Голем и джинн E-Book

Хелен Уэкер

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Большой роман
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 792

Veröffentlichungsjahr: 2014

Beschreibung

Трудно быть чужим среди людей, еще труднее быть чужеродным. Как освоиться в незнакомой стране, как преодолеть непонимание, одиночество и страх, как найти свой путь, начать новую жизнь?.. В 1899 году в Нью-Йорке оказываются два мифических существа. Голем, созданный из глины в женском облике, призван верно служить хозяину, но теряет его по дороге в Америку, и внезапная свобода оборачивается сущим мучением. Джинна после тысячелетнего заточения случайно выпускает на волю жестянщик из нью-йоркского района Маленькая Сирия. Могущественный дух пустыни, напрочь забывший прошлое, предшествовавшее его пленению, бессилен в человеческом теле и мечтает вырваться из этих оков. Ожившие персонажи древних преданий очень одиноки, но однажды ночью посреди опустевшего города их пути пересекутся... «Голем и Джинн» представляет собой «метафорическую автобиографию» — по признанию автора, роман основан на ее личной истории и она вдохновлялась сходством между двумя семьями, принадлежащими к различным культурным традициям. В 2014 году книга была удостоена Мифопоэтической премии за лучший роман.

Leseprobe

Оглавление

Голем и джинн

Выходные данные

Посвящение

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

Эпилог

От автора

Helene Wecker

THE GOLEM AND THE JINNI

Copyright© Helene Wecker, 2013

This edition published by arrangement with France Goldin Literary Agency, Inc. and the Synopsis Literary Agency

Перевод с английского Ирины Пандер

УэкерХ.

Голем и джинн:роман/Хелен Уэкер ;пер.сангл.И.Пандер. — СПб. : Азбука,Азбука-Аттикус, 2014. —(Азбука-бест­селлер).

ISBN978-5-389-08928-0

16+

В 1899 году в Нью-Йорке оказываются два мифических существа.

Голема слепили из глины; голем должна была стать верной женой сыну мебельного фабриканта, отправляющемуся в Новый Свет. Но посреди Атлантики ее хозяинумирает, и голем прибывает в Нью-Йорк одна. Она совсемне знает людей, боится толп, но безошибочно ощущает человеческие желания.

Джинн тысячу лет просидел в медной лампе, пока не был случайно освобожден жестянщиком из района Нью-Йорка, известного как Маленькая Сирия. Столетия пролетели для джинна как один миг; более того, он не помнит,как оказался в лампе и кто его туда заточил.

Однажды на ночной прогулке посреди опустевшего города голем и джинн встретятся.

Впервые на русском.

©И.Пандер, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014 Издательство АЗБУКА®

Посвящается Кариму

1

Жизнь Голема началась в пароходном трюме. Стоял1899 год, пароход назывался «Балтика» и шел из Дан­цига в Нью-Йорк. Хозяин Голема, по имени Отто Рот­фельд, тайком доставил его на борт в деревянном ящи­ке и спрятал среди багажа.

Ротфельд был прусским евреем родом из Конина, небольшого, но активно растущего городка к югу от Данцига. Единственный сын преуспевающего мебельного фабриканта, он рано унаследовал семейное дело, когда оба его родителя скоропостижно скончались от скарлатины, однако пользы ему это не принесло. Ротфельд оказался человеком заносчивым, но совершенно лишенным деловой хватки и не особенно практичным. Не прошло и пяти лет со дня со смерти родителей, как бизнес пришел в полный упадок.

Озирая руины некогда успешного предприятия, он подвел первые неутешительные итоги. Ему только что исполнилось тридцать три года. Он хотел жениться и хотел уехать в Америку.

Решить первую проблему оказалось труднее, чем вторую. Помимо заносчивости, Ротфельд обладал и другими малопривлекательными чертами: он был тощим, долговязым и смотрел исподлобья и злобно. Женщины не стремились остаться с ним наедине. Несколько свах захаживали к нему вскоре после смерти родителей, но предлагаемые невесты были недостаточно родовиты, и он их отверг. А когда стало очевидным, что бизнесмен из молодого Ротфельда получился никудышный, предложения прекратились сами собой.

Гордость гордостью, но иногда Ротфельду становилось одиноко. У него не случилось ни одной настоящей любовной связи. В глазах достойных женщин, встреченных на улице, он читал только отвращение.

А потому вскоре Ротфельд решил посетить старого Иегуду Шальмана.

Про этого Шальмана в городке ходило множество разнообразных, но в чем-то схожих слухов: говорили, что он был раввином, но запятнал себя чем-то и за это был изгнан из своей общины; что он одержим дьяволом-диббуком и наделен сверхчеловеческой силой и даже что от роду ему сто лет и он спит с демоном, принявшим женское обличье. Все сходились на том, что в самых темных закоулках каббалы он чувствует себя как дома и не прочь поделиться своими знаниями за хорошую плату. Бесплодные жены крадучись посе­щали его среди ночи и вскоре после этого объявляли о своей беременности. Крестьянские девушки, мечтающие о замужестве, покупали у Шальмана мешочки с порошками и тайком подсыпали их в пиво своим возлюбленным.

Но заговоры и приворотные зелья не интересовали Ротфельда. Он задумал другое.

Едва заметная тропинка привела его к дверям ветхой хижины среди густого леса, обступившего Конин. Только струйка неопрятного, желтоватого дыма, поднимающаяся из трубы, говорила о том, что это убогое жилище обитаемо. Стены его угрожающе кренились в сторону оврага, по дну которого струился жидкий ручей.

Ротфельд постучал в дверь и прислушался. Только через несколько минут за нею послышались шаркающие шаги. Дверь чуть приоткрылась, и он увидел старика лет семидесяти. Тот был совсем плешив, не считая короткой бахромки седых волос вокруг лысины. Спутанная борода, глубоко запавшие морщинистые щеки. Тяжелый, испытующий взгляд.

— Ты Шальман? — спросил Ротфельд.

Никакого ответа, только непроницаемый взгляд.

Ротфельд нервно откашлялся.

— Я хочу, чтобы ты сделал для меня голема, точно такого, как человек, — выговорил он. — Вернее, как женщина.

Тут старик прервал молчание и издал смех, больше похожий на лай.

— А ты, паренек, хоть знаешь, что такое голем? — спросил он.

— Человек, созданный из глины? — неуверенно отозвался Ротфельд.

— Неверно. Скорее, вьючное животное. Раб, не­уклюжий и нерассуждающий. Голема создают для тяжелой работы или защиты, а уж никак не для радос­тей плоти.

— Значит, ты мне отказываешь? — покраснел Ротфельд.

— Значит, я объясняю тебе, что это дурацкая затея. Создать голема, похожего на человека, почти невозможно. В него ведь придется вложить хоть малую толику сознания, достаточную, чтобы связать пару слов. Не говоря уже о теле, гибких суставах, мускулах...

Старик вдруг замолчал, глядя мимо своего собеседника. Казалось, он обдумывает какую-то неожиданную мысль. Потом он развернулся и скрылся в темной глубине хижины. Через приоткрытую дверь Ротфельд видел, как Шальман осторожно роется в высокой стопке бумаг. Он извлек из нее книгу в кожаном переплете, открыл, внимательно прочитал что-то, ведя пальцем по странице, и только потом поднял глаза на Ротфельда.

— Приходи завтра, — сказал он.

На следующий день Ротфельд снова постучал в дверь Шальмана, и на этот раз она распахнулась сразу же.

— Сколько ты сможешь мне заплатить? — спросил старик.

— Значит, ты выполнишь мою просьбу?

— Скажи, сколько заплатишь, и тогда я дам ответ.

Ротфельд назвал сумму. Старик нахмурился:

— Прибавь еще полстолька, и тогда поговорим.

— Но это все, что у меня есть! — возмутился Ротфельд.

— Ну и считай, что тебе повезло. Сказано ведь, что добродетельная женщина дороже драгоценных ру­бинов, а ее добродетель я могу тебе гарантировать! — усмехнулся Шальман.

Ротфельд вернулся через три дня и принес с собой большой несессер, набитый деньгами. На кромке оврага он заметил свежую отметину: кусок глины длиной с человеческое тело был словно срезан, а у стены хижины стояла грязная лопата.

Шальман, открывший ему дверь, казался рассе­янным, будто его оторвали от какого-то важного занятия. Его одежда и даже борода были измазаны землей. Увидев несессер, он почти вырвал тот из рук ­гостя:

— Хорошо. Заходи через неделю.

Дверь захлопнулась перед носом Ротфельда, но тот все-таки успел разглядеть темную фигуру, вытянувшуюся на столе: длинное тело, едва намеченные ноги, согнутая в локте рука.

— Каких женщин ты предпочитаешь? — спросил Шальман, когда через неделю Ротфельд снова пришел к нему.

На этот раз его пригласили в дом. Всю середину комнаты занимал большой стол, и молодой человек то и дело украдкой бросал взгляды на лежащую на нем человеческую фигуру, прикрытую простыней.

— В каком смысле предпочитаю?

— Ну, я ведь делаю женщину для тебя. У тебя должны быть какие-то пожелания.

Ротфельд нахмурился:

— Ну, наверное, хорошая фигура...

— Нет-нет, я пока не говорю о наружности. Я имею в виду темперамент. Характер.

— Ты иэтоможешь?

— Да, кажется, могу, — с гордостью кивнул старик. — По крайней мере, могу подтолкнуть ее в нужном направлении.

Ротфельд надолго задумался.

— Я хочу, чтобы она была покорной.

— Покорной она будет в любом случае, — нетерпеливо перебил его Шальман. — Для того и существуют големы — чтобы полностью покоряться воле хозяина. Она сделает все, что ты прикажешь. Ей даже в голову не придет, что можно ослушаться.

— Хорошо, — кивнул Ротфельд.

Он растерялся. Не считая приятной наружности и покорности, у него, кажется, не было никаких пожеланий. Он уже готов был сказать Шальману, чтобы тот делал то, что сам считает нужным, но неожиданно для себя вспомнил младшую сестру — единственную девочку в его жизни, которую он близко знал. Ее переполняло любопытство, и она постоянно надоедала их матери, вечно путалась под ногами и задавала бесконечные вопросы. И юный Отто, проявив необычную для него душевную щедрость, почему-то решил взять ее под свое крыло. Целыми днями они вдвоем бродили по лесу, и он отвечал на бесконечные вопросы девочки. Когда в двенадцать лет жарким летнимполднем она утонула, купаясь в реке, он потерял един­ственного на свете человека, что-то значившего для него.

— Сделай ее любопытной, — попросил он Шальмана. — И умной. Терпеть не могу глупых женщин. И еще, — добавил он, озаренный неожиданным вдохновением, — пусть она будет приличной. Не... не распущенной. Настоящей женой благородного госпо­дина.

Брови старика удивленно поползли кверху. Он ожидал, что клиент закажет материнскую нежность или здоровый сексуальный аппетит. За долгие годы составлений любовных зелий для мужчин, подобных Ротфельду, он успел изучить их вкусы. Но любопытство? Ум? Да знает ли этот человек, о чем просит?

Но в ответ он только улыбнулся и развел руками:

— Я постараюсь. Результат может быть не совсем таким, как ты хочешь. Глина есть глина. И запомни вот что. — Шальман слегка нахмурился. — Она все-таки навсегда останется големом, изменить этого я не смогу. В ней будет сила дюжины мужчин. Она станет защищать тебя, не раздумывая, и ради этого легко сможет причинить вред другим. Еще никогда на свете не был создан голем, который не начинал бы в конце концов крушить все вокруг. Ты должен быть готов, что когда-нибудь тебе придется ее уничтожить.

Работа была закончена за день до отъезда Ротфельда в Данцигский порт. В последний раз он отправился к Шальману на телеге, захватив с собой большой деревянный ящик, скромное коричневое платье и пару женских туфель.

Старик, судя по виду, не спал уже несколько ночей. Его глаза напоминали черные ямы, и он был бледен, словно кто-то высосал из него всю силу. Когда он зажег висящую над столом лампу, Ротфельд впервые увидел свою суженую.

Она оказалась высокой, почти того же роста, что он сам, и ладно сложенной: продолговатое туловище, маленькие и крепкие груди, округлая талия. Бедра, возможно, немного широковаты, но ей это шло. От тем­ного треугольника внизу живота Ротфельд поспешно отвел взгляд, испугавшись собственного смятения и на­смешки в глазах старика.

Скуластое лицо имело форму сердечка, закрытые глаза были широко расставлены. Небольшой аккуратный нос с легкой горбинкой над полными губами. Темные волнистые волосы до плеч.

Осторожно, словно не веря себе, Ротфельд положил руку на прохладное плечо.

— По виду совсем как кожа, — сказал он. — И на ощупь тоже.

— Это глина.

— Как же ты такое сделал?

Шальман улыбнулся и промолчал.

— А волосы, глаза? Ногти? Они тоже из глины?

— Нет, они вполне настоящие, — любезно заверил его старик.

Ротфельд вспомнил несессер, набитый купюрами, представил себе, на какие покупки пошла часть этих денег, поежился и решил больше не думать об этом.

Вдвоем они одели глиняную женщину и осторожно погрузили ее в ящик. Прядь волос упала при этом ей на лицо, и Ротфельд, дождавшись, чтобы старик отвернулся, бережно поправил ее прическу.

Шальман отыскал на столе листок бумаги и за­писал на нем две команды: одну — чтобы оживить голема и вторую — чтобы уничтожить его. Дважды сложив листок, он поместил его в клеенчатый конверт, подписал его «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА» и вручил Ротфельду. Тот был склонен оживить женщину прямо сейчас, но старик возражал:

— Ей потребуется время, чтобы прийти в себя, а на пароходе будет чересчур многолюдно и тесно. Если кто-нибудь догадается, кто она, вас обоих вы­швырнут за борт.

Неохотно Ротфельд согласился дождаться при­бытия в Америку, и, закрыв ящик, они приколотили крышку гвоздями.

Шальман плеснул в два стакана шнапса из пыльной бутылки.

— За твоего голема, — произнес он и выпил.

— За моего голема, — откликнулся Ротфельд и выпил тоже.

Этот счастливый миг омрачала только постоянная ноющая боль у него в животе. Пищеварение молодого человека всегда доставляло ему неприятности, а нерв­ное напряжение последних дней окончательно расстроило его желудок. Стараясь не обращать на боль внимания, он помог Шальману погрузить ящик на телегу, и лошадь тронулась с места. Стоя на пороге, старик махал им вслед, словно паре новобрачных.

— Желаю тебе в полной мере насладиться ею! — крикнул он, и его лающий смех еще долго слышался среди деревьев.

Судно вышло из Данцига и потом сделало останов­ку в Гамбурге без всяких происшествий. Прошло два дня. Ночью Ротфельд лежал на своей узкой койке, сжимая в кармане клеенчатый конверт «КОМАНДЫ ДЛЯ ГОЛЕМА», и чувствовал себя как ребенок, которому вручили подарок, но не велели открывать его. Он бы легче перенес ожидание, если бы мог уснуть, но все усиливающаяся боль в правом боку превратилась в наваждение и гнала сон прочь. Его постоянно знобило, а кроме того, со всех сторон окружал непривычный шум дешевой пассажирской палубы: разноголосый храп, всхлипывания детей и иногда звуки чьей-то рвоты из-за непрерывной качки.

Он перевернулся на другой бок, поморщился от нового приступа боли и подумал, что старик наверняка переборщил с осторожностью. Если она будет такой послушной, как он обещал, значит он вполне может разбудить ее прямо сейчас, просто чтобы посмот­реть. А потом прикажет ей спокойно лежать в ящике до самой Америки.

А что, если ничего не выйдет? Если она совсем не проснется, а так и останется холодным куском глиныв форме женщины? Ему вдруг впервые пришло в голо­ву, что у него нет никаких доказательств слов Шальмана. В панике он вытащил из кармана конверт и развернул листок. Какая-то абракадабра на иврите! Ну и дурака же он свалял, олух доверчивый!

Ротфельд спустил ноги с койки, снял с гвоздя керосиновую лампу и, придерживая ноющий бок рукой, поспешил по трапу вниз, в грузовой трюм.

Почти два часа ушло на то, чтобы отыскать ящик среди сундуков и чемоданов, обмотанных бечевками. Желудок горел, как в огне, а глаза заливал холодный пот. Наконец под скатанным в рулон ковром он нашел ящик со своей невестой.

С помощью ломика Ротфельд выдернул гвозди и откинул крышку. Сердце гулко колотилось в груди. Он развернул листок и тщательно произнес слова под заголовком «Чтобы оживить голема». Потом затаил дыхание и стал ждать.

Медленно Голема наполняла жизнь.

Сначала пробудились чувства. Кончики пальцевразличили шершавую поверхность дерева, а кожа жен­щины ощутила на себе прикосновение холодного влаж­ного воздуха. Она почувствовала движение судна. Нозд­ри уловили запах плесени и моря.

Она все больше просыпалась и скоро уже знала, что у нее есть тело. Пальцы, трогающие дерево, — это ее пальцы, и кожа, чувствующая холод, — ее кожа. Она попробовала шевельнуть рукой, и у нее полу­чилось.

Рядом шевелился и дышал мужчина. Она знала его имя и знала, кто это: ее хозяин, единственная цель ее существования, а она была големом, покорным его воле. И сейчас хозяин хотел, чтобы она открыла глаза.

Она открыла глаза.

В тусклом свете хозяин стоял на коленях рядом с ящиком. Его лицо и волосы были мокрыми от пота.Одной рукой он держался за край ящика, другую при­жимал к животу.

— Привет, — прошептал Ротфельд, у которого от дурацкого смущения вдруг перехватило горло. — Ты знаешь, кто я?

— Ты мой хозяин. Тебя зовут Отто Ротфельд. — Ее голос был ясным и звучным, хоть и немного низковатым.

— Правильно, — подтвердил он, словно разговаривая с ребенком. — А кто ты такая, ты знаешь?

— Голем. — Она ненадолго задумалась. — У меня нет имени.

— Пока нет, — улыбнулся Ротфельд. — Надо будет придумать.

Его лицо вдруг исказилось, и голему не надо было спрашивать отчего: боль хозяина приглушенным эхом отзывалась и в ее теле.

— Тебе больно, — встревоженно проговорила она.

— Ерунда, — покачал головой Ротфельд. — Сядь.

Она села в ящике и огляделась. Керосиновая лампа давала тусклый свет, столб которого качался вместе с судном. Тени то вытягивались, то становились совсем короткими и прятались в щелях между сундуками и коробками.

— Где мы?

— На корабле, плывем по океану, — объяснил Ротфельд. — Мы направляемся в Америку. Тебе надо быть очень осторожной. Тут куча людей, и они испугаются, если узнают, кто ты такая. Он страха они могут причинить тебе вред. Ты должна лежать в ящике совсем тихо, пока мы не доплывем.

Судно внезапно накренилось, и женщина испуган­но схватилась за края ящика.

— Не бойся, — прошептал Ротфельд и дрожащей рукой осторожно погладил ее по голове. — Со мной ты в безопасности. Мой Голем.

Вдруг он охнул, повалился головой на палубу, и его начало рвать. Голем смотрела на него озабоченно и печально:

— Твоя боль становится все сильнее.

Ротфельд закашлялся и вытер губы тыльной стороной руки:

— Говорю тебе, это ерунда.

Он попробовал встать, но снова повалился на колени. Волна паники захлестнула его, и он понял, что с ним происходит что-то серьезное.

— Помоги мне, — прошептал он.

Команда поразила женщину, словно стрела. Онамоментально выбралась из ящика, нагнулась над Рот­фельдом, подхватила его на руки, точно он весил не больше ребенка, и, прижимая его к себе, поспешила к трапу, ведущему из трюма наверх.

На нижней палубе с самыми дешевыми местами царило волнение. Спящие недовольно просыпались, а вокруг одной из коек, на которую свалился мужчина с серым от боли лицом, уже собралась небольшая толпа. «Доктора! — доносилось из нее. — Есть здесь доктор?»

Вскоре появился и врач в наброшенном поверх пижамы плаще. Высокая женщина в коричневом платье тревожно следила за тем, как он расстегивал рубашку больного. Осторожно он ощупал его живот, и Ротфельд пронзительно вскрикнул.

Женщина в коричневом платье молниеносным движением оттолкнула руку врача, и тот испуганно отшатнулся.

— Все в порядке, — прошептал лежащий мужчина. — Это врач. Он мне поможет. — Он протянул руку и сжал ее пальцы.

Доктор опять начал ощупывать живот больного, то и дело опасливо поглядывая на женщину.

— Это аппендицит, — объявил он наконец. — Больного надо срочно доставить к судовому хирургу.

Доктор взял Ротфельда за руку и поднял его на ноги, еще несколько пассажиров подхватили с другой стороны, и так плотной кучкой они двинулись через трюм: в центре теряющий сознание Ротфельд, а сзади — не отстающая ни на шаг женщина.

Судовой врач был из тех людей, которые терпеть не могут, когда их будят посреди ночи, да еще ради того, чтобы разрезать какого-то безымянного босяка с нижней палубы. Ему хватило одного взгляда на пациента, слабо шевелящегося на операционном столе, чтобы понять: любые усилия окажутся бесполезными.Высокая температура, лихорадка и воспаление аппен­дикса, который, скорее всего, уже прорвался и затопил­ брюшную полость пациента ядовитым гноем. Вряд ли тот вынесет операцию. Иностранцы, притащившие больного в каюту, смятенной кучкой уже выползали из дверей, так и не сказав за все время ни слова по-английски.

Что ж, делать нечего. Придется оперировать. Врач послал за своим помощником, а сам начал готовить инструменты. Он искал банку с эфиром, когда дверь у него за спиной с грохотом распахнулась. В каюту шагнула высокая темноволосая женщина, одетая, несмотря на ледяную атлантическую ночь, только в тонкое шерстяное платье. На лице у нее было выражение, близкое к панике. Его жена или возлюбленная, решил доктор.

— Надеяться на то, что вы говорите по-английски, по всей видимости, не приходится, — пробурчал он, и, разумеется, в ответ она только молча уставилась на него. — Боюсь, вам нельзя здесь оставаться. Женщинам не разрешается присутствовать при операциях. Прошу вас, уйдите. — Он указал ей на дверь.

Она его, по крайней мере, поняла, решительно помотала головой и начала что-то горячо объяснять на идише.

— Послушайте, — снова заговорил хирург и крепко взял ее за локоть.

Ощущение было таким, словно он взялся за уличный фонарный столб. Женщина не тронулась с места и только нависла над ним, грозная и вдруг показавшаяся гигантской, как валькирия. Испуганно, точно обжегшись, доктор выпустил ее руку.

— Поступайте как хотите, — буркнул он, отвернулся и опять занялся банкой с эфиром, стараясь не обращать внимания на странную тень, маячащую за спиной.

Дверь в каюту снова открылась, и в нее вошел встрепанный, еще не совсем проснувшийся молодой человек:

— Доктор, я... О боже милостивый!

— Не обращай на нее внимания, — посоветовал помощнику доктор. — Она отказывается уходить. Если упадет в обморок, тем лучше для нее. А сейчас поспеши, не то он умрет раньше, чем мы его разрежем.

Он усыпил своего пациента с помощью эфира, и они приступили к работе.

Если бы двое медиков знали о том, какая страшная борьба происходит в душе стоящей у них за спиной женщины, они побросали бы свои инструменты и в ужасе бросились прочь из операционной. И если бы женщина была немного поглупее, она задушила бы их обоих в тот самый момент, когда скальпель коснулся кожи ее хозяина. Но она помнила о докторе на ниж­ней палубе и о том, как хозяин верил, что он ему поможет, а ведь это тот доктор доставил его сюда. И все-таки, пока медики вскрывали брюшную полость больно­го и рылись в его внутренностях, ее кулаки судорожно сжимались и разжимались. Всей душой она мысленно стремилась к хозяину, но никак не могла уловить его сознания, желаний или приказов. Она теряла его и понимала это.

Хирург достал что-то из тела Ротфельда и бросил в таз.

— Ну вот, мы удалили эту гадость, — сказал он и оглянулся через плечо. — Еще держишься? Мо­лодец.

— Может, она слабоумная? — вполголоса предположил помощник.

— Не обязательно. У этих крестьян железные желудки. Саймон, зажим!

— Простите, сэр.

А тем временем тело на столе проигрывало борьбу за жизнь. Отто Ротфельд вздохнул раз, другой, третий, а потом испустил свой последний, неверный вздох.

Голем вздрогнула и сильно пошатнулась, когда по­рвалась и растаяла последняя, связывающая ее с хозяином нить.

Врач наклонил ухо к груди Ротфельда, взял его за руку и тут же бережно вернул ее на место.

— Запиши время смерти, — велел он помощнику.

Тот сглотнул и взглянул на хронометр:

— Два часа сорок восемь минут.

На лице врача было написано искреннее огорчение.

— Ничего нельзя было поделать, — с горечью сказал он. — Он слишком долго тянул. Боль, наверное, продолжалась не один день.

Женщина не сводила глаз с неподвижной фигуры, распростертой на столе. Еще мгновение назад это был ее повелитель, смысл ее жизни, а теперь он пре­вратился в ничто. Она чувствовала себя потеряннойи совершенно беспомощной. Шагнув вперед, она прикоснулась рукой к его лицу, отвалившейся челюсти, навсегда опущенным векам. Он уже начал остывать.

Пожалуйста, не надо.

Женщина отдернула руку и оглянулась на двух мужчин, в ужасе следящих за нею. Никто не нарушал молчания.

— Примите мои соболезнования, — произнес наконец хирург, надеясь, что она поймет его тон. — Мы сделали все, что могли.

— Я знаю, — кивнула женщина и только потом сообразила, что поняла фразу на незнакомом языке и ответила на нем же.

Хирург озадаченно нахмурился и переглянулся с помощником

— Миссис... Простите, а как его звали?

— Ротфельд, — ответила женщина. — Отто Ротфельд.

— Миссис Ротфельд, поверьте, мне очень жаль. Возможно...

— Вы хотите, чтобы я ушла.

Это был не вопрос и не внезапное осознание не­уместности своего присутствия. Она просто знала, так же четко, как видела тело своего мертвого хозяина на столе, как ощущала ядовитые пары эфира, что этим людям мешает ее присутствие.

— Да, думаю, так будет лучше, — подтвердил хирург. — Саймон, пожалуйста, проводи миссис Ротфельд на нижнюю палубу.

Она позволила молодому человеку вывести себя в коридор. Ее била крупная дрожь. Какая-то часть ее все еще металась вокруг в поисках Ротфельда. И в то же время откровенное смущение помощника и его же­лание поскорее избавиться от нее туманили ей мысли и мешали думать. Что происходит с ней?

У дверей, ведущих в помещение нижней палубы, юноша виновато пожал ей руку и поспешно удалился. Что же ей делать? Войти туда и оказаться лицом к лицу со всеми этими людьми? Она неуверенно взялась за ручку двери и приоткрыла ее.

Желания и страхи пяти сотен пассажиров навалились на нее душной волной.

Когда же я наконец засну? Хоть бы его перестало тошнить. Он когда-нибудь прекратит храпеть? Как хочется пить. Сколько еще осталось до Нью-Йорка? А если наш пароход пойдет ко дну? Если бы мы быливдвоем, то занялись бы любовью. Господи, как же яхочу вернуться домой.

Выпустив ручку двери, женщина бросилась прочь.

На пустынной верхней палубе она нашла скамейку и решила просидеть на ней до утра. Начал накрапывать холодный дождик, и скоро он насквозь промочил ее платье, но она не замечала ничего, кроме сумятицы у себя в голове. Ей казалось, что, оставшись без команд Ротфельда, ее сознание мечется в поисках замены и наталкивается на желания и мысли всех пассажиров, наполнявших судно. Между ними и ею не существовало тех уз, что связывают хозяина с его големом, и потому их желания не превращались в команды, но тем не менее она слышала их, ощущала их остроту, и ее тело непроизвольно дергалось в стремлении исполнить. Каждое чужое желание было как маленькая рука, дергающая ее за рукав: Пожалуйста, сделай что-нибудь.

Утром, стоя у самого палубного ограждения, она смотрела, как Ротфельда опускают в океан. День выдался ветреным, и волны украсились белыми барашками. Они поглотили тело Ротфельда почти без всплеска и брызг, а судно ни на миг не прервало своего ­движения. Возможно, подумала женщина, и ей лучше бы­ло бы последовать за хозяином. Она шагнула вперед и перегнулась через перила, пристально всмотрелась в морскую глубину, но два человека, отделившись от кучки зевак, торопливо подскочили к ней и отвели вглубь палубы.

Скоро любопытные разошлись. Мужчина в судовой ливрее вручил ей маленькую кожаную сумочку, объяснив, что это все имущество Ротфельда. Немногим раньше какой-то добросердечный член экипажа накинул женщине на плечи шерстяную куртку, и сей­час она засунула сумку в карман куртки.

Небольшая кучка пассажиров с нижней палубы совещалась, недоумевая, что делать с ней дальше. Оставить в покое или проводить ее вниз? Всю ночь от койки к койке переползали слухи. Один человек настаивал, что странная женщина вынесла покойного на нижнюю палубу на руках. Какая-то дама уверяла, что заметила Ротфельда еще в Данциге, где он костерил матросов, чересчур небрежно бросивших тяжелый деревянный ящик, и что на судно он садился один. Они вспоминали, как она, точно дикое животное, схватила доктора за руку. Да, в этой женщине было что-то очень странное. И стояла она слишком неподвижно, словно приросла к палубе, и оставалась безучастной к ледяному ветру, от которого дрожали все остальные. Она смотрела вперед, совсем не моргая, и, кажется, еще не проронила ни слезинки.

Наконец они решили заговорить с ней, но своим чутьем голема она уловила их страхи и подозрения, а потому отвернулась от поручней и решительно пошла прочь, демонстрируя прямую спину и явное желание остаться в одиночестве. Когда она проходила мимо, им показалось, что на них пахнуло холодным воздухом могилы, и они охотно оставили ее в покое.

Женщина прошла через всю палубу к ведущему вниз трапу и спустилась в грузовой трюм — единственное в ее короткой жизни место, где она не чувствовала себя в опасности. Она нашла открытый ящик, забралась в него и, приподняв крышку, задвинула ее. Лежа в полной темноте, она снова и снова перебирала в голове то немногое, что успела узнать. Она — голем,а ее хозяин мертв. Она находится на судне посреди оке­ана. Если остальные пассажиры узнают, кто она такая, они будут ее бояться. Поэтому до конца путешествия ей придется оставаться здесь.

Некоторые, самые сильные желания пассажиров наверху достигали ее даже в глубине трюма. Маленькая девочка с нижней палубы потеряла игрушечную лошадку и теперь, безутешная, все плакала и плакала. Какой-то пассажир второго класса, решивший начать новую жизнь, вот уже третий день не брал в рот спирт­ного. Запустив пальцы в растрепанные волосы и дрожа, он метался по своей крошечной каюте и не мог думать ни о чем, кроме порции бренди. Эти и множество других желаний то ненадолго ослабевали, то набрасывались на нее с новой силой, гнали куда-то, побуждали бежать наверх и помогать, но она слишком хорошо помнила подозрительные взгляды пассажиров на палубе и потому оставалась в ящике.

Она провела в нем остаток дня и всю ночь, прислушиваясь к скрипам и жалобным стонам других ящиков и сундуков. Она чувствовала себя бессмысленной и бесполезной. И понятия не имела, что делать дальше. Единственным намеком на то, куда они направляются, было слово, услышанное от Ротфельда.Америка. Оно могло означать все что угодно.

Следующий день встретил судно теплой погодой и радостным зрелищем: тонкой серой полоской, разделившей океан и небо. Все пассажиры высыпали на палубу и не отрываясь смотрели на запад — туда, где серая полоска на глазах становилась все шире. А это значило, что их главное желание исполнено, а о страхах можно хотя бы ненадолго забыть; и внизу, в своем ящике в грузовом трюме, Голем чувствовала неожиданное и сладостное освобождение.

Непрерывное рычание судового винта превратилось в мурлыканье. Ход парохода замедлился. А скоро стали слышны дальние голоса, крики, приветствия. Любопытство погнало Голема прочь из трюма, и она вступила наконец на залитую солнцем палубу.

Там уже собралось полно людей, и сначала было непонятно, кому они все машут, а потом она подняла глаза и увидела ее: серо-зеленую женщину, возвышающуюся прямо посреди волн, с факелом в правой руке и табличкой в левой. Женщина стояла совершенно неподвижно и не мигая смотрела вперед, — может быть, она тоже была големом? Потом стало ясно, что расстояние до фигуры очень велико и что на самом деле она гигантского размера. И что она не живая, хотя в слепых, гладких глазах светилось какое-то понимание. И все собравшиеся на палубе махали ей, кричали что-то радостное, плакали и улыбались сквозь слезы. Эта женщина тоже была искусственно создана. И что бы она ни означала для всех остальных, они лю­били и уважали ее за это. Впервые со смерти Ротфель­да в душе у Голема проснулась робкая надежда.

Вдруг воздух вокруг задрожал от звука пароходной сирены. Женщина уже собиралась вернуться к себе в трюм и только тогда заметила город. Огромный и невероятный, он поднимался на краю острова. Высокие прямоугольники домов, казалось, танцуют некий странный танец, выстраиваясь в ряды. Уже можно было разглядеть деревья, причалы и множество лодок и буксиров, снующих по гавани, будто проворные водные насекомые. Длинный серый мост, подвешенный на паутине тросов, тянулся к восточному берегу. Женщина решила было, что они проплывут под ним, но вместо этого огромное судно повернуло на запад и приблизилось к порту. Океан превратился в реку.

На палубе появились люди в форме; они расхаживали среди пассажиров и кричали:

— Идите и забирайте свои вещи. Скоро мы встанем на якорь, и паромом вас отвезут на остров Эллис. Ваш багаж, находящийся в трюме, будет доставлен туда же.

Только услышав эти слова полдюжины раз, она сообразила, что люди в форме говорят на разных языках и что она понимает их все.

Очень скоро на палубе не осталось ни одного пассажира. Женщина стояла в тени рубки и пыталась ­думать. Никаких вещей, кроме подаренной куртки, у нее не было; сейчас темная шерсть приятно нагревалась под солнечными лучами. Женщина сунула руку в карман и нащупала кожаную сумочку. Все на месте.

Пассажиры жидким ручейком, а потом и широким­ потоком опять начали появляться на палубе. Все они были по-дорожному одеты, а в руках держали чемода­ны и сумки. Мужчины в форме снова засновали между ними, выкрикивая:

— Вставайте в очередь. Будьте готовы назвать свое имя и национальность. Не толпитесь. Не толкайтесь. Следите за детьми.

Женщина стояла в сторонке и не понимала, что ей делать. Встать в очередь? Спрятаться где-нибудь? Чужие желания и мысли мешали ей ясно думать: все вокруг мечтали только о чистом карантинном свидетель­стве и быстром прохождении формальностей.

Один из людей в форме заметил ее и неуверенно двинулся в ее сторону. Какой-то пассажир остановил его, тронув за плечо, и начал что-то быстро говорить ему на ухо. Это был доктор, которого первым позвали к боль­ному. В руках у офицера была стопка бу­маг, и он начал торопливо пролистывать ее, что-то ища. Потом нахмурился и отошел от доктора, который поспешно вернулся в очередь.

— Мэм, — окликнул Голема офицер, — подойдите ко мне, пожалуйста. — (Она подошла, и все стоящие вокруг пассажиры вдруг замолчали.) — Это ведь у вас умер супруг, так?

— Да.

— Мои соболезнования, сударыня. Наверное, это чей-нибудь недосмотр, но я не нашел вас в списке пассажиров. Позвольте взглянуть на ваш билет.

Ее билет? Никакого билета у нее, конечно, не было. Можно было солгать и сказать, что она его потеряла, но ей еще никогда в жизни не приходилось лгать, и она боялась, что не сумеет сделать это убедительно. Оставалось только молчать или говорить правду.

— У меня нет билета, — сказала она и улыбнулась в надежде, что это как-то поможет.

Офицер устало вздохнул и крепко взял ее за руку повыше локтя:

— Тогда вам придется пройти со мной, сударыня.

— Куда?

— Посидите в изоляторе, пока все пассажиры не сойдут, а потом мы зададим вам пару вопросов.

Как же ей быть? Она ни за что не сможет ответить на их вопросы. Все вокруг молчат и смотрят на нее. Встревоженная, она огляделась, словно раздумывая, куда бежать. Пароход медленно плыл по самой середине реки в сопровождении нескольких суденышек с каждого борта. За вытянувшимся вдоль берега портом приветливо маячил город.

Рука офицера сильнее сжала ей локоть.

— Сударыня, не вынуждайте меня применять силу.

Но она точно знала, что ему совсем не хочется применять силу. Ему вообще не хочется возиться с ней. Больше всего ему хочется, чтобы она куда-нибудь исчезла.

Улыбка слегка раздвинула губы Голема. Вот наконец-то желание, которое она может исполнить.

Чуть шевельнув локтем, женщина сбросила руку ошеломленного офицера, одним прыжком подскочила к поручням и, прежде чем кто-нибудь успел вскрикнуть, перепрыгнула через них, врезалась в сверкающую воду Гудзона и камнем пошла ко дну.

Несколько часов спустя грузчик, докуривая сигаре­ту на углу Гансерворт и Западной, заметил женщину, идущую к нему со стороны реки. Она была насквозь мокрой. С шерстяной куртки мужского покроя и с подола коричневого платья, нескромно облепившего ее тело, стекала вода. Волосы сзади прилипли к шее. Но самым удивительным был жирный слой ила, облепивший подол платья и туфли.

— Эй, мисс, — окликнул ее грузчик, — решили поплавать?

На лице женщины появилась странная улыбка.

— Нет, я шла пешком, — сказала она, проходя мимо.

2

Втом районе Нижнего Манхэттена, что носит название Маленькая Сирия, неподалеку от места, где Голем вышла на берег, жил жестянщик по имени Бутрос Арбели. Он был католиком-маронитом и появился на свет в большом селении Захле, раскинувшемся в долине у самого подножия Ливанского хребта. Арбели взрослел как раз в то время, когда, казалось, все мужчины, не достигшие тридцати лет, уезжали из Большой Сирии, чтобы найти счастье в Америке. Одних толкали в путь рассказы миссионеров или уехавших ранее родственников, которые присылали домой письма, толстые от вложенных банкнот. Другие бежали от обязательной воинской повинности и непомерных налогов, установленных турецкими правителями. Всего народу уехало столько, что в некоторых селениях опустели рынки, а в разбитых по склонам холмов вино­градниках неубран­ные гроздья так и высыхали на лозах.

У покойного отца Арбели было пятеро братьев, и до­ставшиеся им после раздела участки земли, которая и до них много поколений делилась между родственниками, были до того малы, что там и сажать-то ничего не стоило. Сам Арбели, ставший учеником жестянщика, зарабатывал жалкие гроши. Его мать и сестры разводили шелковичных червей, чтобы пополнить скудный семейный бюджет, но заработанных денег едва хватало на еду. Все стремились в Америку, и Арбели решил, что и ему должно повезти там. Он распрощался с семьей, сел на отправляющийся в Нью-Йорк пароход и уже скоро арендовал небольшую мастерскую на Вашингтон-стрит, в самом центре стремительно рас­тущего сирийского квартала.

Арбели оказался хорошим и добросовестным работником, и даже на заполненном товарами рынке Нью-­Йорка его изделия выделялись высоким качеством и умеренной ценой. Он делал тарелки и чашки, горшки и сковородки, кухонные инструменты, наперстки и под­свечники. Иногда кто-нибудь из соседей просил его отремонтировать прохудившуюся кастрюлю или погну­тую дверную петлю, и, когда он возвращал хозяину вещь, она была лучше, чем новая.

Тем летом Арбели получил интересный заказ. Жен­щина по имени Мариам Фаддул принесла в его мастер­скую старый и порядком помятый, но все-таки красивый медный кувшин. Он хранился в семье столько, сколько Мариам себя помнила; ее мать держала в нем оливковое масло, а когда дочь уезжала в Америку, отдала ей со словами: «Пусть с тобой всегда будет кусочек родины».

Мариам и ее муж Саид открыли на Вашингтон-стрит кофейню, которая скоро стала любимым местом встреч всех соседей. И вот как-то утром, оглядывая свою кухню, на которой так и кипела работа, Мариам решила, что старый кувшин, хоть и любимый по-прежнему, стал выглядеть чересчур жалко. Может, Арбели сумеет хотя бы выправить несколько вмятин? И возможно, отполировать его заново?

Оставшись один, Арбели внимательно рассмотрел кувшин. Тот был дюймов девяти в высоту, круглым, как луковица, внизу, с узким высоким горлышком. Мастер украсил его очень тонким и изящным узором. Вместо обычного повторяющегося орнамента весь сосуд был покрыт причудливыми петлями и завитками, прихотливо и вроде бы беспорядочно переплетающимися друг с другом.

Зачарованный, Арбели долго вертел кувшин в ­руках. Тот явно был очень старым — вероятно, гораз­до старше, чем представляли себе Мариам и ее мать. С чистой медью уже давно никто не работал из-за ее излишней мягкости; латунь и жесть служили куда доль­ше, и работать с ними было легче. Вообще-то, учитывая­ его возможный возраст, кувшин сохранился даже луч­ше, чем можно было ожидать. Вот только мастера, изго­товившего его, установить не удалось: на донышке не было никакого клейма.

Арбели внимательно рассмотрел несколько глубоких вмятин на стенках и понял, что, если он попытается выправить их, узор пострадает и следы все равно останутся. Лучше будет, решил он, отполировать всю поверхность, а потом нанести орнамент заново.

Арбели обернул широкую часть сосуда тончайшим пергаментом, взял угольный карандаш и, осторожно потирая им по пергаменту, скопировал весь созданный­ старым мастером узор в мельчайших подробностях.По­том, закрепив сосуд в тисках, снял с огня свой самый­ маленький паяльник.

Но стоило Арбели наклониться над сосудом, его вдруг охватило странное дурное предчувствие, от которого гусиной кожей покрылись спина и руки. Задрожав, он отложил паяльник и сделал глубокий вдох. Что так испугало его? На улице тепло, он хорошо позавтракал, был совершенно здоров, и дела шли хорошо.­ Он потряс головой, снова взялся за паяльник и прикоснулся раскаленным кончиком к одному из завитков орнамента.

В то же мгновение могучий удар обрушился на ­него с силой и внезапностью молнии. Арбели взлетел в воздух и приземлился в куче тряпья за верстаком. В голове у него все крутилось, а в ушах стоял звон. Он повернулся и попытался оглядеться.

На полу посреди его мастерской лежал обнаженный мужчина.

Не веря своим глазам, Арбели смотрел, как мужчина с трудом сел и закрыл лицо ладонями. Затем тот опустил руки и обвел мастерскую горящим, ошеломленным взглядом. Можно было подумать, что долгие годы его держали в самом темном и глубоком подземелье, а теперь грубо вытолкнули на свет.

Пошатываясь, незнакомец поднялся на ноги. Он был высок, хорошо сложен и красив. Даже слишком красив — его черты отличались какой-то пугающей безупречностью, словно у ожившей картины. Темные волосы были коротко подстрижены. Казалось, он не сознает своей наготы.

На правом запястье мужчины Арбели заметил металлический браслет, и в то же мгновенье его, похоже, увидел и сам незнакомец. Он вытянул руку и в ужасе уставился на украшение.

— Железо, — прошептал он и добавил: — Но это невозможно.

Наконец человек заметил и Арбели, скорчившегося за верстаком и не смеющего дышать.

Одним ужасающе сильным и грациозным движением мужчина наклонился к нему, схватил за шею и рывком поднял с пола. Перед глазами Арбели поплыл багровый туман. Он чувствовал, что его голова касается потолка.

— Где он? — выкрикнул мужчина.

— Кто? — прохрипел жестянщик.

— Колдун!

Арбели пытался говорить, но мог только нечленораздельно мычать. В досаде обнаженный мужчина разжал руки, и Арбели свалился на пол, хватая ртом воздух. Он огляделся в поисках какого-нибудь оружия,­ и тут взгляд его упал на лежащий в куче ветоши дымящийся паяльник. Схватив его за рукоятку, он бросился на обидчика.

Стремительное, едва заметное движение — и жестян­щик вновь оказался распростертым на полу, а к ямке у основания его горла прижималась рукоятка паяльника. Опустившийся на колени незнакомец склонился над ним. Паяльник он держал прямо за раскаленный до красноты кончик и даже не морщился. И в воздухе не пахло обожженной плотью. Арбели с ужасом смотрел в его невыносимо прекрасное лицо и чувствовал, как холодная рукоятка инструмента становится все теплее, теплее и уже обжигает кожу, будто нагревается от держащей ее руки.

Это, подумал Арбели, абсолютно, абсолютно невозможно.

— Скажи мне, где искать колдуна, — потребовал незнакомец, — и я убью его.

Жестянщик смотрел на него, открыв рот.

— Он заточил меня в человеческое тело. Скажи мне, где его искать!

К Арбели постепенно возвращалась способность думать. Он еще раз взглянул на паяльник и вспомнил странное предчувствие, овладевшее им перед тем, как он прикоснулся инструментом к кувшину. Вспомнил бабушкины рассказы о лампах и сосудах с заточенными в них удивительными существами.

Нет, это просто невозможно. Такое бывает только в старых сказках. Но в ином случае остается предположить, что он внезапно сошел с ума.

— Сэр, — пролепетал он, — вы джинн?

Губы незнакомца дрогнули и окаменели, а взгляд стал настороженным. Но он не засмеялся над глупым вопросом и не назвал жестянщика сумасшедшим.

— Так и есть, — выдохнул Арбели. — Господи боже мой, так и есть. — Он с трудом сглотнул и поморщился, потому что рукоятка паяльника жгла ему кожу. — Прошу вас. Я не знаком с этим колдуном. По правде говоря, я думаю, что колдунов вообще уже не осталось на свете. — Он немного помолчал. — Наверное, вы провели в этом кувшине очень много вре­мени.

Человек, похоже, услышал и понял его. Он медленно убрал паяльник от шеи жестянщика, потом выпрямился и огляделся, как будто только что увидел, где находится. Сквозь высокие окна в мастерскую проникали звуки улицы: стук колес и лошадиных копыт, крики мальчишек-газетчиков. С Гудзона донесся пароходный гудок, глухой и низкий.

— Где я? — спросил незнакомец.

— В моей мастерской. В городе Нью-Йорке. — Арбели старался говорить спокойно. — А все это мес­то называется Америкой.

Человек подошел к верстаку и взял с него один из паяльников, длинный и тонкий. Он смотрел на него с ужасом и изумлением.

— Настоящий, — сказал человек. — Он настоящий.

— Да, — подтвердил Арбели. — Боюсь, что так.

Человек отложил паяльник. Его челюсти сжались. Он словно готовил себя к худшему.

— Покажи мне, — потребовал он наконец.

Босой, облаченный только в старую рубашку Арбели и в рабочие штаны, Джинн стоял у ограды Кастл-гарденз на южной оконечности Манхэттена и не отрываясь смотрел на залив. Арбели стоял рядом, но вплотную приблизиться не решался. Одежду они отыскали в куче ветоши у него в мастерской. Штаны были в пятнах от припоя, а рукава рубашки — в давно прожженных дырах. Арбели пришлось научить сво­его гостя застегивать пуговицы.

Пораженный открывшимся видом, Джинн пе­регнулся через низкую ограду. Он был жителем пус­тыни и никогда еще не видел такой массы воды. Она плескалась о камни у самых его ног и словно старалась подобраться еще ближе. Полуденное солнце таяло в ней и окрашивало непрерывно колышущуюся по­верхность в разные цвета. Почти невозможно было поверить, что все это не мираж, созданный специально, дабы сбить его с толку. Казалось, в любое мгновение и город и вода могут растаять в воздухе, уступая место знакомым холмам и степям Сирийской пустыни, служившей ему домом почти двести лет. Но минуты текли и текли, а Нью-Йорк и вода упрямо оставались на месте.

Как же, спрашивал себя Джинн, он оказался здесь?

Сирийская пустыня — далеко не самая суровая и бесплодная среди арабских пустынь, но все-таки она может показаться очень неприветливой тому, кто не знает ее секретов. Именно здесь в седьмом веке, как позже назовут это время люди, и родился Джинн.

Из множества кланов джиннов — а они порой сильно отличаются друг от друга и наделены разными приметами, свойствами и способностями — он принадлежал к самой могучей и умной. Его внешний облик был непостоянен, как дуновение ветерка, и так женевидим для людей. В этом подлинном облике он повелевал ветрами и перемещался на них по всей пус­тыне. А кроме того, он мог принимать вид любого животного, и тогда тело его становилось по-звериномуплотным, словно состояло из костей и мускулов. Он смот­рел на мир глазами зверя и ощущал его звериной кожей, но внутри всегда оставался джинном, порож­дением огня, так же как люди являются порождением земли. И, как все прочие джинны — от отвратительных, поедающих мертвечину гулей до хитрых озорников-ифритов, — он никогда не оставался в одном облике надолго.

Как правило, джинны тяготеют к одиночеству, и нашему Джинну это свойство было присуще более, чем другим. В юности он иногда принимал участие в традиционных ритуалах и воздушных битвах, так популярных среди его сородичей: воспользовавшись каким-нибудь незначительным предлогом или распрей между кланами, они призывали на помощь ветры и, оседлав их, бросались в битву. Сотни джиннов взмыва­ли в небо, порождая сотни смерчей, воздух наполнялся песком, и все прочие обитатели пустыни прятались в пещерах или хотя бы в тени скал, ожидая конца шторма.

Джинн повзрослел, подобные развлечения наскучили ему, и со временем он полюбил странствовать по пустыне в одиночестве. От природы он был любознателен — хотя ничто не могло удержать его внимания надолго — и на спинах ветров путешествовал от Ливийской пустыни на западе до равнин Исфахана на востоке. Путешествия эти были сопряжены с немалым риском, потому что даже в самых засушливых пустынях случаются дожди, и начинаются они обычно без всякого предупреждения, а ведь джинну, попавшемупод дождь, грозит смертельная опасность. Какой бы об­лик он ни принял, и даже если обходился совсем без облика, он оставался все тем же — живой искрой огня, которую так легко потушить.

Но судьба или мудрость берегла Джинна, он ни разу не попал под дождь и странствовал, где хотел. Ино­гда он пускался на поиски золотых и серебряных жил, поскольку, как и все джинны, был искуснейшим кузнецом. Он умел изготавливать из металла нить не толще­ человеческого волоса, или тонкие, как шелк, листы, или витые канаты. Единственным металлом, к которо­му он никогда не прикасался, было железо: ведь всем известно, что джинны испытывают перед железом настоящий ужас и шарахаются от скал с прожилками же­лезной руды, как шарахается человек, увидевший на дороге змею.

Можно пересечь пустыню вдоль и поперек и ни разу не встретить другого разумного существа. Но джинны никогда не ощущали себя в полном одиночестве, потому что долгие тысячелетия люди были их соседями. Племена бедуинов-кочевников странствовали по пескам, добывая в них скудные средства для своего су­ществования. А далеко на западе и востоке были еще и города, которые с каждым годом росли и посылали в другие города все больше караванов. Но хоть джинны и люди были соседями, приязни друг к другу они никогда не испытывали. Люди опасались джиннов в большей степени, поскольку те умели становить­ся невидимыми или принимать чужой облик. Некоторые колодцы, пещеры и расщелины в скалах считались у людей обиталищем джиннов, и они старались обходить их подальше. Бедуинские матери пришивали к одежде своих малышей амулеты из железных бусинок, дабы отпугнуть джинна, который пожелает вселиться в младенца или похитить его, чтобы сделать оборотнем. Старики рассказывали, что когда-то давно среди людей жили колдуны, обладающие великим и опасным знанием, которые умели повелевать джиннами и могли загнать их в какой-нибудь сосуд или лампу. Но времена таких колдунов, уверяли старики, давно уже прошли, и от их знаний осталась только сла­бая тень.

Но сами джинны жили подолгу — раз в восемь или девять дольше людей, — и их память о могущественных колдунах еще не превратилась в легенду. Джинны­ постарше предостерегали молодых от встреч с людьми и уверяли, что те хитры и коварны. Знания колдунов, на время утерянные, могут снова быть найдены. Лучше соблюдать осторожность. И потому все общение джиннов с людьми сводилось к редким неприятным происшествиям, устроенным обычно каким-нибудь джинном низшей касты, гулем или ифритом, просто из озорства или злобы.

В юности Джинн прислушивался к предостере­жениям старших и соблюдал осторожность. Странствуя по пустыне, он избегал встреч с бедуинами и нико­гда не приближался к караванам, медленно бредущим через пески к рынкам Сирии и Джазиры, Ирака и Исфа­хана. Но однажды случилось то, что неизбежно должно было случиться, — завидев вдалеке вереницу из двадцати или тридцати человек и множества верб­людов, нагруженных драгоценными товарами, Джинн вдруг захотел разузнать о них побольше. Те джинны, о которых рассказывали старики, были глупы и упрямы и потому оказались пойманными, но он не таков. Ничего страшного не случится, если он просто пона­блюдает.

Джинн приблизился к каравану на безопасное расстояние и начал следить за ним. На мужчинах были длинные и широкие многослойные одеяния, пропыленные после долгой дороги, а головы они укрывали от солнца клетчатой тканью. Ветерок доносил до Джин­на обрывки их разговоров: о месте, куда они направлялись, о возможной встрече с разбойниками. Сильная усталость приглушала их голоса, горбила спины. Какие из них колдуны! Владей они высшими силами, давно бы уже безопасно перенеслись через пустыню.

Прошло несколько часов. Солнце уже клонилось к закату, а караван вступил в незнакомую для Джинна местность. Тогда он вспомнил об осторожности и вер­нулся на безопасную территорию. Но это короткое зна­комство с людьми только разожгло его любопытство. Он начал уже специально отыскивать в пустыне ка­раваны и следовать за ними, правда всегда на безопас­ном расстоянии, потому что, если он слишком приближался, животные начинали нервничать и вели себя беспокойно и даже люди ощущали спиной что-то вроде ветерка. По вечерам, когда путники останавливались­ на ночевку в оазисе или караван-сарае, Джинн подслу­шивал их разговоры. Иногда они говорили о предстоя­щем пути, о своих болезнях, бедах и лишениях. Иногда­ вспоминали детство и сказки, услышанные от матерей, бабушек и теток. Хвастались, рассказывали друг другу уже повторенные много раз истории о собственных подвигах или о деяниях давно ушедших царей, калифов и визирей. Легенды эти они знали наизусть, но все-таки каждый раз рассказывали по-разному, долго и с удовольствием спорили о деталях. Особенно интересовали Джинна всякие упоминания о его сородичах, вроде легенды о Сулеймане, который, первый и последний из земных царей, победил джиннов и подчинил их своей воле.

Джинн слушал, размышлял и скоро пришел к выводу, что люди — это удивительные существа, состоящие из множества парадоксов. Что толкает этих чудаков с таким коротким сроком жизни к саморазрушению? Чем влекут их полные опасностей путешествия и кровавые войны? И как уже к восемнадцати или двадцати годам достигают они такой мудрости и мастерства? Из их разговоров Джинн узнал об удивительных постройках в больших городах вроде аш-Шама и аль-Кудса1: просторных рынках и новых мечетях, восхитительных зданиях, подобных которым еще не видел свет. Джинны не любят замкнутых пространств и никогда их не строят. Чаще всего их жилища — это примитивное укрытие от дождя. Но наш Джинн увлекся новой идеей. Он выбрал подходящий участок в долине и все время, свободное от наблюдения за караванами, посвящал теперь строительству собственного дворца. Он раскалял песок пустыни и превращал его в податливые листы матового, сине-зеленого стекла, лепил из них стены и лестницы, полы и балконы. Снаружи он оплетал стены тонкой фили­гранью золотых и серебряных нитей, так что казалось, будто весь дворец покоится в сверкающей паутине. Несколько месяцев он строил и тут же перестраивал его и дважды в досаде разрушил до основания. Даже когда здание было достроено и Джинн уже поселился в нем, он постоянно что-то переделывал: чтобы положить пол в одной комнате, снимал потолок в другой, и та оставалась открытой свету звезд; находил в пус­тыне новые золотые жилы и добавлял филиграни на стены, а потом вдруг обдирал ее всю, чтобы позолотить­ интерьер центрального зала. Бóльшую часть времени дворец, как и сам Джинн, оставался невидимым, но иногда на закате последние лучи уходящего солнца словно поджигали его, и какой-нибудь путник, увидев­ на горизонте пылающий золотом чертог, поспешно раз­ворачивал коня, вонзал в его бока шпоры и только вблизи стоянки с ее кострами и людьми осмеливался перевести дух и оглянуться назад.

Тени в Кастл-гарденз становились все длиннее, а Джинн никак не мог оторвать взгляда от залива. Однажды, еще совсем юным, он набрел в пустыне на маленькую лужу. Молодые любят испытывать свои силы, и Джинн, приняв облик шакала, зашел в воду так, что она покрывала его до середины лап, и стоял там столько, сколько мог выдержать, чувствуя, как холод медленно просачивается в тело. Только поняв, что лапы больше не смогут держать его, он одним отчаянным прыжком выскочил из воды. Никогда за всю его жизнь смерть не подходила так близко. А ведь это была всего только маленькая лужа.

Джинн почувствовал тошноту и отвел глаза от воды. По заливу тут и там сновали проворные буксиры и небольшие пароходики, оставляющие за собой зыбкий расходящийся след. Дневной свет уже мерк, и вол­нистая линия холмов на горизонте стала совсем черной. На небольшом острове перед ними стояла женская­ фигура, сделанная из какого-то зеленоватого металла. Ее размер поражал воображение. Сколько же гор надо было сровнять с землей, сколько металла добыть, чтобы создать такую женщину? И почему она так уверенно стояла на тонком диске земли, не проваливаясь в море?

Арбели уверял, что этот залив всего лишь крошечная часть огромного, неподдающегося описанию океана. Даже приняв свой истинный облик, Джинн никогда не смог бы пересечь его, а сейчас истинный облик был для него недоступен. Он еще раз внимательно рассмотрел железный браслет в надежде отыскать в нем какой-нибудь изъян и опять ничего не нашел. Ши­рокая и тонкая полоска металла плотно охватывала запястье и сбоку фиксировалась при помощи стерж­ня, вставленного в петли. В свете заходящего солнца крепление тускло поблескивало. Джинн уже знал, что выдернуть или даже пошевелить стержень невозможно. И почему-то, даже не пробуя, он был уверен, что все инструменты Арбели окажутся тут бессильными.

Он закрыл глаза и, наверное, в сотый раз попытался, поборов заклятие браслета, изменить свой облик. Ощущение было такое, словно он не просто разучился,­ но никогда не умел делать этого раньше. И самое поразительное, что он совсем не помнил, как этот брас­лет оказался у него на руке.

Помимо долголетия, джинны наделены великолепной, почти эйдетической памятью, и Джинн не был исключением. Для него восстановленные человеком картины прошлого показались бы просто разрозненным набором неясных образов. Но те дни — недели? месяцы? — что предшествовали его пленению, бы­ли скрыты от него густым туманом.

Последнее, что Джинн помнил, — это возвращение домой после наблюдения за особенно большим караваном, состоящим из сотни человек и почти трех сотен верблюдов. Два дня он следовал за ним на восток, прислушивался к разговорам, постепенно узнавал некоторых из людей. Один погонщик, худой и уже в годах, постоянно напевал себе под нос. Он пел о храбрых вои­нах-бедуинах на быстрых конях и о добродетельных женщинах, любивших их, но в его голосе слышалась печаль, даже когда слова песен были радостными. Двое­ охранников обсуждали новую мечеть в аш-Шаме, названную Большой мечетью, — огромное здание невиданой красоты. Еще один молодой стражник собирался жениться, и приятели по очереди упражнялись в остроумии на его счет: обещали, что в первую брачную ночь спрячутся под стенами шатра и будут помогать новобрачному советами. Молодой стражник огрызался и спрашивал, с какой стати он должен доверять их советам, когда дело касается женщин, и в ответ выслушивал такие легенды о любовных подвигах старших товарищей, что вся компания хваталась за бока от смеха.

Джинн следовал за ними до тех пор, пока на горизонте не показалась тонкая полоса зелени. Это была Гута — оазис, стоящий на той же реке, что и сам аш-Шам. Завидев ее, он неохотно остановился и долго смотрел, как, удаляясь, караван становился все меньше, пока не начал походить на тоненькую стрелку, нацеленную прямо на Гуту. Полоса зелени выглядела довольно привлекательно, но Джинн помнил об осторожности и даже не попытался приблизиться к ней. Он был сыном пустыни и среди сочной растительности чувствовал бы себя не в своей тарелке. А кроме того, ходили слухи о существах, которые не слишком хо­рошо относились к случайно забредшим джиннам и легко могли заманить одного из них в реку и держать под водой до тех пор, пока тот не погаснет. Поэтому, решив проявить благоразумие, Джинн повернул домой.

Обратный путь был долгим, и, достигнув своего дворца, он вдруг ощутил странное и тягостное одиночество. Возможно, в этом был виноват караван. Он привык к этим людям, к их разговорам, песням и рассказам, но ведь он не был одним из них, он просто подслушивал. Наверное, для него пришел срок вернуться к своим сородичам. Джинн решил, что больше не станет преследовать караваны, а вместо этого отправится туда, где обитает его клан, и какое-то время поживет среди них. Может, даже найдет себе джиннию, которая сочтет его подходящим спутником. Он вернулся во дворец на закате, решил, что утром снова отправится в путь, — и на этом его воспоминания обрывались.

Только два образа ясно выступали из окутавшего память густого тумана. Смуглые узловатые пальцы застегивают железный браслет на его запястье, и охвативший его бездонный ледяной ужас — обычная реакция джиннов на близость железа (вот только почему­ он не чувствует его сейчас?). И вторая картинка: морщинистое мужское лицо, раздвинутые в ухмылке потрескавшиеся губы, выпученные желтые глаза, светящиеся торжеством. Колдун, подсказывала ему память. Вот и все — в следующее мгновение он, обнаженный и закованный в железный браслет, уже лежал на полу в мастерской Арбели.

Только прошло между этими событиями далеко не мгновение. Судя по всему, Джинн провел в кувшине больше тысячи лет.

Приблизительную дату его пленения помог вы­числить Арбели, пока искал для своего гостя одежду в груде ветоши. Он настойчиво расспрашивал Джинна о каких-нибудь запомнившихся ему событиях в мире людей — событиях, которые хотя бы примерно помогут установить год или век. После нескольких неудачных попыток Джинн припомнил, как двое стражников из каравана разговаривали о Большой мечети, недавно открывшейся в аш-Шаме. «Они говорили, что в мечети хранится голова какого-то человека, а тела нет, — вспоминал он. — Это показалось мне бессмыс­лицей. Наверное, я не так понял».

Но Арбели заверил Джинна, что тот все понял правильно. Голова принадлежала человеку по имени Иоанн Креститель, а мечеть теперь называется мечетью Омейядов, и стоит она в аш-Шаме больше тысячи лет.

Это казалось невозможным. Как мог он провести столько лет в кувшине? Джинны редко жили больше восьмисот лет, а самому ему еще не исполнилось двух­сот, когда он начал следить за караванами. Но тем не менее он не только не умер, но чувствовал себя таким же молодым, как раньше. Выходит, кувшин не только вмещал его тело, но и останавливал время? Наверное, решил Джинн, это устроил колдун, чтобы пленник оставался полезным как можно дольше.

Сейчас кувшин стоял на полке в мастерской Арбели. На нем, как и на железном браслете, не было клейма мастера. Арбели показал ему частично стертый орнамент на широкой части — очевидно, какой-то магический узор, удерживавший Джинна внутри. «Но как же ты там помещался, когда в кувшине было мас­ло?» — несколько раз спрашивал недоумевающий жестянщик. Самому Джинну гораздо важнее было узнать, как он позволил заключить себя в сосуде, да еще в человеческом облике. Возможно, колдун проследил его до обители джиннов или устроил какую-то ловушку воз­ле дома. Интересно, обращался ли с ним колдун, как Сулейман со своими рабами, которых заставлял строить­дворцы и казнить его врагов? Или просто выбросил кув­шин с Джинном, как надоевшую игрушку, которая становится скучной, как только приобретешь ее?

Конечно, этот человек давно уже мертв. Могучие колдуны из старых сказок тоже были смертными. Жел­тоглазый человек обратился в прах много веков назад. Но заклятие, которое он наложил на Джинна, не исчез­ло даже с его смертью. Подкралась страшная, леденящая мысль: а что, если это навсегда?

Нет. Джинн быстро прогнал ее прочь. Так просто он не сдастся.

Он взглянул на железные перила и схватился за них обеими руками, сосредоточился. Джинн очень устал, — видимо, долгое пребывание в кувшине подорвало его силы. И все-таки через несколько мгновений металл раскалился докрасна. Он сжал перила еще сильнее, потом отпустил — и на металле остались отпечатки его пальцев. Нет, он далеко не беззащитен. Он все еще джинн, и один из самых могучих в своем племени. Выход всегда найдется.

Его пробрал озноб, но он не обратил на это внимания. А развернулся и посмотрел на город, словно поднимающийся из воды, на прямоугольные громады зданий, достающих до самого неба, на окна, сверкающие идеально ровными стеклами. Каким бы великолепием, судя по рассказам караванщиков, ни поражали города аш-Шам и аль-Кудс, Джинн сомневался, что они были даже в половину так велики и удивитель­ны, как этот Нью-Йорк. Раз уж он оказался заброшен в незнакомое место, окруженное смертельно опасным океаном, и при этом заключен в единственном слабом и несовершенном облике, остается радоваться одному: это место, несомненно, стоит того, чтобы его изучить.

Стоящий неподалеку Арбели видел, как металлическая ограда сперва докрасна раскалилась, а потом остыла под руками Джинна. Казалось невероятным, что подобное происходит посреди города, а люди вокруг, ничего не ведая, продолжают спокойно занимать­ся своими делами. Ему хотелось схватить ближайшего пешехода за воротник и закричать: «Смотрите на этого человека! Он вовсе не человек! Смотрите, что он сде­лал с перилами!» Более верный способ попасть в сумасшедший дом вряд ли можно было найти.

Через широкую полоску залива он посмотрел на го­род и попробовал увидеть его глазами Джинна. Интересно, что бы он сам почувствовал, если бы, проснувшись, обнаружил, что проспал тысячу лет? От одного этого можно обезуметь. А этот стоит, выпрямив спину, и хмуро смотрит на воду. И не выказывает никаких признаков безумия. Грязные старые тряпки малы ему и смехотворно не соответствуют его лицу и фигуре. Они словно сами стыдятся своего убожества. Джинн повернулся спиной к воде и уставился на дома, теснящиеся за границей парка. Только тут Арбели заметил, что он дрожит с головы до ног.

Джинн сделал шаг от перил, и вдруг его колени подогнулись — и он начал падать. Арбели едва успел подхватить его.

— Ты болен?

— Нет, — пробормотал Джинн, — замерз.

Они двинулись обратно в мастерскую, и всю дорогу Арбели то поддерживал, то практически нес на себе своего нового знакомого. Когда они вошли в дом, Джинн, спотыкаясь, добрался до кузнечного горна и свалился рядом с ним на пол, прижавшись к горячей стенке. Скоро начала тлеть его взятая взаймы рубаха, но он, казалось, даже не заметил этого. Он закрыл гла­за. Вскоре озноб прекратился, и Арбели решил, что его гость уснул.

Со вздохом он оглядел свою мастерскую. На полке стоял медный кувшин, но пока мастеру не хотелось да­же думать о нем. Сейчас ему подошла бы какая-нибудь нетрудная работа, тихая и монотонная. Он нашел чайник с дыркой в донышке, принесенный владельцем местного ресторана. Отлично, это то, что надо. Залатать дырку в чайнике он мог даже во сне. Из листа металла он вырезал заплатку нужного размера, нагрел и ее, и сам чайник и приступил к работе.

Время от времени Арбели посматривал на своего гостя и гадал, что случится, когда тот проснется. Даже неподвижный и спящий, Джинн излучал какую-то странную энергию, словно он был не вполне реальным или, наоборот, единственной реальностью во всей этой комнате. Наверное, и другие люди сразу же это почувствуют, но вряд ли они догадаются, в чем дело. Молодые­ матери в Маленькой Сирии все еще надевали на запястья своих малышей браслеты из железных бусин и делали особые жесты от сглаза, но больше из суеверия или по привычке, а не из-за настоящего страха. Их новый мир был очень далек от того, что сохранился только в бабушкиных сказках, — по крайней мере, так они думали.

Уже не в первый раз Арбели пожалел, что у него нет друга, которому он мог бы доверить даже самую невероятную тайну. Но в их замкнутой сирийской общине Бутрос Арбели всегда оставался немного чужаком, отшельником, которому вполне хватало общества его кузнечного горна. Он совершенно не умел поддерживать разговор о пустяках и на свадьбах или по­минках в одиночестве сидел за столом, рассматривая штампы изготовителя на столовых приборах. Сосе­ди тепло здоровались с ним, встретив на улице, но никогда не останавливались поболтать. У него было много знакомых и мало друзей.

Когда Арбели жил в Захле, все обстояло примерно так же. В семье, состоящей из женщин, он был единственным мальчиком, тихим и мечтательным. Кузнецом он стал по счастливой случайности. Однажды мать­послала его с каким-то поручением, и по дороге он оста­новился у местной кузницы и, словно зачарованный, долго смотрел на большого потного человека, превращающего лист железа в ведро. Именно это преображение поразило его: из бесполезного — в полезное, из ничего — во что-то. На следующий день он вернулся и опять долго наблюдал за кузнецом, а потом приходил снова и снова, пока тот, измученный этой постоянной слежкой, не взял его в ученики. Скоро работа заполнила жизнь Арбели настолько, что в ней не осталось места ни для чего другого. В глубине души он понимал, что когда-нибудь, наверное, женится и заведет семью, а пока его все устраивало и он ничего не хотел менять.

Но теперь, глядя на распростертую перед горном неподвижную фигуру своего гостя, Арбели понимал, что большие перемены неизбежны. Такое же предчувствие перемен овладело им, когда он, не достигнув еще и семи лет, услышал через открытое окно страшный крик матери, узнавшей, что ее муж погиб по дороге в Бейрут от рук бандитов. Сейчас, как и тогда, он ясно видел, как перед лицом чего-то большого и но­вого путаются, рвутся и меняются местами нити его жизни.

— Что это ты делаешь?

Арбели вздрогнул. Джинн лежал по-прежнему неподвижно, но глаза его были открыты. Интересно, дав­но ли он наблюдает за ним?

— Лужу чайник, — ответил мастер. — Хозяин забыл его на огне.

Джинн наклонился к чайнику.

— А что это за металл? — спросил он.

— Тут два металла, — объяснил Арбели. — Сталь, покрытая оловом. — Он нашел на столе кусочек металла и протянул его Джинну, указав на слои: — Видишь? Олово, сталь, олово. Олово слишком мягкое, чтобы использовать его в чистом виде, а сталь ржавеет. Но если использовать их вместе, металл получится прочным и гибким.

— Понятно. Ловко придумано. — Он сел на полуи протянул руку к чайнику. — Можно мне попробовать?

Арбели протянул ему чайник, и Джинн вниматель­но осмотрел его, крепко держа в руках, которые давно уже перестали дрожать.

— Наверное, главная сложность в том, чтобы сделать края заплатки как можно тоньше, но при этом не обнажить сталь, — задумчиво произнес он.

— Да, именно так, — подтвердил удивленный Арбели.

Джинн положил руку на дно чайника, подержал так немного, а потом начал осторожно тереть края заплатки. На глазах пораженного Арбели ее очертания начали исчезать.

Когда гость вернул ему чайник, его донышко выглядело совершенно как новое.

— У меня есть к тебе предложение, — сказал Джинн.

В пустыне весенние дожди начинаются без предупреждения. Наутро после того, как Джинн расстался с караваном около Гуты, небо покрылось тучами и на землю упали сначала первые робкие капли, а потом хлынул настоящий ливень. Пересохшие русла рек и канавы наполнились водой. Джинн смотрел на дождь, струящийся по стенам его дворца, и злился. Прямо с утра он собирался отправиться в поселение джиннов, а теперь ему придется ждать.