Философский пароход E-Book

авторов Коллектив

• Herausgeber: XSPO
• Kategorie: Sachliteratur, Reportagen, Biografien
• Serie: Эпохи и идеи
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 519

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Осенью 1922 года из советской России отправились пароходы с необычным грузом — на борту находились выдающиеся философы, экономисты, историки, писатели. Николай Бердяев, Питирим Сорокин, Семен Франк, Иван Ильин, Сергей Трубецкой — цвет русской науки и культуры был изгнан из страны без суда и следствия, по личному распоряжению Владимира Ленина. Эта книга — первая полная документальная реконструкция операции, вошедшей в историю как «философские пароходы». Здесь собраны ключевые документы эпохи: секретное письмо Ленина Дзержинскому с планом высылки, декрет об административной высылке, погромная статья Троцкого, протоколы допросов, заключения ГПУ, воспоминания самих высланных. Через документы и свидетельства раскрывается механизм тоталитарной репрессии: как власть методично выявляла «идеологически опасных» людей, как советская пропаганда оправдывала изгнание «безродных псов», как ломались судьбы людей, вырванных из родной почвы. Высылка 1922 года стала репетицией будущего Большого террора и нанесла невосполнимый урон русской культуре. Страна потеряла целое поколение мыслителей — многие из них стали классиками мировой науки, но уже в эмиграции. Столетие спустя эти документы звучат как предостережение о хрупкости свободы мысли и цене, которую платит общество за идеологическую нетерпимость.

Leseprobe

Серия: Эпохи и идеи

Издательство: XSPO

Аннотация

Осенью 1922 года из советской России отправились пароходы с необычным грузом — на борту находились выдающиеся философы, экономисты, историки, писатели. Николай Бердяев, Питирим Сорокин, Семен Франк, Иван Ильин, Сергей Трубецкой — цвет русской науки и культуры был изгнан из страны без суда и следствия, по личному распоряжению Владимира Ленина.

Эта книга — первая полная документальная реконструкция операции, вошедшей в историю как «философские пароходы». Здесь собраны ключевые документы эпохи: секретное письмо Ленина Дзержинскому с планом высылки, декрет об административной высылке, погромная статья Троцкого, протоколы допросов, заключения ГПУ, воспоминания самих высланных.

Через документы и свидетельства раскрывается механизм тоталитарной репрессии: как власть методично выявляла «идеологически опасных» людей, как советская пропаганда оправдывала изгнание «безродных псов», как ломались судьбы людей, вырванных из родной почвы.

Высылка 1922 года стала репетицией будущего Большого террора и нанесла невосполнимый урон русской культуре. Страна потеряла целое поколение мыслителей — многие из них стали классиками мировой науки, но уже в эмиграции.

Столетие спустя эти документы звучат как предостережение о хрупкости свободы мысли и цене, которую платит общество за идеологическую нетерпимость.

Философский пароход

Великая депортация русской интеллигенции

Введение

Весной 1922 года, когда Советская Россия едва начала оправляться от кровопролитной Гражданской войны, голода и разрухи, в кабинетах большевистских руководителей зрел план новой операции — на этот раз против тех, кто не держал в руках оружия, но представлял, по мнению властей, не меньшую угрозу режиму. Девятнадцатого мая 1922 года Владимир Ильич Ленин, находившийся уже в состоянии прогрессирующей болезни, продиктовал письмо Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, председателю ГПУ, которое стало отправной точкой одной из самых драматических страниц в истории русской культуры — массовой депортации интеллигенции за границу, вошедшей в историю под именем «философских пароходов».

Это письмо — не рядовая бюрократическая записка, а программный документ, детально описывающий механизм идеологической чистки. Ленин требует «подготовить тщательнее» высылку писателей и профессоров, «помогающих контрреволюции», опасаясь, что «без подготовки мы наглупим». Каждая строка этого документа пропитана методичностью и системностью подхода: создать специальное совещание, обязать членов Политбюро еженедельно просматривать некоммунистические издания, собрать досье на неблагонадежных интеллектуалов, задействовать «толкового, образованного и аккуратного человека в ГПУ» для координации операции. Ленин лично анализирует журналы, выносит вердикты — петроградский журнал «Новая Россия» он считает закрытым слишком поспешно, а вот «Экономист», издание XI отдела Русского технического общества, называет «явным центром белогвардейцев», сотрудники которого «почти все — законнейшие кандидаты на высылку за границу». Особенно показательна его лексика: он называет интеллигенцию «военными шпионами», «пособниками Антанты», «растлителями учащейся молодежи», которых надо «изловить» и «излавливать постоянно и систематически».

К весне 1922 года большевики уже пять лет удерживали власть в стране, прошедшей через невиданные катаклизмы. Октябрьский переворот 1917 года, разгон Учредительного собрания в январе 1918-го, начало Красного террора после покушения на Ленина 30 августа 1918 года, Гражданская война с её миллионами жертв, политика «военного коммунизма» с продразверсткой и принудительными реквизициями — все это создало атмосферу тотального контроля и подавления любого инакомыслия. Однако интеллектуальная элита страны, несмотря на все репрессии, сохраняла относительную автономию. Университеты Москвы и Петрограда, научные общества, литературные салоны оставались островками относительно свободной мысли, где продолжались философские диспуты, издавались независимые журналы, велись научные исследования вне рамок марксистской идеологии.

В марте 1921 года Ленин объявил о переходе к новой экономической политике — НЭПу. Это решение было вынужденным: страна находилась на грани экономического коллапса, Кронштадтское восстание в марте 1921 года показало опасность народного недовольства даже среди ранее лояльных матросов. НЭП допускал частную торговлю, мелкое предпринимательство, аренду земли, создавал иллюзию либерализации режима. Многие в интеллигентской среде восприняли это как признак эволюции большевизма к более умеренным формам правления. Возобновилась издательская деятельность, появились частные издательства, возродились научные общества. В Петрограде стал выходить журнал «Экономист», в Москве — «Новая Россия», начали проводиться открытые философские диспуты в Политехническом музее. Философ Николай Бердяев вспоминал позже: «В начале двадцатых годов в Москве была некоторая свобода мысли и слова. Мы могли собираться, обсуждать философские и религиозные темы. Казалось, худшее позади».

Однако это была обманчивая оттепель. Ленин и руководство партии рассматривали НЭП исключительно как временную тактическую уступку в экономике, но никак не в идеологии. Более того, экономическая либерализация требовала, по их мнению, ужесточения идеологического контроля, чтобы предотвратить политическое брожение. Ещё в 1920 году, выступая на III съезде комсомола 2 октября, Ленин говорил о необходимости формирования нового, коммунистического сознания: «Нужно, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали». А старая интеллигенция с её либеральными и религиозными взглядами была главным препятствием на этом пути.

Процесс подготовки массовой высылки начался задолго до майского письма 1922 года. Уже в 1921 году ГПУ начало составлять списки «политически неблагонадежных» профессоров и писателей. Двадцать шестого июля 1921 года была создана комиссия по чистке научных и учебных заведений под руководством наркома просвещения Анатолия Луначарского. Официально речь шла о «проверке профессиональной квалификации», но фактически комиссия занималась политической фильтрацией. Профессора должны были заполнять анкеты с вопросами об их политических взглядах, участии в дореволюционных партиях, отношении к советской власти. В Московском университете проверке подверглись более 200 преподавателей, в Петроградском — около 150. Многие были уволены «за несоответствие идеологическим требованиям», некоторые арестованы.

Параллельно усиливалось давление на некоммунистическую прессу. В августе 1921 года был закрыт независимый журнал «Экономист» (позже возобновленный), в сентябре — «Начала», редактировавшееся группой видных философов. Десятого августа 1922 года ГПУ провело массовые обыски и аресты в редакциях петроградских журналов «Экономист», «Утренники», «Новая Россия». Изымались рукописи, списки авторов, переписка. Именно эти журналы Ленин упоминает в своем майском письме, особо выделяя «Экономист» как «центр белогвардейцев». Характерно, что в третьем номере этого журнала на обложке был напечатан список сотрудников — именно он и послужил готовым перечнем кандидатов на высылку. Среди них были крупнейшие экономисты: Николай Кондратьев, автор теории длинных экономических циклов; Борис Бруцкус, специалист по аграрной экономике; Лев Литошенко, теоретик рыночного хозяйства. Все они отстаивали необходимость рыночных механизмов в экономике, что прямо противоречило коммунистической доктрине.

Двадцать восьмого июля 1922 года Политбюро ЦК РКП(б) приняло постановление о создании комиссии по подготовке высылки «активных контрреволюционных элементов» за границу. В комиссию вошли Дзержинский, нарком юстиции Дмитрий Курский, председатель Моссовета Лев Каменев. Уже через неделю, 4 августа, комиссия представила первый список из 67 человек. Ленин лично просматривал списки, делал пометки, добавлял и вычеркивал фамилии. В архивах сохранилась его записка Сталину от 8 августа 1922 года: «К вопросу о высылке писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Это дело надо подготовить тщательнее и провести умнее... Надо поставить дело так, чтобы этих господ выслать разом и навсегда». Девятнадцатого августа список расширился до 160 человек, а к началу сентября — до 200 с лишним.

Критерии отбора были достаточно широкими и субъективными. Высылке подлежали профессора и преподаватели, «не лояльные к советской власти», участники бывших либеральных партий (кадеты, эсеры, меньшевики), религиозные философы и богословы, писатели и публицисты «антисоветской направленности», представители «старой» дореволюционной интеллигенции, сохранившие влияние на молодежь. Многие из высланных никогда не участвовали в политической деятельности против большевиков, не брали в руки оружия во время Гражданской войны, не занимались подпольной работой. Их «преступление» заключалось в инакомыслии, в приверженности ценностям, несовместимым с марксизмом-ленинизмом: религии, идеализму в философии, либерализму в политике, признанию прав личности и свободы совести.

Летом и ранней осенью 1922 года начались массовые аресты. Людей забирали среди ночи, часто прямо из постелей. Философа Николая Бердяева арестовали 19 августа 1922 года в его московской квартире на Большом Власьевском переулке. Он вспоминал: «Пришли ночью, обыскивали до утра, перевернули всю библиотеку, изъяли переписку. Мне объявили, что я высылаюсь за границу как социально опасный элемент. На сборы дали несколько дней». Социолога Питирима Сорокина арестовали 22 августа в Петрограде. Философа Семена Франка взяли 27 августа в Саратове, куда он переехал из Москвы в надежде избежать преследований. Ивана Ильина, правоведа и философа, арестовывали пять раз в период с 1918 по 1922 год, последний раз — 17 сентября 1922 года, после чего сразу же включили в список высылаемых.

Арестованных содержали в Лубянской тюрьме в Москве и в тюрьме на Шпалерной улице в Петрограде. Условия были тяжелыми — переполненные камеры, скудное питание, неопределенность судьбы. Некоторым объявляли, что их ждет расстрел, а через несколько дней сообщали о замене казни на высылку. Это была сознательная психологическая тактика. Дзержинский в своей записке в Политбюро от 10 августа 1922 года писал: «Высылка является мерой гуманной по сравнению с расстрелом, который многие из них заслуживают. Это должно им объясняться при объявлении решения». Высланным предлагали подписать обязательство никогда не возвращаться в Советскую Россию под угрозой расстрела. Выезжать разрешалось с минимальным багажом — одним-двумя чемоданами одежды и личных вещей. Вывоз ценностей, рукописей (за редким исключением), библиотек запрещался. Многие уезжали практически нищими, оставляя в России квартиры, имущество, накопления всей жизни.

Двадцать девятого сентября 1922 года из петроградского порта отправился первый «философский пароход» — немецкое грузопассажирское судно «Обербургомистр Хакен» (Oberbürgermeister Haken), зафрахтованное советскими властями. На борту находились 69 человек — профессора, писатели, врачи с семьями, всего около 200 человек, считая жен и детей. Пароход следовал в германский порт Штеттин (ныне польский Щецин). Среди пассажиров были философы Николай Бердяев, Семен Франк, Иван Ильин, Борис Вышеславцев, Николай Лосский, Лев Карсавин, социолог Питирим Сорокин, историки Александр Кизеветтер и Александр Флоровский, экономисты, врачи, писатели. Шестнадцатого ноября 1922 года из Петрограда ушел второй пароход — «Пруссия», везя еще несколько десятков высланных. Одновременно группы депортируемых отправлялись поездами через западную границу и из южных портов — Одессы и Севастополя.

Путешествие на «философском пароходе» запомнилось высланным как сюрреалистическое событие. Николай Лосский вспоминал: «Мы плыли, как пассажиры ковчега после потопа, не зная, что найдем на берегу. Философы спорили о судьбах России, о природе зла, о Боге. Спорили так же страстно, как и в московских гостиных, словно ничего не произошло». Питирим Сорокин записал в дневнике: «Странное чувство — мы изгнанники, но не преступники. Нас выслали за мысли, за убеждения. Это честь и трагедия одновременно». Семен Франк писал жене, оставшейся в России: «Не знаю, увижу ли тебя снова, увижу ли Родину. Но даже в изгнании буду служить русской культуре, русской мысли». Иван Ильин, глубоко религиозный философ, воспринял высылку как крестный путь: «Россия распята. Мы, изгнанные, должны хранить ее духовные сокровища до времен воскресения».

Прибыв в Германию, высланные оказались в крайне тяжелом положении. Большинство не имело средств к существованию, не знало языка, не могло найти работу. Веймарская Германия сама переживала глубокий экономический кризис, гиперинфляцию. Многие интеллектуалы жили впроголодь, ютились в дешевых пансионах, перебивались случайными заработками. Николай Бердяев читал лекции в частных кружках, Семен Франк переводил с немецкого, Питирим Сорокин устроился преподавателем в Русский научный институт в Праге, созданный при поддержке чехословацкого правительства специально для русских эмигрантов. Постепенно многие нашли применение своим талантам: Бердяев создал в Париже религиозно-философскую академию и издательство «YMCA-Press», ставшее центром русской эмигрантской мысли; Сорокин в 1923 году переехал в США, где стал профессором Гарвардского университета и одним из основателей американской социологии; Иван Ильин преподавал в Русском научном институте в Берлине, писал фундаментальные труды о правосознании и о путях России.

Всего, по разным оценкам, в 1922-1923 годах из Советской России было выслано от 160 до 220 человек. Точное число установить трудно, так как некоторые высылались не на «пароходах», а через сухопутную границу, некоторые уезжали по отдельным распоряжениям ГПУ. Среди высланных были не только философы, но и представители других профессий: экономисты Борис Бруцкус, Николай Кондратьев (высланный в 1922-м, но вернувшийся в 1923-м, позже расстрелянный в 1938 году), историки Александр Кизеветтер, Михаил Ростовцев (эмигрировавший позже сам), писатели Михаил Осоргин, Евгений Замятин (уехавший в 1931-м по личному ходатайству), врачи, агрономы, кооператоры. Это был цвет русской интеллигенции, люди с мировыми именами или те, кто мог бы прославить русскую науку и культуру.

Реакция мировой общественности на депортацию была неоднозначной. Левые интеллектуалы Запада, увлеченные «советским экспериментом», часто оправдывали действия большевиков. Французский писатель Ромен Роллан писал в октябре 1922 года: «Высылка предпочтительнее расстрела. Советская Россия имеет право защищаться от внутренних врагов». Немецкий драматург Бертольт Брехт заявил: «Революция не может позволить себе роскошь терпимости к контрреволюционерам». Однако либеральная пресса осудила депортацию. Британская газета «Times» 5 октября 1922 года назвала высылку «изгнанием мысли», американская «New York Times» — «интеллектуальным геноцидом». Альберт Эйнштейн в письме Ромену Роллану выразил возмущение: «Высылать людей за их убеждения — варварство, достойное Средневековья». Чешский президент Томаш Масарик предоставил высланным профессорам возможность работать в Праге, создав специальные научные институты для русской эмиграции.

Сами большевики рассматривали операцию как успешную. Дзержинский в отчете Политбюро 20 октября 1922 года писал: «Высылка контрреволюционной профессуры и литераторов прошла организованно. Мы очистили тылы от идейных противников, не прибегая к крайним мерам. Это ослабит влияние буржуазной идеологии на молодежь». Ленин, уже тяжело больной (через два месяца, в декабре 1922-го, с ним случится первый инсульт), в беседе с соратниками одобрил результаты: «Мы изгнали прочь этих помощников Антанты. Пусть гниют за границей. Нам нужны не они, а новые кадры, преданные революции». В советских газетах депортированных клеймили как «наймитов мирового капитала», «предателей трудового народа», «лакеев буржуазии». «Правда» 31 октября 1922 года опубликовала статью под заголовком «Вон, паразиты!», где говорилось: «Советская Россия освободилась от интеллигентской саранчи, пожиравшей народное достояние и отравлявшей сознание молодежи буржуазными предрассудками».

Депортация 1922 года имела катастрофические последствия для русской культуры и науки. Страна потеряла целое поколение мыслителей, ученых, творцов. Философская школа, которой гордилась дореволюционная Россия — от Владимира Соловьева до Павла Флоренского, — была разгромлена. Высланные уехали, оставшиеся в России вскоре были репрессированы: Павел Флоренский расстрелян в 1937-м, Алексей Лосев чудом избежал расстрела, но провел годы в лагерях, Густав Шпет расстрелян в 1937-м. Экономическая наука лишилась ведущих специалистов, что аукнулось позже, когда догматический марксизм завел страну в экономический тупик. Медицина, агрономия, право — во всех областях образовались зияющие пустоты.

Однако для мировой культуры высылка имела и положительный эффект. Русская эмиграция создала за рубежом мощные культурные центры. В Берлине, Праге, Париже, позже в Нью-Йорке действовали русские издательства, научные институты, философские общества. Издавались журналы «Путь», «Современные записки», «Новый град», где печатались философские, литературные, политические работы высочайшего уровня. Николай Бердяев написал в эмиграции свои главные труды — «Новое Средневековье» (1924), «О назначении человека» (1931), «Русская идея» (1946), которые переведены на десятки языков и изучаются до сих пор. Питирим Сорокин создал фундаментальные труды по социологии — «Социальная и культурная динамика» (1937-1941), заложившие основы современной социологической теории. Иван Ильин разработал концепцию правового государства и духовных основ русской государственности, его работы «О сопротивлении злу силою» (1925) и «Путь духовного обновления» (1935) стали классикой политической философии.

Многие из высланных мечтали о возвращении на Родину, надеялись, что большевистский режим падет, что Россия вернется к нормальному развитию. Николай Бердяев писал в 1924 году: «Мы — странники во времени. Россия, которую мы любим, временно оккупирована чуждой силой. Но Россия вечна, а большевизм преходящ. Мы вернемся». Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Почти все высланные умерли в эмиграции, не увидев Родины. Николай Бердяев скончался в Париже в 1948 году, Иван Ильин — в Швейцарии в 1954-м, Питирим Сорокин — в США в 1968-м. Лишь немногие дожили до конца советской власти — Николай Лосский умер в 1965 году, его сын, философ Владимир Лосский, — в 1958-м. Никто из высланных на «философском пароходе» так и не вернулся в Россию при жизни.

История «философского парохода» долгое время замалчивалась в СССР. О высланных не упоминали, их книги были под запретом, имена вычеркнуты из энциклопедий. Лишь в конце 1980-х, в период перестройки, стало возможным открыто говорить об этой странице истории. В 1990 году вышла первая публикация документов о высылке 1922 года, включая письмо Ленина Дзержинскому. В постсоветской России началась реабилитация высланных. Их труды переиздаются, изучаются в университетах. В 2003 году в Москве установлен памятник жертвам политических репрессий на Лубянской площади, где увековечена память и о высланных на «философском пароходе». В 2022 году отмечалось столетие этого трагического события — прошли конференции, выставки, публикации.

Письмо Ленина Дзержинскому от 19 мая 1922 года, с которого началась эта история, остается одним из самых зловещих документов XX века. Оно показывает, как тоталитарная власть методично, систематически уничтожает свободную мысль, как идеология становится важнее науки, культуры, человеческих судеб. «Надо это подготовить тщательнее», — пишет Ленин, словно речь идет о рутинной административной операции, а не о ломке тысяч жизней, о выкорчевывании корней русской интеллектуальной традиции. «Без подготовки мы наглупим» — забота не о справедливости, не о гуманности, а о технической эффективности репрессии. Этот документ — свидетельство того, как революция, провозгласившая освобождение человека, привела к его порабощению, как мечта о светлом будущем обернулась изгнанием лучших умов страны.

Александр Немиров

Текст письма В.И. Ленина Ф.Э. Дзержинскому от 19 мая 1922 года:

Письмо В.И. Ленина Ф.Э. Дзержинскому

19.05.1922

Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции.

Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим. Прошу обсудить такие меры подготовки.

Собрать совещание Мессинга, Манцева и еще кое-кого в Москве.

Обязать членов Политбюро уделять 2—3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг, проверяя1 исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочки всех некоммунистических изданий.

Добавить отзывы ряда литераторов-коммунистов (Стеклова, Ольминского, Скворцова, Бухарина и т.д.).

Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей.

Поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ.

Мои отзывы о питерских двух изданиях:

«Новая Россия» № 2. Закрыта питерскими товарищами.

Не рано ли закрыта? Надо разослать ее членам Политбюро и обсудить внимательнее. Кто такой ее редактор Лежнев? Из «Дня»? Нельзя ли о нем собрать сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала кандидаты на высылку за границу.

Вот другое дело питерский журнал «Экономист», изд[ание] ХI отдела Русского технического общества. Это, по-моему, явный центр белогвардейцев. В № 3 (только третьем!!! Это nota bene!) напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все — законнейшие кандидаты на высылку за границу.

Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и выслать за границу.

Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне, и сообщить мне их отзывы и Ваше заключение.

Ленин

Декрет об административной высылке

Майское письмо Ленина Дзержинскому положило начало подготовительной работе, но для проведения массовой депортации интеллигенции требовалась юридическая база. Большевики, при всем их революционном радикализме, стремились придать своим репрессивным действиям видимость законности, облечь произвол в форму правовых актов. Десятого августа 1922 года Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет принял декрет «Об административной высылке», ставший правовым основанием для депортации тысяч людей без суда и следствия. Этот документ — образец советской юридической техники, где формальные процедурные нормы служили прикрытием для беззакония, где право превращалось в инструмент террора.

Декрет состоял из десяти пунктов, внешне выглядевших вполне бюрократически корректно. Статья первая устанавливала саму возможность административной высылки «в целях изоляции лиц, причастных к контрреволюционным выступлениям». Формулировка была намеренно расплывчатой — что именно считать «контрреволюционными выступлениями»? Участие в вооруженном мятеже? Публикацию критической статьи? Выступление на философском диспуте? Преподавание идеалистической философии? Эта неопределенность давала карт-бланш репрессивным органам толковать понятие как угодно широко. Примечательна оговорка «в тех случаях, когда имеется возможность не прибегать к аресту» — иными словами, высылка позиционировалась как мягкая мера, альтернатива тюремному заключению или расстрелу. Власть словно проявляла гуманность, предлагая изгнание вместо физического уничтожения. Но изгнание означало гражданскую смерть — потерю родины, разрыв со всем, что составляло смысл жизни для интеллектуала: библиотеками, коллегами, учениками, культурной средой.

Второй пункт создавал исполнительный механизм — Особую Комиссию при Народном комиссариате внутренних дел под председательством самого наркома внутренних дел. В 1922 году этот пост занимал Алексей Белобородов, бывший председатель Уралоблсовета, организатор расстрела царской семьи в Екатеринбурге в июле 1918 года. Человек с такой биографией вряд ли мог питать сентиментальные чувства к «буржуазным профессорам». В комиссию входили также представители НКВД и Наркомюста, утверждаемые Президиумом ВЦИК. Формально это придавало решениям легитимность высшего органа власти, но фактически все ключевые решения принимались в узком кругу партийного руководства — в Политбюро ЦК РКП(б), где заседали Ленин, Троцкий, Сталин, Зиновьев, Каменев. Именно там составлялись и утверждались списки высылаемых, там решались судьбы людей за закрытыми дверями, без права защиты, без возможности обжалования.

Третий пункт требовал, чтобы постановления о высылке «сопровождались подробными указаниями причин». На практике эти «причины» представляли собой идеологические штампы и беспочвенные обвинения. В архивах ГПУ сохранились карточки на высланных с типовыми формулировками: «антисоветская агитация среди студенчества», «пропаганда идеалистической философии», «связь с эмигрантскими кругами», «принадлежность к кадетской партии до революции», «религиозная пропаганда», «критика советской экономической политики». Философ Николай Бердяев был обвинен в том, что «ведет религиозно-философскую пропаганду среди молодежи, отвлекая ее от задач социалистического строительства». Экономист Борис Бруцкус — в «пропаганде частнокапиталистических методов хозяйства в противовес плановой экономике». Историк Александр Кизеветтер — в «идеализации дореволюционного прошлого России и критике достижений Октябрьской революции». Эти обвинения не содержали ни одного конкретного факта противозаконных действий, не ссылались на конкретные статьи, речи, публикации — только общие идеологические ярлыки.

Четвертый и пятый пункты касались технических деталей — указания района высылки и срока. Список районов утверждался Президиумом ВЦИК. Для высылки внутри страны определялись отдаленные области — Северный край, Сибирь, Туркестан, места традиционной царской ссылки, куда когда-то отправляли революционеров. Ирония истории: большевики, сами прошедшие через сибирскую ссылку, теперь ссылали своих идейных противников в те же места. Для высылки за границу первоначально предполагалась Германия, где существовала крупная русская эмигрантская община и куда можно было добраться морским путем из Петрограда или по суше через западную границу. Позже география расширилась — Чехословакия, Польша, Франция, Турция для выезжающих через южные порты.

Шестой пункт ограничивал срок административной высылки тремя годами. Это была юридическая фикция. Высылка за границу де-факто была бессрочной — вернуться было практически невозможно. Высланным выдавался специальный документ — «удостоверение личности иностранца», фактически лишавший их советского гражданства. Двадцать девятого октября 1922 года Президиум ВЦИК принял дополнительное постановление: «Лица, высланные за границу по постановлениям ГПУ, лишаются права возвращения в пределы РСФСР. Самовольное возвращение влечет за собой применение высшей меры наказания». То есть возвращение каралось расстрелом. Некоторые высланные действительно пытались вернуться нелегально — и погибали. Писатель Борис Савинков, бывший эсер-террорист, перешедший на сторону белых в Гражданскую войну, в августе 1924 года нелегально пересек советскую границу, был арестован, приговорен к расстрелу, замененному на десять лет тюрьмы, и погиб при невыясненных обстоятельствах в тюрьме 7 мая 1925 года — официальная версия говорила о самоубийстве, но многие считали, что его убили.

Седьмой пункт лишал высланных избирательных прав — активного и пассивного. В советской правовой системе это было тяжелым политическим наказанием. Конституция РСФСР 1918 года и последующие законодательные акты делили граждан на полноправных, имеющих право избирать и быть избранными, и «лишенцев» — лишенных избирательных прав. К последним относились бывшие помещики, капиталисты, торговцы, духовенство, служащие царской полиции и жандармерии, душевнобольные и уголовники — и теперь высланные административным порядком. Лишение избирательных прав влекло целый каскад ограничений: невозможность поступления на государственную службу, получения пайка, устройства детей в детские сады, получения жилплощади. Для высланных за границу это было малосущественно, но для тех, кого ссылали внутри страны, означало полную социальную изоляцию.

Восьмой и девятый пункты устанавливали режим надзора за высланными и наказание за побег. Высланные в определенный район поступали под надзор местных органов ГПУ, которые определяли конкретное место жительства. Система напоминала царскую административную ссылку с обязательной явкой в полицию, запретом покидать место ссылки, полицейским надзором. Побег карался по статье 95 Уголовного кодекса РСФСР, принятого в мае 1922 года, которая предусматривала за побег из ссылки лишение свободы на срок до трех лет или расстрел «при отягчающих обстоятельствах». Таким образом, высланный, попытавшийся вернуться домой, становился уголовным преступником, подлежащим новому аресту и суровому наказанию.

Десятый, заключительный пункт поручал НКВД издать подробную инструкцию для местных органов. Эта инструкция была издана 31 августа 1922 года за подписью Белобородова и содержала детальные указания о порядке ареста, этапирования, содержания под стражей, оформления документов. Предписывалось при аресте составлять подробную опись имущества, изымать оружие, драгоценности, валюту, «антисоветскую литературу». Разрешалось взять с собой «необходимые предметы одежды и личного обихода весом не более двух пудов» (около 32 килограммов). Рукописи, книги, научные материалы — только с разрешения специальной комиссии. Многие ученые теряли архивы, собиранные десятилетиями, библиотеки в тысячи томов, незавершенные научные работы. Историк Александр Кизеветтер вспоминал: «При обыске изъяли все мои рукописи — заметки к лекциям, черновики статей, переписку с коллегами. Я умолял оставить хотя бы конспекты моего курса по русской истории — отказали. Сказали, это антисоветская литература. Труд всей жизни остался в застенках ГПУ».

Декрет от 10 августа был подписан председателем ВЦИК Михаилом Калининым и секретарем ВЦИК Авелем Енукидзе. Оба были видными большевиками, членами партии с дореволюционных времен. Калинин, выходец из крестьян, слыл «всесоюзным старостой», олицетворением связи власти с народом, человеком с добродушной внешностью, охотно фотографировавшимся с тружениками. Но его подпись стоит под множеством репрессивных документов. Енукидзе, старый большевик, друг Сталина еще по дореволюционному подполью, в 1930-е сам стал жертвой террора — расстрелян в 1937 году по обвинению в «троцкистском заговоре». Подписывая декрет об административной высылке, они вряд ли думали, что карательная машина, которую помогали создавать, когда-нибудь обернется против них самих.

Принятие декрета совпало с кампанией в советской прессе по обоснованию высылки интеллигенции. Газеты запестрели разоблачительными статьями о «контрреволюционных профессорах» и «буржуазных писателях». «Правда», главный партийный орган, 20 августа 1922 года опубликовала статью «Первое предостережение», где объяснялось, кто и за что подлежит высылке. Тон статьи был издевательски-высокомерным: «Если этим господам не нравится в Советской России — пусть они наслаждаются всеми благами буржуазной свободы за ее пределами». Высылка представлялась чуть ли не благодеянием — власть освобождает недовольных от тягот жизни в революционной стране, дает им шанс пожить при ненавистном им капитализме. Далее следовало уничижительное замечание: «Среди высылаемых почти нет крупных научных имен. В большинстве это — политиканствующие элементы профессуры, которые гораздо больше известны своей принадлежностью к кадетской партии, чем своими научными заслугами». Это была наглая ложь. Достаточно взглянуть на список высланных, чтобы убедиться в обратном.

Среди депортированных были философы мирового уровня. Николай Александрович Бердяев, родившийся в 1874 году в аристократической семье, прошел путь от марксизма к религиозному экзистенциализму, автор фундаментальных трудов «Смысл творчества» (1916), «Философия свободы» (1911), в эмиграции написавший книги, переведенные на все европейские языки и сделавшие его одним из самых влиятельных религиозных мыслителей XX века. Николай Онуфриевич Лосский, создатель системы интуитивизма, автор «Обоснования интуитивизма» (1908), «Мир как органическое целое» (1917), профессор Петербургского университета с 1916 года, чьи философские курсы считались образцовыми. Семен Людвигович Франк, ученик Струве и Трубецкого, автор работ «Предмет знания» (1915), «Душа человека» (1917), один из редакторов знаменитого сборника «Вехи» (1909), где русские интеллектуалы критически осмыслили итоги революции 1905 года и роль интеллигенции. Иван Александрович Ильин, правовед, специалист по Гегелю, защитивший докторскую диссертацию «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (1918), блестящий лектор, чьи лекции в Московском университете собирали переполненные аудитории.

Среди экономистов были светила науки. Борис Давидович Бруцкус, профессор Петровской сельскохозяйственной академии, специалист по аграрной экономике, автор фундаментального труда «Социалистическое хозяйство» (1921), где он доказывал невозможность эффективного функционирования централизованной плановой экономики без рыночных механизмов и системы цен — работа, опередившая знаменитую статью Людвига фон Мизеса «Экономический расчет при социализме» (1920) и спор о возможности социалистической экономики между австрийской школой и социалистами. Николай Дмитриевич Кондратьев, экономист-аграрник, в 1920-1922 годах директор Конъюнктурного института, разработавший теорию длинных экономических циклов (циклов Кондратьева), которая стала классикой экономической науки. Правда, Кондратьев был выслан в 1922 году, но затем разрешено вернулся, продолжил работу, пока не был арестован в 1930 году и расстрелян в 1938-м. Лев Николаевич Литошенко, экономист, специалист по денежному обращению, критик политики «военного коммунизма».

Среди социологов — Питирим Александрович Сорокин, родившийся в 1889 году в крестьянской семье в Вологодской губернии, в юности бывший эсером, участником революции 1905 года, затем отошедшим от политики и занявшимся наукой, защитившим магистерскую диссертацию «Преступление и кара, подвиг и награда» (1913) и докторскую «Система социологии» (1920), профессором Петроградского университета с 1920 года, создателем первого в России факультета социологии. В эмиграции Сорокин переехал в США, стал профессором Гарвардского университета, основал факультет социологии в Гарварде в 1930 году, написал четырехтомную «Социальную и культурную динамику» (1937-1941), где разработал теорию смены культурных суперсистем — идеациональной, идеалистической и чувственной, был президентом Американской социологической ассоциации. Его труды — классика мировой социологии, изучаемая во всех университетах.

Среди историков — Александр Александрович Кизеветтер, родившийся в 1866 году, ученик Василия Ключевского, специалист по истории русского города и местного управления, профессор Московского университета с 1909 года, блестящий лектор, автор учебников по русской истории, член партии кадетов, депутат Второй Государственной думы в 1907 году. Александр Александрович Флоровский, медиевист, византинист, специалист по истории славян, позже профессор Карлова университета в Праге. Михаил Иванович Ростовцев, антиковед, крупнейший специалист по античной истории, автор фундаментальных трудов по экономической истории Римской империи, эмигрировавший в 1918 году и ставший профессором Йельского и Висконсинского университетов.

Среди писателей и публицистов — Михаил Андреевич Осоргин (настоящая фамилия Ильин), родившийся в 1878 году, автор романов «Сивцев Вражек» (1928), мемуаров, очерков, тонкий стилист. Александр Соломонович Изгоев (настоящая фамилия Ланде), публицист, один из авторов сборника «Вехи», критик революционного максимализма. Юлий Исаевич Айхенвальд, литературный критик, автор знаменитых «Силуэтов русских писателей» (1906-1910), тонкий знаток литературы.

Этот неполный перечень показывает абсурдность утверждения советской пропаганды об отсутствии «крупных научных имен» среди высланных. На самом деле Россию покидал цвет интеллектуальной элиты, люди, составлявшие гордость русской науки и культуры, многие из которых уже имели мировую известность или приобрели её в эмиграции. Утверждение, что они «гораздо больше известны своей принадлежностью к кадетской партии, чем научными заслугами», было клеветой. Да, многие из высланных действительно симпатизировали или состояли в партии конституционных демократов — кадетов, крупнейшей либеральной партии дореволюционной России, выступавшей за конституционную монархию, парламентаризм, правовое государство, гражданские свободы. Но их научные достижения были несоизмеримо значительнее политической деятельности. Бердяев и Лосский были философами, а не политиками. Сорокин бросил политику ещё в 1910-х годах. Кизеветтер был историком, чья политическая карьера ограничилась одним созывом Думы.

Называя высылаемых «политиканствующими элементами», советская пропаганда пыталась принизить их значение, представить изгнание не как интеллектуальную катастрофу для страны, а как избавление от второсортных фигур, мешающих строительству нового общества. В статье «Первое предостережение» звучала плохо скрытая угроза: это только начало, только первая волна репрессий против неблагонадежной интеллигенции. Заголовок недвусмысленно намекал — будут и второе, и третье предостережения, а там, глядишь, и меры пожестче. И действительно, высылка 1922 года была лишь прологом к куда более масштабным репрессиям. В 1929-1931 годах прошла вторая волна высылок и арестов интеллигенции, связанная с делом «Промпартии» и «Трудовой крестьянской партии» — фальсифицированными процессами против инженеров и экономистов. В 1930-е годы начался Большой террор, унесший жизни сотен тысяч людей, включая многих из тех, кто избежал высылки в 1922-м. Философ Густав Густавович Шпет, оставшийся в России, был арестован в 1935 году, сослан в Томск, затем в 1937-м переведен в Енисейск, где расстрелян 16 ноября 1937 года. Павел Александрович Флоренский, священник, философ, ученый-энциклопедист, был арестован в 1933 году, сослан в Соловецкий лагерь, где продолжал научную работу, пока не был расстрелян 8 декабря 1937 года. Алексей Федорович Лосев, философ, филолог, автор фундаментальных трудов по античной эстетике, был арестован в 1930 году, сослан на Беломорканал, где чудом выжил, но потерял зрение.

Советская власть методично уничтожала интеллектуальную традицию, несовместимую с марксизмом-ленинизмом. Философский идеализм объявлялся «поповщиной», религиозная мысль — «опиумом для народа», либерализм — «буржуазной идеологией», критика планового хозяйства — «вредительством». Не было места для плюрализма мнений, для свободной дискуссии, для науки, не подчиненной идеологии. Декрет об административной высылке от 10 августа 1922 года стал инструментом этой интеллектуальной зачистки. Он легализовал внесудебную расправу, дал карательным органам право по собственному усмотрению определять, кто опасен для режима, а кто лоялен. Критерии были предельно субъективными — достаточно было заподозрить человека в «контрреволюционных настроениях», чтобы отправить его в ссылку.

Интересно, что декрет предусматривал высылку не только за границу, но и внутри страны — в отдаленные районы РСФСР. Эта форма репрессий имела глубокие корни в российской истории. Ещё при царизме ссылка в Сибирь, на Север, в Среднюю Азию была распространенным наказанием для политических противников режима. Декабристов ссылали в Сибирь после восстания 1825 года, народовольцев — в конце XIX века, социал-демократов и эсеров — в начале XX века. Сам Ленин отбывал ссылку в селе Шушенском Енисейской губернии с 1897 по 1900 год. Сталин ссылался несколько раз — в Сибирь, в Туруханский край, откуда бежал. Теперь бывшие ссыльные сами ссылали своих противников, причем в куда более жестких условиях. Царская ссылка, при всей её тяжести, допускала относительную свободу — ссыльные могли работать, переписываться, получать книги и журналы, иногда даже издаваться. Ленин в Шушенском женился, охотился, писал экономические работы. Советская ссылка 1920-1930-х годов была несравненно суровее — полная изоляция, надзор ГПУ, бытовая нищета, невозможность интеллектуальной деятельности.

Декрет об административной высылке просуществовал до конца 1920-х годов, когда был заменен более жестокими формами репрессий — лагерями ГУЛАГа, расстрелами, тюремными заключениями. Но именно он заложил правовую основу для внесудебных репрессий, для произвола карательных органов, для системы, где человека могли лишить свободы, родины, прав без суда, без возможности защиты, по решению закрытой комиссии чекистов. Это был шаг к тотальному террору 1930-х годов, к Большому террору 1937-1938 годов, когда счет жертв пошел на сотни тысяч.

Историки до сих пор спорят о мотивах большевистского руководства при проведении высылки 1922 года. Одна точка зрения гласит, что это была прагматическая мера — избавиться от потенциальных противников, не прибегая к массовым расстрелам, которые могли вызвать негативную реакцию на Западе. В 1922 году Советская Россия искала международного признания, торговых партнеров, кредитов для восстановления разрушенной экономики. Массовые казни интеллигенции осложнили бы эти усилия. Высылка выглядела более цивилизованно — власть не убивает инакомыслящих, а лишь удаляет их из страны. Другая точка зрения подчеркивает идеологический аспект — большевики искренне верили в опасность «буржуазной идеологии» для формирования нового, советского человека, и стремились очистить культурное пространство от всего несовместимого с марксизмом. Третья интерпретация видит в высылке элемент борьбы за молодежь — профессора и писатели имели огромное влияние на студентов, на формирующуюся интеллигенцию, и партия опасалась, что это влияние подорвет лояльность молодого поколения советской власти.

Вероятно, действовала комбинация всех этих факторов. Ленин и партийное руководство были прагматиками, идеологами и циниками одновременно. Они хотели укрепить режим, устранив идейных противников; продемонстрировать Западу относительную умеренность, выбрав высылку вместо расстрела; оградить советскую молодежь от «тлетворного влияния» старой интеллигенции; показать оставшимся в стране интеллектуалам, что инакомыслие не будет терпеться. Высылка была предупреждением, демонстрацией силы, актом устрашения. Те, кто остался, должны были сделать выбор — либо полная лояльность режиму, либо репрессии.

Многие интеллигенты сделали этот выбор в пользу лояльности, пошли на компромисс с совестью ради возможности остаться на родине и продолжать работу. Писатель Максим Горький, вернувшийся в СССР в 1928 году после многолетней эмиграции, стал одним из столпов советской литературы, хотя в частных разговорах выражал сомнения в политике партии. Поэт Осип Мандельштам, критиковавший Сталина в своих стихах, был арестован в 1934 и 1938 годах, погиб в пересыльном лагере. Режиссер Всеволод Мейерхольд, экспериментатор, реформатор театра, был арестован в 1939 году и расстрелян в 1940-м. Биолог Николай Вавилов, создатель крупнейшей в мире коллекции семян культурных растений, был арестован в 1940 году, осужден на смертную казнь, замененную 20 годами лагерей, умер от голода в саратовской тюрьме в 1943-м. Список можно продолжать бесконечно. Те, кто избежал высылки в 1922-м, часто погибли позже, в годы Большого террора.

Декрет об административной высылке от 10 августа 1922 года и сопровождавшая его пропагандистская кампания показывают, как тоталитарное государство выстраивает систему контроля над обществом. Сначала принимается закон, дающий карательным органам широкие полномочия. Затем запускается пропагандистская машина, объясняющая населению, почему эти репрессии необходимы и справедливы. Создается образ врага — «контрреволюционных профессоров», «буржуазных писателей», «политиканствующих элементов». Их обвиняют не в конкретных преступлениях, а в неправильных мыслях, в принадлежности к «враждебному классу», в идеологической неблагонадежности. Им отказывают в признании их научных заслуг, принижают их значение, представляют второсортными фигурами. Наконец, проводится сама репрессия — аресты, высылки, конфискация имущества. И все это упаковывается в формально легальные процедуры, облекается в декреты и постановления, создавая видимость законности.

Эта модель репрессий была отработана большевиками в 1922 году и затем применялась многократно — при раскулачивании, при преследовании «вредителей» и «шпионов», при Большом терроре, при послевоенных кампаниях против «космополитов» и «врачей-убийц». Каждый раз — тот же алгоритм: закон, пропаганда, репрессия. И каждый раз жертвами становились лучшие люди страны — те, кто не мог или не хотел поступиться совестью и убеждениями.

Александр Немиров

Декрет ВЦИК «Об административной высылке» от 10 августа 1922 года:

Декрет ВЦИК. Об административной высылке

10 августа 1922 г.

Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет постановляет:

1. В целях изоляции лиц, причастных к контрреволюционным выступлениям, в отношении которых испрашивается у Президиума Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета разрешение на изоляцию свыше двух месяцев, в тех случаях, когда имеется возможность не прибегать к аресту, установить высылку за границу или в определенные местности РСФСР в административном порядке.

2. Рассмотрение вопросов о высылке отдельных лиц возложить на Особую Комиссию при Народном комиссариате внутренних дел, действующую под председательством народного комиссара внутренних дел и представителей от Народного комиссариата внутренних дел и Народного комиссариата юстиции, утверждаемых Президиумом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.

3. Постановления о высылке каждого отдельного лица должны сопровождаться подробными указаниями причин высылки.

4. В постановлении о высылке должен указываться район высылки и время ее.

5. Список районов высылки утверждается Президиумом Всероссийского Центрального Исполнительного комитета по представлении Комиссии.

6. Срок административной высылки не может превышать трех лет.

7. Лица, в отношении которых применена административная высылка, лишаются на время высылки активного и пассивного избирательного права.

8. Высланные в известный район поступают под надзор местного органа Государственного Политического Управления, определяющего местожительство высылаемого в районе высылки.

9. Побег с места высылки или с пути следования к нему карается по суду согласно статье 95 Уголовного Кодекса.

На основании настоящего постановления Народный комиссариат внутренних дел издает подробную инструкцию местным органам.

Председатель Всероссийского

Центрального Исполнительного

Комитета М. Калинин

Секретарь Всероссийского

Центрального Исполнительного

Комитета А. Енукидзе

Первое предостережение

«Если этим господам не нравится в Советской России — пусть они наслаждаются всеми благами буржуазной свободы за ее пределами. <…> Среди высылаемых почти нет крупных научных имен. В большинстве это — политиканствующие элементы профессуры, которые гораздо больше известны своей принадлежностью к кадетской партии, чем своими научными заслугами».

Пропагандистская статья «Первое предостережение», опубликованная в «Правде» 20 августа 1922 года, задавала тон всей кампании травли интеллигенции. Её циничный, издевательский стиль — «пусть наслаждаются всеми благами буржуазной свободы» — демонстрировал презрение власти к тем, кто посмел сохранить независимость мышления. Но за этой показной самоуверенностью скрывалось признание слабости режима: если идеи этих людей настолько ничтожны, зачем их вообще изгонять? Очевидно, большевики боялись влияния «политиканствующих профессоров» больше, чем готовы были признать публично.

Заголовок статьи — «Первое предостережение» — содержал прямую угрозу не только высылаемым, но и всей интеллектуальной среде, остающейся в стране. Это был сигнал: смотрите, что мы делаем с непокорными, и делайте выводы. В университетах, научных институтах, литературных кружках воцарилась атмосфера страха. Профессора боялись высказываться на лекциях, писатели — публиковать откровенные произведения, философы — вести свободные дискуты. Начался процесс самоцензуры, куда более эффективный, чем любая внешняя цензура. Люди сами начали следить за своими словами, урезать мысли, подгонять выводы под идеологически приемлемые рамки.

Особенно болезненно высылка ударила по университетской среде. В Петроградском и Московском университетах образовались пустоты на кафедрах философии, истории, экономики. Студенты лишились любимых профессоров, научные школы прервались. Молодой философ Алексей Лосев, которому удалось избежать высылки, вспоминал: «После отъезда Бердяева, Франка, Лосского философская жизнь в Москве словно замерла. Некому было учиться, не с кем спорить. Осталась лишь марксистская схоластика, бесконечное пережевывание цитат из Маркса и Ленина». В экономических институтах воцарилась догматическая политэкономия, где любая критика планового хозяйства приравнивалась к «классовому врачеству». В исторической науке началось переписывание истории под партийные нужды — события трактовались не так, как они происходили, а так, как требовала идеология.

Те, кого высылали, переживали личную трагедию. Расставание с Родиной в пятьдесят-шестьдесят лет, когда карьера состоялась, когда корни глубоко вросли в почву русской культуры, было сродни гражданской смерти. Философ Иван Ильин записал в дневнике перед отъездом: «Уезжаю не по своей воле. Россия — моя кровь, мой язык, моя вера. Вырвать меня из неё — значит убить духовно. Но физически убивать они пока не решаются, и за это, видимо, надо быть благодарным». Историк Кизеветтер прощался с Москвой, бродя по знакомым улицам: «Смотрел на Кремль, на Москву-реку, на университет, где проработал двадцать лет. Думал: вот я уезжаю, а они остаются. Камни переживут людей, и когда-нибудь вернется время, когда здесь снова будут свободно мыслить».

Власти тщательно контролировали информационное поле. Советские газеты единодушно поддержали высылку, изображая её актом революционной бдительности. «Известия» 25 августа опубликовали передовицу «Долой буржуазных идеологов!», где высланных называли «ядом для пролетарской молодежи». «Комсомольская правда» провела среди студентов опрос — разумеется, все опрошенные «одобрили мудрое решение партии». Организовывались митинги на заводах, где рабочие «требовали решительных мер против контрреволюционной профессуры». Эта искусственно раздутая кампания создавала иллюзию народной поддержки репрессий. На самом деле многие студенты и коллеги высланных профессоров были потрясены и подавлены, но высказать сочувствие публично означало попасть под подозрение самому.

Некоторые пытались заступиться за своих учителей и коллег, но тщетно. Писатель Максим Горький, пользовавшийся определенным авторитетом у Ленина, несколько раз пытался вмешаться, прося смягчить участь конкретных людей. Иногда ему удавалось отсрочить высылку или заменить её на ссылку внутри страны, но в целом поток репрессий остановить было невозможно. Сам Горький находился в двойственном положении: он видел несправедливость происходящего, но не хотел окончательно порывать с большевиками, надеясь влиять на них изнутри. Эта позиция обрекала его на компромиссы с совестью, которые в конечном счете дорого обошлись его репутации.

Долгосрочные последствия высылки 1922 года для советской науки оказались катастрофическими. Страна потеряла не только конкретных ученых, но и целые научные традиции. Русская религиозная философия была выкорчевана полностью — в СССР её больше не существовало до 1980-х годов. Либеральная экономическая мысль исчезла, что сделало невозможной рациональную дискуссию о путях экономического развития. Историческая наука превратилась в служанку идеологии. Социология была объявлена «буржуазной лженаукой» и запрещена — её возрождение началось лишь в 1960-е годы. Правоведение деградировало до комментирования партийных директив.

Образовалась пропасть между советской наукой и мировой. Высланные продолжали работать в Европе и Америке, публиковаться, участвовать в международных конференциях, влиять на развитие мировой мысли. Советские же ученые оказались в изоляции, отрезанные от мировых научных центров, вынужденные работать в рамках марксистско-ленинской идеологии. Лишь в точных и естественных науках, менее подверженных идеологическому контролю, СССР смог сохранить и развить научные школы. Но и там давление усиливалось: печально известные «дискуссии» в биологии, разгром генетики Лысенко, травля кибернетики и теории относительности как «буржуазных лженаук» показали, что партия не собирается оставлять в покое даже естественные науки.

«Первое предостережение» оказалось не просто газетной статьей — это был манифест новой эпохи, когда мысль стала преступлением, когда образование и культура были поставлены на службу идеологии, когда инакомыслие каралось изгнанием или смертью. Высылка 1922 года стала репетицией будущих, куда более масштабных репрессий. Она показала интеллигенции, что спасения нет — можно лишь покориться или погибнуть. Немногие выбрали третий путь — внутреннюю эмиграцию, когда внешне конформируя, внутренне сохраняли верность своим убеждениям. Но и этот путь был опасен и мучителен.

Сегодня, столетие спустя, мы можем оценить масштаб культурной катастрофы 1922 года. Россия потеряла целое поколение мыслителей, чьи идеи могли бы обогатить страну, направить её развитие по более гуманному пути. Вместо этого победила идеология насилия, подозрительности, нетерпимости. «Философский пароход» уплыл, увозя лучших людей России, а страна погрузилась во тьму террора, из которой не выбралась до конца XX века.

Лев Давидович Троцкий

Диктатура, где твой хлыст?

Мы всегда знали, что философия «чистого» искусства, как и само чистое искусство, есть ложь… Философия чистого искусства и литературная критика, стоящие под этим же знаком, всегда и неизменно обнаруживали ослиные уши реакции. И уши эти отличались в разные периоды только длиною.

У господина Ю. Айхенвальда уши длины непомерной, и первое впечатление от его книги — это удивление: как это в Советской России — даже в момент десятимесячного перемирия с буржуазным миром — нашлись бумага, шрифт и типографские чернила для того, чтобы дать столь полное отражение длиннейшим ушам айхенвальдовского чистого искусства. Мы здесь не литературную критику или антикритику собираемся писать. Мы ставим чисто политический вопрос. Или вернее — мы зовем к политическому ответу.

пропитана трусливо-пресмыкающейся гнидой, гнойной ненавистью к Октябрю и к России, какой она вышла из Октября. Сей жрец чистого искусства подходит к поэтам и к поэтессам, проще всего, с той бескорыстной эстетической целью, чтобы найти у них чуть-чуть замаскированный булыжник, которым можно было бы запустить в глаз или в висок рабочей революции. Если удар неметок, то никак не потому, что не хватает злой воли. Господин Айхенвальд начинает издалека. Мы упомянули об ушах, это дает основание думать, что у него имеются и другие соответствующие атрибуты…

Это философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз, то есть мразь и дрянь. Во внутренних борениях трусости с надеждой он и не успел, очевидно, в свое время бежать из пределов «бесславия». Пять лет он накоплял свой гной низверженного приживала. А теперь НЭП открыл шлюзы его творчеству. И он осмелел. И он вынес в литературу свои длинные уши, свои эстетические копыта и злобный скрип своих изъеденных пеньков.

Старый мир был «родовит», в этом Айхенвальд подобострастно прав. Но представители, защитники, адвокаты и эстеты старого мира в рабочей республике — безродные псы. В этом великолепно прав Блок. Безродные псы — несмотря на НЭП, на десятимесячное перемирие с буржуазной Европой и на все каннские пункты. Безродные псы!

У диктатуры не нашлось в свое время для подколодного эстета — он не один — свободного удара хотя бы древком копья. Но у нее, у диктатуры, есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальда убраться за черту, в тот лагерь содержанства, к которому он принадлежит по праву — со всей своей эстетикой и со всей своей религией.

Л.Д. Троцкий Статья «Диктатура, где твой хлыст?»

Среди большевистских лидеров, активно поддержавших кампанию против интеллигенции, особое место занимал Лев Давидович Троцкий — нарком по военным и морским делам, создатель Красной Армии, один из главных идеологов партии, блестящий оратор и публицист. Летом 1922 года, в разгар подготовки к высылке, Троцкий опубликовал статью «Диктатура, где твой хлыст?», ставшую образцом большевистской риторики ненависти. Этот текст шокирует своей откровенной агрессией, животной злобой, открытым призывом к репрессиям. Если ленинское письмо Дзержинскому было сухим бюрократическим документом, а декрет об административной высылке — формально юридическим актом, то текст Троцкого обнажал истинную сущность большевистского отношения к интеллигенции — презрение, ненависть, жажду унизить и уничтожить.

Статья была направлена против Юлия Исаевича Айхенвальда, одного из крупнейших литературных критиков Серебряного века, автора знаменитых «Силуэтов русских писателей» — серии тонких эссе о Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском, Чехове и других классиках. Айхенвальд был представителем импрессионистической критики, утверждавшей автономность искусства, его независимость от социальных и политических задач. Для него литература была сферой чистой эстетики, где важны не идеологические послания, а художественное мастерство, индивидуальность творца, красота слова. Такой подход был абсолютно неприемлем для большевиков, требовавших подчинить искусство партийным целям, превратить литературу в оружие классовой борьбы.

Троцкий начинает с заявления, что «философия чистого искусства есть ложь», что она «всегда обнаруживала ослиные уши реакции». Сама метафора выдает презрение автора — критик сравнивается с ослом, причем уши его «длины непомерной». Это не научная полемика, не интеллектуальная дискуссия, а грубая площадная брань, цель которой не переубедить оппонента, а унизить, оскорбить, выставить посмешищем. Троцкий продолжает в том же духе: «У господина Ю. Айхенвальда уши длины непомерной», и добавляет ядовито: «Мы здесь не литературную критику или антикритику собираемся писать. Мы ставим чисто политический вопрос. Или вернее — мы зовем к политическому ответу». Смысл предельно ясен: речь идет не о научном споре, а о политическом приговоре. Айхенвальд должен понести наказание за свои взгляды.

Далее следует каскад оскорблений, от которых современному читателю становится не по себе. Троцкий пишет, что книга Айхенвальда «пропитана трусливо-пресмыкающейся гнидой, гнойной ненавистью к Октябрю». «Гнида», «гной» — образы болезни, разложения, паразитизма. Критик изображается не человеком с иными взглядами, а чем-то нечистым, заразным, подлежащим санитарной зачистке. «Жрец чистого искусства» — говорится с издевкой — ищет в поэзии «булыжник, которым можно было бы запустить в глаз или в висок рабочей революции». Абсурдное обвинение: литературный критик, пишущий об эстетике, объявляется врагом, желающим убить революцию. Троцкий продолжает: «Мы упомянули об ушах, это дает основание думать, что у него имеются и другие соответствующие атрибуты» — намек на ослиные или сатанинские черты. Человек дегуманизируется, превращается в животное или демона.

Кульминация ненависти достигается в следующих строках: «Это философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз, то есть мразь и дрянь». Никаких аргументов, только ярлыки. «Пять лет он накоплял свой гной низверженного приживала. А теперь НЭП открыл шлюзы его творчеству». Троцкий обвиняет НЭП в том, что экономическая либерализация позволила «мрази» публиковаться. «И он осмелел. И он вынес в литературу свои длинные уши, свои эстетические копыта и злобный скрип своих изъеденных пеньков». Образный ряд — уши, копыта, пеньки — превращает человека в уродливое, отталкивающее существо. Это классическая техника дегуманизации, используемая для оправдания насилия: если противник не человек, а «мразь», «дрянь», существо с «копытами», то его можно уничтожать без угрызений совести.

Троцкий переходит к прямым призывам к высылке: «Представители, защитники, адвокаты и эстеты старого мира в рабочей республике — безродные псы». Снова животная метафора — «безродные псы», существа без корней, без прав, подлежащие изгнанию или уничтожению. «Безродные псы — несмотря на НЭП, на десятимесячное перемирие с буржуазной Европой и на все каннские пункты». Упоминание «каннских пунктов» — отсылка к мирным соглашениям с Западом — показывает, что Троцкий требует репрессий вопреки международным обязательствам, вопреки видимости умеренности, которую большевики пытались демонстрировать заграничным партнерам.

Финал статьи — откровенный призыв к насилию: «У диктатуры не нашлось в свое время для подколодного эстета — он не один — свободного удара хотя бы древком копья. Но у нее, у диктатуры, есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальда убраться за черту, в тот лагерь содержанства, к которому он принадлежит по праву — со всей своей эстетикой и со всей своей религией». «Хлыст диктатуры» — не метафора, а буквальный инструмент принуждения. Троцкий прямым текстом требует выслать Айхенвальда «за черту», то есть за границу. Это не скрытая угроза, а публичный приговор одного из высших руководителей государства.

Статья Троцкого показывает механизм травли. Сначала идет дегуманизация — противник лишается человеческого облика, превращается в «гниду», «мразь», «пса». Затем идеологическое обвинение — он враг революции, прислужник старого мира, реакционер. Потом — призыв к действию — его надо «убрать», «выслать», применить «хлыст диктатуры». Этот алгоритм затем воспроизводился бесчисленное количество раз в советской истории — против кулаков, «врагов народа», «космополитов», диссидентов. Всегда одна схема: дегуманизация, обвинение, репрессия.

Примечательно, что Троцкий, сам интеллектуал, блестящий писатель, литературовед, автор фундаментальной работы «Литература и революция» (1923), с такой злобой обрушивается на коллегу по литературному цеху. Это показывает глубину идеологического фанатизма большевиков. Для них партийность была выше всех человеческих связей, профессиональной солидарности, культурных ценностей. Айхенвальд был не просто критиком с иными взглядами — он был классовым врагом, подлежащим уничтожению.

Судьба Айхенвальда сложилась трагически. После публикации статьи Троцкого его участь была решена. Двадцать седьмого августа 1922 года критика арестовали, включили в список высылаемых. Он уехал на «философском пароходе» в Германию, поселился в Берлине, продолжал писать для эмигрантских изданий. Двадцать третьего декабря 1928 года Айхенвальд погиб нелепой смертью — был сбит трамваем на берлинской улице. Ему было 57 лет. Похоронен на Русском кладбище в Берлине-Тегеле. Его книги были запрещены в СССР до конца 1980-х годов, имя вычеркнуто из истории русской критики. Лишь в постсоветское время его труды вернулись к российскому читателю.

Троцкий, призывавший «хлыстом диктатуры» изгонять инакомыслящих, через полтора десятилетия сам стал жертвой этой диктатуры. В 1927 году он был исключен из партии, в 1929-м выслан из СССР, скитался по Европе и Америке, в 1940 году убит в Мексике агентом НКВД. Его книги запретили, имя вычеркнули из истории, соратники расстреляны. Ирония истории: тот, кто требовал применить «хлыст диктатуры» к другим, в итоге сам ощутил этот хлыст на собственной шкуре. Революция пожирала своих детей с методичностью, которую сам Троцкий помогал выстроить.

М. А. Осоргин

Как нас уехали

На Москва-реке, под крутым берегом деревни Барвиха, под правым ее крылом, опытный рыболов может проводить часы и дни не без пользы и с удовольствием. Деревню Барвиху открыл молодой сельскохозяйственный профессор, бывший в немалом уважении у правящих, а сейчас сидящий в узилище. В первое лето он сманил в Барвиху своих приятелей писательского звания; из них один сейчас создает идеологию газеты «Возрождение», а другой выступает еретиком в «Последних новостях». Еще через год в Барвихе поселилось много дачников, часть которых и до сей поры не изменила деревушке, а часть предпочитает Пиренеи и Пари-пляж.

Десять лет — достаточный, по-моему, срок, чтобы о личном трагическом писать с улыбкой. И все-таки с некоторым беспокойством я приступаю к этой страничке юбилейных воспоминаний: вспомнишь что-нибудь забавное, что другие позабыли, — и выйдет недоразумение. Поэтому, вопреки доброму обычаю, буду больше говорить о себе, чем о людях одной судьбы.

На берегу были густые заросли, в которых сидеть с удочкой покойно, а сверху не видно. Последнее было очень важно, потому что, по уговору, я не должен был сидеть на виду. Даже перекусить обещали принести мне сюда; а в случае каких-нибудь полуожиданностей прибежит ко мне мальчик или помашут платком с видного места.

Как на грех, брал только ерш, а это скучно. Смотав удочки, я хотел переменить место — и увидал сигнальщика. Значит, — собирайся, приехали! В эту минуту решилась для меня судьба предстоявшего десятилетия — а то и больше.

Дело в том, что почтенному философу1, с которым мы тогда делили деревенский уют и который сейчас живет в Кламаре, пришло в голову побывать в Москве на своей городской квартире. Ждали его обратно вечером, но он не вернулся. Вместо него приехал знакомый и рассказал, что в Москве идут аресты писателей и профессоров, и в числе других взят и наш милый Николай Александрович.

При нашей привычке к тогдашним нелепостям арест Н. А. Бердяева — величайшая политическая чепуха — нас не удивил. Называли и других, столь же чуждых всякой активной политике, столь же далеких от того, чтобы быть «врагами революции» и. «белогвардейцами». Значит — такая уж судьба, просто — пришел черед. Поэтому, ночь переспав на даче, с утра я засел в камышах — может быть, и за мной приедут. А так как только этой весной я вернулся из казанской ссылки (за участие в помощи голодающим), то очень не хотелось опять возвращаться на Лубянку, где перед ссылкой я прошел курс трехмесячного гниения в зацветшей плесенью камере.

Адресных столов в деревне не водится, а местный совдеп за рекой. Когда я с удочками проходил мимо перевоза, там слезали с автомобиля приметные фигуры с наганами и в суконных шлемах, созданных по рисунку художника Бертрама. Они торопились, а я не спешил, — и разошлись мы мирно. Не станет же враг отечества и пролетариата шляться с удочками по берегу Москва-реки! Потом, уже из прилеска, с. высокого места, я видел, как они возвращались в лодке, заводили машину и, гудя мотором, подымались в нашу деревушку.

Люди были не простые, а хитрые; не ворвались с полицейской грубостью, а вежливо сообщили, что имеют передать мне письмо от товарища Луначарского, но непременно лично. Так как с тов. Луначарским я в переписке Отродясь не состоял (кстати, — и зря трепали его имя, он был против нашей высылки!), то приехавшим заявили, что я в Москве. Уехали с недоверием, поставив крестьян сторожить ночью. Не знаю, взяли ли бы меня крестьяне, если бы я вернулся. Но сторожить — сторожили и между собой беседовали о событии:

— Того, патлатого, в городе забрали, а этот, видишь, убег.

В их представлении мы, вероятно, были ловкими бандитами. По признаку патлатости, несмотря на всегдашнее изящество летнего костюма (мне, как рыболову, несвойственное), Н. Бердяев мог легко сойти за атамана.

И вот иду, сначала полями, затем углубившись в лес. Как раз в эти дни повылезли из земли белые грибы — целыми выводками, крепкие, полные соблазна. И жалко их ломать — и невозможно не наклоняться! Удочки и рыболовный мешок я бросил в кустах, собирать грибы не во что. Очень было обидно. Через лес проложена дорога, от которой я держался в сторонке; раз, заслышав шум мотора, залег на минуту в густой чаще. А проходил через заповедный лес, где сосны стоят со дней царя Алексея Михайловича, и ствол в поперечнике в рост большого человека. Это была последняя красота, которую я видел в России.

Думаю, что путь я избрал правильный: в сторону летней резиденции многовластных людей: Троцкого, Дзержинского, Каменева. Было какое-то очень странное старое именье, окруженное высокой каменной стеной; туда они приехали отдыхать из Москвы, там жили их семьи. А в стороне, совсем рядом, три крестьянских домика, из которых один был мне дружествен; в нем я и решил провести несколько дней, пока выяснится, почему нас преследуют и что нас ждет. Здесь искать уж, конечно, не будут, — и, правда, не искали.

По малой своей осторожности, выходя гулять в лес, встречался с дачниками, и не совсем удачно: один раз — с сестрой Каменева, другой — с женой и сыном Троцкого; обе сановницы меня, кажется, знали, Каменева во всяком случае; она была раньше постоянной посетительницей нашей, лишь недавно ликвидированной Лавки писателей. Об арестах писателей и ученых говорила вся Москва, так что и здесь, конечно, знали: однако для меня обе встречи прошли благополучно.

Но не вечно же жить в лесу? Из Москвы сообщили, что некоторые из арестованных уже выпущены, и всех высылают за границу. Высылка применялась впервые, — все же это лучше тюрьмы. За что берут и высылают самых мирных людей — неизвестно; но в то время у нас гулял по Москве анекдот про анкету, которую должны были заполнять все граждане. В этой анкете был будто бы такой пункт:

«Были ли вы арестованы, и если нет, то почему?»

Коротко говоря — отправился и я на Москву, конечно — не домой, а в дружеский дом, в частную лечебницу, где меня записали больным. Делами арестованных и высылаемых ведал следователь ГПУ товарищ Решетов (тогда неизменно прибавляли к фамилиям слово «товарищ»). Рискнул ему телефонировать:

— Товарищ Решетов?

— Я. Кто спрашивает?

— Такой-то. Правда ли, что вы меня разыскиваете?

— Д-да...

— Что же, приехать к вам?

— Да, вы должны явиться.

— А скажите, товарищ Решетов, вы меня не того, не задержите?

Строгим голосом:

— Я не обязан, гражданин, отвечать на такие вопросы.

— Да нет, вы меня не поняли! Я просто хочу знать, брать ли мне подушку, папиросы и прочее?

Немного повременил и менее грозным голосом ответил:

— Можете не брать.

В Москве шел слух, что в командующих рядах нет полного согласия по части нашей высылки; называли тех, кто был «за» и кто был «против». Плохо, что «за» был Троцкий.

Вероятно, позже, когда высылали его самого, он был против этого!

Таким образом полоса паники уже прошла, а многие нас даже поздравляли: «счастливые, за границу поедете!». И все же к зданию ГПУ, где я сидел дважды, и в «Корабле смерти» и в «Особом отделе», я подходил не без ощущения пустоты в груди. Но раньше меня туда привозили, теперь шел сам. И оказалось, что добровольно попасть в страшное здание не так просто!

— Куда вы, товарищ, нельзя сюда!

— Меня вызвали.

— Предъявите пропуск!

— Нет у меня пропуска, по телефону вызван.

— Нельзя без пропуска, заворачивай.

— Да мне к следователю.

Все-таки пропустили в канцелярию. Но и здесь с полчаса отказывали.

— Вам зачем туда?

Скромно говорю:

— Мне бы нужно арестоваться.

— Без разрешения нельзя.

— Как же мне быть? Исхлопочите разрешение. Долго куда-то телефонировали, наконец, выдали бумажку — и молодой солдатик пропустил.

Здание огромное, найти нужного человека трудно; раньше меня и здесь водили, больше по вечерам, темными коридорами. Наконец, добрался — столкнулся в большой комнате с десятком товарищей по несчастию, уже освобожденных и вызванных для писанья каких-то протоколов. Все люди почтенные, на возрасте, неуместные в такой обстановке, не похожей на деловой кабинет.

Допрашивали нас в нескольких комнатах несколько следователей. За исключением умного Решетова, все эти следователи были малограмотны, самоуверенны и ни о ком из нас не имели никакого представления: какой-то там товарищ Бердяев, да товарищ Кизеветтер, да Новиков Михаил2.... Вы чем занимались? — Был ректором университета. — Вы что же, писатель? А чего вы пишете? — А вы, говорите, философ? А чем же занимаетесь? — Самый допрос был образцом канцелярской простоты и логики.

Собственно допрашивать нас было не о чем — ни в чем мы не обвинялись. Я спросил Решетова: «Собственно, в чем мы обвиняемся? — Он ответил: «Оставьте, товарищ, это не важно! Не к чему задавать пустые вопросы». Другой следователь подвинул мне бумажку:

— Вот распишитесь тут, что вам объявлено о задержании.

— Нет! Этого я не подпишу. Мне сказал по телефону Решетов, что подушку можно не брать!

— Да вы только подпишите, а там увидите, я вам дам другой документ.

В другом документе просто сказано, что на основании моего допроса (которого еще не было) я присужден к высылке за границу на три года. И статья какая-то проставлена.

— Да какого допроса? Вы еще не допрашивали?

— Это, товарищ, потом, а то так мы не успеваем. Вам-то ведь все равно.

Затем третий «документ», в котором кратко сказано, что в случае согласия уехать на свой счет освобождается с обязательством покинуть пределы РСФСР в пятидневный срок; в противном случае содержится в Особом отделе до высылки этапным порядком.

— Вы как хотите уехать? Добровольно и на свой счет?

— Я вообще никак не хочу.

Он изумился:

— Ну как же это не хотеть за границу! А я вам советую добровольно, а то сидеть придется долго.

Спорить не приходилось: согласился «добровольно».

Писали что-то еще. Все-таки в одной бумажке оказалось изложение нашей вины: «нежелание примириться и работать с советской властью». Может быть, передаю не точно — но смысл таков.

Думаю, что по отношению к большинству это обвинение было неправильным и бессмысленным. Разве подчиниться не значит — примириться? Или разве кто-нибудь из этих людей науки и литературы думал тогда о заговоре против власти и о борьбе с ней? Думали о количестве селедок в академическом пайке! Непримирение внутреннее? Но тогда почему из ста миллионов высылали только пятьдесят человек? Нежелание работать? Работали все, кто как умел и что мог; но желать работать с властью — для меня лично было достаточно опыта Комитета помощи голодающим, призванного властью для срочной совместной работы; это случайно не кончилось расстрелом.

Одним словом, — ехать, так ехать, раз требуется немедленно сделать это добровольно. В общем с нами поступили относительно вежливо; могло быть хуже. Лев Троцкий в интервью с иностранным корреспондентом выразился так: «Мы этих людей выслали, потому что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно». Опять — без ручательства за точность фразы тогдашнего диктатора, позже высланного, хотя и были поводы его расстрелять.

Но легко сказать — ехать. А визы? А транспорт? А паспорт? А иностранная валюта?

Это тянулось больше месяца. Всесильное ГПУ оказалось бессильным помочь нашему «добровольному» выезду за пределы родины. Германия отказала в вынужденных визах — но обещала немедленно предоставить их по нашей личной просьбе. И вот нам, высылаемым, было предложено сорганизоваться в деловую группу, с председателем, канцелярией, делегатами. Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе — как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению, выдали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных. Среди нас были люди со старыми связями в деловом мире; только они могли добиться отдельного вагона в Петербург, причем ГПУ просило нас прихватить его наблюдателя, для которого не оказалось проездного билета; наблюдателя устроили в соседнем вагоне. В Петербурге сняли отель, кое-как успели заарендовать все классные места на уходящем в Штеттин3 немецком пароходе. Все это было очень сложно, и советская машина по тем временам не была приспособлена к таким предприятиям. Боясь, что всю эту сложность заменят простой нашей «ликвидацией», мы торопились и ждали дня отъезда; а пока приходилось как-то жить, добывать съестные припасы, продавать свое имущество, чтобы было с чем приехать в Германию. Многие хлопотали, чтобы их оставили в РСФСР, но добились этого только единицы.

Я обязал себя описывать все это в «мягких тонах» — ч исполняю. Но все же добавьте к этому, что люди разрушали свой быт, прощались со своими библиотеками, со всем, что долгие годы служило им для работы, без чего как-то и не мыслилось продолжение умственной деятельности, с кругом близких и единомышленников, с Россией. Для многих отъезд был настоящей трагедией, — никакая Европа их манить к себе не могла; вся их жизнь и работа были связаны с Россией связью единственной и нерушимой отдельно от цели существования. Все это в мягких тонах не выскажешь — и я пропускаю.