Чародей звездолета "Агуди" E-Book

Юрий Никитин

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Никитин
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 690

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Президент России, конечно же, демократ. Более того, демократ до мозга костей. Скажем больше, он гораздо демократичнее любого демократа в Европе, потому что европейцу не надо доказывать, что он - демократ, а русский вынужден это доказывать себе и другим. И даже перегибать палку в демократизме, терпимости и политкорректности. Но когда на чаше весов выживание самой России - нужно ли оставаться демократом любой ценой, зная, что Россия тогда обречена? Или хватит смелости принять верное, но не популярное решение?

Leseprobe

Юрий Никитин Чародей звездолета "Агуди"

Всем, у кого хватает отваги выйти из стада.

Часть первая

Глава 1

При моем приближении поднялся Крамар, в прошлом чемпион в каких-то спортах, массивный, но все еще быстрый и точный в движениях, начальник охраны президента, то есть моей охраны. Или охраны меня. Я кивнул, он снова сел и застыл, стараясь не привлекать внимания. Однако я ощутил острый взгляд, которым пронзил насквозь так, что на пару секунд я ощутил себя шагающим скелетом, затем Крамар изволил нарастить мне мясо, шкуру, одежду, лишь тогда взгляд потух, не обнаружив ничего такого, что могло бы служить оружием.

Он охранял трех предыдущих президентов, и хотя каждый начинал с того, что отстранял его и ставил «верного» человека, оказывалось, что этот верный, ошалев от обилия возможностей, начинает собственную игру. Приходилось срочно вызывать профессионала. Крамар не смотрел на меня, как на хрупкую китайскую вазу, способную рассыпаться от малейшего толчка, но старался исключить все возможности, когда череп мне может разнести пуля, а в желудок попасть яд. Да и вообще он уже знает все о моем здоровье, психическом состоянии, и если бы, скажем, хлопок в ладоши мог вогнать меня в инфаркт или в инсульт, то еще при входе в Кремль всем бы связывали руки.

Окна плотно зашторены, но яркое утреннее солнце просвечивает их, как папиросную бумагу. Зимой в это время еще глухая ночь, а сейчас только восемь утра, а солнце чуть ли не в зените, воздух прогрет, напоен зноем, даже мощные кондишены могут только охладить воздух, но не убрать ощущение знойного лета.

Я окинул взглядом Малый кабинет, сдержанно улыбнулся. Людмила, моя супруга, не полагаясь на свой вкус, вызвала пару лучших дизайнеров, в очередной раз кое-что подправила в интерьере, так полагается, комильфо, каждый президент привносит свое. Кабинет остался старинным, императорским, даже царским, но свет красиво и функционально падает со всего потолка, не разбиваясь на отдельные лампы, новый писк в освещении, на столе специально сконструированный для президента ноутбук с расширенными возможностями, экраны на стене напротив скрыты панелями из дорогого мореного дуба, уникальная мебель прошлых монархов, словом, шикарнее кабинета нет даже у арабских шейхов, но мне все это по фигу, я точно так же мог бы работать и в своей двухкомнатной квартирке в Южном Бутово.

Сам кабинет, кабинет президента, на мой неизбалованный вкус, великоват, не привыкну, как не привык за первый срок, а сейчас за спиной половина второго, даже больше. Через полгода либо на покой… во всяком случае, так отвечаю корреспондентам, из которых две трети – разведчики из-за бугров, либо все-таки на кафедру, куда по-прежнему тянет, где могу развернуться, вынести на обсуждение новые идеи.

Хотя, конечно, в кабинете не только удобно принимать важных гостей для разговора с глазу на глаз, но и собирать узкий круг сторонников. Правда, для этих случаев есть целая система залов: от крохотных до просто гигантских.

Я опустился в кресло за рабочим столом, массивным, внушительным. Сиденье услужливо приняло задницу, в спину мягко уперлось именно в тех местах, где позвоночник изгибается, где плечам комфортно, даже затылок ложится на мягкий и упругий подзатыльник или как его там. Понятно, что спинка неспроста выше головы, так издавна вожди, князья, цари и короли защищались от бросаемых в спину ножей и дротиков, а теперь и от снайперских пуль. Под мягкой обивкой листы особо прочного материала, чуть ли не танковая броня, в ящике стола – заряженный пистолет, что, конечно, смешно, и так все входы и выходы перекрывает сотня суперпрофессионалов особой команды по охране президента. Да плюс металлодетекторы, через них проходят все без исключения, еще – скрытые и явные видеокамеры, стальные двери, что по сигналу тревоги перекроют все помещения, комар не выскользнет…

Большие красивые окна, такой прекрасный вид на спокойный мирный Кремль, эти окна можно прошибить только выстрелом в упор из мощного танкового орудия. Да и сам Кремль не такой уж и мирный с точки зрения среднего полуинтеллигента, если учесть, что нашпигован скрытыми телекамерами, а среди слоняющихся туристов две трети сотрудники секретных служб, причем треть охраняет президента и его кабинет, а остальные ломают головы, как эту треть обойти.

Неслышно вошел Карашахин, эдакая кабинетная крыса, человек, идеально подогнанный средой обитания к жизни в ареале политики. Серый, сгорбленный, некрасивый и всем своим видом убеждающий всех, что он никому не соперник, ему не нужно даже то, что останется после победителей, так что берите всех бабс, все пряники, жрите всю траву, а я тут в уголке посижу и даже ноги подожму, когда зубатые пасти окажутся близко.

Это руководитель моей канцелярии, тихий и всегда старающийся быть незаметным член моей команды. Мне достался от предыдущего президента, а тот получил от предшественника. Карашахин безупречно знает свое дело, всегда все помнит и ничего не забывает, работу организовал идеально, своего мнения не имеет, во всяком случае, разумно придерживает, словно шпион какой, любое распоряжение выполняет четко и в срок, а если невыполнимо, то аргументированно говорит сразу, почему это, простите и еще раз простите, невозможно.

Весь в сером и сам серый, с короткой бесцветной русой бородкой, серыми из-за седины волосами, он наклонился над моим левым плечом, не страшась, что поплюю, знает мою нерелигиозность, произнес серо и серым голосом серые слова:

– Я запросил дополнительные данные. В любой момент вам предоставят любую справку, специалисты дежурят у пультов.

– Добро, – сказал я.

Он задержался на миг, но я ничего не добавил, и удалился так же тихо, как и возник. Я с натугой встал, спина уже взмокла, сбросил пиджак и повесил на спинку кресла. Легкий, сшитый удачно, по фигуре, все-таки тяготит и чуточку раздражает, напоминая о пришедших из глубины веков ритуалах. Конец мая жаркий, душный, со всех сторон снова о всемирном потеплении, но поди ж ты, не выйдешь на улицу голым, хотя, когда за окном тридцать два по Цельсию, на костюм даже смотреть противно.

В комнату вошла Ксения, пышные волосы забраны в задиристо приподнятый кверху хвост, распушенный, как у скунса, деловое платье с высоким вырезом, улыбнулась, голос прозвучал почему-то печально:

– Ну что, господин президент, налюбовались?

– Чем? – спросил я.

– Ну, обновкой…

– Ах да, – сказал я, – конечно, конечно… Не забудьте напомнить, чтобы я поблагодарил супругу за проявленную заботу.

– Текст написать? – поинтересовалась она с милым ехидством.

Я смолчал, тихо любуясь ее стильным современным обликом, который невозможно представить не то что в древние века или в Средневековье, но даже десяток лет тому. Очень милое лицо с добрыми серыми глазами, сильно вывернутые наружу губы, что придают лицу сексуальный и вместе с тем беззащитный вид, крупногрудая и с широким задом при муравьиной талии, однако выглядит не секс-бомбой, а домашней такой и покладистой, для которой уют в доме превыше всех иных утех. И хотя умом понимаю, что у нее звание не ниже полковника, но предпочитаю воспринимать именно как милую секретаршу Ксюшу. Что для меня полковники и даже маршалы, когда я – президент России, что значит ко всему еще и главнокомандующий?

Президент, мелькнуло саркастическое, калиф на час. Эта Ксюша и через год будет полковником, если не выше, а мой президентский срок заканчивается, пора искать другую работу. Но после двух сроков президентства какая работа может показаться достойной? Только на пенсию выращивать розы. Или капусту, ею занялся император Диоклетиан.

– У вас усталый вид, господин президент, – сказала Ксения, – вчера вы ушли далеко за полночь.

– А если я сова? – отбуркнулся я.

– Три часа сна, – заявила она наставительно, – уже не для вашего организма.

Я ощутил себя уязвленным, все тинейджеры почему-то считают, что шестьдесят – обязательно дряхлость. Нет, для тинейджеров и тридцатилетние – старики, но тридцатилетние должны быть умнее и опытнее. Ксения, конечно же, допущена к многим тайнам интимного характера, знает назубок мою медицинскую карту… хотя это, скорее всего, провокация. Вот прям щас начну доказывать, что я еще силен и бодр, а мужчины доказывают это женщинам самым древним способом.

Она что-то уловила по моему лицу, мягкая улыбка осветила ее глаза, пальцы легко подхватили со стола пультик, тут же вспыхнул большой экран.

– Посмотрите пока что-нибудь игровое, – проговорила она, – а я принесу кофе.

– Без сливок, – предупредил я.

– Но врач сказал…

– В задницу этого врача, – сказал я твердо.

Она снова мягко улыбнулась и ушла, плавно покачивая самыми крутыми ягодицами, какие только видел. Намек, что можно не только врача, президенту все можно. На плоском жидкокристаллическом экране возникло искаженное ненавистью лицо, кровь стекает из разбитых губ, темное дуло автомата полыхает огоньками. Я включил звук, загремели злые автоматные очереди. Стреляют в меня, в упор. На другом канале с бешеной скоростью, визжа тормозами, несется автомобиль, сшибает водоразборные колонки, задевает машины, крушит, ломает, все взрывается, а он несется, аки метеор, из окна высунулась рука с пистолетом, прозвучали выстрелы…

На третьем канале реклама прокладок, я уже назубок знаю все марки, скоро сам начну носить, глубоко убежденный в их необходимости для выживания человечества, на четвертом огромный детина целится в экран из ракетной установки на плече. Я успел переключить на пятый в тот момент, когда детина нажал на спусковую скобу, так что ракета прошла мимо. На шестом трое юсовских коммандос, прикрывая друг друга, разносят вдребезги сверхсекретную российскую базу, русские спецназовцы глупо орут и десятками падают, всякий раз нелепо подпрыгивая от любого выстрела в их сторону. На седьмом агент ЦРУ отстреливается из двух пистолетов, толпами уничтожая русских и арабских террористов, за его спиной хрупкая блондинка, конечно же, русская, это должно означать, что не всех русских юсовцы в России готовы перебить, не всех, на восьмом и девятом – реклама тампаксов с демонстрацией, как их правильно помещать, на десятом стрельба, взрывы, огненный гриб разносит бензоколонку…

Брезгливо морщась, я переключил на новости. У меня есть и отдельный экран, туда выводят совсем другие данные, а это те, что идут по общедоступному телевидению, которые смотрят все. И которые президент тоже должен смотреть, дабы зреть, чем живут его подданные. Быстро побежали строки последних новостей, некоторые с фотографиями, иногда с фрагментами видеосъемок, сейчас у многих при себе видеокамеры, вон как сразу десяток человек сумели запечатлеть прекрасный таранный удар по Твин Пиксу.

– Двое террористов, – сообщал быстрый женский голос, – сумели пронести бомбу неизвестного типа на борт Боинга с четырьмястами сорока пассажирами. Террористы пытались направить самолет на небоскребы Нью-Йорка, но военно-воздушные силы США сбили самолет. Террористы, экипаж и все пассажиры погибли. Среди них были президент компании «Дженерал моторс», четверо конгрессменов…

Голос прервался, тут же после мгновенной заминки сказал торопливо:

– Только что поступили результаты предварительного подсчета голосов президентских выборов в Бельгии. Лидер правых ультранационалистов идет впереди с большим отрывом от демократического соперника… Это уже вторая победа профашистской партии в этом регионе! Всего три месяца назад в Дании победила партия нацистов «За Великую Европу!»…

Я расстегнул ворот рубашки. Голоса продолжали сообщать, в каком нестабильном мире живем, как будто для меня это новость, такое надо говорить тем двуногим, что все слышат, видят, но полагают, что это отдельные случайные проявления еще не изжитых до конца… чего, фрейдистских комплексов? Чем еще постараются объяснить наступающее Время Топора?.. Но Россия устала и обескровлена, ей бы продержаться подольше без катаклизмов, революций, потрясений. Ей бы сосредоточиться и перевести дух после неудачи с грандиозным строительством Счастья Для Всех…

Ирландская Революционная Армия снова перешла к активным действиям, уже шесть терактов, из них один в центре Лондона унес жизни тридцати двух человек… Курды, доведенные до отчаяния, сегодня вышли на улицы турецких городов, иракских и иранских. Женщины обливают себя бензином и сжигают в знак протеста против геноцида курдского народа, а мужчины, обвязавшись взрывчаткой, заходят в крупные супермаркеты, на рынки, на автобусные остановки, где приводят взрывчатку в действие, или, говоря нормальным, а не суконным языком журналиста, взрывают…

Вспыхнула совсем уж неожиданная война между Ираном и Сирией. Но между ними лежит участок Ирака, заселенный курдами, что требуют создания Великого Курдистана. На этот раз иранская армия вторглась на земли Ирака, чтобы защитить курдов от истребления турками и иракцами, в наступлении приняли участие более четырех тысяч танков и восьмисот самолетов. Ирак ожесточенно сопротивляется, оборона оказалась глубоко эшелонированной, а противоракетных комплексов втрое больше, чем рассчитывал Иран. С запозданием вступили в бой американские и британские части, расположенные на территории Ирака, что стал фактически очередным штатом США, с силой вбитым прямо в грудь исламского мира.

Баскское национальное движение ширится, сообщают местные источники, вовлекает новые слои населения. От единичных терактов сепаратисты перешли к широкомасштабным действиям, расстреливая уже не только испанских военных, но совершая теракты в столице Испании. Сегодня приведена в действие бомба в крупнейшем универмаге, погибло двести сорок человек, около тысячи пока объявлены пропавшими без вести…

Ксения внесла кофе, на экран покосилась с неодобрением.

– Ах, господин президент!.. Вы как и не человек вовсе!

– Да вроде бы человек, – пробормотал я.

– Трудоголик – это плохо, – произнесла она нравоучительно. – Нельзя же все время только в работе!..

– Нельзя, – согласился я с сожалением.

– Надо ж и расслабляться!

– Надо, – ответил я с еще большим сожалением. – Но я расслабляюсь, честно.

– Правда? – удивилась она.

Глаза широко раскрылись, удивилась, значит. Ведь знает обо мне многое, если не все. И то, что от ее облика веет таким покоем и уютом, что сразу же взведенные нервы приходят в норму, сердцебиение замедляется, а бросившаяся было в голову при сообщении о теракте в Волгодонске злая кровь при виде ее направляется в другое место.

– Павлов на месте? – спросил я.

– Да, – ответила она. – Он всегда раньше всех. Еще пришли Сигуранцев, Новодворский и Окунев…

Я взглянул на часы.

– До совещания четверть часа, пусть чешут языки между собой. В девять пригласи. А то успеют забыть, зачем пришли.

Я допивал горячий кофе, одновременно просматривал бумаги, что сегодня надо сделать, кого принять, кого поблагодарить, а кого и в последний раз предупредить… Кофе крепчайший, горьковатый, организм нехотя просыпается, слой за слоем убираются пенопластовые прокладки между деталями, вот сдвинулись колесики, по всей поверхности мозга пробежал слабенький ток… Это значит, начинаю мыслить, а все то, что раньше, – на рефлексах, на привычных алгоритмах, что повторяются вот уже семь лет.

Сигуранцев, подумал хмуро, и Новодворский – антагонисты, а в последнее время еще и соперники в начинающейся предвыборной гонке. Знают друг друга как облупленных, но все еще выискивают уязвимые места, основная схватка еще впереди… Или же стараются нащупать точки компромисса?

С каждым глотком прояснялся мозг, перед глазами как живые встали фигуры Сигуранцева, министра госбезопасности, и Новодворского, премьер-министра. Сигуранцев – высокий, подтянутый, фигура кавалергарда, стрижка прусского барона, холодный взгляд проницательных серых глаз, сдержанный и учтивый, соблюдающий все условности общения. В кино таких сразу вычисляешь как шпионов, убийц и маньяков. Новодворский же, как и Окунев, вице-премьер, это две жизнерадостные и раскованные жирные туши, приветливые, сразу и бесцеремонно на «ты», ни в чем себя не ограничивающие: и поесть, и выпить, и по бабам, даже с важного заседания Думы слинять, чтобы в буфете попить свежего пивка… Этих с первого взгляда определяешь как «наших», ибо человек, качающий мускулы или грызущий гранит науки, в то время как мы по пивку и по бабам, сразу вызывает неприязнь: не такие уж мы и тупые, чтобы не чувствовать – пройдут года, нам таскать тачки на стройке, куда он приедет на сверкающем лимузине!

Новодворский и Окунев как бы полное опровержение родительской нудятины, что, мол, учись много, не пей и не кури, не дружи с плохими мальчиками и девочками, и тогда будешь миллионером или большим начальником. Новодворский, в отличие от Окунева, не только пьет и курит, но и ни в чем себе не отказывает, скоро в двери не протиснется, в то же время самый заметный в стране экономист, за три года в кабинете министров поднялся до премьера, плюс самый заметный претендент на мое президентское кресло. Он, несмотря на свою тушу, порхает по стране, как бабочка, устанавливая более плотные контакты с региональными лидерами, губернаторами, не упускает случая пообщаться лично с различными деятелями Запада, обещая им, что еще быстрее и надежнее поведет страну по пути реформ, свобод и соблюдения всех прав, чем его предшественник, то есть я. За эти высказывания западная пресса уже сейчас его называет самым многообещающим кандидатом на кресло президента России, которому нужно оказать всемерную поддержку.

Сигуранцев же больше ориентируется на тех, кому расширение свобод уже поперек горла, кто свободу в обществе считает чрезмерной, называет уже не свободой, а своеволием, кто предпочел бы власть пожестче, потверже. На него одобрительно посматривают силовики Громов и Босенко, министры обороны и МВД, соответственно, хотя сам он от них держится на дистанции, все-таки из стаза интеллигентов, его поддерживают и старшее поколение, которое само грешить уже не может, и малочисленные группы молодежи, у которых «сердца для чести живы», но которые еще не знают, кого бить, в то время как зуд в крови и кулаки чешутся, как у щенка зубы.

Я встал с чашкой в руке, панорамные окна показывают залитые солнцем, блещущие золотом крыши, здесь церквушки одна на другой, назойливо лезут в глаза, пора бы президенту подальше от церквей, а то одних раздражают, других заставляют думать о себе чаще, чем того заслуживают. А там дальше, за этими церквями, за Кремлевской стеной, – огромный мир, бурно заселяемая и перестраиваемая планета. Странный мир, где за океаном бурлит жизнь, оттуда плывут эскадры с крылатыми ракетами усмирять дальние страны, на краю земли – а по их взглядам – в самом центре, – медленно и неспешно поднимается могучий гигант с загадочным восточным лицом, которым пугали Европу уже тысячу лет, ислам заливает мир горящей лавой исступленной веры в свое торжество… Это мир, в котором совсем недавно могучая сверхдержава Россия лежит поверженная в прах, распластанная, но нет врага, который стоял бы над поверженным телом и торжествующе вскидывал кулаки: Россия сама рухнула в обнимку с бутылкой…

Это мир, где две трети всех денег сами по себе стянулись в Москву, оживили, вдохнули жизнь, оттуда шевеление начало распространяться на Московскую область, стала и она рентабельной, затем начали просыпаться соседние… но как еще далеко до всей России!

В то же самое время в Москве то и дело сменялись правительства, каждое едва успевало нахапать, как его сменяли другим, а новое, прежде всего, тоже хапало столько, что давилось, откусив кусок больше, чем могло проглотить, отставка за отставкой, какие-то олигархи теснят других. Семья тасует кабинеты, как потрепанную колоду карт, наконец и она, пресытившись грабежами, улеглась поперек кучи трупов, сопя и взрыгивая, а микроперевороты случались чуть ли не каждый месяц, и все нововскочившие на президентское кресло тут же уезжали на Запад, уверяя, что они тоже приверженцы общечеловеческих ценностей.

Для покрытой вечным снегом России непонятно, что творится в Москве. Все делят власть, все грабят, красные и белые перемешались, по стране уныние и запустение, все зарастает бурьяном, рушится, валится, никому ничего не надо. А раз так, что, как будто мне нужно больше всех? Чего я буду работать, если вон Петров не работает, а деньги у него откуда-то берутся?

В первые годы перестройки был бум грандиозных банков, что собрали миллиарды долларов и враз испарились, с ними конкурировали всевозможные трасты, инвестиционные компании – все тоже утекло за рубеж, где «новые русские» покупали не просто дворцы, а целые острова с дворцами, в Москве же быстрыми темпами строились новые районы: Северное и Южное Бутово, Митино, Марьино, Гавриково, все – улучшенной планировки, квартиры сказочно дорогие, но как грибы вырастают сразу сотни таких домов, откуда у нищих деньги, а в центре роскошнейшие казино, где превращаются в дым миллионные состояния, там и сям строятся грандиозные аквапарки, таких нет даже в богатой Америке, первые этажи домов перестраиваются под ювелирные магазины, где торгуют такими драгоценностями, что Эрмитаж позавидует, часовые магазины предлагают прямые поставки самых престижных марок из Швейцарии, в супердорогих ресторанах гремит музыка, известные певцы за вечер зарабатывают больше, чем за год в театре, стриптиз-бары и стриптиз-шоу на каждом углу, вдоль центральных улиц стоят проститутки, а более дорогие публикуют свои предложения и телефоны в газетах, все бурлит, совокупляется, потеет, роскошные машины глотают красавиц с обнаженными плечами и увозят в ночь, улицы под темным небом освещены так, словно вся Москва – огромная сцена.

И по стране, и в кабинете министров, как раньше говорили о социализме с человеческим лицом, сейчас говорят о капитализме с тем же лицом, при этом большинство уверяют, что и при строительстве капитализма у нас особенный путь, только крайние западники настаивают, чтобы ничего не изобретать, а взять и скопировать Запад, нечего косоруким изобретать свои модели.

Дверь приоткрылась, Ксения бросила вопросительный взгляд. Я покосился на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа: седой лысеющий человек с печальными глазами, можно без натяжки сказать – мудрыми, должен же я быть самокритичен, взглянул на часы, уже пять минут десятого.

– Извини, – сказал я отечески, – давай зови всех!

– Сюда?

Я подумал, покачал головой:

– Нет, в кабинет для совещаний. Там, даже если первыми войдут Окунев и Новодворский, поместимся все.

Пока она разговаривала с министрами, я перебрался в соседний зал, здесь втрое просторнее, а так почти этот же кабинет: мебель, как и во всех помещениях, старинная, даже антикварная, но я не настолько привязан к старине, чтобы из-за почтения к обстановке лишиться доступа к информации: уже в мое правление на стенах укрепили жидкокристаллические экраны, и каждый год меняют на все более новые, совершенные, навороченные.

Дизайнеры постарались придать им с помощью массивных рам вид дорогих картин, но, конечно, единства стиля как не бывало.

Помню, предыдущий президент как-то в телефонном разговоре попенял мне на такие изменения, я постарался перевести в шутку, пояснив, что тогда для единства стиля мне пришлось бы принимать посетителей в костюме времен Ивана Грозного. Более того, требовать, чтобы ко мне приходили только одетые соответствующим образом.

Зазвонил телефон, я взял трубку, приглушенный голос Карашахина звучал тихо, серо, я вслушивался, одновременно наблюдая, как к двери подходят члены правительства. Мелькнул Новодворский, приятно улыбаясь, розовый такой колобок в пару центнеров, круглые щечки, масленые глазки, с виду добрейшей души человек, всегда говорит только приятное, немногие знают, какой это цельный и неразборчивый карьерист, имеет колоссальнейшие связи, которые завязывал так же неразборчиво: где через браки, в том числе своих детей и многочисленной родни, где через лесть, подарки, везде без мыла влезет, но разве это не добавочная подмога на посту премьер-министра, который и сам по себе – блестящий ум и умелый игрок на международной арене?

Еще при Советской власти он сделал ставку на то, что Запад намного сильнее и обязательно нас добьет, а раз так, то какие могут быть проблемы выбора: на чьей стороне? Конечно же, на стороне сильнейшего! Как и его учитель Сахаров, в эпоху заката режима перешел в оппозицию, смело и гневно обличал строй, уже прекрасно зная, что сталинская жестокость позади, одряхлевшая власть расправиться просто не сумеет и даже не успеет, а когда власть рухнула окончательно, в числе первых замаячил перед телекамерами со звездно-полосатым флагом России. С того времени усиленно проводит кампанию, что России надо вот так взять и помереть, а земли передать Западу. Русским же, чтобы долго не мучиться, надо вымирать ускоренными темпами, не терпится увидеть, как с карты исчезнет даже название этой страны. На Западе три виллы, немалый счет в швейцарском банке, еще две виллы на имя дочерей, и не очень-то стремится платить налоги, записывает на родственников. Увы, ни Запад ничего с этим поделать не может, ни мы, хоть и знаем, сколько сотен миллионов долларов он уворовал лично. Законодательство у нас, мать его, отстранить бы его вот так, волевым усилием… но я же избран в демократическом государстве большинством голосов, люди ждут от меня исполнения законов!

Новодворский еще был за дверью, я только услышал его задорный и почти игривый голос:

– Вы уж извините, Лев Николаевич, но вы не правы! Насилием ничего нельзя решить. Эта проблема не имеет военного решения… Да и к тому же мы должны соблюдать международные законы… Вы антисемит?.. Простите, но так говорили фашисты… Академик Сахаров – совесть нации… вы уверены, что вы не антисемит?..

Вошел Громов, министр обороны, массивный, как борец сумо, но легко носит свое оперное тело. Лицом а-ля турецкий султан: как бы ни брился, щеки и подбородок темно-синие, да что там щеки – синева под самые по-казацки острые скулы, а сверху на эти скальные выступы наползает жаркая трехслойная лава подглазных мешков, у меня ощущение от них, как от переполненных обойм подствольных гранатометов, глаза постоянно держат на прицеле, я там явно в перекрестье, где бегут полупрозрачные цифры, показывающие расстояние до объекта, движение воздуха и даже необходимость разрывной, бронебойной или серебряной пули.

– Время Топора, – прорычал Громов через плечо.

– У нас? – спросил Новодворский, входя следом.

– Везде, – отмахнулся Громов с небрежностью. – Везде на планете по имени Земля.

– Это не так, – ответил Новодворский с достоинством. Он искательно посмотрел в мою сторону, убедился, что я все еще занят разговором по телефону, сказал достаточно громко, чтобы услышал и я: – Во всем мире, как вы могли заметить, крепнут именно демократические ценности. Не видит этого либо слепой, либо фашист. Слепым я вас назвать не могу, хоть вы и пользуетесь очками… У вас минус десять?

– У меня плюс, – сварливо сказал Громов. – Плюс два, так что очки мне без надобности, пользуюсь только для чтения. Это значит, что могу не увидеть врага, который со мной рядом, но вдаль зрю далеко! И что там ждет Россию, тоже вижу.

– И что видите? – коварно спросил Новодворский.

– Величие, – ответил Громов высокопарно.

Новодворский снова бросил на меня осторожный взгляд, не мешаем ли, сказал со вздохом:

– Даже если вам почудился призрак, что бродил по Европе, а к нам однажды явился и нагадил, то нам все равно надо оттянуть конец… не надо ржать, поручик… ах, простите, вы уже маршал, я имею в виду, оттянуть приход этого жестокого времени как можно дольше. Мы обескровлены, измучены…

Я дослушал Карашахина, велел принести бумаги и отключил связь. Разговоры в кабинете разом умолкли. Я кивнул на стулья вокруг стола.

– Прошу садиться, какие церемонии?.. Сколько лет протираем эти сиденья!

Громов бодро каркнул:

– Да уж, я та-а-акой мозоль натер. Больше только у Новодворского на языке.

Они рассаживались, как обычно, строго по рангу, не писаному, но реальному, по которому министр обороны всегда ближе к президенту, чем какой-то там министр какой-то там культуры. Да культуру вообще не приглашают на заседания правительства в узком кругу, а разве что в самом что ни есть расширенном, когда нужны пионеры, ныне бойскауты, для подношения президенту страны букетов цветов и благодарения за счастливое детство.

Я терпеливо ждал, от строгой процедуры первых заседаний остался только этот протокол, а за семь лет моего президентства сложился полуформальный ход таких заседаний, поневоле сложился, ибо работаем подолгу, а просидеть, как в Генштабе, трудновато для уже привыкших к вольностям демократии, когда можно и почесаться, и галстук расслабить, и квартиру в ноздрях освободить, чего не посмели бы в первые месяцы.

Каганов, министр финансов, маленький и по-окуджавьи обезьянистый, сразу же снял очки и, достав огромный, как шотландский плед, носовой платок в крупную клетку, принялся протирать стекла. Лицо его стало розовым, глазки маленькими, беззащитными.

– Ну, простите, – доказывал Громову Новодворский, они явно продолжали спор, начатый еще в коридоре, если не на лестнице, – глобализм – это светлое будущее всего цивилизованного мира.

– А горячие точки, – поддакнул Громов, – это места, где глобализм проходит обкатку. Где утверждается демократия по-американски!

– Демократизация, – терпеливо объяснял Новодворский, – это начальный этап демократии. В нашей стране должна не только возобладать, но и углубиться демократическая ориентация… Не надо ухмыляться, Лев Николаевич! Это не обязательно нетрадиционная сексуальная ориентация, хотя она, естественно, приветствуется, как показатель свобод в обществе. И детская проституция, на которую так нападаете, всего лишь свобода выбора в демократическом обществе. Не хочешь – не проституируй!.. А без этого не будет полной интеграции в европейские структуры, хотя и неполная, как то: отказ от собственной государственности, как пережитка имперского прошлого, – уже хорошо…

Глава 2

В помещении как будто стало прохладнее, зато повеяло порохом: вошли Сигуранцев и Забайкалец, высокомерные аристократы, холодная властность прусских баронов, одинаково подтянутые тренажерами фигуры, оба в костюмах от Кардена, на плечах того и другого почудились сверкающие погоны, даже не погоны – латы. Сигуранцев, глава ФСБ, совсем недавно был вождем правой оппозиции, а еще раньше – генералом ныне распущенной ударной 27-й армии, а Забайкалец успел посидеть в двух министерских креслах, сейчас занял кабинет министра иностранных дел. Правда, как и Сигуранцев, еще два года тому побывал генералом. Говорят, хорошим генералом.

– Прошу простить за опоздание, – произнес Сигуранцев. – Разбирался со своим штатом.

– Многих расстреляли? – осведомился Новодворский любезно.

Сигуранцев смерил его холодным взглядом.

– Расстрелы начнем отсюда, – ответил он после рассчитанной паузы.

Он сел рядом с Кагановым, тот даже изогнулся, стараясь отодвинуться, чисто инстинктивный жест, никуда не деться, сидят рядом. Самый непримиримый оппозиционер и поборник свобод, как и я, выходец из профессорских кругов, академик. Видный экономист и геополитик, его работы охотно переводятся на языки, переиздаются там чаще, чем у нас. Уже этого для иного достаточно, чтобы считать забугорье родиной, а Россию называть, как называют демократы, «этой страной», однако Каганов для политика удивительно честен и бескорыстен. Поэтому опаснее даже Новодворского, ибо тот при всех своих дарованиях и бешеной энергии – Наполеон от экономики – он и в жизни экономист: отношения с людьми строит по принципу рыночной экономики: кто полезнее – тому улыбка шире, поклон торопливее, лесть обильнее.

Я посматривал на Каганова, слишком выразительное и открытое лицо, на нем можно прочесть все, что думает в этот момент, а думает, как компьютер последнего поколения, просто молниеносно, однако затем включается фильтр, все эмоции отсеиваются, и выдается то, что говорить надо. Он и сейчас коротко взглянул на Сигуранцева, на лице промелькнула сложная гамма чувств, я видел, как он сказал мысленно: «Да-да, вы правы, Петр Петрович, этих сволочей надо стрелять и вешать, здесь все разворовали, а теперь еще и капиталы вывозят из бедной страны в богатую, чтоб тут вообще подыхали», – но, когда губы раздвинулись, я услышал спокойный голос:

– Петр Петрович, расстрелами и ужесточением ничего не решишь. Нужно наладить профилактику правонарушений…

Сигуранцев сказал холодно:

– Как? Говорить всем, что воровать – нехорошо? Вон в Китае ежегодно расстреливают тысячу высокопоставленных чиновников за казнокрадство!.. Остальные страшатся даже копеечку украсть! Представляете, даже копеечку!

– Говорят, – обронил Убийло, министр экономики, – за каждым чиновником следят видеокамеры. А за расходами следят не только у него самого, но и у всех родственников.

Сигуранцев бросил на меня косой взгляд.

– У нас такое не позволят, – сказал холодновато. – Скажут, нарушение прав и свобод личности…

Башмет, министр торговли, обронил застенчиво:

– Да они ж сами и не позволят.

Забайкалец слушал с интересом, спросил внезапно:

– А кто это «они»?

Убийло и Башмет посмотрели друг на друга, расхохотались. Новые члены правительства, получившие свои портфели не за знания и профессионализм, а, как водится в демократическом обществе, как руководители крупных групп оппозиции, набравших нужный процент, они все еще не могут свыкнуться, что безликие гады «они», то есть правительство, теперь уже они сами.

– И все-таки расстреливать надо, – отрубил Громов.

Вы правы, ответило лицо Каганова, вы абсолютно правы, надо закрыть границы, а тех гадов, что вывезли миллиарды и теперь посмеиваются там, за бугром, надо тайком найти и перестрелять, чтобы другим неповадно. Пусть знают, что не позволим, найдем, отыщем, вор должен сидеть в тюрьме, а еще лучше – если его пристрелят при задержании… Однако вслух он сказал громко и чеканно:

– Насилием ничего не решим. Надо воспитанием, убеждением…

– Эх, – возразил Сигуранцев досадливо, – Игорь Самойлович, вы же умнейший человек, что вы говорите? Как можно этих отморозков перевоспитывать, интегрировать в приличное общество?

И снова лицо Каганова выразило полнейшее согласие с Сигуранцевым, однако вслух сказал:

– Перебьем самых законченных отморозков, перебьем средних отморозков, перебьем начинающих… А где гарантии, что не появится соблазн перебить и просто оппонентов? Если думают, возможно, не то… что считаете верным вы, человек с ружжом?

Сигуранцев взглянул холодно, лед в глазах обрел цвет закаленной стали, я наблюдал с пониманием, ибо при всей симпатии к Сигуранцеву, искреннему и предельно честному, увы, признаю – правда все же на стороне Каганова. Как раз в том, что все развитые и ответственные люди говорят не то, что думают, а то, что нужно. Говорить то, что думают, могли бы собака, кошка, корова – если бы у них появился дар речи. Но у человека поверх разума, интеллекта есть еще и более высокое: воспитание, что сдерживает искренние животные порывы. Когда вот в такой жаркий день втискиваешься в переполненный троллейбус, где душно, тесно, все толкаются, воняет крепким потом даже от хорошеньких женщин, разве не мелькнет злая мысль: да чтоб вы передохли все? Так и Каганов, что бы он ни думал о нуворишах, казнокрадах, забугорье, наркоманах – говорит только то, что говорить нужно, ибо строим огромный дворец цивилизации по формуле «Как надо», а не «Как хочется».

По формуле «Как надо», подумалось, дворец будет малость скучноват, но будет, а по «Как хочется» вообще не построишь, ибо строим всем миром, всеми народами и странами. И у каждого свои мечты, желания, амбиции, которые надо все-таки приводить с соответствие с общим планом.

– А-апчхи! – бухнул Громов.

Каганов пожелал вежливо:

– На здоровье, на здоровье…

– Спасибо на теплом слове, – сказал Громов проникновенно. – Надо же, от демократа! Аж слезу прошибло… Вам, дражайший Игорь Самойлович, надо определенно не только почистить, но и починить очочки!

– Почему? – спросил Каганов настороженно.

– Тогда не пожелали бы здоровья, – пояснил Громов, – военно-промышленному комплексу в моем лице. Я ж понимаю, это вы нечаянно.

– Не надо ему, – вступился за Каганова Забайкалец. – У Игоря Самойловича есть выбор: или принять реальность, или протереть очки. И вообще люди в очках – это генофонд нации, они крепки здоровьем: кормушка видна хорошо!

Окунев прислушался, добавил глубокомысленно:

– Близорукий человек подобен суфию: он вечный странник на пути, которого нет.

– Зато близорукий, – вставил Сигуранцев, – идеален как политик: не видит перспективу, зато твердо знает, что разницы между черным и белым – нет. Как вон и наш дражайший Лев Николаевич.

Громов бросил зло:

– Да чтоб вам всю жизнь в тетрис на двенадцатой скорости!.. Не близорукость у меня, не близорукость, а дальнозоркость! Это значит, что я вас насквозь вижу!

– Вот видишь, – сказал Убийло Сигуранцеву. – Потому для человека в очках нашего министра финансов такой простор в политике! Хрен что замечает, потому и не проболтается… И стресса у него не будет: снял очки – и ничего не видит, как хорошо!

– То-то его президент так и чешет за ушами.

Каганов чуть не плюнул через широкий стол, а руки задрожали от великой обиды. Обычный треп перед началом работы, но сегодня затягивается, нервничают, чувствуют приближение недоброго. Я положил руки на стол, все моментально затихли, смотрят внимательно, ноутбуки перед всеми лежат закрытые.

Я – во главе стола, справа: Новодворский, Громов, Сигуранцев, Босенко, Забайкалец и примкнувший к ним Окунев – еще один тяжеловес, скоро догонит Новодворского, вице-премьер, министр внешних связей, а также – Директор Центра Стратегического Планирования, в крупных очках с массивной оправой, осторожный государственник. Слева: Каганов, Убийло, Шандырин, Башмет.

Все посматривали на свободное место, но я уже положил руки на стол, все затихли, готовые к началу работы. Дверь распахнулась, вошел Глеб Павлов с газетой в руке, стрижка ежиком, как у боксера прошлого века, крепкий, с небольшим брюшком, похожий на большого сытого кота. Павлов – политолог, советник, антиглобалист, большой кот с круглой рожей, коротко стрижен, отчего голова еще больше кошачья, всегда настороженный взгляд, сразу улыбнулся всем, извиняясь, провозгласил:

– Привет преступному режиму!

Добрейший Каганов заерзал и пробормотал в великом недоумении:

– Почему так уж и преступный? Зачем же вы так, Глебушка…

– А что, – спросил Павлов, – разве в России с точки зрения русского интеллигента хоть когда-то был не преступный? Всегда – преступный! Всегда бесчеловечный.

Он бросил на стол газету, жестом пригласил взглянуть, Каганов спросил опасливо:

– Что там? Бомба?

– Четвертая мировая война! – заявил Павлов.

Каганов схватил газету, страницы зашуршали, он быстро сканировал первую страницу, вторую, третью, спросил с недоумением:

– И где это, Глебушка? На последней странице мелким шрифтом? Между прогнозом погоды и забитыми мячами?

– Мировая! – повторил Павлов со вкусом, словно он сам – главный поджигатель войны, сам ее развязал, сам ликует и гордится. – Да не такая, как предыдущие, только в Европе, а действительно Мировая, Всепланетная!.. Бои идут и в Африке, и в Индии, и на островах Святой Береники… кто знает, где эти острова?.. Но вот семьдесят пять убитых только за сегодня!..

Он сел справа от Шандырина, улыбнулся мне еще раз, мол, простите, господин президент, я никогда не опаздываю, но иногда случается в жизни, он выглядел как большой толстый кот, что упер из ведра рыбака самую крупную рыбину.

– Не бреши, – заявил Громов. – Мы ж ее еще не объявляли? Значит, никакой мировой войны нет.

Павлов скалил зубы. Насладившись общим недоумением, пророкотал довольно:

– Эх вы, гуси!.. Как это вы еще в зипунах в Кремль не пришли? А могли бы, по мордам вижу. По старинке считаете, что третья мировая должна быть похожа на вторую? А то и первую? Только танки побольше, самолеты потолще, морды поширше… Так полагать – все равно что думать, будто между звездами станут путешествовать на телегах… то есть звездолетах. Четвертая мировая уже идет! Весь мир воюет – разве это не мировая война? Все против всех! Смотрите новости.

Я взял газету, половинку протянул Новодворскому, он же премьер, ему первому, у нас за этим следят, глаза быстро просканировали колонку новостей. Взрывы домов в богатых кварталах США, такие же взрывы в крупнейших магазинах, на автостоянках, улицах, площадях, в переполненных кафе и барах. Долгое время негров преподносили в фильмах как христиан, но на самом деле три четверти – мусульмане, и сейчас, когда удавалось отомстить белым братьям… за что? да просто отомстить, неважно за что, есть возможность убивать не просто так, став преступником, а убивать благородно, с идеей в сердце, то как отказаться от такой сладкой возможности? Да и просто так убивать – тоже хорошо, фильмы приучили, что киллеры – благородно, мафия – хорошо, человек свободен в проявлении своих чуйств…

– Франция, – сказал Новодворский, медленно просматривая газету, – Италия… Германия… ну, ессно, кр-р-ровавые бои в Индии… В Польше вдрызг два рейсовых автобуса и одно здание… В Англии бои на два фронта: с одной стороны, исламские экстремисты из местного населения, они тоже англичане, даже не в первом поколении!.. с другой – Белфаст, ИРА… Даже не на два: где ирландцы – понятно, они действительно на одной стороне, а вот мусульмане по всей стране убивают, взрывают, поджигают, требуют… Похоже, даже Шотландия вот-вот заявит об отделении… Пока что ответственность за теракты берет на себя в основном «Хамаз», но уже и другие группы создали мощные ответвления не только… ох, не только на территории США.

– Что США, – сказал Забайкалец. – В какой стране сейчас нет диаспоры мусульман?

– В счет идут только те диаспоры, – объяснил Сигуранцев, – которые уже начали борьбу. За расширение своих прав, за свободу носить автоматы… мол, у них это национальный обычай, вроде вышивки на рубахах белорусов, а остальные…

– Да, – согласился Забайкалец, – остальные пока не в счет.

– Да. Пока.

На меня поглядывали осторожно, выжидающе, могу прервать в любой момент свободный обмен мнениями, если есть какие-то важные вопросы, но, судя по всему, нет, а собрались, как обычно, на короткое совещание кабинета, что раз в неделю, все хорошо, пока не тонем, можно почесать языки, поупражняться в остроумии и пощеголять прогнозами в политике и экономике.

Каганов взглянул на Павлова без энтузиазма.

– Вас мусульмане беспокоят? Простите, радуют?.. А вот меня – засилье китайских товаров. Куда ни пойду, на что ни брошу взгляд: одежда, обувь, чайники, термосы, пылесосы – все китайское! Да что там одежда: телевизоры, видеокамеры, фотоаппараты – все из Китая. Даже, стыдно сказать, компьютеры из Китая, а совсем недавно мы производили собственные компьютеры, те боролись за первенство со штатовскими!.. Все ведущие мировые фирмы разместили заводы в Китае, в том числе, страшно подумать, в области высоких технологий. А если учесть, что Китай – коммунистическая страна, то понятно, что вовсе не коммунистический строй России досаждал Западу. Ведь Китай принят в ВТО, а Россия, несмотря на звание страны с рыночной экономикой, – нет…

Сигуранцев сказал сухим неприятным голосом:

– Ни один, – подчеркнул он с нажимом, – ни один чиновник высокого ранга в России еще не осужден ни за взяточничество, ни за казнокрадство!.. Вы, Игорь Самойлович, уж простите, совершенно напрасно менять девочек в борделе, они не виноваты… У Убийло вагоны улик, но где аресты, где суды, где наказание? Начиная с краха Советской власти, а это сколько лет прошло, ни один высший чиновник не привлекался к суду!.. В Китае, где коммунисты все еще у власти, ежемесячно сотню-другую расстреливают за взяточничество. Тем самым они сохраняют власть, сохраняют Китай, сохраняют китайскость.

Новодворский захохотал:

– Китай!.. Я сейчас лопну. Уже Китай нам ставят в пример!

Окунев и Павлов тут же заулыбались, еще помнят, что Китай – это сплошное рисовое поле, где по щиколотку в грязной воде бродят бедные оборванные крестьяне и сажают зеленые ростки риса. И ничего в этой беднейшей стране больше нет, а что есть – привезено из России, ибо в Китае даже лопаты деревянные, а на железные смотрят, как на чудо и драгоценность.

Я ощутил укол, у Китая хватает воли идти своим путем, не обращая внимания на протесты Запада. Потому Запад, протесты – протестами, уважает твердость Китая, его приняли во Всемирный Торговый Союз, куда не пускают Россию. А ведь у нас отменена смертная казнь, как требует Европа, у нас самые мягкие сроки наказания…

Каганов произнес невинно:

– А может быть, если долго уговаривать, в самом деле можно уговорить взяточников не брать взятки, волков – не трогать овец, а щук – не трогать карасей?

Новодворский поморщился, сказал деловым голосом:

– Расстреливать своих, чтобы чужие боялись? Недаром же Андрей Дмитриевич Сахаров, совесть нашей нации, говаривал, что тоталитаризм – отвратительно, а русский фашизм – это страшно и отвратительно вдвойне. Давайте все-таки сперва решим, где мы на пути искоренения терроризма, что, как говорится в свободной прессе, угрожает всему миру.

Сигуранцев вскинул брови:

– Валерий Гапонович, мы же не на митинге! Для нас, для России, угрозы терроризма практически нет. В США взорвали башни не потому, что уроды захотели красиво умереть, а потому, что человеческий организм сопротивляется: никто не хочет чувствовать волосатую руку США и в своей стране. Будут и другие теракты, это неизбежно. А вот у нас проблемы терактов вообще нет, а то, что называем терактами, связано только с Чечней, этой крохотной точкой на земле необъятной России. Решим проблему Чечни – о терроризме забудем. А вот для Штатов весь мир начинает превращаться в Чечню!..

Новодворский запротестовал:

– Чечню поддерживает весь исламский мир!

– Бред, – отрезал Сигуранцев. – Международного терроризма в отношении России не существует. Да, чеченцам помогают финансово и политически, но даже помогающие молчаливо признают, что это дело одной России, ее внутреннее дело, а вот присутствие Штатов на планете – это дело всего мира.

Громов прорычал:

– А Штатам на это начхать. Они пока не видят угрозы со стороны террористов… или вообще кого-либо. Для того чтобы юсовцы начали действовать… даже думать иначе!.. у них должны быть… гм…

Он замялся, умолк, Новодворский спросил жадно, стремясь поймать противника на неудачном приеме, добить:

– Что? Что должно быть?

– Должна быть более высокая степень угрозы, – ответил Громов. – Не согласны? Уважаемый Петр Петрович прав, нам нужно и дальше много и громко говорить о нехорошести террористов, но не заниматься этими проблемами. Это дело Штатов, международный терроризм направлен против них, а не против нас. Против нас только чеченцы – это совсем другое. Нам не надо влезать по уши в антитеррористические альянсы и вести себя очень уж активно, иначе и нам достанется заодно с Америкой. Но если Америке за дело, то нам за что?

Сигуранцев кивнул, принимая поддержку, сказал ясным, как морозный воздух, голосом:

– На самом деле эта так называемая борьба с международным терроризмом вовсе не борьба с этим терроризмом…

– А что же, простите? – с ехидцей спросил Новодворский.

Сигуранцев ответил холодным тоном:

– Быстрый путь к американскому господству во всем мире. Бжезинский называет это американской гегемонией, а стыдливые европейцы – американским содружеством наций. Этот фиговый листок, я говорю о шумихе вокруг международного терроризма, должен прикрыть скоростную глобализацию. Глобализация, она же – американизация, началась давно, почти завершена финансово, завершается информационно, осталось только ввести свои войска во все стратегически важные места на планете, и вот уже вся планета под властью юсовцев, простите за народное выражение!

Забайкалец сказал усталым голосом сильно скучающего человека:

– Это не новость, уж простите…

Сигуранцев огрызнулся:

– Тогда нужно вести себя в соответствии с реальностью! Понятно же, что Россию в Запад просто не пустят, ибо Россия… все еще сверхдержава. Как ни живут богато в Дании, Швейцарии или даже во Франции, но их никто не рассматривает как сверхдержавы, это просто смешно!

Новодворский проворчал брезгливо:

– Ах, оставьте эти великодержавные замашки… Россия не может себе позволить быть сверхдержавой.

– Да-да, – подтвердил Окунев, – не может, не может!

Сигуранцев ответил с некоторым раздражением:

– Когда я называю Россию сверхдержавой, это простая констатация факта, а не мои амбиции. Сверхдержавность вытекает вовсе не из ядерного потенциала, который, напомню, все еще есть. Но пусть бы весь исчез, Россия все равно занимает огромное пространство на планете, граничит с огромным числом стран, в ней огромное количество народа, она все еще сверхдержава и будет оставаться сверхдержавой, в какой бы глубокой… скажем вежливо, яме ни оказалась. И даже если нас оккупирует какое-нибудь Зимбабве, это будет сверхдержава Россия, оккупированная страной Зимбабве!..

Громов сказал с неудовольствием:

– Что вы такие страсти рассказываете?

– А что, не так? – огрызнулся Сигуранцев. – У нас нет политической воли, мы не страна… Вот Китай – да, страна!.. Намного беднее нас, в России три тысячи долларов на рыло, а в Китае всего одна, но у Китая есть воля, стратегия, достоинство, есть ясно осознанные цели и… крепкое правительство, что кладет на Запад с прибором, а Запад за это его уважает и размещает там все свои заводы по производству супермощных компьютеров. У нас же…

Их спор шел через голову Башмета, тот как воды в рот набрал, прекрасный работник, но только работник. А в жизни, как о нем говорят, да еще в таких вот выяснениях, он настолько прост и прямолинеен, что даже зануден. Он и морковку в снеговика воткнет обязательно на месте носа, хотя мог бы в зад, в ухо, в живот, в грудь, игриво намекая на нестандартную ориентацию, эстетство, гастрономический разврат или тягу к киллерству. Его постоянный сосед за столом, Шандырин, несмотря на свою постоянно подчеркиваемую рабочекрестьянскость, уж точно нашел бы, куда воткнуть пооригинальнее.

Я обвел всех спокойным взглядом. Люди, с которыми проработал семь лет. Ну, не все в кабинете семь, некоторых я ввел в последние годы, но все же это мой кабинет, сложившийся кабинет, предыдущие президенты перетрясали его чуть ли не ежемесячно.

– Мне скоро уходить, – начал я, и все разговоры мгновенно умолкли, – имею в виду, с президентского поста. Давайте посмотрим, что у нас… За срок моего президентствования ничего экстренного не случилось, уже хорошо. Полагаю, нам… это можно рассматривать и как политическое завещание… нужно как можно дольше продержаться в стороне от мировых катаклизмов. Всего лишь продержаться, и Россия снова обретет свою мощь. Итак, что имеем за время моего президентства? Первое – по промышленному производству Россия с шестьдесят седьмого места в мире вышла на сороковое, обогнав уже некоторые страны Африки, а также сравнявшись с не самыми крупными провинциями Китая. Второе…

– Что ж поделаешь, – вставил Новодворский с едва заметным сарказмом, – теперь придется как-то приспосабливаться жить на большие деньги.

– Да уж постарайтесь, – сказал Сигуранцев недобро. – После ваших просто огромных будет тяжело.

Новодворский проигнорировал ехиду, в мою сторону заметил желчно:

– Положим, поднялись на сороковое месте еще и за счет того, что ниже ватерлинии опустились такие ранее опережавшие нас страны, как Новая Зеландия, Сомали, Перу. Теперь там еще и гражданские войны… Нет-нет, я не умаляю ваших заслуг! Просто я, так сказать, в порядке объективности. В сравнении с тем, что пятнадцать лет назад мы были на втором месте в мире по производству, пять лет назад – на шестьдесят седьмом, то сороковое – просто экономическое чудо! Это обмыть надо.

Я бросил на него злой взгляд, продолжил:

– Не ерничайте, Валерий Гапонович. Это вам не идет. С виду профессор, а унутри – фашыст. Ладно, продолжим. Инвестиций в нашу экономику как не было, так и не предвидится, несмотря на явный рост, несмотря на то, что у нас могли бы заработать впятеро больше, чем у себя. Вот и говорите, что капиталисты за копейку удавятся! Нет, когда надо врага добить, то от сердца оторвут целый доллар… Это в Китае Запад строит огромные заводы, уже девятьсот миллиардов инвестиций туда вбухали… кстати, несмотря на то, что там все еще строят коммунизм!.. а нам перекрывают кислород везде, где только можно. Так что выползать из-под развалин приходится все еще самим. Однако развалившуюся инфраструктуру уже существующих производств за последние годы поправили, а кое-где и заменили вовсе. По крайней мере, вон Лев Николаевич подтвердит, армию начинаем модернизировать…

Громов сердито сверкнул турецкими глазами, буркнул:

– Не армию. Так, мобильные группы. Но для постоянных конфликтов, признаю, самое то.

– Наше пакостное положение в мировой экономике, – продолжил я, – в котором мы зависли после развала Советского Союза, будет и дальше поддерживаться Западом даже в ущерб своим интересам. У нас и соседи по торговле хреновые, а газ с нефтью в Европу надо транспортировать через ныне враждебные бывшие союзные республики, что не упустят случая лягнуть ослабевшего льва…

Синие щеки Громова заблестели металлом, сам он пророкотал грозно:

– Ослабевшего, но не умирающего! Вы не упомянули из скромности немалые плюсы, как то: прекращение этого проклятого лохотрона, названного экономикой и политикой современной России. Прекратилось это постоянное сокращение вооруженных сил под видом оптимизации структуры… Даже заткнули пасть либералам с их проклятым планированием семьи, что на самом деле всего лишь сокращение экономически неоправданного населения.

– Экономически неоправданного? – переспросил я с удивлением.

Он скривился.

– С точки зрения либералов, мать их. Для этого они и сексуальную революцию провели, это высшее достижение демократии и либеральной мысли. И сексуальные меньшинства сделали большинством, чтобы люди не плодились. А сейчас права этих… мать их, меньшинств – главный предмет заботы демократов.

Ксения заглянула и, уловив кивок Забайкальца, внесла большой поднос с бутербродами. Из шкафа достала чашки, из тонкого носика кофейного аппарата ударила ароматная струя темного кофе. Окунев потер ладони, крякнул, а Шандырин вскочил и принялся помогать переносить чашки на стол. Разговор сбился, взгляды всех скрестились на светло-коричневой пене, Окунев виновато напомнил о сливках, Ксения улыбнулась и показала взглядом ему под руки: для двойного кофе две порции, Окунев торопливо заизвинялся.

Неслышно явился Карашахин, проскользнул, как привидение отца принца Датского, к моему месту. В руках всего один листок, у меня всякий раз сердце екает, когда вижу не толстую папку, а вот такой один-единственный листок. Лицо Карашахина, как всегда, привиденьево непроницаемо и отрешенно, словно зрит другие миры, в глазах тьма космоса, где слабо поблескивают звездочки двенадцатой величины.

Листок опустился передо мной, я кисло скривился.

– Что-то важное?

– Не секретное, – ответил Карашахин. – Насчет важности… судите сами. Оставленный в лесу костер вроде бы не важен сам по себе…

Новодворский смотрел жадно, а Сигуранцев пророкотал покровительственным басом:

– Если не секретное, то читайте, здесь все свои. Даже Новодворский, хоть и пятая колонна юсовцев.

Карашахин взглянул на меня за разрешением, я кивнул, он взял листок и прочел тихим бесцветным голосом:

– Губернатор Приморского края заявил, что не видит причин препятствовать массовому переселению китайцев на территорию Дальнего Востока. Уже сейчас эти трудолюбивые и неприхотливые люди, сказал он корреспондентам, буквально оживили этот край, ключом бьет торговля, налажен транзит китайских товаров дальше в глубь России…

Громов рыкнул:

– Дер-р-рмо… Китайцы ему уже купили дачу на Канарах? Шкура!

Павлов засмеялся, покрутил головой, в глазах восторг.

– Зато какие слова подобрал! «Оживили край», «бьет ключом торговля», да только что могут покупать наши сограждане, если не работали при Советской власти, не работали при перестройке, не работают и сейчас, а только требуют хлеба, денег и водки?

Шандырин заступился с туповатостью рабочекрестьянина:

– Ну что ты такое говоришь? Водки они не требуют. Это единственное, что и так знают где найти, достать, купить, украсть… Край-то оживили, но тут опять же тот проклятый вопрос: будем по старинке али как?

Каганов спросил настороженно:

– Что значит «по старинке»? И что значит «али как», чего я почему-то заранее боюсь больше?

– По старинке – это действовать, как действуют пока что все страны и народы, религии и партии, общества и движения: сперва благо моего народа, моей страны, а потом – остальных. Али как – это действовать чисто по-российски, то есть – свои интересы втоптать в грязь, как мы это постоянно делали, а жить и действовать для всего человечества! Ну, строить коммунизм для всех, отдать территорию России для тех, кто бойчее и порасторопнее русских…

Я морщился, спросил с неудовольствием:

– Ну и что?

Карашахин слегка поклонился:

– Ничего особенно. Я просто думал, что вас это может заинтересовать.

Он метнул взгляд на Павлова. Тот хмурился, двигал губами, словно пытался раздавить скользкую виноградину.

– Да, – сказал он наконец, – это заинтересует… или должно бы заинтересовать даже нашего дорогого господина президента, несмотря на то, что он мыслями уже на своей профессорской кафедре. Или пишет мемуары, как вытаскивал Россию из кризиса. Все-таки проблема Рязанской области существует, как ни крути…

Глава 3

Министры переглядывались, голоса стали осторожнее. Всякий старался не встречаться со мной взглядом, у каждого свое мнение, а мое, увы, совпадает разве что с Новодворским. Желудок сжался, я ощутил неприятный спазм. Почему для большинства из них ситуация в Рязанской области – серьезная проблема? Нет, для кого-то несерьезная, для Новодворского и Окунева – только к лучшему, но я просто вовсе не вижу пока никакой проблемы. И не интересует она меня, несмотря на подталкивания Павлова, не интересует. Все законно, все по нормам как наших законов, так и по нормам международного права, к которому у меня уважения почему-то больше, чем к отечественному. Сравнительно недавно в Рязанскую область приехали кобызы, переселенцы из бывшей нашей АССР, теперь это территория Узбекистана, который не признает никакой автономии кобызов, а всех их поголовно считает узбеками. Те же проблемы у грузин с абхазцами и аджарцами, у китайцев с уйгурами, а курды так и вовсе тысячу лет пытаются добиться собственного государства, но их записывают в Турции – турками, в Ираке – иракцами, а в Иране – иранцами. Словом, проблемы я не вижу в упор, как бы ни пытались меня возбудить националисты или прочие радикалы.

Ничего нового и в том, что кобызы начали обзаводиться потомством не по принципу «айн киндер», а в соответствии со своими традициями, то есть по семь-десять детей на семью. Гораздо важнее то, что они сразу же включились в работу, не брезгуют никаким черным трудом, в то время как наши только стонут, жалуются и выпрашивают помощи. Кобызы работают день и ночь, а наши пьянствуют, жалуются на тяжелую жизнь, валяются в канавах. Кобызы искренне недоумевают: какая тяжелая жизнь, здесь же так все хорошо, громадные возможности для работы, платят в пять раз больше, чем платили у них в Узбекистане, это же счастье – жить на Рязанщине…

А что детей плодят, так и вы плодите, кто вам-то не дает, чего скулите, чего жалуетесь, что у соседа огород лучше, гуси толще и даже козы дают молока больше, чем ваши коровы?

К переселенцам приезжают их многочисленные родственники, а главы районных администраций рады притоку крепких рабочих рук. Кобызы исповедуют ислам, что значит – спиртного ни капли, это же такая находка для спивающейся Рязани! Потом, правда, приток переселенцев стал настолько велик, что возникла отдаленная угроза демографической нестабильности, однако в Узбекистане произошли национальные волнения, прошла какая-то резня, и переселенцы превратились в беженцев, которых сам бог велел принять и обогреть. Потом в Узбекистане все затихло, кобызы перестали переезжать на Рязанщину, и проблема забылась. Сама же Рязанщина из отсталых регионов, что всегда стояла с протянутой рукой, превратилась в процветающую область. Пустовавшие земли теперь распаханы, урожайные годы пошли один за другим, несмотря на засуху и стихийные явления, которые постоянно мешают танцевать соседям. Рязанская область превратилась в область-донора.

Я молчал, все тоже молчали, посматривали в экраны ноутбуков, переглядывались, Павлов наконец сказал настойчиво:

– Господин президент, сейчас там пугающая нас демография. Соотношение русских к кобызам составляет пять к одному.

Я уточнил:

– Пять кобызов на одного русского?

– Нет, господин президент.

– Что нет? Наоборот?

– Да, господин президент. Пять русских против одного кобыза.

Я посмотрел с раздражением.

– Слова-то какие употребляете…

Он встревожился:

– Я в чем-то ошибся?

– Почему обязательно «против»? Пять русских к одному кобызу. Ладно, что вас тревожит?

– Будущие выборы, – ответил он лаконично. – Нет, я не имею в виду те, что уже в следующем году, а вообще. Но через восемь лет, как подсчитали демографы, еще полмиллиона молодых кобызов получат паспорта и право участия в выборах.

– И что же?

Его глаза оставались холодноватыми, а голос прозвучал нарочито ровно и отстраненно:

– Как показывает опыт, избиратели из числа русских не обращают внимания на национальность кандидата. Спокойно голосуют за еврея, украинца или кавказца, а против фамилии русского с чистой совестью могут поставить прочерк. А вот кобызы, как и практически все малые и сплоченные народы, всегда голосуют за «своего». Неважно, какой сволочью считают, но зато – свой. А русский, пусть даже ангел, но – чужой. Так что, господин президент, социологи предсказывают, что через семь лет мэром Рязани станет кобыз. И главы районов тоже будут кобызами. Кстати, в двух районах они уже кобызы…

Я спросил живо:

– И что изменилось?

Он ответил сухо:

– Ничего. Но там пока что подавляющее большинство русских.

– Ничего и не изменится, – сказал я. – Мы всегда ожидаем гораздо большего, но, к нашему разочарованию… и радости тоже, обычно ничего не происходит. Мир гораздо более устойчив, чем нам кажется. И ожидается. Давайте вернемся к предварительному подведению итогов. Я для своего сменщика должен или не должен оставить список дел, которые сделаны, которые начаты, но не закончены и которые надо сделать обязательно? Давайте поработаем.

Но настроение испорчено, видел по их лицам.

– Ладно, – сказал я досадливо. – будем считать, что затянувшийся обмен мнениями закончился. Теперь давайте приступим к конкретике. Где у нас наметились узкие места?

– Россия, – сказал Новодворский с удовольствием, – вся из узкого места, хотя сама… гм… широкая. Как сказал Андрей Дмитриевич Сахаров, совесть нашей нации, у русских руки растут не из того места.

Я поморщился, кивнул:

– Возможно, вы правы, но нам работать с тем, что есть.

Окунев, которого прочили в будущие премьеры, как только в кресло президента сядет Новодворский, возразил с живостью:

– Почему? В Москве, к примеру, все больше грязную работу выполняют украинцы, армяне, турки! Даже в исконно русских селах, как вот доложил господин Карашахин, лучшие урожаи собирают какие-то экзотические кобызы. Господин президент, вас избрали, чтобы на мир смотрели реально!

На миг наступило молчание, Новодворский шевельнулся в кресле, оно заскрипело под чудовищным весом, обронил многозначительно:

– У нас – демократия. Мы – для того, чтобы помогать президенту нести бремя власти.

Он гордо выпрямился, бесстрашный и фотогеничный, несмотря на всю массу лишней плоти, герой борьбы с русским тоталитаризмом, русским расизмом и русским шовинизмом, за что получал щедрые бонусы от Запада в виде званий почетных академиков, борцов за свободу и демократию. Бороться с русским фашизмом тем более приятно, что фашизма в России отродясь не было, даже ростков. Зато под видом этой борьбы так удобно топтать это русское быдло, стыдить, что оно русское, и добиваться, чтобы русское быдло по возможности выезжало за рубеж, становилось там местным быдлом, быть быдлом американским или немецким вовсе не стыдно, а наоборот – почетно. Американское быдло, как и вообще западное, даже президента выбирает такого же быдловатого, чтоб уж совсем свой, родной, понимающий их душу, их желания, запросы.

Шандырин поинтересовался с недоумением:

– А он как смотрит?

Новодворский сказал ему мягко, отечески:

– Ах, Иван Иванович! Выходя из дому, не забудьте проверить, выключены ли все электроприборы, закрыты ли газ, вода, ширинка…

Шандырин испуганно провел рукой по причинному месту, потыкал пальцем, выискивая зазоры, глазом не увидать из-за зеркальной болезни, у которой симптом один, но грозный: из-за переваливающегося через ремень брюха свои гениталии можно увидеть только в зеркало. Палец вроде бы зазоров не отыскал, но входящая с полным подносом соков Ксения удивленно вскинула брови, обе помощницы захихикали. Побагровев от обиды, он сказал зло:

– Вы, конечно, человек находчивый, что с нефтепромыслами, что с ваучерами, а что и с вашей консьержкой… Но, если хотите бегать с такими большими собаками, как мы, должны научиться писать на большие деревья. На самые большие.

Новодворский оглянулся, выискивая самое большое дерево, его взгляд скользнул по мне, а в глазах: ага, вон тот дуб самый дубоватый, но на провокацию не поддамся, под ветвями этого дуба прятаться еще полгода, пусть другие подрывают ему корни, я хоть другим не мешаю, но сам рыть не стану.

Сигуранцев встал из-за стола, со смаком потянулся, так что хрустнули косточки.

– Можно работать по-немецки, можно – по-японски, а я люблю по-русски: медленно, с перекурами.

Я напомнил строго:

– Демократ я или фашыст, но курить – вон из здания. В смысле, за кремлевские стены. У нас тут здоровье берегут, не слыхали?

Шандырин сказал словоохотливо:

– Если бы русские любили работать, они бы не назвали включатель выключателем.

– А как называете его вы? – спросил Забайкалец коварно.

Шандырин открыл рот, поперхнулся, беспомощно оглянулся на министров за подсказкой. Новодворский сказал медоточивым голосом:

– Лень простого русского человека – это не грех, а совершенно необходимое средство нейтрализации кипучей активности руководящих им дураков. Я не указываю пальцем… на портреты и статуи вождей, основавших Россию, но, согласитесь, где кончается асфальт – именно там начинается Россия, а во всех странах – наоборот!

Окунев произнес, ни к кому не обращаясь:

– Если в кране нет воды, значит – жива еще российская интеллигенция… Дмитрий Дмитриевич, а в самом деле, не прерваться ли на обед?

Я взглянул на часы, покачал головой:

– Рано. Вам, как сказал врач, есть вредно.

Окунев взглянул с укором:

– Дмитрий Дмитриевич, разве ж можно выдавать врачебные тайны? Я этого врача по судам затаскаю…

– Вас выдал не врач, – сказал я, – а собственное пузо. Ладно, вот вам вполне серьезно – президенты и вообще правители бывают двух видов: избранные, чтобы поменять мир, или, наоборот, чтобы удержать статус-кво. Избранные – это не только в результате голосования, я говорю вообще… Можно быть избранным временем, как Ленин, Мао, Лютер, Кромвель, или же Богом – как Моисей, Мухаммад, но все равно – они для перемен. Я же избран не временем и не Богом, а просто усталым, измученным и разочарованным в великих стройках народом, который теперь желает просто жить, существовать, довольствоваться простыми и простейшими радостями. Их почему-то называют человеческими, хотя понятно, насколько они человеческие…

Разговоры умолкли, к нам прислушивались, Сигуранцев даже чересчур внимательно, в глазах появилась настороженность, сидит все такой же прямой, смотрит чересчур вежливо.

– Странно, – обронил он, – что и вы это понимаете.

– Что именно?

– Что это животные страсти, а не человеческие.

– Почему странно? – переспросил я и покосился на остальных, они слушали вежливо, без настороженности, что ощущалась в Сигуранцеве.

– Ну, вы же народный президент! – пояснил он.

– А я избран народом, – пояснил я, – потому что очень хорошо понимаю его усталость и разочарование. Программы моих основных конкурентов мало отличались от моих собственных, я всего лишь лучше выстроил слова… За двадцать лет работы со студентами я привык к любой аудитории и могу заставить даже самого тупого что-то понять! Меня избрали за то, что я в самом деле самый типовой президент. Как типовые дома, от которых заранее знаешь, чего ожидать. Не люкс, зато и пол не провалится, как бывает в роскошных экспериментальных, что по индивидуальным проектам. Наша страна семьдесят лет строила единственную в мире экспериментальную систему, пол под нами рухнул… Теперь во всем ищем привычное, типовое, обкатанное в других странах. Мол, лучше идти за лидирующей группой, чем снова оказаться этим самым лидером.