Испанская баллада E-Book

Лион Фейхтвангер

• Herausgeber: Иностранка
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 931

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Более века Лион Фейхтвангер (1884–1958) остается одним из самых популярных в мире немецких авторов. И это тот случай, когда причины многолетней читательской любви вполне ясны: его творчество — одна из вершин жанра исторического романа. Подлинный мастер, Фейхтвангер обладает редким умением создавать увлекательное повествование, глубоко и детально погружаясь в хитросплетения исторических событий. В своих романах — даже тех из них, что посвящены самым отдаленным эпохам и малоизвестным эпизодам, — автор неизменно бережен к своему читателю: творимая им реальность убедительна, но бесчисленные исторические подробности он вплетает в повествование так аккуратно и продуманно, что большинство из них оказываются понятными и ожидающими осмысления, будто события собственной эпохи. Фейхтвангер никогда не изображает историю ради нее самой: любой из его романов — это всегда тонкое и точное, призывающее к размышлениям или полемике наблюдение за глубинными процессами, которые управляли течением человеческой жизни прежде, которые управляют им в любые времена. В настоящий сборник вошли один из самых сильных, захватывающих и поэтических романов Фейхтвангера «Испанская баллада» (1954), а также ранний роман «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ» (1923). Действие первого происходит в XII веке в Кастилии, действие второго — в XIV веке в Тироле, однако оба они скрывают за увлекательным сюжетом рассуждение о человеческой личности и поиске своего места в обществе, с его предписаниями и стереотипами, — рассуждение тем более острое, что центральная роль в обеих книгах отведена женщинам, которым оказывается тесно в рамках предписанного им места в средневековом обществе. Роман «Испанская баллада» впервые публикуется в новом переводе.

Leseprobe

16+

Lion Feuchtwanger

DIE JÜDIN VON TOLEDO (SPANISCHE BALLADE)

Copyright © Aufbau Verlage GmbH & Co. KG, Berlin 1955 and 2009

DIE HÄßLICHE HERZOGIN MARGARETE MAULTASCH

Copyright © Aufbau Verlag GmbH & Co. KG, Berlin 1954 and 2009

All rights reserved

Перевод с немецкого Галины Потаповой, Веры Станевич

Серийное оформление Вадима Пожидаева

Оформление обложки Ильи Кучмы

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

Фейхтвангер Л.

Испанская баллада : романы / Лион Фейхтвангер ; пер. с нем. Г. Потаповой, В. Станевич. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2025. — (Иностранная литература. Большие книги).

ISBN 978-5-389-28662-7

Более века Лион Фейхтвангер (1884–1958) остается одним из самых популярных в мире немецких авторов. И это тот случай, когда причины многолетней читательской любви вполне ясны: его творчество — одна из вершин жанра исторического романа. Подлинный мастер, Фейхтвангер обладает редким умением создавать увлекательное повествование, глубоко и детально погружаясь в хитросплетения исторических событий. В своих романах — даже тех из них, что посвящены самым отдаленным эпохам и малоизвестным эпизодам, — автор неизменно бережен к своему читателю: творимая им реальность убедительна, но бесчисленные исторические подробности он вплетает в повествование так аккуратно и продуманно, что большинство из них оказываются понятными и ожидающими осмысления, будто события собственной эпохи. Фейхтвангер никогда не изображает историю ради нее самой: любой из его романов — это всегда тонкое и точное, призывающее к размышлениям или полемике наблюдение за глубинными процессами, которые управляли течением человеческой жизни прежде, которые управляют им в любые времена.

В настоящий сборник вошли один из самых сильных, захватывающих и поэтических романов Фейхтвангера «Испанская баллада» (1954), а также ранний роман «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ» (1923). Действие первого происходит в XII веке в Кастилии, действие второго — в XIV веке в Тироле, однако оба они скрывают за увлекательным сюжетом рассуждение о человеческой личности и поиске своего места в обществе, с его предписаниями и стереотипами, — рассуждение тем более острое, что центральная роль в обеих книгах отведена женщинам, которым оказывается тесно в рамках предписанного им места в средневековом обществе.

Роман «Испанская баллада» впервые публикуется в новом переводе.

© Г. Е. Потапова, перевод, 2025

© В. О. Станевич (наследники), перевод, 1960

© В. Н. Ахтырская, перевод стихотворений, 2025

© Б. В. Ковалев, перевод стихотворений, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025Издательство Иностранка®

Испанская баллада

Посвящается Марте и Хильде

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Король воспылал страстью к еврейке, а прозвание ей было Фермоза, Красавица, и с нею позабыл он свою супругу.

Альфонсо Мудрый. Crónica general1 (ок. 1270)

El Rey con la su mujer,

A Toledo habia llegado;

Mas como amor es tan ciego

Al Rey habia engañado.

Pagóse de una judía;

D’ella estaba enamorado.

Fermosa habia por nombre,

Cuádrale el nombre llamado.

Olvidó el Rey á la Reina,

Con aquella se ha encerrado2.

Лоренцо де Сепульведа. О том, как король Альфонсо Восьмой пленился прекрасной еврейкой (романс, 1551)

ГЛАВА 1

Минуло восемьдесят лет после кончины пророка Мухаммада, и мусульмане за это время создали мировую державу; от индийских пределов она широкой полосой протянулась через всю Азию и Африку, вдоль южного побережья Средиземного моря, до самого Атлантического океана. На восьмидесятом году неустанных завоеваний мусульмане достигли узкого западного пролива Средиземного моря, переправились в Андалус, то есть Испанию, сокрушили христианское государство, за триста лет до того основанное вестготами, и покорили себе полуостров до Пиренейских гор.

Новые властители принесли с собой новую, более развитую культуру и превратили завоеванный край в прекраснейшую страну Европы, обустроенную наилучшим образом и густонаселенную. По планам искусных архитекторов, под мудрым градостроительным надзором возникли великолепные большие города, каких в той части света никто не видывал со времен древних римлян. Кордова, резиденция халифа, превратилась в столицу всего западного мира.

Мусульмане занялись сельским хозяйством, которое здесь давно пришло в упадок, и, продумав систему орошения, сделали почву на удивление плодородной. Они добились успехов в горном деле, призвав себе на помощь новые достижения техники. Их ткачи производили драгоценные ковры, тончайшее сукно; их столяры и резчики выполняли изысканную работу по дереву, а скорняки славились выделкой мехов. Их кузнецы не знали себе равных, они с одинаковым совершенством ковали орудия труда и войны. Чего только не выходило из их мастерских: мечи, шпаги, кинжалы — острее и красивее, чем у немусульманских народов, и доспехи у них получались самые крепкие, и метательные орудия самые дальнобойные, а еще они выделывали хитроумное потайное оружие, тоже внушавшее христианам немалые опасения. Умели они изготовлять и еще кое-что, наводившее жуть, — так называемый жидкий огонь, смертоносную горючую смесь.

Корабли андалусских мусульман, благодаря искусству математиков и астрономов, были быстрыми и надежными, так что торговля шла успешно и испанские рынки заполнялись всевозможными товарами, доставлявшимися изо всех концов исламского мира.

Искусства и науки достигли расцвета небывалого, прежде неслыханного в том краю. В отделке зданий величавость сочеталась с проработанностью мельчайших деталей, что создавало впечатление чего-то особенного, значительного. Продуманная система воспитания, включавшая самые разные дисциплины, каждому давала возможность приобрести знания. В Кордове было три тысячи школ, в каждом крупном городе — свой университет, а столь богатых библиотек не существовало со времен эллинской Александрии. Философы дали Корану более широкое толкование, перевели мирские сочинения греческих мудрецов, приспособив их к своему образу мысли и в итоге пересоздав. В пестром, красочном искусстве рассказа фантазия вырвалась на неведомые доселе просторы. Богатый, звучный арабский язык был усовершенствован великими писателями до такой степени, что мог передавать малейшие оттенки чувств.

С покоренными мусульмане обращались милостиво. Для своих христиан они перевели Евангелие на арабский язык3. Многочисленным евреям, при христианах-вестготах всячески притесняемым, они предоставили права обычных граждан. Да, под властью ислама евреи в Испании зажили так счастливо, как не жили, пожалуй, никогда после падения их собственного царства. Они служили халифам, занимая должности министров и лейб-медиков, основывали мануфактуры и большие торговые предприятия; их корабли бороздили просторы семи морей. Не забывая своей собственной, еврейской письменности, они развивали целые философские системы на арабском языке, они переводили Аристотеля, соединяя его учение с учением своей Великой Книги и с доктринами арабских философов. Библейскую критику они развивали свободно и смело. Их усилиями возродилась еврейская поэзия.

Такой расцвет продолжался более трех столетий. А потом пришла великая буря и все уничтожила.

Дело в том, что во времена мусульманского завоевания разбитые отряды христиан-вестготов сумели укрыться в гористой северной части Испании, в этих труднодоступных местах они основали маленькие независимые графства и оттуда, из поколения в поколение, продолжали вести войну с мусульманами — партизанскую войну, герилью. Они долго сражались одни. Но потом римский папа объявил крестовый поход, и выдающиеся проповедники принялись обращаться к верующим с пламенными речами, призывая вырвать из-под власти ислама земли, некогда отнятые у христиан. И тогда к воинственным потомкам христианских властителей Испании начали отовсюду стекаться крестоносцы. Почти четыре столетия дожидались последние вестготы своего часа и теперь наконец устремились на юг. Изнежившимся, утонченным мусульманам было не выстоять против грубого натиска. За несколько десятилетий христиане отвоевали всю северную часть полуострова, до реки Тахо.

Мусульмане, все сильнее теснимые христианским воинством, призвали на помощь своих африканских собратьев. То были дикие, ревностно преданные своей вере воины ислама, многие из них были обитателями огромной южной пустыни, Сахары. Им-то и удалось остановить продвижение христиан. А заодно они изгнали хорошо воспитанных, свободомыслящих мусульманских государей, до сих пор владевших аль-Андалусом4; африканским воинам было не по нутру прохладное отношение к вере. Африканский халиф Юсуф5 присоединил аль-Андалус к своим владениям. Дабы очистить страну от всяческого неверия, он велел представителям иудеев явиться в Лусену, в свою ставку, и обратился к ним с такими словами: «Во имя всемилостивого, всемилосердного Бога! Пророк обещал вашим праотцам, что их будут терпеть в землях, где властвуют правоверные, — но есть одно условие, записанное в древних книгах. Если пройдет полтысячелетия, а ваш мессия так и не явится, тогда вы — ведь праотцы ваши на то согласились — признаете Мухаммада величайшим из всех пророков, который превосходит всех ваших посланников Божиих. Ныне пятьсот лет истекло. Так исполните договор, признайте пророка и станьте мусульманами! Или покиньте мой Андалус!»

И тогда огромное множество евреев покинуло ту страну, хоть им и не было разрешено взять с собой имущество. Большинство из них направилось в северную Испанию, ведь для того, чтобы восстановить разоренный войной край, христианам нужны были евреи с их познаниями по части хозяйства и ремесел и разнообразными другими навыками. Они предоставили евреям равные гражданские права, отнятые прежними христианскими властителями, а вдобавок даровали им многие привилегии.

Однако некоторые евреи оставались в мусульманской Испании и принимали ислам. Таким образом они надеялись спасти свои богатства, а позже, когда обстоятельства станут более благоприятными, переселиться на чужбину и вернуться к вере отцов. Но до чего же сладостно было жить на родине, в милом Андалусе! Поэтому переселение все откладывалось да откладывалось. Когда после смерти халифа Юсуфа власть перешла к менее суровому правителю, евреи еще немного пораскинули мозгами, а потом и вовсе оставили мысль о переселении. Правда, находиться в аль-Андалусе по-прежнему не дозволялось ни одному неверному, но в доказательство своей приверженности к истинному исповеданию достаточно было время от времени появляться в мечети и пять раз на дню произносить: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его». Прежние иудеи могли втайне соблюдать свои обряды, и в очищенном от евреев аль-Андалусе, если поискать, можно было найти немалое количество еврейских молитвенных домов.

И все же они, эти тайные иудеи, хорошо понимали, что их тайна известна многим и, если разразится новая война, их всех объявят еретиками. Они знали: начнись новая священная война — им всем конец. И когда они каждый день, как предписывал их закон, молились о ниспослании мира, эту молитву творили не только уста, но и сердца.

Присев на обвалившиеся ступени старого фонтана в последнем из внутренних дворов, Ибрагим вдруг почувствовал, до чего устал. Вот уже битый час бродит он по этому дому — не дому, а развалине.

Между тем ему нельзя терять времени даром. Прошло десять дней, как он приехал в Толедо, и вполне можно понять советников короля, которые требуют ответа — примет Ибрагим должность главного откупщика налогов или не примет.

Купцу Ибрагиму из мусульманского королевства Севилья не раз приходилось вести дела с христианскими государями Испании, но за столь колоссальное предприятие он еще никогда не брался. В казне Кастильского королевства давно уже зияли прорехи, а после того как король Альфонсо опрометчиво ввязался в войну с Севильей и потерпел поражение (случилось это, считай, пятнадцать месяцев назад), с государственными доходами стало и вовсе скверно. Дону Альфонсо нужны были деньги, много денег, причем незамедлительно.

Севильский купец Ибрагим был богач. Владел кораблями и поместьями, располагал кредитом как во многих исламских городах, так и в больших торговых центрах Италии и Фландрии. Но если он впутается в это кастильское дельце, придется, пожалуй, вложить весь свой капитал. И даже самый изощренный ум не в силах предугадать, удастся ли вытащить Кастилию из той неразберихи, которая ей грозит в ближайшие годы.

С другой стороны, посулы короля Альфонсо были чрезвычайно заманчивы. Ибрагиму передавали не только полномочия сборщика налогов и пошлин, но также и доходы с горных рудников. К тому же он не сомневался: если удастся раздобыть нужные деньги, можно выговорить себе еще и не такие условия — он будет контролировать все доходы королевства. Конечно, с тех пор, как христиане отвоевали этот край, торговля и ремесла пришли в упадок; и все-таки Кастилия — самое большое из испанских государств — была плодородной страной, ее недра скрывали огромные богатства, и Ибрагим считал, что у него достанет ума и сил вывести страну из теперешней разрухи.

Только как же руководить подобными начинаниями издалека? Придется быть здесь, на месте, чтобы следить, как выполняются распоряжения; придется покинуть мусульманскую родину, Севилью, и перебраться сюда, в христианский Толедо.

Ему уже исполнилось пятьдесят пять. В жизни он достиг всего, чего хотел. Не следовало бы человеку его лет, человеку преуспевающему, даже помышлять о такой рискованной затее.

Подперев голову рукой, Ибрагим сидел на обвалившихся ступенях давно заглохшего фонтана — и вдруг понял главное: знай он наперед, что все это предприятие — пустая авантюра, и ничего больше, он все равно перебрался бы в Толедо, именно сюда, в этот дом.

Да, сюда его приманил именно этот неcуразный, обветшалый дом.

Странная привязанность давно существовала между ним и этим домом. Конечно, он, Ибрагим, ворочает большими деньгами в гордой Севилье, он друг и советчик эмира и еще в ранней юности признал пророка Мухаммада. Но родился-то он не мусульманином, а иудеем, и это жилище, кастильо де Кастро, принадлежало его предкам, принадлежало роду Ибн Эзров все время, пока мусульмане были властителями Толедо. Только потом — уже сто лет минуло с тех пор — король Альфонсо, да, Альфонсо Шестой, отбил город у мусульман. Тогда-то бароны Кастро6 и захватили дом Ибн Эзров. Ибрагим несколько раз бывал в Толедо, и каждый раз, томимый странным желанием, он останавливался у мрачных наружных стен дворца. Однако теперь, когда король изгнал семейство Кастро, а дом забрал в казну, он, Ибрагим, смог наконец-то проникнуть внутрь, осмотреться и поразмыслить — не стоит ли вернуть в свое владение то, чем издревле владели отцы и деды.

Неторопливым шагом, жадно впиваясь глазами во все подробности, он бродил по многочисленным лестницам, залам, комнатам, переходам, дворам. Запустелое, довольно-таки безобразное строение, больше напоминавшее крепость, чем дворец. Скорее всего, снаружи дом выглядел примерно так же, когда в нем обитали Ибн Эзры, предки Ибрагима. Но внутри, конечно, все тогда было устроено удобно, обставлено арабской утварью, а дворы напоминали тихие сады. До чего же заманчивая мысль — восстановить дом отцов, превратить неуклюжий, обветшалый кастильо де Кастро в красивый, изысканный кастильо Ибн Эзра.

Что за безрассудные помыслы! В Севилье он слывет князем среди купцов, его охотно принимают при дворе — наряду с поэтами, художниками, учеными, которых эмир созвал в Севилью из всех арабских стран. Разве ему, Ибрагиму, там плохо? Напротив, ему там по душе, как и его любимым детям — Рехии, его девочке, и Ахмеду, его мальчику. Разве не грех, не сумасбродство — пускай даже мысленно, в шутку — променять благородную Севилью с ее высокой культурой на варварский Толедо!

А впрочем, не такое уж и сумасбродство — и уж подавно не грех.

Род Ибн Эзров, благороднейший из всех иудейских родов полуострова, за последние сто лет то падал, то снова возвышался. Невзгоды, какие принесло с собой вторжение берберов в аль-Андалус, коснулись и Ибрагима; в ту пору он был еще мальчишкой, а звали его Иегуда ибн Эзра. Как и бо́льшая часть евреев Севильского королевства, семья Ибн Эзра бежала в северную, христианскую Испанию. Однако ему, отроку, родные велели остаться и принять ислам. Они надеялись таким образом спасти часть накопленных богатств, потому что Ибрагим был дружен с сыном правителя, Абдуллой. И в самом деле, когда Абдулла взошел на престол, он вернул Ибрагиму состояние его семьи. Эмир знал, что друг его в душе оставался приверженцем старой веры; другие тоже знали, но до сих пор не слишком о том беспокоились. Однако теперь христиане вновь затевают поход против правоверных7, и, когда начнется священная война, эмир Абдулла не сможет защитить еретика Ибрагима. Тогда не останется иного выхода, кроме как последовать примеру отцов и дедов — бежать в христианскую Испанию, бежать нищим, бросив все нажитое в Севилье. Так не разумнее ли переселиться в Толедо уже сейчас, по доброй воле, пока он богат и славен?

При желании он будет пользоваться здесь, в Толедо, не меньшим почетом, чем в Севилье. Стоило ему проронить одно только слово — и ему тут же предложили занять место Ибн Шошана, толедского министра финансов, тоже еврея; тот скончался три года назад. В здешнем королевстве Ибрагим, несомненно, сможет рассчитывать на любую должность, даже если открыто вернется к вере иудеев.

Тем временем кастелян посматривал на двор сквозь щель в ограде. Уже почти два часа, как чужеземец здесь; и что он так разглядывает эти старые стены? Расселся, нехристь, будто у себя дома, будто намерен остаться здесь навсегда. Люди из свиты чужеземца, дожидавшиеся в наружном дворе, болтают, что в Севилье у него пятнадцать породистых коней и восемьдесят прислужников — тридцать из них чернокожие. Да, нехристи всегда жили в богатстве и роскоши. Ничего, хоть в прошлый раз король, наш государь, и дал маху, но однажды — да будут милостивы к нам Святая Дева и Сант-Яго8 — мы этих мухаммеданцев разобьем, перебьем, а их сокровища заберем.

А чужеземец, похоже, и не собирался уходить.

Да, севильский купец Ибрагим сидел погруженный в раздумья. Ни разу в жизни он не принимал столь важного решения. В ту пору, когда африканцы пришли в аль-Андалус и он сменил веру, ему еще не исполнилось тринадцати лет. На нем тогда не лежало ответственности — ни перед Богом, ни перед людьми; за него все решила семья. А теперь приходилось решать самому.

Севилья словно бы излучала великолепие, зрелую красоту. Только, как утверждал его старый приятель Муса, это уже не зрелость, а перезрелость; солнце западного ислама миновало зенит и начало клониться к закату. Здесь, в христианской Испании, в этой несчастной Кастилии, всё впереди, подъем еще нужно осуществить. Люди здесь живут грубо и просто. Они сокрушили то, что создал ислам, и на скорую руку слепили все заново. Поля оскудели, землю обрабатывают прадедовскими способами, ремесла в упадке. Население заметно поубавилось, а те жители, которые еще остались, привычнее к войне, чем к мирным трудам. Он, Ибрагим, призовет сюда людей, которые научились что-то производить, которые сумеют извлечь из земных недр то, что праздно лежит там от века.

Нелегкое это будет дело — вдохнуть новую жизнь в обедневшую, разоренную Кастилию. Но именно потому оно и заманчиво.

Конечно, на это нужно время, нужны долгие годы мира, ничем не потревоженного мира.

И внезапно ему открылось: это Божий глас, это по Его наитию действовал Ибрагим уже тогда, пятнадцать месяцев назад, когда дон Альфонсо потерпел поражение и просил мира у владыки Севильи. Воинственный Альфонсо готов был согласиться на многое: уступить некоторые территории, возместить военные убытки, но изо всей мочи противился желанию эмира заключить мирный договор на целых восемь лет. А он, Ибрагим, внушал своему другу-эмиру, что надо настаивать на этом требовании, — лучше уступить в чем-то другом, удовлетвориться меньшими выплатами и даже пожертвовать частью предложенных земель. В конце концов он добился своего. Подписанный и скрепленный печатями договор гласил: восемь лет перемирия, целых восемь лет. Да, это сам Бог взывал к нему тогда: «Отстоять мир! Не сдавайся, ты должен отстоять мир!»

И тот же внутренний голос направил его сюда, в Толедо. Вспыхни новая священная война — а она обязательно вспыхнет — и кастильский забияка, дон Альфонсо, легко поддастся соблазну нарушить мир с Севильей. Но он, Ибрагим, будет здесь, при короле, и постарается удержать его любыми средствами: хитростью, угрозами, доводами рассудка, — и даже если не удастся отговорить короля от участия в священной войне, какое-то время Ибрагим все-таки выиграет.

А каким благословением будет для иудеев, его иудеев, если при начале войны он, Ибрагим, будет заседать в королевском совете. Ведь первыми жертвами крестоносцев, как бывало это и в прежние войны, станут евреи, но он протянет руку и оградит их.

Ибо он брат им в сердце своем.

Севильский купец Ибрагим не лгал, называя себя последователем ислама. Он чтил Аллаха и пророка, любил арабскую поэзию и ученость. Он сроднился с обычаями мусульман; для него стало привычкой по пять раз на дню совершать предписанные омовения, пять раз падать ниц и, обратив лицо к Мекке, творить молитвы, а если ему предстояло важное решение или поступок, он по зову сердца обращался к Аллаху и произносил первую суру Корана. Однако по субботам он собирал севильских евреев в подвальном покое своего дома, где была тайная молельня, и вместе с ними возносил хвалу богу Израиля и читал Великую Книгу. И сердце его исполнялось блаженного спокойствия. Он знал — то было глубочайшее исповедание веры, и каждый раз, исповедуя истину из истин, он чувствовал, как очищается от полуистин, произнесенных за неделю.

Это Бог праотцев, Адонай9, зажег в его сердце сладостно-горькое желание вернуться в Толедо.

В ту пору, когда на андалусских евреев обрушились великие невзгоды, один из его дядей, Иегуда ибн Эзра10, сумел-таки помочь своему народу отсюда, из Кастилии. Тот Иегуда был военачальником на службе у тогдашнего короля, Альфонсо Седьмого. Он отстоял приграничную крепость Калатраву от натиска мусульман, и тысячи, десятки тысяч евреев, бежавших из аль-Андалуса, укрылись в ее стенах. Подобное посланничество возложено Богом и на него — того, кто был купцом Ибрагимом.

Да, он возвратится сюда, в сей дом.

Его живое, быстрое воображение мигом нарисовало, каким станет этот дом в будущем. Снова бил фонтан, двор тихо расцветал в тени дерев, спокойная, но разнообразная жизнь наполняла пустынные покои, нога ступала по мягким коврам, а не по суровым каменным плитам, по стенам бежали надписи, еврейские и арабские, стихи из Великой Книги, из мусульманских поэтов, и везде слышалось освежающее журчание прохладной воды, и в одном ритме с нею текли грезы и мысли.

Да, таким и станет сей дом, и он вступит в него под тем именем, какое принадлежит ему по праву: Иегуда ибн Эзра.

Он не старался припомнить стихи из Великой Книги, которая отныне заменит ему Коран, — стихи, которые благословят и украсят его дом, пришли в голову сами собой: «Горы сдвинутся, и холмы поколеблются, — а милость Моя не отступит от тебя, и завет мира Моего не поколеблется»11.

По его губам растекалась безмятежная, блаженная улыбка. Внутренним взором он уже видел надпись с торжественными словами Божьего обетования: черными, синими, красными и золотыми письменами вилась она по верху стен, украшая его спальню. Всякий раз, отходя ко сну, он запечатлеет эти слова в своем сердце, и они же будут приветствовать его по утрам, в минуту пробуждения.

Он поднялся, расправил плечи. Решено, он переберется сюда, в Толедо, поселится в старом доме праотцев, заново отстроив его. Он вдохнет новую жизнь в суровую обнищавшую Кастилию, он позаботится о том, чтобы сохранить мир и обеспечить приют гонимым сынам Израиля.

Манрике де Лара, первый министр, разъяснял дону Альфонсо содержание договоров, согласованных с севильским купцом Ибрагимом; королю оставалось только скрепить их подписью. Королева присутствовала при докладе. В христианской Испании давно вошло в обычай, чтобы супруга государя делила с ним бремя власти; в ее привилегии входило участие в государственных делах.

На столе лежали три документа, в которых соглашения были изложены по-арабски. Договоры были длинные и обстоятельные, и дону Манрике потребовалось много времени, чтобы все объяснить подробно.

Король, похоже, слушал краем уха. Донье Леонор и первому министру пришлось долго и настойчиво убеждать дона Альфонсо, чтобы он согласился принять неверного на службу. Ведь именно по вине этого нехристя королю пришлось пятнадцать месяцев назад подписать столь жесткий мирный договор.

Да уж, хорош мирный договор! Приближенные внушили ему, что договор чрезвычайно выгоден. В самом деле, дону Альфонсо, вопреки всем опасениям, не пришлось возвращать эмиру крепость Аларкос, дорогой ему город, который он отвоевал у мавров в свой первый поход и присоединил к Кастильскому королевству. Сумма на покрытие военного урона тоже не была чересчур высокой. Но восемь лет перемирия! Молодой пылкий король, солдат до мозга костей, просто представить себе не мог, как это так: ему придется ждать восемь бесконечно долгих лет, а неверные тем временем будут похваляться своей победой. И с человеком, навязавшим ему столь позорный мир, он теперь вынужден заключить второй договор, тоже чреватый последствиями! Отныне ему придется постоянно терпеть этого человека рядом с собой, выслушивать его сомнительные предложения! В то же время нельзя было не согласиться с теми доводами, которые приводили умница-королева и надежный друг Манрике: с тех пор как умер Ибн Шошан, старый добрый богатый еврей, становится все затруднительней раздобыть хоть сколько-то денег у крупных торговцев и банкиров, и помочь во всех этих финансовых неурядицах способен не кто иной, как купец Ибрагим из Севильи.

Рассеянно слушая Манрике, он задумчиво разглядывал донью Леонор.

В королевском замке Толедо ее видели не часто. Она родилась в герцогстве Аквитании, очаровательной стране на юге Франции, где придворная жизнь отличалась изяществом и галантностью. А в Толедо, хоть город уже сто лет назад перешел в руки кастильских королей, все казалось ей грубым и неотесанным, как в военном лагере. Конечно, она понимала, отчего дону Альфонсо приходится проводить бо́льшую часть жизни в этой своей столице, под боком у извечных врагов, но сама королева все-таки предпочитала держать двор в Бургосе, на севере Кастилии, неподалеку от родных краев.

Альфонсо, хоть он ни с кем об этом не говорил, хорошо знал, зачем донья Леонор на этот раз явилась в Толедо. Разумеется, она здесь по просьбе дона Манрике. Должно быть, его министр и добрый друг решил, будто без доньи Леонор ни за что не подвигнуть короля на то, чтобы он назначил неверного своим канцлером. Но в сущности, Альфонсо и сам скоро осознал неизбежность такого шага; он бы и сам все сделал, без уговоров доньи Леонор. Тем не менее он был доволен, что для виду долго противился: приятно, что донья Леонор снова здесь, рядом с ним.

До чего же тщательно она нарядилась! А ведь им предстояло всего-навсего выслушать доклад Манрике, доброго друга. Она всегда старалась сочетать в своем облике очарование и королевское достоинство. На его вкус, это было немного смешно, и все же он смотрел на нее с удовольствием. Пятнадцать лет тому назад, едва выйдя из детского возраста, она покинула двор своего отца, Генриха Английского, и стала невестой Альфонсо. Немало времени провела она в нищей, суровой Кастилии, где военные походы не оставляли досуга для куртуазных забав, но вопреки всему донья Леонор осталась верна утонченным придворным манерам, тем самым сохранив дух родины.

Несмотря на двадцать девять лет, она казалась девочкой, одетой в тяжелое роскошное платье. Даже при своем небольшом росте она выглядела очень представительной. Пышные светлые волосы схвачены красивым обручем. Лоб высокий, благородно очерченный. Большие умные зеленые глаза глядят, пожалуй, холодновато, будто она тебя испытует, но чуть заметная улыбка озаряет спокойное лицо, делает его теплее и приветливее.

Что же, милая донья Леонор может посмеиваться над ним, сколько ей заблагорассудится. Умом-разумом Господь его не обделил. Альфонсо и сам способен сообразить — не хуже жены и ее отца, английского короля, — что для процветания Кастилии поднять хозяйство не менее важно, чем посвящать себя трудам войны. Да вот незадача: ему не по душе хитроумные окольные пути. Допустим, они ведут к цели вернее, чем меч, но для него все это чересчур медленно и скучно. Он ведь солдат, а не счетовод. Да, солдат и еще раз солдат. И такие, как он, особенно нужны сегодня, когда сам Господь повелевает христианским государям неустанно вести войну с неверными.

Донья Леонор тоже предалась ходу своих мыслей. Глядя в лицо своему Альфонсо, она видела, что в нем борются противоположные чувства: да, он все понял и готов смириться с неизбежным, но все-таки не может не скрипеть зубами, не сопротивляться. Быть государственным мужем ему не дано — никто не знал этого лучше, чем она, дочь короля и королевы, за дерзкой и хитрой политикой которых вот уже несколько десятилетий пристально наблюдал весь западный мир. Альфонсо проявляет большую сообразительность, когда ему это по-настоящему нужно, однако неукротимый нрав то и дело сокрушает стену разума. Эту горячность, эту веселую удаль она любила в нем больше всего.

— Как видишь, государь, и ты, донья Леонор, тоже, — закончил свою речь дон Манрике, — он не отступился ни от одного из выдвинутых им условий. Однако и предлагает он нам гораздо больше, чем способен дать кто-либо другой.

Дон Альфонсо бросил рассерженным тоном:

— И кастильо он тоже хочет взять себе! Как альбороке!

Словом альбороке принято было называть подарок, которым, согласно правилам тогдашней вежливости, сопровождалось заключение договора.

— Нет, государь, — ответствовал дон Манрике. — Прости, что забыл о том упомянуть. Он не желает получить кастильо просто так, в подарок. Он хочет его купить. За тысячу золотых мараведи.

Это были огромные деньги, обветшалый дворец не стоил и половины. Широкий жест! Такое предложение приличествовало бы знатному вельможе, но со стороны севильского купца это, пожалуй, наглость! Поднявшись, Альфонсо зашагал по зале из угла в угол.

Донья Леонор смотрела на него. Этому Ибрагиму придется хорошо постараться, чтобы угодить ее Альфонсо. Ведь он рыцарь, кастильский рыцарь. Как он хорош — настоящий мужчина, и притом, несмотря на свои тридцать лет, юношески горяч! Часть детства донья Леонор провела в замке Донфрон; там имелось вырезанное из дерева изображение молодого грозного святого Георгия — он считался могущественным охранителем замка, и она часто вспоминала тот святой образ, глядя на смелое, решительное худощавое лицо Альфонсо. Ей нравилось в нем все: светлые, чуть в рыжину волосы, короткая окладистая борода, выбритая у самых губ — так, чтобы четко выступал узкий рот. Но больше всего ей нравились выразительные серые глаза Альфонсо, в которых иногда, в минуту возбуждения, словно бы вспыхивало предгрозовое зарево. Вот и сейчас глаза у него такие.

— Он просит тебя лишь об одной милости, — продолжал Манрике. — Он желал бы сам предстать пред очи твоего величества и от тебя лично получить подписанные акты. Эмир, — пояснил Манрике, — возвел его в сан рыцаря, поэтому ему так важно соблюсти свое достоинство. Не забывай, дон Альфонсо, что в землях неверных купец пользуется не меньшим почетом, чем воин, у них ведь даже пророк был купцом.

Альфонсо расхохотался — его настроение улучшилось; когда он смеялся, лицо его по-мальчишески сияло.

— Может, еще прикажешь мне побеседовать с ним по-еврейски? — воскликнул он.

— Латынью он владеет более чем сносно, — ответил Манрике деловым тоном. — Да и на кастильском наречии изъясняется неплохо.

Лицо дона Альфонсо вдруг, без всякого перехода, стало серьезным.

— Я ровно ничего не имею против еврейского альфакима12, — сказал он, — но сделать еврея моим эскривано майор13 — вот это уже новшество. Вы оба и сами понимаете, что мне это претит.

Дон Манрике в очередной раз повторил то, что твердил королю в течение последних недель:

— Целых сто лет мы были заняты одной лишь войной и завоеваниями, нам некогда было думать о хозяйственных заботах. Зато у мусульман времени было достаточно. Если мы желаем их превзойти, нам необходима практическая сметка евреев, их красноречие, их налаженные связи. Христианским государям крупно повезло, когда мусульмане изгнали евреев из аль-Андалуса. Теперь у твоего дяди, короля арагонского, имеется свой дон Иосиф ибн Эзра, а у наваррского короля — свой Бен Серах.

— Мой отец тоже завел себе какого-то Аарона из Линкольна, — добавила донья Леонор. — Время от времени отец запирает его в темницу, а потом снова выпускает и дарует ему земли и отличия.

А дон Манрике подвел итог:

— Дела в Кастилии шли бы не так худо, не помри наш старый еврей Ибн Шошан.

Дон Альфонсо нахмурился. Это напоминание рассердило короля. Если бы его не отговаривал Ибн Шошан, он начал бы войну с Севильей четырьмя годами раньше и, быть может, долгожданный поход не завершился бы такой неудачей. Теперь место Ибн Шошана, очевидно, займет этот Ибрагим из Севильи (по крайней мере, того желают донья Леонор и Манрике) и тоже будет удерживать его, дона Альфонсо, от скоропалительных решений. Может статься, именно потому, а вовсе не из хозяйственных соображений они с такой настойчивостью убеждали его взять на службу еврея. Его, Альфонсо, они считают чересчур пылким, воинственным, они думают, ему недостает хитрости и презренного терпения — тех качеств, без которых в сей торгашеский век не обходятся и короли.

— Вдобавок вся эта арабская писанина! — сердито заметил он, разворачивая договоры. — Толком даже не прочитаешь того, что приходится подписывать.

Дон Манрике догадался: королю хочется оттянуть подписание этих актов.

— Если такова твоя воля, государь, — с готовностью ответил он, — я прикажу переписать договоры на латыни.

— Хорошо, — сказал Альфонсо. — Только до среды не зови сюда этого еврея.

Аудиенция, во время которой должен был состояться обмен подписями, проходила в небольшом покое замка. Донья Леонор тоже пожелала присутствовать: ей любопытно было взглянуть на еврея.

Дон Манрике был в облачении, которое надевал только по официальным поводам. На груди у него, на золотой цепи, красовалась пластина с гербом Кастилии — тремя башнями, изображавшими «Страну замков»14, — такой знак носили фамильярес, тайные советники короля. Донья Леонор тоже была в парадном туалете. Один дон Альфонсо оделся по-домашнему, совсем не так, как подобало для торжественной церемонии; он был в домашнем камзоле с широкими свободными рукавами и в удобных башмаках.

Все ожидали, что Ибрагим, войдя в покой, опустится на одно колено перед королем, как велит обычай. Но ведь он пока еще не подданный дона Альфонсо. Он — большой вельможа, прибывший из гордой мусульманской державы. Одет он был так, как принято у испанских мусульман. На плечах — роскошная синяя мантия на подкладке, такую надевали мусульманские сановники, отправляясь ко двору христианских государей, им тогда предоставляли право беспрепятственного проезда и обеспечивали сопровождение. Для приветствия Ибрагим ограничился тем, что отвесил низкий поклон донье Леонор, дону Альфонсо и дону Манрике.

Первой заговорила королева.

— Мир тебе, Ибрагим из Севильи, — сказала она по-арабски.

В те времена образованные люди даже в христианских королевствах полуострова знали не только латынь, но и арабский.

Долг вежливости предписывал, чтобы король тоже обратился к гостю на арабском языке. Сначала Альфонсо собирался поступить именно так. Однако надменное поведение купца, не пожелавшего преклонить колено, заставило короля обратиться к нему на латыни.

— Salve, domine Ibrahim15, — пробурчал он в качестве приветствия.

В нескольких общих фразах дон Манрике объяснил, с какой целью явился купец Ибрагим. Тем временем донья Леонор со спокойной, церемонной улыбкой знатной дамы внимательно изучала гостя. Он был среднего роста, но казался значительно выше, потому что носил башмаки на высоких каблуках и осанка у него была прямая и горделивая, хоть держался он непринужденно. Матово-смуглое лицо обрамлено короткой окладистой бородой, спокойные миндалевидные глаза смотрят проницательно, чуть-чуть высокомерно. Длинная синяя мантия благородного покроя сразу выдает в нем знатного посланца. Донья Леонор не без зависти разглядывала дорогую ткань — в христианских странах редко встретишь такой материал. Когда этот Ибрагим поступит к ним на службу, он, пожалуй, раздобудет и для нее такую же ткань, а еще — чудодейственные благовония, о которых много судачат.

Король сидел на кровати с балдахином, напоминавшей софу, откинувшись, полулежа, в подчеркнуто небрежной позе.

— Надеюсь, — произнес он после того, как дон Манрике кончил свою речь, — обещанный тобою задаток, двадцать тысяч золотых мараведи, мы получим в указанный срок.

— Двадцать тысяч золотых мараведи — немалые деньги, — ответствовал Ибрагим, — а пять месяцев — срок весьма краткий. И все же деньги будут уплачены своевременно, государь. Конечно, при том условии, что полномочия, предоставленные мне договором, не останутся всего лишь словами на пергаменте.

— Твои сомнения вполне понятны, Ибрагим из Севильи, — сказал король. — Полномочия, которые ты себе выговорил, просто неслыханны. Как объяснили мои приближенные, ты хочешь наложить руку на все, чем я владею по милости Божией: на сбор налогов, на государственную казну, на взимаемые мною пошлины, на мои железные рудники и соляные копи. Сдается мне, твои желания ненасытны, Ибрагим из Севильи.

Купец спокойно ответил королю:

— Насытить меня трудно, ибо долг мой — насытить тебя, государь. Ведь это ты испытываешь немалый голод. Я обязался уплатить наперед двадцать тысяч золотых мараведи. А сколько удастся выручить денег из твоих владений — пока еще большой вопрос. Да, мне причитаются небольшие проценты с выручки. Но ведь твои гранды и рикос-омбрес16 — господа несговорчивые и грубые. Не взыщи, о луноликая государыня, — с глубоким поклоном, переходя на арабский язык, обратился он к донье Леонор, — что в твоем присутствии я, купец, веду речь о вещах обыденных и скучных.

Но дон Альфонсо заупрямился:

— На мой взгляд, лучше бы тебе удовольствоваться званием альфакима, подобно прежнему моему еврею, Ибн Шошану. Хороший был еврей, и его кончина весьма меня опечалила.

— Для меня высокая честь, государь, — отвечал Ибрагим, — что ты избрал меня преемником сего умного и удачливого мужа. Но поскольку долг мой — служить тебе в полную силу того рвения, какое пылает в моей душе, мне нельзя удовлетвориться полномочиями, когда-то данными благородному Ибн Шошану — да подарит ему Аллах все радости рая!

Между тем король продолжал говорить, не слушая собеседника. С правильной латыни он перешел на вульгарную, то есть на свое родное кастильское наречие:

— Но ты хочешь, чтобы я назначил тебя хранителем печати. Такое требование выглядит, мягко говоря, неподобающим.

— Я не сумею собрать для тебя подати, государь, — спокойно возразил купец, медленно, с заметным трудом подбирая кастильские слова, — если останусь в должности твоего альфакима. Поэтому я вынужден настаивать на том, чтобы ты сделал меня своим эскривано. Ведь если я не буду распоряжаться твоей печатью, твои гранды не пожелают меня слушать.

— Голос твой звучит скромно, и слова ты выбираешь скромные, вполне уместные, — ответил на это Альфонсо. — Но провести меня не удастся. Помыслы у тебя гордые, я бы сказал, что ты, — тут он употребил довольно крепкое словцо из вульгарной латыни, — большой наглец.

В беседу поспешно вмешался Манрике:

— Король хочет сказать, что ты знаешь себе цену.

— Да, именно это имел в виду король, — подтвердил звонкий голос доньи Леонор, с чрезвычайной любезностью изъяснявшейся на отменной латыни.

Купец опять склонил голову в низком поклоне — сначала перед доньей Леонор, затем перед Альфонсо.

— Да, я знаю себе цену, — произнес Ибрагим, — и знаю цену королевским налогам. Не поймите мои слова превратно, — продолжал он, — ни ты, о государыня, ни ты, великий и гордый король, ни ты, благородный дон Манрике. Бог благословил сию прекрасную землю, Кастилию, сокровищами бессчетными, возможностями неисчерпаемыми. Но войны, которые пришлось вести твоей королевской милости, как и твоим предкам, не оставили вам времени, чтобы воспользоваться всеми этими благами. Ныне, государь мой, ты соизволил даровать сим усталым землям восемь лет мира. Каких только богатств не раскроют за это время недра твоих гор, не породят плодородные земли, не принесут реки! Я призову людей, которые научат твоих крестьян, как сделать поля урожайнее, как приумножить стада. Я и сквозь землю вижу залежи железа в твоих горах, богатейшие залежи бесценного железа! А еще я вижу медь, ляпис-лазурь, ртуть, серебро, и я приведу с собой знающих людей, которые сумеют извлечь все это из недр земных, и смешать надлежащим образом, и выковать, и отлить. Из стран ислама я доставлю хороших мастеров, и они сделают так, что твои оружейные мастерские, о государь мой, не уступят мастерским Севильи и Кордовы. И вдобавок есть на свете такой материал, о котором еще мало слышали в северных краях, зовется он бумагой, и писать на нем проще, чем на пергаменте, и, если знаешь тайну его приготовления, он обходится в пятнадцать раз дешевле пергамента, а на берегах твоего Тахо имеется все необходимое для производства этой самой бумаги. И тогда точные знания, мудрые размышления и поэтический вымысел, о, господин мой король и госпожа моя королева, станут в ваших землях богаче и глубже.

Он говорил воодушевясь, с убеждением, с мягкой настойчивостью, и взор его разгоревшихся глаз устремлялся то на короля, то на донью Леонор, и они слушали этого красноречивого человека с интересом, почти поддавшись его влиянию. Дон Альфонсо все-таки находил, что речи этого Ибрагима немного смешны и даже подозрительны: ведь богатства завоевываются мечом, а не трудом и потом. Однако Альфонсо был наделен живым воображением, мысленно он уже видел сокровища и процветание, какие сулил ему этот человек. Король широко, радостно улыбнулся, он снова выглядел совсем молодым — такое выражение его лица особенно любила донья Леонор.

С королевских уст слетело признание:

— Складная речь, Ибрагим из Севильи, и кто знает, возможно, ты выполнишь часть того, что нам обещаешь. Ты производишь впечатление умного, сведущего человека. — Но тут же, словно устыдившись, что с одобрением слушал торгашеские речи, Альфонсо резко сменил обращение и сказал с ехидной ухмылкой: — Слышал я, ты дал высокую цену за мой кастильо, бывший кастильо де Кастро. Видать, у тебя большое семейство, если ты пожелал иметь такой огромный дом?

— У меня сын и дочь, — отвечал ему купец. — Но я люблю находиться в окружении друзей, с которыми можно держать совет и вести беседу. Вдобавок ко мне многие обращаются за помощью, а Бог повелевает, чтобы мы не отказывали тем, кто нуждается в крове.

— Недешево, однако, обойдется тебе столь верная служба твоему Богу, — сказал король. — Взамен того я даром бы предоставил тебе этот дворец в пожизненное владение, в качестве альбороке.

— Имя сего дома, — вежливо ответил купец, — не всегда было кастильо де Кастро. Раньше его называли Каср-ибн-Эзра17, оттого-то мне и хотелось стать его хозяином. Думаю, государь, твои советники сообщили тебе, что я, несмотря на арабское имя, принадлежу к роду Ибн Эзров, а мы, Ибн Эзры, не слишком охотно живем в домах, которые нам не принадлежат. Отнюдь не дерзость, мой государь, — продолжал он, и теперь в голосе его слышалась учтивость, доверие, почтительность, — побудила меня испросить себе другое альбороке.

Донья Леонор, удивленная, спросила:

— Как, другое альбороке?

— По просьбе нашего эскривано майор, — внес ясность дон Манрике, — ему даровано право каждый день получать к своему столу отборного ягненка из королевских стад.

— Эта привилегия, — пояснил Ибрагим, обращаясь к королю, — важна мне потому, что твой дед, светлейший император Альфонсо18, даровал то же право моему дяде. Я принял решение: когда перееду в Толедо и стану служить тебе, я пред лицом целого света вернусь к вере моих предков. Я отрекусь от имени Ибрагим и вновь стану зваться Иегуда ибн Эзра. Имя сие носил и мой дядя, некогда удержавший для твоего деда крепость Калатраву. Да простят мне ваши королевские величества одно признание, столь же откровенное, сколь безрассудное. Будь мне позволено открыто исповедовать веру отцов в Севилье, я бы никогда не покинул своей прекрасной родины.

— Мы рады слышать, что ты по достоинству оценил нашу терпимость, — сказала донья Леонор.

Альфонсо же спросил без всяких околичностей:

— Уверен ли ты, что тебе разрешат беспрепятственно покинуть Севилью?

— Свернув все свои дела в Севилье, — ответил Иегуда, — я, конечно, понесу убытки. Но других неприятностей я не опасаюсь. Бог явил свою неизреченную милость, склонив ко мне сердце эмира. Это человек высокого и свободного ума, и, если бы все зависело только от его личного мнения, я мог бы и в Севилье вернуться к драгоценной мне вере отцов. Эмир понимает мое положение, и он не станет чинить мне препятствий.

Альфонсо внимательно разглядывал этого человека, почтительно склонявшегося перед ним и в то же время пускавшегося в столь дерзкие откровенности. Королю он казался дьявольски умным и дьявольски опасным. Он изменил своему другу-эмиру — так можно ли рассчитывать, что он сохранит верность ему, христианскому государю? Словно угадавший его мысли, Иегуда заметил почти веселым тоном:

— Расставшись с Севильей, я, разумеется, не смогу возвратиться туда вновь. Как видишь, государь, если я обману твои ожидания и окажусь плохим слугой, деваться мне будет некуда.

Дон Альфонсо молвил коротко, почти грубо:

— Ладно, подписываю.

Раньше он подписывал все акты на латыни: «Alfonsus rex Castiliae»19, или «Ego rex»20. Но в последнее время все чаще использовал народный романский язык — вульгарную латынь, кастильское наречие.

— Надеюсь, ты удовлетворишься, — не без ехидства полюбопытствовал Альфонсо, — если я ограничусь словами «Io el Rey»?21

Иегуда отвечал в тоне веселой шутки:

— С меня, государь, довольно будет твоих инициалов, одного росчерка твоего пера.

Дон Манрике подал королю перо. Альфонсо быстро подмахнул все три договора. Лицо его было непроницаемо, упрямо — лицо человека, делающего неприятный, но неизбежный шаг. Иегуда наблюдал за ним. Он был вполне доволен достигнутым, он с радостью предвкушал будущее. Его переполняла благодарность судьбе, благодарность Аллаху, благодарность Богу отцов — Адонаю. Он чувствовал, как мусульманская вера, подобно облачению, ниспадает с него. И внезапно в памяти его воскресло заученное еще в детстве благословение, в ту пору он повторял его всякий раз, когда узнавал что-то новое: «Благословен Ты, Адонай, Бог наш, давший мне дожить до сего дня, достигнуть его, узреть его свет».

Затем он тоже подписал документы и вернул их королю почтительно, но с чуть заметной лукавинкой во взгляде, будто заранее предвкушая реакцию собеседника. В самом деле, взглянув на подпись, Альфонсо пришел в немалое изумление. Он поднял брови, наморщил лоб — буквы были какие-то диковинные.

— А это еще что такое? — воскликнул он. — Какой же это арабский!

Иегуда вежливо пояснил:

— Государь мой, я позволил себе поставить подпись по-еврейски. Мой дядя, милостью твоего августейшего деда возведенный в княжеское достоинство, — продолжал он самым смиренным голосом, — всегда подписывался на еврейском языке: «Иегуда ибн Эзра ха-Наси, князь».

Альфонсо только плечами пожал и повернулся к донье Леонор. Судя по всему, он считал аудиенцию оконченной.

Однако Иегуда сказал:

— Покорно прошу вверить мне перчатку.

Перчатка была символом того, что один рыцарь дает другому рыцарю важное поручение. Успешно его выполнив, рыцарь возвращал перчатку сюзерену.

Альфонсо считал, что и без того уже проглотил достаточно дерзостей. Он собирался выпалить в ответ какую-нибудь резкость, однако, заметив предостерегающий взгляд доньи Леонор, сдержался и произнес:

— Ладно, будь по-твоему.

И тогда Иегуда преклонил колено. А король вручил ему перчатку.

Однако затем, словно устыдившись произошедшего, словно желая свести заключенный союз к торговой сделке, и не более того, Альфонсо сказал:

— Вот так, и постарайся как можно скорее доставить мне двадцать тысяч мараведи.

Зато донья Леонор, пристально глядя на Иегуду своими большими зелеными глазами, в которых светился озорной огонек, сказала звонким голосом:

— Рады были познакомиться с тобой, господин эскривано.

Прежде чем покинуть Толедо и уехать в Севилью, чтобы уладить и завершить свои тамошние дела, Иегуда решил навестить дона Эфраима бар Аббу, старшину еврейской общины — альхамы22.

Это был маленький, сухонький человечек лет шестидесяти; внешность у него была неброская, одежда тоже неброская. При взгляде на дона Эфраима никому бы и в голову не пришло, что в его руках сосредоточена огромная власть. Ведь старшина еврейской общины Толедо был фигурой не менее влиятельной, чем иной государь. Еврейская община, альхама, обладала правом вершить собственный суд, и другим властям возбранялось вмешиваться в ее дела. Кроме своего пáрнаса23 дона Эфраима, еврейская община подчинялась одному лишь королю.

Тщедушный, вечно мерзнущий дон Эфраим сидел в комнате, загроможденной всевозможной утварью и книгами. Хоть на улице было уже тепло, он закутался в шубу и подсел поближе к камельку. Он был неплохо осведомлен о положении дел в королевской резиденции. Официально о назначении купца Ибрагима должны были объявить, лишь когда тот окончательно переберется в Толедо, однако дон Эфраим уже прознал, что севильский негоциант согласился стать новым откупщиком налогов и преемником альфакима Ибн Шошана. Самому дону Эфраиму уже предлагали эти должности, но в его глазах вся затея выглядела слишком рискованной, а высокий сан альфакима — слишком блестящим, а значит, опасным. Дон Эфраим знал о происхождении Ибрагима и о его положении в Севилье; знал он и о том, что Ибрагим втайне соблюдает иудейские обряды. Внутренние и внешние причины, заставившие купца переселиться в Кастилию, были хорошо понятны дону Эфраиму. Несколько раз Эфраим заключал выгодные сделки с Ибрагимом, иногда, напротив, действовал заодно с его конкурентами и теперь не испытывал особого удовольствия оттого, что сей сомнительный отпрыск рода Ибн Эзров намерен обосноваться в Толедо.

Дон Эфраим сидел, почесывая ладонь одной руки ногтями другой, и ожидал, что скажет ему гость. Дон Иегуда вел беседу по-еврейски; используемые им обороты были изысканными и учеными, они выдавали начитанность, знание еврейской литературы. Он сразу поведал Эфраиму, что получил право на откуп всех доходов королевской казны в Толедо и Кастилии.

— А ты, как я слыхал, отказался от звания главного откупщика, — добродушно заметил он.

— Да, — сказал дон Эфраим, — я все взвесил, все подсчитал и отклонил предложение. Отказался я и от должности нашего старого альфакима Ибн Шошана, да пребудет благословенна память праведника! Чересчур блестящее звание для столь скромного человека, как я.

— А я принял это звание, — не мудрствуя, ответил дон Иегуда.

Дон Эфраим встал и поклонился ему.

— Твой верный слуга поздравляет тебя, дон альфаким, — сказал он.

Иегуда только молча улыбнулся в ответ на эти слова, а потому Эфраим продолжал:

— Или мне позволено именовать тебя титулом более высоким — альфаким майор?

С трудом сдерживая ликование, дон Иегуда ответил:

— Государь наш король соблаговолил назначить меня одним из своих фамильярес. Да, дон Эфраим, мне предстоит стать одним из четырех тайных советников, я буду заседать в курии. Буду управлять делами его королевского величества, избравшего меня своим эскривано майор.

Неожиданное сообщение вызвало в душе дона Эфраима смешанные чувства: восхищение мешалось с неприязнью, радость — с недовольством. Он думал: «Судя по всему, этот смельчак, этот отчаянный игрок заплатил бешеные деньги за такое назначение!» И еще он думал: «Куда приведет этого безумца его гордыня? Да охранит нас Всемогущий, да не даст Он мужу сему навлечь бедствия на народ Израилев!»

Дон Эфраим был чрезвычайно состоятелен. До ушей его доходили слухи о несметных богатствах севильского купца Ибрагима, но втайне дон Эфраим полагал, что по части оборотистости и накопленного имущества сам он вряд ли уступит этому вероотступнику и гордецу. Он, Эфраим, всегда скрывал свое богатство и не любил быть на виду. А этот севилец Ибрагим, как истый Ибн Эзра, обожает, чтобы все судачили о его особе, о его роскошествах. Да, многое способен натворить в Толедо сей одаренный, сомнительный, опасный человек, когда, бросив вызов самому Богу, вознесется на вершину власти.

Эфраим ограничился осторожным замечанием:

— Мы, члены альхамы, всегда ладили с Ибн Шошаном.

— Ты испытываешь какие-то опасения, дон Эфраим? — дружелюбно спросил дон Иегуда. — Не бойся! У меня даже в мыслях нет вмешиваться в дела толедской общины, а того менее — притеснять ее. Я ведь и сам стану одним из ее членов. Дабы сказать тебе это, я и пришел сюда. Ты ведь и сам знаешь: в сердце своем я всегда считал веру сынов Агари24 лишь вполовину истинным ответвлением нашей древней веры. Лишь только я переселюсь в Толедо и приступлю к своим обязанностям, я тотчас вернусь в Завет Авраамов и открыто, пред лицом всего мира, буду зваться тем именем, какое дали мне при рождении: Иегуда ибн Эзра.

Дон Эфраим попытался изобразить радостное изумление, хоть при этих словах его тревога только усилилась. Он предпочитал, чтобы его альхама, подобно ему самому, не привлекала к себе излишнего внимания. Того и гляди начнется новый крестовый поход, а с ним и новые гонения на евреев. В такие времена мудрая осмотрительность бесценна вдвойне. А тут вдруг этот Ибрагим из Севильи! Если он присоединится к общине, все взоры обратятся на толедских евреев! Испокон веку представители рода Ибн Эзров любили побахвалиться. Все они хвастуны, крикуны, точь-в-точь фигляры на ярмарке. Хорошо еще, что до сих пор они сидели в своей Сарагосе, Логроньо, Тулузе; по крайней мере, Ибн Эзры не добирались до Толедо. И вдруг этот гордец, самый опасный из их клана, хочет навязаться ему на шею!

Будучи человеком умным и набожным, Эфраим не хотел быть несправедливым. Разумеется, Ибн Эзры, с их привычкой к роскоши, с их манией величия, были чужды его душе, и все же он вынужден был признать: они — благороднейший из родов Сфарaда, испанского Израиля25, из этого семени произошли многие ученые, поэты, воины, купцы, дипломаты — лучшие сыны еврейского народа, стяжавшие известность в мусульманском и христианском мире. А главное, Ибн Эзры великодушно помогали соплеменникам в века утеснений, тысячи евреев выкупили они из языческого плена, тысячам предоставили убежище в Сфараде и Провансе. И тот Ибн Эзра, что ныне пришел к нему, тоже отмечен печатью Господа — не случайно удалось ему в столь трудное время стать богатейшим купцом в Севилье. И все же... О, лишь бы этот человек с его честолюбивым азартом, с его преступной гордыней не принес сынам Израиля новые бедствия вместо благодеяний!

Все это успело мелькнуть в мозгу дона Эфраима за каких-то три секунды. Ибо спустя три секунды после того, как замолчал дон Иегуда, он с самым почтительным видом произнес:

— Для нас великая честь, дон Иегуда, что ты желаешь присоединиться к нам. Господь Бог в нужный час посылает нужного человека, способного стать во главе толедской альхамы. Так позволь же мне возложить на твои плечи новое бремя и передать тебе мои полномочия.

Но мысленно он произносил совсем другое: «О Господи Всемогущий, не будь жесток к народу Израиля! По воле Твоей сердце сего мешумада26, вероотступника, вновь обратилось к Тебе, и ныне он возвращается к нам. Наставь его на путь истинный, дабы здесь, в Твоем Толедо, он не чванился и не возносился, не допусти, чтобы гордыня сего человека умножила зависть и ненависть, какую другие народы, гои, питают к Израилю!»

Между тем дон Иегуда молвил:

— Как можно, дон Эфраим! Разве кто-то способен вести дела альхамы лучше тебя? Но я буду счастлив и горд, если в субботу вы призовете меня, чтобы прочитать недельный отрывок из Пятикнижия вместе с другими добрыми евреями. Позволь мне уже сегодня, дон Эфраим, проявить заботу о ваших бедняках. Я хотел бы передать тебе небольшую лепту — скажем, пятьсот золотых мараведи.

Никто никогда не жертвовал толедской общине столь крупной суммы. Дон Эфраим был испуган и возмущен широким жестом гостя — жестом смелым, надменным, артистическим, греховным. Нет, если этот человек, словно бы излучающий великолепие и блеск, станет обитателем Толедо, то разве сможет он, Эфраим, оставаться парнасом альхамы?

— Сам поразмысли, дон Иегуда, — сказал он. — Альхама не захочет удовольствоваться каким-то жалким Эфраимом, если в Толедо будет Иегуда ибн Эзра.

— Не потешайся надо мною, — спокойно ответил Иегуда. — Ты же и сам все понимаешь не хуже меня: альхама не потерпит, чтобы во главе ее встал человек, сорок лет исповедовавший веру сынов Агари и пять раз на дню восхвалявший Мухаммада. Ты бы и сам не захотел, чтобы мешумад сделался старшиной толедской общины. Ведь это так, признайся.

И вновь Эфраим ощутил и досаду, и восхищение. Сам он намеренно не проронил ни слова о пятне, лежавшем на Иегуде. А собеседник говорит о том с бесстыдной откровенностью, чуть ли не с гордостью, нечестивой гордостью всех Ибн Эзров.

— Мне не пристало судить тебя, — вымолвил он.

— Учти и следующее, господин мой и учитель Эфраим, — сказал дон Иегуда, смело глядя ему прямо в лицо, — если не брать в счет ту первую жестокую обиду, сыны Агари не сделали мне ничего дурного. Напротив, обхождение с ними было пользительно, как теплая розовая вода. Они напитали меня туком27 своей страны. Их нравы пришлись мне по душе, и как ни противлюсь я тому в сердце своем, многие обычаи приросли ко мне, как вторая кожа. Очень может быть, что однажды, в минуту важного решения, я по старой привычке призову на помощь Аллаха и произнесу первые стихи Корана. Случись тебе услышать такую молитву, дон Эфраим, разве не возникло бы в груди твоей желание отлучить меня от общины, провозгласить мне херем?28

Дона Эфраима рассердило, что собеседник опять угадал его мысли. Ясно как день, этот Иегуда, несмотря на свое великодушное решение, святотатец и вольнодумец. На какой-то миг в уме Эфраима действительно мелькнула соблазнительная мысль: он, Эфраим, стоя на альмеморе29, возглашает под звуки шофара, бараньего рога, что еретик Иегуда навеки отлучен. Пустые мечты. С таким же успехом он мог бы провозгласить свое «отлучаю» великому халифу или кастильскому королю. И дон Эфраим предпочел вежливо уклониться от прямого ответа.

— Ни один другой род не сделал для сынов Израиля столь много, как семейство Ибн Эзра, — сказал он. — К тому же всем известно, что ты, выполняя волю отца, отступился от истинной веры раньше, чем достиг тринадцати лет30.

— Читал ли ты послание, в коем господин наш и учитель Моше бен Маймон31 выступает в защиту тех, кто вынужденно признал пророка Мухаммада? — спросил Иегуда.

— Я человек простой и не мешаюсь в споры раввинов, — настороженно ответил Эфраим.

— Поверь мне, дон Эфраим, — с чувством вымолвил Иегуда, — не было ни единого дня, когда бы я позабыл об истинном учении. В подвальных покоях моего севильского дома есть синагога, и в большие праздники мы приходили туда, десять мужей, как предписано законом, и возносили молитвы. И я позабочусь о том, чтобы моя синагога в Севилье сохранилась, даже когда сам я переберусь сюда. Эмир Абдулла — человек великодушный, и он мне друг. Он посмотрит на это сквозь пальцы.

— Когда же состоится твой переезд в Толедо? — осведомился дон Эфраим.

— Наверное, через три месяца, — ответил Иегуда.

— Могу я надеяться видеть тебя своим гостем? — вежливо предложил Эфраим. — Хоть дом мой, конечно, скромен.

— Благодарю тебя, — сказал Иегуда. — О крове над головой я уже позаботился. Я выкупил у короля, нашего государя, кастильо де Кастро. И распоряжусь, чтобы его перестроили для меня, для моих детей, моих друзей и слуг.

Дон Эфраим ужаснулся — и не сумел этого скрыть.

— Эти проклятые Кастро, — предостерег он, — в своей жестокости и мстительности превосходят всех прочих рикос-омбрес. — Когда король отнял у них кастильо, уста их извергали безумные угрозы. И если там поселится иудей, они сочтут это величайшим поношением своему роду. Поразмысли над этим, дон Иегуда. Бароны Кастро сильны и могущественны, у них много приверженцев. По их внушению полкоролевства ополчится на тебя — и на весь народ Израилев.

— Благодарю тебя за предостережение, дон Эфраим, — ответил Иегуда. — Всемогущий вложил мне в грудь бесстрашное сердце.

ГЛАВА 2

Снабженный охранной грамотой, в Толедо явился Ибн Омар, управляющий и секретарь дона Иегуды. Он привез с собой мусульманских зодчих, художников, ремесленников. Работа, закипевшая в кастильо де Кастро, и расточительность, с которой велась перестройка, взбудоражили весь город. Позже из Севильи прибыли всевозможные челядинцы, еще позже — большое число повозок с домашней утварью да вдобавок тридцать мулов и двенадцать лошадей. Самые фантастические, красочные россказни ходили о чужеземном хозяине, прибытия которого все ждали.

Наконец он прибыл. И с ним вместе — дочь его Ракель, сын Алазар и лекарь Муса ибн Дауд, близкий друг дона Иегуды.

Иегуда любил своих детей и беспокоился о том, насколько быстро смогут они, выросшие в утонченной атмосфере Севильи, привыкнуть к суровой жизни в Кастилии.

Неугомонному Алазару в его четырнадцать лет, конечно, понравится этот грубый рыцарский мир. Но вот Рехия, то есть Ракель, его любимица, — каково-то придется ей?

Нежно, с едва заметным беспокойством смотрел Иегуда на ехавшую рядом с ним дочь. По тогдашнему обычаю она путешествовала верхом, в мужской одежде. Похожая на юношу, сидела она в седле — чуть угловато, неловко, с детским вызовом. Волна роскошных черных кудрей выбивалась из-под шапочки. Большими голубовато-серыми глазами разглядывала Ракель людей и улицы города, который отныне должен стать для нее родным.

Иегуда знал, она искренне постарается полюбить Толедо, по-настоящему освоиться здесь. В тот раз, тут же по возвращении из Кастилии в Севилью, он подробно объяснил дочери, почему желает уехать из мусульманских владений. Он разговаривал с ней, семнадцатилетней девушкой, столь же откровенно, как говорил бы с человеком одного с ним возраста, с человеком таким же опытным, как он сам. Он чувствовал: Ракель, какой бы ребячливой она временами ни казалась, в душе понимает его. Она его дочь, плоть от плоти. И как убедился Иегуда во время того разговора с Ракелью, она — подлинная Ибн Эзра, отважная, умная, открытая всему новому, богато наделенная чувством и воображением.

Но как будет она чувствовать себя здесь, среди этих христиан-воинов? Разве не естественно, что в холодном, голом Толедо она затоскует по Севилье? Там все ее любили. Там у нее были подруги-сверстницы. Да и приближенные эмира, ученые мужи, проницательные дипломаты, поэты, художники не раз поражались наивным, но метким вопросам и замечаниям его Ракели, почти еще девочки.

Как бы то ни было, они уже приехали в Толедо, и вон там, впереди, виднеется кастильо де Кастро, и сейчас они вступят во владение, и дворец станет зваться кастильо Ибн Эзра.

Иегуду немало порадовали переделки, которые в столь краткий срок предприняли в заброшенном обиталище его испытанные помощники. Каменные плиты, раньше гулко откликавшиеся на каждый человеческий шаг, были устланы мягкими, плотными коврами. Вдоль стен появились диваны с удобными подушками и валиками. Красные, синие, золотые письмена бежали по фризам; арабские и еврейские надписи сплетались в искусные орнаменты. Небольшие фонтаны, питаемые продуманной системой труб, дарили приятную прохладу. Под библиотеку было выделено особое помещение. Несколько книг уже лежало на пюпитрах; открытые страницы были украшены разноцветными, замысловато исполненными инициалами и заставками.

Вот наконец и патио, тот памятный ему двор, где он принял окончательное решение, вот и фонтан, на ступенях которого он тогда сидел. Струя фонтана опять вздымалась и падала, спокойно, размеренно — все так, как он себе воображал. Густая тень от насаженных деревьев усиливала ощущение безмятежности. А сквозь листву проглядывали ярко-желтые апельсины и матово-желтые лимоны. Деревья искусно подстрижены, среди них устроены пестрые цветочные клумбы, и повсюду слышится тихое журчание воды.

Донья Ракель вместе с прочими осматривала новое жилище. Глаза ее были широко раскрыты, она ограничивалась односложными замечаниями, но в душе была очень довольна. Потом Ракель удалилась в отведенные ей покои, состоявшие из двух комнат. Она скинула с себя тесную, грубоватую мужскую одежду. Наконец-то можно смыть пот и дорожную пыль.

Рядом со спальней находилась ванная комната. Пол был выложен цветными изразцами, а посередине имелся глубокий бассейн, с трубами для теплой и холодной воды. Кормилица Саад и горничная по имени Фатима прислуживали при купании доньи Ракели. Блаженствуя в теплой воде, она сначала вполуха слушала болтовню кормилицы и служанки.

Потом бросила их слушать, целиком уйдя в собственные размышления.

Все как в Севилье, даже ванна совсем такая же. Только сама она уже не Рехия, а донья Ракель.

Во время путешествия, постоянно отвлекаемая новыми впечатлениями, она еще не во всем отдавала себе отчет. Теперь, когда она наконец прибыла на место и, расслабившись, лежит в теплой ванне, она по-настоящему понимает, до чего же важная перемена совершилась в ее жизни. Будь она в Севилье, тотчас побежала бы к подружке Лейле, и они бы вдосталь наговорились. Лейла, предположим, была не слишком-то умна, мало что понимала и вряд ли сумела бы ей чем-то помочь, но зато они с детства дружили. А здесь у нее нет подруг, здесь все чужое и люди тоже чужие. И мечети Асхар здесь нет. Крик муэдзина, раздававшийся с минарета мечети Асхар и призывавший к омовению и молитве, был не громче и не тише, чем крики с других минаретов, но она бы отличила этот голос от тысячи других. Нет здесь и хатиба32, способного растолковать ей темные места в Коране. И только в своем домашнем окружении сможет она теперь разговаривать на милом ее сердцу арабском языке. Ей придется перейти на грубое, нескладное наречие этой страны. Вокруг нее будут люди, чьи голоса жестки, движения резки, мысли суровы... Кастильцы, христиане, варвары.

Она была так счастлива в Севилье, этом светлом, дивном городе. Там отец принадлежал к числу богатейших вельмож, и она пользовалась почетом и уважением уже потому, что была дочерью своего отца. Что будет с ними здесь? Поймут ли эти христиане, что ее отец — действительно выдающийся человек? Будут ли они готовы понять и принять саму Ракель, ее характер, ее поведение? Что делать, если в глазах христиан она будет выглядеть такой же чужой и странной, какими кажутся ей они?

И еще одно новое, чрезвычайно важное обстоятельство: теперь все на свете будут знать, что она иудейка.

Она была воспитана в мусульманской вере. Но как-то раз — тогда ей исполнилось пять лет, дело было вскоре после смерти матери — отец отвел ее в сторонку и шепотом сообщил нечто очень важное: она принадлежит к роду Ибн Эзров и это исключительная, великая честь, но вместе с тем — великая тайна, о которой нельзя рассказывать никому. Позже, когда она подросла, отец открыл ей, что исповедует не только ислам, но также иудейскую веру. Он много рассказывал дочери о вероучении и обычаях евреев, однако не приказывал следовать иудейским обрядам. Однажды она прямо спросила у него, во что же ей все-таки верить и как поступить, но он мягко ответил, что принуждать никого не хочет; когда она станет взрослой, тогда пусть сама решает, принять ли на себя столь великий, но, увы, небезопасный долг — втайне исповедовать иудейство.

То, что отец предоставил решение ей самой, наполняло ее сердце гордостью.

Однажды Рехия не удержалась — сама не знала, как это вышло, а все-таки рассказала подружке Лейле, что, вообще-то, принадлежит к роду Ибн Эзров. А Лейла тогда ответила странно: «Я знала о том». И, немного помолчав, добавила: «Бедняжка».

Больше Ракель ни разу не заговаривала с Лейлой о своей тайне. Но когда она, перед отъездом из Севильи, видела Лейлу в последний раз, та рыдала в три ручья. Только и смогла выговорить: «Я наперед знала, что так оно все и получится».

После того старого, еще детского разговора, обиженная глупой жалостью Лейлы, Ракель решила подробнее разузнать, кто же такие эти самые евреи, к которым принадлежит она, как и ее отец. Мусульмане называли их народом Книги. Значит, первым делом ей нужно прочитать эту книгу.

Она попросила Мусу ибн Дауда — славного дядю Мусу, который жил под кровом ее отца и был такой мудрый и знал так много языков, — чтобы он обучил ее еврейскому. Она оказалась способной ученицей и вскоре начала читать Великую Книгу.

Дядя Муса всегда ей нравился, с самого раннего детства, но по-настоящему она узнала и оценила этого человека только в часы занятий. Ближайший друг отца, существенно старше его, отличался высоким ростом и худобой; иногда он выглядел древним стариком, а иногда — на удивление молодо. На худом лице резко выделялся мясистый горбатый нос, зато глаза были большие и очень красивые; их взгляд проникал прямо в душу. Он многое повидал на своем веку; огромные знания и свободу ума он приобрел ценой великих страданий, по крайней мере, так утверждал отец. Сам Муса об этом не говорил. Но иногда он пускался в рассказы о дальних странах, необычайных людях, и для девочки Ракель его беседы были занимательней всех сказок и историй, которые она обожала читать и слушать. Ведь их друг Муса, дядя Муса, сидевший тут, перед нею, все это видел собственными глазами.

Муса был мусульманином, он соблюдал все обычаи. Но к вере относился не слишком ревностно. Он и сам не скрывал, что сомневается во всем, кроме точных знаний. Однажды, читая с ней Книгу пророка Исаии, он сказал:

— Великий был поэт. Быть может, более великий, чем пророк Мухаммад или пророк христиан.

Подобные замечания сбивали ее с толку. Если она мусульманка, то, говоря по совести, можно ли ей вообще читать Великую Книгу иудеев? Она, как положено, каждый день произносила первую суру Корана, а там, в последних стихах, правоверные просят Аллаха вести их прямым путем, не дать им ступить на путь тех, на кого пал Его гнев, — на путь заблудших. Хатиб из мечети Асхар (он ведь тоже ее друг) объяснял ей, что под «заблудшими» подразумеваются евреи: если бы они не прогневили Аллаха, Он не обрушил бы на них страшные бедствия. Быть может, и она, читая Великую Книгу, ступает на неправый путь? Собравшись с духом, она спросила Мусу. Он смерил ее долгим ласковым взглядом, а затем сказал, что, судя по всему, Аллах вовсе не гневается на род Ибн Эзров.

Ракель решила, что Муса прав. Всякому должно быть понятно, что Аллах благосклонен к ее отцу. Аллах наделил его не только мудростью и добросердечием — Он даровал ему земные блага, высокие почести.

Ракель очень любила отца. Ей казалось, что в нем одном воплотились все герои тех баснословных вымыслов, тех красочных сказок, которые она просто обожала слушать: достойные правители, хитроумные визири, мудрые лекари, вельможи, волшебники, а заодно — сгорающие от любви юноши, к которым так влекутся сердца всех женщин на свете. К тому же отца окружала великая, страшная тайна — он принадлежал к роду Ибн Эзров.

Из всех событий ее недолгой жизни глубже всего запечатлелся в душе Ракели тот смутный, странный разговор, когда отец шепотом открыл ей, что он — Ибн Эзра. Но теперь впечатление от той старой беседы померкло перед недавним, еще более значительным событием. Вернувшись из далекого путешествия в северный Сфарад, христианскую Испанию, отец снова пожелал говорить с ней наедине. Негромким голосом, как в ту первую беседу, он объяснил ей, каким опасностям подвергнутся тайные евреи, оставшиеся здесь, в Севилье, если вновь вспыхнет священная война. Затем продолжал тоном сказочника — так, будто говорил в шутку:

— А теперь, правоверные, поведем рассказ о третьем брате, который, покинув ясный свет дня, углубился в пещеру, откуда шло тусклое золотое свечение.

Ракель тотчас включилась в игру и спросила так, как спрашивают слушатели в сказках:

— И что же сталось с этим человеком?

— Чтобы узнать это, — ответил отец, — мне предстоит спуститься в сумрачную пещеру.

Он не сводил с нее глаз, и во взоре его была мягкая настойчивость. Дав ей время немного подумать и разобраться в том, что он сейчас сказал, отец продолжал:

— Когда ты была ребенком, дочь моя, я предрекал, что однажды тебе придется сделать выбор. Сей день настал. Не отговариваю, но и не уговариваю тебя последовать за мною. Многие из превосходнейших мужчин в Севилье — молодые, умные, образованные — были бы счастливы жениться на тебе. Если ты сама этого хочешь, я вверю тебя одному из них, и на приданое я не поскуплюсь. Обдумай все хорошенько и через неделю скажи мне, что ты решила.

Она же ответила без колебаний:

— Пожелает ли отец оказать мне великую милость и спросить меня прямо сейчас?

— Хорошо, дай ответ сейчас.

И она сказала:

— Решение, принятое моим отцом, не может быть плохо, и я поступлю так же, как он.

Ее переполняло сознание неразрывности их уз, и на сердце было очень тепло. В глазах отца тоже светилась радость.

Потом он стал рассказывать ей о многотрудном пути еврейского народа. Евреи испокон веку подвергались бесчисленным опасностям, вот и теперь они оказались меж двух огней — между мусульманами и христианами, и это — великое испытание, ниспосланное Богом своему народу-избраннику. Среди этого народа Божьего, прошедшего через многие беды, опять-таки были избранники — род Ибн Эзров. Ныне Бог возложил на него, представителя рода Ибн Эзров, великую миссию. Он внял гласу Божьему и ответствовал: «Вот я!» И ныне он, до сего дня живший где-то на окраине еврейского мира, обязан находиться в самом его средоточии.

Отец позволил ей заглянуть в свои мысли, он доверял ей так же, как она доверяла ему; теперь она окончательно почувствовала себя частью отца.

Вот и сейчас, когда они достигли места назначения и она тихо блаженствует в ванне, в ее мозгу вновь звучат слова отца. Правда, иногда в эти речи вторгаются безутешные рыдания ее подружки Лейлы. Да что там! Лейла — маленькая глупая девочка, ничего она не знает, ничего не понимает. Ракель благословляла свой жребий, ведь она — из рода Ибн Эзров. Ее переполняли счастливые ожидания.

Очнувшись от своих мечтаний, она опять услышала болтовню старой милой глуповатой кормилицы Саад и шустрой Фатимы. Обе они сновали взад-вперед, из ванной в спальню и обратно; трудно было сразу освоиться в новых покоях. Это насмешило Ракель; ее вдруг охватило дурашливо-веселое настроение.

Она поднялась. Оглядела себя — от груди до ступней. Выходит, эта обнаженная матово-смуглая девочка, покрытая каплями воды, уже не Рехия, а донья Ракель ибн Эзра. С неистовым хохотом она спросила старуху:

— Так я теперь другая? Ты заметила, что я другая? Ну, живо отвечай!

Старуха сперва ничего не понимала. А юная хозяйка смеялась и настойчиво требовала ответа:

— Да ведь я же кастильянка, толедка, еврейка!

И тогда ошеломленная кормилица заголосила своим тонким, жалобным голосом:

— Не возводи на себя напраслину, Рехия, зеница ока моего, доченька моя, ягненочек ты мой правоверный! Неужто ты не веришь пророку?

Ракель присмирела, улыбнулась и сказала:

— Клянусь бородой пророка, кормилица: здесь, в Толедо, я не могу сказать тебе наверное, верую ли я в пророка.

Старуха отпрянула в испуге.

— Да убережет Аллах твой язык, Рехия, доченька, — сказала она. — Такие шутки — большой грех.

Но Ракель потребовала:

— Отныне изволь называть меня Ракель! Изволь называть меня Ракель! — И она перешла на крик: — Ракель! Ракель! А ну-ка, повтори! — С этими словами она опять плюхнулась в воду, обрызгав старухе все платье.

Лишь только Иегуда явился во дворец, король Альфонсо сразу его принял.

— Итак, — спросил он сухо и вежливо, — тебе уже удалось чего-то добиться, мой эскривано?

Иегуда приступил к отчету. Его репозитарии, законоведы, пока еще пересматривают и дополняют списки налогов и податей; точные цифры он сообщит королю в ближайшие недели. Им призваны в страну сто тридцать сведущих людей, в основном из мусульманских земель, но также из Прованса, Италии и даже из Англии. Они помогут наладить сельское хозяйство, горное дело, усовершенствовать ремесла, построить новые дороги. Иегуда приводил подробности, конкретные цифры, и все это он помнил наизусть, говорил свободно, никуда не заглядывая.

Казалось бы, король слушал доклад не слишком внимательно. Но когда Иегуда закончил, он поинтересовался:

— Помнится, ты хотел заняться устройством новых конных заводов? В докладе ты ничего о том не сказал. И еще ты обещал доставить сюда золоточеканщиков, ведь мы намерены чеканить собственные золотые монеты. Здесь тоже приняты какие-то меры?

В своих многочисленных докладных записках Иегуда один-единственный раз упомянул о коннозаводстве, о чеканке монет тоже только раз. Он поразился отменной памяти дона Альфонсо.

— С помощью Божьей и твоей, о мой государь, — ответил он, — быть может, и удастся наверстать за сто месяцев то, что было упущено за сто лет. Приготовления, сделанные за последние три месяца, кажутся мне неплохим началом.

— Да, кое-что сделано, — согласился король. — Но я не привык долго ждать. Скажу тебе прямо, дон Иегуда: я опасаюсь, что ты принесешь мне больше вреда, чем пользы. Прежде мои бароны пускай неохотно, пускай с оговорками, но все-таки делали взносы на военные надобности. Как мне говорили, это был главный источник пополнения казны. А теперь, когда ты стал нашим эскривано, они твердят, что нам-де предстоят долгие годы мира, и ровно ничего не хотят платить.

Иегуду раздосадовало, что король, даже не поблагодарив его за явные достижения, выискивает какие-то недостатки. Жаль, что донья Леонор вернулась назад в свой Бургос. В прошлый раз присутствие королевы с ее веселым взглядом, веселым голосом придавало беседе более приятный характер. И все же Иегуда подавил раздражение и ответил с почтительной иронией:

— По этой части твои менее знатные подданные не уступят твоим грандам. Когда дело заходит о платежах, все стараются как-нибудь увернуться. Но доводы, приводимые твоими баронами, шатки, и мои опытные законоведы легко их опровергнут. В самом скором времени я составлю письменное напоминание о долгах, обращенное к твоим рикос-омбрес, и буду смиренно просить, чтобы ты его подписал.

Бесстыдство и спесь грандов раздражали и самого короля, но все-таки его рассердило, что еврей позволил себе неуважительно о них отозваться. Тем более злило дона Альфонсо, что без еврея ему не обойтись. И он яснее повторил то, что уже сказал:

— Это ты навязал мне постылые восемь лет перемирия. Оттого я сейчас и вынужден прибегать к услугам торгашей и писак.

Иегуда опять сдержался.

— Твои советники ведь тоже признали, — парировал он, — что длительный мир выгоден тебе не меньше, чем эмиру Севильи. Земледелие и ремесла пришли в упадок. Бароны твои притесняют горожан и крестьян. Тебе нужны годы мира, чтобы достичь улучшений.