Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Азбука-классика (pocket-book)
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2022
Уилки Коллинз — один из самых известных писателей Викторианской эпохи. Романы «Женщина в белом» и «Лунный камень», выходившие в журнале Чарльза Диккенса «Круглый год», в буквальном смысле слова свели с ума всю Европу. Мастер интриги и увлекательного сюжета, он покорял своих читателей искусным сочетанием двух популярных жанров: мелодрамы и готического детектива. В настоящее издание вошел роман «Когда опускается ночь», который может служить наглядным примером мастерства Уилки Коллинза. Шесть увлекательных историй, полных тайн и напряжения, собраны автором в единую картину, достойную занять место среди самых изысканных произведений классической английской литературы.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 573
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Перевод с английского Анастасии Бродоцкой
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.
В оформлении обложки использован фрагмент картины Анри Жерве «Бал в опере». 1886
Коллинз У.
Когда опускается ночь : роман / Уилки Коллинз ; пер. с англ. А. Бродоцкой. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2021. — (Азбука-классика).
ISBN 978-5-389-21453-8
16+
Уилки Коллинз — один из самых известных писателей Викторианской эпохи. Романы «Женщина в белом» и «Лунный камень», выходившие в журнале Чарльза Диккенса «Круглый год», в буквальном смысле слова свели с ума всю Европу. Мастер интриги и увлекательного сюжета, он покорял своих читателей искусным сочетанием двух популярных жанров: мелодрамы и готического детектива. В настоящее издание вошел роман «Когда опускается ночь», который может служить наглядным примером мастерства Уилки Коллинза. Шесть увлекательных историй, полных тайн и напряжения, собраны автором в единую картину, достойную занять место среди самых изысканных произведений классической английской литературы.
© А. М. Бродоцкая, перевод, 2021
© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа„Азбука-Аттикус“», 2021Издательство АЗБУКА®
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мне пришлось потрудиться, чтобы нанизать разнообразные истории, вошедшие в этот сборник, на нить единого сюжета, у которого, насколько мне известно, есть по крайней мере одно достоинство: прежде он нигде не встречался.
Страницы, озаглавленные «Дневник Леи», служат, однако, и иной цели, а не только обеспечивают сюжетные рамки для моего собрания рассказов. В этой части книги, а затем и в «Прологах» к отдельным рассказам я стремился дать читателю чуть более подробное представление о жизни художников, которую имел возможность изучить благодаря особым обстоятельствам и которую уже попытался описать под другим углом в своем романе «Прятки». На сей раз мне хотелось бы вызвать сочувствие к радостям и горестям бедного странствующего портретиста, чья история представлена с точки зрения его жены в «Дневнике Леи» и будет кратко и просто изложена им самим в «Прологах» к каждой части. Я преднамеренно ограничил эти две составляющие моей книги в объеме: в одном случае описал ровно столько, сколько успела бы рассказать самая настоящая жена художника, улучив минутку, свободную от хозяйственных хлопот, а в другом — столько, сколько был бы готов поведать о себе и о характерах, с которыми повстречался во время странствий, человек скромный и разумный. Если мне посчастливилось доходчиво донести свои мысли столь простыми и лаконичными средствами и если при всем при том я сумел достичь поставленной цели — свести вместе несколько разрозненных историй, подогнать их друг к другу, сделать из них части единого целого, значит мне удалось воплотить замысел, в осуществлении которого я некоторое время отнюдь не был уверен.
Относительно самих историй, взятых по отдельности, мне нужно лишь дать необходимые пояснения и указать, что «Хозяйка Гленвит-Грейндж» предлагается читателю впервые, а остальные рассказы появлялись на страницах журнала «Домашнее чтение». Искренне благодарю мистера Чарльза Диккенса, который по доброте своей разрешил мне объединить их в общий сюжет и представить в нынешнем виде.
Кроме того, я должен выразить благодарность и признательность иного рода выдающемуся живописцу У. С. Геррику, перед которым я в долгу за занимательные и курьезные факты, ставшие основой рассказов «Жуткая кровать» и «Желтая маска».
Хотя тем, кто хорошо меня знает, это утверждение может показаться несколько поверхностным, не будет неуместным добавить в заключение, что все эти истории — исключительно плод моего воображения, сочинительства и писательства. Одно то, что события некоторых из них разворачиваются за границей и их герои иностранцы, по всей видимости, некоторым образом намекает на иностранное происхождение самих историй. Позвольте раз и навсегда заверить моих читателей, удостоивших меня своего внимания: и в этом, и во всех остальных случаях они вправе быть совершенно уверенными в подлинности и неподдельности плодов моего литературного труда. Пускай мои дети еще малы и слабы, пускай они и нуждаются в дружеской помощи в своих первых попытках выйти на сцену нашего большого мира, но все же они мне родные, и я их ни у кого не позаимствовал. И в самом деле, моя литературная семья растет до того быстро, что это, по всей видимости, лишает смысла самый вопрос о заимствовании и заставляет всерьез опасаться, что я далеко не закончил вносить свой собственный неповторимый вклад в многочисленную популяцию книг.
СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА ЛЕИ
16 февраля 1827 года. — Недавно заходил доктор, чтобы в третий раз осмотреть глаза моего мужа. Слава богу, сейчас нет ни малейших опасений, что мой бедный Уильям потеряет зрение, если, конечно, удастся убедить его строго придерживаться всех врачебных рекомендаций ради сохранения здоровья глаз. В нашем случае следовать этим рекомендациям крайне затруднительно, ведь Уильяму запретили заниматься своим ремеслом по меньшей мере ближайшие полгода. Скорее всего, советы доктора обрекут нас на бедность, а может быть, и на самую настоящую нищету; однако их необходимо выполнять со всем прилежанием и даже с благодарностью, поскольку вынужденный перерыв в работе спасет моего мужа от страшной участи — от слепоты. Думаю, теперь, когда нам известно худшее, я сумею сохранить бодрость и стойкость — по крайней мере, за себя я ручаюсь. Но могу ли я ручаться за детей? Могу, разумеется, ведь их только двое. Грустно в этом признаваться, но сейчас впервые со дня свадьбы я рада, что их у нас не больше.
17-е. — Ночью, когда я, как могла, успокоила Уильяма насчет будущего и услышала, что он уснул, меня охватил ужас: вдруг доктор не сказал нам худшего? Иногда медики обманывают больных, и я всегда считала это ложно понятым добросердечием. От одного подозрения, будто меня ввели в заблуждение относительно здоровья моего мужа, мне стало настолько не по себе, что я нашла предлог выйти из дома и тайком пришла к доктору. К счастью, я застала его дома и в двух словах объяснила ему цель своего визита.
Он улыбнулся и заверил меня, что опасаться мне нечего: он сказал нам самое худшее.
— И это самое худшее, — спросила я, желая избавиться от всяческих сомнений, — состоит в том, что в ближайшие шесть месяцев моему мужу следует дать полный отдых глазам?
— Совершенно верно, — ответил доктор. — Учтите, я не говорю, что ему нельзя иногда нарушать предписание носить зеленые очки и находиться дома: можно и выходить на час-другой, когда воспаление уменьшится. Однако я повторяю со всей настойчивостью: ему нельзя утомлять глаза работой. Нельзя даже прикасаться к кистям и карандашам; и если вы спрашиваете моего мнения, то ему еще полгода не следует и думать о портретах. Настоящей причиной всех скверных симптомов, с которыми нам пришлось впоследствии бороться, стало именно его упорное желание закончить два портрета в период, когда глаза впервые начали изменять ему. Если помните, миссис Керби, я предупреждал его об этом, когда он только приехал в наши края поработать.
— Да, предупреждали, сэр, — отвечала я. — Но как же быть бедному странствующему портретисту, который зарабатывает себе на жизнь рисованием — то здесь, то там? Его глаза — наши кормильцы, а вы велели дать им отдохнуть.
— Неужели у вас нет иных доходов? Только те деньги, которые зарабатывает мистер Керби рисованием портретов? — спросил доктор.
— Нет, — ответила я, и сердце у меня сжалось, когда я представила себе счет, который он выставит нам за лечение.
— Пожалуйста, простите меня, — проговорил он, покраснев и несколько смутившись, — точнее, поймите, что я спрашиваю из одного лишь дружеского интереса к вам: удается ли мистеру Керби обеспечить благосостояние семьи своим ремеслом? — Я не успела ответить, как он испуганно добавил: — Умоляю, только не подумайте, будто я интересуюсь из праздного любопытства!
У него не могло быть никаких низменных побуждений задать этот вопрос, и этого мне было достаточно, поэтому я ответила сразу же, просто и правдиво:
— Мой муж зарабатывает совсем немного. Знаменитые лондонские портретисты получают от своих заказчиков большие деньги, но бедные, безвестные художники, которые разъезжают по стране, вынуждены тяжко трудиться и довольствоваться самыми скромными заработками. К сожалению, когда мы расплатимся здесь со всеми долгами, у нас останется совсем немного свободных средств, и придется искать прибежища в местах, где жизнь дешевле.
— В таком случае, — сказал добрый доктор (с какой радостью и гордостью я буду вспоминать, что он понравился мне с первого взгляда!), — в таком случае, когда будете подсчитывать здешние долги, не включайте в них плату за мои услуги. Не беспокойтесь, я могу подождать, пока мистер Керби поправится, а потом попрошу его нарисовать портрет моей дочурки. Тогда мы будем квиты, к полному обоюдному удовольствию.
Он с сочувствием пожал мне руку и попрощался, не дав мне высказать и половины слов благодарности, рвавшихся из моей груди. Никогда, никогда не забуду, что он избавил меня сразу от двух главных забот в самое тревожное время моей жизни. До чего же он добрый, до чего сострадательный! Я была готова упасть на колени и поцеловать его порог, когда шагнула за него и направилась к себе.
18-е. — Если бы после вчерашнего я не приняла твердое решение отныне и впредь взирать только на светлую сторону происходящего, события сегодняшнего дня лишили бы меня всякого присутствия духа в самом начале наших бедствий. Сначала нам пришлось подсчитать свои долги, а затем, когда мы сопоставили полученную сумму со всеми своими сбережениями, оказалось, что у нас после всех выплат останется фунта три-четыре. Затем я исполнила печальную обязанность пойти и предупредить домовладелицу, что мы уезжаем, — а ведь мы едва успели устроиться на новом месте. Если бы Уильям продолжал работать, мы бы могли остаться в этом городке и в этих чистых, уютных комнатах еще месяца три-четыре, не меньше. У нас еще никогда не было такой чудесной просторной мансарды, где играли дети, и я еще никогда не встречала квартирной хозяйки, с которой было настолько приятно делить кухню. А теперь придется отказаться от счастья и уюта и уехать... даже не знаю куда. Уильяму до того горько, что он поговаривает о работном доме; но этому не бывать, даже если мне придется пойти в служанки, лишь бы не допустить такого. Темнеет, а нам нужно экономить свечи, иначе бы могла я еще много написать. Ох! Тяжкий был день. С самого утра у меня выдалась лишь одна приятная минута, да и та утром, когда я поручила моей крошке Эмили сплести бисерный кошелек для дочки доброго доктора. Моя дочь не по летам искусно нижет бисер, и даже если знаком нашей благодарности послужит жалкий пустой кошелечек, это лучше, чем ничего.
19-е. — Визит нашего лучшего друга, нашего единственного друга в этих краях — доктора. Осмотрев глаза Уильяма и сообщив, что выздоровление оправдывает все надежды, доктор спросил, где мы собираемся поселиться. В самом дешевом жилье, какое удастся найти, ответила я — и добавила, что сегодня же собираюсь разузнать, не сдают ли чего-нибудь на соседних улицах.
— Не спешите с поисками, — сказал он, — пока я снова к вам не приду. Я сейчас собираюсь к больному в одной усадьбе в пяти милях отсюда (не смотрите с тревогой на детей, миссис Керби, это ничуть не заразно: просто неуклюжий деревенский парень свалился с лошади и сломал ключицу). Иногда в этой усадьбе берут жильцов, и я не вижу причин, почему бы им не взять вас. Если вы хотите жить в хорошем доме и хорошо столоваться за скромные деньги, если вам нравится общество простых, сердечных людей, то усадьба Эпплтривик для вас самое подходящее место. Не благодарите, пока не узнаете, удалось ли мне устроить вас на новую квартиру. А пока завершите все дела здесь, чтобы иметь возможность переехать в любую минуту.
С этими словами добрый джентльмен кивнул и вышел. О Небо, только бы ему удалось договориться в усадьбе! Если мы будем жить за городом, можно будет хотя бы не опасаться за здоровье детей.
Кстати, о детях: не могу не упомянуть, что Эмили уже почти доделала одну сторону бисерного кошелечка.
20-е. — Записка от доктора, который был занят и не успел зайти. Прекрасные новости! Семейство, живущее в усадьбе Эпплтривик, отводит нам две спальни и разрешает есть с ними за общим столом — и все за семнадцать шиллингов в неделю. По моим расчетам, когда мы расплатимся со всеми здешними долгами, у нас останется три фунта шестнадцать шиллингов. Для начала этого хватит на четыре недели жизни в усадьбе и еще останется восемь шиллингов. Я смогу брать заказы на вышивку и с легкостью выручить еще девять шиллингов — вот и пятая неделя. А за пять недель — учитывая, сколько всего я умею делать, — мы наверняка придумаем, как заработать немного денег. Вот что я постоянно твержу мужу и вот во что, благодаря постоянному повторению, поверила и сама. Уильям, бедняжка, смотрит в будущее не настолько беззаботно — и это естественно. По его словам, перспектива сидеть сложа руки и жить за счет жены долгие месяцы для него до того ужасна и безнадежна, что и не описать. Я пытаюсь подбодрить его, напоминая о долгих годах, когда он честно и тяжко трудился ради меня и детей, и о заверениях доктора, что со временем его глазам станет лучше и нынешняя немощь пройдет. Но Уильям все равно вздыхает и ворчит, до чего же ему претит стать обузой для жены: ведь он принадлежит к числу самых гордых и независимых людей на свете. На это я могу лишь ответить — и в это я верю всем сердцем, — что обещала быть с ним и в горе и в радости и у меня было много радостных лет и даже в нашем нынешнем бедственном положении нет ни малейших признаков приближения горя!
Бисерный кошелечек продвигается быстро. Синий с красным, в красивую полосочку.
21-е. —Хлопотливый день. Завтра мы отправляемся в Эпплтривик. Плачу́ по счетам, собираю вещи. Все новые холсты и живописные принадлежности бедного Уильяма аккуратно сложены в ящик. С какой грустью мой муж смотрел, молча сидя в зеленых очках, как исчезают его старые знакомые — рабочие инструменты, словно им никогда больше не доведется встретиться снова: у меня даже слезы навернулись на глаза, хотя, несомненно, я не из тех, кто часто плачет. К счастью, в зеленых очках он плохо видел меня, а я приложила все усилия — хотя едва не задохнулась от натуги, — чтобы он ни в коем случае не услышал, как я плачу.
Бисерный кошелечек готов. Где же взять стальные колечки для ручек и бахрому для него? Сейчас я не могу потратить без необходимости и шесть пенсов, даже на самое благое дело.
22-е._______________
23-е. — Усадьба Эпплтривик. После нашего переезда я падала с ног от усталости и не смогла написать в дневник ни слова о нашем путешествии в это великолепное место. Но теперь, когда мы начали устраиваться, я могу отчасти восполнить пробелы.
Первое мое дело утром в день переезда, как ни странно, не имело отношения к сборам в усадьбу. Едва мы позавтракали, я постаралась нарядить Эмили почище и покрасивее, чтобы отправить ее к доктору с кошелечком. На ней было парадное шелковое платьице — к сожалению, кое-где оно зашито, и это заметно, — и соломенная шляпка, украшенная лентой от моего чепца. Из отцовского шейного платка, хитроумно скрученного и завязанного, вышла прекрасная мантилья, и вот моя дочка отправилась к доктору маленькими, но твердыми шагами, зажав кошелечек в руке (ручки у Эмили прехорошенькие, и напрасно я огорчалась, что у меня не нашлось для нее перчаток). Кошелечек был принят с восторгом — не могу не упомянуть, что он был отделан белым бисером; мы нашли его, когда шарили в своих сундуках, и из него получились прекрасные ручки и бахрома: белый цвет премило оттеняет красные и синие полоски. Как я уже сказала, и доктор, и его дочь при виде подарка пришли в восторг и в свою очередь подарили Эмили рабочую шкатулку для нее и коробочку мармеладных конфет для ее малютки-сестры. Дочурка вернулась из гостей вся розовая от удовольствия и заметно улучшила настроение отца своим рассказом о визите. На том и заканчивается захватывающая история бисерного кошелечка.
К середине дня за нами прислали повозку из усадьбы, и она отвезла нас со всем багажом в Эпплтривик. Было по-весеннему тепло, и сердце у меня снова сжалось, когда я увидела, как подсаживают в повозку бедного Уильяма, больного и понурого, и на нем в веселый солнечный денек эти несчастные зеленые очки.
— Одному Богу известно, Лея, сумеем ли мы все это преодолеть, — сказал он, когда мы тронулись в путь, а затем вздохнул и снова умолк.
На окраине городка нам повстречался доктор.
— Пусть вам сопутствует удача! — воскликнул он и торопливо, по своему обыкновению, отсалютовал тростью. — Я приду навестить вас, как только устроитесь в усадьбе.
— До свидания, сэр, — сказала Эмили и с огромным трудом попыталась встать среди тюков на дне повозки. — До свидания и еще раз спасибо за шкатулку и мармелад.
Настоящая дочь своей матери! Всегда найдется с ответом.
Доктор послал нам воздушный поцелуй и еще раз взмахнул тростью. Мы расстались.
Сколько удовольствия принесла бы мне поездка, если бы Уильям мог вместе со мной полюбоваться, как гнутся под сильным ветром молодые ели на вересковой пустоши, как проносятся тени по ровным полям, как плавно проплывают белые башни облаков пышной воздушной процессией в веселом голубом небе! Дорога была холмистая, я уговаривала паренька на козлах не слишком гнать коня, и ехали мы медленно — прошел почти час, прежде чем мы подкатили к воротам усадьбы Эпплтривик.
24 февраля — 2 марта. — Мы пробыли здесь достаточно долго и успели кое-что узнать о здешних местах и жителях. Сначала о местах: там, где сейчас стоит хозяйский дом, был когда-то знаменитый монастырь. Колокольня еще сохранилась, а большая зала, служившая монахам трапезной, сейчас отведена под амбар. Сам дом, очевидно, — тоже достроенные руины. Все комнаты в нем на разном уровне. Дети то и дело спотыкаются в коридорах, поскольку везде ступеньки то вверх, то вниз, и именно там, где особенно темно. Что до лестниц, то, по-моему, у каждой спальни есть своя. Я постоянно теряюсь в этом доме, а хозяин смеется: мол, для меня во всем доме, сверху донизу, надо на каждом углу повесить указатели. Внизу, кроме обычных хозяйственных помещений, у нас парадная гостиная — темная, душная, дорого обставленная безлюдная комната, в которую никто никогда не заходит, — а также кухня и нечто вроде залы с камином, огромным, как в гостиной в городском доме, где мы жили. Здесь мы проводим весь день и собираемся за столом, здесь дети могут резвиться до упаду, сюда то и дело забредают собаки, если им случается сорваться с привязи, здесь рассчитываются с работниками, принимают гостей, коптят бекон, пробуют сыр, курят трубки и дремлют каждый вечер мужчины из хозяйского семейства. Мир не знал такого уютного, приветливого обиталища, как эта зала; у меня уже возникло ощущение, будто здесь прошла половина моей жизни.
Если выйти из дома и оглядеться, видно, что за цветником, лужайкой, задними дворами, голубятнями и огородами нас окружает целая сеть ровных пастбищ, и каждое отделено опрятной живой изгородью с крепкими воротами. За полями в голубые дали плавной чередой уходят холмы, сливаясь с мягким сиянием неба. Из окна нашей спальни видно то место, где они заканчиваются и резко переходят в низину, и за зеленой болотистой равниной просматривается далекая полоса моря — иногда эта полоса синяя, иногда серая, иногда, на закате, словно пожар, а иногда, в пасмурные дни, — будто яркий серебристый свет.
Жители усадьбы обладают одной редкой и прекрасной чертой: с ними сразу можно подружиться. Вот только что мы были совсем незнакомы — и уже на дружеской ноге и искренне улыбаемся друг другу при каждой встрече, причем произошло это вмиг, безо всяких стадий сближения, требуемых формальным этикетом. Они приняли нас по прибытии словно давних друзей, вернувшихся из длительного путешествия. Мы не провели в зале и десяти минут, а Уильяму уже поставили в самый уютный уголок самое удобное кресло; дети сидели на подоконнике и уплетали хлеб с вареньем; а я гладила кошку, которая улеглась мне на колени, и рассказывала хозяйке усадьбы, как Эмили болела корью.
В семье семь человек, не считая, разумеется, работников, постоянно живущих при доме. Во-первых, хозяин и хозяйка: он — высокий, плечистый, голосистый и деятельный старик, а она — самая приветливая, самая пухленькая и самая веселая женщина шестидесяти лет, какую я только видела. У них трое сыновей и две дочери. Двое старших сыновей работают в усадьбе, третий — моряк, но по счастливой случайности именно сейчас прибыл в усадьбу в отпуск. Дочери — воплощенное здоровье и свежесть. Могу пожаловаться только на одно: они уже принялись баловать детей.
До чего же счастливо жилось бы мне в этом спокойном месте, среди этих искренних, простых людей, если бы не печальное зрелище недуга Уильяма и изнурительная неопределенность — ведь мы не знаем, где взять средства к дальнейшему существованию. И до чего же тяжко нам с мужем после целого дня, проведенного так приятно благодаря добрым словам и дружеским услугам, терзаться мыслью, которая особенно настойчиво преследует нас по ночам: будут ли у нас через месяц деньги, чтобы остаться в новом доме?
3-е. — Зарядил дождь; дети не слушаются; Уильям в грусти и унынии. То ли его настроение передалось мне, то ли мелкие неприятности с детьми утомили меня сильнее обычного, — так или иначе, на сердце у меня еще ни разу не было настолько тяжело с тех пор, как муж надел зеленые очки. Меня одолели безнадежность и безразличие — но к чему писать об этом? Лучше попытаться забыть. Когда сегодня все идет хуже некуда, всегда можно уповать на завтра.
4-е. —Завтра оправдало все мои надежды. На улице снова солнце, и оно отражается в моем сердце донельзя верно и ясно — на большее я не могла бы и надеяться. О, этот месяц, один жалкий месяц передышки! Что мы будем делать, когда он подойдет к концу?
5-е. —Краткую запись за вчерашний день я сделала перед чаем и не подозревая, какие события суждено нам пережить вечером, а между тем они, безусловно, достойны запечатления, поскольку непременно приведут к великолепным результатам. Знаю, я склонна относиться ко всему излишне сангвинически, и тем не менее я твердо убеждена, что открыла новый выход из нашего нынешнего затруднительного положения — способ найти достаточно денег на уютную жизнь в усадьбе для всех нас, пока к глазам Уильяма не вернется здоровье.
И этот новый план, призванный избавить нас ото всех неопределенностей на ближайшие полгода, я придумала сама! Я даже подросла в своих глазах на несколько дюймов. Если только доктор, который приедет завтра, согласится с моей картиной происходящего, уговорить Уильяма будет нетрудно, я уверена, а потом пусть говорят что хотят — я за все отвечаю.
Вот как зародилась у меня в голове эта новая мысль.
Мы закончили пить чай. Уильям, который был бодрее обычного, беседовал с молодым моряком, которого здесь в шутку прозвали Дик-Непогода — очень неприятная кличка. Хозяин с двумя старшими сыновьями, по своему обыкновению, устроились на дубовых скамьях вздремнуть. Хозяйка дома вязала, а две ее дочери убирали со стола; я штопала детские носки. С какой стороны ни взгляни, положение вещей не слишком располагало к озарениям, и все же, несмотря ни на что, озарение посетило меня именно тогда. Молодой моряк обсуждал с моим мужем различные темы, связанные с жизнью на корабле, и начал описывать свой гамак — рассказал, как именно он подвешен и почему забраться в него можно лишь «кормой вперед» (ума не приложу, что это значит), и упомянул, что в качку там спится словно в колыбели, а иногда, в бурные ночи, гамак до того раскачивается, что с силой бьется о борт, и тогда лежащий в нем моряк просыпается с чувством, будто его огрели по голове на диво крепким кулаком. Слушая все это, я отважилась предположить, что для него, должно быть, большое облегчение выспаться на берегу в хорошей, неподвижной, надежной кровати под балдахином. Однако, к моему изумлению, на это моряк только посмеялся, — оказывается, без гамака сон у него не тот, а без ударов головой о борт он даже скучает; в заключение моряк самым презабавным образом описал неприятные ощущения, которые возникают у него, когда он спит в кровати под балдахином. Удивительная природа возражений молодого моряка против манеры спать на суше напомнила моему мужу (и, разумеется, мне самой) ужасную историю одной кровати во французском игорном доме, которую Уильяму рассказал как-то раз джентльмен, портрет которого он писал.
— Вы смеетесь надо мной, — сказал честный Дик-Непогода, заметив, что Уильям с улыбкой повернулся ко мне.
— Нет, ничуть, — ответил мой муж. — И уж мне-то ваши возражения против кроватей с балдахином определенно не кажутся смешными. Я когда-то знал одного джентльмена, Дик, которому довелось испытать на практике все то, о чем вы говорите.
— Извините, сэр, — сказал Дик, немного помолчав, и на лице его читалось крайнее изумление и любопытство. — Не могли бы вы объяснить простым языком, чтобы вас сумел понять даже простой парень вроде меня, что это была за практика такая?
— Конечно! — рассмеялся мой муж. — Я имел в виду, что когда-то знавал одного джентльмена, который видел и ощущал все то, чего вы в шутку опасаетесь, когда спите на кровати под балдахином. Понимаете?
Дик-Непогода прекрасно все понял и с жаром попросил рассказать ему о приключениях этого джентльмена. Хозяйка дома, слушавшая наш разговор, поддержала просьбу сына, девушки с выжидательным видом сели за чайный стол, убранный только наполовину, и даже сам хозяин и его сонные сыновья лениво приподнялись на скамьях; тогда муж понял, что уклониться от рассказа уже нельзя, и без проволочек приступил к делу.
Я часто слышала, как он описывает эти поразительные приключения (Уильям — лучший в мире рассказчик) нашим друзьям из самых разных кругов во всех уголках Англии, и не помню ни одного случая, чтобы эта история не произвела должного впечатления. А наши слушатели из усадьбы, скажу без преувеличения, слушали словно завороженные. Я в жизни не видела, чтобы люди так долго смотрели в одном направлении и так долго не меняли позы. Даже слуги улучили минутку от своей работы в кухне, чтобы послушать, и зачарованно застыли на пороге, не опасаясь упреков хозяина или хозяйки. И когда я молча наблюдала эту картину, пока муж продолжал рассказ, меня внезапно осенила блестящая мысль. «Вот бы у Уильяма появилось больше слушателей, которым он мог бы рассказать и эту историю, и прочие, ведь модели сплошь и рядом рассказывают ему что-то занятное, а он до сих пор пересказывал это только в узком кругу, среди нескольких друзей! Между тем многие издают свои истории в виде книг и получают за них деньги. Может быть, и нам стоит записать свои истории и сделать из них книгу? Может быть, эта книга станет хорошо продаваться? Это, несомненно, освободило бы нас от одной из главных забот, которые не дают нам покоя! И принесло бы достаточно денег, чтобы остаться в усадьбе, пока состояние глаз Уильяма не улучшится и он не сможет снова работать!» Когда мои мысли приняли этот оборот, я едва не вскочила с кресла. Интересно, когда великие ученые совершают чудесные открытия, у них возникает такое же ощущение, как у меня? Хотелось ли сэру Исааку Ньютону подпрыгнуть в воздух, когда он открыл закон всемирного тяготения? Потянуло ли в пляс брата Бэкона1, когда он зажег спичку и услышал, как взорвался первый в мире пороховой заряд?
Мне пришлось изо всех сил сдерживаться, иначе я посвятила бы Уильяма в свои планы прямо при наших друзьях из усадьбы. Но я понимала, что лучше дождаться, пока мы не останемся наедине, и дождалась. Какое было облегчение, когда мы все наконец встали и пожелали друг другу спокойной ночи!
Едва мы очутились в своей комнате, я заговорила, не успев отколоть и булавки от платья.
— Дорогой, — начала я, — мне еще не доводилось слышать, чтобы вы так прекрасно рассказывали историю об игорном доме. Какое впечатление она произвела на наших друзей! И какое впечатление она производит всякий раз, когда вы ее рассказываете, если уж на то пошло!
Поначалу Уильям не обратил особого внимания на мои слова. Только кивнул и начал наливать примочку, которой всегда промывает свои бедные глаза перед сном.
— Кстати, Уильям, — продолжала я. — Похоже, все ваши истории очень интересны слушателям. И ведь за пятнадцать лет практики портретиста их набралось очень много! Вы когда-нибудь задумывались, сколько историй знаете?
Нет, он не берется сразу назвать точное число. Это он ответил самым безразличным тоном, промокая глаза губкой с примочкой. Делал он это донельзя неловко и грубо — по крайней мере, мне так показалось, — и я забрала у него губку и бережно нанесла примочку сама.
— Как вы думаете, — сказала я, — если бы вы тщательно разобрали в уме какую-нибудь из своих историй, да хотя бы и ту, к примеру, которую вы рассказали сегодня, смогли бы вы повторить ее мне настолько точно и последовательно, чтобы я сумела все записать под вашу диктовку?
Уильям ответил, что, разумеется, смог бы, но к чему такой вопрос?
— К тому, что мне бы хотелось красиво записать все те истории, которые вы часто рассказываете нашим друзьям, и сохранить на случай, если мы их когда-нибудь забудем.
На это муж попросил меня помочь промыть левый глаз, поскольку его особенно сильно жжет.
«Раз мои слова ему безразличны, и чем дальше, тем сильнее, в итоге он попросту уснет прежде, чем я успею развить свою мысль, — подумала я, — поэтому мне необходимо найти средство расшевелить его любопытство, иначе говоря, разбудить мужа и привести его в должное состояние заинтересованного внимания».
— Уильям, — заявила я, решив не тратить времени и сил на предисловия, — у меня есть новый план, как нам найти денег, чтобы остаться здесь жить.
Он тут же вскинул голову и посмотрел на меня. Что за план?
— Вот он: состояние глаз не позволяет вам сейчас заниматься своим ремеслом художника, верно? Хорошо. Как же вы распорядитесь досугом, дорогой? Станете писателем! И откуда мы получим желанные деньги? Опубликуем книгу!
— Силы небесные, Лея! Вы в своем уме? — воскликнул он.
Я обняла его за шею и села ему на колени (этот способ неизменно помогает мне, когда нужно в чем-нибудь его убедить без лишних слов).
— Уильям, наберитесь терпения и выслушайте меня, — сказала я. — Беда художника именно в том, что он легко может стать жертвой случайностей: талант ему ни к чему, если нельзя задействовать глаза и пальцы. А для воплощения писательского таланта годятся не только свои, но и чужие глаза и пальцы. Поэтому в нашем нынешнем положении у вас, как я уже упоминала, остается лишь один выход — стать писателем. Подождите! И выслушайте меня. Книга, о которой я говорю, — это сборник всех ваших рассказов. Вы их повторите, а я запишу под вашу диктовку. Нашу рукопись опубликуют; мы продадим книгу читателям и таким образом с честью обеспечим себя на это трудное время, сделав все возможное, чтобы развлечь и заинтересовать ближнего.
Пока я все это говорила — должно быть, с превеликим волнением, — мой муж смотрел на меня, как выразился бы наш юный друг-моряк, несколько огорошенно.
— Вы всегда отличались быстрым умом, Лея, — проговорил он, — но как же вам удалось придумать подобный план?
— Мне это пришло в голову, когда вы внизу рассказывали всем о приключениях в игорном доме, — ответила я.
— Это смело, и это изобретательно, — задумчиво продолжал он. — Но одно дело — рассказывать интересную историю в кругу друзей, а облечь ее в письменную форму для незнакомых читателей — совсем другое. Не забывайте, дорогая: мы с вами не умеем, как говорится, писать для печати.
— Безусловно, — сказала я, — как и все остальные писатели, когда берутся за перо в первый раз. Однако же очень многие отваживались на литературные опыты и добивались успеха. Кроме того, в нашем случае у нас есть готовые материалы, и нам, несомненно, по силам придать им презентабельный вид, ведь наша цель — простая истина, и больше ничего.
— А кто будет сочинять красочные описания и остроумные рассуждения и так далее? — спросил Уильям, озадаченно качая головой.
— Никто! — отвечала я. — Красочные описания и остроумные рассуждения в сборниках занимательных рассказов никто никогда не читает. Что бы мы ни делали, давайте постараемся по возможности не написать ни единого предложения, которое читатель мог бы с легкостью пропустить. Ну же, ну же! — продолжала я, поскольку он снова принялся качать головой. — Хватит возражений, Уильям, они меня не остановят, ведь я совершенно уверена в успехе своего плана. Если вы все еще сомневаетесь, посоветуемся о нашем проекте с кем-нибудь сведущим. Завтра к вам придет доктор. Я расскажу ему все то же, что и вам, и, даю вам честное слово, буду строго руководствоваться его мнением, если и вы пообещаете мне то же самое.
Уильям улыбнулся и тут же дал слово. Лучшего я и желать не могла и легла спать с легким сердцем. Ведь я, разумеется, не предложила бы взять в советчики доктора, если бы не знала заранее, что он наверняка примет мою сторону.
6-е. — Наш советчик оправдал мое доверие. Едва я успела объяснить ему, в чем заключается мой новый проект, он заявил, что полностью меня поддерживает. А когда муж попытался рассказать ему о своих сомнениях и о трудностях, которые он предвидит, наш дорогой добрый друг не захотел даже слушать его.
— Никаких возражений, — весело воскликнул он. — За работу, мистер Керби, и сделайте себе состояние. Я всегда говорил, жена у вас — чистое золото, и вот теперь она готова взойти на весы книготорговца и это доказать. За работу, за работу!
— Со всей душой, — ответил Уильям, начав наконец заражаться нашим пылом. — Но когда мы с женой сделаем свою часть работы, как нам дальше поступить с плодом своего труда?
— Положитесь на меня, — ответил доктор. — Закончите книгу и пошлите ее мне домой, а я сразу же покажу ее редактору нашей сельской газеты. У него в Лондоне много знакомых в литературных кругах, и он и есть тот человек, который вам поможет. А кстати, — добавил доктор, обращаясь ко мне. — Вы все продумали, миссис Керби; но сочинили ли вы название для вашей новой книги?
Когда я услышала этот вопрос, настала моя очередь быть «огорошенной». Мне и в голову не приходило, что книгу нужно назвать.
— Хорошее название — это очень важно. — Доктор задумчиво нахмурился. — Нам всем следует об этом подумать. Как же мы назовем ее? Как же мы назовем ее, а, миссис Керби?
— Возможно, нас осенит, когда мы основательно примемся за работу, — предположил мой муж. — Кстати, о работе. — Он повернулся ко мне. — Лея, где вы найдете столько времени, свободного от забот о детях, чтобы записывать мои рассказы?
— Я уже думала об этом утром, — отвечала я, — и пришла к заключению, что днем у меня редко выдается свободная минутка и я вряд ли смогу писать под вашу диктовку. У меня столько хлопот — мыть и одевать детей, учить их, кормить, водить гулять, находить им занятия дома, не говоря уже о том, чтобы по-дружески посидеть за рукоделием с хозяйкой и ее дочерьми после обеда, поэтому, к сожалению, от завтрака до вечернего чая у меня не будет особой возможности выполнять свою часть работы над книгой. Но потом, когда дети отправятся спать, а хозяин с семейством сядут за чтение или улягутся подремать, у меня будет по меньшей мере три свободных часа. А значит, если вы не возражаете отложить работу над книгой на вечер, когда опускается ночь...
— Вот оно, название! — воскликнул доктор и вскочил с кресла, будто подстреленный.
— Где? — воскликнула я и от неожиданности завертела головой, будто рассчитывала увидеть магические письмена, явленные нам на стенах комнаты.
— В ваших последних словах, естественно! — отвечал доктор. — Вы сами сейчас сказали: время писать под диктовку мистера Керби у вас появится только поздно вечером. Что может быть лучше, чем назвать книгу по тому времени, когда ее писали? Назовите ее так: «Когда опускается ночь». Стойте! Прежде чем кто-нибудь скажет хоть слово против, посмотрим, как выглядит это название на бумаге.
Я в спешке открыла свой секретер. Доктор выбрал самый большой лист бумаги и толще всех очиненное перо и великолепным рондо, чередуя тонкие и жирные штрихи с изяществом, радовавшим глаз, вывел три заветных слова:
Когда опускается ночь
Мы втроем склонились над бумагой и, не дыша, изучали воздействие рондо. Уильям даже поднял зеленые очки от волнения и, в сущности, нарушил советы доктора, который запрещал ему напрягать глаза, причем прямо в присутствии доктора!
Насмотревшись вдоволь, мы торжественно переглянулись и кивнули. Зрелище рондо развеяло последние сомнения. Один счастливый миг — и доктор угадал самое верное название.
— Я сделал вам титульный лист, — сказал наш добрый друг и взял шляпу, готовясь уйти. — А теперь оставляю вас вдвоем — пишите книгу.
Затем я очинила четыре пера и купила в деревенской лавке пачку писчей бумаги. Днем Уильям должен основательно продумать свою историю, чтобы, «когда опустится ночь», быть в моем распоряжении. Взяться за наше новое предприятие нам предстоит сегодня вечером. Сердце у меня колотится, на глаза наворачиваются слезы, стоит мне об этом подумать. Сколько самого драгоценного для нас зависит от одного скромного начинания, которое предстоит нам сегодня вечером!
1Роджер Бэкон (ок. 1214–1292) — английский ученый, профессор богословия, был монахом-францисканцем. Согласно легенде, он в XIII в. открыл состав пороха, но, поняв его разрушительную силу, записал формулу пороха с помощью шифра, который никому не удалось расшифровать. В действительности, Бэкон первым из европейцев упомянул о порохе в одном из своих писем. — Здесь и далее примеч. ред.
Пролог к первому рассказу
Прежде чем я начну при содействии терпения, внимания и быстрого пера моей жены излагать истории, которые я услышал в разное время от тех, кто заказывал мне свой портрет, не будет лишним попытаться завладеть вниманием читателя на следующих страницах кратким пояснением, как я стал обладателем сюжетов, положенных в их основу.
О себе мне сказать нечего, кроме того, что я вот уже пятнадцать лет занимаюсь ремеслом странствующего портретиста. Призвание не только позволило мне объехать всю Англию, но и дважды завело меня в Шотландию и один раз — в Ирландию. Переезжая с места на место, я никогда не строю планов. Иногда мои путешествия определяются рекомендательными письмами, которые я получал от заказчиков, довольных моей работой. Иногда до меня доходят слухи, что там-то и там-то нет своих талантливых художников, и я, подумав, решаю поехать туда. Иногда моим друзьям среди торговцев живописью случается замолвить за меня слово перед богатыми покупателями и тем самым проложить мне дорогу в большие города. Иногда мои собратья-художники, богатые и знаменитые, получив скромный заказ, соглашаться на который не видят смысла, упоминают мое имя и обеспечивают мне приглашение в уютные загородные поместья. Вот я и странствую где придется, и, хотя я не стяжал себе ни имени, ни богатства, в целом мне живется, пожалуй, счастливее, чем тем, у кого есть и то и другое. По крайней мере, так я стараюсь думать сейчас, хотя в юности, в начале жизненного пути, не уступал в честолюбии лучшим из них. Слава богу, сейчас я не обязан рассказывать о прошлом и разочарованиях, которые оно принесло. Меня и сейчас временами беспокоит старая отчаянная сердечная боль, когда я вспоминаю дни студенчества.
Особенность моей нынешней жизни, в частности, в том, что она сталкивает меня с самыми разными типажами. Иногда мне представляется, будто я уже успел написать представителей всех разновидностей цивилизованной части рода человеческого. Вообще говоря, жизненный опыт, даже самый горький, не приучил меня недоброжелательно думать о своих собратьях. Несомненно, от иных моих заказчиков я терпел обращение, которого не стану даже описывать, поскольку не хочу огорчать и обескураживать добросердечного читателя, однако, сравнивая годы и места, я вижу причины вспоминать с благодарностью и уважением, а иногда и с теплыми дружескими чувствами весьма существенную долю из множества моих нанимателей.
Некоторые стороны моего жизненного опыта любопытны с точки зрения нравов. Например, я обнаружил, что женщины почти неизменно выясняли мои условия менее деликатно, нежели мужчины, а вознаграждали меня за услуги менее щедро. С другой стороны, мужчины, по моим наблюдениям, явно трепетнее женщин относятся к своей внешней привлекательности, а поскольку она их настолько тревожит, более озабочены тем, чтобы им в полной мере воздали должное на холсте.
Молодежь обоего пола, насколько я могу судить, — по большей части мягче, рассудительнее и сострадательнее стариков. А в целом, подводя общий итог своему опыту общения с разными слоями общества (а круг моих знакомств, смею заметить, охватывает всех, от пэров до трактирщиков), могу сказать, что самый холодный и нелюбезный прием мне оказывали богатые люди неопределенного общественного положения, а представителям высших и низших классов среди моих заказчиков почти всегда удавалось — разумеется, каждому по-своему — добиться, чтобы я почувствовал себя у них как дома, едва переступив порог.
Главнейшая трудность, которую я вынужден преодолевать в работе, состоит, вопреки расхожему мнению, отнюдь не в том, чтобы заставить модель держать голову неподвижно, пока я ее пишу, а в том, чтобы она выглядела непринужденно и сохраняла присущие ей особенности в повседневной манере держаться и одеваться. Все норовят придать лицу деланое выражение, пригладить волосы, исправить мелкие, но такие характерные небрежности в платье — короче говоря, требуют от художника похожего портрета, а позируют будто для парадного. Если я напишу их в подобной искусственной обстановке, портрет с неизбежностью выйдет неестественным и, разумеется, не понравится никому, в первую очередь заказчику. Когда мы хотим судить о характере человека по его почерку, нам нужны его обычные каракули, наспех оставленные привычным рабочим пером, а не надпись старательным мелким почерком, выполненная при помощи лучшего стального пера, какое только можно достать. То же самое и с портретами — в сущности, портрет и есть верное прочтение внешних проявлений характера, представленное на всеобщее обозрение узнаваемым образом.
После множества проб и ошибок опыт научил меня, что единственный способ заставить модель, которая упорно строит театральную мину, вернуться к привычному выражению — это натолкнуть ее на разговор о предмете, который сильно занимает ее. Стоит мне отвлечь собеседника настолько, чтобы он заговорил серьезно — о чем угодно, — и я непременно выявлю его естественное выражение, непременно увижу все те драгоценные мелкие особенности живого человека, которые вынырнут одна за другой без ведома их обладателя. Долгие путаные рассказы ни о чем, утомительные перечисления мелочных обид, местные анекдоты, несмешные и никому не интересные, которые я был обречен выслушивать лишь для того, чтобы растопить лед на чертах чопорных моделей описанным выше методом, заняли бы сотню томов и навеяли бы сон на тысячу читателей. С другой стороны, даже если мне и довелось пострадать от занудства многих моделей, я не остался без возмещения и был вознагражден мудростью и опытом немногих. Одним своим моделям я обязан сведениями, расширившими мой кругозор, другим — советами, облегчившими мое сердце, а третьим — рассказами об удивительных приключениях, которые во время работы завладели моим вниманием, затем много лет увлекали и забавляли кружок моих слушателей у камина, а сейчас, смею надеяться, стяжают мне добрых друзей среди широкой публики — к такой большой аудитории я еще никогда не обращался.
Как ни поразительно, но почти все лучшие рассказы, которые я слышал от своих моделей, были поведаны мне случайно. Припоминаю лишь два случая, когда модели сами вызвались рассказать мне что-то, и сколько я ни пытался, мне не удается пробудить в памяти ни единого раза, когда наводящие вопросы (по выражению законников) с моей стороны, обращенные к модели, приводили к результату, достойному пересказа. Мне раз за разом удавалось с сокрушительным для меня успехом убеждать скучных людей навевать на меня тоску. Однако умные люди, у которых есть в запасе много интересного, насколько мне удалось наблюдать, не признают иных побуждений, нежели случай.
Всеми историями, которые я намереваюсь включить в этот сборник, кроме одной, я обязан в первую очередь капризам этого самого случая. Что-то такое, что видели модели во мне, или что-то, что я сам говорил о модели, о комнате, где писал портрет, о местах, где проходил по пути на работу, вызывало необходимые ассоциации или обрушивало целый ливень воспоминаний — и тогда история начиналась сама по себе. А подчас дорогу долгому и увлекательному рассказу открывало самое небрежное замечание с моей стороны о самом малообещающем предмете. Один из увлекательнейших рассказов, которому предстоит войти в эту книгу, я услышал, когда мимоходом поинтересовался историей чучела пуделя.
Поэтому я не без причины настаиваю на необходимости снабдить каждый из следующих рассказов прологом, где я дам краткое описание любопытного случая, благодаря которому услышал его. Что касается моей способности точно пересказать эти истории, то на мою память можно полагаться, заверяю вас со всей ответственностью. Более того, я даже считаю своим достоинством — ведь это просто механический навык, — что я никогда ничего не забываю и могу пробуждать в памяти давние разговоры и события с такой легкостью, словно они произошли всего месяц назад. Размышляя о содержании этой книги, я относительно уверен в двух вещах: во-первых, я способен точно передать все услышанное, а во-вторых, я никогда не упускал ничего достойного быть услышанным, когда мои модели рассказывали мне о каком-либо занятном предмете. Хотя я не в состоянии вести разговор, когда занят живописью, я могу слушать других, и это даже помогает в работе.
На этом закончим общее предисловие к страницам, к которым я намерен привлечь благосклонное внимание читателя. Теперь позвольте перейти к частностям и описать, при каких обстоятельствах мне довелось услышать первый рассказ из настоящего сборника. Я начну с него, поскольку это рассказ, который я чаще всего «репетировал», выражаясь театральным языком. Рано или поздно я рассказываю его везде, где появляюсь. Вот только вчера вечером меня попросили повторить его в очередной раз обитатели усадьбы, где я остановился.
Несколько лет назад, когда я вернулся из короткой увеселительной поездки к другу в Париж, у моего лондонского агента меня ожидали деловые письма, требующие немедленного присутствия в Ливерпуле. Я даже не стал распаковывать багаж и с первым же экипажем отправился в Ливерпуль, а там в лавке торговца живописью, куда направляли заказы на портреты для меня, к своему великому удовольствию, обнаружил, что могу рассчитывать на весьма прибыльную работу в самом городе и его окрестностях по крайней мере на ближайшие два месяца. Я в большом воодушевлении составил ответные письма и уже собирался покинуть лавку торговца и отправиться искать удобное жилье, но столкнулся на пороге с владельцем одной из крупнейших ливерпульских гостиниц — старым знакомым, которого я в студенческие годы знавал еще лондонским трактирщиком.
— Мистер Керби! — воскликнул он в полнейшем изумлении. — Какая неожиданная встреча! Вот уж кого не ожидал увидеть — и тем не менее вы именно тот, чьи услуги мне сейчас необходимы!
— Что, неужели и у вас есть для меня работа? — спросил я. — Всем ливерпульцам понадобились портреты?
— Я знаю только одного, — отвечал мой давний приятель. — Этот господин остановился у меня в гостинице и хочет заказать свой портрет пастелью. Я направлялся сюда узнать, не порекомендует ли мне наш друг-торговец какого-нибудь художника. До чего же я рад, что встретил вас, не успев нанять кого-то незнакомого!
— Он хочет получить портрет срочно? — спросил я, вспомнив о множестве заказов, которые уже лежали у меня в кармане.
— Немедленно, сегодня, сей же час, если это возможно, — ответил владелец гостиницы. — Мистер Фолкнер — джентльмен, о котором я говорю, — должен был еще вчера отплыть отсюда в Бразилию, однако за ночь ветер переменился на противоположный, и утром ему пришлось сойти на берег. Разумеется, нельзя исключать, что он пробудет здесь некоторое время, но его могут вызвать на борт и через полчаса, если снова подует попутный ветер. Из-за этой неопределенности он и стремится начать портрет немедленно. Если получится, возьмитесь за эту работу, поскольку мистер Фолкнер — джентльмен широких взглядов и, несомненно, согласится на любые ваши условия.
Я поразмышлял минуты две. Заказчик хотел портрет пастелью, это не займет много времени, кроме того, я смогу закончить его вечером, если другие договоренности отнимут весь день. А тогда почему бы мне не оставить багаж у торговца живописью, не отложить поиски жилья до вечера и не взяться за новый заказ без проволочек, отправившись в гостиницу вместе с ее владельцем? Едва эта мысль пришла мне в голову, я решил тут же приняться за дело: положил в карман коробку пастели, взял из первой попавшейся папки лист бумаги для рисования и буквально через пять минут был представлен мистеру Фолкнеру, готовому позировать для портрета.
Мистер Фолкнер оказался умным и приятным человеком, молодым и красивым. Он был известный путешественник, повидал все чудеса Востока, а теперь собирался исследовать нехоженые области южноамериканского континента. Все это он приветливо и открыто поведал мне, пока я подготавливал принадлежности для рисования.
Едва я успел усадить его в нужном положении и при нужном свете и устроиться напротив, он сменил предмет беседы и спросил меня — мне подумалось, несколько смущенно, — не принято ли среди портретистов заглаживать недостатки лиц моделей и по возможности подчеркивать все хорошее, чем отличаются их черты.
— Безусловно, — ответил я. — Вы в нескольких словах описали самую суть загадочного искусства хорошего портретиста.
— Тогда позвольте попросить вас в моем случае отойти от обычной практики и изобразить меня со всеми недостатками, в точности как есть. Видите ли, — продолжил он, немного помолчав, — портрет, который вы готовитесь нарисовать, предназначен для моей матери. Из-за кочевого образа жизни я стал для нее причиной постоянных тревог, и в этот раз она расставалась со мной с большой грустью и неохотой. Сам не знаю почему, но утром я вдруг подумал, что нет лучше способа распорядиться этим временем, пока я жду на берегу, нежели заказать портрет и отправить ей на память. У нее есть только мои детские портреты, и она оценит подобный рисунок куда выше, чем любые другие мои подарки. Я обременяю вас объяснениями с единственной целью доказать, что мое желание быть изображенным безо всякой лести, как есть, и в самом деле искреннее.
В глубине души я проникся уважением и восхищением к нему за эти слова, а вслух пообещал строго последовать его указаниям и немедленно приступил к рисованию. Не успел я провести за работой и десяти минут, как разговор у нас иссяк, и между нами встало обычное препятствие моей успешной работе с моделью. Мистер Фолкнер — разумеется, совершенно неосознанно — напряг шею, сжал губы и сдвинул брови, — должно быть, он руководствовался убеждением, будто облегчит процесс рисования портрета, если постарается сделать лицо похожим на безжизненную маску. Все следы его природной живости стремительно таяли, и он начал превращаться в человека тяжелого и склонного к меланхолии.
Эта кардинальная перемена не играла особой роли, пока я лишь намечал общие контуры лица и набрасывал черты. Поэтому я прилежно трудился более часа, а потом вышел в очередной раз очинить карандаши и дать молодому человеку отдохнуть несколько минут. До сих пор ошибочная убежденность мистера Фолкнера в том, как положено позировать для портрета, не успела дурно сказаться на рисунке, однако я прекрасно понимал, что вот-вот начнутся трудности. Нечего было и мечтать сделать рисунок сколько-нибудь выразительным, пока я не придумаю ловкий способ заставить заказчика снова стать самим собой, когда он сядет в кресло. «Поговорю с ним о дальних странах, — решил я. — Вдруг тогда мне удастся заставить его забыть, что он позирует».
Пока я очинял карандаши, мистер Фолкнер прохаживался по комнате. Он увидел папку, которую я принес с собой и прислонил к стене, и спросил, нет ли там каких-нибудь набросков. Я ответил, что в ней лежат рисунки, которые я сделал во время недавней поездки в Париж.
— В Париж? — повторил он, явно заинтересовавшись. — Разрешите посмотреть?
Естественно, я согласился. Он сел, положил папку на колени и начал просматривать. Первые пять рисунков он перевернул довольно скоро, но, когда дошел до шестого, я увидел, как его лицо вспыхнуло, он достал рисунок из папки, поднес к окну и целых пять минут простоял молча, погруженный в созерцание. Затем он повернулся ко мне и с тревогой спросил, не соглашусь ли я расстаться с этим рисунком.
Это был самый скучный рисунок из всех парижских — всего лишь вид на одну из улочек, идущих вдоль задворков Пале-Рояль2. На рисунке было изображено четыре или пять домов, и он не представлял для меня особой пользы и при этом был настолько лишен ценности как произведение искусства, что я и не думал его продавать. Я тут же попросил мистера Фолкнера принять его в подарок. Он очень тепло поблагодарил меня, а затем, заметив мое удивление странным выбором, который он сделал из всех моих рисунков, со смехом предложил угадать, почему ему так сильно захотелось получить набросок, который я ему подарил.
— Вероятно, — ответил я, — с этой улочкой на задворках Пале-Рояль связаны какие-то примечательные исторические события, о которых я не знаю.
— Нет, — сказал мистер Фолкнер, — по крайней мере, мне ничего такого не известно. В моей памяти это место пробуждает исключительно личные воспоминания. Взгляните вот на этот дом на вашем рисунке, тот, у которого по стене сверху донизу идет водосточная труба. Однажды мне довелось провести там ночь — ночь, которую не забуду до самой смерти. У меня было в путешествиях много всяческих злоключений — но такого!.. Впрочем, не важно, давайте начнем работу. Я проявил бы неблагодарность к вашей доброте, если бы заставил впустую потратить время на разговоры и в придачу еще и выпросил рисунок.
«Говорите-говорите! — подумал я, когда он сел обратно в кресло. — Если мне удастся заставить вас рассказать об этом приключении, я увижу на вашем лице естественное выражение».
Подтолкнуть мистера Фолкнера в нужном направлении оказалось несложно. Стоило мне лишь намекнуть, и он вернулся к теме дома на задворках Пале-Рояль. Надеюсь, я сумел, не проявляя неуместного любопытства, показать ему, что его слова живо заинтересовали меня. После двух-трех несмелых вступительных фраз он наконец, к моей великой радости, принялся рассказывать о своем приключении как полагается. Эта тема захватила его, и наконец он совершенно забыл, что позирует для портрета, а значит, лицо его приняло то самое выражение, которого я добивался, и моя работа двинулась к завершению в нужном направлении, что позволяло надеяться на наилучший результат. С каждым штрихом я все больше и больше убеждался, что преодолел свою главную трудность, и получил дополнительную награду — работу мне облегчило изложение подлинной истории, которая, по моему мнению, по увлекательности не уступит самой увлекательной выдумке.
Вот как, по моим воспоминаниям, рассказал мне мистер Фолкнер о своих приключениях.
2Пале-Рояль — дворец и парк в Париже.
Рассказ путешественника о жуткой кровати
Вскоре после завершения образования в колледже я очутился в Париже в компании друга-англичанина. Мы оба были тогда молоды и, оказавшись ненадолго в этом восхитительном городе, вели, увы, довольно буйную жизнь. Однажды ночью мы праздно гуляли в окрестностях Пале-Рояль и не могли решить, чем же еще развлечься. Друг предложил зайти к Фраскати, но эта мысль была мне не по вкусу. Как говорят французы, я уже изучил у Фраскати все входы и выходы, потерял и выиграл там множество пятифранковых монет ради чистой забавы, пока это не перестало меня забавлять, и мне, в сущности, окончательно надоело наблюдать отвратительную респектабельность этой общественной аномалии — респектабельного игорного дома.
— Право же, — сказал я другу, — пойдемте туда, где можно посмотреть на настоящих игроков, отъявленных мерзавцев, раздавленных нищетой, безо всей этой фальшивой позолоты. Давайте пойдем куда-нибудь подальше от модного Фраскати — туда, куда без возражений пустят человека в поношенном пальто или вовсе без пальто, даже поношенного.
— Хорошо, — сказал мой друг. — Если вы желаете себе подобной компании, нам даже не обязательно покидать окрестности Пале-Рояль. Вот такое заведение, прямо перед нами, — по слухам, здесь собираются самые отъявленные мерзавцы: вы увидите все, что хотели.
Еще минута — и мы очутились у дверей и вошли в дом, заднюю стену которого вы изобразили на рисунке.
Мы поднялись по лестнице и оставили шляпы и трости у привратника, после чего нас допустили в главную игорную залу. Там было не очень многолюдно. Но пусть совсем мало голов поднялось, чтобы поглазеть на нас, когда мы вошли, сразу стало ясно: здесь собрались типичные представители всех слоев общества — причем до ужаса подлинные.
Мы пришли поглядеть на мерзавцев, но эти люди были хуже чем мерзавцы. У всякого мерзавца есть комическая сторона, более или менее заметная, а здесь не было ничего, кроме трагедии — немой, роковой трагедии. Царившая в зале тишина была кошмарна. Тощий, изможденный, длинноволосый молодой человек, чьи запавшие глаза пристально наблюдали за переворачиванием карт, хранил молчание; грязный морщинистый старик с глазами стервятника и в заштопанном сюртуке, потерявший последнее су, но до сих пор отчаянно следивший за игрой, хотя уже не мог в ней участвовать, хранил молчание. Даже голос крупье звучал в атмосфере залы отчего-то глухо и как-то придушенно. Я пришел туда посмеяться, но открывшееся мне зрелище было достойно слез. Вскоре я почувствовал приближение сокрушительного упадка духа и понял, что нужно спасаться и найти способ взвинтить себе нервы. К несчастью, способ нашелся самый простой — сесть за стол и вступить в игру. И еще более к несчастью, как покажет дальнейший ход событий, я стал выигрывать — и выигрывал чудовищные, неимоверные суммы, и деньги текли ко мне настолько быстро, что завсегдатаи игорного дома столпились вокруг меня, суеверно глядели на мои ставки алчными глазами и шептали друг другу, что этот незнакомый англичанин сейчас сорвет банк.
Мы играли в «Rouge et Noir» — «Красное и Черное». Я играл в эту игру во всех европейских городах, однако не взял на себя труда изучить теорию случайностей — этот философский камень любого игрока! Впрочем, я никогда и не был игроком в строгом смысле слова. Я был слишком чистосердечен для отравляющей страсти к игре. Играл я лишь ради праздного развлечения. И никогда не прибегал к игре от нужды, поскольку никогда не знал, каково это — нуждаться в деньгах. Никогда не предавался игре без отдыха, пока не проиграю больше, чем могу себе позволить, или не выиграю больше, чем могу со спокойной душой положить в карман, не позволив удаче вывести меня из равновесия. Коротко говоря, до той поры я часто бывал за игорными столами, как часто бывал и в бальных залах, и в оперных ложах, если искал развлечения и если не находилось ничего лучше, чтобы скоротать свободное время.
Но тут все было иначе: теперь я впервые в жизни ощутил, что такое настоящая страсть к игре. Успех сначала ошеломил, а потом в самом буквальном смысле слова опьянил меня. Может показаться невероятным, однако это правда: проигрывал я лишь тогда, когда пытался оценивать шансы и играл на основании предварительных расчетов. Если же я предоставлял все воле случая и играл не задумываясь и ничего не рассчитывая, я непременно выигрывал — выигрывал вопреки всем вероятностям, которые благоволили банку. Поначалу некоторые из игроков отваживались ставить свои деньги на мой цвет и не прогадывали, но я быстро повышал ставки до сумм, которыми они не осмеливались рисковать. Один за другим они выходили из игры и лишь наблюдали за мной, затаив дыхание.
А я раз за разом все повышал и повышал ставки — и выигрывал. Царившее в комнате возбуждение приобретало лихорадочный оттенок. Тишину нарушал лишь приглушенный хор проклятий и восклицаний на разных языках всякий раз, когда на мою половину стола пододвигали очередную груду золота, и даже невозмутимый крупье швырнул на пол свою лопатку в приступе ярости (чисто французской) и изумления от моих успехов. Однако одному человеку из присутствовавших удавалось сохранить самообладание, и этим человеком был мой друг. Он подошел ко мне и шепотом по-английски стал уговаривать меня уйти, удовлетворившись выигранным. Справедливости ради должен сказать, что он повторил свои предостережения и просьбы несколько раз и оставил меня и отошел, лишь когда я наотрез отказался следовать его совету (игра опьянила меня точь-в-точь как вино), причем в выражениях, лишивших его всякой возможности заговаривать со мной снова в тот вечер.
Вскоре после его ухода сиплый голос у меня за спиной воскликнул:
— Позвольте, мой дорогой мосье, позвольте вернуть на подобающее им место те два наполеона, которые вы обронили. Небывалая удача, мосье! Слово старого солдата: несмотря на давний опыт в подобных делах, я никогда не видывал подобной удачи, никогда! Продолжайте, мосье. Sacre mille bombes!3Смелей вперед! Сорвите банк!
Я обернулся и увидел, что мне кивает и улыбается с заученной учтивостью высокий незнакомец в мундире, расшитом шнурами.
Если бы я был в здравом уме, то счел бы его весьма подозрительным образчиком старого солдата. У него были выпученные, налитые кровью глаза, грязные усы и сломанный нос. Манера говорить отдавала самой скверной казармой, а таких грязных рук я не видел ни у кого, даже во Франции. Однако эти маленькие личные особенности почему-то не вызвали у меня ни малейшего отвращения. В своем распаленном безумии, в победоносной беспечности той минуты я был готов побрататься со всяким, кто побудит меня продолжать игру. Я принял от старого солдата щепотку табака, похлопал его по спине и поклялся, что он честнейший малый на всем белом свете — и что мне не доводилось встречать более славного ветерана Великой армии4.
— Играйте! — вскричал мой друг-военный. — Играйте и побеждайте! Сорвите банк! Mille tonnerres!5Сорвите банк, мой храбрый английский товарищ!
И да, я продолжал играть — и поднимал ставки так рьяно, что еще через четверть часа крупье объявил: «Господа, на сегодня банк закрыт». Все банкноты, все золото из этого «банка» лежали теперь грудой у меня под руками, весь безбрежный капитал игорного дома был готов перетечь в мои карманы!
— Завяжите деньги в платок, мой достойный господин, — посоветовал старый солдат, когда я стал лихорадочно подгребать к себе свою груду золота руками. — Завяжите в платок, как мы в Великой армии завязывали свои съестные припасы; ваш выигрыш очень уж тяжел, никакие брючные карманы не выдержат. Ну вот! Прекрасно, сгребайте сюда все, и банкноты тоже! Credie!6Вот это удача! Погодите! Вот еще наполеон на полу! Sacre petit polisson de Napoleon!7Неужели я тебя наконец нашел? Ну вот, сударь, — два тугих двойных узла крест-накрест, с дозволения вашей светлости, и денежки спрятаны. Пощупайте! Пощупайте, счастливец! Круглый, твердый, что твое ядро. Ah, bah!8 Если бы только в нас запускали такими ядрами при Аустерлице9 — nom d’une pipe!10 О, если бы! А теперь что же мне остается — мне, старому гренадеру, ветерану французской армии? Что, спрашиваю я вас? Проще простого: пригласить моего драгоценного английского друга вместе распить бутылку шампанского и на прощание поднять пенный кубок за богиню Фортуну!
Достойнейший ветеран! Веселый старый гренадер! Шампанское за любые деньги! Английский тост за старого солдата! Ура! Ура! Другой английский тост за богиню Фортуну! Ура! Ура! Ура!
— Браво, англичанин — любезный, щедрый англичанин, в чьих жилах течет живая французская кровь! Еще бокал? Ah, bah! Бутылка пуста! Ничего! Vive le vin!11 Я, старый солдат, заказываю еще одну бутылку и к ней полфунта конфет!
— Нет-нет, ветеран, так не пойдет, старый гренадер! Та бутылка была ваша, а эта — моя. Вот, глядите! Наливайте! За французскую армию! За великого Наполеона! За присутствующих! За крупье! За жену и дочерей нашего честного крупье, если они у него есть! За прекрасных дам! За всех на свете!
Когда опустела вторая бутылка шампанского, у меня возникло чувство, будто я напился жидкого пламени: мозг у меня пылал. Прежде вино, даже в избытке, не оказывало на меня подобного воздействия. Может быть, все дело в том, что я был крайне возбужден и вино лишь взбодрило меня в таком состоянии? Может быть, у меня было несварение желудка? Или шампанское оказалось на редкость крепким?
— Ветеран французской армии! — вскричал я в приступе безумного ликования. — Я весь в огне! А вы? Это вы заставили меня запылать! Слышите, о мой герой Аустерлица? Закажем же третью бутылку шампанского, зальем это пламя!
Старый солдат покачал головой, закатил круглые глаза — я испугался, что они вот-вот вывалятся из глазниц, — потер грязным указательным пальцем нос, с самым серьезным видом изрек: «Кофе!» — и ринулся в заднюю комнату.
