Нить E-Book

Виктория Хислоп

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Современный мировой бестселлер. Лучшие книги
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 556

Veröffentlichungsjahr: 2015

Beschreibung

Греция — колыбель европейской цивилизации. Салоники — крупнейший город-порт на севере страны, древний город, названный в честь сестры Александра Македонского. Город, в котором веками жили люди разных национальностей и вероисповеданий. "Нить" — блестящий рассказ о дружбе и любви, верности и предательстве. Захватывающая семейная сага, насыщенная глубокими чувствами и сильными страстями, разворачивается в Салониках на фоне трагических событий двадцатого века. Это роман о тех нитях, что связывают разные поколения…

Leseprobe

Содержание

Нить

Выходные сведения

Посвящение/Благодарность

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Эпилог

Victoria Hislop

THE THREAD

Copyright © 2011 by Victoria Hislop

All rights reserved

Перевод с английского Ольги Полей

Серийное оформление и оформление обложки Ильи Кучмы

Хислоп В.

Нить : роман / Виктория Хислоп ; пер. с англ. О. По­лей. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2015.

ISBN 978-5-389-10719-9

16+

Греция — колыбель европейской цивилизации. Салоники — крупнейший город-порт на севере страны, древний город, названный в честь сестры Александра Македонского. Город, в котором веками жили люди разных национальностей и вероисповеданий.

«Нить» — блестящий рассказ о дружбе и любви, верностии предательстве. Захватывающая семейная сага, насыщенная глу­бокими чувствами и сильными страстями, разворачивается в Салониках на фоне трагических событий двадцатого века. Это роман о тех нитях, что связывают разные поколения…

Впервые на русском языке!

© О. Полей, перевод, 2015

© Ю. Каташинская, карты, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015 Издательство АЗБУКА®

© Серийное оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015 Издательство АЗБУКА®

Томасу Вогиатзису, моему другу и учителю

Хочу выразить благодарность:

Яну, Эмили и Уиллу Хислоп;

моей тете Маргарет Томас (1923–2011) за ее огромную любовь и поддержку;

Дэвиду Миллеру,

Флоре Риз,

Константиносу Пападопулосу,

Эврипидису Константинидису,

Миносу Матсасу за вдохновляющую музыку и за разрешение процитировать его «To Minore tis Avgis»;

исполнителям и команде «Острова» за все, чему они научили меня;

фотоархиву Музея Бенаки в Афинах;

Греческому центру в Лондоне;

Лондонской библиотеке за создание спокойной обстановки, в которой я писала эту книгу, и всем моим молчаливым соседям там.

Это история о Салониках, втором после столицы греческом городе. В 1917 году его население составляли в равных пропорциях христиане, мусульмане и иудеи. Через тридцать лет остались одни христиане.

«Нить любви» — это история о двух людях, переживших самый неспокойный период в истории города, когда он был разрушен и изуродован поч­ти до неузнаваемости целой чередой ­политических и гуманитарных катастроф.

Все персонажи, а также многие улицы и адреса, где они обитают, — исключительно вымышленные, однако все исторические события происходили вре­альности. Последствия их Греция переживает до сих пор.

—Вот о чем я тебя попрошу, милая моя: представь, что ты вернулась в детство. Надеюсь, это будет нетрудно, тут главное — правильно уловить стиль. Вышей мне такую картинку, чтобы при взгляде на нее сразу приходило на ум слово «утро» — ну, знаешь, что-нибудь в таком роде — восходящее солнце и птицу, или,там, бабочку, или еще что-нибудь крылатое на фоне не­ба. А потом еще одну — «ночь».

—С луной и звездами?

—Да! Вот именно. Только не так, будто их какая-нибудь криворукая девочка вышивала, — добавила она с улыбкой. — Мне же их как-никак на стены вешать!

Катерине уже случалось делать почти такие же картинки много лет назад, когда мама учила ее ­вышиванию, и это время сразу же вспомнилось с необычайной живостью.

Ее «утро» было вышито крупными петельными стеж­ками, блестящей желтой ниткой, а «ночь» стала темно-синей, как ночное небо. Катерину радовала эта простая работа, и она с улыбкой глядела на то, что получилось. Никто ничего не заподозрит — такое можно увидеть на стене в любом греческом доме. Даже если выдерут ткань из рамы — драгоценные страницы ­будут скрыты за ситцевой подкладкой. Многие так делают,что­бы прикрыть путаницу ниток с изнаночной ­стороны.

В этом маленьком домике собралась целая дюжина лю­дей, однако в нем царила необычайная тишина. Все были предельно сосредоточены, тайная работа не терпела отлагательства. Они спасали свое сокровище, то, что связывало их с собственным прошлым.

Пролог

Май 2007 года

Было половина восьмого утра. Только в этот час в городе бывало так тихо и спокойно. Над бухтой висел серебристый туман, а под ним вода, темная, как ртуть, неслышно накатывала на мол. Небо было совсем бесцвет­ное, воздух крепко просолен. Для кого-то еще тянулась ночь, а для кого-то уже начался новый день. Обтрепанные студенты допивали последний кофе с сигаретой рядом с аккуратно одетыми пожилыми парами, ­вышедшими на привычный утренний променад.

По мере того как поднимался туман, Олимп все яснее проступал вдали, за заливом Термаикос, и безмятежная синева моря и неба сбрасывала с себя белесый саван. Без­действующие танкеры стояли невдалеке от берега, словно греющиеся на солнце акулы, их темные силуэты четко вырисовывались на фоне неба. Пара небольших суденышек уходила к горизонту.

На мраморной набережной, идущей вдоль всей гигант­ской дуги залива, никогда не иссякал поток дам с комнат­ными собачками, молодых людей с дворняжками, ­бегунов трусцой, роллеров, велосипедистов и молодых мам с колясками. Между морем, эспланадой и выстроившимися в ряд кафе черепашьим шагом тащились автомобили, направляющиеся в город, и водители, невидимые за тониро­ванными стеклами, беззвучно напевали слова последних хитов.

Неспешным, но твердым, легким шагом после долгой ночи с танцами и выпивкой у самой кромки воды шел тоненький юноша с шелковистыми волосами, в шикарно по­трепанных джинсах. Его загорелое лицо заросло двухдневной щетиной, но шоколадного цвета глаза были ясны­ми, мальчишескими. У него была расслабленная походка человека, довольного собой и миром, и он тихонько мурлыкал что-то себе под нос.

На другой стороне улицы, по узенькой полоске между маленьким столиком и бордюром, медленно ­двигалась пожилая пара, направляясь к своему излюбленному ­кафе. Мужчина ступал осторожно, тяжело опираясь на палку. Лет им было, вероятно, уже за девяносто, ростом оба не выше пяти футов четырех дюймов, одеты аккуратно: он в тщательно отглаженной рубашке с коротким рукавом и светлых брюках, она — в простом ситцевом платье в цветочек, на пуговицах, с пояском на талии — такой фасон был в моде, пожалуй, лет пятьдесят назад.

Все стулья в кафе, выстроившиеся вдоль пешеходной части на улице Ники, стояли лицом к морю, чтобы посетители могли любоваться постоянно сменяющимися кар­тинами — людьми, автомобилями и кораблями, бесшумно скользящими то к верфи, то от нее.

Владелец кафе «Ассос» радушно встретил Димитрия и Катерину Комнинос, и они обменялись парой слов по поводу объявленной всеобщей забастовки. Поскольку у огромного процента рабочего населения сегодня фактически выходной, в кафе будет больше посетителей, так что владельцу не на что было пожаловаться. К акциям протеста здесь все уже привыкли.

Делать заказ не было нужды. Кофе они всегда брали один и тот же и потягивали подслащенный ­непрозрачный напиток с треугольными катаифи — сладкими ­булочками.

Старик погрузился в свою ежедневную газету, но тут жена торопливо похлопала его по руке:

— Гляди, гляди, любовь моя! Это же Димитрий!

— Да где же, милая?

— Митсос! Митсос! — закричала старушка.

Этим уменьшительным именем она называла обоих:и мужа, и внука. Но юноша не слышал ее за гудками и ре­вущими моторами нетерпеливых автомобилей, рванувшихся на зеленый свет.

Тут Митсос поднял взгляд, вынырнув из задумчивости, и заметил, как бабушка отчаянно машет ему рукой с другой стороны улицы. Он проскочил между движущимися машинами и подбежал к ней.

—Бабушка! — воскликнул юноша, обнимая ­бабушку, а потом взял ее за руку и поцеловал в лоб. — Как поживаешь? Какой приятный сюрприз... А я как раз собирался к вам сегодня зайти!

Лицо старушки расплылось в широкой улыбке. Они с мужем души не чаяли в единственном внуке, и он про­сто купался в их любви.

— Давай и тебе что-нибудь закажем! — оживленно про­говорила бабушка.

— Нет, не надо, правда. Я сыт. Мне ничего не нужно.

— Ну хоть что-нибудь — кофе, мороженое...

— Катерина, мороженого-то он уж точно не хочет!

Снова появился официант.

— Мне только стакан воды, пожалуйста.

— И все? Ты уверен? — суетилась бабушка. — А позавтракать?

Официант уже отошел. Старик наклонился и тронул внука за руку.

— Что, сегодня лекций, наверное, опять не будет? — спросил он.

— Нет, к сожалению, — ответил Митсос. — Я уже привык.

Молодой человек этот год учился в Университете Салоников, готовился получать диплом магистра гуманитар­ных наук, но сегодня преподаватели бастовали, так же как и все остальные государственные служащие в ­стране, и у Митсоса получился вроде как выходной. Теперь, после долгой ночи в барах на Проксену Коромила, он направлялся домой, спать.

Митсос вырос в Лондоне, но каждое лето приезжал к родителям отца в Грецию и каждую субботу с пятилетнего возраста посещал греческую школу. Учебный год в университете уже подходил к концу, и хотя немало лекций пришлось пропустить из-за забастовок, юноша уже совершенно свободно овладел, как он сам говорил, «наполовину родным» языком.

Несмотря на все настойчивые приглашения бабушки с дедушкой, Митсос поселился в студенческом общежитии, однако в выходные регулярно приходил в их дом у самого моря, где на него изливали почти чрезмерные потоки горячей любви и нежности — неизменный долг греческих бабушек и дедушек.

— В этом году акций протеста больше, чем когда-либо, — сказал дедушка. — Но что же делать, Митсос, при­ходится терпеть. И надеяться, что все уладится.

Мусорщики тоже бастовали вместе с учителями и вра­чами, и городской транспорт, как обычно, тоже стоял. Ямы на дорогах и трещины на тротуарах уже много месяцев не заделывали. Жизнь и в лучшие времена не баловала стариков, и Митсос, глядя на бабушкину руку, покрытую шрамами, и на дедушкины скрюченные ­артритом пальцы, вдруг увидел, какие они оба хрупкие и слабые.

Тут его внимание привлек человек, который приближался к ним по тротуару, постукивая перед собой белой тростью. Его путь представлял собой настоящую полосу препятствий: машины, в нарушение правил припаркован­ные на тротуаре, неровные края дороги, ­разбросанные тут и там столбы и столики кафе, — и все это нужно было обходить. Митсос вскочил, увидев, что молодой человек остановился в нерешительности, растерявшись ­перед рекламным щитом кафе, торчавшим в самом центре тротуара.

— Позвольте, я помогу. Куда вам нужно?

Он взглянул в лицо незнакомца, юное, даже моложе, чем у него самого, с почти прозрачными невидящими гла­зами. Кожа у юноши была бледная, а через один глаз шел зигзагообразный, неумело зашитый шрам.

Слепой улыбнулся Митсосу:

— Ничего страшного. Я здесь каждый день хожу. Но каждый день что-нибудь да меняется...

Машины проносились мимо по короткому отрезку до­роги к следующему светофору, и слова Митсоса почти тонули в их шуме.

— Ну позвольте, я хоть через дорогу вас переведу.

Он взял слепого под руку, и они вместе перешли на другую сторону, хотя Митсос чувствовал, как уверенно и решительно тот держится, и почти стеснялся, что вы­звался помочь.

Они ступили на тротуар на противоположной стороне улицы, и Митсос выпустил руку молодого человека. Теперь тот словно смотрел ему прямо в глаза.

— Спасибо.

Митсос увидел, что на этой стороне дороги слепого подстерегает новая опасность. Совсем рядом был обрыв прямо в море.

— Вы ведь знаете, что тут уже море?

— Конечно знаю. Я здесь гуляю каждый день.

Прохожие, кажется, были погружены в собственные миры или поглощены музыкой, гремящей для них одних, и просто не видели, что с этим человеком что-то не так. Несколько раз его белую палку замечали лишь за долю секунды до столкновения.

— Может быть, безопаснее было бы гулять где-нибудь еще, где народу поменьше? — спросил Митсос.

— Безопаснее-то безопаснее, но там же не будет вот этого всего... — ответил молодой человек. Он махнул ру­кой, указывая в сторону моря и изогнутой бухты, протянувшейся перед ними довольно правильным полукругом, а затем показал прямо перед собой, на горы в снежных шапках, высившиеся в ста километрах от них, на той сто­роне. — Олимп. Море — все время разное. Танкеры. Рыболовецкие суда. Уверен, вы думаете, что я все равно ничего этого не вижу, но ведь когда-то видел. Я знаю, что это все есть, и до сих пор все вижу в воображении, и все­гда буду видеть. И, кроме того, на что вы смотрите, есть ведь и кое-что еще, не правда ли? Вот закройте глаза.

Молодой человек взял Митсоса за руку. Митсос удивился, какие у него гладкие, прохладные, будто мрамор, тонкие пальцы, и порадовался этому ободряющему прикосновению, напоминанию, что он не один. Он понял, ка­ково было бы стоять здесь в темноте, одинокому и беззащитному на людной набережной.

И в то же мгновение, когда его мир погрузился в черноту, Митсос ощутил, как обострились все чувства. Гром­кие звуки превратились в настоящий рев, а от солнца, припекающего голову, стало так горячо, что он едва не потерял сознание.

— Постойте так, — предложил слепой, и Митсос почувствовал, как его рука на миг разжалась. — Еще хоть несколько минут.

— Конечно, — ответил Митсос, — это поразительно,как остро все ощущается. Я как раз пытаюсь к этому при­выкнуть. В этой толпе чувствуешь себя таким беззащитным.

По тону ответа Митсос догадался, что молодой человек улыбается.

— Еще чуть-чуть. Тогда вы почувствуете еще много чего...

Он был прав.

Крепкий запах моря, влажность воздуха на коже, рит­мичные удары волн о мол — все ощущалось сильнее.

— И вы же понимаете, что каждый день здесь все дру­гое? Каждый... новый... день. Летом воздух такой непо­движный, а вода такая гладкая, как масло, и я знаю, что горы скрываются в тумане. От этих вот камней поднимается жар, и я его чувствую сквозь подошвы ботинок.

Они оба стояли лицом к морю. Это утро нельзя было назвать типичным для Салоников. Как и сказал молодой человек, ни один день тут не был похож на другой, но одно оставалось неизменным в широкой панораме, открывавшейся перед ними: в ней ощущались одновременно и ис­тория, и вечность.

— Я чувствую людей вокруг. Не только тех, кто сейчас рядом, как вы, но и других. У этого города богатейшее прошлое, он битком набит жителями, и они так же реальны, как и вы. Я вижу их не менее и не более ясно. Вы меня понимаете?

— Да, понимаю. Конечно понимаю.

Митсосу не хотелось уходить, не хотелось поворачиваться к молодому человеку спиной, пусть он этого и не увидит. Проведя с ним пару минут, он ощутил, как ­ожили в нем все чувства. На лекциях по философии он усвоил, что видимое не обязательно более реально, чем невидимое, однако на собственном опыте прочувствовал ­впервые.

— Меня зовут Павлос, — представился слепой.

— А меня Димитрий... или Митсос.

— Как же я люблю этот город, — сказал Павлос. — Наверное, есть места, где слепому жилось бы легче, но я бы никуда отсюда не уехал.

— Нет, я вижу... то есть понимаю, что вы имеете в виду. Это очень краси... то есть удивительный город. — Мит­сос поспешно поправлялся, злясь на себя за невольную бестактность. — Знаете... мне пора вернуться к бабушке с дедушкой, но было очень приятно с вами по­зна­ко­миться.

— Мне тоже очень приятно. И спасибо, что помогли перейти через дорогу.

Павлос повернулся и пошел дальше, быстро постукивая перед собой гибкой белой тросточкой. Митсос еще немного постоял, глядя ему вслед. Он был практически уверен, что Павлос чувствует спиной тепло его взгляда. Во всяком случае, надеялся на это и подавлял желание броситься за ним, пройтись вместе по берегу и продолжить разговор. Может быть, в следующий раз...

«Как же я люблю этот город», — словно эхом звучало вокруг.

Митсос вернулся за столик, явно под впечатлением от этой встречи.

— Ты молодец, что помог ему, — сказал дедушка. — Мы его часто здесь видим, когда ходим гулять. Несколько раз его чуть не сбили — люди и не смотрят даже.

— Все в порядке, Митсос? — спросила бабушка. — Ты что-то все молчишь.

— Все нормально. Я просто думал о том, что он сказал... — отозвался Митсос. — Он так любит этот город, хотя ему здесь, должно быть, очень нелегко приходится.

— Это мы можем понять, правда, Катерина? — ответил дедушка. — Выбоины на тротуарах и для нас не подарок, и никто, по-моему, не собирается ничего с этим делать, несмотря на все предвыборные обещания.

— Так почему вы не уедете? — спросил Митсос. — Вы же знаете, мама с папой очень хотели бы, чтобы вы переехали в Лондон. Там бы вам гораздо легче жилось.

Стариков то и дело звали к себе и сын, живший в зеленом Хайгейте, и дочь, которая жила в Штатах, в фешенебельном пригороде Бостона, но что-то мешало им выбрать более комфортную жизнь. Митсос часто слышал, как родители обсуждали это между собой.

Катерина бросила быстрый взгляд на мужа:

— Даже если бы нам дали столько бриллиантов, сколь­ко капель в океане, ничто не заставило бы нас уехать! — Она наклонилась ближе к внуку и твердо взяла его за ру­ку. — Мы останемся в Салониках до самой смерти!

То, с какой страстностью были сказаны эти слова, совершенно поразило юношу. На миг бабушкины глаза заблестели, а затем наполнились слезами, но не теми старческими слезами, что часто наворачиваются на глаза без видимой причины. По ее щекам катились слезы гнева.

Некоторое время они сидели молча, а Митсос так про­сто замер, чувствуя только, как крепко сжато его запястье. Он лишь взглянул бабушке в глаза, надеясь услышать какое-то объяснение. Никогда бы не подумал, что она способна на подобную вспышку, всегда видел в ней только добрую старушку с мягким характером. Как иболь­шинство гречанок ее возраста, бабушка обычно предо­став­ляла первое слово мужу.

Наконец дедушка нарушил молчание:

— Мы сами предложили нашим детям поехать учиться за границу. В то время это было разумным решением, но мы-то думали, что они вернутся. А они остались там навсегда.

— Я не представлял... — начал Митсос, сжимая бабушкину руку, — не представлял себе, что это значит для вас. Папа только однажды говорил о том, почему вы отправили его с тетей Ольгой за границу, но в подробности­ не вдавался. Это как-то связано с гражданской войной?

— Да, отчасти, — ответил дедушка. — Пожалуй, пора рассказать больше. Если интересно, само собой...

— Конечно интересно! — воскликнул Митсос. — Всю жизнь я почти ничего не знал о прошлом отца, и никто мне не рассказывал. Теперь-то я уже, наверное, достаточно взрослый для этого?

Бабушка с дедушкой переглянулись.

— Как думаешь, Катерина? — спросил дедушка.

— Думаю, он мог бы помочь нам донести овощи до до­ма, чтобы я могла приготовить на обед его любимую гемисту, — с улыбкой отозвалась бабушка. — Что скажешь, Митсос?

Они свернули на улицу, уходившую вверх от моря, и, срезав путь, по каким-то старинным узким улочкам вы­шли к рынку Капани.

— Осторожно, бабушка, — предостерег Митсос, ко­гда они оказались у прилавков, где брусчатка была усыпа­на кусками гнилых фруктов и раскатившимися овощами.

Они купили блестящие темно-красные перцы, рубино­вые помидоры, круглые, как теннисные мячики, твердые белые луковицы и лиловые баклажаны. Поверх всего это­го в сумку с продуктами продавец положил пучок кориандра, и его аромат, казалось, заполнил всю улицу. Продукты выглядели вполне аппетитно, и их можно было бы съесть прямо сырыми, но Митсос знал, что в ­бабушкиных руках они превратятся в сочные острые фаршированные овощи — это было его любимое блюдо всю жизнь, с тех самых пор, как он стал помнить свои приезды в Грецию. В животе у него заурчало.

В той части рынка, где торговали мясом, пол был скользким от крови, капавшей с распластанных туш. Зна­комый мясник встретил их как родных, и Катерина вскоре получила одну из бараньих голов, смотревших на них из ведра.

— А это тебе зачем, яйя?

— На бульон, — ответила бабушка. — И килограмм рубца, пожалуйста.

Значит, потом приготовит пацас. Она умела ­накормить семью всего на несколько евро, поэтому ничего не покупала зря.

— Верное средство от похмелья, Митсос! — Дедушка подмигнул внуку. — Видишь, как бабушка о твоем благе печется!

Десять минут пешком по обшарпанным улочкам старых Салоников — и они оказались у дома, где жили бабушка с дедушкой. У самого входа остановились поздороваться с лучшим другом Димитрия — его кумбарос1си­дел в ларьке на углу. Старики знали друг друга уже больше семидесяти лет, и ни дня у них не проходило без горячих обсуждений последних новостей. Лефтерис, ­проводивший дни в киоске, среди газет, разбирался в городской политике, как никто другой в Салониках.

Многоквартирный дом представлял собой ­невзрачное четырехэтажное здание, построенное в 1950-е. Общий коридор выглядел повеселее: желтые стены, ряд из четырнадцати запертых почтовых ящиков — по одному накаждую квартиру. Светлый каменный пол, рябой, как яйцо куропатки, недавно вымыли с каким-то едко пахнущим дезинфицирующим средством, и Митсос задержал дыхание, пока они медленно поднимались по лестнице, ведущей к бабушкиной и дедушкиной двери.

Площадка была довольно ярко освещена, тогда как в квартире царил полумрак. Когда старики уходили из дому, жалюзи всегда оставались опущенными, но, возвращаясь, Катерина поднимала их и впускала в комнаты свежий воздух. Сквозь тюлевые занавески света проникало немного. В доме всегда стоял полумрак, но Катерине и Димитрию так нравилось. От прямых солнечных лучей выцветают ткани и портится деревянная мебель, так что они предпочитали жить при слабом свете, проходившем сквозь тюль, или при свете лампочек низкого напря­жения — лишь бы видеть, куда идешь.

Митсос сложил покупки на кухонный стол, бабушкабыстро распаковала продукты и принялась крошить и ре­зать. Внук наблюдал за ней, зачарованный тем, какие у нее выходят аккуратные кубики лука и ровные ломтики баклажанов. Катерина проделывала эту работу уже десятки тысяч раз, и теперь это выходило у нее с ­точностью автомата. Ни кусочка лука не соскользнуло с доски на стол, на клеенку с цветочным узором. Все, до ­последнего атома, без каких бы то ни было отходов, отправилось на сковороду, над которой поднялся пар, когда овощи зашипели в масле. На кухне Катерина управлялась с такойловкостью, словно была вдвое моложе, и двигалась ­легкои проворно, будто в танце. Она, казалось, летала над полом, от старого-престарого холодильника, который без конца трясся и гремел, к электрической плите — ее дверца прилегала неплотно, и приходилось хлопать изо всех сил, чтобы она закрылась.

Митсос засмотрелся на бабушку, а когда поднял голову, то увидел, что дедушка стоит в дверях.

— Скоро будет готово, милая? — спросил он.

— Еще пять минут, и поставлю жарить, — ответила Ка­терина. — Мальчику же надо поесть!

— Надо, конечно. Идем, Митсос, не будем мешать ба­бушке.

Молодой человек прошел за дедом в тускло освещенную гостиную и сел напротив него в обитое тканью крес­ло с деревянными подлокотниками. На спинке каждого кресла лежала вышитая накидка, и на всей мебели белые вязаные салфетки. Перед электрическим камином стоял небольшой экран, а на нем тонкой работы аппликация — ваза с цветами. Всю жизнь Митсос видел бабушку за шитьем и знал, что все это сделано ее искусными руками. Единственным звуком в комнате было ритмичное тиканье часов.

На полке за спиной у дедушки выстроились в ряд фотографии в рамках. Почти на всех были изображены или сам Митсос, или его американские кузены, но находилось тут и свадебное фото — его родители, дядя и тетя. А в од­ной рамке — парадный портрет бабушки с дедушкой. Трудно было даже сказать, сколько им лет на этой фото­графии.

— Надо подождать бабушку, а тогда уж начнем, —сказал Димитрий.

— Да, конечно. Это ведь бабушка даже за мешок брил­лиантов отсюда бы не уехала, да? От одной мысли о переезде так рассердилась. Я же не хотел ее обидеть!

— Ты и не обидел ее, — сказал дедушка. — Она про­сто очень сильно все переживает.

Вскоре Катерина вошла в комнату, а за ней потянулись запахи жаренных на медленном огне овощей. Она сняла фартук, села на диван и улыбнулась обоим своим Димит­риям.

— Меня ждали, да?

— Ну конечно, — ласково ответил муж. — Это же и твоя история тоже.

И вот в полумраке гостиной, напоминавшем не то рассветные, не то закатные сумерки, начался рассказ.

1 Шафер на свадьбе (греч.). — Здесь и далее прим. перев.

Глава 1

Май 1917 года

Сквозь бледный, легкий, словно газовая ткань, туман сверкало море. Приморский город, самый энергичный и самый космополитичный в Греции, жил своей жиз­нью. Это был город необычайного культурного многооб­разия, где христиане, мусульмане и иудеи, составлявшие почти равные доли населения, жили бок о бок и дополня­ли друг друга, словно переплетенные между собой нити восточного ковра. Пять лет назад Салоники перестали быть частью Османской империи и вошли в состав Греции, но так и остались территорией многообразия и толерантности.

Цвета и контрасты этой пестрой этнической смеси от­ражались в разнообразии нарядов на улицах: тут были мужчины в фесках, в шляпах и тюрбанах. Еврейки ходили в традиционных жакетах с меховой оторочкой, а муж­чины-мусульмане — в длинных халатах. Состоятельные гречанки в прекрасно сшитых нарядах с намеком на парижскую высокую моду представляли собой ­разительный контраст с крестьянками в богато украшенных ­вышивкой передниках и в платках, носившими из ближайших деревень продукты на продажу. В верхней части города преобладали мусульмане, в приморской — евреи, греки же в основном населяли городские окраины, однако никакой сегрегации не было, и во всех районах жили вперемешку люди всех трех культур.

Поднимавшиеся на холм за огромной полукруглой ар­кой береговой линии, Салоники напоминали гигантский амфитеатр. На вершине холма, в самой высокой точке над уровнем моря, старинная стена обозначала границу города. Если посмотреть оттуда вниз, прежде всего в глаза бросались приметы той или иной религии. Словно булав­ки из игольницы торчали десятки минаретов; тут и там по всему городу, широко раскинувшемуся до самого залива, виднелись отделанные красной черепицей церковные ку­пола и десятки светлых зданий синагог. Рядом с этими символами трех процветающих религий попадались и те, что остались с римских времен: триумфальные арки, фраг­менты древних стен и редкие открытые площадки, где все еще стояли, словно часовые, древние колонны.

За последние несколько десятков лет город похорошел: кое-где протянулись широкие бульвары, так непохожие на соседствующие с ними старинные запутанные улочки, что извивались, как змеи на голове горгоны Медузы, взбегая на крутой холм, в верхнюю часть города. Появилось несколько больших магазинов, хотя по большей части торговля по-прежнему шла в маленьких, не боль­ше киоска, лавочках — семейных предприятиях, которых тут были тысячи, и все соперничали между собой, теснясь рядом на узких улочках. Помимо сотен традици­онных кафенио, были здесь и кафе в европейском стиле, где подавали венское пиво, и клубы, где говорили о политике и философии.

Город был плотно населен. При таком количествежи­телей, сосредоточенном в пространстве, окруженном стенами и водой, здесь необычайно сгущались крепкие запахи, яркие цвета и неумолчный шум. Крики торговцев льдом, торговцев молоком, торговцев фруктами, торговцев йогуртом — все они имели свой особый тон, а вместе сливались в один благозвучный аккорд.

Ни днем ни ночью не смолкала в этом городе все та же неизменная музыка. Здесь говорили на многих языках: не только на греческом, турецком, латыни и на языке евреев-сефардов; на улицах нередко можно было ­услышать и французский, и армянский, и болгарский. Звон трамваев, крики уличных торговцев, регулярные призывы на молитву, выкликаемые десятками муэдзинов, лязг цепей на кораблях, входящих в док, грубые голоса портовых грузчиков, выгружающих на берег продукты первой необходимости и предметы роскоши, чтобы утолить аппетиты и бедных, и богатых, — все это вместе составляло нескончаемую мелодию города.

Городские запахи бывали иной раз не такими сладкими, как звуки. От кожевенных заводов остро несло мочой; в некоторых, самых бедных, районах канализационные во­ды и гниющие объедки до сих пор сливали в море. А когда женщины потрошили пойманную накануне ры­бу, они бросали там же еще теплые, остро пахнущие обрезки, на которые жадно набрасывались кошки.

В центре находился цветочный рынок, где аромат дер­жался в воздухе еще много часов после того, как хозяе­ва киосков закрывали их и уходили домой, а на длинных ули­цах цветущие апельсиновые деревья давали не только тень, но и испускали самый пьянящий на свете запах. У дверей многих домов буйно разрастался жасмин, и его белые лепестки устилали дорогу, будто снег. Весь день в воздухе плыли ароматы кухни, вместе с запахом ­жареных кофейных зерен поднимавшиеся от маленьких печурок и разносящиеся по всей улице. На рынке продавцы раскла­дывали разноцветные пряности — куркуму, паприку, ко­рицу — маленькими островерхими горками, а над кальянами, которые курили возле кафе, висели клубы сладкого дыма.

В Салониках в это время расположилось временное правительство, возглавляемое бывшим премьер-минист­ром Элефтериосом Венизелосом. По всей стране ­прошел глубокий раскол (известный также как национальный рас­кол) между теми, кто стоял за прогерманского монарха, короля Константина I, и сторонниками либерала Венизелоса. В результате того, что последнему удалось взять под свой контроль Северную Грецию, союзные войскасей­час подошли к самому городу, готовясь выступить про­тив Болгарии. Несмотря на эти отдаленные грозовые раскаты, жизнь большинства людей мировая война никак не затронула. Кое-кому даже принесла обогащение и ­новые возможности.

Одним из таких людей был Константинос Комнинос, и в это великолепное майское утро он шествовал своей обычной важной походкой по мощеной верфи. Он прихо­дил проверить, не прибыла ли партия тканей, и носильщи­ки, нищие и мальчишки с тележками расступились перед ним, когда он направился прямо к выходу. Все знали, чтоКомнинос не отличается терпением, когда кто-нибудь ста­новится у него на пути.

Туфли у Константиноса запылились, к тому же к подошве намертво прилип кусок свежего мульего навоза, и когда Комнинос привычно остановился перед чистильщи­ком, одним из тех, что сидели в ряд перед зданием таможни, тому пришлось поработать минут десять, не меньше.

Этот чистильщик — ему было уже под восемьдесят, и его кожа была такой же темной и жесткой, как ботинки, на которые он наводил глянец, — чистил обувь Константиносу Комниносу уже тридцать лет. Они кивали друг другу в знак приветствия, но никогда не разговаривали. Это было в обычае Комниноса: все его повседневные дела устраивались без разговоров. Старик трудился, пока кожа не заблестела — отполировал оба дорогих ботинка одновременно, нанес крем, а под конец прошелся по ним быстрыми широкими мазками щетки, двумя руками сразу — руки эти так и летали туда-сюда, вверх-вниз, из сто­роны в сторону, словно он дирижировал оркестром.

Еще не закончив работу, он услышал, как звякнула мо­нетка, упавшая в его лоток. Всегда одного достоинства — ни больше ни меньше.

Сегодня, как всегда, Комнинос был в темном костюме и, несмотря на нарастающую жару, не снимал пиджака. Такие привычки являлись знаком социального положения. Идти по делам без пиджака было так же ­немыслимо, как снять доспехи перед битвой. Язык официального кос­тюма, как мужского, так и женского, — это язык, понятный ему, язык, сделавший его богатым. Мужчине ­костюм придает статус и достоинство, а женщине хорошо сшитая одежда в европейском стиле — элегантность и шик.

Торговец тканями краем глаза заметил свое отражение в сверкающей витрине одного из новых универсальных магазинов, и этого мимолетного взгляда было доста­точно, чтобы напомнить ему: пора зайти к парикмахеру. Он сделал крюк, свернул в боковую улочку, идущую вверхот моря, и вскоре уже с комфортом расположился в крес­ле; тут же его лицо было намылено и все, не считая усов, гладко выбрито. Затем волосы были тщательно подстрижены, так, чтобы расстояние от края воротника до ­линии волос составляло ровно два миллиметра. Комнинос с неудовольствием заметил, что в волосках, которые парикмахер сдул с ножниц, поблескивает серебро.

Наконец, прежде чем отправиться в свой торговый зал, он присел за маленький круглый столик, и официант при­нес ему кофе и его любимую газету, правую «Македонию». Он просмотрел новости, ознакомился с последними политическими интригами в Греции, а потом быстро пробежал глазами статью о военных событиях во Франции. В заключение он провел пальцем по строчкам с курсами акций.

Война была выгодна для Комниноса. Он открыл большой торговый зал недалеко от порта, чтобы легче было вести новый бизнес — поставки материи для военной фор­мы. Сейчас, когда в армию призывали десятки тысяч, это было грандиозное предприятие. Он не успевал нанимать новых людей и отдавать распоряжения. Каждый день тре­бовалось все больше и больше.

Константинос выпил кофе одним глотком и ­поднялся, чтобы уйти. Каждый день он испытывал острое чувство удовлетворения, просыпаясь и начиная работу с семи ут­ра. Сегодня его радовала мысль, что у него есть еще восемь часов в конторе перед отъездом в ­Константинополь. До отплытия нужно заняться важными бумагами.

В этот день его жена Ольга Комнинос выглянула из их особняка на улице Ники и стала смотреть на гору Олимп, едва проступающую сквозь туман. Становилось все жарче, и она открыла одно из больших, от пола до потолка, окон, чтобы немного проветрить, но ни малейшего дуновения не ощущалось. Звуки разносились далеко — слышались призывы на молитву вперемешку с цокотом копыт, стуком колес по мостовой и гудками пароходов, сигналящих отправление.

Ольга снова села и забралась с ногами на кушетку, придвинутую к окну. Изящные туфельки на низком каб­луке она носила только дома, так что их можно было не снимать. Шелковое платье, почти того же оттенка, что и бледно-зеленая обивка кушетки, сливалось с ней, а иссиня-черные косы подчеркивали бледность Ольгиного ­лица. В этот унылый день Ольга не находила себе места и пила лимонад стакан за стаканом, наливая его из кувшина, который преданная служанка наполняла снова и снова.

— Принести вам еще что-нибудь, кирия Ольга? Может быть, чего-нибудь поесть? Вы сегодня совсем ничего не ели, — сказала она с ласковым беспокойством.

— Спасибо, Павлина. Мне что-то не хочется есть. Знаю, что надо бы, но сегодня просто... не могу.

— А вы точно не хотите, чтобы я послала за доктором?

— Должно быть, это просто жара.

Ольга снова откинулась на подушки, на висках у нее выступили капельки пота. Голова болела, и она приложи­ла к ней ледяной стакан, чтобы стало полегче.

— Ну, если вы так и не поедите, мне придется ­сказать кириосу Комниносу.

— Это совершенно ни к чему, Павлина. А кроме того, он вечером уезжает. Я не хочу его волновать.

— Говорят, к вечеру погода переменится. Станет про­хладнее. Вам хоть немного полегчает.

— Надеюсь, правду говорят, — ответила Ольга. — Та­кое чувство, что и буря может налететь.

Тут обеим послышалось что-то похожее на удар грома, но они сразу же поняли, что это хлопнула входная дверь. За этим звуком последовали ритмичные шаги по широкой деревянной лестнице. Ольга узнала деловитую поступь мужа и отсчитала стандартные двадцать петель вязания, прежде чем дверь распахнулась.

— Здравствуй, дорогая. Как ты себя чувствуешь сегодня? — оживленно спросил Константинос, подходя к кушетке, на которой лежала жена, и обращаясь к ней, как врач к не слишком толковому пациенту. — Тебе не жарко? — Комнинос снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Рубашка на нем была мокрой от пота. — Я зашел только чемодан уложить. Потом загляну еще в торговый зал на несколько часов перед отплытием. Если тебе нужен доктор, он придет. Павлина тут за тобой при­глядывает? Ты что-нибудь ела со вчерашнего вечера? — Объяснения и вопросы следовали друг за другом сплошным потоком, без пауз. — Смотри, позаботься о ней как следует, пока меня не будет, — сказал Комнинос напоследок служанке.

Он улыбнулся лежащей жене, но она отвела глаза. Взгляд ее остановился на сверкающем море, видневшемся в открытом окне. И вода, и небо потемнели, рама открытого двустворчатого окна захлопала. Ветер переменился, и Ольга облегченно вздохнула, когда в лицо ей по­веял бриз.

Она поставила стакан на столик и положила обе руки на округлившийся живот. Платье было превосходно скро­ено — так, чтобы скрыть признаки беременности, од­нако в последние месяцы швы на нем уже трещали.

— Я вернусь через две недели, — сказал Комнинос, легонько целуя жену в макушку. — Береги себя, ­хорошо? И ребенка.

Они разом посмотрели в одну сторону — в окно с видом на море, в которое уже хлестал дождь сквозь занавеску. Небо прорезала вспышка молнии.

— Пришли мне телеграмму, если будет срочная необходимость. Но я уверен, что не будет.

Ольга ничего не сказала. И не поднялась.

— Я тебе привезу какие-нибудь хорошенькие вещицы, — закончил он, словно говорил с ребенком.

Помимо целого корабля, груженного шелком, он собирался привезти жене какие-нибудь украшения — что-нибудь получше, чем изумрудное ожерелье и такие же се­режки, которые он подарил ей в прошлый раз. Волосы у нее были черные как смоль, и он предпочитал для неекрас­ный цвет. Пожалуй, лучше купить рубины. Как и сши­тые на заказ костюмы, драгоценные камни — тоже признак статуса, а его жена всегда была превосходной моделью для демонстрации всего, что он желал выставить напоказ.

С его точки зрения, жизнь сейчас была хороша, как никогда. Он вышел из комнаты легкой походкой.

Ольга смотрела через окно на дождь. Наконец-то влаж­ная жара сменилась бурей. Потемневшее небо раскалывалось от молний, а по аспидно-серому морю бежали белые барашки — взлетали на волнах, падали и разби­вались в пену. Улицу перед домом Комниносов вскоре совсем затопило. Каждые несколько минут вода по огром­ной дуге заливала набережную. Буря была необычайно свирепой, и при виде лодок, подскакивающих на волнах в бухте, Ольга вновь ощутила ужасную тошноту, которая мучила ее в последние месяцы.

Она встала, чтобы закрыть окно, однако, почувствовав странный, но приятный запах мокрых от дождя камней, решила оставить его открытым. Воздух казался теперь почти свежим после дневной духоты, и она снова легла и закрыла глаза, наслаждаясь ощущением соленого ветра на щеках. Через минуту она уже спала.

Теперь она была одиноким моряком на рыбацкой парусной лодке, боровшейся со свирепыми волнами. ­Платьеразвевалось на ветру, распущенные волосы липли кщекам, от соленой воды щипало глаза; горизонт пуст, ­солн­цана небе нет, и невозможно понять, куда она плывет.Паруса надувал мощный юго-западный ветер, гнавший лод­ку со страшной скоростью, накреняя так, что вода переливалась через борт. Когда ветер внезапно стих, паруса обвисли и захлопали.

Ольга держалась, стоя одной ногой на скользком план­шире, а другой — на уключине, и отчаянно старалась необращать внимания на качку и рев волн. Она не знала, гдебезопаснее — в лодке или в воде, ей ведь ни разу не приходилось бывать в плавании. Платье уже промокло, и от водяной пыли на лице и в горле она начинала ­задыхаться. Вода все хлестала через борт, и, когда ветер задул снова и наполнил грот, шквал наконец опрокинул лодку.

Может быть, тонуть — это не больно, подумала Ольга, уже не сопротивляясь, когда отяжелевшая одежда по­тянула ее вниз. Неуклонно погружаясь вместе с лодкой, она увидела бледный силуэт младенца, плывущего к ней, и протянула к нему руки.

Тут раздался ужасающий грохот — лодку ударило о скалу. Голый младенец пропал, и Ольгины ­судорожные вздохи сменились всхлипами.

— Кирия Ольга! Кирия Ольга!

Ольга слышала чей-то отдаленный голос, задыхающийся, отчаянный.

— Вам плохо? Вам плохо?

Ольга узнала этот голос. Значит, помощь пришла.

— Я думала, вы в обморок упали! — воскликнула Пав­лина. — Думала, запнулись обо что-нибудь! Матерь Божья! Думала, вы расшиблись! Внизу что-то так загрохотало.

В смятении, все еще где-то между сном и явью, Ольгаоткрыла глаза и увидела прямо перед собой лицо служанки. Павлина стояла на коленях рядом и ­встревоженно смотрела ей в глаза. За ее спиной было видно, как вздувается и опадает занавеска от пола до потолка, словноогромный парус, и тут же под силой ветра тяжелая атлас­ная портьера взлетела вверх и развернулась горизонтально вдоль комнаты. Конец ткани задел край маленькогокруглого столика, а затем лизнул его уже пустую поверх­ность.

Не осознавая еще, что происходит, почти как в ­тумане, Ольга начала догадываться, чем был вызван тот грохот, что разбудил ее и всполошил Павлину. Она отвела рукой прядь волос, упавшую на лицо, медленно села и увидела осколки двух фарфоровых статуэток, разлетевшиеся по всей комнате: отбитые головы, руки — произведения ис­кусства ценой в тысячи драхм буквально разлетелись в пыль. Тяжесть камчатного полотна и сила ветра скинули их безжалостно на твердый пол.

Ольга вытерла мокрое лицо тыльной стороной ­ладони и поняла, что слезы не ушли вместе с кошмарным сном. С трудом переводя дыхание, она услышала собственный крик:

— Павлина!

— Что такое, кирия Ольга?

— Мой ребенок!

Павлина протянула руки и пощупала хозяйкин ­живот, затем лоб.

— Никуда он не делся! Не сомневайтесь! — весело заключила она. — Но лоб у вас немного горячий... и щеки мокрые, по-моему!

— Кажется, мне приснился дурной сон... — прошептала Ольга. — Совсем как наяву.

— Может, послать за доктором?..

— Это ни к чему. Я уверена, что все хорошо.

Павлина уже стояла на коленях на полу, собирая оскол­ки фарфора в фартук. И одну-то фигурку в таком состоянии восстановить — нелегкая задача даже для ­опытного мастера, а после того как части двух перемешались между собой, это было и вовсе невозможно.

— Это всего лишь фарфор, — успокоила Ольга, ­видя, как расстроилась Павлина.

— Что ж... Пожалуй, могло быть хуже. Я ведь и правда думала, это вы упали.

— Со мной все хорошо, Павлина, ты же видишь.

— А я-то должна была смотреть за вами, пока кирио­са Константиноса нет.

—Ты и так смотришь. И отлично справляешься. И про­шу тебя, не волнуйся из-за этих статуэток. Я уверена, Константинос даже не заметит.

Павлина была членом семьи Комнинос намного дольше самой Ольги и знала, какую цену имеют такие коллек­ционные фигурки. Она поспешно подошла к окну и ­стала его закрывать. От дождя на ковер натекла лужа, и Павлина увидела, что край нарядного шелкового платья Оль­ги тоже намок.

— Ох ты, господи! — засуетилась она. — И что ж это я раньше не прибежала. Тут ужасный беспорядок, ­правда?

— Не закрывай, — попросила Ольга и встала рядом, чувствуя брызги на лице. — Так хорошо освежает. ­Ковер высохнет, как только дождь перестанет. Все равно жарко так.

Павлина привыкла к тому, что у Ольги иной раз быва­ют странные причуды. Это было ей в новинку после той чопорности, с какой Ольгина покойная свекровь, старая кирия Комнинос, столько лет управляла этим домом.

— Ну что ж, только смотрите не промокните, — сказала Павлина, снисходительно улыбаясь. — Вы же не хо­тите простудиться, в вашем-то положении.

Ольга опустилась в кресло, стоявшее подальше от окна, и стала смотреть, как Павлина тщательно собирает осколки. Даже если бы Ольга и была способна ­нагнуться, Павлина все равно не позволила бы ей помочь.

За тучной фигурой ползающей на коленях служанки Ольге было видно бурное море. Несколько кораблей сто­яли в бухте, еле видные сквозь шторм, изредка их освеща­ли вспышки молний.

Богато украшенные часы на каминной полке пробили семь. Ольга вспомнила, что Константинос, должно быть, уже около часа как вышел в море. Большие корабли редко останавливала такая погода.

— Если ветер будет попутный, так, пожалуй, кириос Константинос только быстрее доберется до места, — слов­но услышала ее мысли Павлина.

— Вероятно, — рассеянно ответила Ольга.

Сейчас для нее существовало только одно: легкие толч­ки в животе. Она подумала, может, малыш услышал шторм и почувствовал, будто его кидает на волнах. Она любила своего еще не рожденного ребенка безмерно и все представляла себе, как он безмятежно плавает в прозрачной воде у нее внутри. Слезы вперемешку с солеными морски­ми брызгами катились по ее лицу.

Глава 2

Когда пришел лихорадочный август, жители Салоников начали тосковать по теплому маю. Сейчас было сорок градусов в тени, и люди закрывали окна и ставни, чтобы ужасающая жара не проникала в дом.

Ветерок какой-никакой веял, но не приносил облегче­ния: западный вардарис обдавал город своими горячими порывами, покрывая все в доме слоями тонкой темной пы­ли. В самое жаркое время дня улицы пустели, и ­приезжий путешественник мог вообразить, будто эти дома заброшены. В них было тихо: люди лежали в темноте, дышали неглубоко и неслышно, стараясь меньше обонять зловоние.

И воздух, и море были одинаково тяжелыми и непо­движными. Когда дети ныряли, волны зыби расходились на сто метров по бухте. А когда вылезали, то тотчас же обсыхали, и на коже оставался только едкий налет соли. Ночью мало что менялось: воздух был по-прежнему непо­движен, как и стрелка барометра.

Константинос Комнинос задержался с возвращением из Турции, однако к концу месяца все же прибыл домой. К этому времени Ольге уже казалось, что ее ­беременность длится целую вечность. Ее тонкие лодыжки отекли, а ко­гда-то изящная грудь так разбухла, что не умещалась ни в одно платье, даже сшитое специально с расчетом на бе­ременность. Константинос отговорил жену шить что-то новое в ее положении, и она ходила в просторной белой ночной сорочке из хлопка, достаточно свободной, даже если бы за последние недели беременности Ольга еще раз­далась.

Через несколько дней после возвращения Константинос перебрался в отдельную спальню.

— Тебе места не хватает, — сказал он Ольге. — Будет неудобно, если я полкровати займу.

Ольга не возражала. Каждая ночь проходила все ­более беспокойно, и чаще всего ей удавалось поспать не больше часа. Она подолгу лежала на спине в темноте, смотре­ла в черную пустоту спальни с закрытыми ставнями ичувствовала, как сильно толкается ребенок в животе. Толч­ки были настойчивыми и регулярными. Иногда казалось, что ребенок двигает руками и ногами разом, и в Ольгином воображении рисовалась картинка, какой он будет — силь­ный, непоседливый, энергичный. Она не допускала да­же мысли о том, что ребенок может оказаться девочкой. В этом случае от Константиноса можно было ждать по меньшей мере разочарования, если не хуже. Ольга и так уже знала, что не оправдала ожиданий, потому что долго не могла забеременеть, и муж не скрывал своего раздражения. На момент замужества ей было далеко за двадцать; до того дня, как доктор объявил, что миновал четвертый месяц и беременность, по всей видимости, про­текает благополучно, прошло более десяти лет. За эти годы ей не раз случалось с замиранием сердца ощущать, что теперь-то момент наверняка настал, но раз за разом, к ее отчаянию, все заканчивалось предательским кровотечением через месяц-другой.

Ее рука лежала на выпирающем животе, и пальцы вздра­гивали в такт толчкам — один толчок, другой... «Ско­рее бы уже родить», — думала она и напевала, слов­но стараясь убаюкать ребенка, но в то же время успокаивая саму себя.

Часы тикали на каминной полке в спальне, еще одни — в коридоре, и бой часов в гостиной каждые пятнадцать минут сообщал, сколько прошло времени, помогая отсчи­тывать его до того момента, когда можно будет встать. Ольга с нетерпением ждала, когда эта пора придет.

То, что Ольге не хватало места на кровати, было прав­дой, однако более существенным для Константиноса было легкое отвращение к ее изменившемуся телу. Он поч­ти не узнавал эту женщину. Как могла манекенщица, на которой он женился, женщина со стройными бедрами и талией, которую он мог бы обхватить пальцами, превратиться в нечто такое, к чему он почти брезговал прикос­нуться? Его отталкивал этот круглый живот с туго натянутой кожей и огромные темные соски.

В эти последние недели, лежа без сна и считая удары бьющих не в лад часов, Ольга часто слышала тихие шаги на лестнице и едва различимый стук двери в конце коридора. Она подозревала, что, когда ложится спать, Кон­стантинос ускользает из дома и тайно посещает самые до­рогие городские бордели, но ни на минуту не чувствовала себя вправе протестовать. Может быть, когда-нибудь ей снова удастся вернуть его расположение.

Ольга знала, что Константинос взял ее в жены за красоту. Она не питала иллюзий. Ее выбрали так же, как луч­шие портные выбирают одну из множества манекенщиц. Будучи бесприданницей (ее родители умерли, когда ей еще и десяти не было), она считала, что в каком-то смыс­ле ей посчастливилось. Многие манекенщицы, ­работавшие в Салониках, в конце концов оказывались во все разрас­тающемся квартале красных фонарей.

Правда, она иногда задумывалась о том, что было бы, выйди она замуж по любви, и понимала, что красота стала для нее не только спасением, но и проклятием. Ольга знала, что это такое — быть товаром, вроде рулона шелка или позолоченной статуэтки, купленным и выставлен­ным напоказ.

Став старше, она начала понимать, что физическое со­вершенство может быть тяжким бременем, и в то же время, стоило Ольге утратить его, как ее охватило беспокой­ство. В последние месяцы она с нарастающей тревогой наблюдала за тем, как увеличивается в размерах ее тело:проступившие вены, торчащий пупок, живот, выпятивший­ся так, что кожа на нем натянулась до предела и верхний ее слой даже начал расходиться, оставляя десятки бледных полосок, словно от капель дождя на стекле.

Хотя из-за постоянной тошноты она почти ничего не ела, тело продолжало раздаваться вширь. Каждое утро,когда Павлина заплетала черные как смоль волосы хозяй­ки и укладывала вокруг головы,две женщины беседовали, глядя друг на друга в зеркале.

— Вы так же красивы, как и были, — уверяла Павлина. — Разве что в талии немножко поправились.

— Я чувствую, что меня раздуло. Ничего красивого в этом нет. И я знаю, что Константинос меня теперь не выносит.

Павлина встретила Ольгин взгляд в зеркале и увидела в нем грусть. Такой, несчастной, она была еще красивее. Увлажняясь, ее черные, как патока, глаза становились еще глубже.

— Он вернется к вам, — сказала служанка. — Как толь­ко ребеночек родится, так все и наладится. Вот увидите.

Павлина говорила со знанием дела. Она сама к двадца­ти двум годам родила четверых детей и после первых трехродов могла служить живым примером того, что ­женскоетело, как бы чудовищно ни раздалось во время беременности, может вернуться в прежнюю форму. Однако ­послечетвертых родов оно в конце концов утратило эластичность. Ольга взглянула на уютную фигуру служанки —по ней скорее скажешь, что она вот-вот родит, чем по са­мой Ольге.

— Надеюсь, ты права, Павлина, — сказала она, откладывая в сторону скатерть, на которой медленно и неловко вышивала кайму.

— И когда же вы думаете закончить? — поддразнила ее Павлина, поднося к глазам кусочек ткани, чтобы оценить работу хозяйки. — Ребеночек-то уже в этом месяце должен родиться, так? Или на будущий год отложите?

За шесть месяцев Ольгиных стараний вышивка поч­ти не продвинулась. Иглы выскальзывали из вспотевших паль­цев, несколько раз ей случалось уколоться, и капли крови оставляли пятна на кремовом полотне.

— Никуда не годится, да?

Павлина улыбнулась и взяла у нее скатерть. ­Возразить было нечего. Ольгины руки не были созданы для вышива­ния. Пальцы у нее были тонкие и изящные, но с иголкой управляться не умели. Для нее это был просто способ убить время.

— Я ее выстираю, а потом закончу сама, хорошо?

— Спасибо, Павлина. Тебе не трудно?

Все последние месяцы Ольга ощущала беспокойство, но в это раннее августовское утро просто не находила себе места. Ей ни минуты не лежалось спокойно. Когда она сидела, спина болела сильнее, чем в стоячем положе­нии, и боли в животе, уже около недели слегка дававшие о себе знать, усилились. Каждые несколько минут она ед­ва не теряла сознание от боли. Наконец-то ее время пришло.

Была суббота, однако Константинос ушел в контору в половине седьмого, как обычно.

— До свидания, Ольга, — сказал он, входя в комнату в ту минуту, когда схватки ненадолго прекратились. — Я буду в торговом зале. Павлина пошлет за мной, если будет нужно.

Ольга попыталась улыбнуться, когда он взял ее ладони в свои. Это должно было ее успокоить, но жест был мимолетным, как касание птичьего пера, — простая фор­мальность, от которой она чувствовала себя не более, а менее любимой. Муж словно бы не заметил ее боли и не услышал ее тихих стонов, когда входил в комнату.

Вскоре она уже выла в голос, потому что накатывающая волнами боль стала нестерпимой, и цеплялась за Пав­лину так, что на руке служанки остались следы от пальцев. Нет, такие чудовищные муки могли означать только конец жизни, а не ее начало.

Прохожие изредка слышали вопли, полные мучитель­ной боли, но такие звуки не были чем-то необычным в этом городе, к тому же они тонули в какофонии трамвай­ного звона, скрипа повозок и криков уличных ­торговцев. В десять часов Павлина послала за доктором Пападакисом, который подтвердил, что ребенок вот-вот появится на свет. Положение Константиноса Комниноса в общест­ве было таково, что доктор не мог не остаться с его женой, пока роды благополучно не закончатся.

В последние часы родовых мук Ольга уже ни на минуту не отпускала Павлинину руку. Она боялась, что иначе ее неотвратимо затянет в темный туннель боли и унесет из жизни.

Свободной рукой Павлина обтирала лоб хозяйки про­хладной водой, которую ей все время носили из кухни.

— Постарайтесь, чтобы она немного расслабилась, — посоветовал доктор Павлине.

Служанка знала по собственному опыту, что, когда у тебя все тело разрывает болью, такие рекомендации со­вершенно нелепы. Сказать бы ему все, что она об этом думает, но это не имело никакого смысла. Она закусила губу. Этому человеку уже за семьдесят. Пусть он за время своей работы принял хоть тысячи младенцев, но все равно даже приблизительно не представляет, каково сейчас Ольге.

Постель была мокра от пота, воды и той жидкости, чтохлынула из нее потоком. Ольга чувствовала, что погружа­ется почти в беспамятство, и думала о кошмарном сне, ко­торый приснился ей несколько недель назад и который в том или ином виде раз за разом возвращался к ней в последние дни.

Доктор устроился в удобном кресле и читал газету, вре­мя от времени поглядывая на часы, а затем бросаявзглядна Ольгу. Казалось, он следил за ней, а может, просто прикидывал, долго ли еще до обеда.

Тяжелые шторы были почти закрыты, и в комнате царила полутьма. Доктор держал газету так, чтобы на нее падал луч света, пробивавшийся в щель. Только когда от Ольгиных криков, казалось, едва не разлетелось в кускизеркало, он наконец поднялся. Не подходя слишком близ­ко, чтобы не подвергать опасности свой безупречно чис­тый, без единого пятнышка светлый костюм, он стал выдавать новые указания:

— Головка уже показалась. Теперь нужно тужиться, кирия Комнинос.

Для нее сейчас не было ничего естественнее. Всем существом она желала этого, и в то же время это казалосьневозможным, словно ей приходилось выворачиваться на­изнанку.

Прошло около часа. Павлине этот час показался сутками, а Ольге — бесконечностью, в которой ее жизнь из­мерялась одними только приступами боли. Она впала в какое-то исступление. Она не знала, что сердце у нее едва не остановилось и что бедное сердечко младенца ­былона волосок от гибели. Она чувствовала только одно — боль. Только боль и казалась реальной в эти последние минуты родовых мук.

Ребенок выплыл из тьмы на слабый свет, ­заполнивший комнату. И закричал. Боли у Ольги прекратились, и она поняла, что этот тонкий вопль не ее. Это какой-то новый звук.

С минуту она лежала молча, не шевелясь. Не в силахвздохнуть. Слезы смертельной усталости и облегчениятек­ли по ее лицу. Ольга почувствовала, что внимание двухлюдей, до сих пор сосредоточенное на ней, переключилось на что-то другое, находящееся в комнате. Они стояли к ней спиной, и она инстинктивно понимала, что их не нужно отвлекать.

Она закрыла на минутку глаза и прислушалась к ихтихому воркованию. Ей не о чем беспокоиться. Ольга чув­ствовала присутствие четвертого человека в этой комнате. Она знала, что он здесь.

— Кирия Ольга...

Ольга увидела, что Павлина стоит у ее кровати. На фо­не белой блузки и необъятной груди служанки маленький белый сверток почти терялся.

— Ваш... ребенок. — Она едва выговорила эти слова. — Вот он, ваш ребенок. Ваш сын. Ваш мальчик, кирия Ольга!

Да, это был он. Павлина положила крохотное сущест­во в Ольгины протянутые руки, и мать с сыном впервые взглянули друг на друга.

Ольга не могла говорить. Любовь нахлынула на нее мощной волной. Никогда она не испытывала более сильного чувства, чем нерассуждающее обожание этого маленького создания у нее на руках. В тот миг, как их глаза встретились, возникла неразрывная связь.

К Константиносу Комниносу послали гонца с сообще­нием, и, когда он пришел домой, доктор Пападакис ждал его внизу.

— У вас теперь есть сын и наследник, — доложил он с гордостью, словно все тут зависело именно от него.

— Превосходная новость, — ответил Комнинос ­такимтоном, словно ему сообщили о благополучном прибытии партии китайского шелка.

— Поздравляю! — прибавил Пападакис. — Матьи мла­денец чувствуют себя хорошо, так что я могу откланяться.

Было уже почти три часа, и доктору не терпелось ­уйти.Он всегда надеялся, что в субботу работы не будет, а главное, не хотел пропустить концерт, который давал ­сегодняприезжий французский пианист. Программа была полно­стью посвящена Шопену, и светское общество ­Салоников уже бурлило в предвкушении.

— Я на той неделе зайду их посмотреть, а если понадоблюсь раньше, дайте мне знать, кириос Комнинос, — произнес он с механической улыбкой.

Мужчины пожали друг другу руки, и не успел еще док­тор выйти за дверь, а Комнинос уже прошагал до середины широкой лестницы. Пора увидеть сына своими глазами.

Павлина помогла Ольге умыться и заново заплела ей косы. Кровать застелили свежими простынями, а младенец спал в колыбели рядом. Это была картина мира и порядка — именно то, что и любил Константинос.

Даже не взглянув на жену, он прошел через всю комнату и долго молча смотрел на запеленатого новорожден­ного.

— Ну разве не красавец? — спросила Павлина.

— Я не могу его как следует разглядеть, — ответил Комнинос с ноткой неудовольствия.

— Вот проснется, еще насмотритесь, — заметила Пав­лина. Комнинос бросил на нее неодобрительный взгляд. — Я только хотела сказать, что сейчас лучше дать ему поспать. А как только проснется, я его сразу к вам и прине­су. Лучше уж его не тревожить.

— Хорошо, Павлина, — ответил хозяин. — Не могла бы ты оставить нас на минутку?

Как только служанка вышла из комнаты, он взглянул на Ольгу:

— А он?..

— Да, Константинос.

После стольких лет безуспешных попыток забеременеть Ольге был хорошо известен главный страх мужа: что когда она наконец сумеет родить ребенка, с ним окажется что-то не так. Теперь о ее тревоге — как же поступит Константинос, если такое случится, — можно было забыть.

— Он само совершенство, — просто сказала она.

Удовлетворенный, Комнинос вышел из комнаты. Его ждали дела.

Глава 3

В тот же знойный субботний день, может быть даже в ту же самую минуту, когда маленький Димитрий Комнинос появился на свет, одна женщина как раз начала готовить для своей семьи скудный ужин. Ее дом был совсем не похож на особняк Комниносов. Как и сотни других, он стоял в густонаселенном квартале, у старой городской стены, в северо-западной части города. Там жи­ли самые бедные люди в Салониках — христиане, мусульмане, евреи и беженцы, теснившиеся друг у друга на головах. Денег на этих улицах не водилось, зато кипела жизнь.

Некоторые дома тут лепились прямо к городской сте­не, и пространства между ними едва хватало, чтобы пове­сить сушиться одну-единственную рубашку. Семьи бы­ли большие, денег мало, работу не всегда легко найти. В этом доме было четверо почти взрослых, но еще не женатых детей — число, типичное для этих мест. Мать работала с утра до вечера, чтобы накормить и обстирать свое малень­кое племя, и если горшок с едой не кипел на огне, значит на его месте стоял котел с горячей водой. Она нужна бы­ла постоянно — для стирки, для того, чтобы смыть грязь с тела после ежедневной работы в порту.

Трое сыновей спали в большой комнате, а жена с мужем занимали единственную спальню, и там же спала шестнадцатилетняя дочь — на диване в ногах их ­кровати. Ничего другого придумать было нельзя, пока не выдашь ее замуж, что было крайне маловероятно для девушки без приданого.

Хозяйка дома делала покупки с расчетом и никогда неразбрасывалась деньгами — большую часть продуктов по­купала у торговцев, что приходили из деревни с корзинами лука, картошки и бобов. Мясо было роскошью, его ели только по особым дням, но в супе часто плавали бара­ньи внутренности — их мясник отдавал даром, если к кон­цу дня оставались нераспроданными. В этот день как раз такой суп и кипел на медленном огне — вечером съедят его с ломтями хлеба грубого помола, который мужу было велено купить по дороге домой. Пот стекал по голым мускулистым плечам женщины, когда она подбрасывала топлива в огонь под кипящим котлом. Каждым субботним вечером мужчины собирались вместе с ­двоюродными братьями и племянниками в продымленном кафенио — выпить, посудачить о событиях прошедшей недели. Сейчас, когда кругом гремела война — в Европе и не толь­ко, — всегда было что обсудить.

В подвале дома семья держала старого мула, а с ним и козу, чтобы был свой сыр и молоко, и, не считая тысяч мух, заселявшихся без приглашения, в этом убогом помещении обитало еще и несколько кур, строивших себе гнезда в грязной соломе. Они были приучены держаться подальше от задних ног мула, зато без страха собирали объедки возле самых ног козы. Когда из кухни не несло запахами еды, в доме стояла вонь от навоза.

Вот в этот-то темный зловонный подвал и влетела в тотдень искра из огня. И раньше тысячу раз такие вот кусоч­ки горячей золы отлетали от трещавших в огне поленьев и медленно опускались на пол, где дотлевали еще пару се­кунд и гасли. Но эта пролетела с точностью метко наведенной стрелы сквозь узкую щель между половицами и на лету только сильнее разгорелась, набирая скорость.

Она упала на круп мула, откуда ее тотчас смахнул бе­зостановочно и ритмично мотающийся хвост. Отлети уго­лек налево, он упал бы на мокрый, пропитанный мочой пол. Но он отправился направо, упал на ворох соломы и, не задержавшись на поверхности, проскочил вглубь, рядом с курицей, сидевшей на яйцах, — идеальные условия для того, чтобы жар еще тлеющей искры набрал силу.

Котел наверху все кипел. Усталая хозяйка ожидала своих мужчин домой приблизительно через час, а пока по­шла наверх прилечь. Ее дочь была уже в спальне, лежа­ла там одна в темноте. Куда легче было заснуть ­сейчас, пока родителей нет в комнате. По ночам отец обычно шум­но и грубо лапал мать, а потом оба засыпали и храпели до утра.

Между тем внизу огонь уже разгорелся под ворохом соломы, однако запах паленых перьев и рев перепуганных животных не услышали ни мать, ни дочь — обе дремали двумя этажами выше.

Каких-нибудь несколько секунд — и языки огня поползли по деревянным балкам, добрались до потолка. Вскоре весь подвал был охвачен пламенем, стены и потолок превратились в сплошной огонь, он ­распространялся быстро и неуклонно — вверх, на следующий этаж, а затем наружу, к соседним домам.

Даже поднимающаяся в доме температура женщин не разбудила. Летом в Салониках жара часто стояла невыносимая. Наконец звук, похожий на страшный взрыв, за­ставил их вскочить. Это кухонный пол провалился в подвал.

В один миг обе женщины уже были на ногах и, забыв о сне, обливаясь потом от жары и ужаса, схватили друг друга за руки. Огонь уже охватил лестницу, и они поняли, что этот путь отрезан, но тут услышали знакомые голоса внизу, на улице.