Игра в бутылочку E-Book

Ольга Романова

• Herausgeber: Freedom Letters
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 337

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Ольга Романова, известная правозащитница и журналистка, внезапно написала лихой неонуар. Политический триллер с элементами рубилова, драма становления со слэш-фанфиком. Это был бы типичный яой (boys' love), если бы она ограничилась только мужчинами, но нет. Герои легко узнаваемы, каждый день вы видите их прототипы на экранах ваших смартфонов или компьютеров, даже если совсем не хотите их видеть. Действие начинается в 1974 году в пригороде Ленинграда, перемещается в Москву, Кабул, Берлин, Дрезден, Петербург и заканчивается в очень недалёком будущем. Всё это могло бы быть. А может быть, действительно было. Весёлая молодая уроженка украинского села в самом начале эпохи застоя приезжает покорять Северную столицу. Она старается помогать людям, она умна, у неё есть хватка, она делает головокружительную карьеру, пересекаясь с главной советской женщиной-космонавткой, с начинающим сотрудником КГБ, командированным в Дрезден, с бандитами, с членами ЦК КПСС, министрами, шпионами и наёмными убийцами. Ни с кем не враждуя, не нарушая правил, к концу жизни она превращается в чудовище, объявившее войну своей родине.

Leseprobe

Серия «Лёгкие»

№ 144

Этого никогда не было. Но будет

Берлин, 2021

— Людмила Ивановна, я нашёл его. Два огнестрельных ранения, один контрольный. Почерк СБУ. Да, в своей квартире. Ухожу.

Москва, 2020

Людмила Ивановна прекрасно осознавала, что этот хлыщ предан ей примерно навсегда — и уж точно до оранжевого уровня угрозы. А там как пойдёт. Хотя сама Людмила Ивановна рассчитывала до этого уровня не дожить.

Хлыщ был уверен, что он нравится Людмиле Ивановне как мужчина. Она поддерживала в нём эту уверенность, хотя на самом деле ей было глубоко фиолетово. Она слишком давно играла в эти игры.

Хлыщ Виталик (это про себя — Виталик, а вслух только Виталий) был и правда умён, внутри его ухоженной тушки ещё теплились остатки тестостерона, но резвиться он себе позволял далеко на стороне, не трогая ни ближнего, ни дальнего круга Людмилы Ивановны. Что особенно ценила Людмила Ивановна — он не трогал журфаковских студенток, хотя любил почитать яркие лекции в качестве приглашённой звезды пиара. Понимал, что это самый проблемный контингент.

Умный, да. Осторожный. И в связи с этим — верный. Потому что меченый. Куда он пойдёт после неё? Нет, конечно, его везде возьмут, и в «Газпром», и в «Роснефть», но восьмым подползающим, там свои Виталики есть, такие же меченые. Денег ему надолго хватит, мемуаров ему писать никто не даст, да и сам он не возьмётся, так что отвалит к себе в Баден-Баден, и будет навещать журфак почаще, и уж без Людмилы Ивановны сможет себе позволить оприходовать всё вокруг. Если, конечно, к тому времени осилит это хлопотное дело.

Но пенсию Виталик приближать явно не хотел, а потому трудился на Людмилу Ивановну с огоньком.

— Людмила Ивановна, посмотрите.

Виталик раскрыл и протянул начальнице папку. Она не любила электронных версий. «Лучшая школа — это старая школа, и Людмила Ивановна в ней директор», — сказал как-то Виталик в ближнем кругу, обнаружив краем глаза вошедшую в приёмную Людмилу Ивановну — получилось, что как будто Виталик это не для неё сказал. Людмиле Ивановне фраза понравилась, и она пару раз, к ужасу Виталика, воспользовалась ею, не подозревая, что именно так говорил в кино про русскую мафию старый лондонский бандит Ленни: «Лучшая школа — старая школа, и я в ней директор!»

Впрочем, Виталик правильно рассчитал, что даже если кто-то узнает цитату, то скажет об этом ему, а не ей. Но ему тоже никто ничего не сказал.

— Виталий, я нахожу это ужасно вульгарным. Вы действительно считаете подобное необходимым?

— Да, Людмила Ивановна. Яндекс.Дзен — народный ресурс, это прочитают миллионы. Кликабельный заголовок, отличная фотография, а что внутри? Внутри добрый текст про наши исконные традиции, плюс отсыл к любимому застою, золотые брежневские времена. Комментарии отмодерируем. Это тёплый текст про человечного человека, если хотите.

— Хорошо.

Яндекс.Дзен

Людка-стакан

Многие знают, что Людмила Винниченко увлеклась общественной деятельностью ещё в годы обучения в университете. К слову, училась Людмила Ивановна не в профильном для политика вузе, а в химико-фармацевтическом институте в г. Ленинграде.

Сразу после получения диплома Винниченко устроилась на госслужбу в райком. Она стремительно взлетела по карьерной лестнице, всего за несколько лет пройдя путь от заведующей одного из отделов до секретаря обкома комсомола.

Бывшие коллеги Людмилы Ивановны утверждали, что каждое заседание обкома заканчивалось распитием алкогольных напитков. Зачастую инициатором подобных мероприятий была сама Людмила, которая таким образом в неформальной обстановке завязывала знакомства с «нужными» людьми.

Именно за этот период в биографии Винниченко нарекли «Людкой-стакан». Сама Людмила Ивановна с иронией вспоминает то время, отвечая на вопросы журналистов о своём прозвище, что стакана не было, но полстакана были точно. Решайте сами, верить или нет)) Всем здоровья!

Ленинград, 1974

Людка сразу поняла, чего хочет эта серая мышь. Видала она таких и перевидала. Дура. Крутится у аптечного прилавка, аскорбинку разглядывает, спросить боится. И к доктору небось боится пойти, а мужика своего ещё больше боится. Орать на неё будет, зачем залетела. Вон коляску у дверей аптеки оставила, спиногрыза отсюда не видно, дрыхнет, но по одеялке видно — мелкий совсем. Привезут такую на автобусе из роддома, папашке с орущим кульком пионер место уступит, а эта дура рядом стоит, сесть-то не может, вся в разрывах, промежность крест-накрест заштопана, пелёнкой подоткнута, ещё месяц или лёжа, или стоя жить, хрен присядешь на рваную жопу. А мужик денёк-другой посопит рядом, сиськи помнёт да и уговорит всунуть потихоньку. Мало ли, что доктор запретил, он по-быстрому. И вот результат.

А ей надули в уши: мол, пока сиськой кормишь, не залетишь. Сожми зубы и потерпи пару минут. Зато мужик доволен и налево не пойдёт, он и так с тобой намучился: то токсикоз, то пузо стало расти, то вены, то отёки, а теперь ещё ор выше гор каждую ночь, а ему на работу. А ты мало того, что дома сидишь, так ещё и жопа рваная, вся в засохшей зелёнке, и пара свищей назревают, и запашок тот ещё. И главная твоя мечта — чтобы по-большому получилось. А он ещё чего-то от тебя хочет — значит, любит всё же.

Ёлочка-комсомолочка! Любит — не любит, присунуть ему надо, вот и вся любовь. Уж Людка-то знает. А налево он не пойдёт, месткома боится. Нельзя комсомольцу на блядки, а особенно молодому коммунисту нельзя. А у мыши этой мужик явно из троллейбусного парка или фрезеровщик в синем халате — запросто может молодым коммунистом оказаться, если не совсем алкаш. Не, не алкаш, иначе даже такая мышь догадалась бы ему стакан налить, чтобы забылся и не тыкал своей пипкой в её послеродовые свищи.

Старая провизорша Роза Львовна оценила ситуацию, длинно и сухо вздохнула, посмотрела на Людку поверх тусклой золотой оправы, расправила лацканы у туго накрахмаленного халата и проплыла куда-то в фасовочную. «Вся жизнь впереди, надейся и жди», — спели под конец «Рабочего полдня» новую бодрую песню ВИА «Самоцветы», девки в общаге с ума сходили от блондина-солиста, а Людка предпочитала рассматривать солистку, хорошая такая, сисястая.

Мышка осмелела и подняла глаза от аскорбинки на Людку.

— Девушка, скажите, а молокоотсос есть у вас? И вот ваты ещё. А что посоветуете — молоко очень туго идёт. Сначала как у коровы было, а теперь прямо никак.

— Молокоотсос дорогой остался, поршневой, три восемьдесят четыре. А вату берите, последняя осталась, сорок четыре копейки.

Людка выложила тугой ватный свёрток с крупной красной надписью «Ф-ка им. 20 лет ВЛКСМ». Вату она достала из-под прилавка только из жалости к мыши. Вата нынче дефицит, Людка себе три упаковки оставила. В месячные чувствовала себя царицей или дивой заграничной. Девки в общаге раздирали на прокладки старые истончившиеся простыни и ночные рубашки, а потом замачивали их в душевых в больших эмалированных тазах и сверху таким же тазом накрывали, чтобы не воняло. Потом стирали в трёх водах и ставили ночью таз кипятиться на плиту — днём-то не поставишь, там щи-котлеты. Вываривали прокладочное месиво, помешивая большими деревянными щипцами, прекрасная дезинфекция. К утру варево остывало, но в общей кухне эти тряпки днём развешивать было не принято, развешивали на следующую ночь, а в таз тем временем складывали новые поступления кровавых рваных тряпок. А у Людки была вата. Вынет из трусов, завернёт в газетку и выбросит в мусорку, свеженький ватный слой подоткнёт. В богатом украинском селе, где Людка выросла, жинки и дивчины очи бы ей выдрали от такого барства и расточительности, но Людка теперь от них далеко, и она аптечная царица.

Впрочем, мышь тоже вряд ли будет так швыряться драгоценной ватой, как может себе позволить Людка. Разве что к свищам приложит и спиногрызу своему уши почистит или пролежни там, если с пелёнками не обернётся.

Мышь схватилась за вату, как за спасательный круг. Суетливо достала кошелёчек из начавшего трескаться кожзама и вдруг внезапно побледнела — хотя этого трудно было ожидать от светло-серой кожи, скорее серость пошла голубизной, — поднесла ладошку ко рту, откуда вырвался характерный звук: видимо, её стошнило бы, если б было чем. И она стала оседать на зелёный линолеум. Этого только не хватало.

— Роза Львовна! Роза Львовна!

Мышь сползала в обморок тихо и аккуратно, ещё цепляясь заморёнными пальцами за прилавок, но Людка уже летела к ней, сметая бюстом аккуратные горки коробочек и пилюль в фантиках. Роза Львовна поспешала из своей провизорской степенно, держа наготове нашатырь. Дело молодое, комсомольское, очухается.

Людка легко перетащила обмякшую мышь на лакированную скамейку у стены, расстегнула верхние пуговицы на мышьей блузке, а Роза Львовна сунула той под нос ватку с нашатырём. Мышь вздрогнула и захлопотала ресницами. Роза Львовна достала из кармана упаковку аскорбинки и сунула мыши в рот белую таблетку.

— Сосите медленно. Потом ещё одну. Далеко живёте, женщина?

— Нет, я рядом, в частном секторе, за школой.

— Две остановки, а вы с коляской. Людмила, я как коммунист даю тебе комсомольское поручение: доставить гражданочку вместе с нашей подрастающей сменой по месту жительства. Сумку возьми с собой, не возвращайся уже сегодня, через час закрываемся. Считай, что короткий день у тебя перед выходными.

Партия сказала: «Надо», комсомол ответил: «Есть!», дело известное. Но дело ж не в коммунизме, девчонку с её прицепом и правда проводить надо, да и с работы пораньше уйти — отдельное удовольствие. Не то чтобы Людмила не любила свою работу, она всякую работу любила, а уж свою аптечную тем более, и техникум с отличием окончила, а на будущий год собралась в «Таблетку» поступать, на высшее фармацевтическое, ленинградское, фирменное. Только чего-то не хватало ей в этом нынешнем счастье, которое она чувствовала и осознавала, и в счастье будущем, в котором не сомневалась. Людей не хватало, коллектива, настоящей борьбы за счастье других, за народ трудовой. Ну и чтобы мужики были, а аптеки с фармацевтикой к тому не располагают. Мужчин Людмила любила, а они любили её, но пока как-то вскользь. Большой любви она пока не встретила, но трахаться хотела и любила, делая это весело и с огоньком, не мороча голову, не требуя обязательств и не выясняя брачный статус. Её ценили в райкоме комсомола — и за активную жизненную позицию, и за компанейский характер, и за готовность в любой момент прочитать проникновенные строки поэта Ярослава Смелякова про подвиги комсомола, ну и за понимание половых потребностей части руководителей райкома, ценивших её большую грудь и хорошую жопу вкупе с пониманием. Блядью никто её и не думал считать, потому что наша девочка, идейная, да и не только потому. Налево от райкома Людмила не ходила.

Вот теперь мышь эта буквально свалилась Людмиле на руки. Можно будет, конечно, провести социальную работу с мышью на дому и в отчёт вставить, но дело же не в отчетах, а в совести. Хотя и вставить не забыть. Совесть отчёту не помеха.

Людмила подхватила под руку очухавшуюся мышь — и внезапно осознала, что почуяла тепло. Людмила вообще начала о себе подозревать, что обладает хорошей чуйкой на людей. К мыши она явно испытывала и жалость, и симпатию, и что-то ещё неисповедимое, в голове вдруг закрутилось упадническое «Ваши пальцы пахнут ладаном» — она слышала такое запрещённое на одной комсомольской пьянке из магнитофона, никому не понравилось, ей тоже, но в голове осело.

В коляске сразу за аптечной дверью мирно сопел довольно толстый младенец в вязаном голубом чепце с рюшами — раз голубой, стало быть, пацан.

— Как звать пацана?

— Лёша. Алексей.

— А тебя?

— Я Таня.

— А я Людмила, будет знакомы.

Людмила решительно встала за штурвал коляски и вложила Танину руку под свой левый локоть. Не то чтобы Людка думала о доминировании, тогда и слова такого не было, просто Людка всегда знала, как правильно, и люди с ней не спорили.

— Извините, что так со мной получилось, вот вы с работы ушли. Я бы добралась сама. Но спасибо за беспокойство.

Ишь, мышь. Интеллигентка оказалась.

— Тань, а мужик твой где?

— Муж на работе, он на «Светлане» мастер и учится ещё на вечернем на инженера.

— Понятно. С твоими, что ли, живёте?

— С моими. С мамой. Но они хорошие, ладят.

Ну и ладушки. Рабочая, стало быть, ленинградская косточка.

— А сама работаешь, учишься?

— Я в финансовом на заочном. Два года ещё учиться, но пока справляюсь.

— Давай-ка поднажмём, трамвай идёт. Можешь?

Кондукторша оторвала Тане и Людмиле два билета, Людмила внимательно изучила билетные номера и совсем не удивилась, что один выпал счастливым — сумма трёх первых цифр равнялась сумме трёх вторых.

— Смотри, счастливый! Хочешь — твой будет?

— А давай пополам?

— А давай!

— Смотри, разорву пополам, по циферкам — половина тебе, половина мне.

— Есть будем?

— Да ну, это сирень пятилепестковую жрать можно, а тут краска, свинец, руки немытые, давай так, пусть в кармане будет.

В старом, колыхающемся трамвае Таня огорошила Людмилу:

— Давайте мы ещё одну остановку проедем? Мне ещё за старшим в детсад бежать.

— Каким таким старшим?

— Миша, четыре года ему.

Людмила прифигела:

— А тебе сколько?

— Двадцать два.

— И мне двадцать два. Надо же… От одного мужика?

— Конечно.

Ничего и не конечно, однако, но бывает же. Это зачем же такое в самую молодость на себя взваливать? Мужик — ну что мужик, что он понимает, он видит, что девка хорошая, надёжная, и стругает, а ей же и пожить надо, загнётся же, незабудка придорожная. Людмила знала про себя, что девки ей нравятся куда как больше мужиков, но вот не всякие. А вот такие, прозрачные, с синей жилкой на шее и с как будто неживыми пальцами, которые так хочется взять в свои, переплести, зацеловать косточки, и не стыдиться своих рук, круглых, розовых, с задорными пальцами-сосисками, которые всё могут, кроме одного — взять за душу приблудного поэта, чтоб запел он дрожащим от восхищения голосом: «Ваши пальцы пахнут ладаном…»

А вот эти, мышины, Танькины, взять хочется. Взять и приложить… Стоп. Людка уже знала этот гон. Ей четырнадцать было, но скороспелка, уже тогда четвёртый номер насисечников носила, когда в их щирое село приехали практикантки с медучилища. Сельские парни всех возрастов и кондиций как с ума посходили. Компанейская Людка быстро была принята в круг восемнадцатилетних раскрепощённых городских девиц, которые показали ей, как правильно наносить на веки синие тени, как изящно плевать в брикетик туши «Бархатная», и объяснили, почему ленинградская лучше, научили изящно и загадочно курить, а одна, вот такая же синеватая и вся какая-то вытянутая и продолговатая Тася, однажды не пошла со всеми на танцплощадку, угостила Людку плодово-ягодным вином и внезапно, хохоча, предложила поиграть в доктора и пациентку — по очереди, то одна доктор, то другая. Почти что шутка. И так болело, так болело одно место что у одной, что у другой и так они друг другу его хорошо полечили, что от одних воспоминаний об этом Людмилу охватывала тягучая, как патока, тоска и вулканическое томление; и бросало Людку во все тяжкие с разными там мужичками, которые, по замыслу, должны были тот жар загасить хоть на время, но приносили только разочарование от быстрой липкой возни и неприятных запахов.

Дыши, Люда, дыши. Вот тебе в помощь ледяные трамвайные поручни. Вон птичка за замызганным трамвайным окном промелькнула, вон пионер чешет со стопкой макулатуры, вон афиша кино «Калина красная», вон бабка сидит, у неё чулок съехал, поправь мысленно полоски на чулке, посмотри, какая бабка, лет ей, может, уже и за пятьдесят, и ты такая будешь, если не сообразишь, как правильно жить.

Выдохнула. Ещё выдохнула. Выходим.

Таня оставила Людмилу с коляской у ворот детсада, побежала за старшим. Люде очень хотелось курить, но не на улице же, не у детсада же и уж и не с коляской. Хоть бы она там скорее, да и подмерзать Люда начала. Ну вот и выходят. Таня вела за руку красивого голубоглазого мальчика — Людка детей не очень-то любила, хотя всегда дежурные «сю-сю» исполняла как положено, но мальчик Миша определённо был красив, несмотря на отвратительное клетчатое пальто со съехавшим куда-то вбок и наискосок ремешком от чьей-то пионерской формы и на нелепую цигейковую шапку, зачем-то сверху перетянутую резинкой — так все делали, чтобы в уши не задувало, о красоте мальчикам думать не положено.

— Скажи тёте Люде: «Здравствуйте».

— Здлавствуйте.

Миша внезапно сунул Людмиле в руку свою горячую ладошку, Людмила этого не ожидала, но почему-то испытала благодарность за это, Таня развернула коляску, и они почапали по ноябрьскому парголовскому месиву к дому, болтая ни о чём.

Дом на улице 1 Мая оказался ровно таким, каким себе Людмила его и представляла — типичный парголовский дом, ещё крепкий, деревянный, с хорошим запахом чистоты и запасов. Немного для приличия поотнекивавшись, Люда согласилась попить чайку. Таня возилась с детьми и чем-то погромыхивала на кухне, а Люду как почётного гостя усадила «в залу».

Всё как у людей: сервант, трюмо, люстра «Каскад», лакированный стол под скатертью, проигрыватель с пластинками — Эдита Пьеха, Эдуард Хиль, «Бременские музыканты», явно Мишкины, и модная пластинка ансамбля «Тич Ин». У Людки такая же.

А вот фотографии по стенам и в серванте Людмилу заинтересовали больше. Родители, бабушки, младенцы — это понятно, эти фото у всех неотличимы. А вот свадебная: испуганная Мышь в белом гипюре и дыбом торчащей фате, вокруг серьёзная, неулыбчивая родня, как будто все на паспорт фоткаются, и жених. Надо признать, хорош. Высокий и отлично сложенный тёмный шатен, даже, может, брюнет, в аккуратных, но густых усах. Тестостерон такой ходячий. И вот, кстати, родня его — явно его, не её, фотки Танькиных тут отдельно есть. Другие совсем, и сразу видно интеллигенцию недобитую. Эти даже улыбаться пытаются. Может, вообще из бывших, блокаду умудрились пережить. Наши-то, то есть Танькины, явно из чухонцев. Интересно, интересно. В серванте ещё фотографии, уже без рамок — стоят прислонённые к рюмкам, давно стоят, начали закручиваться по краям, на них Танька в детстве и подростком, вот с великом и с каким-то белобрысым губастым отроком, а он, ишь, почти её приобнял. Может, брат, хотя о брате она вроде и не заикалась.

Из кухни с чайником вышла Танюша, она даже вроде порозовела. Достала из серванта чайную пару для гостей, хорошая пара, гэдээровская, с золотым ободочком. Миша ластился к Людке, рассматривал её бусы и крупные клипсы, в этом смысле на Людке всегда было что рассмотреть. Младший попискивал где-то в глубинах дома. Таня присела было с Людмилой за стол, но у террасы началось какое-то шевеление, и с разницей в десять минут дом наполнился новыми людьми. Сначала вернулась с работы Танина мама, кажется, искренне обрадовалась гостье, начала оставлять на ужин, на самолепные вареники с картошкой: пока Люда отнекивалась и порывалась распрощаться, она уж бухнула в кипящую кастрюлю столько вареников, что уходить было бы уже неудобно, и как-то так само собой получилось, что Люда пристроилась в фартуке на кухне резать лук, чтобы зажарить на шкварках и залить вареники сверху. Тут как раз вернулся с работы Танин супруг.

Вошёл уверенно, не как в тёщин дом, а как в свой, обрадованно удивился, что не видел раньше Людмилу, Танину подругу, и что вот, есть она у неё, оказывается.

Людмила краем глаза зацепила, как замерла в углу кухни, за открытой дверью, Таня, муж её не видел. Вроде не испуганно замерла, а так, едва сделав — а может, и не сделав — жест «Не говори».

— А мы недавно с Таней познакомились, по комсомольской работе, — почти не соврала Людка.

— Не знал, что Танюша у меня активная комсомолка.

— Ой, да это я активная, когда взносы собираю. Там путаница в райкоме случилась по уплате членских взносов, думали, просрочила гражданочка, ан нет, да пока разбирались, ну и подружились, пока туда-сюда.

Таня едва заметно благодарно кивнула. А тут и вареники подоспели, надо в зале накрывать, но в дверь опять постучали. Хороший дом, открытый, добрый и без затей. Танин муж — Володя, он успел представиться, да и Таня упомянула его пару раз по имени, — пошёл открывать. Таня подошла вплотную к Людмиле и шепнула, не поднимая головы:

— Я Серова. Ну, если вдруг про взносы разговор зайдёт. Татьяна Серова.

— А я Винниченко. Секретарь комсомольской организации Людмила Винниченко.

И девчонки легонько прыснули, чуть толкнув друг друга в бока кулачками.

— Проходи, проходи, без стеснений, все свои, — услышала Люда.

И в дверях возник мужчина, лет на десять старше молодого поколения и лет на десять моложе Таниной мамы. Такой тонкий-звонкий-симпатичный, но серьёзный, с прищуром, похож на ответственного комсомольского работника, но не он — своих Людка всех в окрестностях знала, а этого нет. Да и двигался он совершенно по-другому, как двигается умный спортсмен. Людка любила спорт, однажды даже была на соревнованиях по теннису, вот там так же мужики двигались. Женщины, кстати, иначе, они были какие-то нездешние, как будто бы иностранки, мужики попроще, но роднило их вот это плавное, переходящее во внезапное движение хищника за мячом. Так молодой умный кот отслеживает зазевавшегося воробья.

— Это Серёга, Сергей Запруднов, сосед. Угол дачный снимал тут летом по соседству и прижился.

— Зимней рыбалки решил дождаться, — улыбнулся только тонкими губами сосед Серёга.

— Это я ему дачу сосватал. Я в спортроте в армии служил, а капитан Запруднов нам боевые искусства преподавал.

— Я уж год как майор.

— О! Зажал звание-то! Отметим.

Танькин муж Володя метнулся куда-то за очевидным и достал пузырь «Столичной».

— Сергей, а вы в каких войсках боевое искусство применяете? — задала вежливый вопрос Люда.

Сергей помедлил.

— Давайте будем считать, что в пограничных.

Люда понимающе улыбнулась. Понятно. Комитетчик. Ну что ж, полезное знакомство, надо будет развивать. Знакомый кагэбэшник всегда на пользу в умелых руках. Ей понравилось, как сказал однажды в бане после субботника председатель райкома товарищ Савченко секретарю первичной комсомольской организации товарищу Петровой: «В умелых руках и хуй напильник».

Шумно уселись за стол, задвигали стульями, в центре стола дымилась кастрюля с варениками, а рядом встала суповая тарелка с горкой шкварок и коричневым луком. Появилась квашеная капустка, солёные огурчики-помидорчики, баклажанная икра и бородинский — что ещё надо. Танькина мама, тётя Света, села с краешка и металась то в кухню за подогретой бутылочкой молочной смеси, то к пелёнкам, решив сегодня, раз уж такое дело, освободить своих молодых от детской нагрузки. Таня расслабилась, оттаяла, пожевала вареник, но налегала на солёные огурчики, Людмила это сразу заметила. И к водке не притронулась, потягивала клюквенный морс.

— Тань, тебе огурцы-то можно? Не пронесёт потом мальца? — это Вова, дятел, громко спросил, сразу видно, что не сложил пока в своём мужском мозгу два и два.

Тётя Света уже ушла к детям в глубины дома и оценить реплику не могла.

— Нет, Володечка, он что-то не хочет меня совсем сосать, ему, видно, из бутылочки удобней, вот он и ленится.

— Ребят, а Пьера Ришара видели? Шикарная, я слышала, комедия — «Высокий блондин в чёрном ботинке», еле запомнила. Дети до шестнадцати лет не допускаются, там французские постельные сцены прямо голенькими! — перевела тему умная Людмила, нечего за столом при посторонних обсуждать проблемы с грудным вскармливанием при тяге к солёным огурчикам, семейные сцены уж точно не сейчас, не перед выходными, и не под водочку.

Французское кино и обнажёнка, Мирей Матье и Брижит Бардо, Мишель Мерсье и Ален Делон, Шарль Азнавур («наш парень, армянин») и Фантомас захватили стол, и, когда уж точно пришло время расходиться, Людмила внезапно поняла, что чуток перебрала. Какая неприятность, ей ещё до общаги добираться, а последнюю электричку она могла и пропустить.

На крыльцо они вышли вместе с Сергеем, за вечер ноябрьскую хлябь подморозило, и Людмила, не успев и шага сделать, заскользила по деревянным доскам своими сапогами-чулками, Сергей успел её схватить за локоть, и тут Люда громко икнула. Но она не кисейная барышня, икнула так икнула, да ещё чуть не нашароёбилась, и расхохоталась, Люда всегда умела посмеяться над собой.

— Люда, мне бы как джентльмену и офицеру проводить бы тебя, но я не влюблённый джигит, и даже если доберёмся до твоей общаги, то ночевать я буду на вокзале, а это в мой пятилетний план не входит. Давай переночуешь у меня, я на диване лягу, приставать не буду. Утром яичницу пожарим и поедешь к себе. Я, кстати, на ужин собирался её жарить, за солью к ребятам зашёл. Зато соль теперь есть.

Людмила сразу сообразила, что предложение исключительно рациональное. Мамка её не заругает, а завтра ей не на работу, выспится и тверёзая с утра поедет, выходные впереди. А что Сергей приставать не будет, она не сомневалась. Они друг друга как-то сразу прочитали и поняли. Она — комсомольский актив, райкомы, слёты и смотры самодеятельной песни в поддержку борющегося народа Чили «Венсеремос», он — молодой кагэбэшный карьерист, из убеждённых, то есть из осторожных, он ядерной войны и литературных власовцев так не опасается, как парткома. Они друг другу пригодятся. И спать никто ни с кем не будет. Однако на серьёзных щах обсуждать это нельзя, межведомственный этикет Людмила в свои двадцать два года не то чтобы знала и понимала, но чуяла и осторожной была при мысли о КГБ даже по пьяни.

— Ой, Серёж, я большая уже девочка и знаю, что дать по пьяни и не дать по пьяни, в сущности, одно и то же.

Серёжа было хохотнул, но остановился, сразу стал серьёзным.

— А глубокая мысль, Люда. Молодец, далеко пойдёшь.

Она догадывалась. Очень хотела и старалась. А про «дать — не дать по пьяни» она сама придумала несколько месяцев назад и долго обкатывала эту мысль в голове, ей она тоже показалась глубокой. Ей польстило, что Серёжа оценил.

Дошли быстро, Сергей действительно жил по соседству, снимал половину дома с отдельным входом: две аскетические комнатки и кухня. Сергей первым делом собрал со стола стопку бумаг и отнёс их куда-то в кухню, Люда тактично, хоть и довольно демонстративно-понимающе отвернулась. Сергей достал свежее бельё, они вместе перестелили панцирную кровать с блестящими железными набалдашниками, и Людмила быстро заснула. Сергей устроился в проходной соседней комнатке на засаленном диване неизвестной расцветки.

Спали хорошо, встали рано, прошлись по очереди по хрустящему утреннему инею до сортира во дворе, пожарили яишенку с остатками варёной картошки, и, пока они расправлялись с ней под радиопередачу «С добрым утром» и новую бодрую песню «Травы-травы-травы не успели», в дверь заполошно постучали.

Тётя Света стояла в дверях запыхавшаяся:

— Люда, там помощь твоя нужна. Пойдём. Нет, Серёжа, ты оставайся, я по женскому вопросу. Там с Таней что-то женское.

Метнулись вдвоём с тётей Светой.

— Ты прости, Люд, я ничего такого не подумала, вставала ночью к деткам и в окошко видела, что ты у Серёжи, так бы и не думала стучаться, но у Танюши кровотечение сильное, не можем остановить. Володю я с детьми отправила гулять, а скорую она мне не велела вызывать — положат же на чистку на неделю, а кто с детьми будет, мы ж оба на работе.

Ясное дело, положат. Ну да ладно, справимся своими силами, в общаге не с таким справлялись.

Мышь лежала в дальней комнате на разложенном диване — видимо, супружеское ложе. В ней даже давешней синюшности не было, просто белая как смерть. Напуганная. Середина её тела неестественно возвышалась над плоскостью дивана, Люда отогнула одеяло: так и есть, лежит попой на старом эмалированном больничном судне с красным инвентарным номером, видать, не впервой в этом доме лечиться без больниц. Судно стояло на рыжей клеёнке в бурых пятнах, ну и свеженьких кровавых тут тоже прибавилось. Люда раздвинула Тане ноги и посмотрела на кровь в судне. Тёмная, много сгустков. Это хорошо. Хорошо, что не красная, с красной запросто можно и не справиться, и тут уж без скорой никак.

— Что, Тань, похоже, что выкидыш.

— Да не знаю я. С вечера живот тянуло, а утром пошла в туалет, и вдруг из меня как будто выпало что-то, как кусок сырой печёнки. Ну и начало хлестать, остановить не можем.

— Лежи, не вставай. Тёть Свет, чаю ей некрепкого с сахаром, морса клюквенного, пусть больше пьёт. А я в аптеку.

Вот же хорошо выходные начинаются. Хорошо хоть не воскресенье — в воскресенье она с бюро райкома в театр идёт, в БДТ, билетов не достать, пьеса хорошая, «Энергичные люди». Жаль, уже без Шукшина, какой же мужик был правильный, настоящий. Как Владимир Высоцкий хорошо про него спел, Люда запомнила, они слушали концерт на магнитофоне:

Ещё — ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина,

А в землю лёг ещё один

На Новодевичьем мужчина.

Надо будет Мышь с собой в театр взять.

Люда доехала до своей аптеки, девочки из другой смены удивились, но не сильно, аптека всем нужна. Люда взяла из подсобки бутыль хлористого кальция и пару пачек эритромицина, рецепт известный. Ну и ладно, вату свою оставшуюся тоже прихватила. Людмиле она ещё недели две не понадобится, а Мыши хорошо если этого хватит.

— Вот, тёть Свет, смотрите. Хлористый пусть пьёт по столовой ложке или по две, сколько сможет, и сегодня почаще, это кровоостанавливающее. А эритромицин одну сейчас, одну вечером, а потом каждый день, пока пачка не кончится. Чайку? Да, давайте чашечку, замёрзла. Попью и поеду, пока ваши парни не нагулялись.

Тётя Света налила Людмиле хорошего чаю, сразу видно, что индийский, со слоном, свежезаваренный, прямо роскошь. Болтали о том о сём, в основном тётя Света рассказывала, какая Таня у неё хорошая, да и с мужем повезло, Володя хороший парень. У Тани вообще всегда хорошие парни были. Ну, то есть был один, из дачников, они с семьёй каждое лето приезжали, ровесники, вот с детства дружили, уж и родители с двух сторон думали, что породнятся. И вдруг — Володя, они как-то сразу поженились, и Миша, старший, тут же родился. Володя, правда, не хотел старшего Мишей называть: Таня, девочка чистая, наивная, сдуру ему рассказала про дачника, его тоже Мишей зовут, да ещё и фотографию не убирает — вон он, с велосипедом. Но Таня упёрлась, она упрямая бывает, да и имя-то уж больно хорошее, русское, Мишка-Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня.

Ах вон оно что. В тихом омуте черти водятся, оказывается. То-то Мышь сразу так Людмиле понравилась, она любила таких: тихих и загадочных, сама-то нараспаху жила.

Ой, нельзя говорить «нараспаху», надо говорить «нараспашку» — ей после бани сказал один потный инструктор из райкома. Он немного над ней посмеивался, Люда хоть и работала над собой, но некоторые словечки из прошлой домашней жизни у неё не выветривались. И «нараспаху», и «причёха», и «сосули» ещё, и всякое-разное.

Но ничего. Поднасосётся она ещё культурки. Завтра Люда в БДТ идёт, а на следующей неделе в театр Ленсовета. Там ей очень нравилась молодая актриса Алиса Фрейндлих, а ещё там недавно появился такой задорный усатик-волосатик, девки по нему с ума сходили, кстати, тоже Миша. Испанистый такой, но опять же явно еврейчик, Боярский фамилия. Кем ему ещё быть-то. Вот же талантливый народ.

Москва, 1976

Товарищ Бережкова была недовольна. Впрочем, довольной она вообще бывала редко. Конечно, хорошо жить в просторной квартире в почти новом доме, подаренной ей родным советским правительством, на улице имени товарища Бережковой. Но в Ярославле. Она предпочла бы Дом на набережной, на улице Серафимовича, напротив Кремля, и уж давно такую квартиру заслужила, но там же всякая старая шваль живёт, потомки недорепрессированных. А ей в Москве после развода с мужем-алкашом, бывшим космонавтом, досталась двушка на Ленинском. Ну и небольшая четырёхкомнатная квартирка в Звёздном городке, но это двадцать пять километров от Москвы. Понятно, что ей, бывшей ткачихе, надо поддерживать связь с земляками-ярославцами и соплеменниками-космонавтами, но работает-то она в Москве. Комитет мирных инициатив, Комитет женщин стран социалистической демократии, депутат Верховного Совета — и двушка? А она, между прочим, мать-одиночка, сын растёт, то есть они разнополые, им как минимум ещё одна спальня нужна. Она видный общественник, у неё на чаепитиях бывают делегации рабочих разных стран, и что они увидят? Что она спит в зале на диване?

Ладно, в зале на диване вообще-то спит сын, когда приезжает от бабушки, которую она поселила в Звёздном, но на диване же не написано.

Она давно ставила свой квартирный вопрос и перед председателем исполкома Московского городского совета депутатов трудящихся товарищем Промысловым, и перед товарищем Косыгиным, и даже перед товарищем Подгорным. Но Косыгин почему-то терпеть не мог Зою Бережкову, Подгорный всё обещал, но не делал, а что ему стоит-то, он кивал на товарища Промыслова, а товарищ Промыслов при виде Зои Бережковой старался улизнуть или впадал в такой ступор, что Зое Владимировне казалось, что он умер. Придётся, видимо, всё-таки побеспокоить дорогого нашего Леонида Ильича, а что делать. Невозможно же жить в таких, видите, условиях.

Но не сейчас. Дорогой Леонид Ильич готовится к докладу на XXV съезде КПСС, и вот там-то после доклада, на приёме для своих, она его тёпленьким и возьмёт.

И ей надо готовиться. Костюмы, туфли, парикмахерша из «Чародейки». Доклад о достижениях советских женщин. Занятия по технике речи с профессоршей из МХАТа.

Портнихи и парикмахерши сильно раздражали товарища Бережкову, она не любила общения с низким классом, особенно её выбешивало, что одни могли видеть её в комбинации на примерке — хотя при переодеваниях все дружно выходили вон и заходили, когда товарищ Бережкова была уже облачена в примерочный костюм, но всё равно они её касались, — а другие, парикмахерши, касались её сильно, но уж того не избежать.

Помощницы Зои Владимировны знали это и подбирали портних и парикмахерш суровых и в возрасте, чтобы не портили её и без того плохое настроение. Никаких модных красоток.

Доклады Зои Владимировне уж много лет писал серьёзный журналист из «Известий» Аркадий. За эти годы он совершенно сжился с образом передовой советской женщины и понимал товарища Бережкову без лишних слов: писал просто, понятно, как будто бы он был ткачихой, заочно окончившей МГУ. Товарищ Бережкова ценила Аркадия и текстов его никогда не правила. А Аркадий не выпендривался, получал свой паёк на уровне консультанта отдела ЦК и часто сопровождал Зою Владимировну в зарубежных поездках на случай незапланированных выступлений перед трудящимися и школьниками какого-нибудь Детройта, что Аркадий особенно ценил.

Профессорша из МХАТа Анна Петровна при виде товарища Бережковой всячески высказывала ей своё обожание. В глаза смотрела преданно, всегда отмечала костюмы и изменения в причёске Зои Владимировны, следила по газетам и телепередачам за её выступлениями и неизменно хвалила. Товарищ Бережкова понимала, что её есть за что похвалить, Анну Петровну привечала и даже немного способствовала продвижению по службе её мужа, подполковника КГБ. Анна Петровна тоже обращалась к Зое Владимировне с разными мелкими просьбами типа характеристик и рекомендаций для выезда в очередную зарубежную школу, представлять великий русский, то есть советский, театр, и товарищ Бережкова, обычно равнодушная к подобным благодеяниям, Анне Петровне немного покровительствовала.

Сейчас товарищ Бережкова прочитает вслух свою будущую речь на съезде Анне Петровне, и та деликатно посоветует ей разные голосовые модуляции. Одного раза будет достаточно — товарищ Бережкова к своим почти сорока годам была уже опытным чтецом. Занимались они вдвоём, без помощниц и без Аркадия: обе не любили лишних свидетелей, хотя и по разным причинам.

Анна Петровна уже ждала в приёмной.

Товарищ Бережкова нажала кнопку селекторной связи:

— Попросите Анну Петровну.

В кабинет вошла красивая женщина, постарше товарища Бережковой, так что красота ей прощалась. Обычно Анна Петровна входила царственно, но она знала, где и как ходить, поэтому сюда вошла скромно, как в старые добрые времена директор театра входил бы в гримёрную примадонны.

— Дорогая Зоя Владимировна! Внимательно слушала вашу речь на съезде ВЦСПС. Вы знаете, я не кидаюсь словами, но это было блистательно.

— Но у вас же есть замечания, Анна Петровна.

— У меня есть только один маленький совет. Знаете, я подсчитала: ваша речь была прервана аплодисментами восемь раз. Я знаю, это тяжело для докладчика. Но людей нельзя остановить, когда они полны энтузиазма. Они же всю жизнь будут рассказывать, и внукам, и правнукам, что слушали вас с трибуны съезда, в Москве. Сделайте паузу, остановитесь. Дайте публике выдохнуть и выразить одобрение или благодарность.

Бережкова засмеялась, а делала она это крайне редко.

— Мхатовские паузы по вашей части, Анна Петровна. А я солдат, солдат партии.

— Нет, Зоя Владимировна. Вы генерал, именно генерал партии, вам нельзя об этом забывать. Вы командуете многомиллионным войском, имя которому — советские женщины. А женщина остаётся женщиной, даже если она генерал.

— Супруг ваш когда генералом станет, Анна Петровна?

— Ну что вы, ему никак полковника не дадут, Зоя Владимировна.

— Пожелайте ему от меня успехов в боевой и политической подготовке, ну и скажите там кому на премьере, что, мол, товарищ Бережкова передаёт привет.

Товарищ Бережкова театр не любила, считая это дело пустым и занудным, позволяла себе манкировать премьерами, но правила закулисного общения с театралами из верхних эшелонов понимала. Но то верхние эшелоны. Ведь если от души, по-рабочему, по-крестьянски, положить руку на сердце и спросить: зачем простые люди ходят в театр, когда уже у большинства советских людей есть телевизор? Товарища Бережкову не проведёшь, она знала ответ: шоколад. Суфле, грильяж в шоколаде и трюфели — вот это всё нужно простому человеку в театральных буфетах. Да, бывают перебои со снабжением, особенно в провинции, где из конфет — только Дунькина радость, карамельные подушечки без фантиков от девяноста копеек до рупь десять за кило, зато даже в провинции в театрах есть суфле. Вот и ходят. В Кремлёвском Дворце съездов тоже всегда всё есть, кстати, но не всех туда пускают.

— К делу.

Товарищ Бережкова разложила перед собой листы бумаги и встала за небольшую трибуну в своём кабинете, устроенную как бы для камерных выступлений перед небольшой группой собравшихся в её владениях, но на самом деле сооруженной по настоянию Анны Петровны, которая любила, чтобы всё было как на съезде и выступающий стоя должен именно что стоя и репетировать.

— Товарищи депутаты! Разрешите от имени миллионов женщин нашей страны выразить глубокую благодарность Коммунистической партии, её Центральному комитету, Политбюро, лично вам, дорогой Леонид Ильич, за постоянную заботу о труженицах нашей страны. В канун шестидесятилетия Великого Октября, мы, советские женщины, не только осознаём свои права, но и ясно видим свои обязанности полноправных членов социалистического общества. С новым энтузиазмом мы будем трудиться во имя процветания нашей великой Родины, активно участвовать в выполнении величественных планов построения коммунистического общества в нашей стране.

— Дорогая Зоя Владимировна. Давайте ещё раз. Вы должны сделать паузу после слов «за постоянную заботу о труженицах нашей страны». Поднимите глаза, посмотрите в зал. Вам будут аплодировать труженицы и труженики. И здесь было бы крайне уместно посмотреть на Леонида Ильича.

Товарищ Бережкова достала карандаш и сделала себе пометку на полях.

В дверь кабинета товарища Бережковой аккуратно, но отчётливо поскреблись. Это был отчаянный поступок: все секретарши, помощники и помощницы, заместители и заместительницы, шофёры и даже сотрудники спецсвязи знали, что за такое можно огрести вплоть до выговора и увольнения — ну, кроме спецсвязистов, на них власть товарища Бережковой не распространялась, но наорать и обозвать брыдлым маракушей или королыбым шавриком запросто. Нормального русского мата она не признавала, считая его не комильфо, зато использовала слова, знакомые ей с детства, проведённого в деревне под Ярославлем.

Зоя Владимировна рявкнула:

— Что???

В дверной проём робко всунулась секретарша, имени которой она не знала и знать не хотела, менялись они у неё часто, и обременять свою память лишними деталями товарищ Бережкова не считала нужным.

Впрочем, ничего пискнуть безымянная секретарша не успела, будучи отодвинутой от двери чьей-то властной рукой, и в кабинет через секунду зашло и всё властное и бесстрашное тело.

Товарищ Бережкова знала эти манеры. Ещё не опознав до конца входящего, она приобрела черты девушки с веслом: так задорная комсомолка сияет навстречу светлому завтра.

— Дорогой ты мой товарищ генерал-майор!

— Зоя Владимировна, свет очей!

В кабинет уверенно вошёл мужчина в штатском, и Анна Петровна засияла самой своей ослепительной улыбкой, которую она никогда доселе не применяла в присутствии товарища Бережковой.

— Здрассьте, — кивнул генерал незнакомой тётке, игнорируя явный её призыв оценить её блекнущую красоту и преданность коммунистической морали.

— Анна Петровна, вам позвонят, — не отрывая восхищённых глаз от мужчины, отчеканила товарищ Бережкова, мысленно прогоняя старую блядь Петровну на хуй.

Анна Петровна благородно пропустила сие мимо ушей, как учили, и довольно неторопливо направилась к двери, как бы по своей воле, как бы засмущавшись присутствия такого боевого орла, ранившего её трепетное сердечко. Генерал был явно опытный и манёвр пропустил.

— Зоя ты наша Владимировна, уж прости, что я по-свойски, по-солдатски, без записи на приём… — Начальник личной охраны Брежнева генерал Рябенко умел и любил быть скромным. — Обедали тут в «Праге» с младшим нашим товарищем, прикомандированным из Ленинграда, дай, думаю, заглянем к тебе, ласточка ты наша.

Тут Зоя Владимировна увидела, что у дверей стоит симпатичный спортивный мужчина, не красавец, но такой — немного похожий на артиста Конкина из фильма «Как закалялась сталь». Товарищ Бережкова неожиданно для самой себя разволновалась.

— Знакомься, Зоя Владимировна, это Сергей Запруднов из Ленинграда, из нашего управления. Давай-ка мы с тобой чайку попьём, у Сергея тут есть одно ответственное поручение.

Очень хорошо. Просто прекрасно. Генерал Рябенко, Александр Яковлевич, начальник охраны Брежнева, лично пришёл к товарищу Бережковой, женщине надёжной и проверенной, хоть и крутонравной, с поручением. Значит, она тоже может ему что-нибудь поручить. Кстати, квартирный вопрос, например. И Сергей этот тоже может иметь далеко идущие последствия. Вон он с кем по службе знаком и в «Праге» с генералом обедал на виду у всей Москвы. Из Ленинградского КГБ, моложе её лет на пять, что может оказаться подходящей партией для озверевшей от бабьего одиночества ответственной руководительницы. А может, за этим и пришёл: сосватал же её предыдущий первый секретарь Никита Сергеич за её бывшего уже муженька, если и Леонид Ильич сосватает, хорошая получится преемственность.

— Не надо, милая, я сама, — спровадила Зоя Владимировна секретаршу, взявшуюся было разливать по тонким фарфоровым чашкам чай в комнате отдыха сразу за кабинетом товарища Бережковой. Захотелось показать товарищу Запруднову, что она не только выдающийся деятель современности, но и просто хорошая женщина. Ну и на свежий маникюр пусть посмотрит, и на изгибы её мальчишеской фигуры. А то всё в президиумах да на трибунах.

— Зоя, у нас съезд на носу. Сама понимаешь — надо принимать повышенные меры безопасности, врагов вокруг много, и враг наш коварен, хитёр и жесток. Не хотел напоминать, но ты боевой товарищ, ты сама офицер, понимаешь, что я про тот случай — Сергей в курсе, конечно.

Товарищ Бережкова помнила, ещё как. Она, простите, тогда во второй раз в жизни публично обосралась, да ещё при мужиках. Первый раз ладно, она тогда подвиг совершала, тут бы кто угодно обосрался бы, а вот второй раз… Они подъезжали к Кремлю на «Чайке», тогда тоже была зима, их машина первая была, а во второй был Леонид Ильич. Кругом телевидение, флажки, трудящиеся приветствуют, и вдруг откуда ни возьмись этот милиционер, который вовсе и не милиционер оказался… как его, простая такая фамилия… да, Ильин. Шестнадцать пуль всадил в машину, в которой ехала Зоя с тогдашнем мужем и коллегами-космонавтами, шофёра убил. Зоя вся была в осколках, в крови, в трусах мелкая дристня, муж её тогда схватил за затылок и пригнул к полу, на пол «Чайки» она и сползла, и не выходила, пока не прибежали медики с носилками, вытянули её уже за кремлевской стеной, и она не вставала с носилок, пока её не занесли в душ. Ей потом сказали, что тот Ильин сумасшедший был, ой не верила она в сумасшедших, и в покушение на генсека не верила. Наверняка в неё метил, просто от неё скрывают. Увидел по телевизору, втюрился насмерть, как это со многими бывает, и решил: раз уж не моя, то вот тебе от моего пистолета погибель, не доставайся же никому.

— В общем, Зоя, усилим мы на время съезда твою охрану. Ты в президиуме сидеть будешь, не только вся страна — весь мир будет на тебя смотреть. Враг знает, как ты дорога нам, всей нашей стране и всем людям доброй воли. Ты наш символ, наша гордость. Мы должны тебя сберечь, Зоя.

Товарищ Бережкова на дух не выносила матерные слова, но тут у неё в голове отчётливо прозвучало: «На хуй такую работу». Несмотря на то что Зоя Владимировна гордо носила звание Героя Советского Союза и считалась главной геройкой всего прогрессивного человечества, она сама смутно догадывалась о том, что твёрдо знали, но особо никому не говорили её врачи и психологи: она была патологической трусихой. Она боялась инфекций, старости, собак, птиц и примет, остаться без денег, грозы, клоунов и воспоминаний, старых знакомых, новых знакомых, незнакомых, табачного дыма, империалистов, ярких девушек, шуток, жирной пищи, атомной войны, темноты, тесноты, но пуще всего — начальства. Именно этот животный, скорее всего, генетический ужас и толкал её на подвиги. Чтобы понравиться начальству, она готова сносить тесноту, темноту и старых курящих клоунов.

Генерал Рябенко тем временем закурил без спроса, как и полагается генералу, и товарищ Бережкова, улыбнувшись, пододвинула пепельницу.

— Ты настоящая коммунистка, бесстрашная. Побольше бы таких, — улыбнулся сквозь дым товарищ Рябенко. Он, конечно, был в курсе и хорошо знал эту психологическую особенность всемирной геройки. Как и то, что ни шуток, ни иронии эта тетёрка не понимает в принципе. — Вот товарищ Запруднов будет курировать твою безопасность на съезде. Оформишь его референтом. С тобой он ходить не будет. Но около тебя. Твоя обычная охрана будет с тобой, а Сергей время от времени тебе папочки носить станет. Враг наш скрытый не должен догадаться, что товарищ Запруднов от нас прикомандирован и бережёт тебя по нашей новой методе. Да и ты не вникай, у тебя вон сколько хлопот, аж по самые гланды.

— Личное дело занесите в отдел кадров, Сергей… как вас по отчеству? — слишком явно, ой слишком явно проявила свой интерес к личному делу товарища Запруднова товарищ Бережкова.

— Да мы занесём, ласточка наша, — вместо Сергея ответил генерал. — Хорошо у тебя, душевно, да засиделись мы, пора.

Генерал поднялся, за ним и все остальные, он задушевно приобнял товарища Бережкову, а она протянула руку для прощального пожатия Сергею.

— Спасибо за чай, и очень приятно было познакомиться, — наконец услышала она его голос, и дрогнуло что-то у неё под трусами.

— Уверена, что мы сработаемся, товарищ Запруднов, — металлически отчеканила Зоя Владимировна, хотя хотела не так. Психологи бы сказали: подавление, самоуничижение, способ защиты от проявления чувств, но они так никогда не говорили, ибо на фиг надо связываться с товарищем Бережковой, себе дороже. «Здорова» — и будет с неё.

— Сработаетесь, сработаетесь, — почти пропел генерал уже в дверях, уводя за собой товарища Запруднова.

Но они ещё встретятся. И тогда посмотрим, подумала товарищ Бережкова, задумчиво разглядывая отличную спортивную задницу своего нового референта.

Нет, она не кидалась на мужиков. Никогда не кидалась. И они опасались за ней ухаживать, не говоря уж о том, чтобы бросаться — разве что тот псих в милицейской форме, выпустивший шестнадцать пуль в «Чайку». Ну, жамкалась с какими-то пацанами на сеновале в деревне под Ярославлем, ни имён, ни подробностей она не помнила и помнить не хотела. Потом тренировки, подвиг и замуж за полугероя — второй состав, третий эшелон. А главное, тут же его чувашские родственнички понаехали проведать молодых. Своим-то она сразу запретила и нос казать в Москву. А этот пентюх всё хотел своим показать: вот-де где живу, вот-де с кем живу, вот-де сыночек народился незнамо как, пока вы тут всей своей чувашской деревенщиной в нашу спальню супружескую поднапёрлись. Она их пару раз прямо с лестницы спускала. Заезжайте в гостиницу, давайте культурно встречаться по вечерам в ресторане — то мы вас позовём, то вы нас. Нет же, всё в дом прутся. Какая тут половая жизнь. Только в книжках, была у неё такая: «Девочка. Девушка. Женщина». В основном про опасность внебрачных связей, которых она и без того боялась даже больше, чем грозы, хотя и меньше, чем начальства. А ведь ей скоро сорок. Часики-то тикают.

— Ну что, Серёжа, чем мог, тем помог, — закурил на ступеньках подъезда Комитета советских женщин в борьбе за мир генерал Рябенко. — Крутись теперь как знаешь, но, если что, скажи там моим ребятам, одно дело делаем, подмогнут. И привет там от советских коммунистов товарищу Борису Кармалёву, ну и Федьке Кострову.

— Кому?

— Не могу я этих чертей запомнить. Федя Костров — это ясно, это Фидель Кастро. А Борька Кармалёв — этот новый твой чёрт, не упомню.

— Бабрак Кармаль.

— Вот молодые мозги, всех пока помнишь. Ну да, вот этого чёрта. Пусть переметается уже на нашу сторону, хватит там уже ему сиськи мять.

— Так точно, товарищ генерал-майор.

XXV съезд КПСС, Москва, февраль–март 1976

Анна Петровна сидела в гримёрке «Останкино» и при этом очень хотела в Бостон. Красиво будет звучать в биографии: «Окончила театральную школу „Шекспир и компания“ в Бостоне». Она слышала от всяких там, что в Париже есть такой книжный магазин, даже два. Почему бы и школе такой в Бостоне не быть, и она даже есть, как-то похоже называется. Даже лучше было бы — «преподавала в школе „Шекспир и компания“ в Бостоне», но тут точно никто не поверит. Училась — ещё туда-сюда, Михаил Чехов, всё такое. Её супруг готовился к ответственной командировке в Бостон, и она твёрдо собиралась увязаться за ним. В конце концов, нужны стране осведомители в эмигрантской среде или нет? Проверенные — заметьте — осведомители. Да и что за слово такое гадкое — «осведомители»? Гадкое, гадкое! Царской охранкой попахивает. Агенты. Надёжные, проверенные агенты — как в НКВД. Разведчики и разведчицы — как Штирлиц. Да и девок надо б вывозить, чего им тут маяться, дочуркам-то. Их бы вывезти, сами-то ладно. Как опасно шутили на эту тему рисковые актёры, «только б дети жили в правовом государстве», имея в виду мечту свалить по еврейской линии. Анна Петровна демонстративно поджимала губы, но докладных по этому вопросу на всякий случай не писала.