Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли E-Book

Дарья Недошивина

• Herausgeber: Питер
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 732

Beschreibung

Хотя Даша и Аня — студентки филологического факультета, они знают, как составить уравнение идеального лета. Должности вожатых в подмосковном лагере плюс симпатичные напарники из МАТИ равно незабываемое лето, полное приключений. Но составляющих в этом уравнении оказывается гораздо больше. Вместе с друзьями героини будут открывать их с каждым новым днем смены, а в конце найдут главное неизвестное и поймут, почему, несмотря на трудности вожатских будней, лагерь влюбляет в себя и не отпускает.

Leseprobe

Дарья Недошивина

Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

Дарья Недошивина

Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли. — СПб.: Питер, 2023.

ISBN 978-5-00116-924-6

© ООО Издательство "Питер", 2023

18+ (Запрещено для детей. В соответствии с Федеральным законом от 29 декабря 2010 г. № 436-ФЗ.)

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Посвящается моим напарникам

У тети Моти четыре сына,

Четыре сына у тети Моти.

Они не ели, они не пили,

Они все делали не так.

(Детская песенка)

За день до

Острой пикой упирается в небо уличный флагшток. Немного позади, шагах в десяти от него, начинается ряд недавно побеленных гипсовых трибун. Каждая из них имеет свою высоту — от метра до полутора. Самая высокая стоит точно в центре. За ними возвышается гипсовый задник в виде незавершенного эллипса. Он тоже недавно побелен и пуст. Опустел он давно, но смотреть на этот белый эллипс многим до сих пор непривычно.

Если бы сейчас был год, скажем, 1984-й, когда мы с Анькой только пришли в этот мир и до нашего знакомства оставалось еще десять лет, то белый гипс украшали бы суровые профили вождей и алые знамена. А в 2005-м единственным украшением этого места стал конец гирлянды из разноцветных флажков, свисающей с растущей рядом березы.

Флагшток, трибуны и задник — это линейка, место для проведения торжественных мероприятий. Напротив трибун, выстроившись в ровные шеренги, легко могут поместиться полторы сотни человек, а то и все две, если последние ряды встанут на грунт волейбольной площадки.

Если от нее пойти прямо, оставив за спиной линейку, то можно попасть к главному корпусу — двухэтажному зданию с низкими широкими ступеньками перед стеклянной дверью. Эти ступеньки и дверь делают его похожим на советский универмаг с обязательным галантерейным отделом и отделом игрушек, где возле касс стоит шило для чеков.

На фасаде главного корпуса, в его верхнем правом углу, выложена мозаикой бабочка с сиреневыми крыльями, а верхний левый угол — пуст. Пустота эта такая же вопрошающая, как и пустота задника, с которого сняли портреты вождей, но здесь тоже видна гирлянда из флажков. Она вьется по перилам пожарной лестницы, проржавевшей и потому незаметной на фоне рыжих стволов сосен, а затем ползет по веткам молодых берез, посаженных вдоль дорожки, ведущей к жилым корпусам. Всего их четыре. Ближе всех к главному корпусу находится второй. За ним по направлению к линейке, утопая в кустах цветущей сирени, стоит первый. От него быстрее всего можно дойти до изолятора — кирпичного домика с никогда не гаснущей лампочкой над крыльцом. «Не звонить!» — написано возле кнопки звонка.

Если сойти с крыльца изолятора на бетонную дорожку, то можно увидеть четвертый корпус. В незамкнутом эллипсе задника как раз окажется нужный подъезд. Четвертый корпус считается самым дальним. Его так и называют: самый дальний. Но дальний он только относительно общежития для персонала, что иногда бывает даже кстати.

Четвертый и третий корпуса отделены друг от друга пригорком. С него спускается вниз тропинка. Сухая, пыльная, с молодой травкой в трещинках, она идет мимо молодых деревьев, посаженных, скорее всего, прошлой осенью, затем делает петлю вокруг поляны незабудок, огибает домик в виде гриба, а дальше ведет к ручью. Если сойти с тропинки в бурьян, а затем пойти между сосен, то можно выйти к лесной дороге. За ней будет место весьма необычное: там стоит бревенчатый дом, на крыльце которого однажды пела сама Милен Фармер.

Немного дальше, за бетонным забором, можно обнаружить устье ручья. Там он едва заметен и тих, но в месте пересечения с тропинкой становится до обидного бурным. Несколько лет назад рабочие построили через него мостик. Этого можно было не делать, но тропинка ведет к складу, нужному и популярному здесь сооружению.

На складе хранится все, и даже больше, гораздо больше, чем думает руководство. Но главная странность в том, что многого из того, что там должно храниться, в его закромах давно уже нет. Вот такой парадокс.

Прямо за складом — бассейн, местная гордость, но сейчас на деревянной двери висит замок и чаша бассейна пуста.

Дальше развилка. Если пойти налево, то можно выйти к общежитию. Направо идти придется гораздо дольше, пока не покажется домик с табличкой «Выжигание». Буквы, разумеется, выжжены на деревянной дощечке специальным прибором.

От места развилки отходит еще одна тропинка — заросшая, потому что ею мало кто пользуется. Она ведет обратно к жилым корпусам.

Все четыре — двухэтажные, сложены из бело-голубых панелей. Выглядят как панельные дома, пережившие ураган, который сорвал с них с десяток верхних этажей. О том, что некогда эти этажи были, говорят подъезды, слишком монументальные для низких корпусов: с козырьками, на которых можно загорать хоть впятером, и прохладными предбанниками, где живет гулкое эхо. Вот уже много лет корпуса смотрят друг на друга глазами-окнами, голубыми от отражающегося в них неба, и не перестают удивляться тому, что видят.

Но пока в этом месте не происходит ничего интересного, потому что смена еще не открыта и никого вокруг нет. Или почти никого.

— Ну что за черт! — сказала Анька, вытирая о траву подошву кроссовки. — Откуда здесь взялось собачье дерьмо?

Находка показалась нам неожиданной, потому что стояли мы не где-нибудь, а возле кустов сирени у входа в четвертый корпус, в который нам не далее как завтра предстояло заселиться в качестве вожатых. Это традиция — давать вожатым возможность осмотреться в лагере «за день до».

Нужно сказать, что не только подъезд корпуса оказался монументальным. Перед ним, справа от асфальтовой дорожки, стоял уличный фонарь, тоже значительный: высокий, с матовым плафоном размером с баскетбольный мяч. Под ним — скамейка. Самая обычная, но тоже большая, с бетонными боковинами. А на скамейке сидела женщина. Вот она была самой запоминающейся из всего, что здесь находилось.

Одетая в полинявший зеленый халат, она курила папиросу, опираясь локтями о толстые колени, и приветливо нам улыбалась. Весила она килограммов сто пятьдесят, не меньше, но зато была при макияже и даже с маникюром, сделанным, правда, давно.

— Вы уж извините, девочки, за обувь, — сказала она. — Это Борода проказничает. Сантехник местный.

От неожиданности Анька сжала мою руку и наклонила голову набок, выражая тем самым высшую степень удивления местными порядками.

— Не так вы поняли, — махнула рукой женщина. — Это не Борода сам. В ларек он ходит за колбасой и путь срезает через дырку в заборе. Вот псина какая-то за ним и увязалась. Любит он краковскую, а у меня только вареная, в кишке. Но вы не обижайтесь. Все тварь Божья, всех любить надо... Это я про собаку.

Затушив папиросу о бетонную боковину, женщина поднялась, достала из кармана резиновую перчатку и бросила в нее окурок.

— Нельзя здесь. Дети завтра приедут, — пояснила она. — А я Любовь Васильевна, кухней заведую. Но вы можете меня тетей Любой звать.

Попрощавшись, тетя Люба направилась в сторону главного корпуса, где на первом этаже находился пищеблок, а мы так и остались стоять под фонарем и смотрели ей вслед, пока она не исчезла из виду.

— Какие у нее глаза большие и не моргают, — заметила я. — Как два окна.

— Насмотримся еще. — Анька потянула меня к ­подъезду. — Глубоко вдохнули — и вперед!

Этаж нам дали второй (первый в четвертом корпусе был обозначен как нежилой), но мы решили, что так даже лучше, ведь второй этаж ближе к звездам. А это уже привычка студентов филфака — во всем искать тайный смысл, будь то глаза-­окна, верхний этаж или резиновый поручень, оторванный до половины шатающихся перил. Даже в линолеуме с имитацией паркета было что-то знаковое: сотни детских ног протоптали в нем настоящую лесную тропинку вдоль коридора. Возле общих туалетов и игровой комнаты тропинка раздваивалась, но в туалеты мы заглядывать не стали, потому что и у напитанной романами Дюма фантазии есть свой предел.

Анька открыла дверь маленькой вожатской и прошагала к одной из двух панцирных кроватей.

— Кошмар какой. Это точно пионерский лагерь?

Осмотревшись в полупустой неуютной комнате, я кивнула:

— Да. То есть сейчас просто оздоровительный, но ремонт здесь, похоже, не делали еще с тех времен.

Чтобы примерить кровати, на которых нам предстояло проспать двадцать ночей, мы легли на узловатые матрасы, накрытые покрывалами с рисунком «турецкий огурец», и забросили ноги на железные спинки. Панцирные сетки заскрежетали, шею укололо перо из жиденькой подушки.

— Знаешь, Дашка, — сказала Анька, глядя в потрескавшийся потолок, — мне кажется, это даже хорошо, что здесь все так убогонько. Теперь по закону справедливости нам должно чертовски повезти с напарниками. Вот увидишь: МАТИ припас для нас лучших носителей российского генофонда. Только представь себе: двадцать один день работы в паре с широкоплечим будущим авиаконструктором, у которого рост метр восемьдесят и попа как орех!

— Есть еще закон подлости, — засомневалась я. — Поэтому, чтобы не сглазить, думай о детях. Но если что, я беру себе темненького.

***

В час жаркого, но не весеннего, а летнего заката у ворот бывшего пионерского лагеря появились трое граждан.

Первый был полностью лыс, плечист и статен. В одной руке он держал спортивную сумку с тремя баскетбольными мячами, а другой придерживал чемодан, чтобы тот не завалился на бок ввиду отсутствия одного колеса.

Второй был средних лет, с бородой, хитрым прищуром и признаками легкого похмелья на уже загорелом лице. В руках у него был китайский веер, которым он отмахивался от комаров, к вечеру донимавших особенно. На голове — джинсовая панама по последней моде.

Третий, татарин, был одет в камуфляжные брюки, черную футболку и берцы, потому что по своей работе здесь в основном ходил по лесу. Из всех троих он был самый молодой и улыбался задорно и радостно. В одной руке у него были ключи от ворот, вторую он протянул Лысому. С Бородатым они сегодня виделись.

— Как на взлетной? — спросил Лысый у Татарина, подхватив у самой земли ручку падающего чемодана.

— Все плохо, — ответил Татарин, улыбаясь. — На КДП никого, огни не горят, на полосе топливозаправщик и корова.

— Не корова, а собака, — поправил Бородатый. — И воткну я ваши лампочки. Неужель до завтрева потерпеть нельзя?

— Потерпим, — согласился Лысый. — Где топливо­заправщик, говоришь? Пойдем к Любе. Соскучился я по ее биточкам с луком.

День 1-й

На запись детей в отряды и знакомство со своими напарниками мы с Анькой катастрофически опаздывали. Чтобы обстоятельства сложились нужным образом, прежде чем выйти из метро, мы сорок минут просидели на «Полежаевской», отсчитывая счастливое количество проходящих мимо поездов. После того как в темном тоннеле скрылся двадцатый, мы в который раз проверили, что чемоданов у нас по-прежнему два, рюкзаков столько же, и не торопясь двинулись к эскалатору.

Это была часть дерзкого плана по захвату напарников, обладающих определенными антропометрическими параметрами, подходящим психотипом и хорошей зодиакальной совместимостью с нашими гороскопическими знаками. План был продуман до таких мелочей, что у меня даже имелся плакат с фотороботом человека со всем набором требуемых качеств; на нем был изображен лидер финской готической группы HIM Вилле Вало.

Полагая (как потом выяснилось, ошибочно), что чем позже мы приедем, тем больше будет выбор, а значит, и вероятность совместиться со своим коллегой хотя бы по одному из этих пунктов, от «Полежаевской» до автокомбината, от которого отходили автобусы до лагеря, мы шли все медленнее и медленнее, пока совсем не остановились напротив витрины «Пончечной». За двумя горами розовых с разноцветной посыпкой пончиков сразу замаячила перспектива провести оставшееся до блицкрига время здесь, но внезапно у Аньки зазвонил телефон, и весь план полетел к чертям собачьим.

Разговаривая по телефону, она махала руками, дважды подпрыгнула на месте, один раз пригнулась, но перед тем как отключиться, покорно кивнула и шмыгнула носом.

— Вынь банан! — крикнула она и выдернула наушник из моего уха. — Директриса звонила. Все пропало, и надо немного ускориться.

Пока мы бежали с подлетающими на кочках чемоданами к автокомбинату, от Аньки удалось узнать, что главным из того, что «пропало», стала возможность выбора напарников. Два наших авиаконструктора тоже опаздывали. В том, что у них был точно такой же план, как у нас, не было никаких сомнений, но поскольку один из них считал поезда на «Пролетарской», а другой на «Речном вокзале», что гораздо дальше от автокомбината, чем «Пончечная» на «Полежаевской», директриса решила поторопить нас.

— Еще нам дали два младших отряда, — сказала Анька, толкая тяжелую дверь с надписью «Входа нет». — Им по восемь лет. Два отряда восьмилеток! Ну хотя бы двенадцать, но восемь... Самый страшный возраст: одни хотят к маме, другие — спрыгнуть с крыши.

За дверью, которую, несмотря на предупреждение, с третьей попытки удалось-таки открыть, в огромном холле с высоким потолком уже толпились родители с детьми. Все они что-то ели, пили, раскладывали на подоконниках одежду и ­обувь, потом складывали все обратно в разноцветные рюкзаки и привязывали к чемоданам одинаковые красные ленточки.

Я попробовала определить, кому из детей могло бы быть восемь лет, и задержалась возле самого маленького мальчика: на самодельном бейджике написано «Дима», на худых плечах рюкзак, в руках складной пляжный зонт в два раза больше, чем сам Дима.

— По-моему, они ничего, — сказала я, пока Анька оттаскивала меня от Димы. — Твоей Юльке тоже восемь лет, и вы нормально ладите.

— Моей Юльке?! — Анька остановилась и вытаращила на меня глаза. — Она на Новый год пожар устроила. Чуть не сгорели все.

— Но ведь она же его и потушила!

— Моей норковой шубой! — Анька снова схватила меня за руку и, пробиваясь сквозь толпу родителей с детьми, потащила к двери с надписью «Запись в отряды». — Если у нас будет хоть одна такая Юлька или один такой, как ее Васька, то нам не помогут никакие авиаконструкторы.

Семнадцать Юлек и столько же Васек повернули головы в нашу сторону и оценивающе нас осмотрели, но Анька не обратила на них внимания.

— Матерь божья, — сказала она, заглянув в приоткрытую дверь, и тут же ее закрыла. — Не смотри туда... Ай, ладно, смотри.

Анька открыла дверь пошире и впихнула меня в комнату для записи. Здесь тоже была толпа, но уже разбитая на группы по возрасту детей. За столами под номерами отрядов сидели вожатые. Все, кроме наших напарников. Однако большинство из них не было никакой возможности рассмотреть хоть сколько-нибудь подробно, потому что за столом у окна сидело само совершенство, гений чистой красоты с такими антропо­метрическими данными, что зодиакальная совместимость уже не имела никакого значения, — выпускник МАТИ, вожатый первого отряда Александр Данилов. На бейджике значилось только небрежное «Ал. Д.».

Не вставая с места, он расстрелял нас с Анькой бронебойными из-под темных бровей и сделал по два контрольных в грудь.

— Он прекрасен, — шепотом выдохнула Анька, прижимаясь спиной к стенду «Террористическая угроза». — Он прямо как Ален Делон. И как ужасно, что он уже занят!

Несмотря на полученные ранения, я осталась верна Вилле и уверенно направилась к столу под номером шесть. Анька еще раз вздохнула и поплелась за мной. У наших столов стоя­ли самые длинные очереди, но даже сквозь толпу машек и наташек мы имели счастье видеть стол под номером один, дымку ресниц, алеющий треугольник румянца... и Сашкину напарницу.

Ее звали Марина. Разумного объяснения тому, что, оказавшись на отряде с таким красавцем, она не бьется в истерике и не благодарит Господа за то, что он ниспослал ей наивысшее счастье на земле, не было, поэтому мы решили, что она просто дура. Это многое объясняло, и, что самое главное, становилось не так обидно. Чтобы совсем полегчало, в дополнение к найденному изъяну мы обнаружили у нее еще несколько существенных недостатков: маленький рост, короткий нос и писклявый голос. Все это было щедро присыпано ­звездочками, бусинками, перышками и выглядело как витрина «Пончечной». Но к Анькиному неописуемому счастью, сам Сашка никакого интереса к Марине не проявлял. Вполне возможно, что они придерживались устава, который запрещал вожатым вступать в какие-либо отношения, кроме рабочих. Но мы сразу же послали устав к черту. Так же поступили и вожатые второго отряда Эдуард и Татьяна, хотя у них было оправдание — они были женаты.

— Да ладно? — сказала Анька старшей вожатой, которая рассказала об этом даже до того, как назвала свое имя.

— Финиш, — заключила некрасивая, но очень общительная девушка по имени Галя, гордо носящая звание старпeрши.

У Гали были длинная коса, длинный нос и такой же длинный язык, благодаря которому мы все обо всех узнали уже в первые минуты записи. Причем большая часть информации о вожатых не касалась их работы в лагере вообще или не имела к ним отношения в принципе.

— ...а его потом в клинике неврозов лечили, — закончила она какой-то рассказ и уже готова была перейти к интересующему нас Сашке, как вдруг взгляд ее упал на странную парочку, сидящую за Эдуардом и Татьяной.

— Ленка и Виталик, — Галя показала на парочку, и те одновременно кивнули. — Вожатые третьего отряда.

Щуплый Виталик едва достиг совершеннолетия, а Ленка была на три года старше и в два раза крупнее. Каждый раз, когда к ним подходили родители с детьми, Ленка по-матерински обнимала Виталика, чтобы тот не сильно боялся, и проводила рукой от его макушки до неровно обрезанного края челки. При знакомстве с нами Виталик тихо пискнул, а из Ленки вырвалось что-то наподобие лая.

— Филфак, — чуть ли не с восхищением сказала о ней Галя, и я вспомнила, что уже однажды видела эту Ленку на кафедре зарубежной литературы.

«Кафка»? — подумала я, вглядываясь в знакомые черты лица суровой блондинки. «Он», — подумала Ленка и мысленно перезарядила автомат.

Через пятнадцать минут и три интересных рассказа о незнакомых нам людях толпа поредела, и осматриваться стало проще.

— А где четвертый отряд? — спросила Анька, не находя взглядом стола под номером четыре.

Театральная пауза, и... на сцену, то есть в проход между столами не то кабинета, не то класса с плакатами на тему террористической угрозы, выходит вожатый первого отряда и рассказывает страшную историю о том, что случилось с четвертым отрядом в прошлом году и почему его сейчас нет. Это была какая-то заготовка с элементами джигитовки, но поскольку исполнял ее сам молодой Делон, с которого сыпалась бирюзовая сахарная пудра и ровным слоем оседала на имитирующем паркет линолеуме, все слушали его, открыв рты. Даже Виталик.

Сашка никогда не стоял на четвертом отряде, у него всегда был первый, ведь он — Александр Данилов, поэтому история началась с маленькой, но все-таки лжи.

Итак, прошлое лето, вторая смена. Четвертый отряд собирается в ночной поход. Надвигается буря (что важно, но противоречит логике дальнейших действий). Со стороны леса темнеет, ветер гнет стволы к земле, по радио передают штормовое предупреждение.

— А в другой день нельзя было пойти? — спросила Ленка и покрепче обняла попискивающего Виталика.

В другой день пойти было нельзя, потому что тогда не получилось бы истории, но Сашка сослался на выполнение плана-сетки.

Стемнело рано. Заблудились. Местность за стадионом болотистая — шли в трясине по пояс. Сашка был первым и проверял брод табличкой четвертого отряда. Буря усиливалась, идти становилось все тяжелее. В самом топком месте табличка нырнула по самую надпись и исчезла в трясине непроходимого болота. Почувствовав опасность, Сашка обернулся, чтобы предупредить отряд, но за ним уже никого не было, одни пузыри на вонючей ряске.

— Мамочки, — выдохнул Виталик и прижался к Ленке.

— В корпус ушли, — сказал Сашка. — А табличка так там и осталась. С тех пор четвертый отряд не набирают. Примета плохая.

После такого интересного — пусть и с некоторыми отступ­лениями от здравого смысла — рассказа Анька влюбилась в Сашку окончательно. Он стал ее героем, который не только антропометрически совмещался с ней по всем параметрам, но и обладал отменным чувством юмора. Осталось лишь спросить, не Водолей ли он, и дело в шляпе. Но когда она уже собралась это сделать и Сашка поймал ее заинтересованный взгляд, в комнату для записи с криком «Иисусе!» вбежал мой Женька — мой крест, мое наказание и величайшая награда из всех.

Он даже не вбежал. Он влетел, как охваченный пламенем астероид, как шаровая молния, готовая здесь все испепелить. Заметался перед столами, ткнул в меня пальцем и крикнул, что не будет стоять со мной на отряде ни за какие коврижки (так прямо и сказал).

Чтобы сразу не стукнуть его по лбу, половину которого закрывала длинная, до самой серьги, челка цвета «скандинав­ский блонд», да так, чтоб с вышитых на плечах роз посыпались стразы, нужно было сначала выслушать его. Но он так громко верещал, что не оставил никакого выбора. По лбу ему дала Анька. Это положило начало их сложным взаимоотношениям, а заодно заставило Женьку рассказать, почему он так орет и машет руками.

Вследствие полученной в детстве черепно-мозговой травмы, и, как потом выяснилось, не одной, у него появились странные для молодого человека увлечения.

— Вот, — сказал Женька и, чтобы никто не подумал ничего плохого, расстегнул сумку Louis Vuitton, доверху набитую декоративной косметикой для женщин.

Я вытащила тушь Guerlain и показала ее Аньке.

— Так, продолжай.

В увлечение это перешло не сразу. Сначала Женька заинтересовался маминой косметичкой, а потом стал вырезать из журналов для девочек куколок с комплектами одежды к ним. Окончательный же отрыв от реальности у него произошел тогда, когда во сне ему явился ангел...

— Эй, эй, — Анька подергала меня за похолодевшую руку и начала махать перед лицом блокнотом. — Может, не все потеряно? Может, он Скорпион?

...и сказал, что Женькино предназначение в жизни — быть не испытателем летательных аппаратов, а парикмахером-­визажистом. «Точно», — решил Женька, проснувшись, и записался сразу на все мастер-классы на три года вперед. Но после посещения первого же из них (по скульптурированию лица с целью скрыть возрастные изменения) выяснилось, что стоят эти мастер-классы очень дорого и без спонсорской помощи папы ему не обойтись.

Узнав о Женькиных увлечениях, папа выдохнул, потому что интерес к косметичкам и отсутствие у Женьки девушек начали наводить его на тревожные мысли, но деньгами обещал помочь только в том случае, если Женька окончит МАТИ.

Теперь выдохнул Женька и на глазах расцвел: засиял стра­зами Swarovski, проколол ухо и покрасился в «скандинавский блонд». Но самое главное — у него появились девушки, причем одна другой краше, и каждый день новая. С ними Женька закрывался у себя в комнате, откуда оба потом выходили довольные и счастливые.

Таким же довольным и счастливым был и папа, пока не узнал, что это бьюти-модели, на которых Женька упражняется в своем мастерстве парикмахера-визажиста и на которых тоже нужны деньги.

После того как тайна приходящих девушек открылась, папа заявил, что на Женьку и так уходит вся выручка его магазина для дайверов в Ивантеевке, и посоветовал ему искать моделей подешевле, а лучше бесплатных. Что Женька и сделал.

В МАТИ практика в лагере не была обязательной, но давала привилегии в виде лояльности преподавателей на экзаменах, права досрочно сдать сессию и звания «почетный молодец всея института». На Женькином курсе и курсами старше училось много таких молодцов. Как раз они и подсказали ему, где можно взять сразу десяток, а то и больше бесплатных моделей в безраздельное пользование аж на двадцать один день.

— Плюс вожатые, — заметила Анька.

Женька взглянул на ее веснушки и густо накрашенные ресницы и кисло вздохнул:

— Плюс вожатые.

И вот когда мечта его уже готова была сбыться, а именно десять минут назад, выяснилось, что чем выше порядковый номер отряда, тем младше дети, а не наоборот, как считал Женька, когда умолял директрису поставить его на самый последний отряд — шестой.

— Они слишком маленькие, — сказал он, записывая какого-то мальчика, и не глядя ткнул в него ручкой. — Что я с ними буду делать?

Но детям-то что до этого? Мальчика, в которого Женька так опрометчиво ткнул ручкой, звали Валерка, и он себя маленьким не считал, хотя порядковый номер отряда, который причинял Женьке душевную боль, говорил об обратном. Об этом обратном сказал ему и Женька. Завязалась словесная перепалка. Услышав знакомый сиплый смех и угрозы в адрес вожатых, из коридора на подмогу Валерке прибежали еще двое, сделали Женьке козу и предупредили, что не потерпят обвинений в малолетстве от какого-то дяди.

— Жени, — подсказал Женька. — Но я не дядя.

— Да ты на дядю-то и не похож, — просипел Валерка.

Женька похлопал себя по карманам и достал золотое зеркальце в виде ракушки.

— А на кого я похож? — спросил он у меня, разглядывая в зеркальце свой идеально матовый нос.

Я закрыла лицо руками и попыталась вспомнить, где я в жизни так нагрешила. Это было худшим из всего, что можно себе представить: лeтчик-парикмахер, с которым у нас целый отряд самых маленьких детей. Оставалось надеяться, что повезет хотя бы Аньке, но закон подлости оказался почему-то сильнее закона справедливости.

Ее крест пришел последним, но его появления, в отличие от Женькиного, никто не заметил. Сначала его приняли за кого-то из пап, настолько тот был серьезным и тихим по сравнению с Женькой, а когда он занял место за пятым столом, сомнений не осталось: блицкриг провалился полностью.

Анька не везла с собой фоторобот в виде постера знаменитости, но перечень атрибутов, которые харизматичный сангвиник спортивного телосложения иметь точно не должен, у нас обеих был одинаковым. В этот перечень входили пиджак, круглые очки, как у всемирно известного педагога Антона Макаренко, каре естественного блонда и пятерка по поведению.

Все это оказалось у ее Сережи вместе с гитарой в чехле и потертым чемоданом. Взглянув на своего напарника, Анька кивнула и сразу же отвернулась, потому что Сашка уже начал задавать вопросы совсем интимного характера, вроде как ее зовут и с какого она факультета. А это уже серьезная заявочка, товарищи пионервожатые. Это все не просто так! И какая теперь разница, какой у нее напарник?

Сережа стал не только последним из вожатых, но и вообще последним человеком, который вошел в комнату для записи. Полные списки возвещали о том, что делать нам здесь больше нечего и что пора приступать к погрузке в автобусы. Подгоняя всех, Сашка пронзительно свистнул и захлопал в ладоши. Виталик от страха пискнул, Ленка опять что-то гавкнула, Сережа подхватил гитару и открыл перед Анькой дверь. В шумном коридоре мы снова оказались в толпе детей и родителей.

— Ты там уже была? — Женька придержал меня за руку и тут же получил от какой-то мамы календарик с ее дочкой в тюльпанах. — Была или нет?

Другая мама вручила ему эмалированный ночной горшок с крышкой и попросила исключить из меню ее сына все молочное.

Сказать Женьке, что это моя первая смена, означало немедленно лишиться напарника: налево по коридору был выход на свободу, к метро, а направо — во внутренний двор автокомбината, где стояли автобусы.

— Была, — сказала я, принимая от кого-то пляжный зонт мальчика Димы. Это была не совсем правда, но и не совсем ложь.

— Слава Иисусу! — выдохнул Женька и положил календарик в горшок. — Хоть что-то хорошее.

Вслед за толпой, гремя горшком и чемоданами, мы пошли направо.

Всего восьмилетних детей набралось тридцать четыре. Для одного отряда много, а для двух — мало, но, учитывая, что у всех четверых вожатых младших отрядов это была первая смена, директриса пошла нам навстречу. Таким образом, нам с Женькой досталось семнадцать — как мгновений весны, но и это количество показалось большим. В ожидающем отправки автобусе они как-то заняли все сорок мест, а нам оставили два задних сиденья из трех.

Пробираясь к ним, Женька шел по проходу и, считая пары, шлепал по детским головам дуофиброй — большой двухцветной кисточкой для нанесения мелкодисперсной пудры и румян. Как вещь первой необходимости, она всегда лежала у него во внутреннем кармане джинсовки вместе с хрустальной пилкой и ножницами для кутикулы.

— Я же говорил, что он на дядю не похож, — просипел Валерка соседу, когда кисть коснулась его макушки.

— Не похож, — согласился тот, — но если сбоку посмотреть, то сойдет.

Пухлый мальчик, которого звали Вова, скосил глаза и уставился на Женьку:

— В прошлом году вообще какие-то бабуины были.

— Бедуины, наверное? — поправил Женька. — Правильно говорить «бедуины».

Завязалась словесная перепалка.

— Женя, пусть будут «бабуины». — Я взяла его за руку и повела в конец салона. — Нам еще с ними двадцать один день жить. И спрячь уже куда-нибудь этот горшок! Подумают, что твой.

Наш отряд грузился последним. И как только мы с Женькой, горшком и его сумкой Louis Vuitton добрались до своих мест, двери с громким чихом закрылись и пять автобусов в сопровождении двух машин ДПС и трех бегущих за ними мам выехали со двора автокомбината на улицу Мневники.

По инструкции мы должны были рассказать о правилах поведения в автобусе, а также о том, какая интересная жизнь нас ждет в лагере. Но неожиданно девочка, которой не хватило пары и которая села рядом с Женькой на третье заднее сиденье, заинтересовалась его дуофиброй, и вместо правил поведения в автобусе все мы случайно узнали, что это такое.

— Дуофибра, — громко сказал Женька и достал из сумки еще две такие же, — это класс кистей из двух типов ворса: натурального козьего — волокна черного цвета на нижнем уровне и синтетического — белые волокна на верхнем уровне.

Дальше пошла какая-то сложная классификация этих дуофибр по назначению, размеру и качеству и продолжалась до выезда на Ярославское шоссе, пока Валерка не крикнул на весь автобус: «Итить!»

В ответ на это девочка Наташа, которую заинтересовала дуофибра, показала ему кулак, и он спрятался за спинку сиденья.

— А там что? — спросила она и показала на сумку Louis Vuitton.

Еще две девочки перегнулись к нам через спинки сидений и задали тот же вопрос.

— Вот видишь, — обрадовалась я, — я же говорила, что они милые! И Аньке это говорила. А она: «Юлька, Васька...»

Не сводя глаз с Наташи и как будто боясь ее спугнуть, Женька расстегнул сумку и достал первое, что попалось под руку, а именно круглую серебристую коробочку с «метеоритами» Guerlain.

— Пудра в разноцветных шариках, легкая вуаль на вашей коже — фурор в мире красоты. В России их еще нет, стоят бешеных денег. Крышку украшают фирменный цветок с разноцветными лепестками и гравировка — подпись мастера, изящная, как...

— Ой, да хватит уже! — Наташа сгребла коробочку с Женькиной ладони и потрясла ей возле уха. Внутри запрыгали шарики. Наташа улыбнулась, ощущая приятное постукивание, а дальше случилось страшное.

Ярославское шоссе, по которому мы мчали с максимально допустимой скоростью — шестьдесят километров в час, весной подверглось ямочному ремонту асфальтового покрытия. Обычно после такого ремонта дорога напоминает шахматную доску, а езда по ней — стремительный путь из шашек в дамки. Но мы двигались в колонне. Ехать по диагонали было нельзя, как и менять скорость, поэтому в яму, на которую почему-то не хватило асфальта, мы, не снижая скорости, попали сначала правым передним колесом, где сидел Валерка и пил из двухлитровой бутылки колу, а потом правым задним, над которым сидела Наташа и трясла драгоценные «метеориты».

— Иисусе! — успел крикнуть Женька, но не успел поймать серебристую коробочку, содержимое которой высыпалось в пузырящуюся реку кока-колы.

Розовые, зеленые, несколько сиреневых и один белый шарик с шипением растворились в бурой жиже и превратили ее в жижу блестящую. Девочки засмеялись. Женька выпучил глаза и побледнел.

— Женя, Женя, тебе плохо?! — Я потянула его за джинсовку, но выражение лица не изменилось. — Это же всего лишь пудра!

— Это не просто пудра! Легкая вуаль на вашей коже, фурор в мире красоты...

— Итить! Я же говорил, что не похож!

— Круто! А есть еще такие?

На инструктаже говорили, что в автобусе с детьми нужно петь. Это поднимает настроение, сплачивает, снимает некоторое напряжение первого дня. Надеясь найти в этом хоть какое-то спасение, я встала в проходе и замахала руками:

— Срочно! Знает кто-нибудь песню?!

Готовый понести наказание за разлитую колу, Валерка выглянул из-за спинки сиденья и, увидев Женьку, который был почти без сознания от ужаса, происходящего под его ногами, засуетился.

— «Тетя Мотя» подойдет?! — обеспокоенно крикнул Валерка.

— Главное, чтобы не «Дядя Женя».

Запели «Тетю Мотю». Это была славная песня о мужественной женщине и ее четырех непослушных сыновьях, которые все делали не так: не спали и не ели, а вместо этого трясли руками, ногами и попами.

— Ничего, если в отрядной песне будет слово «попа»? — спросила я у Женьки.

— Да какая теперь разница? — ответил он.

Перед съездом на развязку автобусы сбавили скорость, и лужа из конца салона медленно потекла в его начало, накрывая коричневой волной уцелевшие шарики. Когда последний «метеорит» растворился в кока-коле, а смирившийся с потерей Женька немного пришел в себя, шах­матную доску сменила лесная дорога. Протиснувшись через лагерные ворота и преодолев еще несколько сотен метров разбитой колеи, медленно, как будто на ощупь, переваливаясь с одной кочки на другую, автобусы подползли каждый к своему корпусу и один за другим с чихом открыли двери.

— Как же здорово! — крикнула Анька, выпрыгивая из автобуса на асфальтовую площадку перед четвертым корпусом. — Представляешь, у нас в отряде близнецы — мальчик и девочка. Они занимаются танцами, а Сережа, оказывается, играет на гитаре!

— Это логично, если она у него с собой.

Я стояла возле задней двери их автобуса, и вокруг меня росла гора чемоданов. Выискивая свой, между ними ходили дети, но им мешал Женька, который зачем-то перекатывал чемоданы с места на место и в случайном порядке орал: «Чей?!» Автобусы гремели и дребезжали, со всех сторон доносились обрывки перекличек и речовок, из громкоговорителей звучали приветственные слова, умножаемые эхом.

— Что? — переспросила Анька. — Я ничего не слышу. Он всю дорогу пел детям песни. Про жуков:

«На желтеньких листочках

Летели вчетвером

Коровки в черных точках

И муха с комаром!»1

— Прекрасно! — крикнула я, хотя она стояла совсем рядом. — У нас приблизительно так же все было.

Ветер рванул гирлянду из флажков, протянутую над входом в корпус, и ее разноцветный конец обмотался вокруг фонаря.

— Ну вот, а ты боялась. Нормальный же парень!

Обе мы посмотрели на копошащегося внизу Женьку, который одной рукой ворочал чемоданы, а другой прижимал к животу горшок и сумку, набитую косметикой, и вздохнули.

— Иисусе! — крикнул он снизу. — Здесь что-то написано!

— Фамилия ребенка! — крикнула Анька. — Так удобнее. И сумку свою поставь!

Теперь гора чемоданов стала уменьшаться быстрее, и новая, из них же, вырастала возле скамейки. Совсем скоро под ноги мне упал последний — ярко-розовый с длинной ручкой, которая пришлась в аккурат по Женькиной голове.

— Чей чемодан с лошадью, неподписанный?! — крикнул Женька и поднял двумя руками розовый чемодан.

Хозяйка не объявилась.

— Чей чемодан с лошадью? — еще раз повторил он, но уже тише.

Дети почему-то молчали и сурово смотрели на Женьку.

— Чемодан с лошадью, — совсем тихо повторил Женька, пытаясь понять, что он такого сказал.

Валерка сипло захихикал, зачем-то сжал кулаки и направился к нему, но в этот момент как нельзя кстати из-за горячей кабины дребезжащего автобуса появился спаситель. Нет — Мессия со свистком на груди — старший физрук лагеря Алексей Гуляев.

На вид ему было тридцать пять и ровно столько же по паспорту, но он попросил называть его просто Леха. Одет он был в синюю, под цвет глаз, футболку и черные шорты с надписью «Аdadas». Лоб в крупных морщинах, грудь в буграх, а от всей его фигуры шел неяркий свет. И это не метафора, это закон физики. Лехина голова была полностью лишена растительности и отражала любой свет, который на нее падал, будь то свет электрической лампы или, как сейчас, солнечные лучи. При таких внешних данных он запросто мог стать героем-любовником или кинозвездой, но мечты у него были другие.

— Кто же так делает? Так они у вас никогда не признаются. — Сразу после того как представился, Леха взял у Женьки чемодан. — Чей чемодан с единорогом?

Леха оглядел детей и поставил чемодан перед девочкой, которая сделала шаг вперед. Валерка разжал кулаки, толпа начала расходиться.

— Э? — спросил Женька и показал на все это двумя руками.

— Да, — ответил Леха.

Нельзя называть единорога лошадью. Без соблюдения этого правила весь устав можно слать коту под хвост, потому что тот, кто не знает, чем отличается лошадь от единорога, панда от медведя, а свинка Пеппа от Фунтика, вообще не должен быть допущен к работе с детьми. И чему нас учат на инструктажах, Лехе было совершенно непонятно.

— Значит, так, — продолжал он, поднимаясь с двумя чемоданами по гладким ступенькам, — всегда в доступе, всегда на связи. На крики «Потолок падает!» не реагировать, дверные ручки не трогать — они в мыле. На косяке ведро, под подушкой клоп, шнурки связаны, трусы зашиты. Не знаете, что делать, — берите твистер. Перед директрисой все валите на забродивший компот. Пасту прячем, телефоны на ночь не забираем — у них у всех будильники на три часа заведены. Так, что я еще забыл сказать? — Леха остановился, чтобы подумать.

— Может, когда уходит ближайшая электричка? — спросил Женька и обежал его сзади, преградив путь в коридор.

— Нет. — Леха отодвинул его и пошел дальше, но на последней ступеньке снова остановился. — Вот, вспомнил: шампунь на голову сразу не лейте, сначала на руку. Гуашь они туда подмешивают. Отмывается потом плохо, а если еще аммиак из изолятора стащат...

Женька прислонился к перилам с оторванным поручнем и обреченно на него посмотрел:

— То будет как у тебя, да?

— Сечешь, — сказал Леха и хлопнул его по плечу. — Они таких любят. Горшок только свой спрячь куда-нибудь — авторитет подрывает.

На лестнице снова послышались шаги. Леха сказал, что еще зайдет, Женька поинтересовался, по каким дням это обычно происходит и не мог бы он делать это почаще. Стоя в коридоре, я перестала подслушивать и с испугом посмотрела на Аньку.

— Как думаешь, про электричку — это правда? Он действительно может уехать?

— Да куда он денется? Привыкнет. Ой, смотри, у нас шторки!

Анька уже зашла в вожатскую и совсем не думала ни о моем Женьке, ни о своем Сереже, ни о детях, которые могут поставить ведро на косяк. Проверив, нет ли там его, я тоже вкатила чемодан и прикрыла дверь.

— Как мило, — сказала Анька и пощупала узкую гардину из дешевого желтого шелка. — Но все равно чего-то не хватает.

Не шторки и полотенца, оставленные кем-то ровной стопкой на столе, делают комнату уютной, а милый сердцу хлам, который аккуратно валяется по всем углам и поверхностям. Это известно каждому, кто когда-либо жил в общаге, лагере или другом казенном месте, где изначально все комнаты убийственно одинаковы. Поэтому необходимо было как можно скорее заполнить эту пустоту Анькиными резинками для волос, расческами, бумажками, баночками, тюбиками, колечками и телефонными зарядками и, самое главное...

— Вот! — Я показала Аньке книгу, которую достала из чемодана и держала теперь в вытянутой руке. — Редчайшее издание. Мы были бы «круглыми дурочками», если бы не взяли его сюда.

Анька взглянула на обложку и закатила глаза. Сборник стихов Леонида Губанова «Я сослан к Музе на галеры», который тоже должен был стать милым сердцу хламом, этой весной нам обманом втюхали в магазине «Школьник» на «Новослободской». Туда нас отправила преподавательница по современному русскому языку, чтобы мы приобрели «Комплексный словарь», который якобы продавался только там. Словарь стоил страшных для студентов денег, но ради зачета купить его все же пришлось.

Увидев в нас платeжеспособных клиенток, продавщица, сильно смахивающая на Дольфа Лундгрена, сказала, что мы будем круглыми дурочками, если заодно не приобретем редчайшее собрание стихов Леонида Губанова, поэта, который не то что в школьную, даже в университетскую программу филфака не входил.

Издание мы приобрели, но круглыми дурочками себя все равно почувствовали, причем дважды. Первый раз, когда получили несколько сообщений от своих однокурсниц, что «Комплексный словарь» был замечен ими в других магазинах и по более выгодной цене, а второй — когда решили ознакомиться с творчеством Губанова и поняли, что знаний, полученных на трех курсах филфака, недостаточно, чтобы постичь высокий смысл его поэзии.

Судьба Губанова, описанная в предисловии, была вполне характерной для большинства поэтов советского андеграунда — от безуспешных попыток напечататься где-либо, кроме самиздата, до принудительного лечения в психиатрической клинике и смерти в тридцать семь лет от остановки сердца, которую он сам себе и предсказал.

Признаваться, что мы интеллектуально не доросли до редчайших изданий, нам с Анькой не хотелось, поэтому к книге мы периодически возвращались, но пока с тем же неутешительным результатом.

— Тогда, может, это? — Я приложила к стене фоторобот своего идеала и загнала под черный ноготь Вилле булавку. — Он очень даже симпатичный. К тому же влюблен в меня по уши, а иначе не смотрел бы так, словно его разрывают агония страсти и боль от осознания того, что нам не суждено быть вместе.

Анька залезла с ногами на мою кровать и вместе с панцирным матрасом мы опустились почти до самого пола.

— Давай помогу. Но если я буду просыпаться по ночам от собственных криков — не удивляйся.

Когда оба чемодана опустели, казенная комната с дешевыми шторами превратилась в президентский люкс, где все аккуратно валялось на своих местах. Это несколько сгладило первое впечатление от сломанных шпингалетов на крякающих форточках и ржавого вентиля на стояке, об который мы бились головой каждый раз, когда подходили к окну. Но было здесь кое-что, от чего не могли отвлечь ни ряд мятых тюбиков на полочке под зеркалом, ни даже умирающий от страсти Вилле.

Ехали мы долго, поэтому забитый унитаз в нашем санузле обнаружили быстро. Это могло стать большой проблемой, но кто-то очень заботливый оставил на стопке белья телефон сантехника, что наталкивало на мысль об актуальности проблемы забитых туалетов.

— Заметь, — сказала Анька, разглядывая листок со следами от вырванной пружины, — не врач, не директриса, а именно сантехник.

Сантехник явился почти сразу, потому что «шел недалече, а тут как раз звонють».

— Борода, — представился он и оперся на вантуз с длинным, как у лопаты, черенком.

Замерев возле двери в такой позе, он дал возможность как следует себя рассмотреть. А рассматривать было что. Перед нами в синих трениках и таком же синем халате стоял пират-контрабандист Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода. Борода, правда, у него была рыжая, но все остальное совпадало в точности: гневный взгляд из-под сведенных у переносицы бровей, прямой нос, тонкая косичка, свисающая на плечо, золотой зуб в кривой ухмылке и грязные волосатые руки. Но самое главное — пахло от него так же, как от пирата. Пусть не карибским ромом, но напитками не меньшей крепости, которые, судя по багровости лица, он употреблял не далее как вчера вечером.

Пока Борода молчал, его обычно успевали испугаться, но как только он начинал шамкать свои «звонють» и «сосиська», страх мгновенно пропадал.

— А чаво вы смеeтеся-то?

Вантуз громко чмокнул линолеум, и Борода, не снимая калош, прошаркал с ним в туалет.

— Ничаво смешного, вот ничаво. Ежели вы, девочки, будете о человеке по перегару судить, то у вас круг общения сузится до булавошной головки. А я ведь не последний человек тута, если не первый. У любого спроси, на чем здесь все держится. На Бороде, скажуть. И носами не надо так водить.

Все это он говорил, стоя к нам спиной, и не мог видеть, чем мы водим, но на всякий случай мы перестали улыбаться и приняли серьезный вид.

— А то, что я в калошах-то, вы не смотрите.

Перестали смотреть и на калоши.

— Тута в говне в другом и не походишь. Во втором корпусе слыхали чаво? То-то. Так что протрите тута потом за мной.

Мы не слыхали, что произошло во втором корпусе, но на всякий случай спросили, где можно взять тряпку.

— Да вот же она! — Борода вытащил из унитаза мокрые треники и разогнулся. — Спустил кто-то туды с водой, наверно. Хорошие портки. Прополоснуть и носить еще можно было б. Нет ведь, сразу на тряпки! Но ладно, оставлю вам.

Борода улыбнулся, сверкнув золотым зубом, и бросил треники на край ванны. Он сказал что-то еще, но его слова заглушил страшный вой, от которого задрожали стекла в окнах и граненые стаканы на столе. Не иначе как совсем рядом взревел умирающий слон. Мы с Анькой схватились за головы и зажмурились.

— Да чаво вы боитеся-то, — сказал Борода, даже не вздрогнув, — горн это на обед. Есть пора. Заждалися вас тута все. Где торчали — непонятно.

У входа в столовую всех встречала тетя Люба. Нас с Анькой она не узнала, а может, и узнала, но никак этого не обнаружила, потому что всех входящих тетя Люба любила одинаково: сурово насупившись и требуя вытереть ноги о половую тряпку. Такие тряпки, в которых можно было узнать треники, как у Бороды, лежали почти на каждом порожке и источали сногсшибательный запах карболки. Им пропиталось здесь все — от надраенного до блеска пола до потолка в трещинах. В столовой он смешивался с запахом щей и тушеного мяса, ко всему добавлялся идущий из кухни чад.

На крашеных стенах обеденного зала выделялись светлые прямоугольники — места, где раньше висели столовские лозунги типа «Хлеб — всему голова» или «У нас порядок такой: поел — убери за собой». Их сняли по просьбам работников пищеблока, потому что дети читали их хором и мешали работать. А еще потому, что однажды там появился лозунг «Пейте вина Азербайджана и коньяки Дагестана», который не сразу заметило руководство. После этого все лозунги сразу пропали, а одновременно с ними и Лехина премия.

Оставили только одну надпись: «Когда я ем, я глух и нем». Она была вышита золотыми буквами на красном транспаранте, который висел над стойкой раздачи и удачно закрывал трубы вытяжки.

Сегодня под ним стоял Сашка в фартуке дежурного и складывал на тележку только что ошпаренные тарелки. После каждой стопки он хватался за ухо и тряс руками, но все равно был так мучительно прекрасен, что мы с Анькой не сразу заметили главную достопримечательность столовой. Стена от стойки раздачи до выхода, вдоль которой стояли столы наших двух отрядов, была оклеена фотообоями с изображением березовой рощи, но то ли обои оказались с браком, то ли так задумал автор: все березы выглядели одинаково, а наклонены были в разные стороны.

У любого, кто смотрел на эту стену, сразу же возникал вопрос: куда в этой роще дует ветер? Более того, какое в ней время года, также оставалось непонятным. За стойкой раздачи, в самом темном углу, было лето, но ближе к выходу обои в разной степени выгорели, являя весну и осень, а возле двери листва оказывалась вытертой до белой подложки — здесь уже была зима. В месте, где, нарушая ход времени, весна переходила в зиму, стоял наш вожатский стол.

Женька сел под березу. Напротив, в зиме, села я, рядом Анька. Место у прохода занял Сережа. По кафельному полу загремели стулья, где-то разбилась тарелка. К месту происшествия проскрипела тележка дежурного. Проводив взглядом Сашку, Анька вздохнула и стала катать по тарелке мелкий помидор.

— Хотите я вам про Лeху сплетню расскажу? — сказала она и покосилась на Сережу. Иногда нарушение приличий в кругу высококультурных людей помогает избавиться от скуки и снять напряжение.

— Не хотим, — ответил тот.

Анька знала, что он так ответит, поэтому рассказала свою сплетню, которую узнала от Гали в автобусе. Сплетня оказалась стандартной. Несколько лет назад, если посчитать точно, то восемь, Леха влюбился. Результатом этого естественного для всех людей события стало то, что у него родилась дочка. Вот, собственно, и все.

— Нет, не все, — ответила Анька на замечание Сережи и продолжила: — Самое интересное, что влюбился он в старшую вожатую и зачата эта девочка была прямо здесь.

— В столовой? — спросил Женька и уронил вилку.

— Нет, в лагере.

С тех пор Леха не вступает в отношения на работе, так как, во-первых, с той вожатой у них не сложилось и даже свадьбы не было, что оставило в его душе незаживающую рану, а во-вторых, потому что не хочет, чтобы рождались новые...

— Да не дети. Сплетни. — Анька покрутила пальцем у виска и подала Женьке его вилку. — Вот такие дела.

Все, кроме Сережи, посчитали нужным немедленно высказаться по поводу только что услышанного, но в весенней части рощи это вызвало волну недовольства.

— Когда я ем, я глух и нем, — сказала Наташа и показала ложкой на транспарант с вышитыми золотыми буквами.

Тут же все тридцать четыре повторили эту фразу хором. То же самое по очереди сделали остальные отряды, включая первый, который прибавил к ней две неприличные строчки.

Возле стойки раздачи, пребывая в жарком лете, строго кашлянула тетя Люба. Изловчившись, она поймала за шиворот какого-то парня, который шел с недопустимо высокой скоростью за добавкой биточков с луком, и дала ему ответственное поручение.

— Это вам от кухни привет. — Пойманный тетей Любой парень поставил на стол поднос с ножами и стал размахивать одним из них перед нашими лицами. — «Уймите, — говорят, — свой детский сад. Есть мешают».

Ножи были тупые, для намазывания масла на хлеб, но в кругу культурных людей так делать было не принято.

— Марадона, — представился «некультурный» и показал ножом на впалую грудь. — Младший физрук.

Младший физрук Марадона был совершенно не похож на того, кем себя называл: высокий, со светлыми бровями и жидкой шевелюрой пшеничного цвета. Ловкостью Марадоны младший физрук тоже не обладал, поэтому пока он фехтовал ножом, тот дважды упал на поднос и один раз в Анькину тарелку с рисом. Уворачиваясь от ножа, все представились, последним свое имя назвал Женька.

— Опа! А ты чего такой радужный? — спросил Марадона и ткнул в него ножом в рисе.

На фоне выгоревших обоев Женька напоминал аленький цветочек: такой же блестящий и переливающийся в свете ламп дневного света с трупиками мух. Лениво и обреченно он посмотрел на младшего физрука и приготовился выслушать все, что обычно выслушивал от тех, кому не давал покоя его маникюр. Но не услышал, потому что совершенно неожиданно произошло событие из ряда невероятных. Сережа отложил вилку и встал, оказавшись с Марадоной одного роста. Глядя ему в глаза, он забрал у него нож и задал вопрос, после которого мы с Анькой решили пересмотреть свои взгляды на ботаников или по крайней мере не записывать в них всех людей в пиджаках.

— А почему именно Марадона? — спросил Сережа. — Почему не Бенуа Педретти или Ахмед Ахахауи? Тебе бы больше подошло.

Марадона отступил на шаг, но сразу всех позиций не сдал, объявив, что он заслуженный мастер спорта по футболу, поэтому не может быть ни Ахахауи, ни тем более Педретти, и что это почетное прозвище придумал не он, а его многочисленные фанаты.

— Марадона, — как будто самому себе сказал Сережа и показал неприличный жест. — Рукой, значит, любишь поиграть?

Анька подавилась грушей из компота. Пока она кашляла и мы с Женькой стучали ей по спине, Марадона пытался придумать, что на это ответить, но так ничего и не придумал.

— Один не ходи, — бросил он Женьке и как-то сразу исчез из поля зрения.

— Я имел в виду «Руку Бога», — объяснил Сережа, переживая, что все не так его поняли. — Это гол рукой Марадоны в матче против сборной Англии в восемьдесят шестом году.

— Мы так и подумали, — сказала Анька, не моргая.

Еще раз извинившись, Сережа взял поднос с ножами и пошел из зимы в лето, чтобы помочь детям намазать масло на хлеб. У Валеркиного стола он обернулся: теперь у него были прическа, как у Леонардо Ди Каприо, очки — как у Джона Леннона и двойка по поведению.

Когда палящее солнце перешло точку зенита, над пропахшим щами и карболкой лагерем снова взревел раненый слон. Вкладывая в этот стон последние силы, умирающее животное сообщало о наступлении тихого часа, а это означало, что теперь в корпусах должно быть тихо, иначе это не тихий час, а черт знает что такое.

— Кто мне в гольф дохлого ужа засунул?! — закричала Наташа и выбросила из палаты отяжелевший гольф.

Из другого конца коридора прибежал Валерка:

— Итить! Он сдох, что ли?

— Не «итить», а «не могу поверить», — Анька подняла с пола гольф и спрятала его за спину.

Теперь Наташа осталась без гольфа, а Валерка — без ужа. Оба заныли.

— Не реветь! — сказал Женька и удивился тому, что ныть после этого они не перестали.

— Мне тут не нравится, — всхлипнула Наташа и опустилась на пыльный пол. — Я к маме хочу!

Чтобы посмотреть, что случилось, из палат вышли почти все члены отрядов. Многие были уже босиком и в одних трусах, но все равно потребовали немедленно показать им дохлого ужа.

— Вот, — Анька вывалила мне в ладони мертвую змею. — Только я не уверена, что это уж. Большой какой-то.

Все выстроились в тесный круг, склонили головы над ужом, и выгоревшие уже в июне макушки вдруг осветились неярким светом, идущим с лестницы. Это Леха открыл подъездную дверь, поднялся на второй этаж и, протиснувшись сквозь толпу детей, попросил показать ему содержимое гольфа.

— Самка, наверное, — определил он. — Самки у них крупнее. Только нехорошо это.

Чтобы стать одного роста с детьми, Леха присел на корточки и обратился к виноватому в случившемся Валерке:

— Сегодня Исаакий Змеиный. Нельзя змей обижать, иначе отомстят.

Увидев страх в Валеркиных глазах, Лeха улыбнулся:

— Но есть одно средство, как спастись: нужно положить под подушку цветок голубой вероники, а получит его только тот, кто весь тихий час проспит.

Выпрямившись, Леха достал из кармана секундомер и скомандовал отбой. Десять делений успела отсчитать тонкая стрелочка на циферблате, и тропинка, протоптанная в линолеуме, опустела. Последней, выхватив из Анькиных рук гольф с помпонами, в палату убежала Наташа.

— Иисусе, — сказал Женька, осматриваясь в пустом коридоре. — Это что, фокус такой?

— Это правда такая, — серьезно ответил Леха и мотнул головой в сторону палат. — Пойдем за корпус, наберем цветов. Заодно себе под подушку положишь.

По странному стечению обстоятельств ужи жили как раз там, куда Леха повел Женьку искать от них средство. То, что они спонтанно расплодились ввиду небывало жаркого начала лета, на днях заметила директриса лагеря Нонна Михайловна и сразу же дала поручение Бороде их вытравить. Борода травить животину не стал и вместо этого поставил табличку «Осторожно: здесь живут змеи!». Благодаря ей Валерка и нашел в невысыхающей низине то, что искал. То же самое в количестве трех штук нашла там и Нонна Михайловна, когда совершала обход территории перед тихим часом, а также обнаружила в камышах табличку с соответствующим действительности содержанием.

Такое наплевательское отношение к ее поручениям привело директрису в ярость. Не боясь намочить бархатные лодочки и подвергнуться нападению ужей, она шагнула в камыши, выдернула из земли табличку и пришла с ней прямо к Бороде на склад, где объявила, что в наказание лишает его премии. Премии у Бороды и так не было, поэтому он не сильно обиделся, но вскоре точно такая же табличка появилась у входа в общежитие, где жила Нонна Михайловна.

— Это скандал, — сказал Женька, входя в вожатскую с букетом вероники и держа его перед собой, как распятье. — Здесь живут змеи! И самовар в игровой вместо кулера. Что еще?

Еще был потолок в трещинах, гладкие ступеньки, на которых все поскальзывались, и запах карболки — сюрприз такой. На инструктаж надо было приезжать. Там бы заодно сказали, что нумерация отрядов начинается с головы состава.

— Женя, это такие мелочи, — сказала я. — Привыкнешь.

— А еще дети, — шепотом добавил Женька и сделал страшные глаза.

— Они милые. Ну где бы ты пообщался с таким Валеркой?

Женька плюхнулся на кровать, дважды подпрыгнул на подбросившем его панцире и начал раскладывать на подушке цветы вероники. Голубые свечки ложились в ряд, потом в другой. Подушка оказалась такой маленькой, что Женька сложил цветы высоким колодцем. Вскипел чайник, но никто не пошел заваривать чай. Все так пристально следили за тем, хватит ли места цветам, как будто сейчас это было первостепенно важным.

— Так, все. — Сережа очнулся первым. — Сейчас я вам сыграю «По трамвайным рельсам» Янки, и мы навсегда закроем тему карболки, самовара и потолка в трещинах. Ну или хотя бы не будем на это так остро реагировать.

Янка Дягилева была любимой исполнительницей Сережи. Сибирский андеграунд восьмидесятых, классика жанра: ненормативная лексика, в двадцать четыре года утонула в реке при невыясненных обстоятельствах. Янка не была популярна, как другие представители модного андеграунда, которые были тем моднее, чем чаще их таскали по кутузкам, но ее имя было известно каждому студенту.

Когда Сережа закончил играть и отложил гитару, Анька подобрала на кровати ноги и сморщила острый нос:

— Пооптимистичнее для первого дня ничего не нашлось? Нам здесь только «дыма с трубы завода» не хватает и «желтой тарелки светофора».

— Куда оптимистичней? — искренне удивился Сережа. — Просто красоту видно не сразу. А при определенных обстоятельствах можно любоваться даже дымом из трубы.

Что это за обстоятельства, Сережа не уточнил — испугался, что Анька догадается, и зря. О том, что он всю дорогу до лагеря с наслаждением мазохиста сгорал в адском пламени ее рыжих кудрей и теперь был готов так же мучиться хоть всю оставшуюся жизнь, она узнает самой-самой последней.

Подъем случился на пятнадцать минут раньше ожидаемого времени. В вожатскую с громким плачем ворвался мальчик Ваня. Вань у нас с Женькой было двое: один без затей, бритый почти наголо, а другой с претензией на гламур и со стрижкой а-ля Дима Билан после гастрольного тура.

Оба поселились вместе с Валеркой, о чем за пятнадцать минут до конца тихого часа и пожалели. Но если Ваня без затей отделался легким испугом, когда обнаружил себя примотанным скотчем к матрасу, то Ваня с неприемлемыми для пионерского лагеря претензиями оказался вымазан с головы до ног пастой. Особенно сильно пострадала прическа, которой Ваня очень гордился, поэтому сразу схватил шампунь и побежал в туалет, где окончательно убедился в том, что Валерке место не в лагере, а в дурдоме.

Случайным свидетелем этого безобразия стал Виталик, чьи дети тоже проснулись раньше времени и потребовали от них с Ленкой веселых игр.

— У вас твистера нет? — стоя посреди вожатской, спросил Виталик и снял с головы белую панаму, чтобы спасти ее от неминуемой гибели.

Требуя немедленно наказать виновного, Ваня начал размахивать полотенцем, от которого во все стороны полетели черные капли. Всего за пару секунд Вилле Вало обзавелся новой татуировкой, Женька — леопардовым принтом на поло от Lacoste, а по корпусу гитары разбежались черные дорожки.

— В душ! — крикнула Анька и стала выпихивать Ваню вместе с Женькой из вожатской. — Быстро в душ! И выбросите этот шампунь, пока его кто-нибудь другой не взял.

После Женькиного вопроса, чем же в таком случае он будет отмывать гламурного Ваню, Анька предложила ему использовать свой шампунь и больше не задавать таких глупых вопросов.

— Как же так? — донеслось уже из коридора. — У меня профессиональный, для окрашенных волос, с эффектом ламинирования и тонирования, придающий объем у корней и запаивающий посеченные кончики. Им нельзя мыть детей!

— Из этих всех возьми тот, что для окрашенных! — крикнула Анька в коридор и обернулась к Виталику: — И твистера у нас нет.

Противостояние двух соседей по палате продолжилось на полднике. Когда с опозданием в двадцать минут в обеденный зал вошел Ваня с укладкой под Элвиса Пресли, Валерка решил, что это уже вызов. Мужественно приняв его, он объявил, что пока Вани не было, оба отряда участвовали в конкурсе по засовыванию в рот вареных яиц в скорлупе. У кого залезет — тот и выиграл. Ване такой конкурс понравился, и он тоже захотел поучаствовать, только залезть-то яйцо залезло, но чистить его Женьке пришлось прямо у Вани во рту.

— Посоли еще, — сказал Валерка, заглядывая через плечо в стразах, и передал Женьке солонку с забитыми дырочками. — Соленое вкуснее.

Женька машинально протянул руку за солонкой и, обернувшись, встретился взглядом с Маринкой.

— Какая прелесть, — промяукала она, разглядывая Ванину прическу и не обращая внимание на занавес слюней, текущих из его открытого рта на наш стол. — А у нас такая катастрофа с отрядками, такая катастрофа. Оргпериод — самый сложный во всей смене.

— Да-а-а, — протянул Женька, вынимая скорлупки изо рта Вани. — Самый сложный, самый.

— Особенно с девочками беда. — Маринка оперлась рукой о стол и наклонилась к Женьке. — Прямо не знаю, чем их занять. — Ресницы дважды хлопнули, губы заметно надулись — Маринка выразила глубокую печаль, в которую ее погрузила сложившаяся ситуация.

— Такая же фигня, — сказал Женька, для которого намек оказался слишком тонкий.

На всякий случай Маринка наклонилась еще ниже, и до конца разговора Сережа был вынужден смотреть в сторону бракованной рощи.

— Ты ведь не пойдешь? — спросила я, надеясь, что здравый смысл восторжествует.

Здравый смысл не восторжествовал. После полдника, когда до Женьки наконец дошло, что Маринка предлагала ему воспользоваться услугами шестнадцатилетних моделей, а заодно занять их на часок-другой, он сбежал со своей сумкой во второй корпус. Но вместо того чтобы повысить свой профессиональный уровень, подвергся там страшной опасности.

Предчувствуя это, мы с Анькой старались задержать его в игровой как можно дольше, неумело прикрываясь тем, что до ужина нам нужно нарисовать тридцать четыре эмблемы, отрепетировать отрядную песню, выбрать девиз и снять с пожарной лестницы Валерку, который примотал к ней тарзанку, сделанную из чьих-то колготок. В том, что это не более чем неумелое прикрытие, Женька не сомневался, подозревая нас в намерениях усложнить его путь к успеху и считая, что мы действуем исключительно из вредности.

— Что сложного в том, чтобы нарисовать тетю Мотю? — спросил он и, не отрывая карандаша, нарисовал в своем блокноте Кейт Мосс.

— Да все! — ответила Анька и с третьей попытки нарисовала тетю Любу.

Остаться Женьку уговаривал даже Валерка, обещая, что в противном случае девизом у нас будет «Мы пупы, мы всех пупее!», а если Нонне Михайловне он не понравится, то Валерка скажет, что его придумал Женька.

— Или «Мы носки, нас не согнешь», — добавил он.

Но Женьку это не остановило. Он, как несгибаемый носок, стоял на своем и смотрел поверх детских голов в окно, где был виден второй корпус с населяющими его бесплатными моделями.

— Ладно, — я взяла у него образец эмблемы, который никто не в силах был перерисовать, и указала на дверь. — Иди уже. Только быстро.

И десяти делений не успела бы отсчитать тонкая стрелочка на циферблате Лехиного секундомера, как Женька схватил свою сумку и выскочил из игровой. Однако то, что он увидел, когда прибежал в первый отряд, не было похожим на то, что он там увидеть ожидал.

Приближался вечер — время ритуальных танцев, поэтому на втором этаже второго корпуса его встретили не пятнадцать готовых на все моделей, а женщины одного из племeн Папуа — Новой Гвинеи, в котором брачный период неудачно совпал с сезоном охоты их мужчин.

Красной краски, которой женщины племени придавали чувственности губам, у них было завались, как и синей, которая выгодно оттеняла глубину глаз и подчеркивала изгибы надбровных дуг. Но юные папуаски все равно согласились взглянуть на то, что принес белый человек в своей чудо-сумке, и взяли его в плотное кольцо.

Папуаска, которая была у них главной, о чем говорило густое ожерелье из природного материала на пышной и почти оголенной груди, первой заглянула в Женькину сумку, достала из нее золотую тубу с тушью Guerlain и поднесла к глазам.

— Ништяк, — сказала она на местном диалекте и оскалилась.

Оценив изящность тубы и тонкий аромат, исходящий от изогнутой кисточки, главная папуаска издала победный клич и объявила, что она желает, чтобы Женька немедленно сделал ее такой же красивой, как белые женщины на рекламных буклетах, которыми был набит средний карман его сумки. Того же потребовали и остальные папуаски, что заставило Женьку расслабиться и окончательно потерять бдительность.

Засучив рукава рубашки Baumler, он обвел критическим взглядом разукрашенных папуасок, жаждущих красоты, и спросил, известно ли им, что такое нюд, имея в виду особую технику макияжа без макияжа, который предпочитают женщины в развитых капиталистических странах.

— Нюд? — переспросила главная папуаска.

В игровой воцарилась мертвая тишина. Скорее всего, Женька назвал какое-то запрещенное в этих краях слово, чем разгневал папуасских богов. Лица женщин исказились, обведенные красной краской рты открылись, и ему показалось, что его послали на другие три буквы, но точно он этого утверждать не мог, потому что за дверью послышались топот и шум. Это мужчины племени, которых Сашка привел со стадиона, начали выражать обеспокоенность тем, что то, ради чего они сюда приехали, в полном составе закрылось в игровой и никак не выходит.

Начал беспокоиться и Женька, потому что не понимал, чего от него хотят аборигены: половина слов была на местном диалекте, но явно имела агрессивную коннотацию.

— Нюд, — попробовал объяснить он, чтобы наладить диалог с туземками, — это почти незаметный, естественный макияж с использованием нейтральных оттенков. Главная задача при его нанесении — создать ощущение полного отсутствия косметики. Это показатель хорошего вкуса.

Совершить акт каннибализма женщинам племени не дали их мужчины, которые ворвались в игровую как раз тогда, когда раздетого до трусов Женьку с топинамбуром во рту тащили к жертвенному костру...

— Да не было такого, — сказала Маринка и прислонила Женьку к стене, потому что держать его на себе уже стало тяжело. — До каких трусов? Так, рубаху помяли.

— Это потому что ты вовремя пришла! — Женька сполз по стене на мат и вытянул ноги. Почти сразу же к нему на колени залезла девочка, которую напугал его рассказ о папуасках, и теперь они боялись вместе. — Чуть не разорвали меня на сотню маленьких парикмахеров. Они же все раскрашены, как...

— Жертвы общественного темперамента, — подсказала Анька.

Это выражение мы вычитали в «Общественной жизни» Салтыкова-Щедрина и теперь называли так любую особь женского пола, одетую чуть более вызывающе, чем мы сами.

Женька кивнул и прижал к себе девочку.

— Вот, они самые.

Маринка пожала маленькими круглыми плечиками и надула губки.

— Тоже мне катастрофа! Не надо было мне уходить из корпуса. В следующий раз обещаю присутствовать.

— В следующий раз?! — Женька посмотрел на нее глазами чудом спасшегося Кука. — Спасибо, я лучше пешком постою.

— Ну, знаешь! — Маринка развела руками. — Какие есть!

Развернувшись на каблуках, она вышла в пустой коридор, а Женька уткнулся носом в макушку девочки.

— Давай сюда, что у тебя, — сказал он и взял у нее эмблему отряда. — Здесь нужно немного подправить.

Щелкнув пальцами, он попросил карандаш и ластик и, не вставая с мата, превратил тетю Любу в Кейт Мосс. Ему было неудобно делать это с девочкой на коленях, и ей было неудобно тоже, потому что на Женьке были штаны с острыми заклепками в форме звезд, но они просидели так до ужина. Они сидели бы и после, но по дороге из столовой в корпус была организована специальная очередь к Женькиным коленям в звездах, поэтому дальше девочки все время менялись.

День подходил к концу. Был второй круг девочек и третий. Вова придумывал девизы с призывами к экстремизму, Наташа искала колготки, Сережа подбирал аккорды для «Тети Моти».

— Так тебе нравится девиз про пупов? — спрашивал Валерка и тряс листочком для голосования.

— Да, — отвечала я и смотрела, как под Женькиной рукой молодеет и стройнеет пятнадцатая тетя Люба: халат превращается в коктейльное платье, а наколка буфетчицы — в диадему с бриллиантами из «метеоритов» Guerlain, приклеенных на канцелярский клей. «Всех любить надо, всех».

После отбоя, когда солнце упало за главный корпус, возле скамеек над шапками сирени зажглись фонари. Белые плафоны окружили ночные мошки, на асфальте зашевелились тени. Из окна главного корпуса с противоположной стороны от линейки лагерь выглядел как деревенская улица, где тропинки гораздо популярнее проложенных рядом асфальтовых дорожек и где покосившиеся фасады домов не видны за буйной зеленью, которую никто не косит.

— Закройте окно, сифонит, — попросил Виталик и по­ежился. — Мне мама не разрешает у открытых окон сидеть.

Анька закрыла окно и спрыгнула с подоконника на пол.

— Сдует тебя, что ли? Посмотри, какой вечер.

— Пол-одиннадцатого — это ночь, — заметил Виталик. — Кто придумал так поздно проводить планерки?

Кожаный диван, на котором сидел Виталик, чавкнул, не сразу отпуская его ноги, внизу послышались шаги. Это Нонна Михайловна поднималась по лестнице советского универмага из кулинарии в галантерейный отдел и очень надеялась, что в пионерскую она войдет последней. Сегодня на ней были черное шелковое платье с погонами и выпуклыми золотыми пуговицами, лакированные туфли с широкими пряжками и алый шарфик, поэтому она ни в коем случае не должна была затеряться в толпе входящих. Увидев нас, директриса остановилась возле лестницы и показала на дверь с надписью «Пионерская».

На первую планeрку пришло столько народу, что всем не хватило места за двумя рядами столов. Треть пионерской занимали стол самой Нонны Михайловны, кожаное кресло и два стеклянных шкафа. В оставшейся части стояли похожие на школьные парты столы. У двери — один маленький стульчик. Его называли «для важных персон». Сегодня на нем сидел Борода и испытывал необычайную гордость из-за того, что его пригласили на планерку. Когда мы вошли, он громко поздоровался и так напугал Виталика, что тот чуть не сел Бороде на колени.

— Чаво тебе?! — заревел тот и показал на свободный стол с тремя стульями. — Местов рази нету?

Анька взяла нас с Виталиком за руки и повела к свободному столу у окна. Неловко, когда на тебя смотрят сразу столько людей, но Нонне Михайловне это нравилось. Расправив плечи с погонами, она прошла между рядами и встала возле своего кресла. Ни единой складочки не дало шелковое платье. Обведенные темной помадой губы застыли в улыбке, от легкого поворота головы по волосам пробежал блик света. Ей было пятьдесят.

— Да ладно?! — сказала Анька Гале, и мы уже более внимательно посмотрели на Нонну Михайловну.

Она была стройной брюнеткой с длинным хвостом густых блестящих волос, с розоватой, почти юной кожей. И только строгий взгляд выдавал ее возраст и высокое положение, которое она здесь занимала. Смотрела Нонна Михайловна всегда как бы сверху, но только потому, что так был лучше виден изгиб ее ресниц.

Все называли ее Нонкой, но она об этом не знала, потому что никто не решился бы сделать это в ее присутствии. Так же любящие дети в кругу друзей называют свою маму мамкой. Нонка, как любая нормальная мамка, всегда всех жалела и всем помогала, но за дело могла так надрать уши, как под силу только самой близкой и родной душе.

Лишь один человек мог себе позволить обращаться к ней иначе, чем Нонна Михайловна, — лагерный врач. Сегодня он стоял у окна в безукоризненно белом отглаженном халате, хотя обычно носил более удобный хирургический костюм.

— Аркадий Семенович, — представила его директриса.

Он называл ее Нонна, а дальше следовало что-то вроде «Ты меня убиваешь», «Я тебя умоляю» или и то и другое вместе. Самого его называли доктор Пилюлькин. Он об этом тоже не знал, но догадывался. На самом деле его звали Аркадий Семенович Волобуев, но кто-то, у кого потом, наверное, пропала премия, придумал ему прозвище и сделал все, чтобы оно прижилось. Но, как сказала Галя, «что на клизме ни пиши, все равно приятного мало».

Доктор Пилюлькин был одержим идеями поддержания стерильной чистоты и соблюдения санитарно-гигиенических норм, а всех, кто вставал у него на пути к белоснежным простыням к концу смены и тумбочкам, в которых хранится только туалетная бумага (да и то едва начатая), обливал карболкой и сбрасывал с крыши в крапиву. По крайней мере, так утверждал Валерка, и все ему верили — настолько страшен был Пилюлькин в своем хирургическом костюме и медицинской шапочке, надвинутой до черных с проседью бровей. Особой гордостью Пилюлькина были усы, которые висели под носом аккуратной трапецией и ставили под сомнение то, что он может улыбаться хотя бы теоретически.