(Не) о войне E-Book

Женя Бережная

• Herausgeber: MEDUSA PROJECT
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 282

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

До 2022 года украинская писательница Женя Бережная сочиняла сказки для взрослых, они выходили в крупном российском издательстве на русском языке. В 2022-м, с началом полномасштабного вторжения России в Украину, жизнь Жени изменилась моментально и безвозвратно: вместо успешной карьеры, обжитой квартиры в любимом Киеве, двенадцати лет брака — одиночество, беженство, поиски себя в новой стране, вместо волшебных сказок — документальная проза. Перед вами очень личная и честная история, не просто роман в жанре автофикшен, а настоящее свидетельство от первого лица: о сиренах и обстрелах, об эвакуационных поездах, о помощи незнакомцев и предательстве близких, об утрате дома — и об обретении нового. За последние два с лишним года через подобное прошли сотни тысяч украинок. Многие пережившие этот страшный опыт стремятся скорее вытеснить его из памяти, и поэтому нам кажется важным, что Женя Бережная смогла облечь его в слова: чтобы о нем знали и не забывали все остальные. Читать эту книгу на совсем непростую тему удивительно легко, благодаря распевному языку и поэтичным лирическим отступлениям. А финал и вовсе оказывается счастливым и обнадеживающим — как в настоящей, хоть и страшной, сказке.

Leseprobe

Женя Бережная«(Не) о войне»

Бабушке Зое, с которой я не успела попрощаться.

Она не сможет прочесть эту книгу и узнать, как сложилась моя жизнь после начала войны, но зато для бабушки я навсегда останусь писателем, сочиняющим волшебные сказки.

Часть 1

***

В моем саду пекутся на солнце яблоки, гниют гранаты,Их некому рвать — мой сад стерегут солдаты:Слепые, глухие, натасканные на запах крови.Их нёба щекочет сок венозно-багровый.За садом моим корежится, жжет, грохочет.И углятся дни, и белеют от горя ночи.Но яблони в пятнах ржавчины от пожаровСобой прикрывают мой сад от прямых ударовСвистящих ракет, взрывающихся обломков. Крошится садовый абрис, на стыке ломкий, Чернит не зажившие в алых рубцах поляны,Но ярче сквозь гарь проступают гранатом раны.

Война начинается

(Февраль 2022, Киев)

Раннее утро двадцать четвертого февраля. Я сплю тревожным сном в съемной квартире в Киеве. Накануне у меня болело сердце, пришлось позвонить врачу. Я переписывалась с московскими друзьями после обращения Путина, и они успокаивали: Женя, никогда… Ни при каких условиях, даже самых злосчастных, невозможно в две тысячи двадцать втором начаться войне. Не в Украине посреди Европы, не в городе, по которому мы шли октябрьским вечером, согревая губы и животы пьяной вишневкой, не после того как танцевали вальс в сумерках в пальто и беретах, приседая тенями в смазанных реверансах.

Вспомни позолоченную фольгу каштановых листьев под нашими ногами, Женя… В гулкой осенней тишине их звон разносился, как церковный колокол. Небо синело маковками Владимирского собора, что всегда напоминал мне приют звездочетов и мятежных огненных духов. Недаром вход в него стережет грозный Ангел правосудия с весами в руках, гневный, словно Люцифер… Нет, Женя, нет войне.

Вот уличный музыкант поет, как Орфей, лаская пальцами струны. Твоя любимая станция метро — «Золотые ворота». Оттуда мимо памятника Ярославу — ах, монгольские скулы! — скорее бери на коня и скачи прочь, до колокольни Святой Софии, завернутой в голубой атлас и тонкие кружева. Что на душе, красавица?

Маски, листья аканта, кудрявые головы купидонов, орлы, медальоны, виноградные лозы…

В того ли ты Господа веруешь?

Верую как умею… Вот тебе князь Владимир Святославович, если сомневаешься, и апостол Андрей Первозванный, и Тимофей, и архангел Рафаил… Взгляни на них, Женя, и поверь: ни за что не случится войны…

А дальше — вдоль застенчивого Михайловского, минуту полюбоваться бархатной зеленцой меди на шапке Богдана-Зиновия Михайловича Хмельницкого — гетмана войска Запорожского, по Владимирской горке… Плещет-перекатывается Днепр, как и сотни веков назад. Что там, в илистых недрах его берегов: ладьи, драккары, другие заморские корабли?..

И вдоль Аллеи художников — на Андреевский спуск. Венки распрекрасные, как кровью, калиной крапленые, шитые лентами-розами, васильковой тесьмой. Рубахи в искусной глади и тоненьких нежных крестиках — красный, черный, красный, черный… Глина, жженная на Страстную пятницу в кострище на Лысой горе, — шершавая до щекотки, горчично-желтая. Наливай хоть кофе, хоть иван-чай, хоть шоколад из «Майстерни» на Андреевском, 2б.

Бусы-торбы-рушники… Гладить-кокетничать, вертеться у зеркала, вглядываясь, как в картину, где древний и молодой Киев дышит-шепчет-хохочет в лицо. Где камень за камушком — княжеские палаты, острая готика, украинское барокко… Пласт за пластом — пластик, бетон чеканят оттиски улиц. Разве это не жизнь, не зыбкая легкость бытия?

Уймись же, глупая, спи спокойно, какая теперь война?

Но беззаботный сон бежит от меня. В предрассветной зябкости трезвонит страшный звонок — сестра и мама мужа. Харьков. Взрывы ракет. Поднимайся, Женя, твой мир закончился. Началась война.

***

За тридцать минут я собираю тревожный рюкзак. Паспорта, деньги, таблетки, ноутбук со всем написанным-нажитым, жесткий диск, зарядки, линзы — накануне заказала новый комплект; документы на квартиру, первую нашу: Виноградарь, четвертый этаж, почти семьдесят квадратов хюгге, света и красоты, с гардеробной и ванной, двумя санузлами, просторной кухней-гостиной, чтобы вместе готовить, принимать дорогих друзей… Мне ее никогда не сдадут. Двадцать девятого марта не будет ключей, шампанского, запаха стяжки, свежей побелки на стенах. Никаких слез удивления: неужели теперь у нас свой уголок!..

Мне невдомек, я ничего не знаю и сую бумаги в дальний отсек рюкзака. Следом — фонарик, прокладки, сменные трусы. Вода — две баклажки; бананы (ненавижу!) — восемьдесят девять калорий на сто грамм, легко проглатывать, даже если спазм, если тошнит приступами. Читалка, планшет для мужа — символы прошлой жизни, в которой есть тексты и фильмы. Электрошокер. Как он работает? Доставай из чехла и жми на кнопку, если стреляют, если обломки русских ракет чернят твои окна, а стены домов складываются детской книжкой-картонкой… Жми, пока электрический стрекот не заглушит автоматную очередь, крики людей и гул БТРов за Оболонью, все ближе и ближе: кольцо, поликлиника — вр-рум! — давят цветы под балконами.

Дальше коты: лоток, наполнитель, тарелки, игрушки, еда… Пледы, чтобы Иштар не замерзла, переноски. Сигурд — турецкая ангора, плотная шуба не успела поредеть к февралю. Но Иштар — бенгалка, с мускулистым телом, массивной головой, сильными лапами и короткой-короткой шерстью, легко простужается, схватывает цистит. Как давать ей таблетки, колоть уколы в бомбоубежище?

Я тоже боюсь цистита. В прошлом году было мучительно: жар, тошнота, ртуть под сорок, скорая, две недели в постели. Чтобы кошмар не повторился — что знаешь ты об ужасах, Женя? — я беру нам с мужем теплые спальники, и свитера, и шерстяные носки. Они спасают от беды, но лишь до тех пор, пока беда не расширяется до масштабов Вселенной.

А ведь две недели назад тебе предлагали эвакуироваться — во Львов или Швецию, упаковать чемоданы, выключить бойлер, доесть борщ, повернуть кран холодной воды на девяносто градусов, чтобы уберечь соседей от потопа и пламени. Не уберегла. Сходила в кино на детектив по Агате Кристи, купила новое платье, цветы и скатерть с лимонами.

Теперь мечись полусонная, вышибленная из тела авиаударами, алым ракетным заревом — рассвет до рассвета на левом берегу Днепра.

Шок, а не паника, удушье, тошнота. Сердце спазмами — тук-тук в горле. С силой сглатываю, чтобы не выблевать, не смыть его в унитаз. Из глаз — ни слезинки… Киев, Одесса, Харьков, палят по военным объектам, аэропортам, системам ПВО. Но ведь не по мирным людям? Не по людям?!

К семи часам появляются новости. РФ, нападение, при звуках сирен срочно пройти в бомбоубежище… Лихорадочно гуглю ссылки. Котельные, подвалы, паркинги. В глазах — разноцветные точки. Коты беснуются, их решено оставить в квартире. Родные мужа трамбуют вещи в машину и становятся в пробку, чтобы покинуть Харьков. Нащупав в глубине помертвевшего горла свой прежний голос, звоню киевским друзьям.

— Аня, в порядке? Тревожный рюкзак, деньги, лекарства, смена белья, паспорта… Саша присмотрит за Джинни, он ладит с собакой… И здесь тряхнуло, ничего не бойся, езжай в Кропивницкий… Слушай сирену, выходи на связь…

К восьми, обвешанные сумками, спускаемся на парковку. Она обозначена на карте как ближайшее бомбоубежище. Мороз и сумерки. Спасительная мысль, что это быстро закончится — переговорами. А пока поспи на свернутом спальнике, я подежурю. Но не садись далеко от выхода: если завалит обломками, задохнешься, пока спасатели разберут бетонное крошево.

Я сплю, вцепившись в рюкзак, и слышу рев: Киев, Одесса, Харьков — горят самолеты. Улетать неоткуда. Сирена воет каждые двадцать минут. Вот рассветет — и позвоню домой. Мама, мамочка, у нас всё хорошо. Ни слова о том, как проносится сбитый снаряд над Йорданской и Дарницей. Бояться нечего, надо мной четыре метра бетона и костяк арматуры. Здесь безопасно, до дома рукой подать. Будем с мужем по очереди проверять котов и отзваниваться. У меня электрошокер и бустерный «Пфайзер» от коронавируса. Я не умру от болезни, мамочка, я умру от чего-то другого.

***

Кошмар наяву, кольцевой, гипнотический, вязкий, как гудрон после укладки свежего асфальта — не отмыться, не отчиститься. Дом — парковка, дом — парковка, движемся перебежками: маякнуть родителям, выпить кефира, покормить взбудораженных, мятых котов.

Хочется спать. Трижды сгружаем баулы в коридоре, стаскиваем джинсы и свитера и валимся на разостланную постель. Но сирена крадет сновидения и едва обретенное телесное тепло, биение сердца, голод и жажду.

Подъем (истерично), ноги в руки и айда под землю! Девятый этаж — если зацепит, испарит к чертовой матери, как улитку на солнцепеке!

Где это солнце, когда о нем мечтаешь? Пальцы немеют от холода, не спасают ни пледы, ни термобелье. Едкость бензина на паркинге смешивается с колкостью воздуха, наждачит горло до сиплого «кха». Кашляю. Давлюсь бананами. Зато не дремлется.

К ночи читаем о первых задетых высотках, раненых. Людей под землей прибавляется, комендантский час жестче. После наступления сумерек выключить свет и не шастать по улицам! Рядом русские — услышат-унюхают, доберутся, схватят, убьют…

Берем котов в укрытие, кутаем пластик синтетикой, затыкаем щели в переносках от сквозняков. Сигурд смиряется — подобранный с улицы, на улицу принесенный, терпит безропотно, согретый моим дыханием. Но Иштар из питомника, изобилия — трясется, испуганно фыркает.

Я не выдерживаю — иду в каптерку охранницы. Не комната — каморка, народу как в склепе на похоронах: мамы с детьми и младенцами, спят по очереди на раскладушке в углу, пока другие горбятся вокруг радио. Волна шипит и хнычет заупокойно. Зато тепло до одури. Старый камин потрескивает алхимической колбой лампочки. У нас в детстве был такой. Но я накрыла его одеялом — случайно, по глупости, и ткань загорелась. С тех пор камин был убран долой. А этот тлеет одышливо — кабы не случилось беды!

Аккуратно переступаю порог, захлопываю дверь, чтобы не выпустить душный жар. Хозяйка-охранница в черной шали по брови утыкается в меня желтушной маской лица.

«Чего тебе?»

«Спокойной вам ночи, тетенька, простите за суету, возьмите кошку погреться. Она дружелюбная. На улице холодно и стреляют — видите, как дрожит?»

Глаза-угольки вспыхивают, ниточки губ наливаются кровью.

«Возьмем, доченька, отчего же не взять? Но ты-то сама справишься? С БМП, февралем, „Градами“, приступами тошноты, ознобом, баллистическими ракетами?»

«Вы кошку примите. Она без подшерстка, просквозит до утра».

«А ты не околеешь? На голом бетоне, в бункере, в давке вокзала, в ледяном купе поезда, в летнем домике: дверь без стеклышка, изморозь на стенах веранды, сугробы до окон — тягостными горбиками?»

Молчу.

«Оставалась бы с нами… За занавеской в углу койка — узкая, но если лежать покойненько, сгодится. И не надо читать про оторванные руки-ноги, руины с надписью „Дети“ в пыльном бетонном крошеве, про истерзанных-изнасилованных, бабушкин дом, в котором ты выросла, которого больше нет…»

Камин затухает. Спертый воздух сгущается, давит плитой… Я не вижу ни занавески, ни женщин, скрючившихся на табуретках, — только фигуры с провалами ртов и глаз. Щупаю пяткой порог.

— Приютите Иштар, пожалуйста. До утра, на время… А я пойду…

— Иди, — машет рукой поскучневшая охранница, щелкая переключателем антикварного камина. — И дверь захлопни — дует, а у меня дети!

***

Утро без утра. Стылость и темнота мешаются с жиденькой блеклой серостью, от которой слепнешь и глохнешь, теряешь ощущение времени, пространства.

От напряжения — не спать, стеречь рюкзаки, разминать ноги, не сползать по стене на землю — болят мышцы бедер и вдоль позвоночника. Тошнит всеми органами сразу — сердцем, желудком, печенью, но я не боюсь рвоты, на нее нет сил.

«Баста!» — орет ошалело Сигурд.

Нос разодран о железную решетку котобокса, усы обломаны, лапы тянутся сквозь прутья. Он хочет пить, есть, в туалет и под кровать, чтоб тепло и тихо — без машинного рыка, мотоциклетного скрежета, панических голосов. Сигурд хочет домой.

Я тоже.

— Отнесем котов… — Пытаюсь встать, но стены шатаются, пол корежится волнами. — И заварим свежего чая. Наш, в термосе, остыл…

— А потом?

— В подвал шестнадцатиэтажки. Там трубы с горячей водой, они согреют…

— Если рванет, затопит?

— Затопит…

— Кипятком?

— Кипятком…

— И выход только один?

— Один… Но ты ляг под бетонной стеной. Так безопаснее…

Волочем Сигурда и сонную Иштар в квартиру, греем воду, берем каремат, связку бананов и перебираемся в подвал. День…

Бетонные стены заняты — народу полным-полно, до выхода ползти по тупикам-закоулкам вдоль затянутых ватной плотью сухожилий труб. Ищем слуховое окно, чтобы в случае чего докричаться до спасателей, стелем спальники под кирпичной кладкой… Обойдется, высотка в центре двора, вряд ли в нее попадут.

В подвале свой микрокосм. Люди обосновались по-домашнему, развели неопрятный уют: паллеты-подушки-коврики, клеенчатые торбы с едой, складные брезентовые кресла, чайники, лампы, крекеры, тапочки, консервы. Ходят курить вверх по лестнице, читать новости, слушать сирены и стрельбу на Минском.

Подтянув колени к груди, я стараюсь выдохнуть, почувствовать плечи-грудь-поясницу, чтобы расслабить их, чтобы немного поспать. Но тело сжатое, непослушное.

***

Русский десант высаживается на Оболони, гремит автоматами, пока я говорю с мамой. Тра-та-та — бойко, рассерженно, как в кино, с той лишь разницей, что стрекочет у магазина, где я обычно покупала хлеб, «Белорусский» или «Юрьевский», нарезной, полбуханки свежего. И трубочку со сгущенкой.

— Женечка, что это?

— Ребенок притащил в подвал машинку с пожарной сигнализацией, катает по полу, пугает народ…

Не вру — не досказываю. Какой-то мальчишка и правда таскается с красным пожарным грузовиком. От пиликанья подвал бледнеет, охает, но не находит слов, чтобы объяснить: это плохая игрушка. Если ты вырастешь, мальчик, если родители не повезут тебя прятаться в деревенский дом к бабушке — в Ирпень или в Бучу, ты запомнишь звуки сирены и больше не станешь играть с ней.

Но может случиться, твою машину обстреляют на выезде из Киева, или ракета застанет тебя на вокзале у колеи, аккурат перед отбытием — эвакуационный скорый фирменный Киев — Ивано-Франковск. Месиво из металла, крови, костей — кап-кап сквозь скомканность вагонов…

Нет, не слушай гневного цыканья! Будь пожарным, врачом, спасателем — кем захочешь, когда вырастешь. Без ракет, без смятого поезда, в далеком-далеком будущем… Кем ты хочешь быть?

***

Война снаружи ужасает, шокирует безжалостностью. Но изнутри она теряет свою абстрактность, дробится на череду конкретных событий, ощущений, часто телесных, лишенных патетики, с которой хорошо рассуждать дома на диване после сытного ужина, сунув ноги в тапочки, подложив подушку под теплый бок.

Для меня первые дни войны ужасны отсутствием сна, продроглостью. И чем чаще визжат сирены над Киевом, тем сильнее искажается реальность в моем перегруженном мозгу.

«Может, пускай стреляют, — думаю я, оторвавшись от тела, глядя из-под потолка подвала на скрюченную в позе эмбриона себя — в лыжных штанах, варежках, шапке по самый нос, на пыльной подстилке из спальников и пледов. — Всех сразу не убьют. Нас не убьют за то, что мы ляжем спать».

«А если заденут? — спорю сама с собой. — На Северном мосту украинские ПВО, оттуда до нашего дома ракетой подать — пальнут и сравняют Йорданскую и тебя спящую с землей…»

Еще день или два без отдыха — и эта мысль не растревожит меня, но пока остаются силы, я ценю жизнь выше сна.

Встаю, тормошу мужа.

— Сорок минут до начала комендантского часа. Хватаем вещи, котов и гоним в бункер под твоим офисом. Там свет, вода и связь, знакомые лица, охрана — хоть какая-то обозначенность, иллюзия опоры…

Таксист находится не сразу. Мосты перекрыты, по Киеву ездит наша и вражеская техника. Не каждому охота рисковать. Но если помножить стандартную таксу на шесть или, скажем, на десять, опасность ощущается не так остро. И вот уже можно трогать, набив багажник рюкзаками, пакетами, втиснув себя и котов на заднее сиденье.

— Поедем дворами, — предупреждает водитель, сворачивая с проспекта Степана Бендеры в муть закоулков. — На центральной дороге блокпост, военные не пропустят.

Соглашаемся молча, высматривая среди отчужденности обесточенных по сигналу тревоги хрущевок танки и ракетные установки. Ничего такого нет. На улицах пусто, как в декорациях после съемок фильма. Если бы я знала, что вижу эти высотки в последний раз, я была бы к ним нежнее, не роптала на вспученность асфальта, затхлость подъездов, облезлость и ограффиченность стен.

Но я не знаю, что завтра покину Киев. И больше никогда не застану грозу на балконе своей оболонской квартиры, не усядусь с котами на подоконник греться в солнечных лучах. Потому мечтаю проскочить кривую штриховку переулков, спуститься в бункер под офисом, защищенный, оборудованный, — и отключиться.

После вынужденной бессонницы и вечной мерзлоты парковки новое убежище кажется раем. Здесь есть подвесные гамаки на распорках, свет и радио, интернет, туалеты, горячая еда! А в перерыве между сиренами можно сгонять наверх, в офис, и помыться в душе!

Квартируем котов в кабинете мужа, ставим лотки, тарелки, раскладываем игрушки, чтобы им было спокойнее ночевать в гипсокартонной клетушке. Коты недовольны, им тесно и душно, сигналы тревоги слышны здесь отчетливее. Мне жалко их оставлять, но если не посплю прямо сейчас, не сниму линзы, намертво прилипшие к глазным яблокам, ослепну и сойду с ума. Тогда у Иштар и Сигурда не будет хозяйки, способной их защитить.

Так что я иду в душ, игнорируя свист сирены, отдираю силикон-гидрогель от радужки и зрачков, завариваю «Мивину», делаю два глотка бульона, борюсь с рвотным позывом и в конце концов сливаю лапшу в унитаз. Я скатываюсь в гамак и заворачиваюсь в спальник.

Через минуту свет в помещении гасят, радио выключают. Слышно только, как ребята из теробороны патрулируют коридоры. От их бронежилетов и касок, автоматов в руках мне должно стать спокойнее. Но я зажмуриваюсь крепче, чтобы не видеть штыков, тенью торчащих из-за плеч защитников.

Цок-цок — позвякивает амуниция.

Завтра наступит новый день. Мы придумаем, как быть, а пока лучше исчезнуть. До утра меня нет — я невидима. Только бдительный тероборонец проверит, спокойно ли мое дыхание, подоткнет одеяло, чтобы я не замерзла. Мне предстоит много холодных ночей.

Побег

(Февраль 2022, Киев — Яремче)

Утро трубит сиренами, рокочет мигренью в черепной коробке бункера, будит клацаньем автоматных затворов, громыханием походных кружек — на одной эмаль откололась давным-давно, перед спуском с крымской Чатыр-Даг, а другая из деревни, в нее бабушка собирала малину и спелый крыжовник, ставила спозаранку на стол, чтобы я на завтрак (горячие пирожки с картошкой и парное молоко) поела сладкого.

Теперь молока нет, ягод тоже. Есть «Мивина» и крекеры, сосиски, огурцы, сыр, проклятые бананы. Выкарабкиваюсь из гамака, тянусь за линзами. Первым делом коты, потом — еда и чай, военные сводки.

Но долгожданный спасительный распорядок не успевает прийти в мою жизнь. Вместо него в бункер входит начальник мужа, бледный, насупленный, требует внимания и тишины. Говорит коротко, сдержанно, но руки мои леденеют, ноги отнимаются, сгусток тошнотворной тревоги ползет из солнечного сплетения к горлу.

«Небезопасно… Эвакуация… Добраться до Ровно или Львова любым поездом… Успеть до комендантского часа… Разбиться на команды… Берем необходимое…»

Бежать из Киева? Куда и на сколько? Без билетов на поезд, без брони отеля, с двумя котами, пищащими от холода, шума, вагонной тесноты…

Повторно сортирую вещи: рук хватит только на рюкзаки и котобоксы, чемодан останется. Ярко-розовый, на колесиках — подарок на день рождения. Он был со мной во французских Альпах и в Хельсинки, в Будапеште, Праге, Москве… Символ радости, приключений, глянцевый, в ребристых линиях. Не время и не место трясти его по брусчатке, ввинчивать в спертость переполненного купе. Прощай, бронь отеля в Стамбуле, лето в Финляндии, дом на озере в часе езды от Йоэнсуу, белые ночи, мох на камнях…

Рюкзаки упакованы заново, люди из бункера разделены на команды — у каждой свой лидер и чат в телеграме. Вызываем такси, но тут случается страшное. Мой муж, не меняясь в лице, сообщает: мы оставляем котов. Он-де нашел охранника — дядю Колю с первого этажа, у него своих столько-то, приглядит за нашими, покормит, нальет воды. Спорить бессмысленно, на серой крышке котобокса маркером рисуется надпись: плюс три восемь ноль… Телефон мужа, чтобы позвонить, если вдруг обстрелы, обвалы, паника, пожар, ранение головы и конечностей… Звони, дядя Коля, и спрашивай, куда отвезти наших котов. Если от офиса не останется ни кирпичика, если Иштар простудится, а Сигурд замяукает громко и жалобно, как летом, когда я нашла его на трамвайных путях, если закончится корм — пришлем денег, скинем ссылочку, чтоб заказать… Все схвачено, дядя Коля. По рукам?

Я, еще ни разу не плакавшая с утра двадцать четвертого, на грани истерики. Хватаю ртом воздух, словно накачиваю внутреннюю подушку безопасности, заслоняющую от слез. Драться — отчаянно, яростно! Для меня бросить Иштар и Сигурда все равно что заморить их голодом, запереть в пустой квартире, куда никто не придет.

— А если с ними не пустят в поезд, отберут на вокзале? — распинает муж.

Кто этот человек — равнодушный, безжалостный, с ходу выбравший легкий путь? По нам ведь пока не стреляют. Кроме поездов, есть машины, автобусы — все шансы спасти котов! Нужно пробовать. Если оставлю их, никогда себе не прощу.

Муж противится, перечисляет сотни причин, почему коты ему помешают. В отчаянии я соглашаюсь нести оба котобокса, если его заберут в тероборону, нахожу девушку из нашей команды, готовую помочь… Но дядя Коля близко — мужа тянет избавиться от проблемы, а после развести руками, мол, война, плохая связь, не дозвониться. Пусть кто-то отзывчивый подберет наших котов с обочины, накормит и обогреет. Главное — не мы.

Я уже вижу, как дядя Коля малодушно драпает из Киева и обрекает на голодную смерть Иштар, Сигурда и всех своих подопечных. Но вдруг из живодера, которого я почти ненавижу, он превращается в человека — подходит к моему мужу и говорит, глядя в глаза:

— Нужно пробовать. Иначе себе не простите. По вам не стреляют, вы не ранены… Кроме поездов, есть машины-автобусы, а вещи — такие мелочи… Спасайте котов, у вас получится. Животных нельзя бросать.

И только тогда муж сдается, отмахивается: не плачь мне потом, не жалуйся, будешь сама заботиться… Ох, сколько всего ты скоро будешь сама…

Киваю и отворачиваюсь, плачу беззвучно от облегчения. Спасибо вам, дядя Коля. Пусть ваша машина не сломается, пусть довезет до безопасного крова всех, за кого вы в ответе.

***

Центральный железнодорожный вокзал. Тут и в мирные дни — мешанина такси, мафов ⓘ («Киевский» торт с листьями каштана на круглой картонке — гостинец папе), желтая змейка визгливых «богданов» — рогатых троллейбусов; сонм попрошаек, карманников; поток пассажиров с погасшими лицами, убывающих, прибывающих, транзитных, утерянных и не найденных, носимых толпой по Привокзальной площади — от «Макдональдса» до ресторана-бистро «Дрова».

Но в войну вокзал теряет остатки порядка, предсказуемости. Купить билеты нельзя, узнать расписание нельзя, уточнить правила перевозки животных нельзя.

Оставляю котов и рюкзак на нашу группу, иду добывать информацию. Платформа четыре, поезд до Львова забит под завязку, двери задраены, на окнах — бельма нестираных занавесок. Прочь, беглецы, здесь ловить нечего! Этот состав — монолитный кусок металла, ищите спасения в другом, а его отпустите. Толпа ропщет, но вяло, разрозненно, без угрозы затихшему поезду.

Я мечусь по платформе в поисках выхода: столбы, чемоданы, лестницы, неразборчивое «кр-х-х» из громкоговорителей, погасшие квадраты табло — выхода нет. И тут со стороны доносится:

— Через сорок минут от десятой отходит пассажирский на Рахов. На свободные места пускают без билетов, попробуем заскочить.

Ликую: вот он, шанс вырваться! Нас всего семеро и два кота, мы точно влезем в поезд до Рахова, я раньше на нем ездила — там много вагонов. Стремглав за командой — и бегом на десятую!

Состав до Рахова правда длинный, но очередь из беженцев длиннее. Сплошь старые и малые, а в нашей группе три девушки и четверо здоровых парней.

— Сначала по билетам! — срывает голос замученный проводник. — Зайцев берем перед отправлением, на пустые места. Не больше пятнадцати на вагон, ясно? Первые — женщины и дети.

Нам ясно, и все же кучкуемся возле дальнего вагона, стараясь подобраться ближе к подножке. Спустя десять минут толпа спрессовывает нас, прижимает к железным стенам — нет нужды проталкиваться, хватило бы воздуха котам.

— Не напирайте! — отбивается проводник. — У кого билеты, предъявляем!

— Пустите с младенцем!..

— Возьмите жену — ей семьдесят, у нее диабет!

Как щитом, проводник затравленно заслоняется бумажными списками тех, кому повезло купить пропуск из Киева — онлайн или в кассе, пока она работала.

— Билеты! Готовим билеты!

Пятнадцать минут до отправления, двадцать — до длинного комендантского часа с пятницы по понедельник. Сейчас или никогда! Народ на платформе бьется в конвульсиях, без разбору нападая на работников «Укрзалізниці»:

— Пускайте, сволочи!

— В тамбурах полно места! Или вы нас тут живьем сгноить хотите?

Наш проводник не в силах выбрать, кого спасти, а кого оставить, он не спал три дня, его сюда перебросили из Запорожской области. Там пока не стреляют, но дома у него голодный кот.

— Скорей, заходи! — сдается он и втаскивает меня в нутро вагона вместе с кошачьими переносками. — Не морозь животных.

Следом по цепочке запрыгивают ребята из моей группы: мы вместе, нам нельзя разлучаться!

Чудом в толкотне и стоголосице («Мама, куда ты?» — «Не плачь, сынок, тетя за вами присмотрит, а маме нужно работать, война закончится, и она приедет, вот увидишь») наша команда из девяти душ получает купе. Не тамбур, не угол в коридоре — целое купе, без билетов, без требования вышвырнуть Иштар и Сигурда в форточку. За какие заслуги? За то, что я оказалась быстрее и проворнее стариков и женщин с колясками? Не думай об этом, Женя! Лучше решай, куда вы едете: во Львов, в случайное бомбоубежище или дальше на запад?

Твой путь едва начался. Поезд трогается, навсегда отрывая тебя от дома. Привыкай к неизвестности, носить тяжести, обходиться малым, полагаться на себя. Прощальный гудок как сигнал к началу новой жизни и комендантского часа: ту-у!.. Никогда не будет по-прежнему.

Пишу друзьям, сходящим с ума от волнения:

«Мы беженцы! Беженцы!»

До свидания, Киев. Всё, что я знала, во что верила. Роллы домой по пятницам, кино в «Блокбастере» — «Дюна» дважды с восхищением, волшебный «Зеленый рыцарь» — про странствия героя; кофе у парка в термосы, чтобы очистить мир от горя и пластика, багет на двоих с оливками и томатами; по выходным — стрелялки-бродилки на компьютере, пледы, пижамы, свечи с запахом праздника, гренки на завтрак, вечнозеленый эвкалипт в вазе из хрусталя… Каждое воспоминание отныне история, декорации на подмостках прошлого…

Стучат суеверно колеса — спа-си-со-хра-ни-до-при-бы-ти-я — по металлу, не по дереву. Бамкаю костяшками о стол, вторю тихонечко. Я не верю в святых заступников, но вдруг кто-то услышит.

***

Первые пару часов мы сидим замороженные, с синюшными от лампадок-смартфонов лицами, словно нас везут не в купе, а в холодильнике — освежеванных, неживых. Но с каждым километром печка в вагоне раскочегаривается, и мы оттаиваем, растекаемся по продавленному дерматину сидений и подголовников, снимаем броню из толстых свитеров.

— А есть что поесть?

Из рюкзаков появляются кефир, шоколад, бананы, кулек с орехами. Тут же задерганный наш проводник, как дух вездесущий, предлагает чай. Берем на всех с лимоном и сахаром и видим, как спазм измождения отпускает его скулы. Теперь он на своем месте — готовый позаботиться, уступить койку, постелить одеяло детям, спящим на полу.

В нашем купе на верхней полке тоже устроились мальчик и девочка. Мы приглушили свет, скучившись внизу, и стараемся не шуметь, но дети постоянно вскакивают, бегают проверить родителей.

Согретая чаем, ободренная сахаром, я начинаю шутить:

— Жаль, оккупантам достанутся мои льняные платья, шерстяное пальто и шляпа из Франции.

Ребята из группы подхватывают живо, сердечно, оголодавшие после бункеров по беззаботной болтовне.

— А я купил приставку — последнюю, пятую. Ни дня не играл, столько денег потратил, дурак. Дома осталась.

— Я так вообще собирался новый айфон. Хорошо, не успел.

Зубоскалим, хихикаем, и хоть смешки натужные, это уже не морок подвала, не оцепенение паркинга. Это движение, ток. И только когда мы проваливаемся в бездны новостных телеграм-каналов, воцаряется тягостное молчание. Шути не шути, война.

Так, будто играя в «Замри — отомри», мы доезжаем до Винницы. Останавливаемся на темном переполненном вокзале — но двери на засове.

— Они ж там в агонии, — объясняет проводник, съежившись от криков беженцев-винничан. — Если открою, повалят валом и разгромят вагон.

Киваем, жмемся друг к другу. В нашем купе нет мест — тут уже десятеро. Но в поезд влезло бы еще несколько человек.

— Нельзя… — шепчет проводник горестно.

Свет погашен снаружи и внутри, сквозь матовость изморози я вижу ладонь, шлепающую по стеклу.

— Эй, пустите, я знаю, что вы там!

За ней тарабанит вторая, третья. Голоса сплошь женские, детские.

— Возьмите с ребенком, изверги!

— Третий эвакуационный мимо!

— Мама, мне страшно!

— Холодно!

— Спасите! Я хочу жить!

Я покрываюсь мурашками, твердею сухарем — не размочить ни чаем с сахаром, ни горьким бальзамом. Эта окаменелость затаится во мне навсегда. И хорошо, и правильно. Наш состав — руда без пустот и полостей. Мы вросли в него ступнями, спинами, превратились в литые прямоугольники, следующие из пункта А в пункт Б — бездушные, бессловесные, неспособные вместить человеческое горе.

Матери, сестры, дочери, ступайте к другой платформе, здесь ваш плач никто не услышит. Не тарабаньте по стенам, не раскачивайте вагон. Утром после снегопада будет следующий поезд — до Львова, Праги, Кракова, осталось немножечко потерпеть.

Гудок, и снова в путь — Винница позади. Я запомню ее как станцию, где мы оставили десятки людей, обезумевших от отчаяния, замерзших, напуганных, бегущих от войны.

***

Опаздываем, но дела до времени нет никому. Лишенное присмотра, оно растянулось, как нефтяное пятно на поверхности воды. Поезд крадется сквозь сжиженность сумерек по миллиметру в час. Гарь за окном — не видение, а сажа с пылающих полей. Что их подожгло — ракета с российского истребителя? Прилетит ли за ней другая или мы проскочим по дамбам-насыпям тихим ходом до самых Карпатских гор?

Львов давно позади — те же сирены, что в Киеве, штольни-бомбоубежища и ни единого шанса выпустить котов. Угодить в бесконечную петлю без плана и адреса, без понимания, где ночевать, колобродить по незнакомым улицам с котобоксами наперевес и не находить приюта… Нет. Вспоминаю, что на конец февраля у нас с мужем бронь в отеле в Яремче. Деревянный коттедж со смешным медвежьим названием, трехразовое питание, камин, подъемник на гору, чан с подогревом. Звоню на ресепшн, чтобы выяснить, можно ли сдвинуть даты, хватит ли места для всех.

Можно. Хватит. Во Львове никто из нашей команды не сходит. Остаемся в купе до утра.

Утром разбитые, измочаленные, словно сотню лет покоя не знавшие, вываливаемся в десятиградусный мороз, в грязь неприглядного вокзала Яремче. Прощай, проводник. Спасибо за натопленную печку и чай. Пусть однажды поезд вывезет тебя из чистилища и звук людских стенаний утихнет, а ты наконец сможешь взять в свой вагон столько пассажиров, сколько готово вместить твое сердце.

Состав отправляется до Рахова, а мы упаковываемся в такси. Улицы города — сплошной лабиринт самостроев, особняки один нарядней другого, с террасами под выгоревшим брезентом, фальшколоннами — эй, туристы, сюда, здесь роскошь пластиковых бассейнов за заборами из поливинилхлорида! Колыбы и бани на дровах, магазины-дворцы в пестрых вывесках, окаймленные лентой тротуарного месива, стыдливо укрытые еловым частоколом, ломаной линией гор.

А вот и отель — срубы домиков, занавески спущены. О войне тут ни слуху, по двору плывут запахи: кофе, яичница, сырники со сметаной еще не успели поднять из постелей разомлевших гостей. В полудреме прошлого они живут довоенным временем. Для них мы видение, нечисть с перекошенными лицами — куда ночь, туда и сон!

На ресепшене нас огорошивают: с животными постояльцев не берут.

— Мы прямиком из Киева, сутки в дороге… Пустите, пожалуйста, нам некуда идти.

— Нельзя, — пожимает плечами администратор, утыкаясь в монитор компьютера.

Ноги подгибаются, и я опускаюсь на диван.

— Но ведь война…

Администратор смущается:

— Я лично не против, но устав отеля, пять звезд на «Букинге»… Война не война, а проблемы нам ни к чему. Вы поищите коттедж поблизости, может, кто с котами и приютит. Деньги за бронь я верну.

Как паралич, меня сковывает осознание: в этой глуши, под завязку забитой туристами и беженцами, где даже в мирное время непросто снять комнату, мне предстоит найти жилье для семи человек и двух котов. Сию минуту, пока мы еще держимся на ногах.

— Да я ж вас не выгоняю, — виновато бормочет администратор. — Сидите, сколько хотите. Пароль от вайфая дать?

— Приехали, мать твою! — зло выплевывает мой муж. — Говорил же, спихнуть мужику в офисе котов, а ты зарядила: не брошу! Теперь бросишь! Иди и отпускай их в лесу, иначе мы бездомные!

С начала войны я не слышала от него ни слова поддержки. Он не помогал мне собирать вещи, не обнимал во время обстрелов. Он ворчал, когда я нашла место в поезде, — потому что могла бы занять другое, получше, жаловался на орущих котов. Он бросил их еще в Киеве, хотя они до сих пор здесь, с нами. А теперь — бросает меня.

Я выхожу на улицу и захлебываюсь рыданиями. Я плачу от ужаса и отчаяния, потому что осталась одна. Потому что из нас семерых мне выпало звонить по объявлениям, говорить с владельцами гостиниц. В телеграм-канале нашей группы руководителем значится другой человек, но он отмалчивается, пока я принимаю решение. Я предложила Яремче и теперь виновата в том, что холодно, рюкзаки больно врезаются в плечи, что нас всемером тошнит, а коты снижают рейтинг отеля.

Пять минут навзрыд. Потом — затихаю, беру себя в руки, сажусь на ресепшене и открываю ноутбук.

«Зима в Карпатах. Новогодняя сказка. Усадьбы, гостевые дома…»

Шестеро, как один, застыли и пялятся, муж нависает с угрозой. Ключ от номера почти в кармане — осталось открыть дверцы кошачьих переносок, и дело с концом.

— Комнаты заняты, — сообщают мне с ходу владельцы коттеджей. — Извините, аншлаг.

По третьему номеру отвечает пани Оксана, хозяйка усадьбы на окраине. У нее тоже нет места, но есть маленький летний домик — с туалетом и душем в подвале, с фанерными стенами. Мебель там старая, отопление дышит на ладан, зато живи хоть с котами, хоть с попугаями. Но она сомневается, понравится ли нам.

Ох, пани Оксана, что мне ковры и обои!

— Мы сейчас приедем, посмотрим и сразу заселимся. Не отдавайте дом никому.

Снова такси громыхает по февральской распутице, поворот под гору — и мы у цели. Три ледяных комнаты, старые печки, трюмо и диваны, сосланные сюда доживать. Сквозняки из разбитых окон, пыль, затхлые покрывала, тусклые лампочки у потолка.

— Нам все подходит. — Я хриплю от волнения. — Можно занести вещи?

— Звісно, діти! ⓘ Влаштовуйтесь, я увімкну батареї, а чоловік принесе вам супу.

Поднатужившись, мы затаскиваем сумки, наобум выбираем кровати. Счастье, что есть спальники — в них да под одеялами теплее.

Сигурд, сверкая чернотой расширенных зрачков, забивается под кресло, дрожащая Иштар сворачивается полосатым калачиком у электрорадиатора.

Мы с мужем первыми идем в душ. Долой грязную одежду, пропахшую потом и пылью бомбоубежищ! По привычке я забираюсь под струю кипятка и тут же оседаю на пол. Сознание отключается, перед глазами все плывет.

— Сейчас нельзя мыться в горячей! — тормошит меня муж. — Иначе грохнешься в обморок, и неси потом тебя наверх.

Я прибавляю холодной воды и, дрожа, мою голову, натягиваю чистые вещи, карабкаюсь по ступенькам в дом.

Когда муж пани Оксаны приносит на большом подносе дымящийся грибной суп в глиняных тарелках и свежий хлеб, реальность окончательно утрачивает знакомые черты. Лампа под потолком качается, и крупная медвежья фигура хозяина дома кажется тенью, вышедшей из леса.

— Їжте! ⓘ

Без «спасибо» и «приятного аппетита» мы набрасываемся на горячую еду, как оголодавшая стая. Я поглощаю суп так, словно это самое вкусное блюдо в моей жизни. Меня тошнит, но я все равно запихиваю в себя ложку за ложкой.

За Иштар, за Сигурда, за маму и папу, за сестру, за друзей, которые ждут каждого моего сообщения, за дядю Колю, за проводника поезда… За пани Оксану, которая нежданно-негаданно спасла нас своей добротой.

Bine ați venit în România ⓘ

(Февраль 2022, Яремче — Бухарест)

После ночи и щедрого завтрака — спасибо, пани Оксана! — звонка родителям, голосового друзьям я жду, что удастся вынырнуть из кошмара. Не получается. Руки дрожат предательски, в голове — кисель.

И все же иду в город с двумя другими девочками из нашей группы. Нужно купить продуктов, лекарств, корма котам, носков и белья — кто знает, надолго ли мы застряли в Яремче.

Мужчины остаются дома. В новостных каналах пишут, что в прикарпатских селах и городах начались проверки. Военнообязанным вручают повестки, отправляют в армию или тероборону. Пани Оксана обещает не выдавать нас властям, но велит мужчинам не высовываться и по округе не шастать.

Я тащусь на базар вдоль узкой обочины и наблюдаю за тем, как новые сапоги из нежно-лиловых превращаются в бурые. Покупала их для отдыха в Карпатах — морозных, снежных. А теперь мешу ими грязь из-под колес маршруток. Их колонна бесконечна — упрямо ввинчивается в расщелины среди гор. В Польшу, Румынию, Чехию, через блокпосты и горные перевалы люди бегут от смерти, словно в кино про апокалипсис, с той лишь разницей, что убивать их пришли не зомби, а такие же люди из соседней страны.

Когда бронировала отель в Яремче, я представляла свободу и простор, но сейчас чувствую себя стиснутой горными хребтами, смятой катком напирающих автомобилей. В неопрятном ссучивании улиц, в нагромождении домов мне мало воздуха. Я как будто не в горах, но под горами, и вся тяжесть земная — с танками, ракетами, автобусами беженцев — давит на грудь.

Из-за поворота вырастает синяя пластиковая крыша местного рынка. Договариваемся с девочками, где и когда встретимся, и каждая идет за своими покупками. Я пытаюсь разыскать зоотовары. Корма у котов на пару дней, а еще нужен горшок, наполнитель. В Яремче зоомагазина всего два. Владелец первого ушел воевать, полки второго пусты — нет даже самого дешевого «Вискаса», только зерно для птиц. Покупатели топчутся у витрины с растерянными лицами. Как и я, они привезли своих животных издалека и теперь не знают, чем их кормить.

— А когда новый завоз? — спрашиваю по-украински, и продавщица пожимает плечами.

Может, через неделю, а может — никогда.