Кровь не вода (сборник) E-Book

Мария Метлицкая

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: За чужими окнами. Романы Ю. Лавряшиной
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2024

Seitenzahl: 351

Beschreibung

До какого предела можно идти на жертвы ради близких? Как, живя ради других, не потерять себя? Или жертвенность на то и жертвенность, чтобы отдавать без остатка? Вопросы эти каждый решает для себя. Для Эллы такой вопрос и не стоял — она, кажется, родилась для того, чтобы служить близким. А вот Эмма, ее сестра, всегда считала, что никому ничего не должна. Жила взахлеб, не оглядываясь, всегда зная, что есть Элла — безответная, верная, покорная. На которую можно положиться, которая всегда подставит плечо. И кто в итоге счастлив? Тот, кто брал или тот, кто отдавал? Тот, кому есть что вспомнить, или тот, кто в жизни так ничего и не увидел? Неужели чистая совесть и верность родственным узам стоят жизни, которой, по сути, и не было?

Leseprobe

Мария Метлицкая Кровь не вода (сборник)

© Метлицкая М., 2015

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Кровь не вода

Все сложилось удачно – просто на редкость. Два родных брата, Семен и Илья, родившиеся один за другим с разницей в полтора года, с первых дней жизни были неразлейвода. Ссор не было, скандалов и разборок – тем более. Родители не могли нарадоваться на своих дружных мальчишек: игрушки не делят, друг другу всегда уступают, стоят друг за дружку горой и каждый готов взять вину брата на себя. Жили скудно, как, впрочем, почти вся страна. Отец – инженер на заводе, мать – учительница труда в школе. Обычные люди, рядовая семья. И внешне вполне заурядные. В кого получились красавцы мальчишки? Загадка природы. Рослые, широкоплечие, темноглазые и черноволосые – загляденье и гордость родителей. Учились тоже вполне сносно – правда, старший, Семен, был стопроцентным гуманитарием, а младший, Илья, – технарем.

Женились рано и тоже почти одновременно – даже просто смешно! Как нарочно, – говорила мать Раиса Матвеевна. На втором курсе МАИ Илья привел в дом милую девочку, свою однокурсницу Галочку. Скромная Галочка по вкусу пришлась абсолютно всем – даже Семен, слегка огорченный этим известием (ревность, конечно, а что же еще?), от Галочки был в полном восторге.

Она и вправду была очень милой – тихой, воспитанной, скромной и, главное, сразу, с первой минуты, искренне полюбила родителей мужа, признав за свекровью непререкаемый авторитет и хозяйку.

Разместились так – в «задней» комнате, бывшей прежде родительской спальней, сделали «молодежный альков» – так острил новоиспеченный муж. Галочка при этом сильно краснела. А в большой, проходной, где раньше спали братья, теперь проживали мать с отцом и Семен.

Ничего, никто не ворчал – народ тогда был не так избалован, да и две комнаты в большой коммуналке на Петровских линиях, в самом центре, – разве так плохо?

А месяцев через семь в родительский дом явился Семен, держа за руку симпатичную высокую голубоглазую девушку, и представил ее своей невестой.

Девушку звали Наташей, но очень скоро она превратилась в Тусю и осталась ею навеки.

Квартирный вопрос стал острее – как разбираться, чтоб без обид? Девушки были без площади – Галочка из подмосковного Серпухова, а Наташенька, Туся, вообще из Свердловска.

За семейным ужином было принято мудрое и справедливое решение – в «алькове» спать поочередно. Два через два. Молодые смутились – самую малость, все посмеялись и на этом тему закрыли.

Туся и Галя сдружились сразу и навсегда. Единственное, что омрачало их дружбу, была небольшая, ну, самую малость, скрытая, невидимая борьба, нет, скорее соревнование, за любовь свекрови. Но та, умница, невесток не разделяла – хвалила обеих, подарки покупала равнозначные – Галочке синюю кофточку, Тусеньке – красную. И поровну говорила ласковые слова.

И любила их одинаково, потому что девочки были чудесные – так она с гордостью рассказывала про них знакомым и родственникам: «Как нам повезло!» И вправду, повезло.

Альковные пересменки не заставили долго ждать последствий, и через несколько месяцев – так же дружно, как жили, – невестки объявили о своих беременностях.

С разницей в три месяца родились девочки, двоюродные сестры. Похожие на отцов и друг на друга, ну прямо сестры родные. Эмма и Элла.

Разумеется, жизнь стала труднее и суматошней: молодые мамаши – студентки. Папаши – туда же. Места стало меньше, а шума, наоборот, больше. Младенцы исправно орали. Особенно старшая, Эмма. Дочь Ильи и Галины.

Но скандалов по-прежнему не было – воспитывать девочек стали дружно, подменяя друг друга, по очереди бегали на молочную кухню и выгуливали дочек на улице – никто в спор не вступал, все честно делили обязанности, не разделяя, кто брат, а кто сват.

Бабушка девочек работу, конечно, бросила и пришла на подмогу. Девочки жили так же дружно, как и их молодые родители, – просто не могли жить друг без друга. Только… Ссорились иногда – вернее, чем-то бывала недовольна строптивая Эмма. Но младшая, Элла, всегда уступала, и ссора заканчивалась, едва начавшись.

А спустя пять лет стали расселять коммуналку и давать квартиры. Это была и огромная радость, и большое расстройство – никто из них не представлял, как будут жить друг без друга.

Уехали в Новые Черемушки, тогда еще почти загород. Квартиры дали в соседних домах – однокомнатную родителям в доме напротив и по двухкомнатной молодым. В одном подъезде. Второй и третий этаж. Друг над другом.

Нет, это, конечно же, все-таки огромное счастье – и это счастье все ощутили почти моментально, в первый же день.

Было просторно, тихо и, главное, – все свое! И кухня, и ванная, и туалет. И спальня, конечно.

Бегали друг к другу в гости раз по пять на день – посмотреть, какую кушетку купили Илья с Галочкой. А польский журнальный столик и кресла на дистрофичных ногах достали Семен и Туся. А мама Рая (так звали свекровь обе невестки) напекла пирогов – и тут же все дружно бежали к родителям.

До смешного – квартиры, точнее, обстановка в квартирах, были почти одинаковые. Разумеется, дело тут было и в скудном ассортименте – поди достань что-нибудь эдакое!

И все же – занавески, не сговариваясь, купили одного тона. Кухонный гарнитур – тоже. А когда сошлись, как братья, сервизы – тут всем стало смешно.

Зайдя к брату, шутник Илья начинал растерянно оглядываться по сторонам.

– Я, братцы, вроде бы дома? А тогда почему Туська на кухне?

Девочки, конечно же, гуляли в одном дворе, играли попеременно в обеих квартирах – но Эмма любила больше «ходить в гости» к сестре – там интереснее и игрушки чужие! Свои она немного жалела. И в садик отправились вместе. Жизнь совсем наладилась, все были рядом и почти вместе, но у каждого был свой угол, и стало больше покоя. А так – да все оставалось почти на местах: все любили друг друга по-прежнему и всегда приходили на помощь. По первому зову.

В семьях царили лад и любовь. Родители старели, сыновья мужали, а внучки росли. И ничто не омрачало жизни – ничто серьезное и, не приведи господи, страшное.

Потом старики вышли на пенсию, стали прибаливать, а дружные снохи по очереди забегали прибраться, принести продукты и приготовить обед.

Приобщали девчонок – отнести бабуле с дедулей молока или хлеба, свежую газету или еще теплый яблочный пирог.

Элла бежала тут же, а Эмма начинала капризничать:

– Пусть идет Элка. Ей ближе на целый этаж!

Братья трудились, понемногу поднимались по служебной лестнице, копили на автомобили и отпуска, в которые, разумеется, тоже ездили вместе.

Невестки все так же были дружны, да не просто дружны, а куда глубже и больше – считали друг друга сестрами. Конечно, родными. И правда, куда уж родней?

Эмма и Элла, проснувшись, начинали перестукиваться по батарее – у них даже был свой «язык», азбука Морзе: два стука коротких – быстро позавтракать и ко мне! Три: есть дела, и встретимся позже, к обеду. Ну а четыре: ох, все отменяется – например, едем в Серпухов к бабушке (Эмма) или на вокзал встречать свердловский утренний – передача от Тусиной мамы.

Разлуку – даже короткую – переживали.

Ну, и кто-то поспорит, что все сложилось удачно? Какие прекрасные семьи! Точнее, семья.

Семен получил дачный участок, и дачу строили вместе, общими силами, ни минуты не думая о том, что владельцем участка и дома являются старшие дети – как по-прежнему называли их старики.

Отпуск в то лето был отменен – все средства вкладывались в строительство дома. Жены не роптали и не канючили – понимали, что девочки будут на воздухе. Да и старики, разумеется, тоже.

Мечтали о походах в лес и на речку, о шашлыках и песнях под гитару, о яблоках из собственного сада и самоваре по вечерам – обычные мечты горожанина, возводящего свой нехитрый и милый дом. Дачу. Как жить в Москве и ее не иметь? Невозможно – умные люди уже понимали.

Так все и было в дальнейшем – дом наконец закончили. Сад посадили. И привезли девочек с бабушкой и дедушкой, вместе. Три комнатки внизу, на первом этаже – «девчачья» и родительская, общая, типа столовой-гостиной, и две малюсенькие спаленки на втором этаже – метров по шесть. Галка с Ильей и Семен с Тусей. Все одинаково, и всем поровну.

Девочки, Эмма и Элла, дачную жизнь обожали – купание в речке, велосипеды, костры. И, разумеется, компании. Мальчики.

Никто ни разу не задал вопроса – родные ли сестры Эмма и Элла? Это было так очевидно, что и в голову бы не пришло усомниться. Они и вправду так были похожи между собой, что и сомнений не возникало – конечно, родные!

Худенькие, мелкие (в бабушку, в бабушку), узенькие, остролицые, черноглазые и буйно-кудрявые, точно из одного инкубатора, как шутили родители.

Дружили они по-прежнему, так плотно, так крепко, что жизнь друг без друга было сложно представить. Один сад, одна школа, одни каникулы на двоих. Одни бабушка с дедушкой.

Вот только характеры разные. Эмма, дочь Ильи и Галины, была явным лидером и заводилой. А Элла, сестра, подчинялась беспрекословно и, кажется, была из тех, кто получает от этого удовольствие.

Эмма, конечно, была побойчее во всем и порешительнее. Она с удовольствием руководила любыми процессами – будь то игра или детские шкоды. Кстати, не всегда безобидные. Так, однажды, девочкам было лет восемь, Эмма предложила сестре «подушиться бабулиными духами». Духи с большой осторожностью были изъяты из бабулиной комнаты и, разумеется, оприходованы. Сестры поднялись на чердак и там открыли украденный флакончик. Не беда, что пузырек с драгоценной влагой упал и разбился, беда была в том, что у Эллы открылся жестокий приступ удушья – с той поры она и вошла в когорту отчаянных аллергиков.

Эмма испугалась, увидев, как сестра синеет, хватает ртом воздух и падает без сознания.

Пару минут она раздумывала, распахнув окно и спустив с несчастной бретельки от сарафана, но ничего не изменилось – Элле становилось все хуже, она отчаянно хрипела и пыталась взывать о помощи.

Эмма подхватила ее под мышки и стащила по лестнице вниз практически волоком – на большее сил не хватило.

Наконец обезумевшая от страха Эмма бросилась к взрослым. На счастье, в доме был димедрол, и Илья влил девочке ампулу в рот. Вызвали «Скорую», и, слава богу, тогда пронесло.

На чердак, где и были разлиты духи, взрослые не поднимались и продолжали пытать девочек, что они съели или понюхали.

«Нам надо знать причину приступа! – взывали родители. – Что вы скрываете? Поймите, важно лишь то, что явилось причиной удушья!»

Было обещано, что ругать их не будут – ни-ни! Что поймут, что произошло все случайно и виноватых нет. Но сестры молчали. Молчала Эмма, опустив голову, и молчала несчастная Элла, поймав строгий, предупреждающий взгляд сестры: мы молчим, поняла? Смотри!

Увещевания, просьбы, требования и угрозы не помогли – девочки так же молчали.

Их уложили спать и собрали семейный совет. Что делать? Как узнать причину и почему они так боятся открыться?

Наутро они снова молчали, как партизанки перед врагами. И было принято решение сестер наказать. Что это значило в условиях дачи? Да многое! Речка и лес – под запретом. Вечерние костры на просеке тоже. Велосипеды – туда же. Даже любимые книги запрещены. Не говоря уже о телевизоре и кино в старом клубе. Разрешалось – только учебники, прополка клубники и помощь родителям по хозяйству. Все.

На какой срок? «Да пока вы не расколетесь», – объявил суровый Семен, невзирая на мольбы женщин и отца, дедушки, сидящего с валидолом.

А они молча выслушали суровый приговор, и Эмма кивнула:

– С чего начинать?

– В смысле? – не понял дядька.

– С прополки или со стирки носков?

Взрослые переглянулись, тяжело вздохнув, и разбрелись по делам.

Обнаружилось все через пару дней, когда Галочка поднялась за чем-то на пресловутый чердак.

Запах там стоял еще крепкий, и она сразу все поняла.

Теперь девиц терзали вопросами: «Почему украли? Почему побоялись сказать?»

С Эммой долго беседовали родители – по очереди и вместе. Объясняли, что жизнь любимой сестры была под угрозой. Пытались понять, почему – почему – они боялись открыться? Разве их били когда-нибудь? Разве сурово наказывали? Откуда эта ложь и этот страх?

– Страшно не то, что вы смогли украсть. Хотя это тоже ужасно. Страшно то, что твоя сестра могла умереть. Ты меня слышишь? – пытался достучаться до дочери Илья.

Эмма стояла молча и разглядывала свои сандалеты.

Наконец отец не выдержал, подошел к дочери и сильно встряхнул ее за плечи.

Она подняла на него лицо, посмотрела внимательно, с интересом и вовсе без страха и тихо произнесла:

– Попробуй только ударь!

Отец вздрогнул, мать заплакала, а Эмма вздохнула и вышла за дверь.

А вот родители Эллы впервые задумались. Точнее, перепуганная мать накручивала растерянного отца, справедливо обвиняя во всем племянницу.

Он молчал, а потом рявкнул:

– Да хватит! Я понял. Только ты не поняла, что она мне такая же дочь, как и Элла!

– Я понимаю! – шепотом, оглянувшись, словно боясь, что их услышат, ответила Туся. – Только… Только теперь я ее боюсь. Понимаешь? Не знаю, что можно от нее дальше ждать!

Расстроенный муж махнул рукой и вышел на крыльцо покурить.

Именно с того дня, хотя, казалось бы, все скоро было забыто, отношения между братьями и их женами изменились.

Был еще случай – девочки подобрали одноглазого бездомного котенка, плешивого и блохастого. Взять в дом котенка не разрешили – конечно же, в частности, из-за того, что пушистые животные были противопоказаны Элле.

Котенка было велено немедленно отнести обратно и категорически про него забыть.

Эмма ослушалась – котенка они пристроили к соседке, сердобольной бабуле, и бегали его мыть, чесать и кормить. Кончилось все блохами – и это, слава богу, была самая мелкая из возможных неприятностей.

Когда открылась и эта ложь, снова поднялся скандал. «Опять вранье и непослушание! Опять риск для здоровья Эллы! Как ты могла?» – все дружно орали на Эмму, а она, подняв свои невинные глаза, успела промолвить:

– А что, я одна? Я одна туда ходила и мыла его?

Тут к ней подлетел дядька и дал ей затрещину. Отец негодницы побледнел, а мать закричала:

– Не трогай ребенка!

Братья и их жены не разговаривали неделю. Между собой беседы сводились к тому, что надо разъехаться, потому что… Ну, все понятно!

Родители Эммы оправдывали ее, повторяя ее же слова: «А что, Элла совсем без мозгов?»

А родители Эллы уже стали прямо-таки бояться племянницы – с такой, как она… Словом, да все, что угодно!

Но лето подошло к концу, а до следующего было так далеко, что про разъезд думать пока не хотелось.

С дачи в тот год уезжали смурные, сконфуженные, потерянные. Все понимали, что их рай, их семейный очаг почти безвозвратно разрушен. И прошлых отношений, скорее всего, не вернуть.

А девочки по-прежнему дружили, ходили в один класс и вместе делали уроки – теперь было принято решение, что заниматься они будут у бабушки.

Элла школу не то чтобы любила – нет. Но уважала. Учителей, авторов учебников, классные часы и общественные задания. А Эмма – да ясно и так! Учителей критиковала, в учебниках быстро отыскивала казусы и ошибки, с классных часов сбегала, а общественные поручения игнорировала.

Была еще одна неприятная история в школе – группка отчаянных троечников и примкнувшая к ним парочка заядлых двоечников и отставал решили уничтожить классный журнал. Почему-то в эту историю оказалась втянута Эмма. Почему-то именно она вызвалась вынести пресловутый журнал из здания школы.

Журнал она вынесла легко, а вот где спрятать – вопрос. Элла была не в курсе этой гнусной истории. Легкомысленная Эмма сунула журнал под кровать. Заметьте – под Эллину кровать, не под свою! Не специально, ни в коем случае. Просто пришла после школы к Элке – тетка в тот день напекла пирожков, ну, и сунула журнал под кровать. А потом про него и забыла.

Вечером Туся взялась подметать – тут-то пропажа и обнаружилась. Дома был страшный скандал – бедную Эллу пытали родители. Но при виде ее отчаяния и искренних слез до отца наконец дошло.

– А Эмма у нас сегодня была? – нахмурив лоб, спросил он.

Жена и дочь уставились на него.

– Да, а что? – спросила жена.

– А при чем тут Эмма? – удивилась Элла.

Мать и отец в одну и ту же секунду с тяжелым вздохом посмотрели на дочь и абсолютно синхронно покрутили указательными пальцами у виска.

– Да-а-а! – протянул Семен. – Ну ты, дочь моя… Просто нет слов!

А в восемь утра, несмотря на слезы и крики дочери, Семен, взяв под мышку журнал, отправился в школу. Прямо к директору – строгой и очень принципиальной Маргарите Петровне.

Элла взбежала на третий этаж.

– Эмка, спасайся! Они все узнали, и отец пошел в школу!

Эмма дрогнула, быстро кинула вещи в рюкзак и у двери обернулась.

– Я… спрячусь пока. Ну, пока все не утихнет.

Махнула рукой и быстро сбежала по лестнице.

– Где спрячешься? – выкрикнула сестра.

Но вопрос остался без ответа.

Дело раздули огромное – директриса орала, что Эмма будет отчислена. Потому что всем надоела!

Илья и Семен стояли в ее кабинете и предлагали все – ремонт в школе на общественных началах. Покупку кинопроектора в кабинет биологии. Новые шторы на первый этаж.

Директриса качала головой и молчала – видимо, прикидывала.

Потом вздохнула.

– Я знаю, у вас очень приличные семьи. Мне даже вас жаль. Но! Вы должны понимать, что совершено преступление. Украден серьезный документ. Украден с целью сожжения. Что делать мне? Подскажите. Я же должна на это отреагировать!

Тут в кабинет ворвались рыдающие мамаши, и сердце Железной Марго не выдержало…

А вот Эмма пропала. Искали ее с милицией. Нашли к вечеру следующего дня – наконец кто-то сообразил поехать на дачу. Ворвались в дом, где Эмма безмятежно и крепко спала.

Была прощена, разумеется, – ребенок жив и здоров! А все остальное…

Только поздно вечером, перед сном, отец зашел к Элле.

– Ну, – спросил он, – ты хоть что-нибудь поняла?

Дочь отвернулась к стене.

– Зачем ты пошел в школу, папа? Зачем ты все обнародовал? Я ведь, – тут она всхлипнула, – я ведь могла его пронести обратно! Аккуратно! И положить в ящик стола. А ты? Ты все испортил!

Семен тяжело вздохнул и погладил ее по голове.

– Нет, – сказал он, – не поняла. Ничего ты не поняла, моя дорогая! Она ведь… совершила два ужасных поступка. Первое – украла журнал, а второе – то, что она предала тебя, любимую сестру! Не предупредив, просто подкинула тебе этот чертов журнал! А ты… – снова вздох, – а ты, Элка, опять все простила! И снова бросилась ее спасать и вытаскивать… Ох, детка! Как же непросто тебе будет жить!

Он поправил дочери одеяло, погасил ночник и вышел из комнаты.

На душе было очень погано. Так погано, что… Да что говорить! И еще – злость на Элку. Даже больше, чем на племянницу. Такие дела.

Элла училась слабее сестры – чуть-чуть, но слабее. Эмме давалось все так легко и просто, что уже к классу седьмому она поняла – зубрить ей не нужно. Сочинения Эммы зачитывались вслух, контрольные по математике она сдавала первой, а стихотворения заучивала после второго прочтения.

Элле, чтобы не отстать от сестры, надо было стараться. Очень стараться и много трудиться.

Эмма звала ее во двор или в кино, а Элла, ненавидя весь мир, готовила уроки.

Она понимала, что если вдруг безнадежно отстанет от Эммы, для родителей это будет крах надежд и позор.

В девятом классе Эмма закурила, стала красить ресницы и кокетничать с мальчиками. У нее завязался роман – с самым ярким и красивым мальчиком школы. Девицы недоумевали – как некрасивая Эмма могла окрутить нашего принца?

Могла. Еще как! Боря ходил за ней по пятам, носил портфель и ждал по утрам у подъезда.

Эмма выскакивала из дома, стаскивала с головы вязаную шапку, распахивала пальто, кидала ему тощий портфель – зачем самой таскать эту тонну учебников? – и, прищурив узкие глаза, спрашивала:

– Ну? Куда? Предлагай!

Боря пожимал плечами и нараспев, чуть заикаясь, предлагал программу:

– Кино? Кафе-мороженое? Или в Сокольники? А может, в парк Горького?

Школу прогуливали нещадно, почти через день. А бедная Элла сестру прикрывала, врала, что та то болеет, то сидит с больной бабушкой.

В конце учебного года Эмма попалась. Боря от страху свалился с высокой температурой, боясь всего и сразу – учителей, своих родителей, родителей Эммы. Но больше всего – саму Эмму.

Эмма звонила ему и смеялась:

– Что, струсил? Ну, ты и гад, Борьчик! А я напишу на тебя. Боишься? Отправят тебя, милый, в колонию. Лет эдак на пять!

Обо всем этом кошмаре знала только сестра. На заднем дворе они, усевшись на ящик от марокканских апельсинов, обнявшись от страха, сидели по нескольку часов, не зная, что делать.

Эмма закуривала и тут же бежала в кусты. Элла рыдала, словно это она залетела от Борьчика.

Потом рыдали вместе, и Элла повторяла один и тот же вопрос:

– Что делать, Эмка? Что делать? Нас же убьют. Растерзают. Просто порвут на куски!

– А при чем тут ты? – начинала смеяться Эмма, вытирая горючие слезы. – Ты-то тут при чем, дурочка?

Элла, нахмурившись, вдруг призналась сестре:

– Ты… только не смейся! Меня тоже… тошнит.

Эмма покрутила пальцем у виска и помотала головой:

– Ну, ты даешь, Элка! Совсем дура, что ли?

Наконец вопрос был решен – старшая сестра Борьчика, двадцатилетняя студентка-медичка, выслушав брата, взялась помочь. Рано утром Элла и Эмма отправились к черту на кулички, в Медведково, в какую-то больницу, где их приняла пожилая врачиха. Она внимательно оглядела сестер, строго спросив:

– Обе?

Сестры дружно замотали головами, и Эмма, глубоко вздохнув, громко сказала:

– Я! – и сделала шаг вперед.

Врачиха кивнула – ей-то вообще все равно, – и повела ее через аварийную лестницу, грязную и заплеванную, усеянную окурками, в какую-то комнату, где велела раздеваться и ждать, бросив ей на колени огромный вытертый серый больничный халат.

Эмма разделась, села на табуретку и стала ждать. Ей было так холодно и так страшно, что захотелось сбежать. Она плакала, не вытирая слез, и они, сильные, мощные, как река, текли по ее шее, ключицам и маленькой груди – горячими густыми ручейками.

Потом она вспоминала, что никогда больше так не ревела. Никогда! И ни при каких обстоятельствах.

Скоро за ней пришла нянечка, сунула в руки серую с дырками пеленку и зло бросила:

– Ступай за мной. – Но тут же вздохнула, словно пожалела девчонку, и добавила: – Горемыка!

Они шли по пустому, холодному и гулкому коридору, и нянька все бормотала, что от мужиков одни беды, а она такая тощая да сопливая, и туда же! Под поезд! Прям чешется у вас там, у идиоток таких! Вот теперь и расхлебывай…

Потом был кабинетик, маленький, с замазанным белой краской окном, и та врачиха в перчатках и в маске – Эмма ее не сразу узнала.

Та вколола ей в вену укол, и последнее, что она слышала, было звяканье металлического инструмента и грубый окрик:

– А ну, раздвигай! Умеешь, небось? Или забыла?

Очнулась она от страшной боли внизу живота – болело так, что она громко, в голос застонала. Казалось, что там, внутри, кто-то продолжает кромсать ее железными ножницами – со злорадным упорством.

Она открыла глаза и увидела, что она в палате, на узкой койке, а на соседней спит толстая женщина – спит крепко и громко храпит.

Потом пришла врачиха, пощупала ей живот, положила на него пузырь со льдом, посмотрела на часы и сказала:

– Лежишь еще час. Потом встаешь и уходишь. Тем же путем. Деньги сейчас. Поняла?

Эмма вытащила из сумки двадцать пять рублей одной сиреневой бумажкой, сунула врачихе и, отвернувшись к стене, сказала:

– Спасибо.

– Рада была угодить, – усмехнулась та и ушла.

Через час Эмма оделась и медленно пошла по пустынному коридору на улицу.

Выйдя на задний двор, она увидела Эллу. Та сидела на перевернутом ящике и плакала. Увидев сестру, заревела сильней.

А Эмма подошла к ней и спокойно сказала:

– Дай закурить!

Закурив, с усмешкой посмотрела на громко всхлипывающую сестру и спросила:

– А ты чего ревешь, дурочка? Все уже позади. Поняла? Все уже хорошо!

Но до «хорошо» было как до луны. Уже в такси Эмма «промокла» – лило из нее как из ведра.

Элла испуганно умоляла вернуться в больницу. Эмма молчала и подкладывала под себя куртку.

Из машины выскочили и быстро побежали в подъезд – не дай бог шофер увидит, «как мы все загадили».

Отдышались только в квартире – родители, слава богу, были на даче: пятница, вечер.

Эмма, постанывая, лежала в постели и покрикивала на испуганную сестру:

– Ну, и чего ты психуешь? Подумаешь – кровь! Все-таки операция, милая! Бескровных операций еще никогда не было.

К вечеру поднялась температура, и было уже очевидно, что нужно ехать в больницу.

Элла рыдала в голос и умоляла позвонить «хотя бы кому-нибудь».

– Кому? – железным голосом холодно осведомилась сестра. – Может быть, маме с отцом? Или бабуле? А, деду! Вот деду – давай!

Позвонили сестре горе-любовника. Та прибежала к приезду «Скорой», и ослабевшую Эмму наконец увезли.

Ну, а там все по схеме – повторная чистка и приговор: детей – никогда! Даже не думайте.

Всю ночь Элла просидела у постели сестры. Эмма, казалось, спокойно спала. Но была бледнее простыни и вздрагивала, постанывая во сне, словно ей снился кошмар.

Элла поила ее водой и снова тихо скулила. Под утро Эмма открыла глаза, спокойно оглядела сестру и спросила со вздохом и раздражением, широко зевнув:

– А-аа, ты? Снова ревешь? Ну, а теперь-то что? Видишь – живая, – снова зевок, – не подохла! Ну… или – полуживая, – она усмехнулась.

– Эммочка, милая! – запричитала сестра. – Они ведь… сказали… что больше не будет детей!

Произнеся это, она с испугом уставилась на Эмму.

Та покачала головой:

– Ну ты и дура! Не будет? И что? Что? Жизнь закончилась?

Элла испуганно и часто замотала головой.

– Нет, что ты, что ты! Конечно же нет!

– Вот именно – к тому же… – Эмма помолчала и подняла глаза на сестру: – А знаешь, я их рожать и не собиралась. Вообще! Зачем это все? Лично мне – ни к чему. Одни проблемы и хлопоты. Ну вспомни родителей. И кому из них хорошо? А мы с тобой – еще не худшие из детей. Особенно, конечно же, ты, – и она засмеялась. – Я не пример, это точно!

– Не собиралась? – шепотом повторила ошарашенная Элла. – Вообще? Никогда?

Эмма кивнула.

– У тебя что, со слухом проблемы? – И повторила – четко и по слогам: – Во-о-бще! Ни-ког-да! Поняла, наконец?

Элла кивнула.

Через неделю Эмму выписали, и все осталось шито-крыто – родители взяли тогда две недели отпуска и продолжали сидеть на даче – сентябрь, опята, да и вообще, бабье лето и «страшенная красота». «А вы, дуры, не едете!»

К приезду родителей Эмма была уже в порядке и даже предъявила испеченный яблочный пирог:

– Ну я же соскучилась!

Элла, исполнительница пирога, была счастлива – все прошло гладко, никто ничего не узнал, а что до пирога – так она готова была испечь еще сотню, только бы… Только бы не открылся обман и бедная Эмма не обнаружила перед ними всю ложь. Всю эту дикую и страшную историю.

В институты поступали, конечно, разные – Эмма сразу прошла в МАИ, по стопам родителей: они настояли. А ей было все равно – абсолютно! Говорила, что лишь бы отстали – сама она вообще не пошла бы за «верхним», а пошла бы в актрисы, ха-ха, ну или в гримеры. На худой конец – так.

А бедная Элла корпела над учебниками, а вот по конкурсу не прошла – недобрала какую-то мелочь, полтора балла.

В доме был траур и «вселенская трагедь» – рыдали все: бабушка, мама и Элла. Крепился только отец, но и он страдал отчаянно – Элка же такая умница! И такие дела!

Было решено, что Элла пойдет работать, ну а на следующий год…

Первого сентября Эмма, новоиспеченная студентка, в новом шикарном югославском брючном костюме красного цвета с золотыми пуговицами гордо стояла у входа в здание и покуривала тонкую черную заграничную сигаретку с ментолом. Настроение было прекрасное, самочувствие тоже – короче, вся жизнь впереди. А сколько еще сюрпризов в ней, в этой жизни!

На проходящих мимо парней смотрела с усмешкой, мгновенно ставя оценки – троечка, двоечка, ну-у… этот… Ладно! Тебе – четверка.

А грустная Элла плелась в детскую библиотеку Черемушкинского района – на работу. Младшим библиотекарем, график с девяти до шести и оклад шестьдесят пять рублей. Без копеек.

В библиотеке ей выделили место у двери, дуло ужасно, тут же заставили перебирать пыльные стеллажи в подвале и к четырем позвали пить чай – случайно вспомнив о ней.

Она сидела за своим столом, пила чай из чьей-то кружки с отбитым краем, закусывая печеньем «Юбилейное», которое крошилось на ее новую юбку.

За окном был серый двор с моросящим дождем, голуби на загаженном подоконнике и одинокая старуха, сидящая, словно в палатке, в огромном буром плаще и не замечавшая, казалось, дождя.

Элла тихонько плакала и тайком утирала слезу.

В те времена сестры общались, конечно же, реже – Эмма вертелась в шумном и веселом хороводе студенческой жизни, новые люди, тучи парней – институт-то технический, девок по пальцам. Ходили в кафе, в кино, собирались в пустующих квартирах и общежитиях.

Она звонила сестре – но так, коротенько, скорее для проформы, чем по зову сердца.

Элла грустила, канючила, что жизнь ее скучная и серая, работа тоскливая, тетки-сотрудницы пожилые сплетницы, почти все одинокие – изначально или разведены.

Вечерами она сидела дома, смотрела телевизор или читала. Настроение было паршивым – оно и понятно. С чего веселиться?

Она скучала по сестре, да и просто скучала. Молодая жизнь проносилась мимо нее, словно скорый поезд, без остановок – мимо, мимо! Ох, как обидно!

Эмма крутила романы, словно перелистывала страницы не очень увлекательной книги – быстрее, быстрее, так, здесь – совсем скучно, здесь – просто тоска, дальше, дальше – может быть, там?

Однокурсницы удивлялись – такая, казалось бы… ну, не то что невзрачная, но… До красотки – ох как далеко! А рядом-то были красотки!

Очень худая, сухая, жилистая, с густыми кудрявыми короткими черными волосами, небольшими, но яркими и очень живыми глазами – кошачьими, желто-зелеными, узкими, вспыхивающими внезапно, словно карманный фонарик в темном углу. И взгляд этих узких глаз – обдающий то теплом, то холодом. Острый и умный взгляд – она привораживала к себе.

К тому же умница, языкатая, остроумная, жесткая и колючая, ее оценки всего – людей, событий, поступков – были так точны, так остроумны и ярки, что возле нее всегда были люди, маленькая толпа поклонников и почитателей.

Она любила яркие, сочные тона – красное, фиолетовое, ярко-желтое, лимонное, оранжевое или салатовое. Дешевые сережки из горного хрусталя сверкали в ее ушах ярче бриллиантов.

Преподаватели ее не любили, но при этом считались с ней и прислушивались к ее неординарным и неожиданным «выступляжам».

На вечерах она танцевала в самом центре, танцевала без устали – и снова вокруг нее была толпа и поклонники.

Самые лучшие мальчики курса, да и других курсов, старших и даже выпускных, старались познакомиться с ней и если не «зароманиться», то хотя бы задружиться.

Многие из тех, с кем романы случались, потом становились ее друзьями – почему-то никто и не думал обидеться на коварную Мессалину, ей все прощалось легко и быстро.

На третьем курсе она наконец влюбилась. Ну и, конечно, все по сценарию – в преподавателя.

Евгений Аркадьевич Самоваров был самым красивым мужчиной на факультете. Импозантный – так про него говорили. Высокий брюнет с синими глазами и мягкой улыбкой.

В Самоварова были влюблены и студентки, и преподавательницы, и лаборантки, и уборщицы. И аспирантки, и библиотекарши – все!

Он был одинаково вежлив со всеми, галантен и в порочащих связях был не замечен.

Он был женат, и женат был давно – еще со студенчества. Имел уже взрослую дочь. Про жену его было известно мало – после института она не работала, воспитывала дочь и была жизнью довольна – никаких амбиций вообще. Говорили, что внешне она хорошенькая, но не более. Милая, чуть полноватая блондинка с голубыми глазами и пышными формами.

Самоваров был большим франтом – к зданию института ловко подкатывал на голубых «Жигулях», вылезал неспешно, с достоинством, с модным портфелем из черной замши. Вылезал и оглядывался – все ли заметили? Рубашки носил светлые, голубых оттенков, которые шли к его синим глазам и хорошо оттеняли густые, темные, красиво подстриженные волосы.

Девицы замирали, когда он, оставив после себя шлейф хорошего одеколона, проходил мимо, приветливо кивая знакомым. Он был и вправду хорош, этот Самоваров, – придраться практически не к чему.

Да и вообще – не к чему, что говорить!

Когда Эмма влюбилась в него, она снова почувствовала острую необходимость в сестре. Конечно, а кому еще она могла рассказать о своей неземной любви? Сокурсницам? Ну естественно, нет.

Это была ее тайна, а еще больше – страшная тайна преподавателя Самоварова.

Они с Эллой сидели в темном подвале кафе, и Эмма говорила горячо, без остановки, то и дело прикуривая одну сигарету от другой, и бесконечно пила черный несладкий кофе.

– Нет, ты только подумай, – взывала она к сестре, – полюбить человека по фамилии Самоваров! Разве можно было придумать подобную пошлость?

Элла тяжело вздыхала и беспомощно разводила руками.

– Ты понимаешь, – продолжала Эмма жарким шепотом, – он вообще не мой вариант, вообще! – тут она сделала «страшные» глаза. – Ну, сама посуди – во‑первых, он преподаватель. В этом уже есть какая-то пошлость. Женат – во‑вторых. И это снова огромная пошлость.

Элла послушно кивала.

– В-третьих, нарцисс. Понимаешь? Самый типичный, банальный нарцисс. Когда он проходит мимо зеркала, я боюсь рассмеяться. Он оглядывает себя с трех сторон! Лево, право и еще, обернувшись, слегка со спины! Он поминутно поправляет волосы! Можешь себе это представить? И у него в портфеле, с собой, есть любимый одеколон. Разумеется, Франция. Привозной, прямо оттуда. Пахнет, конечно, роскошно. Дальше – костюм. Тоже оттуда. Говорит, что привозит из Польши – нашим не доверяет. Рубашки, галстуки – все отменное, самое модное и только импорт. И еще – ну, ты сейчас упадешь. – Она наклонилась к сестре и прошептала: – Носки. Носки тоже оттуда! – Она откинулась на спинку стула и, ожидая эффекта, спросила: – Ну? И как тебе эта картинка?

– Ну-у-у! – протянула Элла, не понимая, что нужно ответить. Осудить? Восхититься?

– Да, – Эмма снова подалась вперед, – забыла. Белье! Совсем не то, что мы видели. Ну, у отцов, например. Сатиновые, до коленей, кошмары. А здесь… Эластичные трусики белого цвета, и так облегают!.. Ну, ты поняла…

Элла, конечно, не поняла, но кивнула. На всякий случай.

А сестра продолжала:

– Элка! Это вообще наваждение. Морок какой-то. Словно заколдовали. И меня, и его! Мы – как в горячке. Ничего не понимаем, никого не видим вокруг. Ничего не слышим. Ходим с воспаленными глазами, туманом в голове и шумом в ушах. У него – то же самое. Я спрашивала его. В голове только одно – чтобы стремительно, мгновенно оказаться на необитаемом острове и… рухнуть в объятья. Замереть на минуту и – снова туда! Ну, ты поняла… – со вздохом повторила она и надолго притихла.

Элла опять не поняла ничего, но снова кивнула – на всякий пожарный. Эти разговоры, откровения так будоражили ее душу и сердце, что после этих снова ставших такими частыми встреч она долго не могла уснуть и шла на работу с головной болью и сердечной тоской.

– Или вот! – оживлялась Эмма, припомнив что-то. – Вот, послушай. Мы ищем квартиры, любые углы, которые могут нас приютить и где мы… Ну, сама понимаешь. И нам всегда мало времени. Всегда! Хотя… Его и вправду катастрофически мало. Что там – час или два? Или даже четыре? Мне кажется, если бы нам отпустили год или два – мы не смогли бы наесться всем этим! Он говорит, что я – дикая кошка и что у него ничего подобного не было. Опять пошлость, да? Вот именно – пошлость! Но я все принимаю. Все от него принимаю и со всем соглашаюсь. И у меня тоже ничего подобного не было. Хотя это понятно. Все эти мальчики с их пространными разговорами о смысле жизни, они всегда робеют, эти мальчишки. Всегда. И поэтому нагоняют пафоса и делают умный вид. А у самих – потные руки! Трусливые зайцы. Во всем! А он – взрослый, поживший мужик. Ему сорок два. И бабы, как ты понимаешь, были всегда.

– Он… всегда изменял? – осторожно спросила Элла. – В смысле – жене? Что, всегда?

Эмма уставилась на нее с удивлением.

– Да какая, собственно, разница? Ты вообще о чем? Это что, нас должно волновать? Да и потом – почему такой, как он, должен достаться одной?

– Ну, а потом? – робко осмелилась поинтересоваться Элла. – Что будет дальше?

– В смысле? – нахмурилась Эмма.

– Ну… – совсем растерялась сестра, – он… разведется?

Эмма равнодушно пожала плечами и повторила:

– Разведется? Да вряд ли, наверное… Там – дочь и жена. Его, я полагаю, все это устраивает. Привычка и прочее. Дом, общий круг. Родители. Общая жизнь. А я… я – это… Ну, как объяснить? Я – тоже жизнь, но другая. Тайная, яркая, полная страсти и чувств. Наверное, так.

Элла кивнула.

– Но… Нет, я все понимаю. И все же… Что дальше? Тебе… надо замуж, – наконец выпалила она, – семью…

– Скажи еще – детей! – недобро усмехнулась та. – Семью? А зачем? Зачем все эти… – она помолчала, перебирая пальцами, – ну, эти штуки… семейные? Быт, носки и рубашки. Бигуди и крем на лице. Ночная сорочка и тапки. Завтрак и ужин. Котлеты и суп. В гости к родителям, грядки на даче. Все это – зачем? Нет, ты объясни. Приведи хоть какие-то доводы «за» против того, что я сказала!

Элла вздохнула, пожав плечами.

– Так… все живут. Бабушка с дедом, наши родители, их друзья и соседи. Разве не так? Так вроде бы надо.

– Так… Разумеется, так! Только я, – тут Эмма засмеялась, – я – это не все! Поняла? И все это «надо» лично мне не надо категорически! Да и потом – посмотри на наших. Давно грызутся, как мыши, раздражаются. Всегда недовольны друг другом. Пусть по пустякам, мелочам. Но… А ведь какая любовь была! Разве не так? Все просто устали – друг от друга устали. Быт заедает, проблемы. Болячки. Нехватка денег, рушатся планы, умирают желания.

– Ну, а одной? – осмелилась уточнить Элла. – Одной разве лучше? Решать проблемы, болеть? Встречать старость?

Эмма рассмеялась и махнула рукой:

– Где еще та старость? Вот именно – далеко-далеко. Вместе с болезнями. Пока до нее доползем… Вся жизнь впереди – такая огромная. Долгая жизнь! Элка! Живем мы сейчас, а не завтра. Сейчас и сегодня! Любим, страдаем, мечтаем…

Элла кивнула и слабо улыбнулась.

– Ты, наверное, права. Только…

Сестра перебила:

– Знаешь, обойдемся без «только». Сегодня мы просто – живем!

«Счастливая Эмка, – думала Элла, – «просто живем»! Как четко и ясно. Действительно просто. А я… я так не умею. Просто жить и получать удовольствие. Вообще не умею получать удовольствие. И где они, эти удовольствия, я просто не знаю. И будут ли?»

За сестру она переживала – добром все это не кончится. Такие связи в конце концов… приносят одни страдания. Этот Самоваров семью не бросит, а вот Эмку – наверняка. Перегорит. Сухие дрова страстей горят ярче, сильнее, но и сгорают быстрее. И что будет с Эмкой?

Все знания были из книг – а уж там все про страсти написано! Больше, чем про все остальное. Про страсти и про страдания после этих самых страстей.

Но что поделать? Эмка всегда была своевольной. Всегда самой смелой и умной. И нет для нее авторитетов – нет и не было. Сами с усами. Кого и когда она слушала, наша бесшабашная Эмка?

А на душе было муторно. От беспокойства за Эмму и еще – за свою тоскливую жизнь.

Через два года Элла поступила в Институт культуры, на библиотечный, разумеется, факультет. А все мечты про журналистику, литературную деятельность канули в Лету. Рисковать больше не захотела, сколько можно ходить в абитуриентках? Пусть хоть так, чем никак.

В институте тоже была тоска – одни девицы, озабоченные только устройством своей личной жизни. Готовы были пойти за любого, но особенно ценились военные – зарплаты приличные, а в гарнизоне для библиотекаря всегда найдется работа. Для жены.

Эммин роман продолжался. Самоваров даже умудрился съездить с ней в Ригу на конференцию – на три дня. И Эмма говорила, что они «разрушили Ригу». Потом подвернулся Краснодар, а оттуда махнули в Сочи – на три ночи, как в песне поется.

– И Сочи разрушили? – осторожно спросила Элла.

Эмма удивилась подобной остроте и подмигнула.

– А ты как думала? Сочи в руинах!

Было странно – Эмма, худющая, яркая, с горящими глазами и стремительная, стала почти красавицей – не зря говорят, мол, влюбленная женщина…

Она была похожа на кошку – гибкую, гладкую кошку, которую правильно кормили – только отборным мясом и рыбой. С блестящей, лоснящейся шерстью, с острыми, молодыми и опасными зубками.

Элла видела, как на сестру обращают внимание – в метро, в кафе и на улице.

Она гордилась сестрой – как всегда, немного завидовала ей, тоже, впрочем, как всегда. Восхищалась ею и по-прежнему бесконечно любила. Так, что отдать жизнь – пустяк!

А однажды задумалась – а любит ли ее Эмма? Ну, так же, как она ее? И тут же решила, что да. Разумеется. Только… слегка по-другому. Как умеет. Но жизнь за нее не отдаст.

Вот это – точно. На сто процентов. Категорически не отдаст. И правильно сделает. Эмма не дура.

Во время одного из своих откровений Эмма вдруг замолчала и потом, вздохнув, сказала:

– Господи, и кому я про это рассказываю! Ты ж у нас девственница!

Элла покраснела, опустила глаза и ничего не ответила.

В тот год умер дедушка. В Сочи послали телеграмму. Эмма ответила, что билеты достать не смогли – самый сезон, вы о чем, родственники?

Илья прочел ответ дочери и, вздохнув, сказал:

– Врет. Все врет. Как обычно. По таким телеграммами обеспечивают. Всегда. Это закон. Просто… не захотела свой отпуск ломать.

Все дружно вздохнули, но никаких комментариев.

Отношения с Самоваровым продолжались долго, лет восемь. За это время они много раз бурно расставались, рвали категорично и «навсегда», мучили друг друга с остервенением, упрекали, оскорбляли, но… все же держались друг друга.

Эмма давно работала в каком-то КБ, работу свою откровенно ненавидела, а вот коллектив хвалила – поэтому и держалась там. Коллектив был мужской, все вокруг пляшут и восхищаются, говорила она: «Ну, а когда я в фаворе, мне на все наплевать!»

Она стала еще суше, еще циничней и острей на язык. Она уже совсем не лестно говорила о своем любовнике, обвиняя его в малодушии, приспособленчестве и трусости – за столько лет ничего не решить! И это мужик?

А потом сообщила – так, между делом, что от Самоварова ушла. Точнее, бросила его. «Ну сколько же можно, Элка? Сколько лет на него угроблено – самых прекрасных! Сколько потрачено сил! И все – в никуда».

А спустя совсем немного, месяца два, Эмма сообщила, что выходит замуж. Ну? Каково?

Элла как-то видела его лет пятнадцать спустя – этого уже давно бывшего красавца, не сразу узнала и очень удивилась, признав наконец. Самоваров к тому времени ушел с кафедры, перебивался случайными заработками и выглядел потерянно и жалко. Углядела она его у мясного прилавка, где Самоваров просил взвесить ему кусок поменьше, «можно с костями».

Взволнованная Элла позвонила сестре, а та, громко позевывая, прокомментировала это так:

– Жалко? А что ты хотела? Жил человек в свое удовольствие. Ни с кем не считался. Получал все, что хотел. Вот и расплата – а что, справедливо.

– И тебе совсем его не жалко? – удивилась Элла.

Эмма снова зевнула.

– Не-а, нисколечко. Кто он мне теперь? Так, бывший знакомый.

Элла положила трубку и мысленно повторила, прикладывая эти слова к сестре: «Жил в свое удовольствие, ни с кем не считался, вот и расплата. А ты как хотела?»

Вот именно, расплата! Да что там считать чужие грехи. Эмма, по крайней мере, имела от своих прегрешений хотя бы… удовольствие, что называется! А я? И моя такая правильная и безгрешная жизнь? Коту под хвост, кобыле туда же.

Эммин муж родне представлен не был. «Много чести, – фыркнула она, – да и кому это надо?»

Через три года после смерти деда ушла и бабушка Рая. Жить «после мужа» ей совсем расхотелось. Собрали семейный совет – что делать со стариковской квартирой? Продать и поделить деньги?

Решили, что будут сдавать. Все подспорье уже немолодым отцам, получающим сущие копейки. Илья еще как-то держался в своей лаборатории, А вот институт Семена прикрыли – «за недостаточностью средств на содержание». Семен остался на улице. Помещение института было варварски раздроблено и сдано мелким фирмочкам. В те годы безработный Семен пошел работать курьером – развозил по домам лекарства. Денег было немного, но иногда давали на чай, да и времени свободного было навалом.

– Беру чаевые, – грустно шутил он, – дожил, старый дурак! Унизительно, а беру. Себя ненавижу, а в руки смотрю! А потом… сдохнуть охота.

Сложные были времена. Но на том семейном совете подала голос Эмма. Объявив, что выходит замуж, и она, именно она с мужем, переедут в квартиру бабули.

Кто-то попробовал возразить, кто-то предлагал «что-нибудь придумать, чтобы всем было хорошо». Но Эмма твердо сказала:

– Туда перееду я. Все, точка. Дебаты закончены. Вы что, обалдели? Так хоть одна из нас устроит личную жизнь!

Первым голос подал Семен, задумчиво сказав:

– А ведь детка права.

Все вздохнули и разошлись.

Свадьбы как таковой не было – Эмма плюс жених, плюс друг жениха, плюс Элла – вчетвером пошли в ресторан.

Увидев Эмминого жениха, Элла остолбенела – этот задохлик Шурик! После Самоварова, господи, даже нынешнего Самоварова! Жалкого и старого!

Шурик был и вправду смешным – маленького, почти крошечного роста, длиннорукий, как обезьяна, отчаянно кривоногий, подросткового веса, с прядями редких темных волос, прилипших к полупрозрачному темени, с «ленинским» лбом, пучеглазый, носатый и – очень веселый.

Он был похож и на гнома, и на диковинную птицу, и на старичка-лесовичка, и на сказочного волшебника (доброго или злого?). Но все же больше всего – на обезьяну. Правда, с очень умным лицом.

Эмма тут же дала ему кличку – примат.

Умный Шурик не обижался – в Эмму был страстно влюблен, а про себя все понимал.

Он был и жалкий, и несуразный, и смешной. Но взгляды он точно притягивал – любопытные и удивленные, что ли?

Было в нем что-то животное – внешность, ужимки. Все это было как-то… неприятно, но Элла гнала эти мысли, всегда помня фразу «лишь бы человек был хороший».

Веселиться он начал с порога, развлекая сестер анекдотами – «свежачком», как он говорил.

Балагурил он весь вечер, посмеиваясь и над невестой, и над «мероприятием», и над собой.

Он был довольно остроумным, скорее очень остроумным, но… Утомлял.

Ей-богу, здорово утомлял.

Пил он много и часто, не пьянел, но вдруг отключился и уснул, откинув голову назад и широко открыв широкий губастый рот.

Эмма резко встала со стула.

– Я в туалет. Ты со мной? – коротко бросила она сестре.

Смущенная Элла тут же поднялась и засеменила следом.

У зеркала в туалете Эмма внимательно разглядывала себя. Потом долго и тщательно красила губы.

Наконец Элла не выдержала и почти выкрикнула:

– Боже мой, Эмка! Зачем тебе… все это нужно?

Эмма усмехнулась, поправляя волосы, и ответила:

– Замуж! Ты же первая говорила, что нужно замуж. Чтобы семья! Или я путаю?

Элла молчала.

– Так вот, – продолжила Эмма, – я иду замуж. А ты что, думаешь, у меня очередь под окном? Или я выбираю? Нет, дорогая! Мужиков, конечно, полно, – тут она снова вздохнула, – только вот… в загс никто не торопится. А этот готов. Да ты не волнуйся. Он же не всегда… балагурит. Он очень начитан, образован. Интеллектуал, каких мало. А после Самоварова, а? – который был серьезен только у зеркала. Да, кстати. Он из прекрасной семьи. Папаша адвокат и мамаша дохтур. Квартира огромная в центре, а там… добра! Мы с тобой такого не видели. Сплошной антиквариат. Люстры, мебель, полы. Да и вообще – я от противного. Самоваров и Шурик – по-моему, очень смешно!

– Не очень, – осмелилась вставить Элла, – по-моему, не смешно.

– И вообще, – Эмма прищурилась и посмотрела на сестру, – он мужик обалденный. Ты поняла, о чем я? Даже Самоварову фору даст, а? Как тебе? А знаешь, какие у него были бабы? У него, у такого урода? Не знаешь. А были – сплошные красотки. Не мне чета, Элка. Поверь! Ну, как? – повторила она.

Элле было «никак». Точнее, это снова ее смутило, встревожило и расстроило.

Друг Шурика, вялый и белесый Вадим, все время ел и помалкивал. Он был похож на спящую, вчерашнего улова, огромную снулую рыбу – с полузакрытыми глазами и нечетким, методично жующим ртом.

Он был настолько индифферентен, что казалось, попал не на свадьбу лучшего друга, а так, случайно – ну, пригласили к столу, а он не отказался, зачем, если можно поесть?

Спящего Шурика тащили втроем – он почему-то оказался страшно тяжелым. Выгрузили у входной двери, внесли в квартиру и положили на бабулин диван.

Элла пошла домой, унося с собой все свои печали – в квартире любимых людей, на родном старом диване, лежит это, и теперь это будет тут жить!

Ей почему-то совершенно расхотелось в то время общаться с сестрой. А та и не настаивала. Почти не перезванивались, встречались пару раз случайно, у остановки. Пару фраз ни о чем и – разбегались в разные стороны.

В июне Элле выделили путевку в Одессу. Мама купила ей три летних платья, новый купальник и босоножки. Заставила сделать педикюр с ярким лаком и проводила на вокзал, бросив на прощанье странную, совсем не типичную для нее фразу:

– Ну, заинька, ты там… не теряйся! Ты меня поняла?

Элла смутилась, покраснела и была очень рада, что объявили отправление поезда.

Комнату дали на двоих, в соседки попалась бойкая харьковчанка Людмила. Людмила тарахтела без остановки – выяснилось, что она замужем, но детей не родила: «Муж шибко болен на эту тему». Мужик хороший, малопьющий и нежадный. Но и еще раз но – Людмила хотела родить. Сказала честно: «Я сюда за этим приехала».

Элла растерялась, почти испугалась – что там ждет впереди? Эта Людмила напомнила ей сестру – натиском, напором. Такие идут к своей цели прямолинейно и четко. И от планов своих не отказываются.

Но страхи оказались напрасны – соседка пойти «погулять на пару часов» не просила, возвращалась поздно, света не включала, со стуком сбрасывала босоножки, долго пила из графина воду и ложилась поверх одеяла. Долго не засыпала, вздыхала тяжело, ворочалась и успокаивалась только с рассветом.

А вместе с ней засыпала и Элла.

Город был прекрасен, но переполнен отдыхающими, на пляже было трудно отыскать свободное место, кормили отвратительно, а в магазинах продуктов не было вовсе. Элла хорошо загорела, и яркие, цветастые платья так шли ей, что она впервые застревала у зеркала с удовольствием, неведомым ранее.

А однажды к ней на скамейку подсел мужчина – внешности неяркой, заурядной, но приятной. Разговорились – о том о сем, о процедурах, питании – обычный разговор отдыхающих. Мужчина представился, сказал, что живет и работает в Калининграде. Женат и имеет двух дочерей.

Как-то сложилось, что после ужина он пригласил ее в кино, она, разумеется, пошла – без всякой задней мысли, просто от тоски и одиночества. В кино сходили, потом прогулялись по парку, посидели на скамеечке, болтая по-курортному, по-свойски.

Ну, так и повелось – Иван Александрович теперь опекал ее, занимал место в столовой и кинозале, угощал шоколадками и однажды принес букетик ночных фиалок – невзрачных, но пахших так, что кружилась голова.

Их первое и последнее интимное свидание случилось довольно скоро, день на седьмой после знакомства. Элла пошла на это намеренно, сильно робея, но любопытство был сильнее – что ж там такого, что так крутило и ломало Эммину жизнь? Да и пора, что говорить! «Очень пора» – и давно!

Ничего такого ей не открылось – во всяком случае, никаких потрясений и шока. Иван Александрович был нежен, заботлив, внимателен. А после того, что между ними произошло, с испугом уставился на Эллу и, потрясенный, спросил:

– Как же так? Я не понял. Ты… вы… еще… не того?

Элла ничего не ответила, вздохнула, кивнула и стала натягивать платье.

У двери она обернулась и вдруг рассмеялась:

– А что, вы сильно расстроились?

Он, бледный и потерянный, только махнул рукой и пожал плечом.

После этой истории Элла как-то вдруг успокоилась – ну, наконец все случилось. И ей будет не стыдно перед сестрой.

А ночью – ночью случился кошмар. В комнату влетела Людмила и, подбежав к Элле, уже почти блаженно уснувшей, стала бить ее босоножкой по спине и плечам, громко крича:

– Ах ты, стерва! Ах ты, гадина! Тихая такая! Коза драная! Я этого Ваню две недели пасу, а она… Нет, вы подумайте!

Элла накрылась с головой одеялом, увертываясь от тычков, и молила только об одном – чтобы не проснулись соседи и не разразился скандал. Боже, какой ужас! Какой позор!

Устав, Людмила рухнула на кровать и зарыдала.

Рано утром Элла тихонько собрала свои вещи, выскользнула в коридор, затем на улицу и взяла такси на вокзал.

«Бежать! – стучало у нее в голове. – Бежать, и все. Подальше от этого ужаса!»

Она бежала, унося с собой отчаянный позор, безмерный стыд, некоторое удовлетворение, освобождение, познание – и еще пока, разумеется, неопознанную беременность.

Когда все открылось, вернее, дошло до нее, она, конечно же, бросилась к сестре.

Эмма слушала ее не перебивая. С удовольствием затягиваясь, попивая любимый кофеек и слегка усмехаясь.

Дослушав сестру, спокойно спросила:

– Так, ну, все хорошо. Что было – то было. Было – и слава богу! Но ты была у врача? В смысле точного срока?

Элла замотала головой.

– Так неловко, знаешь. Будут спрашивать, замужем ли я. Ну, и вообще.

– При чем тут «вообще»? – разозлилась Эмма. – Я про то, чтобы не прозевать, поняла?

– Что не прозевать? – переспросила непонятливая Элла.

Эмма вздохнула.

– Господибожемой! Нет, ты и помрешь с психологией девственницы. Аборт не прозевать, идиотка!

– Почему аборт? – прошептала Элла. – Зачем? Я… буду… рожать.

Эмма уставилась на нее немигающим взглядом.

– Ро-жать? – повторила она. – От кого? От Иван Иваныча?

– Александровича, – одними губами поправила ее Эмма. – Да, буду рожать. Шанса больше не будет. Ты что, не понимаешь? А так… Так я буду уже не одна!

Эмма встала, потянулась, прошлась по комнате, постояла у окна – все молча, пугая этим притихшую Эллу.

Потом развернулась, внимательно разглядывая сестру, и наконец сказала:

– Та-ак… А теперь – все и по пунктам!

Пункты были такие – что ты знаешь про этого своего Иваныча, старого сладострастника? Кто он, откуда? Чем занимается? Какие болезни у него в роду? Может быть, шизофрения, эпилепсия или, не дай бог, недолеченный сифилис? Какая профессия? Возможно, он облучен и у него отвратная кровь. А, ты не знаешь? А может быть, его мамаша провела остаток жизни в дурдоме? Или брат заключенный? Убийца, к примеру? Или сестра-алкоголичка? Или все вместе? Нет? Неизвестно? А от кого, позволь узнать, ты собралась рожать? Молчишь? Вот и подумай! Кто у тебя может родиться? Не знаешь, правильно. Плюс твои далеко не юные годы. И что в остатке? Да! Еще не забудь – мама и папа! Все это их просто убьет. Дочь понесла – от кого? Неизвестно. Дальше – квартира. Две смежные комнаты. Родители не молодеют и часто болеют. Денег в доме нет – все еле сводят концы. Значит, так, ты сидишь дома, с ребенком этим. Ребенок орет, родители не спят, денег нет. А знаешь, что есть? Не знаешь? Есть позор, нищета и вселенский ужас. Есть полусирота, у которого никогда не будет хорошей одежды, приличных игрушек, моря и частных преподавателей. Да что там все это – у него никогда не будет отца! Родители, сломленные окончательно, – мало им бед и проблем, – когда-то уйдут. Ты снова засядешь в своей дурацкой библиотеке на свою крошечную зарплату, а он, твой ребенок, будет тебя ненавидеть. За все: за крохоборство – а как выжить иначе? – за неполную семью, дай бог, если он еще будет здоровым… От этих Иван Иванычей… Черт знает их душу!

– Я… так хотела… родить, – повторила Элла. – Ну, чтобы… быть не одной!

– Ну, то, что ты идиотка, всем известно давно. Разве ты одна? А я? Разве меня у тебя нет? Ты что, Элка? Свихнулась? Мы же с тобой… Ближе нет. Кровные узы, родная!

Она подошла к сестре и крепко обняла ее, приговаривая:

– Мы с тобой не одни, Элка! Мы есть друг у друга. Ты и я. Самые близкие, самые родные. И никто из нас не предаст друг друга. Никто не подставит. Разве не так, милая моя? Разве не так, сестренка?

Элла плакала, прижимаясь к узкому и острому плечу сестры. Плакала, счастливая и несчастная одновременно.

Почему несчастная – это понятно. А почему счастливая? Да тоже понятно. Эмма сказала, что они есть друг у друга. Что они – не одни. И всю жизнь, до самой березки, как говорится.

Эмма сказала ей то, что она всю жизнь мечтала услышать, – сестренка!

– Но… у тебя же есть Шурик! – всхлипывая, просипела Элла.

– Шурик? – рассмеялась Эмма. – Ну да. Сегодня есть, а завтра – тю-тю. Шурик, не Шурик – какая разница? Да и вообще, при чем тут Шурик? Ты не поняла, что я сказала?

Поняла! Конечно же, поняла!

И сердце наполнилось счастьем.

Аборт сделали через неделю, все прошло спокойно и, если так можно сказать, хорошо.

Правда, Эмма в больницу «не забежала». Сказала, что «забежит», а потом… Не сложилось. День рождения брата мужа вроде.

Элла не помнила что.

Бывает. Элла поплакала – тихо, почти неслышно, собрала вещи и поехала домой. На метро. Денег на такси у нее не было – после отпуска… все знают, как это бывает.

А дальше все было обычно – обычная жизнь, обычные хлопоты. Жизнь текла монотонно, блекло, не радуя, но, слава богу, и не особенно огорчая. Или огорчая слегка. Как положено. Родители болели, старели, капризничали. Тетка с дядькой от них не отставали, тоже не забывая капризничать, стареть и болеть.

А Эмма снова выкинула очередной финт – Шурик спустя лет шесть был отправлен «по месту прописки», и возник новый муж. Эдвард.

Эдвард оказался финном. Познакомились они в Питере, куда любили завалиться его соотечественники – погулять от души, покуражиться. Эдвард этот был огромным детиной – белесый, безбровый, краснолицый. Об интеллекте речи быть не могло – он был простой строитель и, видимо, отчаянный выпивоха.

По-русски он говорил кое-как, с большим трудом, и с Эммой они общались на странной смеси английского, немецкого и русского.

– Как ты его понимаешь? – удивлялась Элла. – Лично я – ни бум-бум.

– А что мне его понимать? – смеясь, отвечала та. – Ничего умного я все равно не услышу. Да и слава богу, что не понимаю. Мне этот бред мужской надоел, хуже некуда! Интеллект не интеллект – на выходе, поверь мне, одно – все они дураки.

– Шутишь? – пугалась Элла. – Шутишь, конечно…

– Ага, шучу, – вздыхала та, – куда уж как весело от таких шуток.

– А зачем он тебе? – осторожно спросила Элла. – Вы же… такие разные с ним. Самоваров – я понимаю. Молодость, страсть. Даже Шурик – понять могу. Как ты говорила, экзотическая и умная обезьяна. Но этот Эдвард… Прости!