Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Krimi
- Serie: Звезды мирового детектива
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2023
Роман "Час расплаты" продолжает серию расследований старшего инспектора Армана Гамаша. Этот обаятельный персонаж создан пером Луизы Пенни, единственного в мире пятикратного лауреата премии Агаты Кристи. Устав от затянувшегося бездействия после отставки, Арман Гамаш принимает предложение возглавить Полицейскую академию Квебека. Ему предстоит титаническая работа по реформированию этого крайне неблагополучного учебного заведения. Где лучше всего готовиться к новым сражениям, как не в тишине и уюте собственного дома — в деревне Три Сосны? Тем временем в деревенском бистро во время ремонта обнаруживается загадочная рукописная карта Трех Сосен, пролежавшая в стене около ста лет. Кто нарисовал эту странную карту и с какой целью? Гамаш поручает четырем кадетам академии разгадать эту загадку. Но их исследования внезапно прерывает ужасное событие: у себя в квартире в здании академии убит один из преподавателей, и в его спальне найдена копия карты. Неужели убийца — один из этих четверых? Впервые на русском языке!
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 583
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Оглавление
Louise Penny
GREAT RECONING
Copyright © 2016 by Three Pines Creations, Inc.
All rights reserved
Перевод с английского Григория Крылова
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Владимира Гусакова
Иллюстрация на обложкеЕкатерины Платоновой
ПенниЛ.
Час расплаты : роман / Луиза Пенни ; пер. с англ. Г.Крылова. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. (Звезды мирового детектива).
ISBN 978-5-389-15378-3
16+
Роман «Час расплаты» продолжает серию расследований старшего инспектора Армана Гамаша. Этот обаятельный персонаж создан пером Луизы Пенни, единственного в мире пятикратного лауреата премии Агаты Кристи.
Устав от затянувшегося бездействия после отставки, Арман Гамаш принимает предложение возглавить Полицейскую академию Квебека. Ему предстоит титаническая работа по реформированию этого крайне неблагополучного учебного заведения. Где лучше всего готовиться к новым сражениям, как не в тишине и уюте собственного дома — в деревне Три Сосны? Тем временем в деревенском бистро во время ремонта обнаруживается загадочная рукописная карта Трех Сосен, пролежавшая в стене около ста лет. Кто нарисовал эту странную карту и с какой целью? Гамаш поручает четырем кадетам академии разгадать эту загадку. Но их исследования внезапно прерывает ужасное событие: у себя в квартире в здании академии убит один из преподавателей и в его спальне найдена копия карты. Неужели убийца — один из этих четверых?
Впервые на русском языке!
© Г. Крылов, перевод, 2018
© Издание на русском языке,оформление.ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2018Издательство АЗБУКА®
Глава первая
Арман Гамаш осторожно закрыл досье и стиснул его в руках, чтобы слова не вырвались наружу.
Папка была тоненькая. Всего несколько страничек. Такая же, как и все остальные, лежащие вокруг него на старом деревянном полу маленького кабинета. И в то же время она отличалась от других.
Гамаш окинул взглядом тощенькие жизни, замершие у его ног в ожидании того, как он решит их судьбу.
Он занимался этим уже некоторое время. Просматривал личные дела. Брал на заметку крохотные точки в правом верхнем углу на ярлычке. Красные точки — отвергнутые, зеленые — принятые.
Не он поставил эти точки. Это сделал его предшественник.
Арман положил папку на пол и наклонился вперед в удобном кресле, опершись локтями на колени. Соединил ладони своих больших рук, переплел пальцы. Он чувствовал себя словно пассажир в межконтинентальном полете, разглядывающий поля внизу. Какие-то из них плодородные, какие-то распаханы под пар и набираются сил. Какие-то — бесплодные, лишь тонкий слой почвы на скальной породе.
Но как различить их?
Он читал, думал, пытался разобраться в том, что скрыто за скудной информацией, собранной в папках. Он размышлял об этих жизнях и размышлял о решениях своего предшественника.
Много лет, десятилетий, пока он служил главой отдела по расследованию убийств Квебекской полиции, его задача состояла в том, чтобы копать. Собирать улики. Обозревать факты и оспаривать ощущения. Преследовать и арестовывать. Рассуждать, но не судить.
А теперь он стал судьей и коллегией присяжных. Стал тем, кому принадлежит первое и последнее слово.
И Арман Гамаш, не особо удивившись, понял, что его устраивает такая роль. Она ему даже нравится. Да, нравится власть. Он был достаточно честен, чтобы признать это. Однако больше всего ему нравилось, что теперь он может не только реагировать на настоящее, но и формировать будущее.
И будущее находилось у его ног.
Гамаш откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу. Было уже за полночь, но он не чувствовал усталости. Чашка чая и тарелочка печенья с шоколадной крошкой стояли нетронутыми на столе.
Шторы слегка подрагивали, из приоткрытого окна тянуло холодом. Гамаш знал, что если отодвинет шторы и включит лампу на крыльце, то увидит, как первые зимние снежинки кружатся в ее свете. Медленно падают и приземляются на крыши домов маленькой деревни Три Сосны.
Снег покроет старинные сады, тонким слоем ляжет на машины и на скамью посреди деревенского луга. Он будет мягко падать на леса и горы, на речушку Белла-Белла, текущую за домами.
Стояло начало ноября, и снег, даже по квебекским стандартам, выпал слишком рано. Дразнилка, предвестник. И недостаточно глубокий для детских игр.
Но Гамаш знал: уже скоро. Очень скоро все изменится. И серый ноябрь превратится в яркую, сверкающую страну чудес, где катаются на лыжах и коньках. Устраивают сражения снежками, берут снежные крепости, лепят снеговиков и делают ангелов на снегу, упавшем с небес.
Однако сейчас дети спали, спали и их родители. Все в квебекской деревеньке спали, пока падал снег и Арман Гамаш думал о молодых жизнях, лежащих у его ног.
Через открытую дверь кабинета он видел гостиную в доме, который делил со своей женой Рейн-Мари.
На дощатом полу там и тут лежали восточные коврики. По одну сторону большого каменного камина разместился большой диван, по другую — два выцветших кресла. Приставные столики были завалены журналами и книгами. Вдоль стен стояли книжные стеллажи, светильники наполняли комнату приятным светом.
Комната словно звала его, и Арман Гамаш поднялся, потянулся и прошел в гостиную, сопровождаемый немецкой овчаркой Анри. Он пошуровал кочергой в камине и сел в кресло. Его работа еще не закончилась. Теперь ему предстояло подумать.
Он принял решение относительно большинства папок. Кроме одной.
Увидев ее впервые, он прочел содержимое и положил папку в стопку отвергнутых. Согласился с красной точкой, поставленной предшественником.
Но что-то не давало ему покоя, и он все время возвращался к той папке. Читал, перечитывал. Пытался понять, почему именно это личное дело, именно эта молодая женщина, единственная из всех, не дает ему покоя.
Гамаш прихватил эту папку с собой и наконец открыл. Опять.
Она смотрела на него с фотографии. Самоуверенная, вызывающая. Бледная. С черными как смоль волосами, кое-где выбритыми, кое-где торчащими, как иглы ежа. В носу, бровях и щеках — безошибочно узнаваемый пирсинг.
Она заявляла, что знает древнегреческий и латынь, но в то же время еле-еле сумела окончить среднюю школу, а последние несколько лет, судя по досье, ничего не делала.
Она заслужила красную точку.
Так почему же он все время возвращался к этому делу? К ней? Не из-за ее внешности. Он знал достаточно, чтобы не замечать этого.
Как ее звали? Амелия?
Да, подумал он, вполне возможно. Такое же имя носила мать Гамаша — ее назвали в честь женщины-авиатора, которая заблудилась в небе и пропала без вести.
Амелия.
Но, держа папку, Гамаш не ощущал никакого тепла. Напротив, он чувствовал некоторое отвращение.
Наконец Гамаш снял очки и потер глаза, прежде чем отправиться с Анри прогуляться по первому снежку.
А потом оба поднялись наверх — спать.
На следующее утро Рейн-Мари пригласила мужа позавтракать в бистро. Анри пошел с ними и тихо улегся под столом, пока они неторопливо потягивали cafе aulait1 и ждали бекона в кленовом соке с омлетом и сыром бри.
Камины по обе стороны длинного помещения с балочным потолком горели, дрова весело потрескивали, в воздухе с запахом дымка витал разговор, а время от времени раздавался такой знакомый топот — приходящие клиенты сбивали снег с обуви.
Снегопад прекратился ночью, оставив лишь тонкий слой снега, едва прикрывший палую листву. Это был некий промежуточный мир — ни осени, ни зимы. Холмы, окружавшие деревню и защищавшие ее от внешнего, нередко враждебного мира, сами казались враждебными. Ну если не по-настоящему враждебными, то по меньшей мере негостеприимными. На их склонах торчали скелеты деревьев, чьи ветви, серые и голые, воздетые вверх, как будто просили о милосердии, хотя и знали, что не получат его.
Но на деревенском лугу стояли три высокие сосны, которые и дали деревне название. Полные жизни, прямые и сильные. Вечнозеленые. Бессмертные. Указующие в небо. Словно подзадоривавшие его сделать самое худшее из того, на что оно только способно.
Худшее было впереди. Но и лучшее — тоже. Впереди были и снежные ангелы.
— Voilа2, — сказал Оливье, ставя на их стол корзиночку c теплыми румяными круассанами. — Пока ждете завтрака.
На корзиночке висел ценник. C люстры тоже свисал ценник. И «ушастые» кресла, на которых они сидели, тоже имели ценники. Все в бистро Оливье продавалось. Включая — как доверительно сообщал он гостям — его партнера Габри.
«Пакетик конфет — и он ваш», — раздавался голос Оливье, делавшего предложения посетителям, когда Габри в претенциозном переднике выходил в зал.
«Именно так он меня и заполучил, — признавался Габри, разглаживая передник, который он носил с одной-единственной, всем известной целью: досадить Оливье. — За пакетик ассорти».
Как только Оливье ушел, Арман пододвинул папку к жене:
— Ты не могла бы прочесть это?
— Конечно, — ответила она, надевая очки. — Какая-то проблема?
— Нет, не думаю.
— Тогда почему?.. — Она показала на папку.
До своей преждевременной отставки Гамаш нередко обсуждал с женой дела, по которым работал. Ему еще не исполнилось шестидесяти, и его уход из полиции скорее напоминал бегство. В тихую деревню, чтобы прийти в себя, отдохнуть от того, что находилось за этой грядой холмов.
Гамаш наблюдал за женой поверх чашки с крепким ароматным кофе, которую сжимал в руках. Они больше не дрожали, отметила Рейн-Мари. По крайней мере, часто. Она то и дело поглядывала на них — на всякий случай.
И глубокий шрам у виска тоже затянулся. А может быть, его заполнили любовь и чувство облегчения.
Гамаш все еще прихрамывал иногда, если уставал. Но, кроме хромоты и шрама, прошлое не оставило на нем видимых следов. Хотя Рейн-Мари никакие следы не требовались. Она никогда не забудет того, что произошло.
Она чуть не потеряла его.
Но в конечном счете они оказались здесь. В деревне, которая оставалась гостеприимной и в самые мрачные дни.
Они купили дом, обустроились, но Рейн-Мари знала, что наступит время, когда ее муж захочет и почувствует потребность вернуться к работе. Единственный вопрос, который возникал: а что потом? Что станет делать старший инспектор Арман Гамаш, глава самого успешного в стране отдела по расследованию убийств?
Ему поступало немало предложений. Его кабинет был завален конвертами с надписью «Секретно». К нему приезжало множество посетителей. Их направляли главы крупных корпораций, политические партии, предлагавшие ему избираться, полицейские организации, канадские и международные. К крыльцу обшитого белой вагонкой дома Гамашей подъезжали неприметные машины, из них выходили неброско одетые мужчины и женщины и стучались в дверь. Они садились в гостиной и заводили разговор о том, «что потом».
Арман вежливо выслушивал их, нередко предлагал ланч, или обед, или ночлег, если дело затягивалось допоздна. Но никогда не раскрывал свои карты.
Сама Рейн-Мари, оставив должность одного из главных библиотекарей в Национальном архиве Квебека, нашла работу своей мечты. Она устроилась волонтером в региональное историческое общество — разбирать многолетние завалы пожертвований.
Подобную работу ее прежние коллеги, без сомнения, сочли бы значительным шагом назад. Но Рейн-Мари это не интересовало. Она оказалась там, где хотела быть. Больше никаких шагов. Она остановилась. Рейн-Мари нашла дом в Трех Соснах. Она нашла дом в Армане. А теперь нашла и интеллектуальный приют, занявшись исследованием богатой несистематизированной коллекции документов, мебели,одежды и диковинок, оставленных историческому обществу по завещаниям.
Для Рейн-Мари Гамаш каждый день стал как Рождество — она разбирала коробки за коробками, коробки за коробками.
А потом, после долгих обсуждений с женой, Арман решил сделать свой следующий шаг.
В течение нескольких недель после этого, пока она корпела над стопками писем и старых документов, он просматривал папки, изучал секретные доклады, схемы, автобиографии. Сидя друг против друга в своей удобной гостиной, они исследовали каждый свою коробку, в то время как в камине потрескивал огонь, закипал кофе, а поздняя осень переходила в раннюю зиму.
Но если Рейн-Мари открывала мир, то Арман во многих отношениях делал противоположное. Он сокращал, обтачивал, сбривал, удалял омертвевшее, ненужное, нежелательное. Гниль. До тех пор, пока то, что оставалось у него в руках, не приобретало остроту. Копье, созданное им самим. И необходимое ему. Не должно быть никаких сомнений в том, кто стоит у штурвала и в чьих руках власть. И в том, что он готов воспользоваться ею.
Рейн-Мари знала, что он почти подошел к концу. Оставалось одно небольшое препятствие.
И они смотрели сейчас на это препятствие, невинно лежащее на столе среди крошек от круассана.
Арман открыл рот, чтобы заговорить, потом закрыл его и резко выдохнул.
— Меня что-то беспокоит в этом досье, но не могу понять что.
Рейн-Мари открыла папку и прочитала ее содержимое. Много времени на это не понадобилось. Через несколько минут она закрыла папку и мягко положила на нее ладонь — так мать кладет руку на грудь заболевшего ребенка. Чтобы убедиться, что сердце бьется.
— Девушка странная, этого у нее не отнимешь. — Она посмотрела на красную точку в уголке. — Я вижу, ты ей отказываешь.
Арман неопределенно взмахнул руками.
— Неужели ты собираешься ее взять? — спросила Рейн-Мари. — Даже если она и в самом деле читает на древнегреческом и латыни, для работы от ее чтения мало толку. Это мертвые языки. К тому же она вполне может врать.
— Верно, — согласился он. — Но если ты хочешь соврать, то зачем врать вот так? Странная выдумка.
— У нее нет подготовки, — сказала Рейн-Мари. — И ужасные выпускные отметки в школе. Я знаю, выбирать нелегко, однако есть и другие заявители, которые больше заслуживают получить это место.
Принесли завтрак, и Арман положил папку на сосновый пол рядом с Анри.
— Даже не могу тебе сказать, сколько раз я менял эту точку, — с улыбкой проговорил он. — Красная — зеленая. Зеленая — красная.
Рейн-Мари подцепила на вилку кусочек нежного омлета. Длинная ниточка сыра бри прилипла к тарелке, и Рейн-Мари ради забавы подняла вилку выше головы, проверяя, насколько вытянется ниточка, прежде чем порвется.
Оказалось, длины ее руки не хватает.
Арман улыбнулся, покачал головой и разорвал ниточку пальцами.
— Вот, мадам, я вас освободил.
— От сырных уз, — сказала она. — Спасибо, добрый господин. Но боюсь, наша связь гораздо прочнее.
Он рассмеялся.
— Ты думаешь, это ее настоящее имя? — спросила Рейн-Мари.
Ее муж редко бывал таким нерешительным, но она знала, насколько серьезен он в принятии решений. Ведь они влияли на всю оставшуюся жизнь людей, относительно которых принимались.
— Амелия? — спросил Гамаш и нахмурился. — Я задавал себе тот же вопрос. Похоже, я слишком сильно реагирую, тебе не кажется? Моей матери нет вот уже почти полвека. Я встречал и других Амелий...
— Не так уж и много.
— Non, c’estvrai3. Но все же встречал. И хотя это имя всегда будет напоминать мне о матери, я никогда не думал о ней как об Амелии. Она была maman.
Конечно, он был прав. И его вовсе не смущало то, что он, взрослый мужчина, говорит о «мамочке». Рейн-Мари понимала, что он просто вспоминает последний раз, когда видел отца и мать. Когда ему было девять. Когда они были не Амелия и Оноре, а мамочка и папочка. Они уехали на ужин к друзьям. И должны были вернуться и поцеловать его на ночь.
— Вполне вероятно, что это ее настоящее имя, — сказал Арман.
— Но ты сомневаешься. Тебе кажется, тут что-то другое.
— О господи, — пробормотал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Его взор был устремлен в окно. — По-моему, я еще не готов к этому.
— И мы тоже, — призналась Рейн-Мари, полагая, что он смотрит на припорошенный снегом деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всегда происходит так неожиданно.
— И приходит все раньше и раньше, — подхватил Арман.
— Точно. И кажется все злее и злее, — добавил Оливье.
— Но все же в ней есть какая-то красота, — сказал Арман и получил в ответ строгий взгляд Оливье.
— Красота? Вы шутите, да? — спросил тот.
— Нет, не шучу. Конечно, бывает, что она задерживается слишком надолго, — сказал Арман.
— И это вы говорите мне? — с горечью заметил Оливье.
— Она стареет и надоедает, — сказала Рейн-Мари.
— Стареет? — переспросил Оливье.
— Но если у вас правильные покрышки, то все в порядке, — закончила она.
Оливье поставил пустую корзиночку из-под круассанов обратно на стол:
— О чем это вы?
— О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге.
— А вы о чем? — спросил Арман.
— О Рут, — ответил Оливье, показывая в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью и уткой. Старую, холодную, злую.
Она вошла и оглядела помещение.
— Да, — сказал Оливье. — Правильные покрышки решат эту проблему.
— Пидор, — пробормотала Рут, ковыляя к ним.
— Карга, — пробормотал Оливье.
Втроем они наблюдали за старой поэтессой, которая заняла привычное место у огня. Она открыла сосновый ящик для одеял, используемый как кофейный столик, и извлекла оттуда несколько газет.
— Рут помогает мне разобраться со старыми газетами, которые мы нашли в стенах, когда делали ремонт, — сказал Оливье. — Вы же помните?
Арман кивнул. Оливье и его партнер Габри много лет назад превратили заброшенный магазин хозяйственных товаров в бистро, а когда меняли проводку и трубы, то вскрыли стены и нашли там много чего. Мумифицированных белок, одежду. Но главным образом — бумагу. Газеты, журналы, объявления, каталоги — их использовали для утепления, будто слово может удержать зиму на расстоянии.
Много горячих слов произносилось за квебекскую зиму, но ни одно не смогло остановить снег.
В хаосе ремонта газеты просто засунули в ящик для одеял и забыли о них. Много лет этот ящик простоял перед камином закрытый. Бессчетное количество чашек cafе aulait, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и, наконец, ног посетителей ставилось на его поверхность, пока несколько месяцев назад газеты вновь не были обнаружены.
— Вряд ли там есть что-то ценное, — сказал Оливье, возвращаясь к столу Гамашей, после того как принес Рут ее завтрак из ирландского кофе и бекона.
— И как эта женщина все еще жива? — спросила Рейн-Мари.
— Все дело в желчи, — ответил Оливье. — Она ведь чистая желчь. А желчь не умирает. — Он посмотрел на Рейн-Мари. — Наверное, не стоит надеяться, что вы захотите помочь ей?
— Кто же откажется поработать с чистой желчью? — усмехнулась она.
— Если Рут пропустит стаканчик-другой, то становится всего лишь противной, вы же знаете, — сказал Оливье. — Прошу вас. Пожалуйста. Ей понадобилось два месяца, чтобы стопка газет понизилась на дюйм. Проблема в том, что она не просто просматривает — она читает все подряд. Вчера она целый вечер изучала «Нэшнл джиографик» за тысяча девятьсот двадцатый год.
— Я бы сделала то же самое, monbeau4, — сказала Рейн-Мари. — Но я вам вот что скажу. Если Рут примет мою помощь, то я — с удовольствием.
После завтрака она уселась на диване рядом со старой поэтессой и принялась разбирать содержимое ящика для одеял, а Арман и Анри направились домой.
— Арман! — прокричал Оливье.
Гамаш обернулся и увидел владельца бистро, который стоял в дверях и размахивал чем-то.
Это была папка с досье.
Арман побежал назад, чтобы забрать ее.
— Вы заглядывали внутрь? — спросил он.
Вопрос прозвучал так резко, что Оливье заколебался:
— Non.
Но под пристальным взглядом Гамаша он раскололся:
— Может быть. Ну да, посмотрел. Только ее фотографию. И имя. И немного биографию.
— Merci, — сказал Арман, взял папку и повернул обратно.
По пути домой Арман спрашивал себя, почему он так окрысился на Оливье. На папке было написано «Секретно», но он показывал ее Рейн-Мари, и никаких государственных секретов там не содержалось. А у кого не возникнет искушение заглянуть в папку с надписью «Секретно»?
Если они что-то и знали про Оливье, так это то, что у него нет иммунитета к искушениям.
А еще Гамаш спрашивал себя, почему он оставил папку. Вправду ли он ее забыл?
По ошибке или специально?
Снег вернулся вскоре после полудня, принесенный ветром из-за гор, и принялся крутиться, пойманный в чаше среди холмов. И Три Сосны превратились в снежный шар.
Рейн-Мари позвонила сказать, что ланч она съест в бистро. Клара и Мирна присоединились к раскопкам ящика для одеял, и они проведут здесь целый день — будут есть и читать.
Арману это показалось идеальным, и он решил заняться тем же самым дома.
Он потыкал кочергой в свежее березовое полено, только что положенное в камин в гостиной, и некоторое время наблюдал, как занялась и, потрескивая, начала сворачиваться кора. Потом сел у камина с сэндвичем и книгой, а Анри устроился рядом с ним на диване.
Но взгляд Армана все время возвращался к кабинету, наполненному нетерпеливыми молодыми мужчинами и женщинами. Они смотрели на него и ждали, когда старик решит, что с ними делать, — так старики уже тысячи лет решали судьбы молодых.
Он не был стар, хотя и знал, что в их глазах выглядит старым, если не древним. Молодые мужчины и женщины видели в нем человека, которому вот-вот исполнится шестьдесят. При росте около шести футов он был скорее солидным, чем грузным; по крайней мере, так он говорил себе. Волосы его были скорее седыми, чем каштановыми, и слегказавивались над ушами. Иногда он носил усы, а иногда бороду, но сейчас был чисто выбрит, и каждый мог увидеть морщины на его лице, измученном заботами. Однако большинство морщин, если проследить их до истоков, вели к счастью.К тому выражению, которое появляется на лице, когда человек смеется или улыбается. Или когда он тихо сидит и наслаждается прекрасным днем.
Но иные из этих морщин вели в другие места. В места дикие, глухие. Где происходили страшные вещи. Некоторые морщины на лице Гамаша вели в места бесчеловечные и безобразные. К ужасным сценам. К неописуемым деяниям.
И некоторые из них совершил он сам.
Морщины на его лице были параллелями и меридианами его жизни.
Молодые мужчины и женщины заметили бы также глубокий шрам на его виске. Этот шрам сказал бы им, насколько близок был к смерти Арман Гамаш. Но лучшие из них обратили бы внимание не на шрам, а на исцеление. И увидели бы в глубине его глаз, за шрамом, за болью, даже за счастьем нечто неожиданное.
Доброту.
И возможно, когда их лица покроются морщинами, на них тоже проявится доброта.
Вот что он искал в досье. На фотографиях.
Многие могут быть умными. Сообразительными. Любой поддается обучению.
Но далеко не все добры.
Арман Гамаш посмотрел в свой кабинет, на молодых людей, собравшихся там. Ждущих.
Он знал их лица, по крайней мере их фотографии. Он знал их биографии, по крайней мере в том объеме, в каком они решились рассказать о себе. Он знал об их обучении, их отметках, их интересах.
Среди этой толпы он заметил ее. Амелию. Она ждала вместе с остальными.
Его сердце екнуло, и он поднялся.
Амелия Шоке.
Он понял вдруг, почему так реагировал на нее. Почему оставил ее досье в бистро и почему вернулся за ним.
И почему она вызывала у него такие эмоции.
Он показал ее досье Рейн-Мари в надежде, что она даст ему разрешение, которого он ищет. Разрешение сделать то, что подсказывал ему разум. Отказать этой молодой женщине. Повернуться к ней спиной. Уйти, пока еще есть возможность.
И теперь он знал почему.
Анри похрапывал, роняя слюну на диван, в камине шелестел и потрескивал огонь, снег налипал на окна.
Вовсе не имя девушки вызывало у Гамаша столь сильную реакцию. Дело было в ее фамилии.
Шоке.
Фамилия необычная, хотя и не единственная в своем роде. Чаще она имеет форму Шокетт.
Гамаш прошел в свой кабинет, поднял с пола ее досье и открыл. Пробежал по безнадежно скупым строкам. Потом закрыл дрожащей рукой.
Он посмотрел на огонь, и у него мелькнула мысль бросить папку туда. Пусть сгорит в огне. Ведьма, приговоренная к сожжению.
Но вместо этого он спустился в подвал.
Там он отпер маленькую комнату, где хранились папки со всеми его старыми делами. В самом дальнем углу комнаты он открыл небольшую коробку.
И в ней нашел то, что искал.
Подтверждение.
Шоке.
Логика говорила ему, что он, возможно, ошибается. Да и какова вероятность? Но он сердцем чувствовал, что прав.
Тяжело ступая, Гамаш вернулся наверх, остановился у окна и долго смотрел, как падает снег.
Детишки в поспешно вытащенных из сундуков зимних комбинезонах, пахнущих кедром, носились друг за другом по деревенскому лугу и падали в мягкий снег. Обстреливали снежками всех, кто появлялся в поле их зрения. Лепили снеговика. Они визжали, кричали, смеялись.
Гамаш прошел в кабинет и следующий час провел в разысканиях. И когда Рейн-Мари вернулась из бистро, он встретил ее с большим стаканом скотча и новостью.
Ему нужно попасть на Гаспе.
— На Гаспе? — переспросила она, чтобы убедиться, что услышала правильно.
Меньше всего ожидала она этого. В ванную. В магазин. Ну, в Монреаль на встречу с кем-нибудь. Но на полуостров Гаспе? В сотнях миль отсюда, там, где край Квебека омывается соленой водой.
— Ты хочешь его увидеть?
Гамаш кивнул, и Рейн-Мари сказала:
— Тогда я еду с тобой.
Он вернулся в свой кабинет. Глядя в окно, он наблюдал за тем, как выбившиеся из сил дети один за другим падали на спину в снег и двигали руками и ногами вверх-вниз, делая ангелов.
Потом они встали и поплелись домой, поеживаясь, когда тающий снег проникал им за шиворот тонкой холодной струйкой. Он налип на варежки, на шапочки с помпонами. Лица у них раскраснелись, носы рассопливились.
Их ангелы остались лежать на снегу.
А Арман в своем кабинете, глубоко вздохнув, дрожащей рукой изменил точку на ярлычке папки Амелии. С красной на зеленую.
1 Кофе с молоком (фр.).
2 Вот (фр.).
3 Это правда (фр.).
4 Мой красавец (фр.).
Глава вторая
Мишель Бребёф издалека увидел машину, приближающуюся по горной дороге. Поначалу он смотрел на нее в телескоп, а потом — невооруженным глазом. Ничто не закрывало ему обзор. Ни деревья, ни дома.
Ветер сорвал с земли все, оставил только ее суть. Немного жесткой травы и скальную породу. Словно шлифованный драгоценный камень. Даже летом здесь было небогато на туристов и временных жителей, которые приезжали полюбоваться суровой красотой этих мест и уезжали до первого снега. И лишь немногие ценители северного величия Гаспе проводили здесь всю оставшуюся часть года.
Они цеплялись за полуостров, потому что не хотели уезжать или им было некуда ехать.
Мишель Бребёф принадлежал к последним.
Машина сбросила скорость, а затем, к его удивлению, остановилась у начала подъездной дорожки к его дому, вырулив на мягкую обочину провинциального шоссе.
Да, от его дома открывался особенно захватывающий вид на утес Персе в заливе, но для фотографирования можно было выбрать места и получше.
Бребёф схватил с подоконника бинокль и навел на машину. Она была взята напрокат, о чем говорили номера. В машине сидели двое. Мужчина и женщина. Белые. Средних лет, вероятно за пятьдесят.
Состоятельные, но не выставляющие это напоказ.
Он не видел их лиц, но быстро, интуитивно сделал эти выводы по выбору машины и одежды.
Мужчина, сидящий за рулем, повернулся и сказал что-то женщине рядом с ним.
И Мишель Бребёф медленно опустил бинокль и уставился на море.
Снег, выпавший в центральном Квебеке, днем ранее пришел на полуостров Гаспе в виде сильного дождя. Такого обильного, какие часто бывают на побережье в ноябре. Если бы можно было как-то воплотить печаль, то она бы выглядела как ноябрьский шторм.
Но потом шторм прошел, как проходит и печаль, и наступил новый день, почти невероятно ясный и яркий, с небом идеальной голубизны. Только океан продолжал держаться за бедствие. Он вскипал и бился о прибрежные камни. Над заливом возвышался одинокий и величественный утес Персе, и Атлантический океан обрушивался на него.
Когда Бребёф снова взглянул на машину, она уже повернула на подъездную дорожку и почти подъехала к дому. У него на глазах пассажиры вышли и остановились. Мужчина стоял спиной к дому и смотрел на море. На громадный утес с громадной дырой, пробитой в нем волнами.
Женщина подошла к мужчине, взяла его за руку, и они вместе преодолели последние несколько ярдов до дома. Медленно. По-видимому, не желая встречаться с его хозяином, так же как он не желал встречаться с ними.
Сердце Бребёфа сильно колотилось, и он подумал, что упадет мертвым еще до того, как пара поднимется на крыльцо.
Он надеялся, что так и случится.
Его глаза, поднаторевшие в подобных делах, скользнули к рукам Армана. Никакого оружия. Потом к его куртке. Что это за выпуклость возле плеча? Но Гамаш явно приехал не для того, чтобы убивать Бребёфа. Если бы он хотел убить, то сделал бы это давным-давно. И не взял бы с собой Рейн-Мари.
Это было бы секретное убийство. Именно такое, какого Мишель втайне ожидал несколько лет.
Чего он не ожидал, так это визита.
Убедившись, что кровь не прольется, Рейн-Мари вошла внутрь, оставив закутанных в свитера и куртки Армана и Мишеля сидеть на крыльце на кедровых стульях, посеребренных временем и непогодой. Как и они сами.
— Почему ты здесь, Арман?
— Я ушел из полиции.
— Oui, я слышал.
Бребёф посмотрел на человека, который когда-то был его лучшим другом, шафером на его свадьбе, его доверенным лицом, коллегой и ценным сотрудником. Он верил Арману, и Арман верил ему.
Мишель мог доверять Арману. Арман Мишелю — нет.
Взгляд Армана был направлен на огромный утес в отдалении. Безжалостное море, тысячелетиями бившееся о его стену, выдолбило в нем отверстие, превратив его в каменный нимб. Его сердце исчезло.
Наконец Арман повернулся к Мишелю Бребёфу, крестному отцу его дочери. Как и он сам был крестным отцом первенца Мишеля.
Сколько раз сидели они, два инспектора, друг подле друга и обсуждали очередное дело? А потом друг против друга, когда звезда Мишеля взошла, а Армана — закатилась? Босс и подчиненный на работе, но по-прежнему лучшие друзья вне службы.
До определенного времени.
— По дороге сюда я все время думал, — заговорил Арман.
— О том, что случилось?
— Нет. О Великой Китайской стене.
Мишель рассмеялся. Смех был непроизвольный и искренний, и на те несколько секунд, пока длился этот смех, все плохое забылось.
Но наконец смех стих, и Мишель опять спросил себя, не приехал ли Арман, чтобы убить его.
— О Великой Китайской стене? Вот как?
Мишель пытался говорить безразличным тоном, даже раздраженным. Очередная интеллектуальная чушь от Гамаша. Но если по правде, Бребёфу всегда было любопытно, когда Арман говорил какие-то вещи, не имеющие отношения к делу.
— Мм, — промычал Арман. Морщинки вокруг его рта стали глубже. Признак слабой улыбки. — Возможно, я единственный в самолете думал об этом.
Черт его побери, если он спросит у Армана про Великую стену.
— Почему?
— Видишь ли, ее строили несколько веков, — сказал Арман. — Начали около двухсот лет до нашей эры. Это почти невероятное достижение. Через горы и ущелья, на протяжении тысяч миль. И это не просто стена. Они не просто возвели ее. Они приложили усилия, чтобы сделать ее не только крепостным сооружением, но и архитектурным шедевром. Долгие века стена охраняла Китай. Враги не могли ее преодолеть. Совершенно удивительное достижение.
— Да, я знаю.
— Однако в шестнадцатом веке, через полторы тысячи лет после ее возведения, маньчжуры все-таки прорвались через Великую стену. Знаешь, как они это сделали?
— Наверное, ты сейчас мне скажешь.
Но интонация усталости и скуки ушла, и сам Мишель слышал любопытство в своем голосе. Не то чтобы он хотел узнать о Великой Китайской стене, размышлениям о которой он за всю жизнь не посвятил и секунды. Просто ему стало интересно, почему об этом думает Арман.
— Миллионы жизней были погублены на строительстве и на защите стены. Целые династии обанкротились, потому что им не хватало денег, чтобы строить и обслуживать стену, — сказал Гамаш, глядя на море и чувствуя на своем лице свежий соленый воздух. — Спустя более тысячи лет, — продолжил он, — враг все же прорвался через нее. Не потому, что обладал подавляющей огневой мощью. Не потому, что маньчжуры умели сражаться лучше или имели лучших полководцев. Не умели и не имели. Маньчжуры прорвались через стену и захватили Пекин, потому что кто-то открыл им ворота. Изнутри. Все очень просто. Один генерал, предатель, впустил их, и империя пала.
Весь свежий воздух в мире окружал их, но Мишель Бребёф не мог дышать. Слова Армана, их смысл закупорили все кровотоки.
Арман сидел и с бесконечным терпением ждал. Ждал, пока Мишель придет в себя либо потеряет сознание. Он не хотел причинять боль своему прежнему другу, по крайней мере в этот момент, но и помогать ему тоже не хотел.
Несколько минут спустя Мишель обрел голос:
— «И враги человеку — домашние его»5, да, Арман?
— Не думаю, что маньчжуры цитировали Библию, но предательство, похоже, универсально.
— Ты проделал весь этот неблизкий путь, чтобы посмеяться надо мной?
— Non.
— Тогда чего ты хочешь?
— Хочу, чтобы ты вернулся и работал у меня.
Его слова были настолько нелепы, что Бребёф даже не понял их. Он уставился на Гамаша с нескрываемым недоумением.
— Что? Где? — спросил наконец Бребёф.
Хотя оба знали, что по-настоящему надо бы спросить «почему?».
— Я только что вступил в должность начальника Полицейской академии, — сказал Арман. — Новый семестр начинается после Рождества. Я хочу, чтобы ты занял должность одного из профессоров6.
Бребёф продолжать смотреть на Армана. Пытался осознать услышанное.
Это было не обычное предложение работы. И вряд ли предложение мира. После той войны, после нанесенного ущерба это было невозможно. Пока.
Нет, тут было что-то другое.
— Почему?
Но Арман не ответил. Он просто взглянул Бребёфу прямо в глаза и смотрел, пока тот не отвел их. И тогда Гамаш снова устремил взгляд вдаль. В сторону бескрайнего океана и огромной, просверленной океаном скалы.
— Ты хочешь сказать, что доверяешь мне? — спросил Мишель, обращаясь к профилю Армана.
— Нет, — ответил Арман.
— Не хочешь сказать или не доверяешь?
Арман повернулся и окинул Бребёфа взглядом, какого тот прежде никогда не видел. В этом взгляде не было ненависти. Во всяком случае, через край. Не было презрения. Ну почти не было.
Знание — вот что читалось в этом взгляде. Гамаш видел Бребёфа насквозь.
Слабый человек. Человек с Персе. Опустошенный временем и разоблачением. Усталый и исковерканный. Выпотрошенный.
— Ты открыл ворота, Мишель. Ты мог бы остановить это, но не остановил. Когда порча постучала в дверь, ты впустил ее. Ты предал всех, кто верил тебе. Ты превратил Квебекскую полицию из мощной и храброй силы в выгребную яму, и потребовалось много жизней и много лет, чтобы ее очистить.
— Тогда почему же ты приглашаешь меня назад?
Арман встал, и Бребёф поднялся вместе с ним.
— Великая стена не имела структурных слабостей, она пала, когда слабость проявил человек, — сказал Гамаш. — Сила или слабость в первую очередь в человеке. То же можно сказать и про Квебекскую полицию. И начинается все с академии.
Бребёф кивнул:
— D’accord7. Согласен. Но тогда это вызывает еще большее недоумение: почему я? Ты не боишься, что я могу их заразить?
Он внимательно взглянул на Гамаша и улыбнулся:
— Или зараза уже проникла туда, Арман? В этом все дело, да? Ты пришел ко мне, чтобы найти антидот? Вот для чего я тебе нужен? Я — антивирус. Более сильная инфекция направляется для лечения болезни. Ты затеял опасную игру, Арман.
Гамаш посмотрел на него твердым, оценивающим взглядом и пошел в дом забирать Рейн-Мари.
Мишель проводил их до машины. Проследил за тем, как они тронулись с места. Их путь лежал в аэропорт, а оттуда на самолете домой.
Он вернулся в дом. Один. Ни жены. Ни детей. Ни внуков. Только великолепный вид на море.
Гамаш из иллюминатора смотрел на поля, на леса, на снег и озера и думал о том, что сделал.
Мишель, конечно, был прав. Арман затеял опасное дело, и это не было игрой.
Что случится, спрашивал он себя, если он не сможет контролировать процесс и антибиотик окажется заразным?
Какого зверя он сейчас выпустил из клетки? Какие ворота отворил?
Из аэропорта Гамаш поехал не домой в Три Сосны, а в управление Квебекской полиции. Но сначала завез Рейн-Мари к дочери. Анни была на пятом месяце беременности, и это уже становилось заметно.
— Ты зайдешь, папа? — спросила она, стоя в дверях. — Жан Ги скоро вернется.
— Заеду позднее, — пообещал он, целуя ее в обе щеки.
— Не спеши, — сказала Рейн-Мари и закрыла дверь.
В управлении Арман нажал верхнюю кнопку лифта и вскоре оказался в кабинете старшего суперинтенданта.
Тереза Брюнель сидела за столом. Позади нее, за стеклянной стеной офиса, уходили вдаль огни Монреаля. Гамаш видел три моста и фары машин, заполненных людьми, спешащими домой. Вид был внушительный, и личность за столом тоже внушительная.
— Арман, — сказала Тереза, вставая, чтобы поприветствовать старого друга объятиями. — Спасибо, что зашли.
Старший суперинтендант Брюнель указала на зону отдыха, и они уселись в кресла. Невысокая изящная женщина, чей возраст приближался к семидесяти, Тереза Брюнель пришла в полицию довольно поздно, но сразу же проявила себя умелым полицейским, словно родилась для расследования преступлений.
Она быстро поднималась по карьерной лестнице, обогнав своего учителя и коллегу старшего инспектора Гамаша. Дальше ей расти было уже некуда.
Ее кабинет отделали заново в мягких пастельных тонах, после того как прежний старший суперинтендант был... что? Слово «заменен» не вполне описывало случившееся.
Хотя она и стала начальником Гамаша, они оба знали, что ее назначение — вопрос политический и выбор делался не на основе компетентности кандидатов. Тем не менее она получила звание и уверенно командовала полицией.
Арман протянул Терезе свои папки с досье и наблюдал заней, пока она читала. Он поднялся, налил им обоим лимонада, подал ей стакан, а со своим отошел к стеклянной стене.
Этот вид всегда трогал его, так сильно любил он Квебек.
— Бюджет придется выделять огромный, Арман, — сказала наконец Тереза.
Гамаш повернулся и увидел, что выражение лица у нее серьезное, даже суровое, но не скептическое. Она просто констатировала факт.
— Oui, — согласился он и, когда она снова погрузилась в документы, принял прежнюю позу — лицом к стеклянной стене.
— Я гляжу, вы поменяли некоторых студентов, — заметила старший суперинтендант. — Меня это не удивляет. Проблемы будут с преподавательским составом. Вы заменили чуть ли не половину.
Гамаш вернулся в свое кресло и поставил почти не тронутый стакан на подставку.
— Как можно осуществлять серьезные перемены, если те же люди останутся на своих местах?
— Я не возражаю и не спорю с вами, но вы готовы к ответному удару? Они потеряют пенсии, страховки. Будут чувствовать себя униженными.
— Но не мною. Они сами сделали это с собой. Захотят обратиться в суд — у меня есть доказательства.
Он совсем не выглядел озабоченным. Однако победителем себя тоже не чувствовал. Та трагедия не могла закончиться без пагубных последствий.
— Вряд ли они подадут в суд, — сказала Тереза, кладя последнее досье в стопку. — Но без сопротивления не уйдут.Просто сопротивление не будет ни публичным, ни судебным.
— Посмотрим, — сказал Арман, откидываясь на спинку кресла.
На лице его застыло мрачное и решительное выражение.
Тереза взялась за последнюю стопку папок. Досье тех мужчин и женщин, которых Гамаш собирался пригласить в академию вместо уволенных преподавателей.
Он не был обязан показывать Терезе эти дела. Академия не подчинялась старшему суперинтенданту Брюнель. Академия и полиция были двумя разными организациями, теоретически соединенными общей верой в необходимость «Службы, честности, справедливости» — таков девиз Квебекской полиции.
Однако прежний глава академии руководил ею лишь номинально. Реальность же состояла в том, что он сначала склонился, потом согнулся и наконец полностью подчинился требованиям прежнего главы полиции, который управлял академией как собственной тренировочной площадкой для подготовки кадров.
Но старший суперинтендант Франкёр больше не возглавлял Квебекскую полицию. Больше не служил в полиции. Он вообще покинул этот мир. Гамаш был тому свидетелем.
И теперь расчищал завалы, оставленные Франкёром.
Первый шаг состоял в обретении самостоятельности, но также и в налаживании сотрудничества со своим коллегой в полиции.
Коммандер Гамаш наблюдал за старшим суперинтендантом Брюнель, которая просматривала папки с предполагаемыми кандидатами в преподаватели, время от времени делая пометки или отпуская замечания себе под нос. Пока не добралась до последнего досье. Она уставилась на папку, потом, не открывая ее, пристально взглянула на Гамаша:
— Это шутка?
— Нет.
Она опустила глаза на папку, но не прикоснулась к ней. Достаточно было увидеть имя.
«Мишель Бребёф».
Когда она снова подняла глаза, ее лицо выражало гнев, граничащий с яростью.
— Это безумие, Арман.
5 Мф. 10: 36.
6 В американо-канадской традиции профессором называют любого преподавателя в университете или колледже.
7 Хорошо (фр.).
Глава третья
Серж Ледюк ждал.
Он был готов. Все утро его айфон позванивал, извещая о новых посланиях от коллег, других преподавателей академии, спешивших проинформировать его, что новый коммандер собирается посетить их.
В восемь утра они пришли к выводу, что это будет визит вежливости. Арман Гамаш обойдет всех, чтобы представиться и, возможно, спросить их мнения и совета.
К девяти часам появились некоторые сомнения, тексты посланий стали более настороженными.
К одиннадцати часам поток почти оскудел — все меньше и меньше входящих сообщений поступало профессору Ледюку. Да и те, что приходили, были короткими.
«Есть какие-нибудь известия от Ролана?»
«Кто-нибудь знает хоть что-нибудь?»
«Я слышу, как он идет по коридору».
И наконец к полудню айфон Ледюка замолчал.
Ледюк сидел в своем большом кабинете и смотрел на книги, стоящие на стеллажах вдоль стен. Книги по оружию. Тома федеральных и провинциальных законов. Тома общего права и Кодекса Наполеона. Здесь были описания расследованных дел и учебники. Пространство стены, не занятое книгами, было отведено под разные цитаты и старые офорты с изображением частей мушкета.
Этот невысокий человек лет сорока пяти, все еще крепкого телосложения, был переведен в академию после того, как его поймали с наркотиками, похищенными из сейфа для хранения вещдоков.
Ледюк лелеял смутные подозрения, что все это подстроил старший суперинтендант Франкёр. Дело не в том, что Ледюк был невиновен. Он много лет таскал понемногу наркотики из горы конфискованного зелья и продавал украденное преступным синдикатам. Подозрительным ему показалось то, что его поймали именно в тот момент, когда в академии открылись две вакансии.
Франкёр предоставил инспектору Ледюку возможность выбора. Стать вторым человеком в академии или быть уволенным.
Будучи прагматиком, Серж Ледюк отлично ориентировался в реальной политике Квебекской полиции. Если старший суперинтендант чего-то хотел, это сбывалось. Бессмысленно и вредно было точить на него зуб или бороться с неизбежным. В особенности в лице Сильвена Франкёра. Сам Ледюк достаточно долго проработал в полиции и прекрасно понимал, что означает быть уволенным Франкёром.
Это случилось почти десять лет назад, и с его переводом в академию началась новая эра. Хотя и непохожая на эпоху Просвещения.
Выполняя приказы Франкёра, Серж Ледюк переформировал академию. Он находил и отбирал студентов. Изменял программы. Наставлял, воспитывал и отчитывал молодых мужчин и женщин, делая из них то, что требовалось Франкёру. А требовались ему подобия Сержа Ледюка.
Любой кадет, сопротивлявшийся происходящему или хотя бы заподозренный в сомнениях, подвергался специальной обработке, которая гарантировала формирование правильных представлений.
Номинальный глава академии слабо пытался протестовать, но это было все равно что идти против течения. Реальной властью он не обладал. Коммандер был фигурой впечатляющей, динозавром, его держали ради того, чтобы успокоить взволнованных матерей и отцов, которые естественным образом, хотя и ошибочно, полагали, что их детям в первую очередь угрожает физическая опасность.
Коммандер внушал доверие своими седыми волосами и прямой спиной, своей парадной формой в первый день учебы, когда улыбался новым, жаждущим знаний кадетам, и в день выпуска, когда они улыбались ему — самодовольно, чуть ли не подмигивая. Все остальное время он прятался у себя в кабинете, боялся отвечать на телефонные звонки, боялся стука в дверь, боялся ночей и боялся рассветов.
Теперь его не было. Старшего суперинтенданта Франкёра тоже не было. «Спеклись», так сказать, и двусмысленность этого слова не ускользнула от Ледюка.
В данный момент профессор Ледюк ждал стука в дверь.
Он не волновался. Он был Герцогом8. И все здесь принадлежало ему.
Арман Гамаш шел по длинному коридору. Старое здание академии, где за несколько дет до этого он преподавал, было снесено, и теперь академия размещалась в новом сооружении из стекла, бетона и стали на Южном берегу Монреаля9.
Хотя Гамаш ценил традиции и уважал историю, он не оплакивал потерю прежней академии. Это был всего лишь кирпич и цемент. Значение имело не то, как выглядело здание, а то, что происходило внутри.
За Гамашем шли два агента полиции, специально отобранные для данного случая и предоставленные в его распоряжение Терезой Брюнель.
Он остановился у двери. Последней в его списке. И без колебаний постучал.
Ледюк услышал стук в дверь и неожиданно для себя легонько вздрогнул. В глубине души он до последнего надеялся, что никакого стука не будет.
Тем не менее он не беспокоился.
Он встал, повернулся к двери спиной, сложил руки на широкой груди и уставился в огромное, от пола до потолка, окно, выходящее на спортивную площадку, покрытую нетронутым снегом.
Гамаш ждал.
Он слышал, что агенты у него за спиной начинают переступать с ноги на ногу, проявлять нетерпение. Он почти видел, как они переглядываются, хмурятся.
Но он продолжал ждать, сцепив большие руки за спиной. Нет нужды стучать еще раз. Человек внутри услышал стук и начал свою игру. Но то была игра с одним участником.
Гамаш не собирался ему подыгрывать. Вместо этого он думал о том, как наилучшим образом воплотить в жизнь свои планы.
Серж Ледюк не был проблемой. Он не был даже препятствием. Напротив, он был частью плана.
Ледюк смотрел в окно и ждал следующего стука. Резкого удара. Нетерпеливого барабанного боя. Однако ничего не услышал.
Неужели Гамаш ушел?
Сильвен Франкёр всегда говорил, что старший инспектор Гамаш — слабак, прячущий свою слабость за обманчивым обликом мудреца.
«Его истинный талант состоит в умении морочить голову другим, убеждая их в том, что он талантлив, — не раз говорил прежний глава Квебекской полиции. — Арман Гамаш,образец целостности и мужества. Какая чушь! Думаешь, почему он меня ненавидит? Потому что я знаю его истинную цену».
К тому времени, когда начинались такие разговоры, Франкёр уже успевал принять несколько порций виски и становился болтливым и более агрессивным, чем обычно. Большинство его подчиненных знали об этом и находили предлог, чтобы убраться подальше, после того как он осушал третью порцию. Но Серж Ледюк оставался, возбужденный этой игрой, к тому же ему просто некуда было идти.
Навалившись на стол, Франкёр смотрел мимо бутылки виски «Баллантайнс» на тех, кто еще не успел уйти. Его лицо наливалось кровью и яростью.
«Он трус. Слабак, слабак, слабак. Нанимает к себе всякие отбросы. Агентов, которые никому больше не нужны. Тех, кто получше, выкидывает. Гамаш подбирает мусор. И знаешь почему?»
Ледюк знал почему. Он уже слышал эту историю. Но если знакомые слова звучали в воздухе, отравленном запахом виски и злобы, это еще не означало, что они неверны.
«Потому что он не любит конкуренцию. Он окружает себя лизоблюдами и лузерами, чтобы выглядеть получше на их фоне. Он ненавидит оружие. Боится его. Трус долбаный. Стольким людям заморочил голову. Но не мне».
Франкёр встряхивал головой, и его рука тянулась к пистолету в кобуре на поясе. К тому пистолету, из которого Арман Гамаш и убьет его, когда настанет день.
«У нас не полиция неженок, — любил говорить Франкёр на собраниях, когда недавние кадеты академии получали статус агента и заполняли коридоры управления, словно вода из пробитого корыта. — У нас не полиция добрячков. У нас полиция сильных людей. Не зря мы называемся силовой структурой. Мы используем силу. Мы и есть сила. С которой все должны считаться».
Это всегда вызывало аплодисменты выпускников и легкое беспокойство у родственников, собравшихся в аудитории.
Старшего суперинтенданта Франкёра это мало волновало. Его слова предназначались не для родителей и дедушек с бабушками.
Во время периода обучения Франкёр раз в месяц наведывался в академию и оставался на ночь в роскошных покоях, отведенных специально для него. После обеда он приглашал нескольких избранных выпить с ним в большой гостиной, выходящей на огромную спортивную площадку. Он потчевал кадетов, жадно ловивших каждое его слово, страшными историями о великих опасностях, о чреватых смертью расследованиях, ловко приправляя их курьезными анекдотами о смешных преступниках и нелепых ошибках.
А потом, решив, что время пришло, Франкёр вкладывал в свои истории тот смысл, ради которого он их и рассказывал. Квебекская полиция должна не охранять население, а охраняться от него. Граждане — их враг.
Кадеты могут доверять только своим коллегам в полиции. Однако и тут им следует быть настороже. Кое-кто из полицейских лелеет намерение разрушить полицию изнутри.
Серж Ледюк смотрел на молодые лица и широко раскрытые глаза и видел, как они меняются по прошествии нескольких месяцев, нескольких лет. И он восхищался искусством старшего суперинтенданта, который столь умело создавал таких маленьких монстров.
Старший суперинтендант Франкёр ушел в мир иной, но его наследство осталось в плоти и крови, в стекле и стали. В холодных, жестких поверхностях и острых кромках здания академии и в агентах, которых он сотворил.
Сама новая академия казалась простой, даже классической. Она выросла на земле, отчужденной у округа Сен-Альфонс, поскольку потребности полиции имели приоритет перед потребностями граждан.
Академия была спроектирована как четырехугольник, в середине располагалась спортивная площадка, со всех сторон окруженная ярко освещенными стенами. Проникнуть туда можно было через единственные ворота.
Внешне все это имело вид прозрачности, но в то же время и неприступности. Наподобие феодального владения.
Серж Ледюк смотрел на четырехугольник стен. Он подозревал, что сегодня его последний день в этом кабинете. Его последний взгляд на спортивную площадку.
Стук в дверь подтвердил это.
Но он не уйдет отсюда покорно. Если новый коммандер считает, что может войти и занять его территорию без борьбы, то он не просто слабак, но еще и глупец. А глупцы получают то, что заслуживают.
Поправив кобуру на ремне и надев пиджак, Ледюк подошел к двери и открыл ее. И оказался лицом к лицу с Арманом Гамашем. Ледюк инстинктивно откинул назад голову.
— Чем могу служить?
Он никогда не разговаривал с Гамашем, хотя часто видел его издалека и в выпусках новостей. И теперь Ледюка удивила массивность его фигуры, хотя, в отличие от Франкёра, Гамаш не излучал силу.
Однако было в нем что-то необычное. Может быть, шрам на виске. Он создавал впечатление мужественности, но на самом деле означал лишь то, что Гамаш неповоротлив и в момент опасности не успел увернуться.
— Арман Гамаш, — сказал новый коммандер, протягивая руку и улыбаясь. — Есть минутка?
По почти незаметному сигналу два широкоплечих агента отступили к противоположной стене коридора, но сам Гамаш не шелохнулся, не пошел прямо на Ледюка и не предъявил права на его кабинет.
Он просто вежливо стоял в ожидании, когда его пригласят.
Ледюк чуть не улыбнулся. Так или иначе, все будет хорошо.
Вот он, новый коммандер, — ничем не лучше старого. Одни старые мощи заменяются на другие. В форме Гамаш еще производил бы впечатление. А так дунь на него — и он рухнет.
Но тут Серж Ледюк встретился с Гамашем глазами и в то же мгновение понял, что в действительности делает Гамаш.
Новый коммандер мог бы силой прорваться в кабинет Ледюка, особенно с помощью дюжих агентов. Однако действия Гамаша были гораздо более изощренными и коварными. И Серж Ледюк впервые спросил себя, не ошибался ли Франкёр в оценке этого человека.
Гамаш убил старшего суперинтенданта Франкёра из его же собственного пистолета. Совершил действие столь же окончательное, сколь и символическое.
И, глядя в эти спокойные, уверенные, умные глаза, Серж Ледюк понимал, что то же самое Гамаш теперь делает по отношению к нему. Не убивая его. Во всяком случае, физически. Арман Гамаш ждал, когда Ледюк пригласит его. Добровольно отойдет в сторону.
Силой можно взять все, что угодно, но немногие способны вынудить других сдаться без борьбы.
До сей минуты Арман Гамаш брал академию без боя. И это был последний рубеж обороны.
Профессор Ледюк шевельнул левой рукой, чтобы запястьем ощутить через пиджак рукоять пистолета. Одновременно он протянул Гамашу правую руку. Он держал Гамаша за руку и выдерживал его взгляд. И то и другое у нового коммандера было твердым и не выказывало гнева или вызова.
И в этом ощущалось гораздо больше угрозы, чем в любой открытой демонстрации силы.
— Входите, — сказал Ледюк. — Я вас ждал. Я знаю, почему вы здесь.
— Сомневаюсь, что это так, — произнес новый начальник академии и закрыл за собой дверь, оставив агентов полиции в коридоре.
Ледюк был сбит с толку, но сохранял уверенность. У Гамаша могли быть свои планы, свое обаяние, даже мужество в известной мере. Зато у Сержа Ледюка был пистолет. Никакое мужество не в состоянии остановить пулю.
Сержу Ледюку было по большому счету наплевать на академию. Но он не мог согласиться с тем, что кто-то забирает по праву принадлежащее ему, Ледюку. А этот кабинет и это учебное заведение принадлежали ему.
Ледюк показал на стул для посетителей, и Гамаш занял его, а Ледюк сел за стол. Он собирался заговорить первым. Его рука, невидимая под столом, переместилась к кобуре и вытащила пистолет.
Его арестуют. Предадут суду. Суд признает его виновным, потому что он будет виновен. Однако многие выпускники сочтут его мучеником. Уж лучше так, чем уходить потихоньку, как все остальные. К тому же идти ему было некуда — только на улицу.
Но прежде чем Ледюк успел сказать хоть слово, Гамаш положил на стол картонную папку. Он задержал на ней руку, словно в последний миг решил еще поразмыслить над этим, потом без слов подтолкнул ее к профессору.
Ледюк невольно почувствовал любопытство. Положив пистолет на колени, он подтянул досье к себе и открыл. Первая страница была простой, ясной. С убийственной точностью на ней перечислялись его преступления.
Ледюк не удивился, увидев те из них, которые он совершил еще в Квебекской полиции. Новости столетней давности. Франкёр обещал уничтожить старые дела, но Ледюк ни на минуту не поверил ему. Однако он удивился, увидев новые. По академии. По отчуждению земли. По контрактам на строительство. По переговорам, о которых, предположительно, не знал никто.
Четко, кратко, легко читать и легко понимать. И Серж Ледюк понял.
Закрыв папку, он снова сунул руку под стол.
— Вы предсказуемы, месье, — сказал он. — Я этого ждал.
Гамаш кивнул, но не сказал ни слова. Его молчание выводило Ледюка из себя, хотя он и старался скрыть свои эмоции.
— Вы пришли, чтобы уволить меня.
И тогда Гамаш сделал кое-что совершенно неожиданное. Он улыбнулся. Не во весь рот. Не самодовольно. Но с некоторой веселостью.
— Я понимаю, почему вы ждали этого, — сказал он. — На самом деле я пришел, чтобы просить вас остаться.
Пистолет с грохотом упал на пол.
— Кажется, вы что-то уронили, — произнес Гамаш, вставая. — Вы, конечно, не будете моим заместителем, но вы продолжите работать в качестве штатного преподавателя и читать курс по предупреждению преступности и связям с общественностью. К концу недели я хочу получить от вас план лекций.
Еще долго после того, как в коридоре стихло эхо шагов коммандера Гамаша, Серж Ледюк сидел, не в состоянии двигаться или говорить.
И в тишине он понял, что излучал Гамаш. Не силу. Это была власть.
8 Прозвище образовано от усеченной фамилии этого персонажа. Duke означает «герцог».
9Южный берег — название района в Большом Монреале на южном берегу реки Святого Лаврентия, напротив острова Монреаль.
Глава четвертая
— Что вы нашли?
— Пошла в жопу, — сказала Рут и повернулась костлявой спиной, пряча то, что держала в руках. Потом она украдкой кинула взгляд через плечо. — А, это ты. Извини.
— А вы думали кто? — спросила Рейн-Мари, которую реакция Рут скорее развеселила, чем обидела.
Вот уже почти два месяца она по просьбе Оливье сидела рядом с Рут и просматривала бумаги, лежащие в ящике для одеял. Нередко приходили помочь и Клара с Мирной, хотя никто из них не обязан был это делать.
Четыре женщины сидели у камина, попивали кофе с молоком и виски, ели шоколадные булочки и изучали газеты, которые Оливье и Габри вытащили из стен двадцать лет назад во время ремонта.
Рейн-Мари и Рут с Розой, уткой Рут, сидели на диване, а Клара и Мирна — в креслах друг против друга.
Клара, работавшая над автопортретом, приходила отдохнуть от него, и Рейн-Мари порой задавалась вопросом, уж не стоит ли понимать слова Клары о том, что она пишет себя, в буквальном смысле. Каждый день художница появлялась с остатками пищи в волосах и мазками краски на лице. Сегодня это были ярко-оранжевые мазки и соус маринара.
Напротив Клары сидела ее лучшая подруга Мирна, владелица магазина старой и новой книги рядом с бистро. С трудом втиснувшись в большое кресло, она наслаждалась каждым прочитанным словом и каждым кусочком шоколадной булочки.
Сто лет назад, когда газеты были засунуты в стены в качестве изоляции от трескучих квебекских морозов, женщины деревни собирались вместе для шитья.
Современные женщины собирались для других целей. Для чтения.
По крайней мере, Клара, Мирна и Рейн-Мари читали. А вот чем занималась Рут, Рейн-Мари не имела понятия.
Весь предыдущий и нынешний день старая поэтесса провела над одной страницей. Игнорируя другие газеты. Игнорируя друзей. Игнорируя виски, поблескивающее в хрустальном стакане. Это вызывало тревогу.
— И все-таки что вы разглядываете? — не отставала Рейн-Мари.
Клара и Мирна отвлеклись от своих газет и уставились на Рут. Даже Роза вопросительно посматривала на старуху. И хотя Рейн-Мари уже знала, что утки редко смотрят на что-либо, но все же...
Рейн-Мари погрузилась в неторопливую рутину: с утра разбирала архив местного исторического общества, а днем направлялась в бистро.
По выходным к ней присоединялся Арман, садился в одно из удобных кресел, попивал пиво и просматривал свои бумаги.
Хотя сосновый ящик для одеял немного напоминал сундук с сокровищами и уже явил на свет божий немало увлекательных вещей, ни одна из них ни в коей мере не была сокровищем, даже для архивиста, который умеет видеть золото там, где другие видят только изоляционный материал.
Когда Рут взялась за это дело, листья на деревьях были оранжевыми, красными, желтыми. Теперь уже минуло Рождество, и ветви деревьев гнулись под снегом. Снег толстым слоем лег на деревню, и от дома к дому можно было пройти только по дорожкам, прорытым Билли Уильямсом.
Стояло начало января. Мирное время года, когда еще остаются висеть праздничные огни и украшения, но праздничного ажиотажа уже не ощущается. Холодильники и морозильники жителей были наполнены песочным печеньем, и фруктовыми пирогами, и кастрюльками с индейкой. Их собственная форма изоляции от зимы.
Сидя перед камином в бистро, переводя взгляд со снега за окном на пачки старых газет, Рейн-Мари чувствовала глубокое умиротворение и удовольствие, и лишь выражение лица Армана иногда портило ей настроение.
Его первый семестр в качестве коммандера подходил к концу. Она знала, что перемены, которые он предпринял, были спорными, даже революционными.
Вопреки всякой логике и советам, он сохранил одного из самых старых и порочных преподавателей — Сержа Ледюка. Он слетал в Гаспе и нашел там предателя Мишеля Бребёфа. Он произвел серьезные изменения в учебных курсах и просмотрел все поданные заявления на прием, изменив много точек с красной на зеленую и наоборот.
Он планировал разрешить допуск местных жителей на великолепную спортивную площадку новой академии, а также предложить кадетам и преподавателям добровольно работать в качестве тренеров и помощников. Навещать одиноких и читать для слепых. Как «Старшие Братья Старшие Сестры»10. Приносить еду, расчищать дорожки после снегопада. При необходимости поступать в распоряжение мэра Сен-Альфонса. Мэр и новый коммандер могли бы сотрудничать.
Мэр встретил его предложения с заметным отсутствием энтузиазма, граничащим с пренебрежением.
За несколько лет до этого округ с неподдельной радостью приветствовал появление Полицейской академии, а местная администрация помогла найти подходящий участок на окраине округа.
Мэр и совет Сен-Альфонса тесно сотрудничали с Сержем Ледюком. Вплоть до того момента, когда мэр получил извещение, что академия не согласна строить новое здание на окраине, что она изымает под свои нужды участок в центре. Серж Ледюк знал, что именно этот участок отведен под строительство рекреационного центра, которого с нетерпением ожидали местные жители.
Мэр не хотел в это верить.
Это было предательство, забыть которое нелегко, если вообще возможно. И мэр, человек неглупый, был решительно настроен не допустить, чтобы его еще раз обвели вокруг пальца.
Местные жители не хотели иметь ничего общего с академией, с этими вероломными обманщиками. Преподаватели не хотели иметь ничего общего с жителями, с этим тупым быдлом.
Здесь у них было полное согласие.
— Тем больше оснований протянуть им руку, как ты думаешь? — спросил Гамаш у Жана Ги Бовуара, в прошлом своего заместителя, а теперь зятя, сидя как-то вечером в доме Гамашей в Трех Соснах.
— Я думаю, вы сходите с проторенного пути, стараясь найти горы покруче, — ответил Бовуар, который читал книгу об одном из самых неудачных восхождений на Эверест.
Гамаш рассмеялся:
— Хотелось бы мне, чтобы это была гора. В горах, по крайней мере, есть что-то величественное. Когда поднимешься на вершину, чувствуешь себя победителем. А Полицейская академия больше похожа на огромную выгребную яму, полную merde11. И я туда свалился.
— Свалились, patron? Насколько я помню, вы туда прыгнули.
Гамаш снова рассмеялся и склонил голову над блокнотом.
Бовуар смотрел на него и ждал. Он ждал уже несколько месяцев, с того самого дня, когда Гамаш сообщил ему и Анни о своем решении занять пост руководителя академии.
Некоторых это намерение удивило, но Жану Ги, знавшему Гамаша лучше, чем кто бы то ни было, оно показалось идеальным. Таким же оно показалось и Анни, которая обрадовалась, что ее отец наконец будет в безопасности.
Жан Ги не стал говорить беременной жене, что академия давно превратилась в отстойник при Квебекской полиции. А ее отец погрузился в этот отстойник по самую шею.
Бовуар молча посидел какое-то время в кабинете, потом взял книгу про Эверест в гостиную и, усевшись перед веселым пламенем, пляшущим в камине, продолжил читать о восхождении, закончившемся катастрофой. О кислородном голодании, о лавинах, об огромных выступающих ледяных глыбах высотой с десятиэтажное здание, которые иногда падают без всякого предупреждения, сокрушая под собой людей и животных.
Жан Ги сидел в уютной гостиной, и его пробирала дрожь, когда он читал о телах, оставленных на горе там, где они упали. О людях, замерзших в тот момент, когда они ползли в поисках помощи или пытались еще на несколько дюймов приблизиться к вершине.
О чем они думали, эти превратившиеся в лед мужчины и женщины, в последние мгновения просветления?
Может быть, они думали: почему? Почему это показалось им хорошей идеей?
И он спросил себя, не задаст ли однажды такой же вопрос человек, сидящий в кабинете.
Инспектор Жан Ги Бовуар знал, что его высокогорная аналогия применительно к Гамашу неверна. Если ты погибаешь на склоне горы, то это эгоистичный, бессмысленный поступок. Проявление силы и эго, облаченное в браваду.
Нет, академия не походила на гору. Она была, как сказал Гамаш, выгребной ямой. Но c этим нужно было что-то делать. От академии зависело то, какой будет полиция. Если она останется ямой, полной merde, то такой же будет и полиция.
