Обитель Синей Бороды E-Book

Вера Колочкова

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Секреты женского счастья. Проза Веры Колочковой
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 295

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Всегда хочется верить в доброе, светлое, лучшее, даже если кажется, что завтра — катастрофа. Об этом новый роман известного автора Веры Колочковой. Автор еще раз доказывает — что бы ни случилось, все преодолимо, доброта побеждает жестокость, хорошие люди на свете есть, и из любых безвыходных ситуаций всегда есть выход, если оставаться с чистой душой, молиться и жить по совести.

Leseprobe

Вера Колочкова Обитель Синей Бороды

Баю-баюшки-баю,Не ругаю, не браню,Но добром те говорю:Спи, жадобушко, покрепче,С тобой некому водиться,Окол батюшки вертеться,Нету бабушек родных,Нету теток жалобных.Только есть у тя добраРодна маменька одна…

(Старинная русская колыбельная)

– …Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят…

Соня напряженно следила за подрагивающей рукой Екатерины Васильевны, в которой та держала бутылочку корвалола. Будто и впрямь имело значение, сколько капель попадет в расписную стекляшку, предназначенную для священного действа. Подумаешь, на пару капель меньше… Или больше… Какая, в общем, разница? Но умела, умела ее свекровь аккумулировать тонус чужого напряжения и даже из таких, собственно, мелочишек. Держала свою стекляшку на уровне глаз, щурилась болезненно, шептала сухими губами:

– Шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три…

Шестьдесят четыре! Шестьдесят пять! Уф… Все, слава богу. Апогей. Можно вздохнуть свободно. Нет, как это у нее получается, интересно? Специально старается, или природная органика такая?

Соня отхлебнула чаю, задумалась. Нет, не специально, наверное. Все-таки характер у Екатерины Васильевны был добрый, покладистый. Вот и сейчас – улыбнулась грустно, глядя на нее.

– А знаешь, Сонюшка… Мне иногда кажется, когда капли отсчитываю, будто годы мои так же в склянку прокапали… Очень уж быстро. От первого до шестьдесят пятого – полторы минуты. Иногда даже оторопь берет… Впрочем, тебе этого не понять. В твоем возрасте время еще безразмерным кажется. Вся жизнь впереди…

– Смотря какая – жизнь, Екатерина Васильевна. Если такая, как у меня…

Сказала – и осеклась. Зачем, зачем?.. Зачем лишний раз трогать то, о чем нужно старательно умалчивать, зачем самой себе под дых бить? И под дых Екатерине Васильевне? Она-то уж точно этого не заслужила! Она ж вон после каждого трудного дня корвалол пьет. И ничего, не жалуется. Только вздыхает смиренно.

– Ты ешь, Сонюшка, ешь… Устала сегодня, наверное. Расскажи, как у тебя на работе дела? Удачный день был?

– Да так себе. Меня Самуил Яковлевич сегодня в свой процесс взял, на уголовку, чтобы я опыта набиралась.

– А что, сложный процесс?

– Ну да, сто восьмая, часть первая.

– Ой, я не понимаю, Сонечка.

– Ах да, извините. Это убийство, совершенное при превышении пределов необходимой обороны. А субъективная сторона преступления вообще-то вполне банальная. Приехал муж из командировки, а у жены – любовник. Ну, ему голову снесло, в состоянии аффекта за нож взялся. И пришлось бедному Казанове не только себя защищать, но и любовницу.

– Так в чем же тогда превышение-то? Этой, как ее… необходимой обороны?

– Да в разнице весовых категорий. Муж был так себе, хлипенький, да еще и матушка его в суд выписку из истории болезни принесла. Он, оказывается, толком и руки поднять не мог, какое-то специфическое заболевание. А убивец наш – мужичок довольно крепенький, бывший боксер.

– Да, жалко мать. Выходит, ее сына не только обидели, но еще и убили. Как такое пережить? Я бы на месте судьи прижучила этого бывшего боксера по полной программе. Судья-то женщина, надеюсь?

– Да женщина, женщина. Причем того самого возраста, позднего материнского. Самуил Яковлевич говорит, именно это обстоятельство и сыграет не в нашу пользу. Убивец-то – наш подзащитный.

– Ох, Сонюшка, не знаю, не знаю. Трудную ты себе профессию выбрала, совсем не женскую. Есть опасность с годами душой очерстветь.

– Нормальная профессия, Екатерина Васильевна. Мне нравится. Да и Самуил Яковлевич меня хвалит, говорит, что я способная и хваткая. И что со временем из меня приличный адвокат получится. По крайней мере, это интереснее, чем за учрежденческим столом сидеть и бумажки перебирать!

– Это ты сейчас на Олега намекаешь, да?

– Да почему сразу – на Олега? Он не звонил, кстати?

Екатерина Васильевна вздрогнула и бросила на Соню быстрый взгляд. Нет, не сердитый. Растерянный, скорее. Она всегда немного теряется, когда надо на неудобный вопрос о сыне отвечать. И обязательно при этом держит паузу – выстраивает заранее мягкий ответ, будто соломки подстилает. А может, она, Соня, и впрямь спросила слишком резко? Не надо было.

– Да, он днем звонил, Сонечка. Мы с Николенькой аккурат с прогулки пришли. Он на домашний номер звонил. Сказал, что мобильник потерял. Ты же знаешь, какой он рассеянный.

– И что сказал?

– Да так, ничего особенного. Спрашивал, как мы тут. Говорит, на работе опять аврал. Надо каждый вечер сидеть, да еще и выходные прихватить придется. Да ты позвони ему на домашний номер, время-то десять часов, он наверняка уже с работы приехал! Сидит там один, в чужой квартире, как сыч.

А вот теперь вздрогнула Соня. И бросила на свекровь быстрый взгляд. И приказала себе: молчи! Молчи. Не ведись на трогательную нотку материнской заботы, не раздражайся. И пусть твое молчание тоже аккумулируется в паузу – и совсем не для того, чтобы мягкой соломки подстелить. Да, неловкая пауза получается, холодноватая, но что ж делать, откуда в ней осторожной мягкости взяться? Ведь если со стороны посмотреть, если объективно… Это что же у нас получается? Добрая милая свекровь советует злой невестке позвонить мужу на «домашний» телефон? Как будто это нормально, что «домашний» телефон как раз и не дома, а в чужой съемной квартире!

Соня медленно выдохнула вспыхнувшую так некстати обиду и проговорила тихо, опустив голову:

– Хорошо, Екатерина Васильевна, я позвоню…

Вот такой диалог у них получился, как искушение скоромной пищей в постный день. Хочется высказаться, да нельзя. А эмоции-то все равно пищат под прессом этого «нельзя», колышут кухонное пространство. Разве их за вопросами-ответами скроешь?

Екатерина Васильевна будто сейчас только вспомнила про свой корвалол, плеснула в рюмку немного воды из чайника. Выпила залихватски, как водку, сипло выдохнула, дрогнула вторым подбородком:

– Фу, гадость какая.

В комнате заплакал Николенька. Тонкие мяукающие звуки проникли в кухню жалким призывом, разрывая напополам сердце. Нет, невозможно к этому привыкнуть. И ужасно стыдно, что – невозможно. Как невозможно привыкнуть к беде, к надругательству над человеческой природой. Вставай, мать, беги к своему несчастному дитю, к своему ребенку-котенку, родившемуся с синдромом Лежена…

– Сиди, сиди, я сама… – заполошно махнула рукой Екатерина Васильевна, соскакивая со стула. – Наверное, пить захотел…

Ну что ж. Сама так сама. Николенька бабкины руки лучше знает, чем материнские. Так уж получилось, что делать. Екатерина Васильевна сама на эту амбразуру бросилась, с первых дней, как Николеньку из роддома принесли. Пока сама Соня пребывала в депрессии да в горестно-обиженном недоумении к своему женскому организму, Екатерина Васильевна все первоначальные заботы на себя взяла, а их с Олегом вроде как отстранила героически.

Наверное, не надо было отстранять-то. Все же Николенька теперь, вместе со своей измененной пятой хромосомой, врожденными физическими пороками и отставанием в умственном развитии – это навсегда. И она ему – мать. А Олег – отец…

Как всегда, захотелось плакать. Соня уперла локти в стол, сложила ладони ковшиком, спрятала в них лицо. Ау-ау, нету меня… Можно, я лучше сквозь землю провалюсь, чтобы не слышать мяукающего плача моего годовалого сына Николеньки? Мяукающего, разрывающего сердце плача – главного симптома генетического заболевания под названием «синдром Лежена»? Очень редко встречающегося, кстати… Редкого, но именно на их головы обрушившегося…

Все. Затих. Снова уснул, наверное. Надо слезы с лица смахнуть – нельзя, чтобы Екатерина Васильевна видела. Ничего ж не случилось особенного – подумаешь, ребенок проснулся.

Тихо скрипнула половица в коридоре – идет… Крадется на цыпочках.

– Сонечка, я ж совсем забыла. У меня же еще эклеры есть! Купила, когда гулять ходили, на улице, с лотка. Будешь?

– Нет, Екатерина Васильевна, спасибо.

Голос ее все-таки прогундосил слезно, и носом пришлось предательски хлюпнуть. Екатерина Васильевна напряглась, но в лицо Соне не глянула, лишь затараторила быстрым шепотком:

– Да ладно, погоди отказываться. Эклеры свежайшие, сами в рот просятся! Ты же любишь, я знаю! Давай, давай… И чайник еще горячий. Нельзя организму в сладком отказывать, для нервной системы вредно. Ну, хоть половинку съешь.

Выложила перед Соней эклеры на тарелочке, подлила в чашку чаю. Села напротив, преданно улыбаясь:

– Ешь.

А что делать – пришлось. Хоть и противно стало во рту от приторно-сладкого. Екатерина Васильевна удовлетворенно кивнула, заговорила тихо:

– Сегодня массажистка к Николеньке приходила… Сказала, что хорошая динамика есть. Говорит, хорошо бы потом, попозже, его на Мертвое море свозить, солями полечить. Как думаешь, это очень дорого?

– Думаю, да.

– Ничего. Вы же с Олежкой работаете. У него зарплата приличная, еще и повышение по службе обещают. Да и у тебя, надеюсь, дела в гору пойдут.

– Ну, когда они еще пойдут… У меня мало практики наработано. Все клиенты только Самуила Яковлевича хотят, никому адвокат без опыта не нужен.

– Ничего, Сонюшка, ничего… Это вопрос времени. Все как-нибудь образуется, вот увидишь. И с Олежкой у вас образуется, и с Николенькой… Я, кстати, когда он сегодня спал, в Интернет заходила, интересную статью нашла о том, как в американских клиниках таких детей адаптируют. При хорошем уходе многие симптомы уже через год исчезают. Там даже фотографии деток с синдромом Лежена есть – пятилетних, десятилетних. И знаешь – детки как детки! Симпатичные все, улыбаются! И глазки такие осмысленные. Главное, пишут, нельзя руки опускать! Но мы ведь не опускаем, правда?

– Да. Мы не опускаем. Только жаль, не в Америке живем. Здесь никому, по большому счету, до таких детей дела нет. Твой ребенок – твои проблемы. Каждый за себя, одним словом. Да чего я вам объясняю, вы и сами все понимаете…

– Ну-ну… Не впадай в пессимизм, Сонечка. Мы еще поборемся за Николеньку. Вы с Олежкой молодые, здоровые, при хорошем образовании, все у вас впереди! Заработаете денег, поедем потом в европейские клиники.

– Врожденные изменения пятой хромосомы ни одна клиника не поправит, Екатерина Васильевна. Мне кажется, лучше постараться привыкнуть к правде, чем обманывать себя ложным оптимизмом. Принять все как есть.

Соня вдруг услышала себя будто со стороны – голос чужой, с грустными назидательными нотками. И ужаснулась – кому она сейчас это назидание втолковывает? Женщине, которая изо дня в день проводит время с ее больным сыном? Которая ринулась на амбразуру, чтобы освободить ее от материнских обязанностей? Выпустила на волю, как птицу из клетки? О господи! Как жестоко звучит – освободила от материнских обязанностей.

Но ведь и в самом деле – освободила. Когда она сына видит? Убегает утром в свою адвокатскую контору – он еще спит. Вечером возвращается – уже спит. А Екатерина Васильевна тут одна с ним крутится весь день. Потом корвалол пьет. Тяжело. Вон, как за этот несчастный год сдала, совсем в старуху превратилась, за собой следить перестала. Под подбородком дряблый мешочек повис, а раньше его не было. И волосы стала убирать в жалкий сухой хвостик на затылке, не идет ей совсем. Надо бы хоть на парикмахерскую ее уговорить, пусть в выходные сходит.

Свекровь, будто прочитав ее мысли, суетливо огладила себя по лицу, по волосам, улыбнулась немного заискивающе:

– Завтра пятница, Сонечка… Скоро выходной. У тебя будет выходной, или какие-то дела намечаются?

– Нет, Екатерина Васильевна, в субботу ничего не будет.

– Ага. Ну, вот и замечательно. Сходите куда-нибудь с Олегом, развейтесь, отвлекитесь немного. Вы же нигде не бываете!

– Нет-нет! Давайте я лучше вас на пару дней освобожу. Вы ж безвылазно дома сидите, вам же тоже… Вон, в парикмахерской сто лет не были.

– Ой, да на что она мне, эта парикмахерская? И так сойдет.

– Ну, тогда просто погуляйте, по магазинам пройдитесь. На субботу погоду хорошую обещают… А еще лучше – в театр! Я же помню, как вы раньше театр любили!

– Да бог с тобой, Сонечка, куда уж мне. Еще чего придумала – театр! Собираться, одеваться, хлопотать-ехать куда-то… Нет у меня на это сил. Да и желания тоже, если честно.

– Ну, тогда просто поваляйтесь на диване с книжкой… А я с Николенькой погуляю. А потом, когда он уснет, обед приготовлю. Вы завтра ничем не занимайтесь, я в субботу сама все домашние дела переделаю. И белье поглажу. Я видела, там целая гора накопилась.

– Ладно… Будет день, там и поглядим.

Екатерина Васильевна вздохнула, поморщилась, вяло протолкнула ладонь под левую грудь, свободно и некрасиво обвисшую под тонкой трикотажной майкой.

– Да, Сонечка, поваляться бы мне не мешало… Что-то у меня сердце в последнее время с ума сходит. То колотится, как бешеное, толчками, то болью болит…

– Так надо к врачу, наверное? Кардиограмму сделать.

– Можно и сделать, отчего ж не сделать. И лекарства попить можно. Да только сама ж понимаешь – все без толку… Психосоматику никакими лекарствами не обманешь. Думаешь, я не переживаю за вас с Олежкой, за Николеньку? Еще как… А главное, страшно боюсь вас подвести…

– В каком смысле?

– Да в прямом, Сонюшка. Умереть боюсь. А умирать мне никак нельзя – сама ж говоришь, не в Америке живем. Ты права, здесь, по большому счету, никому до наших семейных проблем дела нет. Каждый сам за себя. Вот и боюсь оставить тебя без поддержки.

Соня сразу и не нашлась, что ответить. Все равно, что ни скажешь, будет звучать пафосно. Вроде того: ничего, мол, поживете еще… Глупо как-то. Но не уговаривать же ее не умирать, в самом деле. Неестественно все это как-то выглядит.

Хм… Неестественно. А как тогда естественно? Честно признать, что это действительно была бы для нее катастрофа? Не надо, не умирайте, не подводите, как я без вас с Николенькой справлюсь? Ведь она именно ее, Соню, боится подвести. Не ее с Олегом, а одну ее! Оставить без поддержки – тебя! – она сказала. А о сыне – ни слова, черт побери!

Вместо ответа Соня глухо кашлянула в кулак, повернула голову к окну, за которым июньский вечер вовсю праздновал нежные сумерки – теплые, ласковые, беззаботные. Сиреневые под бирюзовым небом. Вот бы сейчас рвануть туда, в сумерки… Идти вдоль домов в сторону заходящего за горизонт солнца, смотреть на редкие облака, подсвеченные оранжевой прощальной слезой… Какое малое беззаботное удовольствие и какое огромное. «Если б раньше знать, какое оно огромное», – подумала Соня. Если б она умела раньше это ценить… Нагулялась бы на всю жизнь вперед.

Подозрительно и некстати защекотало в горле – расплакаться еще не хватало. Ага, давай… Вместо ободряющих слов для Екатерины Васильевны слезу пусти. А заодно и обиду на нее выплесни – застоявшуюся, как тухлая болотная вода. Давай, она же все стерпит. Потому что она – хорошая мать. Героическая. Она умеет понять и защитить своего сына. Как умеет, как может… Ей-то зачем твоя тухлая обида сдалась?

Соня улыбнулась через силу, произнесла более-менее задушевно, как уж получилось:

– Идите спать, Екатерина Васильевна. А я посуду помою и тоже спать пойду. Идите. Спокойной ночи. И утром не вставайте, не суетитесь для меня с завтраком, я вас умоляю! Лучше поспите лишний часок.

* * *

Зайдя к себе, Соня устало присела на кровать и в который раз подумала о том, как она ее сейчас раздражает. Широкая, занимающая половину пространства, с нелепыми ангелочками в изголовье. И вспомнилось ей, как они ее покупали… Как хихикали над этими ангелочками, символизирующими полет супружеского вдохновения.

– А что, Соньк, давай приколемся! Пусть будут мещанские ангелочки! Своего рода винтаж.

– Ой, да мне вообще все равно, на чем спать! Лишь бы с тобой! Хоть на раскладушке!

– Хм… Вот за это я тебя и люблю, Сонька. За полное пренебрежение к базису! Для меня тоже надстройка важнее. Надстройка-любовь… Неважно, на чем спать, важно – с кем!

– А еще важнее – как!

– Молчи, бесстыдница. Смотри, как бедный продавец покраснел.

– Да он не слышит, я же шепотом! Тем более он не продавец, а консультант! Значит, и в этом вопросе должен консультировать – как…

И прыснули-хрюкнули оба, с трудом сдерживая в себе смех. Весело им было, надо же…

Соня вздохнула и принялась расстегивать мелкие пуговки на белой блузке. Стянула с плеч, бросила на спинку стула. Теперь юбку…

Надо бы за выходные какой-нибудь другой прикид себе организовать. Порыться в шкафу. Что-нибудь строгое, но легкое. А в блузке и в черной юбке уже невыносимо – на улице плюс тридцать. Тем более кондиционер в офисе сломался. Сегодня еще и начала процесса в суде долго пришлось ждать, сидеть на стульчике в душном коридоре. Еще и психовать, что Олег трубку не берет!

Нет, можно ведь было позвонить, предупредить? Ну, посеял мобильник, с кем не бывает. Зашел бы, новый купил. Можно подумать, проблема. Да, весь он в этом – никак не может выплыть из состояния первой растерянности. Жует неприятность, как жвачку. Да если бы только неприятность.

Соня вдруг застыла, ощутив, с какой неприязнью думает сейчас об Олеге. А ведь договаривалась сама с собой. И слово Екатерине Васильевне давала. Понять, простить. Подождать, потерпеть. Проявить женскую мудрость и снисходительность. И ведь получалось вроде поначалу! И с пониманием, и с терпением, и с мудростью! А сегодня вдруг…

Тихо, тихо. Тихо, нельзя в себя пускать раздражение. Понятно, что причины для него есть, но не стоит срывать чеку с гранаты. Никому от этого лучше не будет. Хуже будет, а лучше – нет. И вообще, надо бы повернуть мысли в другую сторону. В прошлое, например.

Какое громкое для них с Олегом слово – прошлое! Нет у них никакого прошлого, не образовалось пока. Есть только настоящее – обескураженное, нелепое, неправильное. А как это настоящее красиво начиналось, как вспышка света, с первого взгляда друг на друга из толпы! Да, есть что вспомнить, есть!

И толпа была. Толпа абитуриентов, облепившая списки «счастья» на стене в вестибюле юридического. И они, зажатые плечом к плечу. Пальцы, трепещущие, бегущие вниз к фамилиям на букву «п»… Оп! Остановились одновременно. Две фамилии рядышком – «Панкратов О.Ю.», «Панова С.Л.». И дружно хором – а-а-а… Ее – писклявое, взлетевшее вверх, его – басисто-самодовольное, упавшее вниз. И глянули друг на друга…

Вот тогда и вспыхнуло. Кто знает, может, на фоне счастья – поступили-таки! Справа и слева бьется-колышется толпа страждущих, чей-то локоть пребольно вонзился в бок, чье-то тревожное сопение над ухом… А они стоят, прилипли счастливыми взглядами. Олег первый опомнился, схватил ее за руку, вытащил из толпы.

– Ты Панова С.Л.?

– Да… Я Соня Панова.

– А я – Панкратов Олег. Ну что, пойдем, отметим?

– Пойдем…

Так и прошли все пять институтских лет – рука об руку. Счастливые годы – как сон… Учеба – взахлеб, и любовь – взахлеб. Одно другому не мешало. Так уж получилось, что мечта о вожделенном юридическом не только раскрыла объятия, но еще и обласкала любовью. И перспективами зацепиться в большом городе. А что? Если любовь, то и замужество не за горами… Впрочем, Соня о перспективах и не помышляла, куда там! Страшно и подумать об этом было – пачкать любовь хоть и правильным, но все же меркантильным расчетом. Пусть идет как идет… Какая разница, лишь бы вместе. Даже с мамой Олега не хотела идти знакомиться – кое-как затащил.

Екатерина Васильевна, помнится, встретила ее весьма сдержанно. Чаем напоила, но дальше пуговиц, как говорится, не пустила. Говорила приветливо, но с усмешечкой:

– Дайте хоть на вас взглянуть, Сонечка… Уже три года ваше имя в доме на слуху, а мы не знакомы. Непорядок, согласитесь?

– Да… Наверное. Непорядок.

– Вы так считаете?

– Почему – я? Вы сами сказали.

– А где вы живете, Сонечка? В общежитии? Трудно, наверное?

– Мам… Кончай, а? – поднял от чашки с чаем лицо Олег, озарив мать миролюбивой улыбкой. – Я ж тебе говорил – да, в общежитии она живет… Спроси еще, откуда она приехала!

– А почему я не могу спросить? – нарочито наивно взлетели вверх мамины бровки. – Это же понятно – если девушка живет в общежитии, значит, она приехала откуда-то. Не местная, значит. Что в этом особенного, не понимаю?

– Да ничего особенного. Просто видно, что ты с подтекстом спрашиваешь. Успокойся, мам… Расслабься. У нас и правда любовь. Так бывает, придется поверить.

– Прекрати, Олег. В какое ты меня положение ставишь перед Соней? И вовсе я не… Я без всякого подтекста.

Странно – она Екатерине Васильевне больше в этом диалоге сочувствовала, чем Олегу. Потому что понимала прекрасно. Ситуация-то, с какого боку ни посмотри, вполне классическая! Да, девушка из провинции! Да, прописка общежитская, временная! А кто их знает, этих щучек провинциальных? Прикинутся влюбленными, окрутят сыночка, а потом прописывай ее, рискуй жилплощадью. Потому такой и подтекст, как вой тревожной сирены – сын в дом потенциальную захватчицу привел! Свистать всех наверх, принять боевую позицию, расчехлить орудия!

Да, Соня ее прекрасно понимала. И не обиделась нисколько. Еще и Олега потом успокаивала, когда ее провожать пошел:

– Нет, а как ты хотел? Все правильно. Она по-другому не может. Она же мать…

Да уж, мать. Как потом оказалось – еще какая. В смысле самоотверженности. За любимого сыночка – на любую амбразуру. Ее готовность упасть на амбразуру и привела к тому, что их с Олегом отношения дошли до состояния абсурда! А как иначе назовешь? Вроде и семья, а живут по разным квартирам.

Свадьбу они сыграли летом, аккурат после защиты дипломов. Скромная была свадьба, но веселая. Денег у них на свадьбу не было – отец Олега взялся им это мероприятие оплатить. Тогда она с ним впервые и познакомилась – очень симпатичный оказался дядечка. Верткий, смешливый, разговорчивый – все у него получалось как бы между прочим! Все – по звонку «друзьям». Она так и не поняла толком, кто он такой. Вроде и не начальник, а команды по телефону раздает. Суперделовой человек, одним словом. И новая жена отца ей понравилась, но особенно сблизиться с ней не получилось, потому как побоялась ущемить самолюбие Екатерины Васильевны. Все-таки именно с ней придется жить бок о бок.

И свадебное путешествие у них было – в Египет. Путевки тоже отец Олега подарил. Недорогие, конечно, но они и таким были рады! Целая неделя моря, солнца, счастливой беззаботности.

Заботы потом начались, по приезде домой. Пора было с трудоустройством определяться. С ней-то все, по крайней мере, ясно было – еще на практике приглянулась начальнику адвокатской конторы драгоценному старичку Самуилу Яковлевичу, он и обещал ей у себя местечко стажера. В перспективе – два года практики, потом экзамен в коллегии адвокатов, и вот она, заветная «корочка» – адвокатское удостоверение… Лети вперед, не хочу, энергии-то не занимать! И голова на месте, и с коммуникабельностью все в порядке. Да плюс обаяние, да плюс красный диплом.

У Олега с этими прелестями натуры все обстояло гораздо хуже. Не в том смысле, что был глуп и некоммуникабелен, а просто… из другого теста сделан. Да и не прельщала его адвокатская карьера, не умел он, как выражалась Екатерина Васильевна, бежать впереди чумовой настырности.

– …Олежке спокойное место нужно, более стационарное. Он по натуре спокойный интеллигент, Сонечка. В хамских обстоятельствах быстро теряется, стрессоустойчивости ему не хватает. Просто ума не приложу, где бы он мог себя реализовать! Может, юрисконсультом в какой-нибудь достойной фирме?

Да уж. Декларировать хорошо, да сделать трудно. Можно подумать, работодатели из «достойных» фирм с утра к ним в дверь очередь занимали!

Однако у Олега хватило ума тайком обратиться с просьбой к отцу. Тот подсуетился, включил старые связи, пристроил сына довольно удачно – не по специальности, конечно, но близко к ней. А что – довольно приличное чиновничье место нашел, в аппарате районной администрации. Для начала, как говорится, пятым подползающим у третьего заместителя, но в дальнейшем с большими перспективами. Екатерина Васильевна, узнав об этой новости, очень обрадовалась – мол, это именно то, что доктор прописал! – а потом вдруг усмехнулась с сарказмом, плеснув в сына неизжитой обидой:

– Хм! Надо же, как это он про тебя вспомнил… Столько лет дела до сына не было, а тут надо же! И свадьбу организовал, и место нашел. Но запомни, сынок, этот человек спроста ничего не делает! Смотри, потом предъявит тебе счет. Я бы на твоем месте крепко подумала, прежде чем принимать от него такую заботу.

Олег почему-то не сказал ей всей правды. Что сам к отцу с просьбой ходил. Берег мамино самолюбие. Пусть, мол, думает, что она для сына самый главный человек в жизни. Иногда брошенной мужем женщине не за что больше цепляться, кроме своей материнской самоотверженности. Если мама сама себе такой постулат придумала, что же – пусть.

Соня в отношения Екатерины Васильевны и Олега не вмешивалась, хотя многое ей казалось странным. А может, и не было в этом ничего странного… Кто знает. Сравнить-то все равно не с чем было. Ее мать и отец уж пятнадцать лет как на кладбище в родном городке лежали, Соню мамина сестра воспитывала, тетя Люба. Но за ней отродясь не наблюдалось такой истовой любви-самоотверженности. Да и откуда? Она ж в бабьем одиночестве всю жизнь прожила, своих детей не было. Это уж потом, когда гирю-племяшку с плеч сбросила, сошлась с кем-то. Присылала пару фотографий, вроде ничего мужичок. На вид плюгавенький, конечно, но какого уж Бог послал. Соня за тетю Любу рада была…

Отец Олега его потом и в смысле «перспектив» не бросил. Как-то сразу и резво двинулась карьера Олега вперед, слишком подозрительно резво, чтобы не разглядеть в этом невидимую власть нужной «волосатой руки». Соня только диву давалась, наблюдая, как муж шагает по строчкам административного штатного расписания! Через полгода – уже должность в информационно-техническом отделе! Еще через полгода – главный специалист! А еще через полгода – уже начальник отдела!

Правда, на этой должности Олег и остановился. Отец его полгода назад умер, не успел с бывшими друзьями-управленцами положенных коньяков выпить и шашлыков съесть. Так Соня до конца и не уяснила – кем он был.

А ее никто никуда не двигал. Самуил Яковлевич пригласить пригласил, но особо не баловал. Два года оттрубила в стажерах по полной программе. И «принеси-подай», и «за сладеньким к чаю сбегай» – всякое бывало… Служебную дедовщину, как говорится, еще никто на законодательном уровне не отменял. А как тряслась перед экзаменом, чтобы получить заветные корочки, это ж отдельная песня была! И потом, когда самостоятельно пошла в первый процесс… Она до сих пор его помнит, в мельчайших деталях. Так волновалась, что вместо принятого обращения к судье «ваша честь» ни с того ни с сего выпалила: «ваше величество»! Судья аж поперхнулась и долго выдохнуть не могла – рвущийся наружу смех сдерживала.

А потом ничего, пошло-поехало. Начали вырисовываться перспективы – и профессионально-амбициозные, и приятно-материальные, соответственно. Кто ж его знает, где бы она сейчас была, если б не оборвали карьерный взлет те самые две полоски на палочке-тесте? Две полоски, великая семейная радость, распахнутые счастьем глаза Олега, счастливый вздох Екатерины Васильевны. Да и сама она, помнится, ходила в таком же счастливом обалдении… Вплоть до самых родов ходила. А потом… Потом началась другая жизнь. Да кто ж знал…

Вообще-то, конечно, надо было знать. Зря она тогда на поводу у Олега пошла. Надо было своим умом жить, а не мужниными амбициями! Да еще эта привычка дурацкая – каждую мелочь, каждую деталь протекания своей беременности обсуждать… Требовала же врачиха из женской консультации – надо сделать тест на выявление врожденных пороков плода! А она зачем-то это требование на семейный совет вынесла…

– Хм… Еще чего! – искренне возмутился Олег. – Да что они там, в этой твоей консультации, себе позволяют! Я здоров как бык, ты тоже здорова. Еще чего! Ребенок еще не родился, а его заранее унижают сомнениями! Прямо беспредел какой-то! Нет уж, я своего сына в обиду не дам! Чтоб какие-то тупые медицинские тетки…

– Но всех заставляют, Олег…

– Вот именно – заставляют! Это ты правильно сказала. Им главное – заставить, окунуть фейсом в дерьмо сомнений! Мазохизм от медицины, называется! Мы одни умные, а все кругом – дураки.

– И впрямь, Сонечка… – робко, как всегда, поддержала сына Екатерина Васильевна. – Ну сама подумай – откуда чего? Все эти тесты такие приблизительные… Напутают чего-нибудь, тебя до смерти напугают… Будешь потом ходить и волноваться, а тебе вредно! И на ребеночке может отразиться!

– Вот именно! – с энтузиазмом подхватил Олег. – Своим умом надо жить, самим себе верить! Нет, придумали же… Родители абсолютно здоровы, а ребенок, значит, может родиться с врожденными пороками! Бред, чушь!

– Так мне что, отказываться от теста? Там расписку требуют.

– Ах, они еще и требуют! Да кто они такие, чтобы требовать? Лучше бы о твоем эмоциональном спокойствии больше пеклись!

– Да-да, – согласно кивнула Екатерина Васильевна. – У моей знакомой дочка, когда беременная ходила, сделала этот самый тест… Ну, и что ты думаешь, Сонечка? Объявили ей результат – у вас, мол, пороговый риск рождения ребенка с синдромом Дауна… Ох, в каком они страхе до самых родов жили! Дочка вся извелась, чуть с нервным срывом в клинику не загремела! Это на шестом месяце беременности, представляешь? Дурные мысли-то из подсознания никуда не денешь, как себя ни уговаривай… А потом в положенный срок родила абсолютно здорового ребеночка! Вот вам и весь пороговый риск! И никто ведь не объяснил ей заранее, что у молодой матери при условии отсутствия генетических заболеваний в семье этот риск практически равен нулю!

– Правильно! А зачем? Пусть понервничает, пусть знает свое место. А как ты хотела, мам? Это ж наша медицина, административно-карательная.

– Ведь у тебя, Сонечка, не было в семье… Ну, этих самых… генетических заболеваний?

– Нет, что вы.

– И чего тогда нам бояться? Олежка прав.

– Ой, ну все, мам, хватит уже, – страдальчески сморщил красивое лицо Олег. – Хватит, закроем тему. Про всякие вредные тесты забываем, ждем здорового ребенка! Не будем сами себе нервы щекотать, мы нормальные здоровые люди, а не мазохисты, в конце концов. Пиши завтра расписку, Сонь, что отказываешься.

– Ладно…

Врач в консультации очень потом сердилась. Даже Олегу звонила, пыталась что-то объяснить про обязательность. А он ей нахамил. Вежливо так нахамил. Сказал – спасибо, мол, за старание. Может, вы и хороший врач, но, к сожалению, административной системой воспитанный… Возьмите с моей жены, мол, расписку, подшейте в папочку и оставьте ее в покое, наконец. Ей еще носить и рожать…

Роды были очень тяжелыми. Даже в памяти ничего не осталось – одни провалы. И боль, бесконечная боль… Сознание не справлялось, боль вырывалась из нутра звериным криком.

Было еще что-то в этой боли. Ощущение тревоги, горький вкус подступающей развязки драмы. А потом вдруг отпустило, и она поплыла в забытьи…

Помнится, последняя мысль была вяло-удивленная – откуда здесь, в стерильной родовой, котенок? Такой слабый мяукающий писк… Надо бы прогнать, он же с улицы может быть, заразный… Да уберите же наконец котенка…

Потом очнулась – уже в реанимации. Белый потолок с трещинкой в правом углу. Грудь болит. И живота нет. Родила, значит… И снова – ощущение неправильности живого пространства – что-то не так… Витает что-то в воздухе, тревожно-неотвратимое. Что?

Вошла медсестричка в повязке, склонилась над ней, поправила капельницу. Надо бы спросить у нее про ребенка…

Но Соня не успела. Сестричка будто отшатнулась, ушла. Да, ей долго не говорили… Пока окончательно в себя не пришла. И Николеньку долго не приносили. Только через три дня в общую палату перевели. Утром пришла врач – женщина средних лет, безликая, со строгим выражением глаз.

– Ну, как вы себя чувствуете? Силы есть?

– Да… Почему мне ребенка не приносят? У меня молоко…

– Это хорошо, что у вас молоко. Но ребенок пока в кювезе, очень слабенький.

– А что с ним?

Врач вздохнула, с тоской посмотрела в окно. Потом вздохнула еще раз, произнесла ровным голосом, казалось, без доли сочувствия:

– Ваш ребенок родился с пороком развития, это в медицине называется – синдром Лежена…

– Как? То есть… С каким синдромом, я не поняла.

– Синдромом Лежена. Нарушение структуры одной из хромосом пятой пары. В народе еще называют – синдром кошачьего крика.

– А… А это что? Это лечится? Или?..

– К сожалению… Ну-ну, не надо так! Вам что, плохо? Хотите, укол успокоительного сделаю?

– Нет… Не надо.

– Что ж… Наверное, правильно, что не надо. Ничего не поделаешь – вам придется это принять. Я понимаю, нелегко сразу, в первую минуту… Ничего, потом привыкнете. Первое отторжение уйдет, самое непереносимое, и начнете с этим жить.

– Как? Как жить? Что вы говорите, доктор! Нет, я не понимаю… Не могу…

– Ну, поплачьте, что ж… Это хорошая реакция, поплачьте. Вообще-то простите меня, но вы сами виноваты. В карте написано, что вы от скринингового теста отказались. Не к месту и не ко времени это сейчас говорить, но…

– Да… Я сама… Я сама виновата… Господи, да за что же?!.

– Хм… Знаете, вот сколько работаю, столько и слышу в подобных случаях: за что? А вы все-таки соберитесь с силами, спросите по-другому! Может, не «за что», а «для чего»? Есть, есть в этом вопросе смысл, поверьте мне. А впрочем, чего я перед вами философствую, не та минута… В общем, у вас есть время – еще неделю как минимум здесь продержим. Решайте сами.

– Что… решать?

– Вы можете написать отказную. Ваше право. Посоветуйтесь с родственниками.

– Отказную?! Да вы что?! Нет, конечно же, нет! Об этом даже речи быть не может!

Голос вдруг зазвенел, отдался болью в затылке. Соня застонала, закрыла глаза, оттолкнула от себя воздух вялыми руками. И врачиху эту безликую тоже будто – оттолкнула… Пусть уйдет! Сказала же – нет. И речи не может быть. Что ей еще надо от нее?

Соня и не могла ответить ей по-другому. Сама по себе страшна была мысль – ответить по-другому. Только потом, после времени, понимать начала – почему. Да-да, именно от страха, заложенного в противоположной мысли… Не от скороспелого взлета материнской любви к своему несчастному Николеньке – чего уж, надо иметь смелость это признать! – а от постыдного страха. Многими нашими благими порывами руководит этот постыдный страх – сермяжный, первородный. И многие натягивают на себя белые одежды благородства из страха. Как же – осудят ведь. Честно благородный социум и осудит. И никто в такие моменты и мысли коварной не допускает, что сами по себе честность да благородство в их чистом виде – это ведь другое что-то, к страху отношения не имеющее. Это уже – ипостась иная, внутренняя, независимая, не траченная внутренним испугом и давлением извне. И настоящее материнское чувство, позволяющее принять несчастное дитя таким, какое на свет народилось, – это тоже другое… Это чувство природой, Богом дано. И плевать ему на осуждение или одобрение социума, оно просто есть, само по себе живет. И счастливы те, у кого оно есть. И пусть благодарят природу и Бога.

А если нет – что ж, делай по правилам. Кого родила, того бери и расти. Как – это уж твои заботы. А к заботам приплюсуй еще и непреходящую постыдную безысходность, прими ее, смирись, потому что никуда от нее не денешься, никаким волевым движением души не избудешь. Это – навсегда. Это – уже не изменить. Не придет добрый врач, не вылечит, как простуду. Это – навсегда.

Нет, добрых и философских разговоров об этом много, конечно. Как сказала врачиха – не спрашивай, мол, за что, лучше спроси – для чего. Успокоительные рассуждения, в пользу бедных. Такие, мол, дети – счастье в семье, Божьи подарки. А если человек не может, не умеет принять подарка? Если он не приспособлен для него, да просто – не талантлив? Должна же быть хоть какая-то гармония, баланс между подарком и способностью его принять с радостью? Ну не получается если?! Как тогда надо приучаться к этому безысходному «навсегда»?

Страшное какое слово – навсегда. И ужасно стыдное. Не само по себе слово стыдное, конечно, но фон присовокупления стыдный. Потому что не должна мать рефлексировать, права не имеет. И от того еще горше на душе – от самоуничижения… Слаба, слаба оказалась перед испытанием, не можешь с собой совладать. Не мать, а полное ничтожество. Провалилась в омут этого «навсегда», не можешь выплыть. А выплывать надо, надо! Да, твой сын Николенька – это навсегда! С его лунообразным лицом и писком котенка, с косо прорезанными и широко расставленными глазами, пороками сердца и сосудов, с отставанием в умственном, психомоторном и физическом развитии – навсегда! И ты при нем – навсегда! Навсегда! Запомни это, прими, смирись! И люби.

Нет, она его любит, конечно же. Уж как получается. Пусть это любовь-смирение, любовь-стыд. Хотя у настоящей материнской любви не может быть никаких оттенков. Но как от них избавиться, от этих оттенков, если, например, везешь коляску по улице и ловишь на себе сочувствующие взгляды прохожих? Но прохожие – это еще ничего, наплевать ей на них, по большому счету. А вот когда на взгляд Олега невзначай нарываешься, тут уж собственная пристыженность поневоле гневом оборачивается. Ох, сколько там страдания молчаливого, непроходимой замкнутости в самом себе! Как будто Николенька его страшно оскорбляет своим присутствием.

Он даже в роддоме побоялся его на руки взять. Медсестра протянула сверток, а Олег онемел. Стоит как столб, весь бледный, испарина на лбу выступила, кадык по шее туда-сюда ходит – еще немного, и в обморок упадет. И глаза такие… Несчастные, безумно-затравленные. И это ее Олег! Всегда легкий на подъем, романтично влюбленный, уверенный в себе! Выходит, и не уверенный вовсе…

Екатерина Васильевна тогда героически спасла ситуацию. Выплыла из-за спины сына, как тень, оттолкнула легонько в сторону, протянула руки к кружевному свертку. Лишь приказала сыну коротко:

– Сонечке – цветы, медсестре – конфеты…

Он автоматически кивнул, засуетился некрасиво, нескладно. Как сцена из комедийного фильма под названием «дитям – мороженое, а бабе – цветы». Главное – не перепутать.

Со стороны, наверное, и впрямь смешно выглядело – какой папаша испуганный оказался. Соня отдала ребенка Екатерине Васильевне, глянула на Олега в отчаянии… Едва сдержала слезы обиды, сжалась в комок. И лицо вспыхнуло, как от пощечины.

А дома уже не до обид было – как-то затянулось все хлопотливой паутиной. Кормление, купание, постирушки, вечный недосып, голова кругом. Олег приходит поздно – на работе аврал. С трудом часок выкроил, чтобы до загса доехать, ребенка зарегистрировать. Сунул ей свидетельство о рождении, будто обременительную бумажку какую…

– Сонечка, теперь бы в церковь, окрестить надо! – торопливо произнесла Екатерина Васильевна, упреждая ее обиженную реакцию. И опять, как тогда, в загсе, заслонила собою сына. – Но это уж мы сами с тобой, Олежке же некогда…

В церкви она плакала. Как ей казалось, слезы были чистые, светлые. Батюшка с большой осторожностью принял слабое тельце ребенка в руки, окунул в купель. Потом похвалил их, что имя дали ребенку по святцам, сказал, что его святой Николай-угодник беречь будет. Очень хорошее имя – Николай. Коля. Коленька. Это уж потом Екатерина Васильевна переиначила его в Николеньку. Так и пошло – Николенька да Николенька…

Впрочем, ей всегда чудился в этом какой-то подвох. Слышалось в двойной уменьшительной ласковости – Николенька – что-то до боли пронзительное, уничижительно-снисходительное. Здорового ребенка так никогда не назовут. Он будет Колей, Коленькой, Колькой, Колясиком… Да кем угодно! Но не Николенькой же… Был, был тут обман. Сами себя обманывали. Будто искупали свое стыдливое смирение. Олег хоть не притворялся, по крайней мере.

Да, он не притворялся. Он отстранялся. Своим болезненно замкнутым отчуждением и отстранялся. Приносил пакеты с продуктами, бегал в аптеку, подвозил до дома задержавшуюся около Николеньки массажистку – делал все, что попросят. С первого зова, очень старательно. Но долго в одной комнате с Николенькой находиться не мог… Впрочем, никто от него такого «подвига» и не требовал. Соня – от гордости, Екатерина Васильевна – из жалости. Потом как-то сами собой и по комнатам распределились. Соня со свекровью в одной комнате около Николеньки крутились, а Олег, когда в редкие часы дома бывал, в другой, сам по себе. И все бы ничего, если б однажды Олег не прихватил ее на кухне в жаркие объятия, не прошептал горячо-виновато в ухо:

– Я так соскучился, Сонь… Придешь ко мне ночью?

Ох, вот тут ее и прорвало… Все высказала, через слезы, через нервное дрожание рук у лица, через истерическое торопливое всхлипывание:

– Ты… Как будто я виновата… За что? Он же твой сын! А ты… Уйди от меня, видеть тебя не могу! Сволочь, сволочь!

– Сонь, ну погоди… Прости меня, Сонь! Да, я сволочь, я и сам понимаю… Но не могу я, Сонь! Вот тут… – Олег нервно постучал себя кулаком по грудной клетке, – вот тут что-то сидит, никак справиться с собой не могу… Ну что мне делать, скажи?! Ну не могу…

– А я, значит, могу?

– Да, ты можешь. Ты мать. У тебя материнский инстинкт на автомате срабатывает. А я…

– А ты – отец!

– Да, я отец. Я ж не отказываюсь. А только мой инстинкт пока в шоке находится, не может оправиться от обиды.

– Не поняла… Какой обиды?

– Не знаю… Такое чувство, что мне природа в душу плюнула. И надо жить с этим плевком.

– Ты… Ты хоть понимаешь, что сейчас несешь?!

– Да понимаю, понимаю… Прости, Сонь! Но как есть, так и говорю. Чистую правду. Да, ты права, я все понимаю… Ну дай мне время, Сонь.

– Да пошел ты! Правдолюб обиженный, подлый чистоплюй! Эгоист, маменькин сынок! Не прикасайся ко мне, я сказала!

– Ну как ты не можешь понять?!

– Да, не могу понять! Почему я должна что-то понимать? Я что, чем-то от тебя отличаюсь? Думаешь, у меня… Думаешь, я… А если я вот так же на природу обижусь, как ты? И что тогда?

– Ну скажи, что мне делать? Голову пеплом посыпать? Уйти, чтобы тебе легче стало?

– Ну и уходи! Не могу видеть твою кислую рожу изо дня в день! Она меня оскорбляет, понимаешь?

Олег ничего не ответил, лишь вздрогнул нервно, сильно потер ладонями лицо. Махнув рукой, вышел из кухни. Суетливо завозился в прихожей, хлопнула дверь…

Соня упала на кухонный стул и снова затряслась в рыданиях. Однако ей тут же легли на плечи мягкие руки Екатерины Васильевны:

– Перестань, Сонечка, перестань… Давай лучше сядем и подумаем, что же нам в сложившейся ситуации предпринять.

– А что предпринять? – Соня подняла на нее злое зареванное лицо. – Вы же сами все слышали, что тут можно вообще… предпринять?

– Но согласись, дальше так продолжаться не может. Вы же разведетесь под горячую руку! Еще пара таких выяснений, и…

– Ну и пусть! Пусть разведемся! Заберу Николеньку, уйду!

– Куда ты уйдешь, Соня? Тебе есть куда идти?

– Нет… Некуда мне идти… Совсем некуда. Но что, что мне тогда делать-то?! Если он так со мной… Думаете, мне не обидно, да? Сейчас же соберусь и уйду! Не могу, не могу больше!

– Погоди, погоди, Сонечка, не горячись. Я понимаю, обидно, конечно. И мне бы на твоем месте было обидно.

– Нет, вы не понимаете, к сожалению. Олег ваш сын, вы любое его поведение способны оправдать. Вам легче. А мне…

– Ну, может, ты и права… Но давай рассуждать объективно, Сонечка. Ведь где-то его можно понять, он мужчина. Может, и в самом деле надо просто пойти ему навстречу? Просто поверить? И дать ему время?

– Да его и так никто особо не напрягает.

– Да нет, я другое время имею в виду, Сонечка. Пусть он поживет отдельно от нас. Вообще – отдельно. Как бы в самоизоляции. Подумает, успокоится, найдет в себе силы принять. Он обязательно примет, Сонечка. Просто ему нужно время и расстояние.

– Ну да, конечно… Ему нужно, а мне не нужно, я из другого теста сделана. А только не забывайте, что Николенька – наш общий сын. Общий, понимаете?

– Да… Но я ведь тебе помогаю, Сонечка. Потерпи немного, пока грудью кормишь, а потом… Потом я тебя отпущу.

– В смысле – отпустите? – вытаращила на нее Соня глаза. – Вообще, что ли? Иди на все четыре стороны? Да разве… разве я смогу? Нет, ну это уж совсем… Да как вы могли так обо мне подумать?!.