Мой любимый чемпион E-Book

Анна Каракова

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Für Kinder und Jugendliche
• Serie: Wonder Books. Кинопремьера
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 322

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

История верной дружбы девочки Саши и коня Джонатана легла в основу фильма "Мой любимый чемпион". Захватывающий сюжет и яркий финал убеждают: тот, кто умеет дружить и верит в себя, преодолеет все! Единственный друг тринадцатилетней Саши — конь Джонатан. Только он может разделить с ней память о погибшем отце и надежды на новую жизнь. Сашу не понимают ни одноклассники, ни тренер, ни мама, которая считает Джонатана причиной всех несчастий. Только Ба готова на любые безрассудства, чтобы помочь внучке сохранить коня. Когда мама решает продать Джонатана, а тренер пересаживает Сашу на другого скакуна, девочка выбирает быть с Джонатаном во что бы то ни стало. Ведь подняться и взлететь они могут только вместе.

Leseprobe

Анна Каракова Мой любимый чемпион

© Каракова А., текст, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Соне.

Потому что больше всего на свете Джонатан любил летать.

Ричард Бах. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

Часть первая. Обнимая ветер

Глава 1. Тот самый день

Три дня в неделю – во вторник, четверг и субботу – Саша с отцом тренировались на главной конюшне. Чтобы добраться туда, они минут двадцать плелись верхом вдоль шоссе. Саша на Габи обычно шагала впереди. Её капризная кобыла то и дело тянула усатую морду к обочине – в траву или к кустам. Приходилось постоянно контролировать уздечку – так, чтобы уши Габи «смотрели» прямо. Это раздражало. Отец держался на корпус позади. Он ехал, отпустив поводья, вольготно откинувшись в седле. Джонатан под ним переступал длинными ногами чётко по прямой, словно гвардеец Букингемского дворца во время смены караула.

Миновав заправку, Саша с отцом сворачивали вправо, на грунтовку, под свод берёзовой аллеи. Тут острее, чем животные, они чуяли свободу и пускали коней рысью.

За полем виднелась конюшня – зелёный забор, двускатные крыши корпусов с денниками, круглый, как пивной бочонок, деревянный манеж. Там их ждала Полина. Если они запаздывали, то скакали напрямую через поле. Осенью – по меже, клубящейся туманом, или буро-жёлтой стерне, присыпанной солью первого снега. Зимой – вспахивая рыхлый наст и поднимая колючие облака снежинок. Весной – по нагло-зелёным росткам озимых. А летом – по волнам душистого разнотравья, сшибая на галопе зонтики пижмы и метёлки иван-чая. К Полине опаздывать было нельзя. Она ведь не любитель какой-то, а настоящий тренер. Профессионал.

Для Саши это были важные дни – яркие, потные, острые. Хотя она и понимала – у неё так себе получается. Зычные вопли Полины «Нога! Пятку опусти! Где опять нога?!», отражаясь от свода манежа, возвращались гулким эхом и стояли в ушах до нового окрика: «Александра! Повод подбери!» Полина обычно стояла посреди манежа – невысокая, крепко сбитая. В обтягивающих лосинах и коричневом шлеме она была похожа на гриб-боровик. Отец не вмешивался в тренировки. Ободряюще кивал при случае, но больше был сосредоточен на Джонатане.

Саша боялась, что после очередной провальной тренировки папа скажет:

– Слушай, вдруг мама права? Зря я тебе этими конями голову морочу? А? Шуша? Давай рисовать попробуем? Или танцевать?

Но отец молчал. В его немоте не было ни разочарования, ни упрёка. Просто тема Сашиных спортивных достижений для него не существовала. Отец видел и понимал, что кони для Саши – смысл, радость, жизнь. Своим молчанием он как бы говорил: ну пусть так. Не всем же быть чемпионами.

С Полиной они занимались выездкой: крутили вольты, вышагивали диагонали по манежу от одной буквы-латиницы к другой, тренировали подъём-галоп, точку остановки. Галоп у Саши обычно получался не с той ноги. А заставить Габи стоять на месте вообще было нереально: кобыла сдавала задом, нервно крутя хвостом. Как в насмешку, Джонатан под папой был словно пластилин. Конь и наездник дышали в унисон, рысили в такт, а когда выполняли команду «стоп», замирали оба и даже не моргали.

– Вы с Джонатаном похожи на кентавра. Только чья-то башка лишняя, – смеясь, комментировала Полина.

Едва Джонику исполнилось семь лет, Полина начала настаивать на стартах. Она считала, что пара папа – Джонатан прекрасно покажет себя в выездке.

– Да ну! Зачем? – отмахивался папа. – Мы – конкуристы! Чего нам ходить по манежу туда-сюда? Мы с Джоником будем летать до неба!

– Ещё неизвестно, как он себя покажет! Ты на нём только начинаешь прыгать, – злилась Полина. – А на выездке вы 70 процентов возьмёте! Или около того.

Но отец упрямо мотал головой, совсем как Джонатан. Саша понимала: отчасти из-за неё. Папа не хотел стоять на пьедестале с золотым кубком, пока она сидит на трибунах как ни при чём. Кони – это было их общее, только их. И не надо было никаких медалек. Ни папе. Ни Саше.

Но было ещё одно: папа верил, что когда-нибудь Джонатан будет лучшим не в выездке, а в конкуре. Полина на эти предположения выдавала скептическое «пфф…».

– В конкурных конях главное – порода! Гены! – доказывала она. – А что твой Джонатан? Дворняга – он и есть дворняга!

– Вы как с ума сошли с этим конём! – возмущалась мама.

Если она была недовольна, то разговаривала восклицательными знаками.

– И ты, и Сашка – целый день на конюшне! По колено в навозе! Гадость какая! И что это даёт ребёнку?! Почему кони? Почему не бальные танцы, например?!

– Какие ещё танцы? Не надо никаких танцев! – пугалась Саша.

– Но это же эстетично! Музыка! Костюмы! Пластика тела! А ваш Джонатан и конюшня – одна грязь, пот и больше ничего!

Получалось, кроме папы, в Джонатана верила только Сашка. Они с отцом всегда были заодно.

Папа купил Джоника, когда поехал за другим конём.

– Захожу в манеж, – с детским восторгом рассказывал он. – Выводят такого красавца – мама дорогая! Мощный, здоровый! Богатырский конь. Ну, пока я на него сажусь… выскакивает из предманежника этот… коняга! Ни рожи, ни кожи. А зад поджарый, сухой. И ноги жилистые, длинные. За ним конюх бежит: стой, мол, зараза, куда?! А этот покрутил башкой, сориентировался – не глупый, значит. И как пошёл маршрут! Один! Без наездника! Просто потому, что в кайф! Потому что кровь бурлит! Потому что хочет прыгать! Я того богатыря даже смотреть не стал. Забираю этого! – говорю. – Сивку-Бурку! А хозяин-то обиделся, что я его так назвал. «Вовсе, – говорит, – его не так зовут. Сын мой вычитал. Что-то там про чайку, которая летала выше всех». Я спрашиваю: «Джонатан Ливингстон?» И тут Джоник как вскинется! И ко мне! Я его по холке треплю и чувствую – мой! Ну, точно – мой конь! А хозяин его бывший смотрит удивлённо и говорит: угадали. Только попроще, как положено. Две буквы в имени от отца – Динара, одна от матери – Назаретты. Так что зовут его одним словом – Джонатан.

Смешно сказать, но Джоник с папой были внешне похожи: широкие плечи-круп, поджарый зад, длинные жилистые ноги. Худые и сильные, как натянутые струны, икры. Даже цвет папиной шевелюры и конской гривы – тёмный с медным отливом – почти совпадал. Гнедая масть.

– В прошлой жизни Джонатан был моим братом-близнецом, – шутил папа. Потом призадумывался и добавлял: – А может, я – его.

Конюшня, где стоял Джонатан, была небольшой и небогатой. Никаких тебе кафе, раздевалок, беговых дорожек для коней, ультрафиолетовых ламп и бассейнов. Дощатый сарай с земляным полом, поделённый на денники небрежно струганными досками. За порогом конюшни – огороженный кривыми брусьями плац. Луг, сбегающий в долину. Синее небо до горизонта.

Три дня в неделю – в среду, пятницу и воскресенье – папа с Сашкой занимались конкуром. Устанавливали препятствия – пару чухонцев, систему. И прыгали. И если есть на свете счастье – это было оно. Развернуть коня на препятствие. Постановление. Прыжок! Если по вторникам, четвергам и субботам они вкалывали на тренировках с Полиной, то в остальные дни оба летали!

Джонатан в холке – сто семьдесят девять сантиметров. И вот он отталкивается и прыгает на метр выше! На целый метр! В прыжке у коня есть такое свойство – зависать. На миг, на сотую долю секунды, но застывать в воздухе вместе с всадником. И этот миг… Кто испытал хоть раз, вряд ли забудет.

У них был ещё один способ «приключиться», как называл это папа. Он вообще любил по-своему использовать слова, придавая им новый смысл.

Летом, когда было время и позволяла погода, они возвращались из главной конюшни не коротким «верхним» путём вдоль шоссе. А низом, по берегу моря.

– Не закатить ли нам гастроль имени Петрова-Водкина? – всегда неожиданно, на развилке спрашивал отец.

– Да-а! – радостно вопила Сашка.

– «Закатывать» в данном случае – от слова «закат»! – каламбурил папа, сворачивая к заливу. – Даёшь купание красного меня!

Они кружили по узким тропинкам, спускаясь к морю тряской рысью. Когда выходили на побережье, кони вставали как вкопанные, фыркали и мотали головами. Вокруг было столько воздуха, неба и воды, что даже Сашка дурела.

– Что, погнали?! – спрашивал отец.

– Погнали! – отзывалась Саша и первой поднимала Габи в галоп. Как обычно, не с той ноги.

…В тот вечер, который снится Саше два года, они как раз «закатывали гастроль». Спустились к морю и обнаружили, что солнце уже упало за горизонт, оставив после себя полыхающее пурпурное небо и розовый отблеск на тёмной воде, который катился к берегу ленивой длинной волной.

Сашка с папой пришпорили коней и помчались вдоль воды. Из-под копыт летели брызги – тёмно-красные в отсветах заката, похожие на зёрна граната. Отец бросил поводья и раскинул руки, обнимая ветер.

– Давай, Шуша! – кричал он. – Не дрейфь! Отпусти повод, не бойся!

Но Саша боялась. Мало ли что придёт Габи в голову? А вдруг испугается? Или понесёт? И повод не отпускала.

Они летели вперёд, обгоняя друг друга. Отец поддавался Сашке и отставал. Она сейчас это понимает. А тогда – нет.

– Ну, что? Кто теперь первый?!

– Я! – кричал отец, обгоняя.

– Нет, я!

Саша, не оглядываясь, вырвалась вперёд.

– А сейчас?! Скажи, па!

Отец не отвечает. Тишина за спиной бьёт ознобом по затылку. Саша оборачивается. Отца нигде нет.

Саша цепенеет, натягивая поводья. Они с Габи топчутся на месте, озираясь. Кругом темно, как будто над заливом опрокинули банку чернил.

– Папа, ты где? Па-ап?!

Вдруг из тьмы появляются кони – страшные, с выпученными от ужаса белками глаз, с чёрными дырами оскаленных ртов, с гривами, стоящими дыбом.

Бешеные кони мчатся на Сашу. Всё ближе и ближе. Яростно. Неотвратимо.

Отовсюду слышен оглушительный треск пожара. За крупами коней пляшут языки пламени, искрят бенгальскими огнями. Саша орёт:

– Па-а-па-а!

…И просыпается.

Мама нежно, но решительно трясла её за плечо.

– Саша, Сашенька, очнись!

Как всегда, после кошмарного сна Сашка повисла у мамы на шее. Та в ответ крепко схватила её в охапку. Они баюкали друг друга, качаясь в темноте, как два болванчика, заговаривая свои страхи, заглушая боль.

– Всё будет хорошо, мой заяц… – шептала мама на ухо Саше. – Когда-нибудь всё исправится, всё забудется, всё наладится и станет хорошо.

Саша слушала и не верила:

– Я знаю, что папы нет. Но я не могу понять, что его больше не будет. Никогда.

Глава 2. Другая жизнь

За два года, прошедшие со смерти отца, Саша сильно изменилась. Дело не в том, что она выросла и похудела, стала угрюмой, угловатой и постриглась. Это нормально для ребёнка тринадцати лет. И уж совсем не в том, что она сменила яркие свитера и смешные шапки с помпонами на тёмные безразмерные толстовки с капюшоном. Оглянитесь на улице – вы непременно увидите такого подростка: капюшон натянут на глаза, в ушах – наушники. Главное – Саша перестала смеяться. Совсем. Только Ба удавалось иногда выдавить из неё подобие улыбки. Потому что Ба… это Ба!

Теперь Саша с мамой жили в большом городе в огромной квартире. Всё здесь было такое профессорское: стеллажи с книгами под потолок, абажур, дубовый буфет и кресло-качалка в гостиной, картины на стенах. С портрета на Сашу взирал строгий дядечка с прозрачными глазами. Портрет писал известный художник, друг семьи. Саша его никогда не видела, поскольку к моменту её рождения и знаменитый художник, и профессор покинули эту квартиру, улицу, город, этот мир. В наследство от деда Саше достался фамильный тонкий нос и светло-серые глаза.

Дед с Ба прожили вместе тридцать лет и три года. Хорошо, не умерли в один день. Учитывая характер Ба, который мама называет несносным, дед продержался довольно долго.

Присутствие в квартире Ба угадывалось по весёлому сумасшествию, следы которого можно было обнаружить где угодно. Вот как обыкновенно люди убирают на лето зимние вещи? Вешают пуховики и пальто в дальний угол шкафа или складывают в чемоданы с лавандой. Но этот вариант не для Ба. С наступлением тепла она делала Зимнего человека: тело из нескольких курток и пальто, голову из шапок и шарфов, ноги из штанов, вдетых друг в друга… Пережидать летнюю жару Зимний человек мог где придётся. Саша познакомилась с ним, когда пыталась достать закатившийся наушник из-под своей кровати. Было всерьёз жутко и немного весело.

Или что означает набор игрушечных кастрюль в посудном шкафу? Обнаружив его, Саша всё собиралась выяснить у Ба – зачем он нужен? Но забывала. Однажды, придя из школы, она застала бабушку за странным занятием. Ба кромсала в пыль куцую веточку укропа, водрузив на нос две пары очков. На кукольной сковороде не больше кофейного блюдца шкворчали стружки моркови и лука. А в кастрюле объёмом с чайную кружку плавали кубики картошки, похожие на крошечные детали лего, и фрикадельки размером с горох.

– Ба, что ты делаешь? Зачем? – удивилась Саша.

– Варю мини-суп, – невозмутимо ответила она. – Учусь придавать значение мелочам. Красота всех цветов мира – в одном цветке, – так считают японцы. А я считаю…

Ба двумя пальцами сняла кукольную сковородку с конфорки, чтобы переложить зажарку в игрушечную кастрюлю.

– Ну? – не выдержала Саша.

– Что вкус хорошего супа – в одной ложке. Или даже капле. А быть может – в молекуле, которой не видно.

– Кому нужен суп, которого не видно?

Ба утопила в кастрюльке укроп и крохотный лавровый лист. Она не торопилась отвечать, сосредоточенно мешая суп чайной ложечкой.

– Мне.

Она навострила на Сашу хитрый глаз.

– По-моему, я изобрела отличный способ превратить заурядное в невероятное! Ты не находишь?

Сашка часто не понимала Ба. Но всегда ждала от неё чего-то такого. Нереального. Неожиданного. Как будто Ба была иллюзионистом, способным в любой момент достать кролика из шляпы, кастрюли, откуда угодно.

Мини-суп, между прочим, получился отменный. Возможно, потому, что Саша, следуя совету Ба, ела его из старинной фарфоровой чашки серебряной чайной ложечкой.

Теперь она ищет по всей квартире и находит «художества» Ба – так называет это мама. Однажды Саша «зависла» перед портретом деда. Она точно знала – здесь что-то должно быть. И нашла! В левом нижнем углу картины – партию в крестики-нолики, едва заметно процарапанную иголкой.

– Ба! С кем ты играла в крестики-нолики на портрете деда? – улучив момент, спросила Саша.

– С ним! – ни на секунду не задумываясь, ответила Ба. – Он меня обыграл. К сожалению. Выиграл свой крестик.

– Вы же портрет испортили!

– Почему испортили? – возмутилась Ба. – Это художественная концепция! Караваджо на каждом букете писал пару мух. Брейгель – уродливых собачек. А здесь – целая философия! Крестик ты? Или нолик? Вот в чём вопрос.

В нынешней жизни Саши Ба была источником хулиганства и волшебства. На этом приятные изменения заканчивались. Всё остальное – новая школа, скандалы с мамой из-за плохой учёбы, отсутствие друзей – было бесцветное и безнадёжное, как сырое утро с гроздьями ворон на проводах и ватным небом, под которым тяжело дышать. И безвкусное, как ненавидимый Сашей сыр с дырками. Она физически ощущала пустоту внутри себя. Нет, много пустот. Самая большая дыра внутри – от того, что не было отца. Другая, поменьше – из-за отсутствия прежней жизни: конюшни, моря, дома. И ещё была одна – от того, что из реальности Саши пропал Джонатан. Сразу после пожара его забрала Полина, за что мама была ей страшно благодарна. А Саша – нет.

…Сегодня мама начала утро с романса.

– Утро-о туманное-е, утро-о седое-е, – затянула она, отдёргивая шторы и впуская в комнату холодные лучи ноябрьского солнца.

– Ма-ам, пожалуйста, не пой!

Саша натянула одеяло на голову. Хорошо бы остаться здесь навсегда – в тишине, в темноте, нигде. Её бесила необходимость вставать, чистить зубы, есть, жить. Какой в этом смысл? Если всё лучшее позади? Но перед мамой было стыдно. Саша уже не помнила, когда в последний раз она пела. Когда-то тогда. В прошлой жизни.

– Вставай, лежебока! Нас бабушка ждёт!

Точно! Ба! Как она забыла?

Через полтора часа они шагали по больничному коридору. Перед дверью палаты притулился старичок – тощий и сгорбленный, с седым пухом на голове, сквозь который просвечивал сизый череп. Мама первая распахнула дверь… Ба сидела посреди комнаты в инвалидном кресле, закутавшись в серый плед. От её руки к штативу капельницы змеился прозрачный шнур. Голова Ба безвольно свесилась на плечо.

– Мамочка, привет, ну, хватит уже придуриваться.

Мама стремительно прошла в палату, чтобы обнять Бабушку. Та не сделала ни единого движения навстречу.

– Ма-ам?!

Мама схватила изящную бабушкину руку. Да ладно! Можно подумать, она знает, где пульс.

– Саша, позови кого-нибудь! Быстро!

Соседки Ба по палате с интересом следили за происходящим – как будто купили билеты в партере. Саша присмотрелась. Из-под пледа торчала нога в кроссовке. Не в тапке! Значит, Ба собралась домой. И плед точно не её. Ба терпеть не может серое, будь то пальто или кафель в ванной. Получается, всё это очередной розыгрыш?

– Саш, что ты стоишь как столб?!

На этих словах мамы Ба вскочила на ноги, раскинув руки в пледе как крылья, и изрекла:

– Кто сказал, что люди не летают?! Летают! Как птицы!

В ответ мама застыла на пару секунд. Потом сделала пас руками и глубокий вдох-выдох – упражнение на спокойствие, которому её научили в музыкальной школе.

– Ну… ты как всегда.

– Мусечка! Это сказала Катерина, вернее, Островский! А ещё – Наташа Ростова, когда чуть не рухнула с подоконника в Отрадном. Но лучше б упала – сломала лодыжку и не пошла на бал, не влюбила бы в себя беднягу Болконского. Да и Анатолю она хромая была бы ни к чему. Одним словом, Толстой со своим романом пошёл бы совсем другим путём.

Литературные отступления Ба были не случайны. Когда-то она преподавала русский и литературу. Саше с трудом верилось: Ба – и вдруг училка! Но это был факт. От её школьного прошлого остались фотографии спектаклей, звонки бывших учеников и неожиданные литературные пассажи к месту и нет, в которых все эти Катерины, Акакии Акакиевичи и Сквозник-Дмухановские были представлены как личные знакомые Ба, приятные и не очень.

Между тем мама деятельно собирала вещи в сумку: планшет, зарядку, ночную рубашку, чашку-ложку.

– Ты где каталку раздобыла? – подала голос Саша.

Ба обиженно надула губы.

– То есть я была недостаточно достоверна?

– Я просто спросила: откуда каталка?

– Есть связи. Подумаешь! Тоже мне, Шерлок.

– Очень смешно! А это что? – вмешалась мама, вытряхивая из тапка полупустую бутылку коньяка.

– Это – для сердца! И для души, – парировала Ба. – И вообще – она не моя.

– А чья? – не сдавалась мама.

– Э-э… Семёныча. Кстати! – Ба включила вторую громкость. – Ты где? Семёныч!

Появился Семёныч – тот самый старикан, который дежурил в коридоре. Трясущимися руками он держался за дверной косяк и вползал в палату, с усилием переставляя ноги. Бабушка толкнула к нему инвалидное кресло. Саша испугалась, что кресло собьёт старичка, как шар – кеглю. Но Ба промазала.

– Забирай свой мерседес! – с выражением сказала Ба.

Этого ей показалось мало. Она выхватила у мамы бутылку и сунула её в руки Семёнычу.

– И коньяк тоже! Забирай!

Семёныч замер на полушаге и стал внимательно вглядываться в этикетку.

– А-армя-янски-ий. З-а-а-чем? – наконец изрёк он перекошенным ртом.

– Девчонок из 308 на свиданку пригласишь! – весело предложила Ба. – Они же ходячие? Ну вот!

Мама на это ничего не сказала, только закатила глаза. А Ба по-хулигански подмигнула Саше.

И вот все трое топают прочь из больницы. Домой, домой!

– Господи, как они мне надоели со своими уколами и клизмами! – громко жаловалась Саше Ба. – Они же больные тут все! Но хорошие.

Встречные медсёстры, врачи, пациенты кивали, некоторые улыбались. Понятно, дело было не в ярком индийском балахоне бабушки и её берете со слонами, лихо сдвинутом на затылок. Саша давно поняла: где бы бабушка ни появлялась, она мгновенно притягивала внимание, становилась центром любого события. Чего удивляться, что из больницы, в которой она провела две недели, Ба уходила, как актриса со сцены после бенефиса. Саша видела: её провожают с сожалением. Ещё бы! Без Ба тут настанет скука. Но никто не мог честно сказать:

– Уже уходите? Как жаль! Возвращайтесь скорее!

В больнице такое не говорят.

«Обойдётесь! – злорадно думала про себя Саша. – Нам Ба дома нужна! А то мы с мамой вдвоём совсем закисли».

Со стороны их троица выглядела, наверное, забавно. Уж слишком они были разными. Строгая изящная мама в стильном брючном костюме и с небрежной причёской из светлых локонов. Слегка отрешённая, как будто вспоминает что-то из Бродского. Немного железяка, когда это необходимо. Яркая, стремительная, непредсказуемая Ба, всегда готовая удивить-развеселить. И угрюмая Саша в толстовке с капюшоном, натянутом на глаза. Но если приглядеться, было очевидно их сходство. Некая порывистость и ломкость движений. Тонкие ноги – длинные шаги. У всех троих была птичья повадка нацеливать на собеседника острый внимательный глаз или чуткое ухо. Движение вперёд было их стихией – короткие остановки были лишь паузой между перебежками. Как будто они на пару секунд присаживались на ветку, чтобы оглядеться, и тут же устремлялись дальше. Мама напоминала скорее цаплю: изящной шеей, длинными ногами, грациозными руками и огромными глазами с поволокой. Ба была похожа на экзотическую курицу-аристократку. А Саша – на гадкого утёнка, который не знает, что когда-нибудь превратится в лебедя.

Перед дверью с табличкой «Зав. отделением кардиологии Багдасарян В. А.» мама притормозила.

– Я сейчас!

– Мусечка, что бы он тебе ни сказал, не верь!

Но мама уже исчезла за дверью. Тогда Ба повернулась к Саше. Она не могла не договорить.

– Александра, запомни! Восточным мужчинам, особенно красивым, верить нельзя!

Как только мама вошла в кабинет, доктор вскочил, засуетился, начал перекладывать бумаги туда-сюда. Мама следила за его манипуляциями и молчала. Может, всё не так плохо? Может, он отводит глаза и тянет время из-за того, что… просто взволнован.

– Вот ваша выписка! – доктор выхватил несколько страниц из пухлой папки и упал на стул. – Таблетки пить регулярно! Кхм… Это необходимо чётко контролировать!

У доктора шевелюра с проседью и внушительный вид. Волосатые уши, густые брови, увесистый нос и добротный живот. Всё в нём какое-то авторитетное. Внушающее доверие. «Нет, не взволнован, – подумала мама. – Просто не любит сообщать хорошим людям плохие новости».

– Вазген Асатурович, но вы говорили – может, операция? – через паузу спросила мама. Не могла не спросить.

– К сожалению… вероятность, что… кхм её сердце не выдержит слишком велика.

Доктор вдруг снова вскочил, загремел ключами в кармане.

Какая у него сложная профессия. Давать надежду. Спасать. Отбирать надежду.

– Эта вероятность. Насколько? Велика?

Доктор перестал суетиться. Посмотрел маме прямо в глаза.

– Пятьдесят на пятьдесят. Кхм. Будете рисковать?

Несколько долгих секунд они смотрели друг на друга.

Наконец, мама сокрушённо замотала головой. Доктор развёл руками.

Вазген Асатурович распахнул дверь кабинета, пропуская маму вперёд. И тут оба застыли в недоумении. Ба стояла посреди коридора на одной ноге, сложив ладони перед грудью, глаза закрыты. Саша маячила позади.

– Мам! Что ты делаешь?!

Ба открыла один глаз.

– Мусечка, упражняюсь. Лучшее средство от ста болезней! Даже от гельминтов.

Саша с удивлением уставилась на Бабушку.

– Ба! У тебя что – глисты?!

Тут доктор, который только что куда-то спешил, смалодушничал и сделал шаг назад. Дверь в кабинет захлопнулась. Всё-таки он провёл с Ба много дней, а значит, не мог не очароваться ею, не злиться на неё и не испытывать восхищение или раздражение. Ба всегда вызывала у людей букет эмоций, среди которых не было только одной – равнодушия.

– Что он тебе сказал? – тут же спросила Саша. Мама отвела глаза.

– Пьём таблетки. Всё по плану. Всё нормально.

Саша с вызовом посмотрела на бабушку.

– Вот! А ты говорила! Что верить нельзя!

Ба бросила на маму внимательный взгляд… и вопреки обыкновению промолчала.

Вечером Саша, мама и Ба устроились у телевизора. Такое бывало не часто. Просто совпало: мамино любимое «Шоу Опера», привычка Ба сидеть в кресле-качалке с книжкой и желание Саши побыть вместе. Мама следила за происходящим на экране с азартом футбольного болельщика.

– Ну что это за верхнее фа? Меццо-сопрано называется!

Сашу и Ба тоже заинтересовала затянутая в блестящее платье тётка. Она тянула верхнюю ноту, выпучив глаза и надувшись, как рыба фугу.

– Бедняжка! Она же сейчас лопнет по швам! – с непритворным беспокойством прокомментировала Ба.

Все трое напряжённо уставились в телевизор: вот сейчас, сейчас, тётка взорвётся, как хлопушка. И тут раздался звонок маминого телефона. Не отрывая взгляда от экрана, мама стала шарить руками по дивану.

– Мам! Твой телефон в прихожей. Я принесу, – сказала Саша, поднимаясь.

Впервые она отрывалась от «Шоу Опера» с сожалением. Но это чувство мгновенно прошло, когда Саша увидела аватарку на экране.

– Ого! Полина звонит!

– Ответь! Скажи, я ей позже наберу!

– Полина, привет! – радостно воскликнула Саша. – Как Джонатан?

Через минуту о телевизоре забыли: новости Полины, которыми она делилась с мамой, Ба и Сашей по громкой связи, были куда интереснее. Во-первых, Полина выходила замуж. И не просто где-то и когда-то, а в субботу, встречаемся во Дворце бракосочетаний, банкет в ресторане в центре города. Во-вторых, Полина вернулась не одна, а вместе с Джонатаном! В-третьих… Полина выдвинула ультиматум.

– Вера Васильевна! Вы же знаете, как нежно я вас люблю и обожаю! – ангельским голосом пропела она в телефон. И тут же, не дав Ба возразить, сказала строго: – Но! На моей свадьбе вы воздержитесь от комментариев!

– От комментариев чего? – озадачилась Ба.

– Всего! – бескомпромиссно рубанула Полина. – Меня, моего мужа и вообще!

Ба молчала. Жестоко было лишать её такого веселья.

– …А что мне за это будет? – наконец спросила она с интонацией агента 007, который решил разыграть последний козырь.

– …А чего вы хотите?

– Разумеется, я хочу букет невесты!

Саша с мамой изумлённо переглянулись и посмотрели на Ба.

– Вера Васильевна! Вы что, замуж собрались?! – озадаченно спросила Полина в трубке.

– Ну, кто-то же из нас троих должен привести в дом мужчину!

…Когда Полина попрощалась, в гостиной наступила тишина – все переваривали новости.

– Господи, суббота через три дня! Что мы будем дарить? – сокрушённо сказала мама.

– Хороший повод прогулять моё шёлковое кимоно… – задумчиво произнесла Ба. – Буду молчать и кивать за столом, как китайский болванчик. А что? Мне нравится. Сашка, как думаешь?

Саша думала, что свадьба, подарок, костюм, букет невесты – всё это какая-то ерунда! Главное – Джонатан здесь!

– Вы что? Серьёзно? Не понимаете? Джонатан! Он вернулся! Теперь я смогу на нём тренироваться!

Мама резко помрачнела. Бабушка насторожилась. Джонатан для неё был чем-то неизвестным, непонятным. Какой-то конь, которого она никогда в глаза не видела. Фотографии не в счёт.

– Сашка. Два года прошло, – осторожно подбирая слова, сказала мама. – Давай кони для нас останутся в прошлом, а?

– Нет. Ни за что!

Мама в растерянности смотрела на Сашу. Она не ожидала такого резкого отпора. Ища поддержки, она оглянулась на Ба. Та едва заметно пожала плечами.

– Как ты это себе представляешь? – спросила мама.

– Как это «как»? – изумилась Саша. – Полина привезла Джонатана не в свою квартиру! А на конюшню, где-то здесь, рядом. Значит, я смогу ездить туда и тренироваться!

– Ну, допустим. А от меня ты чего хочешь?

– Договорись с Полиной! Чтобы она как раньше! Была моим тренером!

Мама не нашла, что возразить, хотя и чувствовала: ей совершенно не нравится энтузиазм Саши. Опять эти кони? Зачем? Она крепко зажмурилась и закрыла лицо ладонями. Окружающий мир исчез, превратившись в черноту, по которой плыли от зрачка к зрачку оранжевые пятна. Не слишком ли много новостей для одного дня?

– Мусечка, ты устала… – сочувственно протянула Ба.

Мама отняла ладони от лица. Грустно посмотрела на дочь.

– …Ладно. Поговорю.

Раздражённое лицо Саши вспыхнуло надеждой.

– Что – правда?!

Мама в ответ сделала пасс руками и глубокий вдох-выдох, как учил педагог по вокалу. Чтобы успокоиться.

Глава 3. А как же Джонатан?

Автобус подкатил к остановке и, длинно вздохнув, открыл двери. Саша вышла, поправила на плече школьный рюкзак, огляделась. По ту сторону дороги разбредались в разные стороны деревенские улицы. Крашеные срубы в три окна с унылыми палисадниками карабкались вверх, на холм, который венчала бело-голубая церковь. Кирпичные коттеджи, с шеренгами туй вдоль заборов, подпирали деревню с боков. За ними начинались холмы и перелески.

Луговые травы – мятлик, полевица и осока – уже легли грязно-бурым ковром. Только сизые метёлки вейника – тощие, трогательные, зябкие – трепетали на ветру здесь и там. Припозднившийся хозяин где-то жёг прелую листву – от костра вкусно тянуло горьким дымом. Вдоль дороги, ломая тонкий лёд в лужах, ходили рыжие куры. Они так высоко задирали худые ноги, что были похожи на сборную по гимнастике.

Конюшня прилепилась на окраине деревни. Чтобы пройти через КПП со шлагбаумом и вывеской «Конно-спортивный клуб “Шарапово”», надо было миновать пруд. Пучки бузульника и камыша обрамляли блестящую воду, как остатки волос – лысину. Деревянные кривые мостки облюбовали рыбаки. Сидя на перевёрнутых вёдрах, они гипнотизировали поплавки.

Сашу никто не остановил. Она спокойно нагнулась под шлагбаумом и пошла себе дальше, изучая территорию новой конюшни. Знакомые ароматы накрыли её душным облаком – острый запах навоза, перемешанного с сеном, сладкий свежий дух от тюков с опилками. Крытый манеж, плац с трибунами по периметру, «бочки», в которых по кругу гоняют лошадей на специальной верёвке – корде, – всё это Саша как будто уже видела, хотя и была здесь впервые. Она принюхивалась и присматривалась, стараясь понять: хорошо ли здесь будет Джонатану?

Корпуса конюшни выстроились вокруг главного манежа. Саша заглянула внутрь. Денники были достаточно большими, с окнами. Лучи света перечёркивали конюшню широкими полосами, в которых клубилась пыльная взвесь, и упирались в цементную дорожку прохода яркими пятнами-половиками. Несколько лошадей высунули любопытные морды из денников в надежде получить кусок сахара. Саша вздохнула с досадой – как же она забыла! Сахара у неё не было.

Джонатан гулял в леваде среди других коней. Сашка сразу узнала его тощий зад, худые, как верёвки, ноги и гриву с медным отливом. Он ходил под попоной – ещё не зимней, осенней. Эту попону они покупали с отцом. Давно… Всхлип судорогой подкатил к горлу, но Сашка усилием воли сглотнула этот комок, подошла к бортику левады и встала так, чтобы Джоник сразу её увидел.

– Джонатан! – крикнула она.

Конь поднял голову. Равнодушно посмотрел на Сашу. Отвернулся.

– Джоник, ты чего? Не узнал? Это же я!

Саша обошла леваду, чтобы оказаться рядом с Джонатаном.

– Классно, что ты приехал! Теперь будем вместе, да?

Джонатан меланхолично двигал челюстями – изо рта торчал грязный клок сена. Он не обращал внимания на Сашу, задумчиво переступая с ноги на ногу. Сашка дёрнула молнию на рюкзаке и достала пакет со школьным завтраком.

– Вот! У меня яблоко есть! Будешь?

Конь медленно подошёл. Понюхал яблоко и отвернулся.

– Ешь! Я не хочу.

Джонатан помотал башкой. Но Саша не сдавалась.

– Тогда пополам!

Саша с хрустом откусила половину яблока. Протянула Джонику другую половину на раскрытой ладони, как учил папа, когда впервые привёз её на конюшню. Сколько ей тогда было? Пять лет? Шесть?

Джонатан не сразу, но всё же взял яблоко с ладони мягкими тёплыми губами. Он и Саша стояли друг напротив друга, двигая челюстями. Саша боялась, что Джонатан развернётся и уйдёт, поэтому жевала старательно и медленно, глядя коню прямо в глаза. Как там папа говорил? Саша протянула руку и провела ладонью ото лба коня к морде.

– Мы с тобой одной крови, Джоник! Ты и я.

Показалось? Или Джонатан действительно вздохнул? Он сделал шаг вперёд и вдруг положил голову ей на плечо. Саша обхватила его за шею, зарылась носом в гриву, вдыхая запах – такой знакомый, такой родной.

– Скучал по мне? Я — да! Всё это время! – сказала Саша в мохнатое ухо. Джонатан легонько боднул её в щёку. – Ты… помнишь папу?

Джонатан высвободился из Сашиных рук и попятился. Между ними опять было расстояние. Дистанция.

Конь опустил морду к земле. Саша подумала, что память об отце не только объединяет их, но и разъединяет. Джоник чувствует и знает – она та самая, из прошлой его счастливой жизни, где был главный для него человек, которому он верил, которого любил. Но Саша – не он.

– Вижу. Помнишь, – прошептала Саша. – Я тоже.

Утро субботы не было томным. Так сказала Ба, но никто её не услышал. Мама с Сашкой были заняты. Они скандалили. Началось с того, что Саша промчалась мимо кухни, воинственно размахивая чем-то парадно-белым. Наотмашь распахнув дверь в мамину спальню, она с вызовом спросила:

– Это – что?!

– Сашенька, – мама старалась говорить спокойно, – свадьба – такой праздник, когда люди наряжаются чтобы выглядеть как.

– Как идиоты! – перебила Сашка.

– Я что, похожа на идиотку?

– Ты – нет! А я – да!

В этой ситуации Ба сделала всё, что могла: заварила себе кофе, намотала на голову шёлковую чалму и под аккомпанемент скандала начала искать в телефоне номер Полины.

– Что за глупости! – судя по интонации, мама начинала выходить из себя. – Почему ты всегда противоречишь?

– Потому что! Тебе надо – ты и наряжайся! А я – не хочу!

Саша понимала, что перегибает палку. Но отступать было некуда. Иначе придётся идти на свадьбу в этом кружевном ужасе из коллекции вечерних нарядов для маленьких лебедят.

Ба тем временем набрала Полину и слушала в трубке гудки, с интересом изучая разводы кофейной гущи на дне чашки. Она отчётливо видела двугорбого верблюда и пушкинский профиль. Полина не отвечала. Ба не сдавалась. Она повернула чашку под другим углом и задумалась: что означает этот кекс с вишенкой и дохлый кролик?

– Алё! Да! Вера Васильевна! – вдруг заорала трубка. – Что случилось?!

– Гос-споди, Полина! Чего кричишь?

– Волнуюсь потому что! День такой!

– Не психуй. Это только когда первый раз женишься, с ума сходишь. А потом – нормально. Мой муж всегда так говорил.

– Хорошо. Постараюсь, – с трудом выдавила Полина.

– Всё равно у тебя голос какой-то… придушенный, – беспокоилась Ба. – Держись, Полинка! Это не навсегда! Даже если тебя ввинчивают в платье невесты, как штопор! Или наматывают на бигуди!

Полина, которой в данный момент делали маникюр и укладывали лаком локоны, вдохнула и выдохнула, чтобы успокоиться, совсем как мама, ведь у них был один педагог по вокалу.

– Вера Васильевна. Просто скажите: у вас всё нормально?!

– Да. Нет. Я передумала, – заявила Ба. – Зачем мне букет невесты? Я и так пользуюсь успехом у мужчин!

– Не пугайте меня!

– Короче, сделка отменяется.

– Но вы не будете молчать всю свадьбу просто так! Я же вас знаю! – в голосе Полины звучали панические нотки.

– Разумеется, не буду! Это шантаж. Тебе нужно сделать вот что…

Тем временем мама с Сашей разошлись не на шутку. Из спальни доносились яростные крики.

– Что за ослиное упрямство! Ты совсем как отец!

– Ну и отлично! Я тогда вообще никуда не пойду!

Сашка пробежала мимо кухни и скрылась в своей комнате, шарахнув дверью. Ба скороговоркой пробормотала Полине:

– По рукам! Всё. Пока! – И дала отбой.

На цыпочках она подошла к комнате внучки и приоткрыла дверь. Саша сидела на кровати по-турецки с планшетом в руках.

– Не надену! И не проси! – отрубила она, не поднимая головы.

– Да ради Бога! Не надевай!

– …а-а, это ты.

Сашка оторвалась от планшета и посмотрела на Ба. За последние два года глаза Саши из светло-серых с яркими искрами превратились в тусклые, металлические. Будто перегорела лампочка внутри.

– Послушай! С Полиной я договорилась…

Сашка ожила.

– Ух ты! Здорово! – и тут же пошла на попятный. – А вдруг ничего не получится? Вдруг мы зря это затеяли?

– Даже не сомневайся! – строго сказала Ба. – Всё будет чики-пуки.

Свадьба Полины была камерной, для своих. Ожидая, когда зазвучит вальс Мендельсона, гости возбуждённо переговаривались. Полина с женихом выглядели как актёры, играющие самих себя: принимали выразительные позы под прицелом фотообъективов, стараясь не смазать идеальный грим, и белозубо демонстрировали нарочито счастливые улыбки. Они были такие глянцевые, отглаженные, сверкающие! К ним и подойти было страшно, не то чтобы о чём-то спросить. Саша проглотила свой миллион вопросов к Полине, потому что задать их сейчас статной даме со взбитыми буклями она не могла. Эта Полина была совсем не та, которую знала Саша. Та Полина не снимала конные сапоги и лосины, ходила решительным широким шагом, редко слезала с коня и, если ей что не нравилось, кричала профессионально поставленным голосом на весь манеж. А эта – поводила оголёнными плечами, хлопала длинными ресницами и загадочно улыбалась, теребя золотую ленточку, которой был перевязан свадебный букет. Кроме того, рядом с ней всё время крутился жених – его Саша вычислила по фисташковому цвету рубашки в тон платью невесты.

Неожиданным было и то, что Дворец бракосочетания оказался действительно дворцом – с высокими потолками и богатой лепниной, широкой парадной лестницей, мраморными колоннами и паркетом, начищенным до такого блеска, что он был похож на большую лужу. Саша старалась не попадаться фотографу на глаза. В этих декорациях на фоне разодетой компании гостей в своей толстовке с капюшоном она выглядела как серый гусь среди павлинов. Подозрение, что насчёт платья мама была права, не добавляло Саше уверенности и хорошего настроения. Ба понимала смятение внучки, поэтому не отходила от неё ни на шаг. И потом – она же дала Полине слово! Парадокс заключался в том, что парочка Саша и Ба привлекала больше внимания, чем жених с невестой. Что было логично. Ведь Ба не просто так бросила маме фразу, решившую исход утреннего скандала.

– Оставь! Сашка – личность! И она вправе идти туда, куда её пригласили, в том, в чём она хочет.

Ба искренне так считала и действовала сообразно своим убеждениям. Поэтому сама она надела шёлковое красное кимоно, расшитое золотыми драконами, парик из фиолетовых волос, несколько тяжёлых браслетов на каждую руку и бусы, похожие на связку перепелиных яиц – тёмно-лиловых, в тон парику. Ба полагала, что выглядит шикарно. Только обувь подвела. Вместо кроссовок со стразами она бы предпочла сапоги-казаки. Но таких у неё не оказалось.

– Сашенька! Как ты выросла! А вы, Вера Васильевна, совсем не меняетесь!

Это приветствие в разных вариациях Саша и Ба услышали почти от каждого гостя. Саша смутно помнила, кто все эти люди, поэтому Ба шептала ей на ухо:

– Эта дама в воротнике-жабо, похожая на Фрекен Бок, – мама Полины. Мы вместе ходили в музыкалку на концерты и на родительские собрания.

– Этот хлыщ – бывший ухажёр Полинки. Интересно, зачем она его пригласила?

– О! А это их педагог по сольфеджио! Видела бы ты его двадцать лет назад! Такой интересный был мужчина! Усатый, как Тарас Бульба!

Мама, оценив ситуацию, дистанцировалась от Саши и Ба. Она знала почти всех гостей, приглашённых Полиной, поэтому чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы затеряться в толпе. В вечернем платье в пол с открытой спиной, с причёской из локонов и с небольшим изысканным букетом, мама мимикрировала, как хамелеон.

– Мусечка, конечно, молодец, – сетовала Ба, тщетно ища маму среди гостей. – Взяла и бросила нас. Ну да ладно. Справимся без неё. Будем торчать здесь с тобой, как два тополя на Плющихе.

– Она просто не знает, что её ждёт, – мрачно сказала Саша. – Недолго осталось.

Наконец официальная тётенька с хорошей дикцией объявила Полину с женихом мужем и женой, и все отправились в ресторан.

У каждой тарелки стояла карточка с именем гостя. Саша подумала, что Полина специально посадила Ба на определённой дистанции от стола новобрачных. Ровно так, чтобы Ба можно было контролировать, но муж и его родители не слышали бы её высказываний, если она всё-таки не сдержит слово.

Гости весело звенели бокалами, передавали друг другу закуски и салаты. Кто-то со стола на самой галёрке посетовал, что водка – горькая. Остальные тут же подхватили: горь-ко, горь-ко! Полина с мужем принялись целоваться. Сашке было стыдно смотреть. Она взглянула на Ба. Та театрально закатила глаза.

Дядечка напротив воскликнул:

– Какая красивая пара!

Забыв про обещания, Ба бросилась на амбразуру:

– Вот и я так считаю! А то они все говорили…

Мама перестала жевать, сделала огромные глаза и предупреждающим тоном строго произнесла:

– Мама!

Бабушка закашлялась:

– Всё-всё! Молчу. Могила!

Словно почувствовав неладное, Полина отвлеклась от мужа и взяла микрофон.

– Друзья! По сценарию, я сейчас должна петь. Но сегодня тот день, когда исполняются мои желания! И поэтому сейчас будет петь моя лучшая подруга! Маруся, давай! Нашу! Коронную!

Услышав это, мама застыла с открытым ртом и вилкой в руке. Гости захлопали в ожидании сольного номера. Мама в бешенстве прошипела Сашке и Ба:

– Опять эти ваши дурацкие штучки?

– Не вредничай! Полина всегда нас выручала! – парировала Саша.

Мама с немой мольбой посмотрела в сторону молодожёнов, но Полина сделала вид, что не заметила. Какие-то люди уже включили софиты на сцене и налаживали звук. Маме протянули микрофон от караоке. Вокруг хлопали, приглашая её на сцену. Мама растерянно озиралась – как кролик, которого только что вытащили из обувной коробки. Бабушка поставила перед ней рюмку с коньяком.

– Мам!

– Что? Это – для вдохновенья!

Мама замешкалась на секунду: петь – не петь? Пить – не пить? Саша и Ба смотрели на неё с вызовом. Мама махнула рюмку коньяка, взяла микрофон и пошла на сцену. Ба дёрнула Сашу:

– Сашка, не зевай! Снимаешь?

Саша включила запись видео в телефоне. Зазвучало вступление.

Once upon a time there was a tavernWhere we used to raise a glass or two…

Как только мама пропела первую фразу, гости перестали жевать. Официанты застыли на месте с подносами с горячими блюдами. Чтобы скрыть навернувшиеся слёзы и не испортить макияж, Полина уставилась в потолок.

– Если бы эта… Мэри Хопкин… слышала Мусечку, она бы кусала локти от зависти, бедняжка! – прокомментировала Ба.

У мамы был мягкий бархатный альт. Её голос каким-то странным образом наполнял пространство, вибрируя, проникал в уши и мозг. Саша впервые подумала, что у мамы, наверное, талант: завораживать своим голосом, погружать в него, вести за собой и не фальшивить.

У кого-то из гостей зазвонил телефон. Все посмотрели на него осуждающе. И наступила абсолютная тишина. Не ватная, равнодушная, а настоящая звенящая, в которой каждый звук приобрёл ценность. Мама почувствовала это. Она распрямилась, расслабилась, перестала сжимать микрофон в руках до белых костяшек. В ней как будто разжалась какая-то пружина, и она дала себе волю.

Lalala-lah-lala, lalala-lah-lala,Those were the days, oh yes, those were the days.