Немного о чудовищах E-Book

Джезебел Морган

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Serie: Колдовская поэзия
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 145

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Слова Софьи Ролдугиной, Жени Юркиной и Джезебел Морган звучат, словно шаги в густом лесу, где ночь не кончается. Здесь шорохи превращаются в голоса, дома оказываются живыми, а тихие песни — ловушками для тех, кто осмелился слушать. Здесь принцессы не ждут спасения, колыбельные убаюкивают навеки, ведьмы рассказывают свои истории, а чудовища говорят голосами, в которых легко узнать самого себя. Это сказки, которые не рассказывают детям — слишком страшные, слишком правдивые. Поэзия, где свет фонаря дрожит перед тьмой и каждый читатель рискует обнаружить за строкой собственный страх.

Leseprobe

Софья Ролдугина, Джезебел Морган, Женя Юркина Немного о чудовищах

© Морган Д., текст, 2025

© Ролдугина С., текст, 2025

© Юркина Е., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Софья Ролдугина

Сказки старые и новые

Чьи шаги так тихи, легки? Кто бежит по лесной тропе?

А в корзинке что? Пироги? Если хочешь, оставь себе,

Тут всего на один зубок. Ох, и скучно же тут, в глуши!

Нам бы вот поболтать чуток – сядь, послушай. И не дрожи.

Говоришь, он тебя спасёт? Это кто ещё? А, герой…

Твой? Призналась ему? Как нет? Хочешь, сердце ему открой.

Я слыхал, что любовь – палач… и спасение для души.

Станет больно – тогда заплачь и скажи, что я разрешил.

Если мир будет подл с тобой, не тушуйся и не робей:

Позволяю тебе быть злой и по вторникам есть людей,

Только, чур, не поздней шести – или лучше добавь в салат.

Впрочем, это я пошутил. А в салате вкусней шпинат.

Ни компания, ни родня от депрессии не спасёт —

Лучше зубы, как у меня, отрасти на двадцатый год.

На тридцатый – учись смотреть, а потом – закрывать глаза:

Раз промотана жизнь на треть, значит, поздно плестись назад.

В волчьей шкуре житьё не рай. Выбирай, что тебе милей:

Любишь красное – надевай, о потерянном – не жалей,

Если будет щемить внутри – значит, сердце там где-то есть.

А захочешь поговорить – возвращайся. Я буду здесь.

БАШНЯ

Когда-то раньше всё было проще. Драконы, рыцари, колдуны —

В своих сражениях скоморошьих почти невинны, почти равны,

Почти что дети в прозрачных, ясных и однозначных оттенках чувств.

Но время тянется, и, к несчастью, я не старею – и я учусь.

Твои усилия бесполезны, ведь мне достаточно подождать,

Позволить старости и болезням тебя до остова обглодать.

Но если ненависти лет триста – с любовью разницы нет на вкус.

Когда-то раньше всё было чистым.

Я это чувство почти боюсь.

Длиннее к вечеру тень от башни. Я жаден; я не отдам своё.

Наверно, будет немного страшно скитаться здесь до конца времён —

И ты, впечатанный в этот город, стоптавший улицы до костей,

Наотмашь смотришь с немым укором из междустрочия на листе,

Почётный пленник в густом тумане, закатный отблеск на витраже.

…наверно, будет немного странно врагом прикидываться уже?

Ты сможешь даже почти поверить, что будет лучше, что ты привык,

Но в горле, стиснутом до потери дыханья, пеной клокочет крик.

Ты вечен? Что же, я тоже вечен, я буду ждать, и мне хватит сил.

Когда ты сделаешь шаг навстречу – я окончательно победил.

Когда приткнёшься к порогу башни, ведь больше некуда, больше не…

Всё представляется настоящим в оцепененье и в тишине.

И в этом вынужденном молчанье, как будто ставшем для нас тюрьмой,

Я ставлю сорванное дыханье в хрусталь фамильный – и на трюмо.

Сомкнувшись, тонко дрожат ресницы, и каждый выдох – наперечёт.

Красиво, правда, мой мёртвый рыцарь?

Ты посмотри, как оно цветёт…

БАШНЯ#2

Предай меня, пожалуйста, как всех.

Оставь меня, пожалуйста, в покое.

Спасись хотя бы тем, что ты жесток,

Безжалостен, неумолим как рок…

Но ядовитый вёх, и белый мех,

И этот образ мрачного изгоя —

Он сердца твоего уже не скроет.

Я, знаешь, к сожалению, не слеп —

А ты как на ладони в этой башне,

Ты уязвим – в дурацкой доброте,

В готовности довериться не тем,

Как будто и не знаешь всех легенд,

Возвысивших тебя и оболгавших…

Но если впрямь не знаешь – это страшно.

Охотиться на духов и химер —

Давно уже скорее долг, чем труд.

Но с каждым веком меч всё тяжелее.

А может, это я слабею?

Мне меч бы заменить на револьвер,

Но пули мёртвых тварей не берут.

…зато меня, наверное, возьмут.

Не хочешь относиться как к врагу —

Назначь мне плату: кровь, и плоть, и душу,

Пусть это будет сделка, договор…

Но ты уже уставился в упор:

«Я просто помогу, ведь я могу».

А ведь и правда, только ты и сдюжишь.

Но от улыбки маетно и душно:

Мои друзья, соратники и братья,

Делившие и радость, и нужду,

Все те, с кем мы плечом к плечу стояли, —

Я вспомню их по именам едва ли.

Погибли; перемолоты проклятьем.

Так брось меня, не отводи беду —

Не выходи из башни, мой колдун.

БЕЛЫЙ – АЛОМУ

(Неблагой – Благому)

Я триста лет знаком с его хитрой рожей,

родился он в ноябре – охладелом, чалом.

Хотя ему с другими сходиться сложно,

он не адепт трагического начала.

И к поясу приторочены спицы,

а не кинжалы.

Шнурки, бусины и косицы —

всё безнадёжно

алое.

Его одежды дорожные —

осиновые, кленовые.

Я с ним становлюсь болтливее.

Но мне по душе безмолвие:

поля уязвимо белые, согбенные ивы

сонные,

бураны летят, по небу раскинув седые

гривы,

я в шутку скидываю с него корону…

И он замирает в эту секунду – и умирает тоже.

Заносит следы его

моё дыхание.

И лёд одевает бусины сияющими гранями,

и я заплетаю снежное в его киноварные пряди.

Мне кажется возмутительно серьёзным —

и настоящим —

его лицо, отражённое в глади

озёр, подо льдом спящих.

Но всё же есть нечто жуткое,

шаткое,

в этой почти-смерти.

Со смехом я возвращаю корону ему – шутка,

давай, улыбнись, ну же,

ты нам дураком нужен,

угрюмцам двоим тесно —

вон лёд на реке треснул…

И та же глубокая трещина раскалывает мне сердце.

Ступай же, приятель, дальше, бродяжничай по дорогам,

в своей шутовской короне пурпурного чертополоха,

носись по холмам диким, зелёным и крутобоким,

я буду с тобой вечно – вплетённым в косу сполохом.

ВАСИЛИСЕ

Неуверенно, тонко ложатся на холст стежки,

Еле теплится огонёк – еле теплится и чадит.

Значит, время пришло рукоделие отложить,

Значит, время пришло за околицу выходить.

А за первой стеной воздух сладок, душист и пьян,

Так беги во весь дух и, когда упадёшь – не ной.

Только дальше тропа однажды свернёт в бурьян:

Встанут лозы колючие плотной – второй – стеной.

Мир за ней – точно страшный дремучий лес,

Так несись напролом, если ощупью не пройти!

Здесь научат тебя не разнеживаться в тепле

И считать перед каждым ответом до десяти.

Когда станет тебе от уроков не по себе —

Череп сдёрни у ведьмы с колышка и иди.

Ведь за третьей стеной только марево до небес,

И скитаться тебе в этом мареве до седин.

Ты поймёшь, что и правда все горести от ума,

Сердце больше – отчаянья шире диапазон…

За четвёртой стеной оседает росой туман,

И прозрачней ледышки становится горизонт.

Неуверенно, робко ныряет игла в канве.

Незаметна цепочка следов под сухой листвой.

…Как во сне – как слепая, чумная – идёшь на свет.

Только чувство такое, как будто идёшь домой.

* * *

Эта сказка древнее гор: вот тиран, вот его народ, что спасения

от него по-овечьи покорно ждёт – а в пророчествах сущий вздор, где-то сгинул герой в ночи.

Чем опасней и гаже хворь, тем лекарство сильней горчит.

Пусть у зла есть и чин, и сан, горы золота в сундуках, но в саду у тебя – дурман, аконит, белена, сумах. Если отсвет надежды слаб, то тогда настаёт черёд госпожи ядовитых трав, ведьмы пустошей и болот; собирая по лепестку смертоносный дурман в горсти, ты готова уже врагу дар прощальный преподнести – полной чашей.

А в чьей руке… В той, что ближе – тебе ль не знать?

Кто отправил гонца к тебе?

Верный рыцарь.

Служанка.

Мать.

Неизбежен такой финал, как закат или как рассвет. Но как только побеждена хворь – в лекарстве нужды и нет: видишь отблеск того костра, на котором тебе гореть?

Госпоже ядовитых трав за услугу оплата – смерть.

Крутят воды реки времён без помех колесо судьбы. Ход событий определён, но в узоре у прях слепых что-то явно пошло не так:

на могиле растёт трава, и похоже, что жив твой враг.

…Как ни странно, и ты жива.

Триста лет пролетело вмиг, а расклад, как ни глянь, не нов: твой противник, жесток, велик – в белой башне до облаков.

Но у башни есть тень.

В тени, там, где сад утонул в дыму, ты посеяла аконит, наперстянку и белену. Не явился опять герой, за спасеньем к тебе идут: называют тебя сестрой, бьют челом – отведи беду!

Ты кивнёшь.

Но придёшь к врагу – и предложишь ему альянс.

Вместе легче быть начеку; берегись, бунтовщик, смутьян – раньше правила только сталь, нынче правит и сталь, и яд.

А тебе не к лицу печаль, но к лицу золотой наряд – и ещё золотой венец, тот, что дал твой заклятый враг.

Там, в узоре – сумах, борец, олеандр, паслён и мак…

Что мораль?

А морали нет, каждый думает о своём…

Но, пожалуй, идти во тьме чуть полегче, когда вдвоём.

* * *

Любила усложнять девица А: для тела фитнес, книги для ума, поесть – чтоб и полезно, и красиво. Девица Б – за то, чтоб упрощать, не надо ей том-яма – дай борща, из увлечений – шопинг, семки, пиво…

И так бы жили – каждая в своём мирке, который, словно водоём, закрытая от всех экосистема; но их столкнула в очереди в банк сама, что называется, судьба – и тут же обозначились проблемы.

Им выпал на двоих один талон.

Девицы зацепились языком, пытаясь доказать, кто тут правее – но очередь устала слушать их. Пришёл охранник, выставил двоих на улицу, ни капли не жалея. Там спорили б они до хрипоты, в запале с «вы» переходя на «ты», под вой кошачий и под гомон птичий…

Но ливень был не в курсе их проблем – прошёлся одинаково

по всем и вымочил до нитки без различий.

Девица Б, промокнув целиком, грозится тучам сжатым кулаком и брякает:

«Да чтоб вас разметало!»

Немедля начинает ветер дуть, и за каких-то несколько минут

на небе пелены как не бывало.

Девица А, чихая, говорит:

«Не заработать как бы нам бронхит, ты падай мне на хвост —

и полетели, ведь я живу здесь рядом, на углу».

…и достаёт из сумочки метлу – новейшей раздвигаемой модели!

Теперь они подруги, ясен пень.

Под пиво и под чай улун-женьшень наводят порчу, суету

и шухер, гадают по теням и облакам, не спорят никогда

по пустякам…

А банк сгорел – ну, если верить слухам.

* * *

Дилижанс уезжает в девять. Кажется, навсегда.

А ты собираешься будто бы к морю, в лето:

Зонтик, перчатки, шляпки – словом, белиберда.

И – книга моя, в которой описано это.

Поезд отходит в девять, идёт до фьордов.

(Мы знаем, на самом деле – в слепую вечность.)

Стоишь, с подножки машешь, смеёшься вроде,

Под мышкой – моя книжка, где всё размечено.

«Космический странник» из доков отчалит в полночь —

Туда, откуда, по слухам, возврата нет.

Ты к краю вселенной уносишь мою горечь —

И книгу мою, в которой предсказано это.

А я остаюсь. До одури тихо в доме.

И в пальцах – планшет ли, перо, стилус…

Пожалуйста, хоть страницу, ведь я помню!..

…чтоб странствие чуть подольше тебе снилось.

ДОППЕЛЬГАНГЕР

Сэнди одна. Месяц, неделю, век?

Это как помутнение в голове.

Дом непривычно тих, необычно пуст,

Стало гораздо меньше цветов и бус,

Больше не остаётся открытым кран,

И почему-то сохнет в горшке герань.

К счастью, Сэнди работает на износ —

Тем, кто устал, кажется, всё равно…

Щурится с фото траурного сестра:

«Сэнди, любой закат истончает грань,

Сэнди, закутай зеркало пеленой.

Сэнди, не только я смотрю за тобой…»

Лето приходит. Лето душит её.

Пахнет река патокой и гнильём.

Сэнди устала. Выжата, как лимон.

Падает на кровать и, наверно, в сон.

…Комната в рыжих сумерках ли, в огне?

Простыни липнут к телу, как будто нефть.

Снится ей что-то страшное, как чума:

Словно бы голос сестрин зовёт со дна;

Путник в горячке мечется – мёртв ли, жив? —

Злая ночная птица над ним блажит;

В сером ущелье спутались низ и верх —

Сжатый в могиле каменной, стонет цверг.

Сэнди идёт на голос, как на маяк —

Поле, река, ущелье, пустырь, овраг…

«Не торопись, балбеска», – сестра ворчит.

Голос – почти её. И глаза – почти.

Сэнди не верит.

Сэнди несётся к ней.

Фото чернеет медленно, как в огне.

* * *

Там, где чаща лесная торжественно зеленеет,

Там, где мох – словно лисий пушистый мех,

Кем-то было начертано:

«Здесь живут феи».

И я верю – я слышала шёпот и звонкий смех.

…И где прерию наживо режут ножи хайвея,

Там, где море травы колышется на ветру,

Я видела знак:

«Здесь живут феи»,

А на нём – отпечатки крошечных нежных рук.

…И среди небоскрёбов, где люди смелей и злее,

Где навек пропадаешь, если не там свернул,

В тупике есть граффити:

ЗДЕСЬ ЖИВУТ ФЕИ.

Там невидимых крыльев мерещится тихий гул.

…И на страшной войне, где сердце за час черствеет,

А за два – расцветает багряным цветком в груди,

Процарапано в камне:

«Здесь живут феи» —

И как будто бы что-то такое в пыли блестит.

…И на солнечном юге, где лавровые аллеи,

Где под сенью магнолий – смирение и покой,

…И на севере, где не всегда по утрам светлеет,

Где в отвесные скалы вгрызается злой прибой,

Я читала по гальке:

«Здесь

живут

феи».

…только феи нигде не видела ни одной.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

(Заклятие)

Уже поздно бить в набат,

Надевать доспех —

От любви оберега нет, она с лёта бьёт,

И на две души у любви одно остриё.

И тебя рассекло оно только час назад,

Он два дня как мёртв,

Но ему всё смех —

«Ты не спрячешься, блажь моя, от меня никак,

Я тебе не враг».

Майским ветром тебе укрываться – рыбацкой сетью,

И расчёсывать волосы частым гребнем совиных криков.

На закате ты станешь колосом в ржавом свете —

Пшеницей дикой,

Он придёт, чтобы поле сжать —

И сожмёт в кулак.

А зерно упадёт в ручей, прорастёт на дне.

Обернёт он колосом, как бедой, рукоять ножа,

Он уйдёт на войну, чтоб хоть на день тебя забыть,

Посмотри – он погиб, и в зрачках у него пожар,

А в груди – свинец.

Его череп укатит река в ледяную зыбь,

Где снега – как слюда.

Да в глухую седую топь,

И речная трава прорастёт через белый лоб —

Это ты обвилась вокруг, ты сплела венец,

Колыбельные на ночном языке поёшь.

Опускается на болота колючий снег,

От совиных криков чернеет заклятый нож —

И не спрятаться друг от друга вам никуда.

Поздно бить в набат,

Ни к чему надевать доспех…

* * *

Круг из соли тонок, как будто нить… Милая колдунья, не будь сурова —

Путника одинокого не гони и позволь промолвить хотя бы слово.

Знай: мой дом от чужаков сокрыт. У холмов, где ветви к земле приникли,

Тайную дорогу нам озарит россыпь огневеющей земляники.

И пусть ягод слаще на свете нет, ты смотреть – смотри, но не смей касаться:

Ведь осока, острая, как стилет, рассечёт протянутые к ним пальцы.

Берег мягок, словно гагачий пух, ночь туманом стелет и укрывает;

Та постель нежней материнских рук – но, увы, холодная и сырая.

Если там цветы – то дурманный яд. Если огоньки – значит, над болотом.

Бродит ночью женщина, говорят, и она оплакивает кого-то,

И её глаза – как седой хрусталь, в глубине зрачков перелив багровый,

И слегка слабеет её печаль от глотка густой человечьей крови.

Если неподвижна поверхность вод и луна плывёт над низиной сонной —

Тихой песней в омут к себе зовёт бледное дитя в золотой короне.

В топком иле светятся черепа, словно жемчуга на груди невесты —

Сколько ни явилось гостей бы нам, каждому по чину найдётся место.

Правит той страной мой король-отец, только власть его всем давно постыла:

Он жестокий изверг, хитрец и лжец – так давай уложим его в могилу?

Милая колдунья, пойдём вдвоём! Будешь мне женой или добрым другом —

Я приму, что сердце решит твоё.

Я люблю тебя.

Выходи из круга.

* * *

Мойре снится порой под утро:

У неё есть сестра-двойник.

Только сон этот почему-то

Всё сильней проникает в жизнь.

Варит кофе она, зевая,

Чутко дремлет, глаза прикрыв…

И как будто судьба иная

Проступает сквозь негатив.

Это небо синее сапфира,

На песок наступать горячо,

И молочная сладость инжира

В белом полдне течёт и течёт.

У судьбы еле слышный голос,

Нитка тянется, чуть видна…

Мойра ждёт свой последний поезд —

На перроне стоит одна,

Ощущая себя старухой

С ледяной пустотой в груди…

В то же время бесплотным духом

Через южную ночь летит.

Месяц жёрновом канул в море,

Терпким дымом чадят костры.

Коркой соль на губах – и горечь

От лимоновой кожуры.

Снова утро и снова морок —

То ли морось, а то ли снег.

Собирается Мойра долго,

Тело движется, как во сне…

Вдруг сестра её в платье белом

Загорелой взмахнёт рукой —

И в оконце заиндевелом

Завиднеется южный зной.

* * *

Что ты опять плачешь? Вот идиотка, право…

Вылечится скоро твой бессердечный город —

Ветер метёт аллею, пальцы опять немеют,

Талой воды море, хоть на плоту плавай.

Дышишь на снег летом – мятой и земляникой,

Город оскал прячет. Город такой алчный!

Залпом тебя выпил, захохотал хрипло —

Вот уже взгляд выцвел, плечи твои никнут.

Что ты опять плачешь? Мёртвые не жалеют,

Пробуют чёрный кофе, ловят тебя на слове —

Снова зовут на встречу, раз уже изувечив,

Гладкие, белоглазые статуи из музея…

Ты ещё не устала? Правильней и слаще

Не исцелять – резать, и рассуждать трезво,

К сердцу не принимая, словно глухонемая,

Мёртвая, как твой город… Что ты опять плачешь?

Что ты опять плачешь?

ИБСЕН

Ты уничтожил все улики. Облагородил образ Григом.

Но вот сидишь, читаешь книгу – смешно признаться, о себе.

Есть повод пересесть за столик, упомянуть о песне Сольвейг —

Искусство робких недомолвок, в котором всякий преуспел.

И вспомнить, может быть, когда-то: вот кресло у окна, вот латте,

И мы, как будто экспонаты в палате мер и полумер,

Случайный спор, в котором двое с души снимают слой за слоем,

Как с луковицы, наносное… А есть ли сердцевина, Пер?

Не страшно знать – неинтересно, да и не время, и не место,

И только пустота в наследство: ни дел, ни знаний, ни имён…

А впрочем, имена остались. И это, Пер, уже немало.

Небытие – рациональность, когда мир перенаселён.

ПЕСНЯ НАД ПРЯЖЕЙ

Мастерица пела и пряла.

С песней в лад вилось веретено,

Из кудели вытянулась нить —

Невесома, призрачно-бела,

Как ручей под полною луной.

И спешила дальний холм обвить

Лёгкой ниткой узкая тропа,

И как в реку выльется ручей —

Так она вольётся в дальний тракт,

Там пройти – сто платьев истрепать,

Износить сто вышитых плащей…

Песня звонко ластилась к ветрам,

И летела вдаль над синевой,

И ручьём звенела на ветру,

И печалью сердце обвила —

Невесомой нитью шерстяной:

«Пусть тропинки все совьются в круг,

И чужбина станет немила,

Пусть ладья стремится на причал —

По морям настранствовалась всласть.

Пусть вернётся тот, кто обещал,

Кто оставил плакать, петь и прясть…»

КЭТЛИН

Полвека судачит весь белый свет,

В глуши и в самой столице:

Чем Кэтлин из Клонса, искусней нет

В Ирландии кружевницы.

Старуха О’Тулл учениц не берёт,

И родственниц дальних даже…

Сидит и сидит себе над ручьём

И кружево вяжет, вяжет.

И много людей приходило к ней,

Но Томми их всех хитрее:

«Секретов твоих не прошу, о нет,

О феях мне спой, о феях».

«О, Томми, Томми, совет один:

Вовек с ними не встречаться.

Добра на этом пути не жди —

Несчастье найдёшь, несчастье.

Пусть зарево фей над холмом зажглось —

Не нам у костров тех греться.

Пылающих ягод рябины гроздь

У сердца храни, у сердца.

И если ты мимо холма идёшь,

Когда наступает вечер,

То честный, холодный железный нож

Покрепче держи, покрепче.

Мелодия арфы зовёт к себе

И голос ласкает уши —

Прекрасного пения в темноте

Не слушай тогда, не слушай.

А если шаги за спиной слышны

И смех бессердечный, юный —

В глаза, что ярче седой луны,

Не вздумай смотреть, не вздумай».

Так пела старуха, водя крючком —

Всё кружево выплетала.

Но вдруг улыбнулся малютка Том —

Лукаво, о, Кэт, лукаво!

«Слова твои, Кэтлин О’Тулл, мудры,

И голос хорош, и песни.

Пойдём же туда, где горят костры

За тисовой рощей, вместе?

Там феи тебе поднесут вина,

Чтоб слаще спалось и пелось.

Ведь вы, мастерицы, по нраву нам,

И смелость в почёте, смелость!»

Сказал – и плеснул из ручья водой,

Промокла до нитки Кэтлин.

Но что же с горбом её, с сединой?

Исчезли они, исчезли!

Девчонка склоняется над ручьём,

Не верит себе, смеётся —

Вот рыжие локоны над плечом,

Как солнце горят, как солнце!

…Пылающих ягод рябины гроздь,

У сердца храни, у сердца.

…И этот холодный железный нож

Покрепче держи, покрепче.

Но это от фей не спасёт, мой друг.

По нраву ты им пришёлся?

Они под холмы тебя уведут,

Как Кэтлин О’Тулл из Клонса.

* * *

Пятое сентября, без четверти три утра.

Дорогой дневник, мне опять не спится,

Ведь в моей голове, как в клетке, сидит убийца,

У неё глаза бесцветные старой птицы,

Очень сильные пальцы, на горле широкий шрам.

Дорогой дневник, мне давно уже не до смеха.

Она вроде бы знает, как заткнуть эту дуру сверху,

Проучить шефа, поставить на место хама, достичь успеха…

Она будто бы просто болтает с собой о своём,

Но мне страшно, что я всё лучше слышу её.

Первое марта, полночь. Милый дневник,

Теперь в моей голове их двое.

Они постоянно ссорятся между собой и

Не дают ни себе, ни мне ни минуты покоя.

Тот, второй – чародей, ловелас… а ещё шутник,

Только шуточки у него – запишу, и сгорит бумага.

Он хохочет. Пекусь, говорит, о твоём же благе,

Ведь убийца тебя не научит владеть языком, как шпагой.