Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
- Sprache: Russisch
Когда ей было десять лет, Вивиан Роуз Буше сделала невозможное предсказание — и спасла чужую жизнь. Спасенный мальчик — Майк — вырос и стал полицейским, а Вивиан — астрофизиком, возможно обнаружившим свидетельство того, что мы не одни во Вселенной. Но Майк верит и в паранормальные таланты Вивиан — и просит ее помочь в поисках маленькой девочки, десять лет назад бесследно пропавшей из викторианского особняка. Неразгаданная загадка будоражит и родных девочки, и самых безбашенных конспирологов… Впервые на русском — новейший психотриллер Джулии Хиберлин, автора международных бестселлеров, переведенных на 20 языков. На основе романа телеканал Fox уже готовится снимать сериал.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 452
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Julia Heaberlin
Night Will Find You
Copyright © 2023 by Julia Heaberlin
This edition published by arrangement
with InkWell Management LLC and Synopsis Literary Agency
All rights reserved
Перевод с английского Марины Клеветенко
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Ильи Кучмы
Хиберлин Д.
Ночь тебя найдет : роман / Джулия Хиберлин ; пер. с англ. М. Клеветенко. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (Звезды мирового детектива).
ISBN 978-5-389-30057-6
16+
Когда ей было десять лет, Вивиан Роуз Буше сделала невозможное предсказание — и спасла чужую жизнь. Спасенный мальчик — Майк — вырос и стал полицейским, а Вивиан — астрофизиком, возможно обнаружившим свидетельство того, что мы не одни во Вселенной. Но Майк верит и в паранормальные таланты Вивиан — и просит ее помочь в поисках маленькой девочки, десять лет назад бесследно пропавшей из викторианского особняка. Неразгаданная загадка будоражит и родных девочки, и самых безбашенных конспирологов…
Впервые на русском — новейший психотриллер Джулии Хиберлин, автора международных бестселлеров, переведенных на 20 языков. На основе романа телеканал Fox уже готовится снимать сериал.
© М. В. Клеветенко, перевод, 2025
©Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025Издательство Азбука®
Посвящается Ронде Роби, сверхновой
Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух. Факты — это воздух ученого.
Иван Павлов, физиолог, лауреат Нобелевской премии.«Письмо к молодежи»
Практически каждый важный шаг или решение, которое Рейганы принимали во время моего пребывания на посту главы администрации Белого дома, они заранее согласовывали с женщиной из Сан-Франциско, которая составляла гороскопы, дабы убедиться, что планеты благоприятствуют задуманному.
Дональд Риган. Для протокола
Ступени были слишком крутыми для девочки, которая по стеночке спускалась в подвал. Перил не было, только отвесный обрыв во тьму и бетонный пол внизу, о который я расшиблась бы.
Все, что от меня требовалось, — вытащить белье из дребезжащей стиральной машины у подножия лестницы и, цепляясь за стенку, подняться обратно.
Мне ни в коем случае нельзя было исследовать сокровенный и жутковатый хаос подвала или черную книжицу размером примерно восемь на десять и толщиной в два дюйма, которая закрывалась на защелку. Щелчок эхом отразился от заросших плесенью стен, когда я ее открыла.
Нельзя сказать, что в детстве я отличалась особой храбростью. Боялась американских горок, делать сальто назад, фильмов ужасов и даже стены за кроватью. Ночью, когда мама выключала свет, я стучала по стене кулаком, чтобы убедиться в ее прочности. Сестра сдала меня, и мама ограничила мои упражнения пятьюдесятью ударами — немало, но мне не хватало. Я была уверена, что рано или поздно во сне просочусь сквозь стену, и никто не узнает, куда меня забросило.
И все же несколько раз, когда я оставалась дома одна, а стиральная машина замолкала, я открывала дверцу из кухни на лестницу и спускалась, рискуя свернуть шею.
Я поднимала фонарик с верхней ступени. Сердце выпрыгивало из груди. Легкие заполняли запахи земли и гнили. Я кралась сквозь подземный мир, вырубленный в склоне хребта Вирджиния, в полной уверенности, что это и есть та самая преисподняя, о которой любят упоминать взрослые. Трещина от удара молнии в грязном бетонном полу наглядно свидетельствовала, как отчаянно колотили в пол проклятые души, пытаясь вылезти наружу.
Я пробиралась в центр подвала, осторожно переступив трещину. Вставала на цыпочки и рукой болтала над головой, пока не чувствовала щекотное касание лески, свисавшей с потолка.
Я тянула за нее, голая лампочка рассеивала тени, и мне казалось, будто я нахожусь в голове у мамы. Именно здесь она писала портреты и цветные кляксы на деревянных мольбертах, чистила объективы и свой пистолет, здесь люди, подобно призракам, проявлялись на бумаге прямо из неприятно пахнущих растворов, здесь по стенам висел ее старый садовый инвентарь с крупными зубьями.
И здесь же, в старом сундуке, мама хранила страшный фотоальбом. Книгу ужасов. Книгу печали. Книгу смерти. Книгу о мертвецах. А моя мама стояла по другую сторону объектива.
Мать-одиночка, она разрывалась между бесчисленными работами, за которые она бралась, чтобы свести концы с концами. Официантка, парикмахерша, продавщица на складе лесоматериалов, буфетчица. Горничная, секретарша, оператор автопогрузчика, помощница сантехника, модель в автосалоне.
Она была прекрасной синеглазой Золушкой, которая постоянно опаздывала на работу, до волдырей натирала хорошенькие ножки дешевыми неудобными туфлями не по размеру и гадала по ладони в обеденный перерыв. Работодатели, мгновенно подпадавшие под ее обаяние, с той же скоростью в ней разочаровывались.
В год, когда мне исполнилось десять и все пошло наперекосяк, она подрядилась работать фотографом в окружном морге. Мама снимала людей, начиная с того места, где они умерли, и до стола, на котором коронер копался в их внутренностях. Когда я впервые увидела снимок крупным планом зашитого Y-образного разреза на белой волосатой груди, то подумала, не означает ли он первую букву имени умершего в небесной перекличке, как в гимне «В час, когда труба Господня» [1].
Первый месяц работы криминальным фотографом мама возвращалась домой с красными глазами и посиневшими пальцами. До того, как она подписала контракт, вакансия была свободна семь месяцев. В зону ответственности входила обширная глухомань, а середина зимы на Голубом хребте славится особой суровостью.
Кому понравится, когда среди ночи тебя будит дребезжание телефона, заставляя натягивать пальто, а за окном пять градусов ниже нуля? [2] Никому не по душе воскресные самоубийства, когда карабкаешься по темным обледенелым дорогам к дому, где в окнах приветливо горит свет, а пол залит кровью. Высокий кровавый сезон в горных хижинах как раз с декабря по февраль.
Для тренировки маме вручили фотоаппарат, пачку голубых бахил и ламинированную карточку с ее фотографией. Велели снимать общий план, а затем покрупнее, насколько сумеет. Не хватало еще заблевать место преступления.
У нее отлично получалось снимать мертвецов. Я сидела на полу, скрестив ноги, и переворачивала страницы, а холод и сырость просачивались сквозь тонкие трусики.
Накрывала каждый снимок детской ладошкой.
Мертвый мужчина на столе для вскрытия.
Сердечный приступ, думала я.
Собака рядом с водоемом.
Собака любила печального человека, который вошел в воду и не вышел обратно.
Молодая бледнокожая женщина, руки и ноги раскинуты на кухонном кафеле под прямым углом. Высокие каблуки. Лужица черной крови, потому что фотография черно-белая.
Ее мужу сошло это с рук.
Сидя с книгой мертвых, я ощущала себя как никогда близко к маме. Порой ее было трудно понять, но в ней было так много всего, что можно любить.
За один сумасшедший вечер мама умела собрать пазл из тысячи кусочков. Напевала звенящую «О, благодать» [3], возилась с приблудными котятами, рассказывала неприличные анекдоты, каждый Новый год курила сигары, безупречным каллиграфическим почерком писала рассказы, считала в уме быстрее всех на свете, украдкой рисовала углем нас со старшей сестрой и подкладывала портреты нам на подушки. А еще могла, не моргнув глазом, сделать холодный и расчетливый снимок мертвой женщины.
Когда она меня застукала, моя попка примерзла к полу, а альбом придавил колени, словно кирпич. Я насчитала двадцать один удар ее каблуков на ступенях. Мама рано вернулась с очередного собеседования.
До того, как нам придется срочно уносить ноги, оставалось две недели.
Она не вскрикнула. Просто опустилась рядом со мной на колени. Я ощущала, как холод бетона проникает через ее черные колготки, как будто это было мое колено, моя кость.
Я прошептала: «Как ты могла это снимать?»
Она прошептала в ответ: «А зачем ты открыла альбом?»
Затем прижалась губами к моему уху: «Потому что ты такая же, как я».
Когда я это вспоминаю, то и сейчас чувствую мамин палец, играющий гамму на моем позвоночнике.
Она знала.
Знала, что мертвая женщина шла за мной по пятам, когда я поднималась по ступеням, возвращаясь к теплу и свету.
Знала, что́ вынуждало меня вновь и вновь спускаться в подвал — чувство, будто я должна что-то сделать.
Потому что мертвую женщину на кухонном полу не остановила защелка на мамином фотоальбоме. Женщина шла по пятам не только за мной. Сбросив окровавленные туфельки, она следовала за моей матерью.
Я кладу ладонь на фотографию.
Ладонь прикрывает кучку костей.
Ее имя начинается на «О» или на «Э».
Определенно на гласную.
Она вросла в землю, как забытый обломок кораблекрушения на морском дне.
Из-за двери доносятся голоса двух мужчин — моего лучшего друга со времен детства, который верит, что я на короткой ноге с призраками, и незнакомца, считающего меня недоразумением. Оба копы. Оба на грани срыва. Я бы не возражала, если бы они ворвались сюда, чтобы с этим покончить и наконец-то решить, продолжать ли мне с девушкой, которая лежит под моими обгрызенными розовыми ногтями.
От стен комнаты для допросов у меня все внутри болит. В последнее время я бываю здесь так часто, что запомнила каждый шрам. Зловещие черные отметины на стенах, царапины от наручников на металле стола, кафельный пол с крупной выбоиной и бурым пятном.
Я разглядываю бледный полумесяц между большим и указательным пальцами — один из девяти шрамов на моем теле. Многовато для двадцативосьмилетней женщины, которая до сих пор не считает себя особенно храброй.
Мой друг Майк, впрочем, уверен в моем бесстрашии. За последнюю пару месяцев он раз пять заманивал меня в эту комнату среди ночи, что не было тайной ни для кого в участке. Я слышала от копов, которые болтали у раковины, пока я сидела в кабинке, как они называют меня между собой.
Медиум Майка.
Полтергазм.
А еще говорят, что после того, как я заглядываю в свой хрустальный шар, в котором вижу мертвецов, Майк швыряет меня на стол и изменяет со мной жене.
Ни разу я не видела в хрустальном шаре ничего, заслуживающего внимания. А Майк никогда не изменяет жене, а уж тем более со мной. Он всегда ставит на стол две жестянки охлажденной колы, кладет стопку нераскрытых дел и уходит.
Не больше десяти папок, одни фотографии, таков уговор. Это все, что я способна осилить за один присест. И, по моей просьбе, никаких подробностей.
Я внимательно изучала каждую папку, а закончив, приклеивала к ней стикер. Часто я писала на стикере одно слово: «Ничего». Майк не возражал. Он говорил, что полицейских, которые работают с экстрасенсами, страшно радует сорокапроцентная точность подсказок, а я стабильно выдаю сорок два процента.
Время от времени Майк оставлял на столе сюрпризы. Пакет с розовым бантом, испачканным кровью девочки. Мужские часы со стрелками, застрявшими на трех сорока шести. Косточку размером с ноготь, похожую на птичью, но на деле самую мелкую и хрупкую кость человеческого лица. Так называемую слезную. Часть слезного протока. Девушка, которой принадлежала косточка, плакала, когда ее связывали ее же собственной разорванной на полосы футболкой.
Менее трех часов, проведенных в этой комнате, — и потом еще несколько дней у меня раскалывалась голова.
Закончив, я составляла все — включая простой коричневый конверт с наличностью, вероятно из кармана Майка, — аккуратной стопкой.
На конверте всегда была надпись «для Вивви Роуз» — такими же печатными буквами, как на открытках с пожеланиями скорейшего выздоровления, которые он приносил в больницу, когда мне было одиннадцать.
Эти открытки, мои храбрые картонные защитники, стояли на подоконнике, словно солдатики: свинка в одеяле, собака со стетоскопом, аллигатор с перевязанным хвостом.
Сегодня Майк пригласил меня ближе к обеду, когда в участке самая толчея. Меня должны официально представить тому самому, скептически настроенному полицейскому за дверью. И я изучаю снимки одного дела, а не десятка.
Шрам в виде полумесяца покалывает. Ладонь, с которой как будто содрана кожа, все еще нависает над мертвой девушкой. Опра? Элеонора?
В голосе Майка растет раздражение, как тогда, когда он вмазал качку-старшекласснику, который спросил, могу ли я предсказать, что он засунет язык мне в горло.
Мне неприятно здесь находиться почти так же сильно, как не хочется подвести Майка.
Я перевожу взгляд на снимок черепа девушки, который держат чьи-то маленькие руки в фиолетовых перчатках. Череп отполирован, как мраморный музейный бюст.
Я перебираю стопку фотографий, словно колоду карт, наугад всматриваясь в скорбящих рядом со второй, и последней, могилой убитой — не той, где убийца зарыл ее, словно бродячую собаку. Вынимаю телефон, собираясь открыть приложение с лупой.
Снаружи внезапно становится тихо. Дверь распахивается, и я резко поднимаю голову. Девушка-полицейская с бутылкой воды в руке неловко мнется в проеме. Волосы и ногти красит сама, типичное угловатое личико местной красотки, над которым еще не успело потрудиться безжалостное техасское солнце.
— Привет, я Пайпер Сайкс. Майк решил, может быть, вы захотите попить?
Я быстро переворачиваю пачку фотографий, прежде чем она подходит ближе.
— Спасибо. — Я отвинчиваю крышку, ожидая, когда полицейская уйдет.
Вместо этого она берет стул и ставит его напротив моего. Достает из кармана маленький тюбик и как ни в чем не бывало начинает обводить помадой розовые губы. «Хиппи Шейк» от «Бобби Браун» — оттенок, который иногда наносит моя сестра, хотя название наводит на мысль о вилянии бедрами, а они у Бридж такие же плоские, как у девушки-копа. Странное поведение. Впрочем, я тоже могу быть странной.
— Гидрированный полиизобутен, изодецилизононаноат, оксикоккус палюстрис, — бормочу я.
— Это что, заклинание? — Голосок Пайпер чуть громче шепота.
— Разумеется.
Я делаю глоток. Пайпер невдомек, сколько химических веществ она наносит на губы, щеки, глаза и волосы в погоне за красотой. Моя сестра это знает — с восьми лет я читаю ей этикетки косметических средств. Просто сестре все равно.
— Вы же экстрасенс, верно? — напирает Пайпер. — Я просто хотела предупредить вас до того, как Майк пригласит сюда Джесса Шарпа. Шарп — последний детектив на свете, который готов верить таким, как вы. Три года назад я посещала его лекции. Он всегда начинал и заканчивал их одной фразой: «Чувства манипулируют фактами, поэтому лучше их не испытывать». А ведь экстрасенс работает с чувствами, верно? — Она постукивает по стопке фотографий. — Вы должны знать, это не то дело, к которому Майк... к которому они хотят вас привлечь. Вам устроили проверку.
На последних словах ее брови поднимаются домиком. Я никогда не позволяю чертам лица себя выдать. А брови всегда прикрываю челкой.
Пайпер кладет прозрачную белую руку на стол ладонью вверх, словно я собираюсь взять у нее кровь. Теперь я понимаю. Она хочет, чтобы я предсказала ей будущее по линиям на ладони. Ответный жест в обмен на то, что она сейчас сказала и чего говорить ей определенно не следовало. Ведет себя, как истеричная женщина, а не как хороший полицейский.
— Вы не против взглянуть по-быстрому? — Ее голос дрожит. — Я сомневаюсь, выходить ли мне за Уэйлона, парня, с которым я живу. Во всяком случае, мои мать и сестра против. Мне не следовало называть его имя? Это нехорошо? Как это работает?
Не так. И не со мной.
Меня останавливает ее лицо. На нем написано нешуточное беспокойство. Я веду пальцем вдоль линии жизни, слишком короткой, если вы верите в такие вещи. Легко обвожу все линии на ладони, пока ее кожа не покрывается мурашками. Линия брака. Линия сердца. Линия судьбы.
Я делаю вид, будто не замечаю ужасных багровых отпечатков от пальцев на сгибе локтя другой руки или слоя косметики, под которым ей почти удается скрыть розовую полоску на правом виске. Уж кто-кто, а я умею маскировать шрамы. Обычно женщины-полицейские гордятся шрамами, полученными при исполнении, а не прячут их.
Я мягко снимаю ее помолвочное кольцо, бриллиант размером с подсолнечное семечко. Вдавливаю кольцо в тыльную сторону запястья, пока на коже не образуется маленький красный кружок.
— Металл, — говорю я. — Управляет двумя вещами. Правдой и злом.
Я закрываю глаза. Прошу Пайпер последовать моему примеру.
Я говорю, что, если отпечаток останется на коже дольше десяти секунд, Уэйлон убьет ее, если она его не бросит. Все это чушь собачья. Впрочем, такая же, как вера Пайпер в его порядочность.
Я успеваю досчитать до девяти, когда открываю глаза и понимаю, что легкий порыв ветра на счет «пять» исходил не от кондиционера.
Мужчина стоит, прислонившись спиной к открытой двери и скрестив на груди руки. И мне не нужен красный кружок на запястье, чтобы понять — от такого жди неприятностей.
Пайпер вскакивает, взгляд прикован к вмятине на коже.
Я тоже вскакиваю; передо мной друг Майка, детектив Джесс Шарп, и я гадаю, сколько глупостей из тех, что я успела наговорить, он услышал. Пайпер меня подставила? Если ее прислали ради проверки, актриса из нее превосходная.
Фотографии раскиданы по всему полу, и я не знаю, кто из нас двоих сбросил их, когда мы резко вскочили со стульев. Уверена я только в том, что мой телефон тоже слетел со стола, и удар вышел нешуточный.
Всего три шага — и Джесс Шарп нависает надо мной. Такого, как он, не прошибешь. Это относится и к его эго. На боку пистолет, но он прекрасно обошелся бы и без пистолета. Майк стоит у него за спиной, на лице написано раскаяние. Он предупредил меня, что Шарп — парень резковатый, всегда идет до конца, для него мир поделен на черное и белое, как на гравюрах Эшера [4]. Однако о таком типе доминирования он не упомянул. Когда Шарп в комнате, все остальное уменьшается, словно скукоживается. Воздух, пространство, я сама.
Мой телефон. Под ногами его нет, и я впадаю в легкую панику. Должно быть, закатился под стол. Утром я отключила пароль, чтобы не вводить его постоянно, есть у меня такая дурная привычка. Я отказываюсь подключать функцию распознавания лиц. Не хочу, чтобы кто-нибудь листал странные фотки, которые я делаю, слушал сбивчивые голосовые, надиктованные шепотом, или разглядывал мою историю интернет-запросов, из-за которой гугловские аналитики мечутся в панике, не зная, рекламу чего мне подсунуть: антипсихотика «Латуда» или хорроров Джордана Пила [5].
Я падаю на пол и ползаю под столом, пока пальцы не натыкаются на гладкую поверхность телефона.
Экран оживает, обнаруживая новую трещинку; плохая примета, как с зеркалом. Ноcы ботинок Шарпа в футе от моего лица, черные и заостренные, так близко, что ему ничего не стоит выбить телефон у меня из руки. Садисты братья Гримм рано научили меня, что оставлять без внимания подобные предупреждения — себе дороже. В сказках «особенных девушек» вроде меня обычно кромсают на куски. Колдовство и дар предвидения — проклятия, из-за которых таким, как я, отрубают руки, лишают голоса, ботинками со стальными мысами пронзают до самых кишок.
Я достаю фотокарточки из-под стола и выбираюсь наружу — колени, ступни, задница. От его ботинок несет навозом. Этот ракурс мне не по душе: он нависает сверху, я стою у подножия дерева.
Шарп держит в руке снимок места преступления, сделанный с воздуха, вглядывается в свалку — свежий коричневый прямоугольник посреди пышных зарослей, и три расплывчатые белые фигуры в комбинезонах криминалистов, будто ангелы, опустились с небес на могилу.
— Я вас испугал, — произносит он, не извиняясь, констатируя факт.
Протягивает руку. Мозолистые кончики пальцев, короткие ногти. Я вижу, как его рука стремительным движением хватает за волосы чью-то голову, которая медленно опускается под воду.
Игнорируя его руку и образ, который вижу, я поднимаюсь с пола.
— Спасибо.
Забираю у него снимок, складываю в стопку к остальным.
Закрывается дверь. Пайпер, ты вовремя смылась. Майк прислонился к противоположной стене и сжимает в руке фотографии, подобранные с пола. Молчит. Уступает дорогу коллеге, даже не представил меня.
— Тивви, ведь так? — спрашивает Шарп.
Я поворачиваю голову.
— Или все-таки Вивиан? Вивиан Роуз Буше. Подходящее имечко для экстрасенса. Подстегивает воображение. Приходится соответствовать. С Шарпом та же история.
— Вивви, через «В».
Я тут же жалею, что пустилась в объяснения. Он не из тех, кто ошибается, разве что намеренно. Примечателен в моем имени разве что тихий присвист в «Буше». Французские корни, говорила мама. Она сама придумала и вписала эту фамилию в наши свидетельства о рождении, уверена моя сестра.
— Вивви не называет себя экстрасенсом, — вмешивается Майк. Я буквально слышу непроизнесенное: «Я же тебя просил».
— У этого слова ругательный оттенок, — бормочу я. — Та же история, увы, со словом «христианин». Не все экстрасенсы говорят правду. Даже если искренне верят в то, что говорят.
— Вы христианка? — с нажимом спрашивает Шарп. — Поэтому, когда мы вошли, ваши глаза были закрыты? Вы с офицером Сайкс молились? Предпочитаете, чтобы люди не знали о том, что вы... христианка? Не любите в этом признаваться?
Джесс выдвигает стул и ставит на него ногу в ботинке.
— Я допрашивал множество людей, игравших с правдой. Патологических лжецов. Оскароносных актеров. Христиан, иудеев, мусульман. Восемьдесят шесть сидят в тюрьме. Семеро — в камере смертников. Двоих казнили. Тринадцать по-прежнему на свободе.
— Ближе к делу, — нетерпеливо перебивает его Майк. Я почти забыла о его присутствии. — Вивви, Шарп хочет узнать твое мнение об этих снимках. Он попросил меня выйти из комнаты. Думает, так ты добьешься большего прогресса. — Его сарказм словно сладкий сироп. — Ты не против?
Нет, Майк, я против. Моя мать умерла всего десять дней назад, а ты втравил меня в эту историю.
— Разумеется, не против, — отвечаю я. Сражение в коридоре Майк проиграл.
— Я тебе позже позвоню, — говорит Майк, протягивает мне фотографии, отдает честь и закрывает за собой дверь.
Я воображаю яркие пятна, выступившие у меня на щеках от злости. «Алые розы», — зовет их моя сестра с тех пор, как впервые взяла меня на руки и от моих воплей у нее чуть не лопнули барабанные перепонки.
Я отворачиваюсь от Шарпа и начинаю раскладывать снимки идеально ровными рядами.
— Так вы продолжаете следить за теми тринадцатью? — интересуюсь я вполголоса. — Теми, кто избежал наказания?
— Пока они не станут отметинами на столбике моей кровати. — Шарп растягивает слова. — Пока меня самого не зароют.
Из-за этой бравады его трудно разгадать. Особенно когда чувствуешь, что он вот-вот вонзит в тебя кинжал, чтобы проверить, такая ли ты неженка, какой кажешься.
Я призываю на помощь девочку с Голубого хребта, которая, когда потребовалось, показала, что она не робкого десятка.
Посмотрим. Одни умеют втыкать в меня кинжал, другие — не очень.
Я закончила расставлять фигуры для Шарпа. Снимки чуть подрагивают на месте, когда он опускается на стул с другой стороны стола. Жестом предлагает мне последовать своему примеру.
Сейчас мое время, и даже у самых больших циников замирает в груди в ожидании, когда я заговорю. Каждый человек хоть немного, но верит в то, что нельзя увидеть глазами.
Я нахально рассматриваю его лицо. Глаза словно непроглядные морские глубины. Такие же глаза у моей сестры, испуганные подменыши, то теплые, то холодные, то серые, то зеленые.
То правда, то ложь. Она не претендует на звание экстрасенса, но врать умеет лучше всех нас. Большая ложь, та, что стоит между нами, словно расщелина с острыми краями, которую я перешагиваю, поскольку она так глубока, что ее не заполнить.
— Майк рассказал мне, как вы познакомились, — начинает Шарп.
Первый укол кинжала.
Я слегка ерзаю на стуле. Касаюсь размытого края фотографии.
Он потягивается худощавым торсом, закладывая длинные руки за голову. Костяшки пальцев царапают стену позади. Носок ботинка задевает под столом мою лодыжку, в двух дюймах от длинного шрама. На столе жужжит его телефон, который он игнорирует, откидываясь всем телом на спинку стула.
— Остановите меня, если напутаю, — начинает он. — Вам было всего одиннадцать, новенькая, недавно в городе. Майку — четырнадцать. Он этого не утверждает, но думаю, вы были в него влюблены. Каждый день он возвращался домой мимо окна вашей гостиной. В ушах наушники, музыка орет во всю мощь, расслаблялся после дня в школе. Майку и в голову не приходило, что какая-то рыжая девчонка в кривых очочках выскочит из парадной двери, выдернет наушники у него из ушей и заорет, что скоро он умрет. Вы сбивчиво поведали ему о своем повторяющемся сне. Синяя лошадь. Лошадь, которая должна убить его. Только так, и никак не иначе. Майк велел вам убрать от него вашу рыжую задницу. Умеет же он приложить! В следующий раз вы ждали его на крыльце. Потом прямо на тротуаре сидели, скрестив ноги и преграждая ему путь. Поэтому он решил сменить маршрут.
Шарп начинает медленно и ритмично постукивать ногтем по железному столу. Щелчок, пауза, щелчок, пауза, щелчок, пауза, щелчок, пауза. Майк сказал ему, что этот звук меня триггерит? Я сую руку в карман джинсов, убедиться, что она на месте. Давлю пальцем на острие, но не настолько глубоко, чтобы пошла кровь.
Он с любопытством смотрит на мою руку. Но это его не останавливает.
— Вы разведали новый маршрут. И продолжали его преследовать. Чаще всего шли в двадцати ярдах позади. Когда приятели смеялись над его маленькой поклонницей, Майк называл вас «Рыжий Репей». Он тоже стал видеть сны, скорее, кошмары, в которых рыжая девочка в синем пальто закалывала его насмерть кинжалом. Я ничего не напутал? Майк рассказывает эту историю куда лучше. Особенно после пары бутылок «Шайнера» [6].
Не думаю, что кто-нибудь способен рассказать эту историю лучше Шарпа. Может быть, потому, что в некоторых местах его голос падает и становится таким тихим, словно он проглотил уголь.
Может быть, потому, что я не знала подробностей. Эта история разделяет нас с Майком, и по большей части мы стараемся в нее не углубляться. Слушая ее, я ощущаю себя не в своей тарелке, даже виноватой.
— Это Техас, — говорю я. — Мы тут скорее по лошадям, пальто не про нас. — Я показываю на стол. — Фотографии? Не возражаете, если мы перейдем к делу?
Телефон Джесса снова пищит. Он и ухом не ведет. Как будто не слышит. Как будто я его ни о чем не спросила.
Щелчок, пауза, щелчок, пауза, щелчок, пауза, щелчок, пауза.
Своим пальцем он словно забивает гвозди в мой мозг, превращая его в пористый коралл.
Стремительным движением я выдергиваю руку из кармана, подаюсь вперед и сжимаю в кулаке его палец. Это прикосновение не сравнить с прикосновением к ладони Пайпер. Я знала, оно будет похоже на электрический разряд. Бьющий в обе стороны. Я отпускаю его палец.
— Можете сами закончить вашу историю, или я ее закончу, — спокойно говорит он.
Я еле заметно киваю.
— Можете сами закончить вашу игру, или я ее закончу.
Шарп демонстративно кладет руки перед собой.
— Еще минуту. Осталось всего ничего. — Он прочищает горло. — Майку пришлось несладко, мальчишка только-только расправил плечи. Строил из себя мачо. И ни за что не признался бы, что какая-то девчонка пугает его до смерти. Но мать грозилась его наказать, если он не перестанет опаздывать на уроки фортепиано по четвергам и к репетитору по вторникам. Чтобы избежать встречи с вами, он плутал по двадцать-тридцать минут. И однажды его мать постучалась в вашу дверь. Наорала на вашу маму. Вы это помните?
Вашему ребенку нужна срочная помощь психолога, неужели вы этого не понимаете?
Как не помнить.
— По настоянию матери, которая просила его не бояться и не опаздывать на уроки, Майк вернулся к прежнему маршруту мимо вашего дома. Не бояться. Не опаздывать. Таков теперь был его девиз. Примерно за квартал от вашего дома он сделал музыку еще громче. И все же не выдержал, взглянул на крыльцо, с которого ваша мама велела вам не спускаться. Вероятно, она также велела вам не говорить ему ни слова. Молчание безопаснее. И выглядит более весомо. С крыльца открывался превосходный вид.
Щелчок. Пауза. Одно осторожное касание.
— Я читал полицейский отчет, — говорит Шарп. — Подросток за рулем синего «мустанга» въехал на бордюр прямо перед вашей лужайкой. Девчонка весом в тридцать четыре килограмма вытолкнула из-под колес лайнмена-старшеклассника. Но вы оказались недостаточно быстры. А Майк винит во всем себя. Думает, если бы к вам прислушался, до сих пор бы вас избегал, выбрал бы в тот день другую дорогу. И сейчас вы не хромали бы, когда начинаете уставать.
Теперь уже Шарп подается вперед.
— Кто-нибудь счел бы эту историю подтверждением того, что вы обладаете сверхъестественными способностями, — тихо говорит он. — А знаете, как я это называю? Семенами дисфункциональных отношений.
Я жду, но вопрос так и не задан. Считаю ли я, что синий «мустанг» — простое совпадение, или то было божественное озарение?
А я могла бы сказать правду, после стольких лет.
Шарп показывает на снимки.
— Ну, Рыжая бестия, посмотрим, на что вы способны.
Цель номер один: перестать стучать в стену.
Цель номер два: перестать грызть ногти.
Бридж говорит, что могла бы решить обе проблемы, связав мне руки за спиной. Сегодня она покрасила мне ногти «Некусайкой». Ужасный привкус. Я сказала ей, что в лаке содержится денатониум бензоат, самое горькое химическое соединение на свете. Оно есть в составе средства для мытья унитазов. Она ответила, что это меня не убьет, зато она когда-нибудь обязательно меня зарежет, если я буду и дальше читать ей названия всех химикатов на этикетках и каждую ночь стучать в стену.
Не хочу, чтобы мне сделали на груди Y-образный разрез, как у того мужчины в маминой подвальной книге мертвых.
Вечером я обкусывала ноготь только на большом пальце.
Но все равно стукнула в стену пятьдесят раз.
Даже не знаю, сколько времени пришлось ждать Джессу Шарпу, прежде чем я решилась огласить свои духовные откровения.
Я разложила снимки сверху, снизу, справа и слева, в конце оставив пять самых показательных, где скорбящие выходят из похоронного шатра, серебряный браслет с подвесками-шармами среди хрупких листьев и черных ягод, селфи в «Инстаграме» [7], череп, бережно сжатый руками в фиолетовых перчатках, и снимок места преступления в глухом лесу с дрона, объясняющий, почему столько времени только Господь и убийца знали, где спрятано тело.
Я откладываю в сторону снимок с браслетом. Снимок вибрирует от ужаса, но кажется здесь лишним.
Девушка практически выскакивает из селфи: шесть дюймов голого животика над камуфляжными леггинсами, инсулиновая помпа на талии. Такая хрупкая, такая молодая и сексуальная, что больно смотреть. Я раскладываю по сторонам фотографии ее голубых глаз и черных дыр в ее черепе, помещая их в разных концах ряда. Не помогает. Оба снимка по-прежнему обвиняют меня в обмане.
Пока я размышляю, телефон Шарпа звякает, детектив шлет сообщения, задрав ноги на стол в нескольких дюймах от ее лица. Как те ковбои, которых туристы ожидают встретить в любом техасском баре, но которые на самом деле предпочитают свои одинокие владения. Ботинки мягко отполированы, подошвы изрядно протерты. Кожа кенгуру, значит не борец за права диких животных, по крайней мере тех, кто дерется. Ручная работа, тысячи две долларов, денег куры не клюют.
Ботинки, изготовленные по мерке, удобнее беговых кроссовок — сапожник точно знал, где вторая плюсневая кость Шарпа соприкасается с землей. Уверена, Шарп их не щадит.
Я ходячая энциклопедия в том, что касается рук и ног. С раннего детства мать подпитывала мое нездоровое научное любопытство курьезными подробностями, которые замечала на местах преступлений. По внешнему виду обуви можно о многом догадаться, но отпечатки ног — отпечатки ботинок — дают неоспоримые факты.
Рост, вес. Стояли вы или бежали, не разбирая дороги.
Чтобы одурачить ФБР, чем он успешно занимался в течение двадцати шести лет, «Унабомбер» Теодор Качинский [8] прикрепил к ботинкам подошвы меньшего размера.
Ботинки Шарпа оставляют на земле глубокий, нестираемый след. И это мне тоже известно.
Мне хочется спихнуть их со стола — что за неуважение ко мне и к убитой девушке? Хочется сказать ему, что при таком подходе я ошибаюсь гораздо чаще. Лучше всего у меня получается, когда знание приходит без спроса, а не тогда, когда меня просят подумать над тем-то и тем-то. Не тогда, когда передо мной лежит стопка зловещих фотографий.
Вроде той вспышки, когда я впервые увидела руку Шарпа. Спасает ли он кого-то или топит, заглянула ли я в прошлое, или меня затянуло в его будущее? В любом случае это предопределено.
— Первая буква ее имени — гласная. — Я прерываю молчание, начиная с самого простого.
Не отрывая взгляда от телефона, он убирает ноги со стола.
— С вероятностью в пятьдесят процентов, я правильно вас понял?
— Начинается на «О» или на «Э».
Он поднимает глаза. Моргает, подтверждая мою правоту.
— Скажите мне, как ее звали, — говорю я. — Хочу произнести ее имя вслух. Это придаст мне уверенности.
И ей.
— Одри. Ее назвали так в честь бабушки. Ей было девя...
Я поднимаю руку, останавливаю его, чтобы не узнать ненароком, то ли Одри было девятнадцать, то ли ее бабушке девяносто.
— Так мы играем или нет? — спрашиваю я раздраженно. — Если да, то по моим правилам. Если я спрашиваю, отвечайте только то, о чем я спросила. — Я касаюсь снимка с кладбища. — Думаю, что тот, кто убил Одри, был на ее похоронах. Она знала его. Ее семья его знала. Он обнял ее мать. Вдохнул запах ее духов и чихнул. Но на этом снимке его нет. — Я закатываю глаза, чтобы не видеть, как он обнимает ее мать. — Понимаю, о чем вы думаете. Тоже мне новость. Более половины жертв женского пола убиты своими знакомыми.
— Девяносто, — сообщает он мне. — Девяносто процентов.
Я мысленно делаю заметку — надо спросить, кто чихал на похоронах.
— Не думаю, что Одри была убита или похоронена в Техасе. — Я полна решимости вышибить из него всю самоуверенность. — Не думаю, что она родом отсюда. Это заставляет меня сомневаться в том, что вы расследуете ее дело. — Я поднимаю руку. — Пока ничего не говорите. Убийца был молод. Или в возрасте, но в невероятно хорошей форме. — Я колеблюсь. — И была еще какая-то простыня в зеленую полоску. Не утруждайтесь искать ее на снимках, ее там нет.
— Значит, либо молод, либо стар. Принято. Он нес ее на руках всю дорогу наверх или она шла сама?
— Ее... несли или волокли.
— Почему?
Я не уверена.
— У нее был диабет. Подросток, который учился жить со своей болезнью. Возможно, она страдала булимией. Для нее это был бы трудный маршрут, даже если он как-то не вывел ее из строя раньше.
— Это то, что вы чувствуете в запредельном мире, или то, что видите на снимках?
— Посмотрите на ее селфи, кожа да кости, — решительно отвечаю я. — Пустые пакеты от красных «Доритос» и «Орео» в мусорном ведре. Это то, что я вижу.
Но также я чувствую ноготь, словно рыболовный крючок, у нее в горле. Вкус сточных вод в ее глотке. Вижу размокшие оранжевые чипсы в унитазе. Искусственные красители: Желтый 6, Желтый 5, Красный 40.
— Вы же понимаете, что меня в вас раздражает? — спрашивает он.
— Важнее, что раздражает в вас меня, — парирую я. — Я делаю вам одолжение. Майк сказал, вам нужна моя помощь в поисках пропавшей девушки. Но эту девушку давно нашли, правда? Вы показали мне закрытое дело. Проверяли меня. Мои способности. Характер. Просто скажите, что с ней случилось.
Он постукивает указательными пальцами друг о друга, соединив их треугольником, и вот мне уже хочется заорать со всей мочи.
— Одри Дженкинс. Ей было почти двадцать. Десять лет назад ее убил сводный дядя, Джеб Уэйверли. На санках втащил на холм и зарыл на территории государственного парка Орегона. Восемь лет спустя он признался — не мне, кстати, — когда Одри принялась орать ему в ухо по ночам. Он засунул ее выпускной портрет между матрасом и пружинным блоком. Портрет украл на поминках. Я бы сказал, смело. Я использую это дело в одном из своих курсов по криминологии. Что касается наблюдательности, вы получаете высший балл.
— И это вы называете извинением?
— Я бы извинился, будь на простыне зеленые полосы.
— А вы уверены, что у него никогда не было такой простыни?
— Послушайте, Майк расстроился, когда я решил испытать вас на закрытом деле... что я не поверил ему на слово насчет ваших... способностей. Но я должен был составить собственное представление о вашем безумии, простите за это слово, прежде чем привлечь вас к делу, когда мэр пышет жаром в шею шефу полиции.
Не сомневаюсь: он ждет, когда я спрошу, о каком деле идет речь.
— Не нравится мне, когда меня используют, — говорю я вместо этого.
— Но не так сильно, как мне не нравится идея использовать вас. Вы — кошмар пиарщика. Майк до сих пор считает, что только из-за вас до сих пор ходит по земле. Это конфликт. Если бы вы объявили себя реинкарнацией принцессы Дианы, Майк нашел бы для вас корону.
— Когда принцесса умерла, я уже родилась. Это невозможно.
Он переступает с ноги на ногу:
— Моя тетя Эдди верит, что МИ-шесть убило ее, потому что Диана была беременна от Доди Аль-Файеда.
Я пожимаю плечами:
— Теории заговора основаны на эмоциях. Никто не хочет признавать, что такая необыкновенная личность, как Диана, умерла обычной, случайной смертью.
— Никто не хочет признавать, что любой может умереть обычной, случайной смертью. Вивви, неужели я первый человек на свете, которому нужны доказательства, что вы та, за кого себя выдаете?
Вивви. Имя для самых близких. Впервые мне кажется, что неплохо бы спросить, прежде чем так ко мне обращаться.
— Я не навязывалась, — отвечаю я натянуто. — Никогда не просила Майка втягивать меня ни в одно из его расследований. Я вернулась в город, потому что моя мать умирала. Вернулась, чтобы ухаживать за ней часть этого лета. Я живу и работаю в пустыне Чихуахуа, но сейчас мне приходится мотаться туда-сюда. Я наблюдаю за звездами в национальном парке Биг-Бенд, и моя работа не требует постоянного общения с умершими, да и с живыми тоже, если уж на то пошло.
Я никогда не представляюсь астрофизиком. Слишком помпезно. Именно так сказала мне моя мать в день, когда я получила степень, — убери диплом в стол.
Уверена, Шарп уже все про меня знает — что он, как хороший экстрасенс-мошенник, выудил у Майка все ответы, изучил все письменные свидетельства обо мне с момента моего рождения.
— Соболезную, — произносит он мягко. — Майк сказал, что вы были вундеркиндом — в двадцать пять обнаружили в космосе какой-то особенный свет, который может свидетельствовать, что мы не одиноки во вселенной. Получили солидный грант, чтобы обосновать свою теорию. Самая подходящая работа для такой, как вы.
— Я обнаружила отблеск искусственного света, исходящий от планеты за пределами нашей системы, — сухо отвечаю я. — Свет, не поддающийся объяснению.
— Что ж, посмотрим, что вы извлечете на свет вот из этого.
Он подходит ближе, вытаскивая из кармана еще одну фотографию, маленькую, где-то четыре на шесть. Я ощущаю запах соли на его коже, мяты на его языке, грязи на ботинках, едва уловимый запах сексуального контакта.
Эта смесь сбивает меня с ног.
— Взгляните. — Он выкладывает фотографию на стол. — Она и есть мое дело. Мэр считает, что, если спустя одиннадцать лет мы найдем ее тело, он выиграет выборы.
Я смотрю на девочку трех-четырех лет. На голове торчит задорный розовый бант. За спиной размытые брусья детского игрового комплекса, темная зелень деревьев, зовущая укрыться в их тени. Снимок был сделан до того, как фильтры превратили наши миры в гиперреалистичные, — во времена, когда души умерших еще могли преспокойно являться на фотографиях в виде теней или бликов.
Девочка на снимке молчаливо повторяет мне одно и то же — то, что сказала две недели назад, когда Майк оставил мне этот розовый бант в пакете с уликами.
Только тот бант был сплющен и забрызган кровью.
Это было неправильно, совершенно недопустимо, но в тот день я достала бант из пакета. Провела острым краем по щеке. Позволила слезинке намочить ткань, прежде чем осознала, что плачу.
Я точно помню то единственное слово, которое написала на бумажке с липкой полоской. И теперь понимаю, что из-за этих каракулей сижу здесь сейчас, понимаю, почему Майк думает, что я могу помочь полиции закрыть дело. Его власть надо мной — мое желание угодить ему, сохранить ему жизнь — то, с чем я борюсь, сколько себя помню.
— Все хорошо? — спрашивает Шарп.
Я резко отшатываюсь от стола:
— Не могу простить вам этого слова.
— Какого?
— «Безумие».
— Мне требуется еще поработать над этим делом, чтобы начать вас уважать.
— Это свидетельствует об отсутствии у вас воображения. — Я поднимаю с пола рюкзак, закидываю его на плечо. — Вы никогда не собирались привлекать меня к этому делу, что бы я вам тут ни наговорила. Просто хотели, чтобы я ответила отказом. Вы справились. Получайте, я говорю вам «нет».
Вид у Шарпа невозмутимый. Впрочем, я еще не закончила.
Что-то в этом деле меня смущает. Я тянусь через стол, пальцем подвигаю к нему снимок.
— Этот браслет не принадлежал Одри Дженкинс. Та, кому он принадлежал, до сих пор не найдена. Снимок попал в расследование по ошибке. Какая небрежность. Мы же не хотим сбивать с толку ваших студентов? Или меня?
Ритм, который Шарп отбивает, замедляется. Ладонь сжимается в кулак. Кажется, его пробило. Этот снимок задел его за живое больше, чем все остальное.
— Как интересно, — произносит он сдавленно. — Я показываю вам закрытое старое дело, а вы хотите, чтобы я открыл новое.
Я бегу к своему джипу, припаркованному в дальнем углу стоянки рядом с полицейским участком, но убежать мне не удается. Девочка с розовым бантом преследует меня по пятам, и с каждым шагом ее пухлые ножки вытягиваются, становясь стройными и загорелыми.
Запрыгиваю в машину и захлопываю за собой дверцу. Еще секунду. Благословенная тишина. Девушка испарилась, иногда так бывает. Я включаю зажигание, поднимаю голову, и меня ослепляет июльский блеск, бьющий через открытую крышу. Солнце такое же горячее, как ручка дверцы, ведущая в ад. Впрочем, после двухчасового холода в кондиционированной камере и ад покажется раем.
— Вивви. — Это Джесс Шарп. У окна моего джипа.
Невероятно. На стоянке по меньшей мере пять десятков машин, а мой джип спрятан за широкофюзеляжным белым пикапом с отвратительными толстыми крыльями. Моя сестра зовет их боковыми сиськами.
Как он вообще меня заметил? Шарп протягивает в открытое окно толстую папку, перетянутую тремя резинками:
— Ознакомьтесь с делом о пропаже ребенка. Завтра. К трем.
— Вы что, не поняли? Я сказала «нет». И в любом случае Майк должен был предупредить, что я так не работаю.
Я сую папку обратно в окно. Он даже не делает попыток ее взять.
— Возможно, вам следует пересмотреть методы работы. — Его губы сжаты в тонкую линию. — Бабушка этой девочки устраивает вечеринку по поводу четырнадцатилетия внучки на кладбище у пустой могилы, а ее единственная дочь отбывает срок вместо того, чтобы сидеть рядом и обнимать ее за плечи. Она заслуживает знать, правда ли то, что вы написали на бумажке с клейкой полоской. И откуда вам это известно.
Он обходит белый пикап спереди. Я слышу писк пульта, и меньше чем через минуту он с ревом выезжает со стоянки. Еще дюйм — и он задел бы мой джип.
Мама сказала, что сожгла свою книгу мертвых. Запретила нам с Бридж спускаться в подвал. Думает, мы не знаем, что она водит туда чужих людей, когда мы отправляемся спать.
Прошлой ночью это была пожилая тетя, позапрошлой — мужчина в синем галстуке и с записной книжкой.
Когда я спросила Бридж, она ответила, что это не мое дело, а мое дело — выгружать посуду из посудомойки и прибираться в своей комнате, а то там воняет, как будто кто-то помер.
Сегодня, пока мама была в подвале, я стукнула в стену шестьдесят два раза. Бридж наэкономила денег на новые наушники и теперь спит в них. Боюсь, если я закричу, она меня не услышит.
«Жива» — вот что я написала на том листке с клейкой полоской. Маленькая девочка с розовым бантом жива. Живет где-то в большом мире, и сегодня ей исполняется четырнадцать, знает она об этом или нет.
Я припарковалась на кладбище под старым дубом, укрывшим мой джип листвой. Камуфляжный цвет не мой выбор, но я купила джип задешево у техасского охотника, который женился на очень симпатичной веганке из Вермонта.
Обычно я поднимаю свой мощный бинокль вверх, а не разглядываю в него древние надгробия, такие истертые и бугристые, что напоминают черные камни, упавшие с неба.
Чтобы разглядеть воздушные шарики в нескольких футах от надгробий, бинокль не нужен. Они розовые, как ее бант. Я насчитала трех мужчин и пять женщин, которые стоят вокруг надгробия, взявшись за руки, а воздушные шарики привязаны к их запястьям. Наши ритуалы, связанные со смертью, не сильно изменились с начала времен. Я слишком далеко, чтобы разобрать слова, но три телекамеры утолят мое любопытство, когда под скороговорку диктора я буду смотреть репортаж с кладбища в вечерних новостях.
История девочки разбросана по пассажирскому сиденью джипа. Разорвав резинки на папке, я сказала себе, что прочту одну страничку, не больше, но одна превратилась в две, потом в три, пока я не перестала считать. Чем глубже я закапывалась в эту папку, тем явственнее всплывало смутное воспоминание: мама рассказывала мне о пропаже девочки в Форт-Уэрте, когда я училась на первом курсе в Бостоне. Девочка жила неподалеку.
Тогда мне было не до того, я пыталась найти себя новую там, где никто не знал меня старой. Средствам массовой информации тоже было не до девочки из Форт-Уэрта: массовый расстрел в начальной школе Сэнди-Хук, убийство чернокожего подростка Трейвона Мартина, беременность принцессы Кейт, революционные «Пятьдесят оттенков серого», породившие новый жанр — порно для домохозяек.
Поначалу дело не получило заметного резонанса за пределами Техаса, хотя скроено было идеально.
Любящая состоятельная пара, респектабельные техасские адвокаты, познакомились в университете Южной Калифорнии. Хорошенькая трехлетняя дочь по имени Лиззи с родимым пятном на плече в форме сердечка. Дряхлый пряничный особняк в викторианском стиле с таким количеством тайников, закоулков и закутков, что для их исследования потребовались бы поистине шерлокианские усилия.
Николетт и Маркус Соломон только начали возрождать былую славу особняка, когда маленькая Лиззи пропала. Только что стояла на кухне в голубом сарафане с пуговками в форме ромашек на плечах, и с тех пор никто больше ее не видел.
Мать девочки клялась, что вышла из кухни на десять минут, ответить на телефонный звонок. Ее муж находился в двухстах милях от города у постели умирающей матери. Все двери были заперты на засовы, до которых Лиззи не сумела бы дотянуться — их первыми установили перед заселением в особняк.
Николетт в отчаянии позвонила в 911, решив, что дочь застряла в каком-нибудь закутке дома площадью в пять тысяч квадратных футов, играя в новую игру — прятки с плюшевым мишкой. Минут пятнадцать мать звала Лиззи, пока не сообразила, что ее малышка может сейчас задыхаться в ловушке.
Прибыли пожарные. Затем полиция. Затем собаки.
Николетт Соломон ни разу не изменила показаний в ходе девяти изнурительных допросов: четыре раза ее допрашивали детективы из Форт-Уэрта, которые вели дело в начале, трижды — техасские рейнджеры и дважды — ФБР. Ее муж, адвокат по семейным делам, присутствовал на каждом допросе. Общество, с одной стороны, им сочувствовало, с другой — проявляло признаки растущего недоверия. Почему и куда мог пропасть ребенок из кухни в десять часов утра?
Разве это не трагично, не удивительно, разве это не странно? Более сотни волонтеров под руководством полиции рыскали по гостиничным парковкам в поисках автомобиля, который соседка описала как синий или серый седан со знаками «L» и «8» в номере.
Девять дней спустя буйным цветом начали расцветать теории заговора. Муж неохотно оставил поиски, временно уехав в Восточный Техас хоронить мать. Почти два дня Николетт провела в одиночестве. Глубокой ночью соседи по обе стороны слышали громкий стук, доносившийся из особняка.
Николетт Соломон замуровала дочь в стену? Убийство было случайным? Или намеренным?
Техасские рейнджеры прибыли со своими кувалдами и лучшими поисковыми собаками.
Под детской кроваткой они нашли розовый бант с пятнами крови, происхождение которых Николетт — но не врач — объяснила тем, что Лиззи ударилась головой, когда лазила по игровому комплексу в ближайшем парке.
Супруги утверждали, что дело в мешках с известковой мукой, которые лежали в подвале для устранения неприятного запаха: в течение двадцати лет, пока дом пустовал, подвал облюбовали кошки.
Было доказано, что телефонный звонок, ради которого Николетт вышла из кухни, был исходящим, а не входящим и адресовался ее двадцатичетырехлетнему клиенту, звезде родео, владельцу ранчо в две тысячи акров, на которых можно зарыть труп. Сообщения, которыми эти двое обменивались, доказывали, что у них роман.
Николетт Соломон осудили год спустя. Тело девочки так и не нашли. Косвенные улики включали детсадовский рисунок Лиззи, который мог изображать кровавую драку между родителями, а мог — тарелку спагетти с томатным соусом. А еще показания подруг, которые утверждали, что за две недели до исчезновения Лиззи Николетт после двух бутылок вина пожаловалась, что поспешила с замужеством и рождением ребенка.
На вторую годовщину исчезновения дочери муж Николетт вошел в покинутый им особняк и попытался повеситься на перилах, которые обломились и тем самым спасли ему жизнь.
Слишком много подробностей.
Я усиливаю фокусировку. Шары взмывают в облака, толпа расходится. Мужчина протискивается между сгорбленной пожилой женщиной в платье в розовый цветочек и репортером, который тычет микрофоном ей в лицо.
Язык его тела прост: «Убери это немедленно».
Возможно, заботливый сын. Или угодливый мэр, который цепляется за все еще числящуюся пропавшей Лиззи ради политических амбиций. Мужчина поворачивает голову. Его глаза, словно пули, пронзают меня навылет, хотя я знаю, что на таком расстоянии видеть меня он не может. Я опускаю бинокль.
Не сын. И не мэр. Джесс Шарп — коп, который не верит в чувства. Я бы заметила его еще раньше, но он сменил образ бравого ковбоя на образ биржевого брокера, который удивительным образом ему к лицу. Бежевые брюки, голубая рубашка с воротничком, стильный галстук в зелено-голубую полоску. Только ботинки остались прежними.
Я медленно поднимаю бинокль. Он придерживает пожилую женщину за талию, провожая ее к «бьюику» конфетно-розового оттенка. Помогает ей забраться на водительское сиденье, прежде чем исчезнуть за деревьями, где, вероятно, припарковался.
Я не сразу решаюсь пересечь кладбище, но за двадцать минут ожидания единственными человеческими существами в поле моего зрения оказываются два землекопа, которые возятся в дальнем углу.
На удивление, надгробие Элизабет Рэй Соломон поражает простотой.
Ни выгравированного ангела, ни слов из Библии.
Никаких дат, даже даты рождения.
Только имя.
И четыре слова.
Не здесь, но везде.
Я опускаюсь на колени, рюкзак соскальзывает с плеча и грохается о землю. Я шарю внутри в поисках подходящего инструмента для копания, пусть будет отвертка.
Приподнимаю небольшой кусок дерна у основания могильного камня, прежде чем расстегнуть серебряную заколку, которая собирает мои волосы в длинный тугой хвост. На заколке в форме полумесяца изящная гравировка: «Вивви». Это подарок мамы. Она решила, что полумесяц — мой символ, после того как я схватила полосатого гремучника, нацелившегося на Бридж, которая беззаботно грелась на солнышке в бикини в розово-голубую полосу, и швырнула его через двор. Змея оставила у меня на руке глубокий укус в форме полумесяца. Мне было четырнадцать, но шрам так и не сошел.
Горячий ветер заставляет травы трепетать. Заставляет трепетать меня. Мама здесь. Ее могила, еще в форме холмика красной земли, в тысяче ярдов отсюда. Осознав, что Лиззи похоронена на том же кладбище, где чуть больше недели назад я стояла рядом с сестрой, а черный костюм Майка выделялся на фоне голубого неба, я чуть было не отказалась от дела.
Я опускаю полумесяц в ямку. В заколке застряли волосы. В волосах огромная сила, поэтому я их оставляю. Когда-то женщины хоронили прядь волос вместе с умершими возлюбленными. Мать любила говорить, что она видит будущее в пряди волос задолго до того, как ДНК найдет убийцу в пчелином улье сайта родословных.
Я утрамбовываю дерн, чтобы выглядел нетронутым.
Это скорее обмен, чем подарок. Своего рода признание Лиззи, что в участке я вытащила ее заколку из пакета с доказательствами и сунула в карман. Я аккуратно отцепила заколку от розовой ткани и убрала бант обратно в пакет, надеясь, что Майк не заметит. Решила, что ДНК, которое можно выделить из пятен крови, все еще там.
Я использовала заколку Лиззи, чтобы причинять себе боль, как другие накручивают на запястья резинки. Чтобы сосредоточиться. Разогнать демонов. Заколка сменила наконечник стрелы, заменивший медный крестик, заменивший сережку-гвоздик, заменившую бесчисленное количество предметов с острыми краями, которые я носила в кармане с десяти лет, пока либо не теряла их, либо они не утрачивали надо мной свою власть.
Я украла заколку потому, что она была остренькая и маленькая, а не потому, что услышала, как Лиззи сказала: «Жива». Так я объясняю это себе.
«С днем рождения, Лиззи, — шепчу я. — Повеселись там хорошенько».
Уходя, я каждой клеткой тела чувствую, что за мной наблюдают.
Может быть, Джесс Шарп.
Может быть, крохотная частичка Лиззи, которая еще помнит, где ей следует быть.
Сегодня я прочла, что при кремации тело отдают не целиком, как я думала раньше.
Это просто кости, которые специальный механизм измельчает в порошок. А ткани испаряются в печи. Бридж заявила, что не желает слышать мои научные выкладки за столом.
Они с мамой снова сильно поссорились. Бридж хочет знать, кто наш отец, а мама говорит, что отцы у нас разные. Она велела Бридж перестать жаловаться на все подряд, особенно на запах в моей комнате.
Бридж хлопнула дверью спальни.
Мама сказала мне оставить ее в покое.
Велела не стучать сегодня вечером.
Я все равно стучала, только очень тихо.
Судя по количеству пустых стопок на барной стойке, Майк не стал меня дожидаться. Странно, не в его характере звать меня пропустить по стаканчику в полуночный час, час ведьмовства, когда солнце с луной меняются местами, а жены и мужья задаются вопросом, почему их благоверные до сих пор не дома.
Из загадочного сообщения Майка я заключаю, что он хочет расспросить меня про утро с Шарпом и решил, что выпивка сгладит углы. Майк стоит спиной к немногочисленной толпе, фигуры затаились в тенях, как в одной из наших заброшенных шахматных партий из детства.
Я осматриваю бар, как учил меня Майк, когда входишь в незнакомое помещение. На танцполе король встретил королеву, единственную, кроме меня, женщину в баре. Две ладьи в бейсболках глазеют на ее формы, надеясь, что еще могут ее съесть. Четыре пешки, помельче и не такие мужественные, теснятся в кабинке, их сила — в количестве.
Майк — рыцарь без страха и упрека, бесстрашная фигура с лошадиным крупом, нападает внезапно и может взять любую фигуру при помощи простой стратегии и ограниченной тактики.
Я подхожу и машу телефоном у него перед носом вместо того, чтобы поздороваться.
— Ты назначил встречу по этому адресу. В заведении «У Ти Джея». На вывеске написано: «Тобогган Стива».
— Извини. Сила привычки. С год назад владелец решил поменять название. Среди завсегдатаев оно не прижилось.
Я машу рукой мужчине с татуировкой-трилистником на плече, который расставляет на стойке бурбон.
— Стив?
Он поднимает голову:
— Вроде так все кличут. Чем могу помочь?
— «Топо Чико» со льдом и лаймом. «Тито» с вишенкой и сахаром на ободке. И чего-нибудь пожирнее, и чтобы много халапеньо.
Я разворачиваю табурет к Майку:
— Краткая версия такова. Свести меня с Джессом Шарпом не получится.
— Я не прошу тебя с ним целоваться.
— Он мне не верит, — говорю я решительно. — Я не могу так работать. И давай смотреть на вещи прямо — я годами не пользовалась своими... способностями. Начну ошибаться, а ему только того и надо. К тому же я не могу быть объективной. Я прочла половину дела.
То, что я больше не полагаюсь на свои способности, — маленькая ложь во спасение. Я всегда говорю так Майку, с тех самых пор, как вытащила его из-под колес. Мои способности при мне двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, как у проститутки, которая трудится на не знающего жалости сутенера.
Майк понятия не имеет, что попал в точку, давая мне папки с самыми глухими нераскрытыми делами полицейского департамента. Больше всего меня любят убитые и пропавшие без вести. Обычно я могу от них отмахнуться. Но мне случалось анонимно отправлять по почте подсказки. Звонить матерям с разового номера. Я как врач неотложки, который готов зашить рану, сделать искусственное дыхание или констатировать медленное умирание, а после отпустить пациента восвояси и больше никогда его не встретить. Так я объясняю это себе. Что сама позволяю им уйти.
— ...Шарпа нужно понять. Он никогда не отступается. Он еще чванливее, чем кажется, но под этим самодовольством скрывается дьявольский ум. Готов залезть в душу осужденному серийному убийце и под пиццу и разговоры о бейсболе на скамейке для пикников вытянуть место, где зарыта еще дюжина чьих-то дочерей. Если бы ты просто присела рядом, то ни за что не догадалась бы, кто из них убийца. Он так глубоко влезает в их ДНК, что ты начинаешь сомневаться: а выберется ли он обратно? Каким бы он ни был, все это ради дела. И если немного актерской игры и пицца не сработают, он прибегнет к другому способу.
— Похоже, со мной он использует кувалду.
