем с доброй улыбкой вспоминать этот наверняка самый позорный день в нашей жизни. Не исключено, что мы даже будем смеяться. Но до тех пор — если, конечно, ты мне настоящий друг — и не подумай заикаться об этой истории».
Я обещал не заикаться. Я слишком дорожу дружбой Антона, чтобы отказать ему в этой маленькой услуге. Поэтому подождите хотя бы лет двадцать, и я расскажу вам кое-какие дополнительные подробности. Если Антон разрешит, естественно.
Скандал в благородном семействе
Вечером по удару гонга мы собрались на площади имени Пятницы (дворик у конторы), до крайности недовольные друг другом. От энтузиазма, с которым начинался рабочий день, не осталось и следа. На лбу Зайчика разместился багрово-лиловый синяк, похожий на пирамиду с усеченным конусом; болезненно морщился и вскрикивал чуть ли не на каждом шагу Антон, прихрамывал Борис, и болтал в воздухе перевязанным пальцем Лев Иванович. Члены коммуны, за исключением неунывающей Машеньки, выглядели такими потрепанными и жалкими, словно они только что закончили дележку счета за газ и электричество в коммунальной квартире.
— Вечер критики и самокритики объявляю открытым, — без всякого пафоса сказал Борис.
В своей короткой вступительной речи председатель коммуны не оставил от нас камня на камне. Он заявил, что своим поведением мы запятнали славное имя Робинзона Крузо, что десять самой скверной репутации котов, запертых в одном сарае, по сравнению с нами выглядели бы лордами на именинах ее величества. Он признался, что ему стыдно называть имена почтенных и уважаемых людей (все посмотрели на Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), которых только чувство такта запрещает ему назвать ослами (возгласы возмущения Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), людей, из-за глупой ссоры оставивших коммуну без обеда. Ему, Борису, жаль науку физику, в которую через три года войдут два юных лоботряса (суровый взгляд в сторону Юрика и Шурика), которые привязали полено к лапам петуха, чтобы он не мешал им играть в баскетбол. Когда Потапыч петуха освободил, несчастная птица была полумертвой от злости и унижения.
Борис рассказал про Зайчика, первым же ударом топора едва не раскроившим себе лоб, и выразил сожаление, что этого не произошло, ибо вторым ударом Зайчик чуть не отрубил Борису голову, а третьим вогнал единственный топор в суковатую чурку так глубоко, что высвободить его оттуда удалось лишь благодаря мастерству Потапыча. Ну а что касается Антона, заключил председатель, то он вполне заслужил от Глюкозы удар копытом. Более того, он, Борис, считает, что корова поступила крайне гуманно, наказав только одного Антона, потому что второй «субчик» (кивок в мою сторону) заслуживал удара не меньшей силы. Вбить ноги беззащитного животного в колодки, чтобы удобнее было доить, могли люди с постыдно низким культурным и интеллектуальным уровнем.
— А не объяснит ли уважаемый председатель, почему он хромает? — мстительно спросил Лев Иванович.
