Месть женщины среднего возраста E-Book

Элизабет Бушан

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 335

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Роуз считает себя счастливой женщиной. Вот уже двадцать пять лет она замужем за прекрасным мужчиной Натаном, у них двое взрослых детей. Она ведет колонку о литературе в престижной лондонской газете. О чем еще можно мечтать? Однажды, как гром среди ясного неба, Роуз узнает, что Натан нашел новую любовь. Ужаснее всего то, что его возлюбленной оказалась Минти, ее помощница. И если это еще можно как-то пережить, то увольнение с любимой работы и назначение Минти на ее должность, полностью разрушает привычный мир Роуз. Что ж, над битой посудой не плачут, а начинают все с чистого листа! Так решает Роуз и делает первый шаг в новую жизнь.

Leseprobe

16+

Elizabeth Buchan

REVENGE OF THE MIDDLE-AGED WOMAN

Перевод с английского Юлии Змеевой

Иллюстрация на переплете Марины Ларченко

Бушан, Элизабет

Месть женщины среднего возраста : роман / Элизабет Бушан ; [пер. с англ. Ю. Змеевой]. — Москва: Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Горячий шоколад. Зарубежная коллекция).

ISBN 978-5-389-28066-3

Роуз считает себя счастливой женщиной. Вот уже двадцать пять лет она замужем за прекрасным мужчиной Натаном, у них двое взрослых детей. Она ведет колонку о литературе в престижной лондонской газете. О чем еще можно мечтать?

Внезапно Роуз узнает, что Натан нашел новую любовь. Ужаснее всего то, что его возлюбленной оказалась Минти, ее помощница.

И если это еще можно как-то пережить, то увольнение с любимой работы и назначение Минти на ее должность полностью разрушают привычный мир Роуз.

Что ж, над битой посудой не плачут, а начинают все с чистого листа! Так решает Роуз и делает первый шаг в новую жизнь.

© Elizabeth Buchan, 2002

© Змеева Ю., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025АЗБУКА®

Посвящается Линди

Достойная жизнь — лучший способ отомстить обидчику.

Старинная испанская поговорка

От автора

Всю информацию об индейцах племени яномами я почерпнула в «Таймс», а географические сведения о Риме — в «Нэшенэл джиогрэфик трэвелэр».

Я хочу выразить благодарность дамам Дженет Бак (они знают, о чем речь), Бернадет Форси за ее юмор и Памеле Норрис — за неизменную поддержку. Также огромное спасибо моему несравненному редактору Луизе Мур и всей команде издательства «Пингвин», Клэр Ледингхэм, моему агенту Марку Лукасу и, как обычно, Хейзл Орм, Кейт Тейлор и Стивену Райану. А уж о своих родных и друзьях я помню всегда.

Глава 1

— Вот, держи, — сказала Минти, моя ассистентка, и хрипло рассмеялась, — только что вышла рецензия. Классно его приложили. — Минти подтолкнула мне книгу под названием «Тысяча оливковых деревьев», автор — Хэл Торн; рецензия была вложена между страниц.

По какой-то непонятной причине я взяла книгу, хотя обычно старалась обходить все то, что было связано с Хэлом. Но сейчас мне казалось, что это неважно: я успокоилась, изменилась, у меня была своя жизнь — я давно сделала выбор.

Когда я впервые заговорила с Натаном о своем желании работать над книжной рубрикой, он заявил, что если мне когда-либо суждено реализовать мои амбиции и стать литературным критиком, я в конце концов возненавижу книги. Мол, близкое знакомство порождает презрение. Но я ответила, что мне больше нравится высказывание Марка Твена: близкое знакомство порождает не презрение, а совместных детей. К тому же слова Натана наверняка отражали его личное отношение к своей работе. На что он ответил: «Чушь собачья, я счастлив как никогда», — и добавил: «Подожди и сама увидишь». (Последняя фраза сопровождалась ироничной улыбкой из серии «я сильный мужчина, и мне лучше знать», которая мне всегда нравилась.) Прошло время, и я поняла, что он ошибался.

Для меня книги по-прежнему были полны ожидания новых открытий; они внушали мне чувство, что возможно все — все что угодно. В тяжелые времена книги оставались моей палочкой-выручалочкой, спасательным поясом; в юности я ссылалась на них, когда надо было принять решение. За долгие годы работы с книгами у меня развилось шестое чувство: одним прикосновением я могла отнести книгу к определенной категории. Толстые романы в мягких обложках напечатаны на грубой дешевой бумаге. Поэзия, балансирующая на грани невесомости, издается с широкими белыми полями. Биографии пестрят фотографиями и секретами из жизни их героев.

«Тысяча оливковых деревьев» была тонкой, компактной книжкой; типичный рассказ путешественника с не менее типичной фотографией на обложке: пронзительно синее небо и безлюдный каменистый берег. Побережье казалось жарким, иссушенным: на такой земле ступни соскальзывают со щебня, а между пальцами ног появляются синяки.

Минти следила за моей реакцией. У нее была привычка нацелить свои темные, слегка раскосые глаза на кого-нибудь и сделать вид, будто она не моргает. Возникал эффект пристального сопереживающего внимания, который очень нравился людям и, думаю, утешал их. Лично меня за те три года, что мы вместе работаем, не раз успокаивал взгляд ее темных, напряженных глаз.

— «Автор книги — мошенник, — зачитала она отрывок из рецензии. — А книга и того хуже...»

— Интересно, чем он заслужил такую желчность? — пробормотала я.

— Тем, что его книга расходится бешеными тиражами, — парировала Минти.

Я протянула ей «Тысячу деревьев».

— Будь по-твоему. Звони Дэну Томасу, пусть он быстро переделает статью.

— Ты что, Роуз? — медленно и задумчиво проговорила она, в ее голосе слышались незнакомые мне нотки. — Тебе не кажется, что ты вполне можешь и сама ее переделать?

Я улыбнулась в ответ. Мне нравилось думать, что мы с Минти стали подругами: я доверяла ей, потому что она все время говорила то, что у нее на уме.

— Нет. Ни к чему испытывать себя. Я просто не хочу заниматься книгами Хэла Торна.

— Понятно. — Она обошла коробки на полу, доверху наполненные этими самыми книгами, и присела. — Как ты сказала, пусть будет по-моему.

Кажется, подруга меня не одобряла. Я тоже была собой недовольна: непрофессионально игнорировать книги, тем более ту, о которой будут писать все подряд.

Меня отвлек звонок по внутренней линии. Это был Стивен из производственного отдела.

— Роуз, извини, но придется вырезать страницу из книжной рубрики в номере за двадцать девятое.

— Стивен!

— Прости, Роуз. К вечеру успеешь?

— Но это уже во второй раз, Стив. Может, выберешь себе другого козла отпущения? Раздел кулинарии? Путешествий?

— Нет.

Стивен был издерган и нетерпелив. В нашем деле — издании газеты — всё решают сроки. Постепенно это становилось второй натурой, и мы разговаривали друг с другом словно стенографией. Времени на нормальные споры и доводы не было. Я взглянула на Минти: она прилежно стучала по клавишам, но я-то знала, что она прислушивается. Я неохотно проговорила:

— К завтрашнему утру сделаю.

— Только не позже. — Стивен повесил трубку.

— Не повезло. — Минти по-прежнему печатала. — И сколько?

— Страницу. — Я откинулась на стуле, чтобы обдумать эту проблему, и мой взгляд упал на фотографию Натана и детей, которая всегда стояла на моем столе. Это был снимок семейного отпуска в Корнуэлле, когда детям было десять и восемь лет. Они стояли на пляже, повернувшись спиной к серому штормовому морю. Одной рукой Натан обнимал Сэма, спокойно упиравшегося головой ему под мышку, а другой удерживал извивающуюся радостную Поппи — наши дети совсем не похожи друг на друга. Я только что рассказала мужу о том, что один знаменитый писатель снял дом в Требетанской бухте на шесть месяцев, чтобы отшлифовать роман. «Боже правый, — на лице Натана появилась смешная гримаса. — Вот уж не думал, что он так медленно читает». Я схватила фотоаппарат и сфотографировала Поппи — та залилась смехом в ответ на очередную ужасную шутку отца. Натан тоже смеялся — счастливо и радостно. Он будто говорил в объектив: вот видишь, мы счастливая семья.

Смысл отцовства он понимал так: надо смешить детей, чтобы они не замечали жизненных неприятностей до тех пор, пока не станут достаточно взрослыми и не научатся с ними справляться; но ему нравилось смешить их и просто так, ради собственного удовольствия. Иногда, когда мы обедали, мне приходилось проявлять твердость: ведь даже в лучшие времена аппетит Сэма и Поппи был столь же хилым, как их сложение, и я за них беспокоилась. «Миссис Паникерша, вы знаете, что тот, кто меньше ест, живет дольше?» — спрашивал Натан, который, как обычно, не поленился выяснить этот факт и утешал меня в таких случаях.

Мы были женаты двадцать пять лет. Я прикоснулась к лицу Натана на фотографии. Мой умный, любящий муж...

Я оторвалась от приятных воспоминаний. Как и в любой газете, у нас существовала определенная стратегия, отдельные факторы которой были вполне безобидны, но все вместе и в подходящий момент могли доставить неприятности. Я спросила Минти:

— По-моему, надо пойти и повоевать с ними. Иначе у Таймона войдет в привычку кромсать книжную рубрику. Как ты думаешь?

Это был риторический вопрос, так как я уже приняла решение; но я привыкла обращаться с Минти так же, как со своими детьми (не во всем, конечно), — мне казалось, что детей нужно вовлекать во все дела.

Таймон был редактором воскресного дайджеста компании «Вистемакс Груп», на которую мы работали, и его слово было законом. Минти сидела ко мне спиной, отыскивая в записной книжке телефон Дэна Томаса.

— Как скажешь.

— Это одобрение или как?

Минти так и не обернулась.

— Может, лучше оставить все как есть, Роуз? Побереги свои силы.

Обычно, когда дело заходило о битвах за печатное пространство, Минти становилась такой же агрессивной, как я, поэтому такой ответ меня насторожил.

— Минти, тебе известно что-то, чего я не знаю? — осторожно спросила я. В нашей компании люди и события постоянно меняются, поэтому работать здесь довольно рискованно: чтобы выжить, необходимо стать гибким, скрытным, может быть, даже коварным.

— Нет, что ты, конечно нет.

— Но?..

У Минти зазвонил телефон, и она схватила трубку.

— Книги.

Я подождала пару минут. Минти нацарапала на листке бумаги: «Самомнение побольше твоей задницы» — и кинула записку мне. Это означало, что она будет говорить по телефону еще несколько минут, так что я оставила ее и вошла в комнату особой планировки, которая именовалась нашим офисом. Руководство часто напоминало своим сотрудникам, что его дизайн был разработан с учетом человеческого фактора; однако люди платили за такую заботу неблагодарностью и не считали этот дизайн удачным: в комнате было слишком светло и просторно, здесь невозможно было уединиться, и, как ни странно, несмотря на гул разговоров и фоновый шум компьютеров, возникало впечатление, будто в офисе висит тоскливая тишина.

Мэйв Отли из редакторского отдела с сарказмом утверждала, что наш офис — рай для вуайеристов. И верно: тут нельзя было расслабиться, спрятать свои печали и разочарования; мы обитали словно в аквариуме, куда хозяева поленились положить хотя бы пару камешков. Вместе с Мэйв, которая тоже была моей подругой, я ворчала по поводу этого изобретения наших боссов, но, как и все остальные, уже адаптировалась и привыкла.

На нижнем этаже, в окружении стопок компьютерных распечаток и схем, с сокрушенным лицом сидел Стивен. Рядом с ним покоились недоеденный куриный сэндвич в контейнере и несколько пластиковых бутылочек с минеральной водой. Увидев, что я иду к нему, Стивен предупредительно поднял руку.

— Не надо, Роуз. Пощади!

— А ты сам пощадил книжную рубрику?

Он с вожделением взглянул на сэндвич.

— Подумаешь: урезал и подчистил. Роуз, твою рубрику можно сократить.

— Что, если я выскажу все Таймону?

— Ты же не такая стерва... Похоже, так ничего не добьешься.

— Какой же важный материал вторгается на мое место? Неужели рецепт пастушьей запеканки?

— Грязный заговор против члена совета министров. Не могу сказать, против кого именно. — Стивен принял важный вид. — Обычная история. Любовница с экзотическими пристрастиями, продвижение знакомых, сокрытие доходов. Очевидно, члены его семьи не подозревают о грядущем скандале, так что все держится в строгом секрете.

Меня пробрала дрожь отвращения. Когда я только начинала работать, меня мучило острое чувство вины за страдания, причиняемые людям такими разоблачениями. Впоследствии реакция притупилась: все это стало казаться обыденным и не очень расстраивало меня. И все же мысль о том, что станет с семьей человека, чье имя будут полоскать все газеты, была невыносима. Что было бы со мной, проснись я в одно прекрасное утро и узнай, что вся наша с Натаном жизнь строилась на обмане? Рассыплюсь ли я на кусочки? О том, как такие истории лжи и предательства отражаются на детях, не хотелось даже и думать. Но я понимала, что ничего не могу сделать, разве что уволиться в знак протеста. «Неужели ты это сделаешь?» — спросил как-то Натан. «Нет». Так что мои личные сомнения и периодические всплески раскаяния я держала при себе.

— Мне их жаль, — сказала я Стивену и мысленно пробежала по списку возможных кандидатов. Я ведь живой человек.

— Не бери в голову. Он это заслужил.

Стивен откусил кусок сэндвича.

— Так мне можно продолжить работать?

Заходя в лифт, я случайно наткнулась на Натана и его главного редактора Питера Шейкера.

— Привет, дорогой, — пробормотала я. Мужчины разговаривали вполголоса; Натан весь был в своих мыслях. Глядя на него в работе, я всегда испытывала потрясение — приятное потрясение: у меня появлялся шанс увидеть другую, независимую сторону того человека, которого я знала дома, и это вызывало у меня чувственное волнение. Это напоминало мне о том, что Натан вел еще и отдельное, индивидуальное существование. И я тоже.

— Натан, — коснулась я его руки, — я собиралась позвонить. В восемь мы должны быть в ресторане.

Он вздрогнул.

— Роуз. Я задумался, извини. Я... увидимся позже.

— Разумеется. — Я помахала ему и Питеру, но он не ответил, и двери закрылись. Я не придала этому значения.

Натан был заместителем редактора ежедневной газеты, выпускаемой «Вистемакс Груп», и очень занятым человеком. Пятница была днем сплошных совещаний, и чаще всего муж возвращался домой вымотанным и усталым. Тогда моей задачей было выслушать его и успокоить. Судя по выражению лица Натана, сегодняшняя пятница выдалась неудачной.

Лифт вез меня наверх. Работа и мужья — как много у них общего. Если повезет, найдешь то, что нужно, в нужное время. Влюбляешься в человека или работу, скрепляешь узы и приспосабливаешься к быту, который тебя устраивает. Должна признаться, то, что мы с Натаном работаем в одной компании (настоящий гигант электронной индустрии, под корпоративным крылышком которого выходит несколько газет и журналов), — вовсе не случайность. Но мне бы хотелось думать, что на этой работе я удержалась благодаря моим способностям и личным качествам.

Поппи терпеть не может то, чем мы с Натаном занимаемся. Сейчас ей двадцать два, она уже не смеется и верит, что мы должны жить с пользой и для всеобщего блага: по крайней мере, так она думала, когда я в последний раз спрашивала ее об этом. «Зачем участвовать в таком громадном и бесполезном предприятии, как издание газеты? Предлог для того, чтобы рубить деревья и печатать обидный мусор?» Поппи всегда глубоко задумывалась над вещами — глубже, чем Сэм. Ее взросление было похоже на перчатку, которую выворачивают наизнанку, палец за пальцем. Если повезет, период взросления пройдет гладко, ведь Поппи живется не так уж плохо, но я переживала, что и у нее были душевные раны.

Когда я вернулась в офис, Минти болтала по телефону, но, увидев меня, прекратила разговор.

— Поговорим позже. Пока. — Покраснев, она снова принялась стучать по клавишам.

Я села за стол и набрала личный номер Натана.

— Я знаю, что ты должен идти на совещание, но у тебя все в порядке?

— Да, конечно.

— Просто... у тебя был встревоженный вид.

— Не больше и не меньше, чем обычно. К тому же с чего эта внезапная трогательная забота?

— Просто хотела убедиться, что ничего не случилось.

— То есть хотела первой узнать сплетни.

— Натан! — Но он уже положил трубку. — Иногда, — обратилась я к фотографии, — он просто невыносим.

В таком случае Минти обычно заявляла что-то вроде: «Мужчины? Да кому они нужны!» Или: «Я твой бесплатный психотерапевт, поговори об этом со мной». И ее темные раскосые глаза при этом блестели — очевидно, она представляла себе комическое зрелище: мужчины, женщины и поле их битвы. Но на этот раз она резко сказала:

— Натан очень милый человек.

От неожиданности я ответила не сразу:

— Милые люди тоже могут быть невыносимы.

— Некоторым никак не угодишь.

Повисла короткая неловкая пауза: не потому что я обиделась, а потому что в ее словах была доля правды. Мы с Натаном были занятыми людьми, особенно он. Нехватка времени, как сырость в подвале, может разъесть фундамент. Спустя минуту я попыталась сгладить неловкость.

— У нас вырезают страницу из-за скандала с разоблачением.

— Кому-то не повезло. — Минти выглянула в окно, словно желая сбежать. — Значит, все как прежде.

И снова это было не похоже на Минти — не поинтересоваться: «Разоблачение кого?» Я предприняла еще одну попытку и улыбнулась:

— Пройдемся вечером по магазинам? На Бонд-стрит?

Она явно напряглась.

— Я слишком растолстела.

Это была наша шутка. В магазинах на Бонд-стрит не отыщешь размера больше восьмого. Поскольку фигурка у Минти изящная и тоненькая и бюст отсутствует, ей этот магазин вполне подходит. Но я вынуждена делать покупки на Оксфорд-стрит, где неохотно признают существование четырнадцатого размера. Таким образом, мы сформулировали правило шопинг-терапии: чем больше твой размер, тем дальше от центра города ты вынуждена опустошать прилавки. (Тем, у кого размер еще больше моего, видимо, приходится промышлять на шоссе М25 и за его пределами.) Помимо этого мы с Минти мучаемся — мучаемся в прямом смысле, учитывая ограниченность нашей промышленности, — от большого размера ноги. Проблема, где найти обувь для женщин, которые не приняли обет игнорировать моду, была предметом плодотворного и оживленного обсуждения.

Разговор по-прежнему не клеился.

— Чем будешь заниматься на уикенд?

— Послушай, Роуз, — Минти с треском захлопнула ящик стола, — я не знаю.

— Понятно.

Больше я ничего не говорила. В конце концов, даже в офисе личное пространство — неотъемлемое право человека.

Мне пришлось выбирать между двумя рецензиями — одной нужно пожертвовать. Будет ли это блестящий труд о деятельности мозга, в котором автор заявляет, что каждые семь лет наши мозговые клетки обновляются и пополняются и мы становимся другими людьми? Идея казалась довольно революционной и должна была заставить содрогнуться церковников и психотерапевтов — от мысли, что они потеряют работу. Но при этом книга давала надежду и шанс разрубить цепи, связывающие человека со сложностями жизни или характера. Однако, если я решу напечатать эту рецензию, мне придется отказаться от отзыва на последний роман Анны Уэст, который, правда, и так будет продаваться многотысячным тиражом. Выбор стоял между книгой, о которой читателям следует узнать, и романом, о котором им хотелось узнать.

Я позвонила в отдел статей. Ответила Кэрол; я спросила, не собираются ли они печатать статью об Анне Уэст.

Кэрол с радостью поделилась информацией.

— Естественно, собираемся. В этом выпуске. Большую статью. А почему ты спрашиваешь?

— Придется вырезать одну из рецензий, и я хотела убедиться, что тема будет освещена в другом разделе на этой неделе.

— Предоставь все нам, — ответила Кэрол, обрадовавшись, что у статей появилось преимущество перед книгами. Я улыбнулась: со временем я стала понимать, что работа в газете требует чувства меры, и если у тебя есть привычка помнить все обиды, от нее лучше избавиться.

Я быстро отредактировала две оставшиеся страницы, поместив теорию о семилетних мозговых циклах на верхнее место. Моя мать, Ианта, ничего бы в ней не поняла: она предпочитала, чтобы в жизни все было просто и понятно.

День близился к концу, и телефон звонил все реже: обычная ситуация. Минти разбирала гору книг и перекладывала их в почтовую корзинку. В пять часов она заварила нам по чашке чая, и мы выпили его в тишине, которая показалась мне дружелюбной.

По дороге домой я заглянула в церковь Святой Бенедикты. Мне требовалось побыть одной, на мгновение ощутить безмятежность.

Это была современная, ничем не примечательная церковь без потуг на элегантность и архитектурную изобретательность. Настоящую церковь Святой Бенедикты тридцать лет назад взорвали террористы ИРА. Здание, построенное вместо оригинала, выглядело дешево и мрачновато, как и должна выглядеть культовая постройка в век, когда место церкви в обществе не определено.

На столе у стеклянных входных дверей, как обычно, высилась гора книг с гимнами и памфлетов — в основном описание служб, проходивших на прошлой неделе. Настойчивый аромат благовоний смешивался с запахом свежевыжатого апельсинового сока из огромной бутылки в углу, вероятно припасенной для воскресной школы. Скамейки были скромного вида, но кто-то вышил подушечки для коленопреклонения аляповатыми цветами и орнаментами. Я часто задумывалась, кто же эти анонимные рукодельницы; что заставило их использовать ярко-красные и голубые цвета, круги и завитушки? Было ли это отдушиной в их однообразном существовании? Или, перенося на полотно символы древней и могущественной легенды, они руководствовались тягой к порядку?

Церковь Святой Бенедикты находилась не в моем районе; я не была религиозным человеком, но она притягивала меня — не только во времена переживаний, но и когда я была счастлива. Здесь я могла выскользнуть из своей оболочки, вздохнуть свободно и насладиться моментом, когда я была никем.

Я прошла по центральному проходу и свернула налево, в крошечный придел Богоматери, где у алтаря возвышалась статуя Мадонны в непривычно ярком синем покрывале — грубая, топорная скульптура, но на удивление трогательная. Неестественно розовые гипсовые ладони были воздеты в жесте благословения над круглым подсвечником, где горела одинокая свеча. Эта Мадонна охраняла жертв насилия — ее гипсовые руки благословляли изувеченных и раненых Ирландии и Руанды, заблудшие души жителей Южной Америки и тех грешников, о которых нам ничего не было известно; они напоминали нам, что Мадонна — мать всех матерей, чья обязанность — защищать детей и заботиться о них.

Иногда я садилась перед статуей и испытывала спокойствие и безмятежность женщины с устроенной жизнью. Но бывало, я задумывалась: не слишком ли я самодовольна?

Рядом на подносе лежали свечи. Я бросила в коробочку пару фунтов и взяла из стопки три свечи. Одну поставила за детей и Натана, вторую за Ианту, мою маму, третью за наш дом — чтобы в нем всегда были тепло и достаток, чтобы он служил нам убежищем.

Я уже собралась уходить, но передумала, порылась в сумочке и достала еще одну монету. Четвертая свеча предназначалась жене грешного министра — и моим притупившимся угрызениям совести.

На выходе я задержалась и сложила памфлеты на столике аккуратной стопкой.

Хотя было темно, я пошла домой через парк, выбрав тропинку, бежавшую вдоль реки.

Это был всего лишь городской парк, наполненный гулом транспорта, с грязными лужами и унылыми деревьями, но мне нравилось, с каким упорством он заявляет о себе как об уголке свежего воздуха. Повсюду, если присмотреться, можно было обнаружить незамысловатые радости: маленький венчик подснежников под деревом — проблеск веселья в дебрях зимы; летящая искорка красногрудой малиновки — яркое пятнышко в промозглых зарослях падуба; ряды тюльпанов и хохолки первоцвета и примулы у оснований их стеблей.

До сих пор зима была мягкая, сыроватая, похожая на интерлюдию. Днем прошел небольшой дождик, но сейчас стало почти тепло. Был еще только февраль, но в воздухе чувствовалось отчетливое дуновение весны — крещендо. Я остановилась, перекинула сумку с книгами с одного плеча на другое, ощутив, как во мне пульсируют напряжение и восторг.

Взглянула на часы. Надо поторопиться. Я всегда должна торопиться.

Через пять минут я уже шагала по выложенной плиткой парадной дорожке дома номер семь по Лейки-стрит. Двадцать лет назад мы с Натаном мечтали о том, чтобы отреставрировать старинный домишко в районе Спитлфилдз или отыскать какой-нибудь четырехэтажный семейный особняк георгианской эпохи по идеальной цене, который почему-то не заметил никто другой. Дом на Лейки-стрит оказался чем-то средним между нашей тесной квартиркой в Хэкни и домом нашей безумной мечты. Мы пообещали себе, что в один прекрасный день переедем в более престижное место, но вскоре уютно устроились на викторианской террасе, вмещающей всех членов нашей семьи, и забыли о грандиозных планах.

Горели уличные фонари, и свежая белая краска на оконных рамах блестела неоновым оттенком. Когда я проходила мимо лаврового дерева, на меня упали капли дождя, и в тысячный раз я сказала себе, что дерево слишком большое, посажено в неправильном месте и что придется его срубить. И в тысячный раз дала приговору отсрочку.

Глава 2

Через шесть часов мы легли в постель, и привычным, таким родным жестом Натан положил руку мне на грудь. Между нами не было трений и барьеров — его рука скользила легко, как шелк по шелку, и я обвила его руками и ногами и притянула к себе. Позже он пробормотал: «Это было замечательно» — и погрузился в сон.

Мне тоже следовало бы задремать — мы поздно вернулись с корпоративного ужина, но я слишком устала, чтобы спать. Наследие тех дней, когда дети были маленькими. Воспоминания о вечере вереницей проносились в голове: спутанные, незначительные, они все же не оставляли меня.

— Все тридцать три удовольствия, — провозгласил Натан, нырнув через спальню с голыми ногами, в одних носках. Он напустил на себя важный вид, и я стала выбирать для него рубашку. — Лучшие наряды, Рози, и гламур. Иначе эти чертовы политики подумают, что все, на что мы способны, — это закатанные рукава и круги под глазами.

Иногда закостенелая амбициозность Натана меня раздражала: он был таким постоянным, таким предсказуемым, и мне приходилось мириться с этим. Продать душу ради работы — одна беда; а вот когда большая часть твоей домашней жизни зависит от газеты, это совсем другое. В таких случаях я напоминала себе, что в каком-то смысле я так же предана своей работе, и раздражение быстро проходило. Я помогла ему надеть рубашку и застегнула верхнюю пуговицу.

— Дорогой, такое бывает только в Голливуде.

Один лишь Натан называл меня Рози — больше я никому не позволила бы разбрасываться уменьшительными словечками. «Розы слишком прекрасны и важны, — как-то сказала мне Ианта. — Розы — это единственные цветы, которым не придумали прозвища. Розу никто не посмеет назвать „отрадой сердца“ или „ягодицами голландца“!1 — Она крепко обнимала меня после одной из подростковых истерик. — Розы шелестят на ветру и источают райский аромат. Это символ любви, но и символ горя. Подумай об этом». Бог знает, откуда мама это взяла, но ее слова влились в мою душу и затвердели, определив мое отношение к имени и самой себе.

С Натаном все по-другому. Ему можно было называть меня, как он захочет.

Я надела черное платье без рукавов, которое было мне слегка узко, и туфли на высоких каблуках. Мне давно пора было подстричься, но не хватало времени сходить к парикмахеру, так что я уложила волосы в шиньон — не слишком мне идет, но сгодится.

Мы под руку вошли в модный ресторан — один из тех, о которых пишут в журналах, существующих для того, чтобы читатели чувствовали себя несчастными: ведь их жизнь так далека от фантазии, описываемой там. Зал блестел серебром и стеклом; в белых вазах желтели очаровательные лютики.

Питер Шейкер и его жена Кэролин уже были здесь, и с ними молодая восходящая звезда — Джордж из финансового отдела — и его беременная жена Джеки, которая явно нервничала. Они наливались шампанским. С Питером и Кэролин мы не были близкими друзьями, но знали друг друга достаточно хорошо. Кэролин тоже пришла в черном платье и на высоких каблуках, но она маленькая и смуглая, а я — высокая, с каштановыми волосами, так что мы были совершенно не похожи.

Кэролин довольно нежно поцеловала меня. В течение многих лет мы часто встречались на корпоративных праздниках, но этим наше общение и ограничивалось. Поначалу Кэролин, которая не работала и была «домохозяйкой на полный день», просила меня сопровождать ее на дневные благотворительные сборища, но я всегда отказывалась, лишаясь таким образом и дружбы. С тех пор каждый раз, когда мы виделись, у меня было такое чувство, будто Кэролин, с ее безупречным домом и дочерьми, которые получили стипендии в средней школе и сами шили себе платья, задирает нос. Она делает это довольно вежливо, разумеется. Подруга постоянно намекала, что считает себя Идеальной Женой. Женщины не меньше мужчин любят соперничество, но умеют скрывать свое разочарование, и иногда их стремление конкурировать вызывает, как ни странно, симпатию.

В ожидании гостей — двух политиков и Монти Чэвета, писателя, специализирующегося на шпионских разоблачениях в Вестминстерском дворце, — мы выпили еще шампанского и посплетничали о делах компании.

— Видел сводку за эту неделю, Натан? — спросил Питер. Он с самоуверенным видом стоял перед моим мужем. В молодости Питер отличался болезненной худобой, но со временем приобрел уверенность в себе и поправился. Это ему шло.

Натан нахмурился:

— Надо будет все как следует обсудить...

Вскоре прибыли остальные гости. За столом я оказалась рядом с заместителем министра здравоохранения, которого звали Нил Скиннер. У него были бледная кожа, рыжие волосы и губы, которые на морозе сразу покрываются трещинами: не подарок для человека, которому зимой приходится выступать по телевидению. Мне стало его жалко: амбиции моего соседа были столь прозрачны, а должность ему досталась тяжелая, годящаяся лишь для политических самоубийц. Мы поговорили о его карьере, а потом замминистра спросил:

— Чем вы занимаетесь?

— Я — редактор книжной рубрики в воскресном «Дайджесте». («О, книги, — обычно говорили люди, с которыми я встречалась на светских вечерах, — как же вам повезло. Вы знакомы с Салманом Рушди?»)

— И очень хороший редактор, — встрял Монти. Он разговаривал с Кэролин, но одновременно подслушивал нашу беседу. Как-то раз он признался мне, что именно так находит материал для книг. — Лучшая рубрика в городе.

— О боже, — нахмурился Нил Скиннер, — наверняка вы считаете меня полным тупицей.

Я невольно улыбнулась. Интересно, у кого комплекс неполноценности сильнее: у политиков или у журналистов? Краем глаза я наблюдала за Натаном: он пустил в ход все свое обаяние, беседуя со вторым, более солидным политиком, который, по слухам, имел шанс попасть в кабинет при следующей перестановке, — как обычно, он был весь внимание и держался настороже.

— Вовсе нет, — ответила я. — С какой стати?

Нил побарабанил пальцем по стакану: держу пари, он специально делал маникюр.

— Трудно работать на компанию, которая способна причинить людям столько вреда?

Я посмотрела в его светлые глаза и ответила честно:

— Бывает.

Он наполнил мой бокал.

— Но вы же все равно работаете?

— Да, но я верю в то, что делаю, и думаю, вам придется со мной согласиться.

— Что ж, — ответил он, — у нас с вами есть кое-что общее.

Шестое чувство подсказало мне, что Натан не спит: он лежал слишком тихо, и я повернулась к нему лицом. Муж застыл и выпрямился под одеялом, не раскинув ноги, как обычно. Я положила ладонь ему на грудь.

— Тебя что-то беспокоит?

Последовало молчание. Он повернулся ко мне спиной.

— Нет, конечно. Спи.

— Натан? — В постели мы обычно разговаривали лицом к лицу; именно здесь мы делились вещами, которые должны были храниться в секрете. — Нас ждет грязный скандал. Разоблачение министра, между прочим.

Послышалось ворчание:

— Я в курсе. Таймон предупредил. Это Чарлз Мэддер. Они много месяцев над этим работали. Его делом занималась целая команда.

Значит, по меньшей мере шестеро человек изучали любой материал, на который им удалось наложить лапу: мусорные корзины, архивы и прочее, и, вероятно, велась слежка.

— Нил Скиннер спросил, не трудно ли мне работать в компании, которая способна причинить людям столько вреда.

— Тот же вопрос можно задать и политикам.

— Верно. — Я придвинулась ближе и обвила его рукой. — И все же не хочется думать, что будет с семьей этого человека. — Я поцеловала мужа в плечо. — Считается, что самое худшее, что может произойти, — это смерть. Но когда человек, которого ты любила и кому доверяла, выставляет тебя идиоткой, это куда более жестоко. По крайней мере, когда кто-то умирает, о нем остаются лишь хорошие воспоминания.

— Роуз, если эта работа тебе не по зубам, ты знаешь, что делать.

Я зажала пальцами край его пижамы.

— Эй, ни к чему строить из себя Гордона Гекко.2 Мы же дома, нас никто не видит.

Я ожидала, что он рассмеется. Но Натан лишь повторил:

— Спи. — И отодвинулся.

Я задремала и стала видеть сны, погружаясь в воспоминания и возвращаясь обратно, представляя сцены из прошлой семейной жизни: ведь с годами на Лейки-стрит многое изменилось. Со взрослением детей и их уходом из дома в нашей супружеской жизни образовалась пустота. Точнее, их уход словно поднял якорь, и иногда я переживала, что мы с Натаном, как ни странно, остались болтаться без привязи. Неудивительно, что время от времени, к нашему изумлению, нам приходилось приспосабливаться.

Когда мы только поженились, все было по-другому; тогда мы ожидали трудностей. На меня нахлынули воспоминания.

Взбираясь по трапу самолета, улетающего из Бразилии, я ощущала такую слабость, что дрожали ноги. Я потеряла много крови, и доктор предупредил, что на лечение понадобится время, так как я наделала глупостей.

В салоне висел запах пластика, обгорелой кожи и лосьона после бритья, каким пользуются бизнесмены; стояла искусственная прохлада. Был разгар летнего сезона, и самолет заполнили семьи с визжащими детьми и туристы, которые выпили слишком много пива и теперь отправлялись домой, во взрослую жизнь. Путешествие до Лондона обещало быть нелегким испытанием.

Я отыскала свое место у окна и рухнула в кресло. На иллюминаторе виднелось пыльное пятно, я машинально вытерла его. Очередная партия пассажиров вывалилась из автобуса и заполонила трап. Среди них было много пожилых: их держали в конце очереди — наверное, чтобы они могли взойти не спеша.

Я чертила пальцем узор на окне. Пожилые люди не так остро переживают, не так ли? Угрызения совести и желания притупились, нервные окончания истрепались. Как бы я хотела оставить позади годы страданий, перешагнуть через них и перейти на следующую ступень.

На плавящемся бетоне за окном сновали взад-вперед фигуры. Я тоже плавилась от жары и слез. Не могу вспомнить, чтобы я когда-либо так плакала: слезы невозможно было остановить, они стекали по щекам и подбородку на шею, скапливаясь лужицей в промокшем воротнике. Из носа текло ручьем.

Прощай, любимый!

Бразильское небо, которое мы почти не видели в джунглях, было ослепительно синим. Там, когда темнело, на ветках мерцающими ожерельями собирались светлячки, опутывая полог из плетеных листьев.

— Послушайте, — раздался мужской голос с соседнего сиденья, — вы, наверное, пытаетесь это скрыть, но я же вижу, что вы плачете и вам нужен платок. Прошу вас, возьмите мой, и я обещаю, что не буду обращать внимания.

Что-то упало мне на колени, и пальцы нащупали хлопчатобумажный четырехугольник — такой мягкий, будто его стирали сотню раз. Это было так благородно, а платок был такой чистый и домашний... Когда самолет оторвался от взлетной полосы, он промок насквозь.

Мы летели уже полчаса или около того, когда я наконец почувствовала, что вполне успокоилась и могу поблагодарить своего спасителя. Он был чуть старше меня, опрятно одет — в льняную рубашку и отглаженные брюки. Шея и руки его безбожно обгорели на солнце. У него был пухлый кейс с красивой, дорогой отделкой. Он внимательно читал книгу в бумажной обложке. Я знала, он делает это, чтобы заверить меня: свою компанию он навязывать не собирается.

— Вы были очень добры, — сказала я.

Он взглянул на мокрый комок в моих руках.

— Пожалуйста, оставьте платок себе.

— Извините, что побеспокоила вас.

Незнакомец улыбнулся так, будто ему нравилось, когда женщины рыдают рядом с ним. Я заметила, что он улыбается искренне: не только губами, но и глазами.

— Если вас это утешит — я видел и похуже. Так что продолжайте, если хотите.

Я поймала соседа на слове и большую часть перелета периодически заливалась слезами, а он продолжал читать книгу о южноамериканской политике, царапая что-то на полях и поглощая сначала свой, а потом и мой обед.

Когда подносы унесли, сосед спросил:

— Хотите поспать у меня на плече?

Чувствуя себя по-идиотски, но слишком измученная, чтобы спорить, я приняла предложение и вскоре забылась. Когда я проснулась, за окном была ночь; мой спутник спал, но его плечо по-прежнему поддерживало мою голову.

Когда самолет начал снижаться в Хитроу, в иллюминаторе стали вырисовываться шокирующе тусклые коричнево-зеленые квадратики Мидлсекса. Мой сосед привел спинку кресла в вертикальное положение.

— Вполне вероятно, что вас расстроило то, что происходит сейчас в Южной Америке на политическом фронте — не надо так удивляться, многих людей это действительно огорчает. Меня, например, и я был бы рад как-нибудь вам рассказать об этом. А может, вы убили налогового инспектора и едете домой, где вас ждет тюрьма? Или вам пришлось попрощаться с близким родственником, которого вы больше никогда не увидите? Но мне почему-то кажется, что вы переживаете из-за любви. — Я промолчала. — Должно быть, он негодяй, — заметил мой спутник. — Я бы в жизни не бросил женщину с такими волосами. — На это мне тоже нечего было ответить.

Самолет взревел, коснувшись земли, и покатился к терминалу.

— Хотите, возьмем одно такси на двоих до Лондона? — спросил мой сосед. — Не волнуйтесь, беру все расходы на себя.

Я слишком устала, чтобы о чем-либо думать, и согласилась.

— Постараюсь не заплакать. — Я взглянула на серое, промозглое небо. — Вы всегда портите книги?

— Только если содержание того заслуживает.

— Бедная книга. — Я чувствовала себя несчастной; горечь потери, казалось, ощущалась даже во рту, и это было ужасно.

— Меня зовут Натан Ллойд. — Он протянул руку. — А вас?

— Роуз.

В семь тридцать нас разбудил телефонный звонок. Натан застонал и потянулся к трубке.

— Да, — сонно проговорил он, потом резко встрепенулся: — Хорошо, Питер.

Я выскользнула из кровати. Порядок был мне известен — наступил кризис, и Натану необходимо быть в офисе. Объявили войну, или член королевской семьи повел себя неподобающе, или же газете предъявили обвинение в клевете. Такое случалось уже не раз и повторялось с завидной регулярностью.

Я накинула халат и спустилась в кухню, остановившись на лестничной площадке, чтобы взглянуть в зеркало и поправить волосы. В одной карикатуре женщина смотрит в зеркало и восклицает: «Погодите, это какая-то ошибка. Я намного моложе нее!»

С годами четкие контуры лица расплылись, и, выбираясь утром из кровати, уже не приходилось рассчитывать на то, что будешь выглядеть прекрасно: это было невозможно. Хотя мне нравились лица, которые приобретают туманную мягкость в противовес эластичности и сиянию юной кожи — к примеру, Ианта сейчас выглядит гораздо интереснее, чем в сорок, — нужно лишь время, чтобы к этому привыкнуть. Не думала, что в сорок семь я буду менее уверена в себе, чем двадцать лет назад: мне всегда казалось, что взросление освобождает от комплексов. Но все оказалось не так, и, безусловно, эту тему я с Натаном не обсуждала.

На кухне я раздвинула жалюзи, и комнату залил слабый солнечный свет. Я глубоко вздохнула. Сегодня придется разбираться в сарае и делать те вещи, до которых не доходят руки в холодную погоду.

Бросив на сковородку пару ломтей бекона, я накрыла на стол, выжала сок из апельсинов и приготовила кофе. Я обожала свою кухню. Это было мое любимое место: я наполнила его кремовыми и белыми предметами — кувшинами, мисками, фарфором, тщательно отбирая их в течение многих лет. Я убиралась, ставила грязные чашки в посудомоечную машину, складывала стопкой неглаженое белье.

Когда бекон поджарился до хруста, я подогрела молоко и позвала Натана. Он влетел в кухню в повседневном офисном костюме. Его голова была уже занята делами. Превращение младшего политического корреспондента, с которым я познакомилась в самолете, в Натана — заместителя главного редактора было завоевано с трудом. Как-то раз я спросила мужа, не скучает ли он по охоте за сенсациями, и он ответил, что уже не помнит, как это было, а значит, не может и скучать. В его словах был резон.

Я налила ему кофе и села напротив.

— Жаль, что тебе приходится идти.

Он пожал плечами:

— Нам всем известны правила. Это не займет весь день, но я дам тебе знать. — Последовала пауза. — Где ты будешь?

Я выглянула в окно.

— Займусь кое-какой домашней работой, а потом, если погода не испортится, посижу в саду. — Сад был моей территорией, и я проводила там все свободное время. Натан ненавидел копаться в земле: обычно он сидел в шезлонге и комментировал мои действия.

Доев бекон, муж потянулся за тостом.

— Твой сад нас разорит, — заметил он.

— В этом году там будет замечательно. Вот увидишь. Я сотворила чудеса.

— Ты всегда так говоришь.

— И это правда.

На его лице промелькнула смутная утренняя улыбка:

— Да, это правда.

Мы с Натаном ссорились из-за того, что я топаю по дому с мешками грибного компоста и навоза, — ведь я разводила грязь. Мы ссорились из-за денег, которые я тратила на растения; ссорились потому, что я отказывалась брать отпуск, когда какая-нибудь Paeonia suffruticosa расправляла свои юбочки и являла миру все великолепие красок.

Мужу не нравилось, что по ночам я читаю книги по садоводству и мешаю ему спать; он горько сокрушался, когда я заказала строителям маленький фонтанчик. Это была пиррова победа: фонтан беспрерывно приносил неприятности, так как требовал регулярного ухода.

И все же это были приятные ссоры, такие должны возникать у людей, живущих вместе. Они поднимали вихрь и исчезали, оставляя после себя покой. Мы с Натаном были рады стоять по разные стороны садового забора и кричать друг на друга.

Я подлила Натану кофе.

— Ты не звонил Поппи?

В мае Поппи сдавала выпускные экзамены в Ноттингемском университете, и мы сомневались, готовится ли она к ним. Натан решил прочитать дочери нотацию, хотя я возразила, что в двадцать два года Поппи может сама выбирать, как жить. Он же ответил, что в таком случае ей придется выбирать между его и моей позицией.

— Нет, но обязательно позвоню, — раздраженно произнес муж. — Сегодня вечером. Только не заводись.

— Я и не завожусь. Просто напоминаю.

Я налила себе кофе. Натан поднялся наверх почистить зубы. Чуть позже он с грохотом спустился вниз, прокричал «до свидания», и входная дверь закрылась. Очередная суббота...

Я посмотрела в свою чашку. На поверхности плавали пенки, оставляя на серой жидкости след из жирных пузырьков. Я вылила кофе в раковину.

Глава 3

Мой звонок разбудил Поппи.

— Хотела спросить, как у тебя дела, — сказала я.

Она рассердилась:

— Мам, ты знаешь, который час?

— Извини. Я просто хотела с тобой поговорить.

— Поговори со мной в нормальное время, — фыркнула она. — Как папа?

— На работе. У них кризис.

— Кризисы ему нравятся, — ответила папина дочка, — он чувствует себя нужным.

— Папа собирается тебе позвонить. Я подумала, что стоит тебя предупредить.

В телефонной трубке раздался вздох.

— Послушай, я знаю, что ты скажешь... в этом нет необходимости. Я сама отвечаю за свою жизнь...

Девочка наговорила еще много чего в том же духе: Поппи вежливо предупреждала меня не переходить грань, и спустя какое-то время я сдалась. Дочка пообещала, что скоро приедет домой, заверила, что у нее все хорошо и она счастлива, и на этом разговор был окончен.

Я покормила Петрушку печеньем для пожилых кошек, и она прикорнула на полке над радиатором. Петрушке было шестнадцать лет, и я изо всех сил старалась не думать об этом. Она давно забрала мое сердце; мне казалось, что она должна жить вечно.

Я убирала посуду и слушала новости по радио. В Америке объявился очередной серийный убийца, в Индонезии назревает гражданская война. Отчаявшаяся семейная пара из Британии проделала путь до Южной Америки, чтобы усыновить ребенка, и стала жертвой мошенничества.

Я слушала и думала о том, какое это счастье, что я избавлена от этих проблем. В моей жизни есть дети, Натан, работа. Я жадно питалась своим счастьем, понимая, что другие его лишены.

— Можно ли быть счастливым, когда где-то в мире люди умирают, потому что им не хватает пищи? Или страдают от врожденных неизлечимых болезней, или сам факт их существования — политическая проблема? — спросила я как-то Натана, когда мы сидели за столом в нашей кухне вскоре после переезда на Лейки-стрит. Мне было двадцать два, я все еще была мечтательна и восприимчива, хотя уже готовилась стать матерью. До рождения детей у нас еще было время на такие разговоры.

— Наверное, наше существование должно омрачаться ужасными жизнями этих людей?

Натан налил себе вина, а мне молока.

— Если ты говоришь о фрейдистской идее «другого», в бессознательном поиске которого мы находимся, тогда нет, это слишком неточное применение. К тому же это всего лишь теория, и люди намного эгоистичнее, чем ты предполагаешь.

Отсылка к Фрейду вернула меня на землю и напомнила, что очень многое о Натане мне было неизвестно. Пока.

— Я и не думала про Фрейда, просто размышляла, — ответила я. — Надеюсь, что мы можем быть счастливы.

Повисла жуткая тишина, и я пожалела, что не придержала язык.

— Рози, взгляни на меня. Разумеется, мы можем быть счастливы, — горячо проговорил он, переживая из-за того, какой оборот приняла беседа. Я встала и начала целовать мужа, пока он обо всем не забыл.

К счастью, все это осталось в прошлом: всего лишь зыбь на поверхности зарождающегося брака.

Если и было что-то положительное в том, что дети покинули гнездо, так это моя новообретенная радость от домашних дел: я не думала раньше, что они могут доставлять такое удовольствие. Некоторые женщины ненавидят домашние заботы, но мне нравится убираться: ритуал украшения и чистки домашнего очага стар как мир, и меня грела мысль о том, что я — одна из многих поколений женщин, выполнявших этот обычай. Натану тоже нравилось, когда я чистила и наводила блеск, и он признавался, что иногда — на работе или в путешествии — представляет, как я провожу метелкой из перьев по сияющей отполированной поверхности. При этом муж с улыбкой добавлял, что я могу и его пощекотать метелкой, и я обещала, что так и сделаю.

Сегодня мне предстояла еженедельная полировка столешницы. Стол был французский, из грецкого ореха, и слишком шикарный для кухни, но мне хотелось иметь стол, за которым можно было бы собираться на ужин и радоваться семейной жизни. Стоило мне увидеть его в антикварном магазине в Норфолке, как я поняла, что он должен быть моим, и взялась за спасение этого побитого, видавшего виды сокровища.

Принадлежности для чистки хранились в комнате, прилегавшей к кухне. Агент, продавший нам дом на Лейки-стрит, чье воображение не знало себе равных, называл эту комнату «настоящим чуланом для дичи», но, скорее всего, помещение использовали как уборную или прачечную. В эту крошечную комнатку я сваливала вещи, которые не решалась выбросить: старую коляску (может, когда-нибудь пригодится), конструктор «Меккано» Сэма (он так его любил), складной розовый домик куклы Уэнди, принадлежавший Поппи (напоминание о воображаемом мире, в котором она жила). Полки занимала моя коллекция ваз, также вызволенных с блошиных рынков, — обильно декорированные узкие фарфоровые флейты, дешевое стекло, пытающееся быть похожим на хрусталь, и имитация ардеко. Меня трогала амбициозность создателей ваз.

Полироль растекся по поверхности стола молочными облачками, и я принялась натирать столешницу, пока с удовлетворением не увидела, что атласная древесина защищена до следующей недели. Я сделала шаг назад и полюбовалась своей работой.

В этом доме прошла большая часть нашей с Натаном совместной жизни. Один человек как-то сказал, что если хорошо знаешь свой дом, то по старым стенам можно прочитать историю, как по страницам книги. Обстановка домов не менее интимна и занимательна. Если хотите знать, один взгляд на комнату способен сказать, кто здесь неряха, кто утратил всякую надежду, а кто отчаялся.

Когда мы купили дом на Лейки-стрит, он нуждался в капитальном ремонте и поэтому обошелся нам дешево. Мы воевали с сыростью, мышами и расшатанными опорами. Ремонт был похож на нанесение слоев лака — одним словом, шел очень медленно. Мы делали ошибки — взять хотя бы несчастные стены цвета терракоты в столовой, которые мы так и не перекрасили; ванную, спланированную в самом неподходящем месте; неудобный, уродливый диван в комнате няни. Когда я выбирала его, он казался мне симпатичным. О шторах с рюшечками на лестничной площадке вообще помолчу («Как трусы у шлюхи, — вынесла вердикт моя подруга Ви, впервые увидев эти рюши. — У тебя темное прошлое, Роуз?»). Теперь от старости занавески истрепались в бахрому.

Мы с Натаном пообещали друг другу, что, когда дети вырастут, мы устроим в доме ремонт. Но этого так и не произошло. Нам и так было уютно.

Субботнее утро прошло мирно: я сидела на кухне, разбирала беспорядок, наводила чистоту и составляла список покупок. По радио передавали симфонию Малера, полную отчаяния и горести, — жена композитора была ему неверна. Время от времени я невольно прекращала дела и вслушивалась в мелодию. Страдания Малера породили прекрасную музыку. Комнату наполнял свежий, крахмальный запах выглаженного белья, смешанный с ароматом пчелиного воска от полироли и легким благоуханием кофе. Петрушка иногда поднималась и потягивалась.

Я вышла из кухни, чтобы отнести белье наверх, в сушилку, находившуюся в комнате для гостей. Комната для гостей была роскошью, и по этой причине я поддерживала в ней безупречный порядок. На двух кроватях красовались белые хлопчатобумажные покрывала, вместо занавесок — бледно-розовая дымка французского тюля; на стене висела картина, подарок Натана на день рождения, — белые розы на темном фоне. «Картина для нашей спальни, — сказал он, вручая мне ее. — Художник — русский, он еще очень молод, и его картины продаются контрабандой. Было нелегко с ним договориться, но я пригрозил разоблачением. Стоило мне увидеть картину, как я понял, что она для тебя».

Натан частенько получал подобные подарки. Он притворялся, что это выходит само собой, но я подозревала, что муж поощряет игры с конфиденциальной информацией, потому что ему льстит быть в центре событий. «Я в восторге, Натан, — честно призналась я. — Прекрасная картина». Он был доволен: «Я рад, что выбрал ту, что тебе по душе». В разговорах об искусстве муж не был так уверен в себе, и меня это трогало. «Мне нравится, что художник рисует в духе старых европейских традиций. Похоже, влияние модернизма его не затронуло», — осторожно добавил он. Я согласилась.

Сочетание реализма и красоты, религиозности и верности правде, меланхолии и глубины многое поведало мне о незнакомом художнике, и я не удивилась, что картина запала Натану в душу. Изображенные в оловянной вазе, с четками, брошенными на переднем плане, розы играли тысячей оттенков: серым, меловым, грязновато-белым, но в результате возникал эффект сияния; бутоны были чувственно-взъерошенны, хотя художник и добавил россыпь сорванных хрупких лепестков. Темный фон скрывал тайны, но мне никогда не узнать, какие именно.

— Эти розы напоминают мне тебя в саду, — сказал Натан. Мы стояли и вместе рассматривали картину; наши отражения неясно мерцали на темном полотне.

Мы так и не договорились, где именно повесить картину в спальне. К тому же мне казалось, что в комнате для гостей она будет как раз на своем месте.

Я сложила белье в шкаф: простыни в одну стопку, наволочки в другую, встряхнула мешочки с лавандой, чтобы высвободить аромат, и вышла из комнаты.

Сэм приехал в Лондон на выходные и заглянул на ланч в воскресенье. Один, без Элис.

Сэм был красивым статным парнем, но, к счастью, не придавал этому большого значения. Он работал в научно-исследовательской компании, располагавшейся на старой свиной ферме в окрестностях Бата. Нашего сына считали восходящей звездой, и его зарплата и стиль жизни соответствовали этому мнению.

Он был прекрасным, компетентным специалистом в области генетики и предвкушал рождение мира, где человеческими генами можно будет манипулировать для удобства и здоровья людей. Сын свято верил в то, что нас ждет лучшее будущее, и я горячо любила его за то, что он есть, за его идеалы.

Однако в области личной жизни Сэм не был специалистом.

Пока я готовила ланч, сын зашел на кухню и занял место у окна. Я откинула на дуршлаг сваренный на пару картофель.

— Зачем ты так делаешь? — спросил он. Я выложила картофель в форму с горячим маслом.

— Так у картофеля появляется хрустящая корочка.

— Надо сказать Элис. Мы оба учимся готовить.

Я поставила форму в духовку. Сэму давно пора понять, что Элис не из тех девушек, кто ценит кулинарные советы. Более того, ее безупречная внешность и неприкрытые амбиции заставляют женщин в возрасте чувствовать себя неуютно.

— Как она поживает? — я избегала его взгляда.

— Нормально. — Сын замялся. — Наверное.

— Наверное?

— Она поехала в Австрию, кататься на лыжах. — Сэм засунул руки в карманы и стал в точности, как отец. — Неисправимая любительница развлечений.

Элис регулярно причиняла Сэму страдания. К его чести, он не распространялся на этот счет, но мы с Натаном все видели без слов. В один прекрасный день Сэм познакомился с золотоволосой Элис на конференции и моментально, не успев выслушать ничьих предупреждений, влюбился. Теперь ничего поделать было нельзя — лишь переждать.

К курице я планировала подать соус с эстрагоном, карликовую морковь, горошек и стручковую фасоль. Чистить морковь было кропотливым занятием, и пришлось сконцентрироваться. «Прекрати, мам», — сказала бы Поппи. Но какой смысл иметь детей и не вмешиваться в их жизнь? Вмешиваться так же естественно, как и дышать.

— Знаешь, я попросил ее выйти за меня замуж.

Я задела ножом ноготь и пососала палец. Ответ Элис был ясен по виду Сэма. Я понимала, что следует выступить в роли самаритянки, мудрого советчика, но боль и разочарование сына расстроили меня, и я была в растерянности.

— Сэм, может, нам открыть бутылку вина?