Мальчики в долине E-Book

Филип Фракасси

• Herausgeber: Астрель
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Serie: Мастера ужасов
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 394

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Начало XX века, горная долина в штате Пенсильвания. Приют Святого Винсента для мальчиков. Однажды, поздней ночью, к дверям приюта приходит группа мужчин, один из них тяжело ранен, на его теле вырезаны зловещие символы. Его смерть высвобождает нечто древнее, и оно распространяется, как болезнь, заражая все вокруг. Мальчики начинают вести себя странно, сбиваясь в группы и выбирая, на чьей они стороне…  Не всем удастся выжить. Питер Барлоу, осиротевший из-за ужасного убийства, и те, кто ему дорог, теперь и сами должны принять решение. Каждый из них понимает, что на кону стоят жизни  — а возможно, и их вечные души.

Leseprobe

Филип Фракасси Мальчики в долине

Copyright © 2023 by Philip Fracassi

© Елена Вергизаева, перевод, 2025

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

«Когда меня спрашивают, сколько всего существует демонов, я отвечаю словами, однажды слышанными от самого демона: „Нас так много, что если бы мы были видимыми, то затмили бы солнце“».

Отец Габриэле Аморт, главный экзорцист Ватикана

«Я лишь человек, а не герой,

Лишь мальчик, который должен был петь эту песню».

My Chemical Romance

Долина Харрис, Пенсильвания, 1898

Полночь

Приглушенный стук колес фургона пробуждает меня от неглубокого сна.

За окном, в темноте, цоканье и тяжелое дыхание лошадей. Грохочущий фургон подъезжает ближе к дому, потом замедляется и останавливается. Громкие мужские голоса сходятся вместе, потом расходятся в разные стороны. Разочарование скрыто за весельем и выпивкой. Я слышу мать на кухне, мое внимание разделяется. Я отбрасываю одеяло и босиком подбегаю к окну. Через тонкое стекло чувствуется холодный воздух, и я начинаю дрожать. В узком переулке стоит размытый силуэт отца с поднятой кверху рукой. Он кричит, в ответ слышатся удаляющиеся голоса. Опускает руку. Идет в сторону дома, спотыкается, но удерживается на ногах. В руках он держит ружье, чье длинное черное дуло указывает на небо. Из кухни слышится стук горшков, и я подбегаю к двери, отделяющей мою комнату от гостиной, столовой и кухни. Весь наш мир состоит из трех комнат и пары пристроек, мир, заключенный в каркас из деревянных досок и согретый ржавой чугунной печкой, которая поглощает уголь быстрее, чем мы успеваем его подбрасывать.

Мне повезло, что у меня есть своя комната, пусть и крошечная. Хотя я еще маленький, ни в длину, ни в ширину мне не сделать и трех шагов. Отец называет меня коротышкой, но мать говорит, что девятилетний мальчик еще успеет вырасти. Надеюсь, когда-нибудь я вырасту большой, но не настолько большой, чтобы не поместиться в своей комнате. Я ее очень люблю.

Теперь мне лучше видно, потому что мама зажгла лампы на кухне. Между дверью моей спальни и косяком можно просунуть палец, поэтому свет с легкостью проникает сюда, ложится на темные стены и прогоняет тени, скопившиеся в углах и под кроватью. Я тихо подхожу к двери – им лучше не знать, что я не сплю, – и заглядываю в щель. Если повернуть голову, то можно увидеть всю кухню и обеденный стол в столовой, и, пожалуй, все. На мне только длинные кальсоны, и я замерз, но мне хочется услышать о поездке отца. Мать зажгла печку, и я чувствую запах лукового супа, который она достала из ледника. Она ставит чайник на огонь, чтобы сварить кофе. Отец с грохотом захлопывает входную дверь, весь дом содрогается. Мать вытирает руки о фартук, словно отжимает его. Она всегда так делает, когда расстроена.

Отец входит в поле моего зрения, я вижу только его бороду и поношенную кожаную куртку. На черной шевелюре нахлобучена видавшая виды ковбойская шляпа. Он пододвигает стул и тяжело на него садится. Приклад ружья с глухим звуком ударяется об пол, и отец смотрит на свой старый винчестер, словно хочет, чтобы тот заговорил.

– Ничего? – спрашивает мать. – Совсем ничего?

Отец ждет, что ответит ружье, но оно молчит.

– Налей мне, что там у тебя в горшке, Сисси. И кофе дай.

– Греется, – отвечает она, помешивая. Мать не сводит глаз с печки и старается не смотреть на отца. – Ты пил сегодня.

Я внимательно смотрю на него, пытаясь увидеть признаки алкогольного опьянения. Интересно, что такого увидела мать, чтобы сделать этот вывод. Но отец выглядит как обычно – уставшим и обиженным.

– Шериф палит по браконьерам. Земля совсем сухая.

Отец качает головой. Он снимает шляпу и кладет ее на стол, не выпуская ружья.

Я хочу открыть дверь и подойти к нему. Сесть рядом и поговорить как мужчина с мужчиной, о шерифе и земле.

Чайник начинает свистеть.

– Что же нам делать, Джек? У нас есть овощи с огорода, но нам нужно мясо. Зима близко.

Отец запускает ладонь в свои длинные волосы.

– Пожалуйста… – говорит он, и я дрожу не только от холода, но и от звука его голоса. – Сисси, заткнись. Заткнись и налей мнекофе.

Я хочу, чтобы мать перестала. Чтобы оставила его в покое. Она знает, какой он. На мгновение я закрываю глаза в беззвучной молитве. Потом продолжаю наблюдать.

Чайник пронзительно свистит, и я знаю, что если бы я не проснулся раньше, то этот звук меня бы разбудил. Дом наполнился визгом вырывающегося пара.

– Все понятно… – говорит мать. – Ты два дня пропадал со своими приятелями, пил и бог знает чем еще занимался. А мы здесь с Питером голодали. Голодали!

Она выкрикивает последнее слово ему в лицо, и я вижу, как отец краснеет. Он крепко зажмуривается, потом широко открывает глаза.

– Заткни свой проклятый рот! – орет он, в свете лампы слюна разлетается мельчайшим дождем. – Заткнись. Заткнись. Заткнись!

– Ты ужасный человек, Джек! Питера разбудишь…

Отец с силой ударяет рукой по столешнице. Мать понимает, что зашла слишком далеко и вывела его из себя, снимает чайник с печки и наливает кофе в стоящую рядом кружку. Чайник продолжает осуждающе свистеть.

– Ты неудачник, – говорит она. – Как смеешь ты ругаться в моем доме? Поминать имя Господа всуе?

Он что-то бормочет. Возможно, «хватит», но я не могу разобрать слов. Я знаю, что он расстроен. Я никогда не видел его в таком состоянии. Его лицо окаменело, глаза похожи на черные жемчужины.

Мать подносит кружку с кофе к столу. Ее губы тонкие, как шнурок.

– Какой из тебя муж? – говорит она. – Ты даже не мужчина!

Он поворачивается, чтобы ответить, как раз в ту секунду, когда она ставит кофе на стол. Он выбивает локтем кружку из ее руки, и горячий кофе заливает его колени.

Отец кричит от боли и вскакивает на ноги. Стул с грохотом падает на пол, и мать пятится назад, подняв руки в мольбе. Перепуганная, она не перестает извиняться.

– Хватит, – говорит он.

Я наблюдаю за тем, как отец ловким и привычным жестом вскидывает ружье и с ужасающей легкостью взводит курок.

Мать пытается закрыться руками:

– Господи Иисусе!

Воздух содрогается от выстрела.

Мать отлетает назад, словно ее схватила невидимая рука Господа. Она с силой ударяется о печку. Дверца распахивается, и из нее вылетают угольки, словно горящие души грешников. Лампа слетает с крюка и падает на пол, пылающее масло разливается по половицам и попадает на стену. Огонь перепрыгивает на тонкие занавески.

Какое-то мгновение кажется, что время остановилось. Потом отец начинает выть.

– О, Сисси! – Он закрывает свой рот грязной рукой, а в комнате становится все светлее. – Черт побери, Сисси!

Он опускается на колени рядом с ней и всхлипывает.

Горячая жидкость стекает у меня по ноге, я опускаю глаза и вижу лужу на полу. Когда я снова смотрю в щель, отец опять сидит за столом.

Одна стена объята пламенем, черный дым собирается под потолком, словно грозовые облака.

Отец поворачивает голову к моей двери, и на мгновение наши глаза встречаются. Могу представить, что он сейчас видит. Осколок сына. Яркий глаз во тьме, свидетель его прегрешений.

Отец задерживает взгляд на мне. Я внимательно смотрю на него. Глаза, полные слез, и взъерошенные волосы. Всклокоченная борода. Лицо, мокрое от пота, красное от отблесков пламени. Он отворачивается и смотрит на мать.

Больше он на меня не взглянет.

Я хочу закричать и броситься к нему.

Зубы у меня стучат. Я начинаю стонать и не могу остановиться.

Я не могу шелохнуться. Не могу дышать.

Я могу только наблюдать.

Он медленно взводит курок винчестера – того самого, из которого он учил меня стрелять прошлым летом, – и зажимает приклад между коленей. Тусклое дуло упирается ему в подбородок.

Во мне что-то просыпается, и в последний момент я закрываю глаза.

Этот выстрел звучит глуше, чем первый.

Отрывисто и тяжело дыша, я открываю дверь и дерзко осматриваю мизансцену.

На мгновение я вижу себя со стороны – худенькая тень в мокрых штанах и с залитым слезами лицом, дрожащая перед огнедышащим драконом.

Я вижу лишь смерть, кровь и пламя.

Весь мой мир объят огнем.

Часть Первая Нас Много

1

Приют Св. Винсента

Округ Делавэр, Пенсильвания. 1905

– Питер, просыпайся.

Я открываю глаза и вижу знакомую обстановку.

Белые стены. Металлические кровати в два ряда. Выбеленный сосновый пол. Яркий слабый свет, струящийся из больших незанавешенных окон на восточной стене. Две большие арочные дубовые двери в дальнем конце комнаты закрыты. Над ними поблескивает отполированный железный крест, словно неусыпный страж. Всегда начеку.

Саймон трясет меня за плечо.

– Проснись. Тебе приснился кошмар.

Я сажусь и тру глаза. Почти все ребята спят. Значит, еще рано. Нет и шести.

– Я не сплю, – говорю я и легонько подталкиваю Саймона к его кровати.

Он смеется и садится на свой матрас, выглядывая в большое окно между нашими кроватями.

– Может, сегодня пойдет снег, – радостно говорит он, словно это хорошо.

– Слишком рано. – Я зеваю и потягиваюсь.

В спальне ледяной холод. Мой тонкий халат свернут в ногах. Я натягиваю его поверх шерстяной пижамы. Она мне давно мала и обнажает щиколотки и запястья. Я надеваю туфли и тоже смотрю в окно.

Белое, как кость, небо кажется таким же твердым. Я встаю и оглядываю прилегающую территорию.

Вокруг растут голые серые деревья. Они кажутся мертвыми и высохшими. Земля поросла сорной травой, которая в тусклом свете кажется такой же серой, как деревья. Бесцветной. В южной части стоит хлев, в котором живут наши лошади, овцы и козы. Впереди раскинулось поле, где мы будем работать этим утром. Соберем урожай и сделаем запасы на зиму. Говорят, эта зима будет долгой и суровой. Интересно, все ли мальчики доживут до весны? Я беззвучно молюсь о них.

Металлический заводной будильник на моем комоде – единственный дозволенный нам предмет мебели – показывает почти шесть. Только у меня есть свой будильник. Он напоминает мне о детстве, о моей прошлой жизни. Это единственное, что я смог спасти из пылающего дома.

Я нажимаю на рычажок на звонке и отключаю его. Я уже проснулся. Воспоминания будят меня лучше любого будильника.

– Саймон, иди умойся. И возьми Бэзила с собой.

Бэзил, маленький болезненный черноволосый мальчик из Англии, которому нет еще и десяти, наблюдает за мной и Саймоном широко открытыми совиными глазами. Он уже полностью одет.

– Питер, но почему?

– Потому что он уже встал.

Я смотрю, как они выходят из спальни и направляются в сторону ванной комнаты. Потом изучаю остальных в свете раннего утра. Мне любопытно, проснулся ли кто-нибудь еще.

Похоже, мой ночной кошмар не потревожил остальных, и я чувствую себя виноватым за то, что разбудил Саймона. Но уже почти рассвело, и Пул скоро даст первый звонок. Ко второму, через десять минут, мы должны быть полностью одеты и готовы.

Я сбрасываю халат и пижаму, начинаю натягивать толстую рубаху и штаны, аккуратно сложенные в комоде. Сегодня будет холодно, и мысль о приближающейся зиме беспокоит меня по непонятным причинам. Я провел много зим в приюте Святого Винсента, и все они похожи одна на другую. Кажущееся вечным чистилище холода и тьмы.

И все же, смотря в окно на унылый пейзаж, я хмурюсь от беспокойства.

Меланхолию прерывает сигнал первого звонка из вестибюля. Я окидываю взглядом комнату и вижу, как очертания под одеялами начинают шевелиться и стонать.

Мальчики просыпаются.

2

Я выхожу на улицу и у калитки, ведущей на поле, вижу отца Эндрю. Он машет мне, и я машу в ответ. Мальчики гурьбой проходят мимо меня. Они рады оказаться на улице, но не горят желанием трудиться. Аарон, розовощекий мальчик, чьи светлые волосы кажутся почти белыми под утренним солнцем, идет рядом со мной. Ему всего тринадцать, но он один из немногих сирот почти одного со мной роста.

– Опять на поле? – жалуется он. – Мы уже столько овощей собрали. Хватит прокормить целую армию.

– Через несколько недель будешь благодарить священников, когда нас завалит снегом и мы будем сидеть здесь, как мыши в мышеловке. Помнишь, что было в прошлом году?

Он театрально стонет, и я, смеясь, похлопываю его по плечу.

– Раздели мальчиков, хорошо? Помоги отцу Эндрю.

Аарон кивает и начинает тянуть за одежку, легонько подталкивая малышей.

– Те, кто вчера работал в поле, сегодня занимаются животными. Остальные идут в поле. Пошевеливайтесь.

Второй священник, престарелый отец Уайт, выходит из дверей приюта и начинает сортировать оставшихся детей. Те, кого направили в хлев, сплоченной толпой идут ухаживать за животными и доить коз. Нужно будет закупить больше коровьего молока, а также мяса и других продуктов на ферме Хилла, расположенной в паре часов езды на восток.

С тех пор как я оказался в приюте, я не бывал нигде дальше фермы Хилла. Прибрежный город Честер находится еще в трех часах езды от фермы. Долина расположена вдали от населенных пунктов, и священникам это нравится. Одна дорога ведет сюда и одна отсюда, коричневая лента, бегущая вспять, взбирается на зеленые холмы на востоке и теряется на вершине в ясном голубом небе. На севере и западе возвышается густой лес; на юге раскинулась бесплодная равнина, море вереска, вздымающееся волною вверх.

Хорошо это или плохо, но наш дом – уединенное убежище, расположенное глубоко в лощине.

Я пересчитываю детей – это вошло у меня в привычку в последние месяцы, – чтобы убедиться, что все на месте. Непростая задача – короткостриженые мальчики в одинаковых бледно-голубых пальто почти неотличимы друг от друга. Но все-таки они разные.

Я замечаю Бартоломью – тихого, угрюмого подростка, который приехал сюда два года назад, стоящего в одиночестве рядом с сараем и пинающего что-то в траве. Он мечтатель, легко отвлекается, но я не уверен, что он мне нравится. Кажется, он всегда один… и наблюдает, как будто изучает других. Я корю себя за такие мысли, но считаю его немного странным.

Финнеган и Джонатан, или «близнецы», как мы их называем, конечно, как обычно, вместе. У них грязные светлые волосы и бледная кожа, они одинакового роста и телосложения, у них схожие характеры. Они кажутся братьями, но на самом деле попали сюда из разных мест, в один месяц – ненастный декабрь три года назад, и сблизились так быстро и легко, что, казалось, были предначертаны друг другу судьбой. Теперь они неразлучны и обаятельны. Обоих легко рассмешить, и если одного наказывают, то другой плачет. Они смогли очаровать даже отца Пула, который часто позволяет им больше, чем остальным детям. Но никто не возражает.

Я оглядываюсь в поисках Саймона и вижу, как он оживленно разговаривает с Байроном, непокладистым пареньком из города, который, честно говоря, доставил много проблем, когда только приехал, часто ввязываясь в драки и задирая младших. «Яма» решила первую проблему, и мне нравится думать, что я помог справиться со второй. Однажды днем я усадил его и объяснил, как важно держаться вместе, особенно здесь. Я рассказал ему, что значит быть одним из старших мальчиков (хотя ему было всего одиннадцать, и он вряд ли подпадал под эту категорию). Он оценил мою искренность и то, что я отнесся к нему с уважением. Единственная проблема, с которой я столкнулся после той теплой беседы: он стал слишком заботиться обо мне. Очень любезно с его стороны, хотя иногда и смущает. Но, по крайней мере, он больше никого не задирает.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не отстал ли кто-нибудь из мальчиков. Отец Пул стоит прямо позади меня, заняв весь дверной проем, наблюдая за всеми нами. Мимо него проходят Дэвид, Бен и Тимоти, с ведрами и щетками. Я ясно представляю непокорную ухмылку Дэвида: ему предстоит полдня драить полы. Мы с ним ровесники – нам обоим по шестнадцать лет – и де-факто старшие братья этого странного клана, даже если он так не считает. Он притворяется, что не замечает или не хочет замечать, как младшие смотрят на него снизу вверх. Как бы то ни было, он и те двое других будут мыть полы до обеда – легкое наказание за то, что они не выучили заданные им главы из Библии…

Погруженный в свои мысли, я не сразу замечаю, что холодные голубые глаза Пула устремлены на меня. Я отворачиваюсь и направляюсь к сараю.

У двери сарая выстроилась неровная очередь. Он стоит среди высокой травы рядом с амбаром, окруженный двумя большими надворными постройками и полуразрушенным, более старым строением, в котором сейчас живут лишь мыши да пауки. В большом сарае в основном хранятся сельскохозяйственные инструменты, и, хотя он новее и крепче, чем старые здания, он слегка покосился. Отец Эндрю говорит, что сарай и другие постройки, скорее всего, снесут следующим летом, а инструменты перенесут в более просторный амбар.

У открытой двери сарая, словно бастион, стоит брат Джонсон. Он вручает мальчикам, когда они подходят, орудия труда – грабли, косу, лопату и так далее.

Джонсон – отвратительный человек. Высокий гигант с длинными сальными волосами и коричневыми зубами. Густые брови нависают над тусклыми карими глазами. В отличие от гладко выбритых священников, его лицо поросло щетиной, и хотя он одет в рясу, на ней нет украшений. Она сшита из грубой и тяжелой ткани, как попона для седла. До мальчиков доходили слухи о том, как брат Джонсон оказался с нами. Его отдали в услужение Пулу за преступления, совершенные в городе. Никто не знает, что это за ужасные преступления, но я подозреваю, что Джонсон отбывает пожизненное наказание вовсе не за простую кражу. Что бы он ни совершил, это было пострашнее воровства, даю голову на отсечение.

Стоя в конце очереди, я чувствую, как темные глаза Джонсона сердито смотрят на меня. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом и терпеливо жду, пока он выдаст мальчикам инвентарь для утренней работы.

– Джонсон, она слишком тяжелая!

Я отхожу в сторону и вижу Бэзила в голове очереди. Он сжимает в руках длинное древко чугунной лопаты.

– Кто не работает, тот не ест, – говорит Джонсон ровным гортанным голосом. – Таковы правила.

– Я хочу работать, – возражает Бэзил, пытаясь удержать громоздкую штуковину в руках. Его грубый английский акцент – словно инородный скрежещущий звук, вырывающийся из хрупкого тела. – Но не этой чертовой лопатой!

Джонсон сразу же мрачнеет.

– Следи за языком, мальчишка, или проведешь остаток дня в яме, – рычит он, потом наклоняется и толкает Бэзила в грудь узловатым пальцем. – Теперь убирайся!

– Эй!

Внезапно меня переполняет гнев. Минуя остальных, я подхожу к началу очереди. Кровь пульсирует в ушах, лицо горит, но я стараюсь дышать ровно и сохранять спокойствие.

– Брат Джонсон, я возьму ее, – говорю я. – Дайте ему ту мотыгу. С ней он справится.

Я показываю на небольшую мотыгу, прислоненную к стене сарая.

Джонсон выпрямляется и нависает над нами. Он оглядывается и смотрит на мотыгу, хватает ее и швыряет мне. Я рефлекторно ловлю ее.

– Бери мотыгу. У Бэзила уже есть лопата.

Без колебаний я беру лопату из рук Бэзила ивручаю ему мотыгу. Грубо отталкиваю его в сторону, так как не хочу, чтобы он в это ввязывался. Он ковыляет к отцу Эндрю, который наблюдаетза происходящим. Я поворачиваюсь к Джонсону.

– Брат Джонсон, спасибо за вашу доброту.

Я хочу уйти, сердце бешено колотится у меня в груди. Но тут ладонь размером с медвежью лапу больно хватает меня за плечо и разворачивает. Лицо Джонсона в нескольких дюймах от моего. Я вижу светлый шрам, пересекающий его бровь, вижу жесткие волоски у него на подбородке, щеках и в носу. Вижу огонь безумия в его бездонных глазах.

– К черту твою доброту, – шипит он мне в лицо, дыхание у него горячее и кислое. – Нам всем здесь воздается по делам нашим, мальчишка. Будь я проклят, если…

– Брат Джонсон, если вы закончили с мальчиками, нам пора идти!

Мы с Джонсоном поворачиваемся на звук голоса и видим отца Эндрю. Он подошел ближе и не сводит с нас глаз. Священник улыбается, голос его звучит мягко, но настроен он решительно. Я чувствую это, и Джонсон, я не сомневаюсь, тоже.

Джонсон тяжело вздыхает и крепко, до синяков, сжимает мне плечо. Он говорит мне прямо в ухо:

– Берегись, Питер. Не забывай, я не священник. Черт возьми, я даже не крещеный.

– Возможно, поэтому в вас и вселился дьявол, – огрызаюсь я, сам удивляясь своей дерзости.

Джонсон сверлит меня взглядом, его губы шевелятся. Но огонь уже погас в его глазах, он отворачивается и сильно толкает меня вперед, но я не падаю.

– Иди отсюда! – ворчит он и поворачивается к остальным мальчикам, ожидающим инструментов. Они смотрят на меня во все глаза.

Развернувшись на пятках, я ровным шагом иду к группе ребят, собравшейся рядом с отцом Эндрю. Тот не сводит глаз с Джонсона. В его взгляде читается предостережение, и я счастлив, что он устремлен не на меня.

* * *

Джонсон наблюдает, как последний из мальчиков убегает к полю за этим щеголеватым священником Эндрю Фрэнсисом. Непонятно, что Пул в нем нашел. Он слишком терпим к мальчикам. Ему не хватает дисциплины.

Но Джонсону не хочется ему перечить. Молодой священник может осложнить ему жизнь, поэтому рядом с отцом Эндрю Джонсон не высовывается и держит рот на замке. Какой позор – позволять мальчишкам называть себя по имени. Пул снисходителен к новому священнику. Даже слишком снисходителен. Эндрю балует мальчиков. Внушает им бунтарские мысли. Они все чаще и чаще огрызаются. Не слушаются. Перечат.

Ах! Если бы только эти малявки знали, что я натворил, думает он, наблюдая, как Питер шагает в ногу с Эндрю, как они проходят ворота и направляются в поле собирать перец, кукурузу, капусту, помидоры, картошку и другие овощи, пока не ударили заморозки и все не погибло. То, что я делал с мужчинами, женщинами… с детьми младше самого младшего из них… они бы обосрались от ужаса.

Джонсон шумно выдыхает и закрывает дверь сарая. При мысли о страшном прошлом его лицо заливает краска стыда, и для очистки совести он бормочет покаянную молитву. Кроме того, у него есть свои дела, которые нужно закончить, пока не выпал снег. Нужно нарубить дров, которых хватит на долгую зиму. Нельзя тратить время на мысли о языкастых сопляках.

Но если Питер думает, что перспектива стать священником спасет его от возмездия, то он сильно ошибается.

– Еще увидимся, мальчишка, еще как увидимся, – бормочет он и шагает по росистой траве к хлеву.

Нужно проследить, чтобы маленькие ублюдки не напортачили.

3

Стоя на четвереньках на каменном полу с мокрой щеткой в руке, Дэвид не сводит одного глаза с Пула, а второго – с Бена.

Бен застал его врасплох, и Дэвид жаждет ему отплатить. Пока Пул осматривал свои владения, Бен намочил щетку в мыльной воде и брызнул на Дэвида, мыльная пена попала ему в рот и широко раскрытые глаза. Этот маленький засранец ликует. Но ничего, он еще получит свое. Если не сейчас, то позже. В конце концов, у них впереди целый день – у него, Бена и бедняги Тимоти, который чуть не обделался, когда Пул назначил наказание за то, что он не выучил эти дурацкие библейские стихи. Бен даже день недели запомнить не в состоянии, но Тимоти – другое дело. Дэвид знает, что малыш мог бы выучить наизусть всю Библию, если бы потребовалось.

Но Тимоти начал заикаться, а отец Уайт выжил из ума, как бескрылая птица, которая слишком много раз падала на голову, пытаясь взлететь. Было больно наблюдать, как бледный рыжик пытается, заикаясь, произнести слова Иоанна Крестителя. Старик Уайт решил, что Тимоти заикается, потому что не знает слов, а не потому, что не может их выговорить. Тимоти расплакался, когда учитель оборвал его ответ, и, несмотря на то, что Питер заступился за него – святой Питер всегда за всех заступается, – он получил то же наказание, что и остальные. И теперь должен все утро мыть полы.

Убедившись, что Пул все еще стоит к ним спиной, Дэвид показывает Бену средний палец и клянется отомстить. Бен беззаботно смеется и расплескивает воду по полу.

Пул внезапно оглядывается, и Дэвид возвращается к мытью пола, опустив глаза. Он слышит прерывистое дыхание Тимоти и понимает, что бедняга правда старается.

Через несколько мгновений, страстно желая отомстить Бену, Дэвид на свой страх и риск снова бросает взгляд на Пула.

Высокий священник молча стоит в дверном проеме, глядя в небо, словно обдумывая важный вопрос. С густыми седыми волосами, длинным носом и ледяными глазами он выглядит как величественный король (хотя и одет в нищенские лохмотья); король, который не удостаивает чернь у себя под ногами даже взглядом. Вместо этого, высоко подняв подбородок и выпятив грудь, Пул отходит от дверей и решительно направляется через весь вестибюль, стуча каблуками ботинок по каменному полу, к часовне в дальнем конце.

– Эй, – шепчет Бен, и Дэвид поворачивается к нему.

Что за идиот.

Холодные мыльные брызги летят ему в лицо, и Бен снова начинает хохотать. Взбешенный, Дэвид опускает щетку в ведро. С него хватит.

– Мистер Мейсон.

Дэвид замирает. Улыбка исчезает с лица Бена, он бледнеет и начинает с удвоенным усердием тереть пол. Поблизости раздается оханье Тимоти.

Пошло все к черту.

Неслышно вздохнув, Дэвид кладет щетку на пол и встает, вытянув руки по швам.

Ему страшно, и он себя за это ненавидит.

– Да, отец.

Пул стоит спиной к Дэвиду и остальным и держится за приоткрытую створку двери в часовню, но его голова повернута к Дэвиду вполоборота, и холодный голубой глаз устремлен прямо на мальчика.

– Все, что вы делаете, – спокойно и монотонно произносит Пул, каждое слово пропитано угрозой, – каждый ваш вдох, каждая мысль в вашей голове существуют только для того, чтобы прославлять Господа Бога и его сына Иисуса Христа. Вы согласны?

Дэвид сглатывает. Под пристальным взглядом священника он вспоминает, как в детстве его вызвали в покои Пула. Пул приказал ему положить руки на письменный стол. Кожаный ремень раз за разом опускался на костяшки его пальцев.

Боль. Кровь.

– Да, отец.

– Запомните дети, – говорит Пул, повысив голос, его слова эхом разносятся по вестибюлю, – Господь всегда наблюдает за вами. Всегда.

На этот раз мальчики втроем лепечут то, чего от них ждут: кроткий, еле слышный хор.

– Да, отец, – говорят они. (Кроме Тимоти, у которого выходит: «Д-д-да, отец».)

Не произнося больше ни слова, Пул исчезает в часовне, закрывая за собой тяжелую дверь. Дэвид опускается на колени, хватает щетку и трет пол; все мысли о мести как рукой сняло.

Он трет плиту за плитой и размышляет о жизни. Знакомая, неотступная мысль щекочет его сознание, и он сильнее давит на щетку, ее щетинки вгрызаются в камень.

А что, если бы…

А что, если бы его не бросили? Если бы его мать и отец, которых он никогда не знал, не оставили его в переулке. Не бросили бы в сточную канаву, как кусок гнилого мяса. Как мусор.

А что, если бы его не принесли сюда?

Если бы он не вырос здесь?

Как слуга. Как пленник.

А что, если бы его любили? Если бы о нем заботились? Он бы получил образование. Получил бы шанс на лучшую жизнь…

Дэвид с удивлением замечает, как слезы капают на каменный пол. Он шмыгает носом и вытирает глаза рукавом выцветшей рубахи, которую он надевал сотни и сотни раз. Он бросает взгляд на Бена, который молча работает и не осмеливается встретиться с ним глазами. Так-то лучше.

– Т-т-ты в-в-в п-п-порядке? – спрашивает Тимоти.

– Отвали, – бормочет Дэвид.

Ему не хочется слышать никаких вопросов от этого мальчика. Нахмурившись, он механически двигает щеткой, только одна мысль возникает у него при каждом вращении щетинок, когда они ритмично скребут снова и снова по твердому холодному камню:

А что, если бы… А что, если бы… А что, если бы…

4

Эндрю глубоко вдыхает прохладный, пахнущий сеном утренний воздух, выдыхает. День выдался хороший. Прекрасный, благословенный Богом день.

Он наблюдает, как Питер идет рядом с остальными мальчиками. Видит, как он что-то говорит Бэзилу и добродушно подталкивает его локтем. Видит редкую искорку улыбки на маленьком болезненном лице мальчика. Эндрю также обращает внимание, каким взрослым выглядит Питер по сравнению с остальными детьми. Он рад, что смог убедить мальчика принять сан, и втайне хочет, чтобы Питер остался в приюте: не как сирота, а как священник. Он стал бы отцом этим бедным, несчастным детям, которые приходят к ним израненными, забытыми, подвергшимися насилию, выброшенными на помойку.

Однако Эндрю знает, что на пути Питера к стезе священника стоят два препятствия.

Это упрямство, которое, как он чувствует, можно обуздать и направить в нужное русло.

И Грейс Хилл.

Эта проблема гораздо серьезнее.

Но, учитывая все обстоятельства, Эндрю был бы так же рад видеть Питера фермером, если бы это сделало его по-настоящему счастливым. Он бы позаботился о том, чтобы мальчик как следует взвесил все возможности, которые ему уготовила жизнь. В конце концов, человека нельзя заставить пожертвовать собой. Он сам должен выбрать этот путь.

Смеясь и толкаясь, мальчики проходят калитку. Вместе с ними по узкой пыльной тропинке к большому саду направляется и Эндрю. Он догоняет Питера и тихо говорит:

– Ты правильно поступил. Но на твоем месте я бы опасался брата Джонсона. Тебе же известна его бурная биография.

Питер пожимает плечами – жест, типичный для всех подростков, – внутренне бунтуя против даже такого легкого наказания за его проступок, и отвечает:

– Наверное.

– В любом случае есть вопросы поважнее. Скажи, ты готов к сегодняшнему уроку? Ты выучил то, что я задавал по латыни?

Эндрю ведет разговор легко, не желая давить на мальчика. Для Питера настали непростые времена, и в ближайшие дни ему предстоит выдержать борьбу между его человеческими желаниями и Божьей волей. Эндрю думает о поездке, которую запланировал для себя и мальчика, но пока держит ее в секрете. Он не собирается облегчать Питеру выбор. Так и должно быть. Так это было для него. Чем тяжелее встать на выбранный путь, тем больше ты уверен, что принял правильное решение.

– Не переживай, Питер. Из тебя получится хороший священник.

Какое-то время мальчик идет молча, потом отвечает:

– Я не уверен, отец.

Эндрю хмурится.

– В чем дело? Расскажи, что тебя тревожит.

Питер краснеет, смотрит вправо, влево, куда угодно, только не на Эндрю. Словно он попал в ловушку и хочет сбежать.

– Если честно, я не уверен в силе своей веры.

Эндрю прекрасно понимает причину переживаний мальчика, но хочет как следует обдумать свои слова.

– Ты сомневаешься.

Питер кивает, не сводя глаз с тропинки под ногами.

– И эти сомнения связаны с одной молодой особой? – Он не дожидается ответа или возражений Питера и продолжает: – Конечно, священникам запрещены интимные отношения с женщинами. И, как тебе известно, ты не сможешь завести семью. Более того, нельзя быть с женщиной вне брака. Это грех.

Питер поддает камень носком ботинка и смотрит вперед на поле, над которым восходит солнце.

– Получается, Господь прикрыл все тылы, правда?

Эндрю смеется, не в силах сдержаться.

– Да, похоже на то. Мой мальчик, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что чувство юмора является первым шагом на пути к святости. – Эндрю легонько берет его за руку, и они останавливаются. Священник убеждается, что другие мальчики их не слышат, и продолжает: – Сан священника не для всех, Питер. Ты сам должен сделать свой выбор. Однако, прошу тебя, хорошо подумай, кто ты есть, каким человеком хочешь стать.

Впервые за весь их разговор Питер смотрит ему в глаза.

– Я хочу быть как вы. Вы… – Он смотрит на небо, потом на Эндрю. – Вы единственный хороший человек, которого я встречал в своей жизни. Но когда я вижу Грейс…

– Все хорошо. Будь честен.

– Когда я вижу ее… мои помыслы не всегда чисты.

Теперь настал черед Эндрю отвести взгляд. Играть роль духовного и земного отца по отношению к Питеру в последние пять лет не всегда было легко. У него нет опыта, чтобы вести мальчика ко взрослой жизни так, как это мог бы сделать родитель, и обсуждение сексуальности, безусловно, не входит в его компетенцию. Тем не менее Бог дает каждому свою ношу, и он не отвернется от молодого человека. Честность – самый простой и правильный путь.

– Питер, тебе шестнадцать. Твои мысли вполне… естественны. Мы все люди. Да, даже священники. Ты должен решить, какая жизнь тебе важнее. Жизнь плотская, которая закончится, не успеешь и глазом моргнуть, или вечная жизнь с Господом.

Питер кивает, но священник видит, что его слова не тронули мальчика. Эндрю берет его за плечи.

– Питер, ты должен кое-что знать. Прошу, посмотри на меня.

Питер выполняет просьбу, на его юношеском лице застыла нерешительность. Высокая трава вокруг них сверкает в лучах восходящего солнца. Серое небо становится светло-голубым.

– Если сможешь пожертвовать этой жизнью ради другой, то познаешь невообразимую радость. Радость, которая будет длиться вечность.

Питер втаптывает ботинок в грязь, опустив глаза.

– Моя жизнь не слишком большая жертва.

Эндрю отпускает мальчика, и они продолжают идти.

– Всякая жизнь – великий дар, – говорит он. – Не потому, что она что-то дает нам, а потому, что позволяет нам отдавать другим.

Остаток пути они идут молча. На поле мальчики уже разделились, их обязанности им хорошо знакомы. Почва потрескалась от холода.

Питер втыкает тяжелую лопату в грязь, смотрит на других ребят, следит за их работой.

– Отец, – говорит он одновременно капризно и требовательно. – Грейс будет на небесах? Мы сможем быть вместе в вечности? Если на земле не получится?

Эндрю выдыхает и потирает руки, чтобы согреться, в надежде, что Питер не заметит его потрясение и восторг.

– Давай обсудим этот вопрос в другой раз, сын мой.

5

Я смотрю, как мальчики умываются после тяжелого рабочего дня в поле, и размышляю о приюте, об этом странном месте, которое мы называем домом. Каменные полы в ванной комнате кажутся почти новыми по сравнению с остальным приютом, система слива здесь достаточно современная. Комнаты, в которых мы живем, – это словно другой мир, что в каком-то смысле так и есть. Поскольку общая спальня для мальчиков появилась через много лет после постройки основного здания, состоявшего из часовни, столовой и отдельных комнат (они предназначались для священников), в пристройке возникает странное ощущение запоздалой архитектурной мысли.

Первоначально строение задумывалось как приют для путешествующих миссионеров и семинария. Когда деньги закончились, церковь превратила обитель Святого Винсента в сиротский приют для мальчиков и потратила церковные пожертвования на строительство пристройки над обеденным залом. Тогда же была оборудована большая ванная комната с собственным насосом, длинными желобами для мытья рук и металлическими ваннами, из которых вода стекает по трубопроводу в поля. Были построены три дополнительных помещения, которые в настоящее время используются как классные комнаты, внушительная гардеробная и склад. Сама общая спальня, где мальчики спят и проводят большую часть времени, была возведена в южной части перестроенного здания. Это длинная и широкая комната, достаточно большая, чтобы вместить тридцать два ребенка, и сейчас здесь нет свободных мест. Наверху пристройки находится длинный узкий чердак, сооруженный для вентиляции летом и теплоизоляции долгими суровыми зимами. Над вестибюлем он плавно переходит в имевшийся до того чердак пошире, который используется для хранения вещей и находится непосредственно над комнатами священников в северной части здания.

Завершала реконструкцию широкая лестница, ведущая на новый второй этаж, поручни которой крепились к толстым дубовым стойкам. Поднявшись, вы попадали на укрепленный снизу балкон, с которого открывался вид на входную дверь и просторный вестибюль с каменным полом.

За два десятилетия с момента перестройки приют Святого Винсента стал домом для сотен мальчиков, и церковь начала год от года щедрее финансировать его.

Когда я думаю обо всех душах, которые населяли эти комнаты и коридоры, то чувствую себя частью чего-то большего. Дети приезжают и уезжают, но тысячи призраков остаются здесь даже после их ухода. Быть может, приют Святого Винсента – это место, куда возвращаются души сирот. Маяк для заблудших душ, которые бродят по городам, фермам и полям и возвращаются сюда, в то место, которое было для них домом.

Чистилище.

Легко представить себе сиротский приют как зону ожидания, где задерживаются все души сирот, темные и враждебные, до тех пор, пока их не призовут в загробный мир или не оставят здесь навечно.

Пока я накачиваю воду в желоб, а остальные отмывают грязь с пальцев и из-под ногтей, забившуюся после утренней работы, я думаю обо всех этих потерянных душах. Мне кажется, что я чувствую, как они теснятся вокруг живых, жаждут прикосновений и тепла. Но сейчас наше время, и когда я представляю, как вся эта грязная вода возвращается в поле, на котором растет наш урожай, и подпитывается нашим потом, нашей грязью, нашей энергией, я думаю об этих мальчиках – этих детях, – живущих в этом здании. Я рассматриваю их маленькие лица, их хрупкие тела, их чистые души, заключенные в плоть. Это мы живем в приюте Святого Винсента. Мы – его жизненная сила, его энергия. Мы освящаем и охраняем эту тюрьму неприкаянных душ. Это мы обрабатываем землю, содержим здание в чистоте и порядке, становимся наслаждением и болью, движущей силой цикла роста, через который проходят не только полевые растения, но и тела детей, когда они взрослеют.

Интересно, а без нас неприкаянные души получили бы свободу или были бы приговорены к вечным мукам?

– Питер! Качай сильнее!

Я отгоняю блуждающие мысли и сильнее налегаю на рычаг. Вода струится к кранам, под которыми ждут намыленные руки. Как бы голодны ни были дети, они знают, как важно начисто отмыть руки, иначе не пройдешь проверку.

Между нажатиями на рычаг насоса я беру засохший кусок мыла и мою руки, тщательно вычищая грязь из-под ногтей и с ладоней. Я провалил проверку только один раз, много лет назад, и неприятное воспоминание о том, что я целый день провел без еды, заставляет меня делать все, чтобы это не повторилось.

Наконец мальчики выходят и направляются по коридору к лестнице. Я бросаю беглый взгляд на открытые двери спальни, но никого не вижу. Нужно всех пересчитать.

Опаздывать нельзя.

Я сбегаю вниз по лестнице и пересекаю вестибюль. Прохожу мимо дверей часовни и коридора, ведущего в комнаты священников, и оказываюсь в обеденном зале.

Шесть длинных столов выстроились двумя аккуратными рядами. За каждым столом помещаются по пять мальчиков, за исключением двух в конце зала, рассчитанных на шестерых. За них никто не хочет садиться, потому что количество еды на всех столах одинаковое, а значит, дети, которые сидят там, получают меньшую порцию. Мне не раз приходилось останавливать ссоры, когда опоздавший мальчик пытался найти свободное место, а ребята понимали, что они должны будут поделиться с ним едой.

Места не закреплены за детьми, но рассадка редко меняется. Группы в приюте формируются естественным образом, даже при частой смене воспитанников. Завязывается дружба, дети с похожими характерами держатся вместе. Как самые старшие и прожившие здесь дольше всех, мы с Дэвидом единственные, кто часто пересаживается, выбирая места по своему усмотрению. При необходимости мы можем подвинуть мальчика помладше. Можно сказать, что мы следим за порядком. Дэвид, конечно, никогда бы не признался, что имеет здесь большое влияние, но никто не хочет видеть, как кого-то наказывают. За эти годы наказаний было слишком много. От одной мысли о них становитсятошно.

Сегодня я прихожу последним. Все мальчики стоят, прижавшись спинами к столешницам, пока двое кухонных слуг расставляют тарелки с хлебом, мясом в легкой подливке и кувшины с водой (молоко приберегается исключительно для ужина). Рукава у всех закатаны выше запястий. Руки вытянуты вперед, чтобы кончики пальцев одного мальчика могли легко коснуться кончиков пальцев другого, сидящего за соседним столом. Ребята так и будут стоять, вытянув руки ладонями вверх, пока осмотр не закончится.

Я направляюсь к ближайшему столу и встаю рядом с близнецами. Оба смотрят на меня с улыбкой и рады, что я пообедаю с ними. Я киваю в ответ, затем высоко закатываю рукава и вытягиваю руки.

Ладонями вверх.

Ждем.

Я вздыхаю про себя, устав играть свою роль в бессмысленных правилах Пула.

У стола напротив стоит Саймон и смотрит на меня. Он закатывает глаза, и я улыбаюсь в ответ; мы оба надеемся, что эта часть трапезной традиции пройдет быстро. После тяжелой утренней работы мы все голоднее обычного.

Сегодня проверку проводят брат Джонсон и отец Эндрю. К счастью, Эндрю ответственен за мою часть зала. Джонсон бросает в мою сторону многозначительный хмурый взгляд, но я игнорирую его. Священники сидят за своим длинным столом на небольшом возвышении в передней части зала. Их стулья обращены вперед, лицом к детям. Пул и Уайт спокойно сидят, положив руки на колени, наблюдая за осмотром. Тарелки и миски, наполненные едой, опускаются на стол позади меня, и Финнеган тихо стонет от голода. Я тоже чувствую голод, но гоню от себя эти мысли. Еще рано.

Эндрю проходит вдоль поднятых бледных рук, с некоторых пальцев все еще капает вода. Он улыбается и кивает, говорит пару добрых слов, бегло осматривая вытянутые ладони. Я оглядываюсь и вижу, как Джонсон хватает мальчиков за запястья, переворачивает ладони, рассматривает ногти. Один мальчик опускает руки, когда Джонсон проходит мимо, и тот поворачивается назад, что-то бормоча. Ребенок снова вытягивает руки вперед. Они заметно дрожат.

Эндрю уже закончил и подходит к главному столу. Джонсон задержался у соседнего со мной стола, всего в нескольких футах от меня. Я вижу, что он раздражен. Нам всем не терпится приступить к нашей скромной трапезе, но пока мы довольствуемся лишь запахом еды. Живот у меня громко урчит, когда я представляю, как жаркое и хлеб остывают у меня за спиной. Я с нетерпением слежу за Джонсоном, который проходит мимо последнего мальчика, обходит стол и наконец направляется в переднюю часть зала.

Проходя мимо меня, он встречается со мной взглядом, и я холодно смотрю в ответ. Секунду спустя его внимание переключается.

Я готов вздохнуть с облегчением, но тут он останавливается.

Он встает рядом с Саймоном, который еще не опустил руки. Я не вижу выражения лица Джонсона, так как он стоит ко мне спиной, но его слова долетают до меня.

– У тебя грязные руки.

– Что? – отвечает Саймон, и я вздрагиваю. – Неправда! Брат Джонсон, где…

– Ты смеешь мне перечить, мальчишка? – громко говорит Джонсон, и внимание всех в обеденном зале обращено к нему и Саймону.

Пожалуйста, не перечь ему больше… – мысленно молю я, переживая за Саймона и, если честно, уже измученный голодом.

– Нет, сэр, – мямлит Саймон, признавая поражение.

– Тогда иди вымой их как следует. И не задерживайся.

Саймон выбегает из-за стола, несется вдоль дальней стены и скрывается в дверях. Я представляю, как он со всех ног мчится в ванную. Как никто другой, он знает, что остальные ждать не будут. Еда драгоценна, нас морят голодом. Вода и печенье по утрам, обед из тушеного мяса или супа и легкий ужин, на который дают кувшин молока. Когда еды не хватает, все может быть хуже. Намного хуже. А так мальчики, включая меня, перехватывают на ходу, что могут, когда могут. Если в животе пусто, доброта забывается до тех пор, пока вы не утолите голод, и чувство вины уживается в желудке вместе с мясом и хлебом.

К этому привыкаешь.

Джонсон провожает Саймона взглядом. Наши глаза снова встречаются, и я вижу ухмылку на его губах.

– Отец, я закончил, – объявляет он через весь зал, и Пул поднимает руку.

Мальчики, как по команде, опускают руки и склоняют головы. Пул читает краткую молитву. Когда слово «аминь» слетает с его губ, мальчики молча и старательно принимаются за обед.

Я сажусь и начинаю накладывать себе еду. Байрон уже наполнил свою тарелку и подначивает Бэзила, который всегда читает молитвы перед тем, как начать есть. Это смелый поступок.

– Кому ты молишься, Бэз?

– Мать учила меня всегда молиться Святым, – отвечает он.

Остальные хохочут с набитыми ртами, но Бэзил лишь пожимает плечами и откусывает кусок хлеба, вымоченный в подливе.

Байрон поднимает голову и подмигивает мне, жир стекает у него с губ.

– Что? Сразу всем? Их же тысячи.

– Нет, – говорит Бэзил. – Только самым важным.

Тихоня Терренс заглатывает наживку.

– И что это за святые?

Бэзил широко улыбается. Мне радостно видеть его улыбку.

– Английские, конечно же!

Близнецы заливаются смехом, а с ними и Байрон, что для него редкость.

Я игриво улыбаюсь и подчищаю тарелку.

* * *

Спустя несколько минут Саймон возвращается в обеденный зал и садится за свой стол. Я оборачиваюсь и вижу, как он печально смотрит на пустые подносы и полные тарелки других ребят. Никто из них не взглянет на него. Никто не произносит ни слова.

Я возвращаюсь к еде. Голод, как зверь в животе, царапает меня изнутри, кусает и жует мои внутренности, пока я не дам ему, чего он хочет. Он будет мучить меня, пока я не утолю его. К моему стыду, когда я голоден, все мое сострадание утекает, как вода из разбитой чашки.

– Пожалуйста, – молит Саймон. – Я умираю от голода.

Я почти не слушаю. Шум в голове наполняет уши. Я не могу ясно мыслить и ничем не могу помочь Саймону. Это не в моих силах. Я размазываю жидкую подливку по тарелке кусочком хлеба размером с костяшку пальца – последним, – когда раздается незнакомый голос:

– Возьми.

Голос тихий, и я не узнаю его, потому что слово сказано быстро и шепотом. Я оборачиваюсь, стараясь не привлекать внимание.

Бартоломью. Тихий, замкнутый, темноглазый Бартоломью. Прилежный мечтатель с тонкими черными волосами и большими карими глазами. Со своего места я вижу только его профиль, его бровь разрезает бледный лоб. Он протягивает руку Саймону.

– Возьми.

Я не могу отвести глаз от этого зрелища. Саймон тянет руку в ответ в надежде, что это не жестокая шутка. Бартоломью предлагает ему сокровище, драгоценный дар в виде кусочка хлеба, на котором лежит немного мяса. Его хватит разве что накормить мышь. Когда Саймон тянется к нему, его лицо озаряется.

ХЛОП.

Громкий резкий звук заполняет зал. Кто-то ударил рукой по столу.

– Прекратите!

Дети замолкают. Все головы поворачиваются к Пулу, который смотрит на соседний с нашим стол. Прямо на Саймона и Бартоломью.

Я замечаю, что теперь все священники смотрят на стол, скорее всего, не понимая, что произошло. Джонсон уже встал со своего места.

Мгновение спустя Пул начинает говорить. Спокойно, уверенно.

– Тебе не нравится еда, Бартоломью?

Пул всего лишь задает вопрос, но все слышат в нем угрозу. Не отводя взгляда, я забрасываю последний кусочек хлеба в рот и с трудом проглатываю его.

Бартоломью застыл с вытянутой вперед рукой. У Саймона испуганный вид. Он отдернул руку и спрятал ее под стол.

– Нравится, отец.

В большом зале с высокими потолками голос Бартоломью звучит неожиданно громко.

Если бы я не знал его, я бы подумал, что он дерзит.

Это было бы ошибкой.

– Не переживай, приятель, – шепчет Саймон. – Прошу тебя. Все в порядке.

Только несколько ребят, сидящие совсем рядом, слышат его слова. Однако Бартоломью делает вид, что ничего не слышал.

Пул все еще сидит на своем месте, но теперь он наклонился вперед, положив локти на стол, словно изучая шахматную доску.

– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?

– Я хорошо себя чувствую, отец.

Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.

Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.

Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.

– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.

Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.

Саймон предостерегающе качает головой.

Не надо.

Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.

* * *

Эндрю чувствует тошноту.

Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.

Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.

Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:

– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.

Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.

– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся позже положенного. Потом начнут дерзить нам, не выполнять приказы. Жесткая дисциплина – основа прочной организации. Любое неповиновение должно пресекаться окончательно и бесповоротно теми, кто несет за это ответственность. Иначе наша организация разрушится, как замок из песка.

Эндрю старается не выказать недовольство тем, что ему читают нотации, как ребенку. Он знает, что именно задумал Пул: он не хочет отчитать Эндрю, унизить его.

– Вы это понимаете?

Эндрю кивает, и его щеки помимо воли вспыхивают.

Еще раз взглянув на него, Пул возвращается к главному вопросу.

– Бартоломью, пожалуйста, встань.

В дальнем конце зала Бартоломью перекидывает ноги через скамью и встает. Он приподымает руку, сжимая в дрожащей ладони кусок хлеба.

– Правила нашего приюта просты и понятны, – продолжает Пул. – Если кто-то недостаточно хорошо вымыл руки перед едой, то он должен вымыть их еще раз. Если по этой причине ему не хватит еды, то что ж поделать. В следующий раз он будет мыть руки лучше. Скажи, ты понимаешь, зачем нам нужны эти правила?

Бартоломью на мгновение задумывается, хотя лицо его сохраняет выражение непокорности.

– Для порядка, отец Пул.

Эндрю откидывается на спинку стула и вытирает лицо рукой. Он беззвучно молит Господа, чтобы тот даровал мальчику мудрость. Что-то в его глазах сильно беспокоит Эндрю.

Он видит в них гнев.

– Верно. Видишь ли, в следующий раз Саймон как следует вымоет руки, соблюдая таким образом гигиену. А это значит, все будут здоровы. Так мы учимся. Но, решив поделиться с ним едой, ты не даешь ему усвоить этот важный урок. И вредишь Саймону.

Пул откидывается на спинку стула, и у Эндрю возникает нехорошее, низкое чувство, будто священник наслаждается происходящим.

– И теперь, – говорит Пул голосом, сочащимся показной скорбью, – я должен преподать урок тебе. Урок о том, как важно помнить правила.

Бартоломью дрожит, словно от холодного ветра, но ничего не говорит. Эндрю думает о том, что мясо, которое тот держит в руке, совсем остыло, как и вся оставшаяся на тарелках еда, пока Пул читал нотацию.

– Так как из-за тебя Саймон мог не усвоить урок… – Пул прикладывает палец к подбородку, будто обдумывая свое решение, хотя Эндрю знает, что он уже все решил, – тогда Саймон получит твою еду. – Пул наклоняется вперед. – Всю еду. Ту, которая осталась на твоей тарелке, и ту, которую ты должен был получить вечером на ужин.

Бартоломью стоит не шелохнувшись. В зале висит мертвая тишина.

– Отдай ему свою тарелку, Бартоломью.

Эндрю хочет отвернуться, встать из-за стола, уйти прочь. Выйти из обеденного зала и скрыться в своей комнате, где можно встать на колени и молиться, и забыть о мальчиках и других священниках, и обо всей боли, свидетелем которой он был все эти годы.

Только сейчас он замечает, что Питер сидит за соседним с Бартоломью столом. Он старается не встречаться с мальчиком глазами, он не хочет, чтобы тот увидел в них стыд.

– Живо! – Пул разражается внезапным яростным ревом. Он хлопает ладонью по столу с такой силой, что тарелки подпрыгивают и дребезжат. Эндрю тоже подпрыгивает, его нервы на пределе, как будто это он мальчик под пристальным взглядом Пула.

Бартоломью еще мгновение стоит не шелохнувшись… а потом делает нечто ужасное.

Он улыбается.

Нет, сынок, в панике думает Эндрю. Пожалуйста, не надо.

Пул тоже видит эту улыбку. Эндрю знает, что она только подливает масла в огонь, разжигая в священнике торжествующую уверенность в своей власти.

– Это твое последнее предупреждение, Бартоломью.