Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла E-Book

Тилли Бэгшоу

• Herausgeber: АСТ
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Serie: Бестселлеры Сидни Шелдона. Оборотная сторона полуночи
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 506

Veröffentlichungsjahr: 2023

Beschreibung

Бестселлер New York Times! Головокружительно увлекательное продолжение легендарной «Обратной стороны полуночи», в котором есть все, что отличало роман самого Сидни Шелдона — роскошь, блеск и крутые повороты острого, захватывающего сюжета! Элла Прэгер страдала от одиночества и неудовлетворенности жизнью, пока не получила приглашение вступить в «Группу» — таинственную организацию, борющуюся за справедливость. Именно там ее существование обрело цель и смысл. Именно тогда она узнала о своем загадочном даре. Даре, который, как никогда, понадобится «Группе» теперь, когда прибой выносит на греческий берег тело ребенка с таинственной татуировкой. Открытое предупреждение: криминальный гений Афина Петридис, которую считали погибшей, вернулась — и намерена вернуть власть над своей империей зла. Так начинается смертельное противостояние двух равно незаурядных и одинаково сильных женщин, связанных между собой тайной прошлого. И выйти из него живой суждено только одной из них...

Leseprobe

Тилли Бэгшоу Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла

© Sheldon Family Limited Partnership, 2019

All rights reserved including the rights of reproduction in whole or in part in any form.

© Перевод. Е. Токарев, 2022

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

* * *

Посвящается Заку

Пролог

Пригород Афин, Греция

С террасы своей элегантной, с ослепительно белыми стенами виллы бывший президент Димитрий Манцарис смотрел на простиравшиеся за берегом курортного городка Вулиагмени чистые синие воды Средиземного моря. Теперь он постарел и растолстел, поскольку не отказывал себе в сыре, вине и пахлаве – сладком сдобном кушанье, которое всегда обожал, но которого в молодые годы, когда неуемный аппетит постоянно сражался с тщеславием и самолюбием, старался избегать. В его восемьдесят лет война закончилась. Последние остатки былой привлекательности давным-давно исчезли вместе с политической карьерой. Все порывы и желания, что некогда двигали им, выделяя его среди остальных: неприкрытая жажда власти, ненасытное либидо и вошедшая в легенду алчность, – обратились в прах, словно стены Парфенона. Для Димитрия Манцариса еда оставалась последней телесной радостью, которой он каждый день предавался от души.

И вот сегодня впервые за многие десятки лет у Димитрия Манцариса пропал аппетит.

Этим утром Ставрос Александрис, бывший министр внутренних дел в его правительстве и близкий друг, приехал к нему и показал фотографию на третьей странице «Авги», самой популярной газеты в Греции.

– Я глазам своим не поверил, когда это увидел. – Руки у Ставроса Александриса заметно тряслись. Шестидесятилетний живчик, гибкий и поджарый в противоположность своему безобразно растолстевшему бывшему шефу, Александрис пользовался репутацией безжалостного жестокого функционера, обладателя железной выдержки, но в этот момент все его спокойствие улетучилось. – Ты же не думаешь?..

– Что она жива? – закончил за него Манцарис. «Боже, как же я на это надеюсь».

Афина Петридис. Его заклятый враг. Его сообщница. Его муза. Его ангел. Предавший его. Вот только Афина никогда не была «его». Афина Петридис никогда никому не принадлежала, даже своему мужу, воплощению злодейства Спиросу Петридису. Как и ее бессмертная тезка с горы Олимп, Афина время от времени соблаговоляла вмешиваться в дела мужские, но лишь тогда, когда это доставляло ей удовольствие, и только для достижения своих целей.

Во время их романа Димитрий Манцарис был президентом и самым могущественным человеком в Греции, и все же ни одного дня, ни одной минуты не играл главенствующей роли в их отношениях. Афина Петридис владела им, как другие, не столь известные женщины могут владеть собачками, и до сих пор не отпускала его, пусть даже и она, и ее муж ушли в мир иной двенадцать лет назад.

Манцарис снова взглянул на фото, являвшее собой трагичную, но, к сожалению, ставшую уже привычной картину: тело утонувшего ребенка, на этот раз мальчика, прибившегося к берегу острова Лесбос. Каждый день наблюдая перегруженные до последней степени катера и лодки, отходившие от берегов Ливии, греки становились все равнодушнее к неумолимо увеличивавшемуся количеству погибших среди мигрантов. Во многих местах действительность воспринималась уже со злобой и возмущением, а не просто с равнодушием. «Почему эти люди всё едут и едут? Зачем подвергают своих детей такому жуткому риску? Разве они не знают, что Греция едва может прокормить своих граждан, не говоря уже о том, чтобы распахнуть двери перед тысячами иностранцев?»

Димитрий Манцарис не разделял подобных взглядов. Фотографии по-прежнему вызывали у него жалость. Он не был, вопреки уверенности многих, бессердечным, и все же вовсе не утонувший мальчик пробудил в нем бурю эмоций. Причиной волнения стала метка, вытатуированная на пятке ребенка, словно клеймо раба: древнегреческая буква «лямбда». Ученые видели в ней знак, украшавший щиты спартанских воинов в честь их родины – Лаконии, но для Димитрия Манцариса, как и для многих мировых лидеров своего времени, этот знак означал совсем иное: это была личная метка Спироса Петридиса, неграмотного крестьянина из Лагониссии, а также мужа Афины и самого популярного лидера преступного мира со времен Карло Гамбино.

– Это наверняка газетная «утка», – нервно пробормотал Ставрос Александрис.

Димитрий Манцарис кивнул.

– Или совпадение.

– Да.

– Не может быть, что это она.

– Нет.

– Она погибла. Они оба погибли.

– Вот именно.

– Даже в этом случае, думаю, нам с Дафной нужно ненадолго уехать. За границу. Возможно… в Чили? Пока все не уляжется. У нас там друзья…

Александрис уехал, а Димитрий Манцарис доковылял до террасы и опустился в любимое кресло. Он знал, что Ставроса никогда больше не увидит. Метка на пятке ребенка никакая не случайность: они оба это понимали, – а весть, причем послать ее осмелился один-единственный человек.

Закрыв глаза, Димитрий Манцарис позволил себе окунуться в воспоминания. Гладкая кожа Афины, терпкий запах, грудной смех. С гнетущей тоской он вспомнил доводившее его до сладостного безумства ее божественное тело, сотворенное для секса, так же как «феррари» создана для скорости.

– Афина…

Слово замерло у него на губах.

У Манцариса тоже были друзья, а также должники, которые могли бы помочь ему исчезнуть, пока еще не поздно, но он слишком стар, чтобы пускаться в бега.

Нет, будь что будет: он не тронется с места и дождется, когда Афина придет за ним.

Это же счастье – увидеть ее лицо, пусть даже на мгновение, прежде чем она всадит ему пулю в голову.

Осака, Япония

Профессор-литературовед Норико Адачи увидела фотографию лишь два дня спустя. Татуировка на пятке утонувшего ребенка заполняла монитор ее офисного компьютера словно раковая опухоль на рентгеновском снимке. Ужасно, отвратительно, и тем не менее невозможно отвести глаз.

Не успели находившиеся на берегу работники благотворительных организаций заметить необычную татуировку в виде лямбды, как Интернет засыпали версии, что бы она значила. Одна-две, по мнению профессора Адачи, имели право на существование, и то скорее в силу удачи, нежели как результат здравых суждений. И никто еще даже не намекнул на фамилию Петридис.

А все потому, что люди по-прежнему ничего не знают, с горечью подумала профессор Адачи. А те, кто знает, боятся открыть рот.

Она с нежностью взяла стоявшую на почетном месте фотографию в позолоченной рамке и провела пальцем по стеклу. На фото ее единственный сын Кико в футболке с логотипом Калифорнийского университета стоял у входа в общежитие и гордо улыбался в объектив. У него над головой синело, словно на киноэкране, бескрайнее калифорнийское небо. Это фото было сделано накануне его пятнадцатилетия. Какой же дивный тогда был день, полный надежд и ожиданий!..

А через год Кико Адачи умер. Прилежный студент-отличник, великолепный спортсмен, в котором родители души не чаяли, скончался от передозировки нового, убивавшего наповал сорта кокаина, определяемого по букве Л на пакетиках, который специально доставлялся в университетские городки США и распространялся там Спиросом Петридисом.

Через год после этого события супруги Адачи развелись – Изуми, муж Норико и отец Кико, не смог выдержать одержимости супруги Петридисом и его эффектной женой Афиной, к тому времени уже спецпосланника ООН и знаменитой на весь мир благотворительницы, обаяние и красота которой настолько поразили сильных мира сего, что ее муж управлял их огромной империей практически без оглядки на законы.

Изуми не преувеличивал: Норико действительно охватила одержимость. Она писала бесчисленные статьи о криминальной деятельности четы Петридис, которые никто не решался опубликовать, даже сочинила роман о смерти сына с минимально измененными именами и описаниями персонажей, но его тоже никто не захотел напечатать, несмотря на известность автора в научном мире. После двух с половиной лет бесплодных усилий в жизни профессора Норико Адачи настал самый счастливый день, когда она проснулась и в «Новостях» услышала, что вертолет Спироса Петридиса рухнул в отдаленном районе штата Юта: вместе с женой он погиб в раскаленном добела пламени. От Спироса Петридиса осталось всего несколько обугленных костей, которых оказалось достаточно для проведения ДНК-экспертизы. Что же до Афины – леди Макбет, – она сгорела без остатка, дотла, в прах.

За минувшие двенадцать лет Норико Адачи вернулась в университет Осаки, восстановила свою карьеру и то, что осталось от жизни. Спирос и Афина отняли у нее семью, но она по-прежнему находила утешение в книгах, в рассказах о трагедиях, утратах и возрождении, составлявших ее духовный мир еще со студенческих времен.

До нынешнего дня.

Она вновь взглянула на экран: одно фото, один знак – и буря воспоминаний.

Еще один погибший мальчик, чей-то сын.

В той катастрофе никто бы не смог уцелеть, твердила себе Норико, призывая разум возобладать над эмоциями. В таком пламени невозможно выжить.

Но что, если Афина Петридис вовсе не человек? Вероятно, она и впрямь чудовище, дьявол, злой дух вроде японского Кама-итати, мифической ласки с острыми как бритва когтями, отрезавшими ножки у детей. Может, она ведьма?..

Профессор Норико Адачи сидела за столом, дав волю ненависти, словно яд хлынувшей по ее жилам.

«Если Афина Петридис все-таки жива, я убью ее…»

Лос-Анджелес, штат Калифорния

Ларри Гестер прижался к обочине на Малхолланд-драйв. Его серебристый «бугатти-вейрон» ослепительно сверкал на солнце. На пассажирском сиденье лежал айпад Ларри с меченой пяткой ребенка во весь экран.

Стало трудно дышать. Протянув руку, легендарный голливудский продюсер открыл бардачок, вытащил пузырек с антидепрессантом, сунул в рот три таблетки и с мрачной обреченностью раскрошил их зубами с фарфоровыми коронками.

Глубоко тщеславный человек, Ларри Гестер благодаря самым одаренным в Лос-Анджелесе пластическим хирургам, подпитывавшим свои таланты безграничными финансовыми возможностями пациентов, выглядел намного моложе своих шестидесяти пяти лет: с гладкой кожей, ясными карими глазами и едва тронутыми сединой роскошными каштановыми волосами. В отличие от большинства голливудских знаменитостей Ларри Гестер не довольствовался тем, что молоденькие актрисы выстраивались в очередь к нему в постель лишь оттого, что он был богат и влиятелен: ему хотелось, чтобы его еще и желали, физически жаждали. Теперь, несмотря на все усилия, достигать этого становилось все труднее. Кто-то мог отнести это за счет его возраста, но Ларри Гестеру была известна истина: причина в ней, в Афине, Афине Петридис.

Если бы она не попалась ему на глаза!

Тогда, в свои сорок семь лет, Ларри Гестер стал одним из самых востребованных людей в Голливуде, когда согласился выступить продюсером биографического фильма о жизни знаменитой греческой красавицы. Афина приняла его приглашение пообедать и приехала в отель «Беверли-Хиллз» в белом воздушном платье, похожая на ангела. Это стало для Ларри началом конца. Он моментально влюбился в нее, и хотя они ни разу не переспали, ни разу даже не поцеловались, одержимость женой Спироса Петридиса сделалась для Ларри движущей силой всей его жизни.

Афина, красавица, само совершенство, была жертвой, оказавшейся в цепях страшного брака с чудовищем. Именно об этом Ларри Гестер и рассказал в своем фильме, страстно желая спасти Афину, оставить в Америке, построить ей дворец в Голливуд-Хиллз, где она могла бы жить под его защитой, навеки благодарная Ларри за доблесть и благородство, словно королева Гвинерва – сэру Ланселоту.

Но судьба распорядилась иначе. На следующий день после завершения работы над фильмом Ларри Гестера среди бела дня похитили у дверей его офиса на бульваре Сансет. Никто не знал, что произошло за неделю, пока продюсер пропадал неизвестно где, и никогда не узнает. Ларри ничего не сказал ни полиции, ни семье – никому. Он просто однажды утром появился у ворот своего поместья в Беверли-Хиллз в состоянии шока. Безымянный палец левой руки был сильно поврежден, а на пятке правой ноги красовалась выжженная буква Л.

Всем, кто потом замечал эту метку и спрашивал, что она значит, он говорил: «Ларри».

Фильм так и не вышел на экраны, а Ларри Гестер никогда больше не видел Афину Петридис.

После катастрофы с вертолетом Ларри мало-помалу вернулся к своей карьере, вновь набирая обороты с того места, где рухнул. За прошедшие десять лет он выпустил четыре фильма-суперхита и дважды женился. Жизнь шла прекрасно. До сегодняшнего дня.

Опустив оконное стекло, он взял айпад и вышвырнул из машины за край обрыва, уходившего склонами в раскинувшуюся внизу долину, и вдруг разрыдался, словно маленький ребенок.

Лондон, Англия

Петер Хембрехт закрыл глаза и погрузился в музыку. Дирижерская палочка рассекала воздух с грациозностью и плавностью, что и выделяло его из самых великих дирижеров мира. Хембрехт, бесспорно, лучший из лучших, был Маэстро с большой буквы. Каждый музыкант, сидевший в тот вечер в лондонском «Альберт-холле», чувствовал, что ему выпала великая честь, поскольку быть вознесенным гением Петера Хембрехта, пусть даже на мгновение, означало играть в полную силу, сиять как звезда.

«Благодарю вас, Маэстро!»

«Великолепное исполнение, Маэстро!»

После концерта Петер, как обычно – охотно и любезно, – пожимал руки и раздавал автографы, затем надел теплое кашемировое пальто и отправился пешком домой, на Куинсгейт-стрит, что находилась в нескольких кварталах от концертного зала.

На следующее утро, в день публикации, он увидел фотографию. Старый друг прислал ее по электронной почте с припиской: «Решил, что тебе захочется это увидеть».

Это показалось Петеру очень странным. Кому в здравом уме захочется смотреть на фото утонувшего ребенка? Но, разумеется, друг имел в виду не ребенка, а лишь выжженное у него на теле клеймо, словно это животное или мясная туша. Петер содрогнулся, вообразив себе, какую боль, наверное, испытал бедный малыш.

Чуть позже позвонил его друг.

– Ты думаешь, Афина?..

– Нет.

– Но, Петер…

– Афина погибла.

Петер Хембрехт знал Афину Демитрис (тогда она носила эту фамилию) с самого детства и любил ее всю свою жизнь. Она была его лучшим другом, хранительницей тайн, заменяла сестру. В крохотной деревушке Органи, где они выросли, светловолосую синеглазую Афину обожали все. С другой стороны, темноволосый застенчивый, женоподобный Петер, единственный сын немца и гречанки, говоривший со странным акцентом и везде носивший с собой маленькую флейту, был изгоем и излюбленной жертвой местных озорников.

– Эй, немчура! – дразнили его. – Что ж юбочку не носишь, чтобы танцевать под свою голубую классическую муть? Хочешь, юбочку подарим? У моей сестренки можно позаимствовать.

– По-моему, ему и юбочку носить не надо: лучше флейту себе в задницу вставить. Тебе ведь это нравится, немчура?

Петер никогда не реагировал на их насмешки, зато Афина бросалась на обидчиков словно львица, пылая праведным гневом.

– Почему ты позволяешь им так с тобой обращаться? Надо дать сдачи! – пеняла она потом Петеру.

– Зачем? – лишь пожимал плечами тот.

– Они тебя голубым обзывают!

– Я и есть голубой.

– Нет! – протестовала Афина со слезами на глазах. – Нет, нет и нет! Не говори так. Ты бестолковый. Поймешь, когда мы поженимся, вот увидишь.

– Афина, мне не головой понимать нужно! – смеялся Петер.

Но остановить Афину было невозможно. Они поженились, когда им едва исполнилось по двадцать, и переехали в крохотную квартирку в Лондоне, где Петер прошел по конкурсу в Королевский колледж музыки.

– Ты ведь счастлив, да? – каждое утро спрашивала Афина, когда он в крохотной кухоньке склонялся над нотными тетрадями.

Петер признавал, что счастлив до полного блаженства. Хулиганы исчезли, он круглые сутки играл свою любимую музыку и возвращался домой к лучшему другу, самому волшебному, общительному и живому человеку из всех, кого он знал. Отказ от секса с мужчинами казался ничтожной ценой за все это.

Он стал еще счастливее, когда через несколько месяцев Афина забеременела их первенцем, мальчиком, и убежденно заявила:

– Назовем его Аполлоном, в честь бога – покровителя искусств.

Младенец был и правда красив, как божественный юноша с кифарой в руках, красив… все двадцать минут своей недолгой жизни.

Врожденный порок сердца, сказали врачи Афине. Но он совсем не страдал.

В тот день разбились сразу три сердца, и за всех страдала она, Афина. Позднее Петер понял, что девушка, которую он знал всю жизнь, умерла вместе с их сыном. Афина стала совсем иной. Недели немого потрясения сменились месяцами глубокой депрессии. Отчаянно пытаясь ей помочь, Петер перепробовал все: вытаскивал ужинать в ресторан и гулять в парк, водил по врачам, психоаналитикам и гипнотизерам. Он до сих пор помнил, как обрадовался, когда однажды вечером после очередного неудавшегося ужина, прошедшего в молчании, Афина посмотрела на него и вдруг сказала, что хотела бы съездить в Грецию.

– Есть одно место на острове Миконос, о котором мне рассказывала мама. Это крохотная деревушка между Калафарисом и Элией. Там лечат покоем по программам помощи выхода из депрессии. Это недешево…

– Неважно, – заверил ее Петер. – Поезжай. Обязательно поезжай. Деньги я найду, об этом не беспокойся.

Это была первая здравая мысль, которую Афина высказала за все время после смерти Аполлона, и Петер ухватился за нее словно утопающий за соломинку, поскольку не мог знать, что это начало конца.

Именно во время той поездки Афина встретила Спироса Петридиса, или, вернее сказать, во время острейшего кризиса подпала под его злодейские чары. Она написала Петеру два письма: странных, сухих и натянутых, совсем не похожих на ее стиль, – в которых призналась, что встретила другого человека, влюбилась и больше не вернется. Петер был геем, а она нуждалась в отношениях, выходивших за рамки платонических. Их брак все равно бы не выдержал испытания временем.

Лишь в самых последних строчках Петер услышал настоящий, подлинный голос Афины: «Каждый раз, когда смотрю на твое лицо, я вижу его личико. Такую боль я не в силах вынести».

И он не стал ей препятствовать. Это случилось тридцать лет назад. С тех пор Петер Хембрехт пережил не одну большую любовь, не говоря уже о том, что сделал головокружительную музыкальную карьеру, но Афину никогда не забывал. Все эти годы, пока ширилась ее известность и дурная слава ее мужа, Петер наблюдал за ней по телевизору, как ребенок изо дня в день смотрит мультик с любимым героем, точнее сказать – героями: за блестящей светской дамой и хозяйкой фешенебельного дома; за праведным послом доброй воли; за недоступной и недосягаемой красавицей; за самой сексуальной женщиной, по версии журнала «Пипл», – но ни одна из них не была настоящей Афиной.

Ходили слухи о криминальных деяниях Спироса Петридиса, его многочисленных наемных убийцах, бандах наркодилеров и торговцев людьми, но ничего так и не удалось доказать. Ослепительное сияние и магия Афины, похоже, настолько затмевали взоры, что люди не замечали темных дел, которые в своем мире проворачивал ее муж.

Петер подозревал, что в слухах есть доля правды, но никогда не винил Афину – ни тогда, ни теперь. Как бы сильно она ни изменилась, он знал, что его Афина никогда не будет в ответе за смерть или страдания ребенка. Даже будь она жива, ничто в мире никак не связало бы ее с тем, что случилось с несчастным ливийским малышом, никак.

Но среди живых ее не было.

Она погибла, сгорела заживо вместе со своим мужем чудовищем.

Да упокоит Господь ее душу…

Ист-Хамптон, штат Нью-Йорк

– Вот черт!

Марк Радмейн прикрыл глаза от солнца и посмотрел на мяч для гольфа, который резко вильнул влево от одиннадцатой лунки, прежде чем с громким всплеском плюхнулся в озеро. Марк замер. Черт побери!

Чрезвычайно успешному, но беспринципному бизнесмену Радмейну было чуть за пятьдесят, хотя внешне он выглядел гораздо моложе. В сочетании с несколько по-солдатски жесткой манерой держаться его спортивная фигура помогала сохранять ореол едва сдерживаемого буйного нрава, постоянно сопровождавший его и вызывавший страх и у врагов, и у друзей. Марк Радмейн был не из тех, кому захочется перейти дорогу.

Сегодня он играл как любитель. Строго говоря, он и был любителем, но лишь потому, что не располагал временем, дабы выучиться профессиональной игре, а не из-за небрежности. Управление компанией, входившей в рейтинг пятисот крупнейших мировых корпораций, требовало полной отдачи. А еще Марк Радмейн, конечно же, никогда не забывал о другом своем поприще. Это был его долг, его крест, его призвание. И поприще это отнимало даже больше сил и времени. Особенно в такие дни, как сегодня.

Чтобы попытаться развеяться, он приехал на площадку для игры в гольф, но отвлечься не получалось. У Марка не шел из головы состоявшийся несколько часов назад разговор с Габриелем, одним из лучших сотрудников службы безопасности компании.

– Это она, сэр, – без обиняков доложил тот по телефону. – Она жива и хочет, чтобы мы об этом узнали.

– Это невозможно, – возразил Марк, словно произнесенные с нажимом слова могли убедить в их правдивости. – Мы же ее убили.

Потирая переносицу в попытках унять бушующую головную боль, он посмотрел в окно своего кабинета. Внизу распростерся Манхэттен, похожий на дивную мечту, на завоеванное им прекрасное королевство. Марку Радмейну досталось от отца скромное полиграфическое предприятие, но под его руководством оно превратилось в империю с многомиллиардным доходом. Просто невероятно, как трудное детство могло повлиять на амбиции человека и выработать в нем стремление добиваться успеха любой ценой. Успехи в бизнесе, однако, не значили для Марка Радмейна почти ничего по сравнению с тем, что он видел. Его «Группа» и проделанная ею под руководством Марка работа – вот реальность, только это и имело значение.

– Мы убили их обоих, – пробормотал он скорее самому себе, нежели подчиненному на другом конце провода.

– Возможно, нет, – возразил Габриель.

– «Возможно»? Вот только не надо! – взорвался Радмейн – Я лично там был и видел, как рухнул вертолет.

Большинство сотрудников «Группы» приходили в ужас от вспышек ярости шефа, чему были веские причины. Марку Радмейну не свойственно было сострадание и сочувствие: если месть в нем зарождалась, то была беспощадной, – но Габриель относился к тем немногим, кто никак не реагировал на гневные выволочки босса. Ничто не могло заставить его закрыть глаза на факты.

– Останки Афины Петридис ведь так и не были обнаружены, сэр.

У Марка Радмейна задергался уголок рта.

– Потому что все сгорело.

– А останки ее мужа нет, – возразил Габриель, – хотя они сидели в пилотской кабине бок о бок. Как вы это объясните?

– Не знаю, – неохотно сдался Радмейн, – но уверен, что она мертва. Все. Разговор окончен.

Он оборвал разговор, как истеричная дамочка, но у него не было ни сил, ни терпения выслушивать доводы своего агента по большей части потому, что и у него имелись сомнения. Как только увидел фотографию погибшего ребенка с меткой на пятке, Марк сразу понял, что Афина Петридис, эта сучка, эта ведьма, это неуязвимое чудовище, жива.

Марк Радмейн долгие годы ненавидел чету Петридис. В его сознании обидчики и убийцы детей занимали особое место. Ужасная тайна его детства, одно-единственное жуткое происшествие, превратившее его в того, кем он стал, и сделавшееся главной причиной его вступления в «Группу», превратила огонь его ненависти в бушующее, безумное и смертоносное, пламя, которое не могла погасить ни одна из земных сил.

Но что, если Афине Петридис каким-то образом наперекор судьбе удалось выжить в катастрофе, где погиб ее муж? И вот теперь она где-то там, смеется над ними, и над ним в частности, из-за того, что дерзнул подумать, будто победил. Двенадцать лет она притворялась мертвой, внушая «Группе» и всему миру обманчивое ощущение безопасности, но теперь этой жуткой и страшной меткой в виде лямбды на теле изувеченного ребенка дала знать, что вернулась.

– Я привезу вам новые мячи, сэр, – настороженно посмотрел на хозяина ассистент.

Мистер Радмейн не привык проигрывать и обычно вымещал гнев на первом попавшемся под руку подчиненном, однако сегодня, к великому облегчению ассистента, выглядел до странного спокойным.

– Не надо, Генри: со старыми мячами все нормально. Просто нужно помнить, что они у меня есть.

– Сэр?

– А потом играть получше.

Закончив партию, Марк Радмейн расположился в салоне своего личного бизнес-джета «бомбардир челленджер» и сделал звонок, который откладывал с самого утра.

– Допустим, что ты прав, – начал он без предисловий.

– Сэр? – несколько обескураженно отозвался Габриель.

– Предположим, что она жива.

– Она жива, сэр.

– По твоим словам. Но какие у тебя доказательства?

– Пока никаких.

– Так найди их, если хочешь, чтобы я воспринимал твои слова всерьез, – распорядился Марк Радмейн и отключился.

Открыв дипломат, он снова посмотрел на фото погибшего мальчика. Имени нет. Лишь изувеченное детское тельце, выброшенное на берег словно морской мусор. Именно так Спирос Петридис обращался с бедными и беззащитными: как с никому не нужными отбросами, – а его жена дьяволица ему в этом помогала.

Ни у одного из правительств не хватило духу прижать Петридисов к ногтю и сделать то, что должно: искоренить зло, найти, где бы оно ни скрывалось, и уничтожить любой ценой, предоставили им, «Группе». Они действовали вне законов, вне границ, вне национальных интересов и невзирая на политические или религиозные принадлежности, рисковали так, как никто другой, и никогда не оставляли следов.

Убить Афину Петридис когда-то было для Марка Радмейна долгом, а теперь станет удовольствием.

Остров Сикинос, Греция

Сестра Магдалина, настоятельница монастыря Пресвятого Сердца Иисусова, наклонила седую голову и принялась молиться. Сумерки уже сгустились, и в окнах построенной в византийском стиле часовни, затерянной в глубине пустынного острова, можно было видеть, как лучи закатного солнца, словно кровь, стекают в гладь моря.

«Прости мне прегрешения мои, – шептала пожилая монахиня, перебирая скованными артритом пальцами висевшие на шее четки. – Господи, наставь меня на путь истинный. Проведи меня сквозь тьму».

Почти все монахини в трапезной вкушали незатейливый ужин: томаты, оливки и виноградные листья, фаршированные вареным рисом, – но сестра Магдалина всегда в этот день, в годовщину послушничества сестры Елены, постилась.

Кроме нее в часовне была сестра Елена и прибывший с пастырским визитом отец Георгиу. По ту сторону выложенного камнем нефа, в небольшой средневековой исповедальне из резного дерева, сестра Елена получала причащение.

– Благослови меня, святой отец, ибо я грешила.

Настоятельница слышала лишь голоса: сначала певучее контральто сестры Елены, а затем густой баритон отца Георгиу, – хотя, разумеется, знала обряд наизусть.

– Назови грехи свои, дочь моя.

Какие вообще могут быть грехи у сестры Елены, этой доброй, нежной, бесконечно терпеливой души, у этой стоической и даже веселой страдалицы, перенесшей такие мучения, что сломили бы любого человека? Бедная сестра Елена так многого лишилась: молодости, красоты, семьи. Даже теперь, столько лет спустя, врачи утверждают, что она постоянно испытывает физические страдания. И вопреки всему, вера ее осталась столь же непоколебимой, сделавшись сияющим маяком надежды среди полной отчаяния темной ночи.

«Она должна быть нашей путеводной звездой, – в тысячный раз подумала сестра Магдалина. – Она, а не я». И тем не менее сестра Магдалина воспринимала это как Промысел Божий. Елена приплыла к ним на катере с острова Иос беспомощной беженкой, словно младенец Моисей в своей тростниковой корзине. И хоть она никогда не рассказывала, от чего или от кого спасалась, никто не сомневался в том, что она и вправду оказалась в безвыходном положении. Тогда она была слишком слаба, чтобы возглавить общину сестер, а теперь стала слишком смиренна, погружена в свою духовную жизнь, посвященную чистоте и жертвенности.

Сестра Елена вышла из исповедальни, увидела коленопреклоненную мать-настоятельницу и, почтительно поклонившись, поспешила к себе в келью для покаянной молитвы. Но могут ли слова молитвы и посты исправить давнее зло? Или зло нынешнее, если на то пошло? Прекрасная мысль! Добро и зло, существующие, словно числа в балансовом отчете, которые можно произвольно перемещать по кругу. Если бы так было на самом деле.

Уединившись в своей аскетической келье, она первым делом избавилась от одежды: тяжелой шерстяной ризы, пояса, наплечника, двух черных покрывал, одного белого и, наконец, белой камилавки, какие носили принявшие постриг монахини с острова Сикинос. Аккуратно сложив все это на кровать, она наконец вздохнула с облегчением: вечер выдался удушающе жарким.

В келье не было ни зеркала, ни прочих атрибутов гордыни, но вечером пятидесятилетняя монахиня ясно видела свое отражение в оконном стекле. Фигура ее все еще оставалась стройной, с полной высокой грудью и узкой талией, округленными бедрами и длинными, прекрасной формы ногами. Что касается тела, оно сохранило женскую красоту, да и лицо не избавилось от печати греха.

«Мое лицо – моя кара».

Но в жизни вообще много привлекательного и кроме внешности – например, власть.

Сунув руку в карман ризы, аккуратно сложенной на кровати, она вытащила газетный листок, который дал ей отец Георгиу, и развернула его медленными и изящными движениями пальцев. Газеты в монастыре были запрещены, как и прочие контакты с внешним миром. Через много лет увидев вверху страницы слово «Авги», сестра Елена испытала легкое волнение, но еще больший трепет у нее вызвал снимок: погибший ребенок, метка, чтобы видел весь мир!

Там их было много, детей и взрослых, заклейменных, как этот малыш, братьев и сестер, связанных огнем. И болью. Опустив руку вниз, сестра Елена провела пальцами по бороздкам клейма, выжженного когда-то у нее на внутренней поверхности бедра, прямо у вагины: буква «лямбда», такая же метка, как и у мальчика-мигранта. Какая же ирония судьбы: этот ребенок, безымянный беженец – то есть никто, – своей гибелью выставил их клейма напоказ всему миру благодаря появлению на первых страницах газет и в теленовостях.

«Да благословит тебя Господь, невинное дитя».

Сестра Елена разжала пальцы и, уронив листок на пол, поднесла ладони к лицу. Ощущение, которое она сейчас испытывала, казалось смутно знакомым.

И тут ее вдруг осенило…

Сестра Елена сделала то, о чем не помышляла больше десяти лет: улыбнулась.

Часть первая

Глава 1

Джим Ньюсом чувствовал, как между лопатками стекают струйки пота, а от пыли щиплет глаза, пока священник продолжал монотонно бормотать:

– Мими Прэгер… добрая христианка… хорошая соседка… снова в доме Господнем…

Под палящим солнцем было трудно сосредоточиться. Джим Ньюсом, гибкий поджарый старик лет семидесяти, с тонкими губами, прямой и подтянутый, как солдат, стоял рядом со своей располневшей женой Мэри, никак не выказывая своего состояния, хотя все в нем просто кипело. Кто в здравом уме устраивает отпевание и похороны на улице, в полдень, да еще и в разгар лета? В воздухе висело жаркое марево, от которого саднило в горле, а кожу покалывало, словно от ожога, как в пустыне. Вот только находились они не в пустыне, а в калифорнийской Райской долине, на ранчо семьи Прэгер, в оазисе с тучными зелеными лугами. По крайней мере, он был таким до наступления засухи, иссушившей русла рек и покрывшей поля растрескавшейся бурой коркой, похожей на старческую кожу.

– Собравшись развеять прах Мими над любимой ею землей… – Священник отхлебнул воды, протер пунцовое лицо и лоб платком. – Припомним же свои прегрешения…

Джим Ньюсом перестал слушать священника. Прегрешения фермера – его сугубо личное дело, а не какого-то попика-молокососа, едва выросшего из коротких штанишек. Джим вспомнит их, когда придет время.

Он принялся разглядывать собравшихся на поминальную службу у старого домика Мими – простого строения из сосновых стоек и балок, явившегося сюда словно из другого времени и даже другой эры. На похороны собралось больше тридцати человек, что неплохо, особенно учитывая, насколько замкнуто всегда держалась покойная. Много лет она жила здесь совершенно одна, за несколько километров до ближайшей автозаправки и за день ходьбы пешком до магазинчика на Проспект-роуд. Потом приехала девочка Элла, и несколько лет они жили вдвоем, бабушка и внучка, словно пионеры-поселенцы, один на один с миром. Однако дети растут, и когда Элла уехала в Сан-Франциско учиться в колледже, это событие чуть не свело бедную Мими в могилу.

Многие так и не простили девушку за этот поступок.

– Хватило же у нее духу объявиться здесь, доложу я тебе, – едко заметила жена Джима Мэри, глядя на Эллу Прэгер, о чем-то беседовавшую со священником перед началом панихиды.

В облегающем черном цельнокроеном платье и лакированных кожаных туфлях, со стянутыми в тугой хвост на затылке длинными светлыми волосами внучка Мими совсем не походила на неряшливую и чудаковатую девчушку-сорванца, которую помнили местные жители.

– Она вряд ли могла не приехать, – ответил Джим. – Родня все-таки, причем ближайшая. К тому же эта земля теперь ее.

– Ненадолго, – фыркнула Мэри Ньюсом. – Думаешь, захочется ей цепляться за это место, когда она вся из себя такая городская? Вот помяни мое слово: она тут все продаст, как только кто-нибудь заинтересуется.

– Может, и так.

В глубине души Джим Ньюсом не судил Эллу Прэгер столь строго, как его жена или как остальные обитатели долины, если уж на то пошло. Наверняка расти только в компании старухи Мими было нелегко. Никакого телевизора. Никаких друзей. Никаких развлечений. Неудивительно, что девушка какая-то странная. Замкнутая. Нервная. Подобная отрешенность в молодых людях, да и вообще в любом человеке, явный признак нездоровья.

Элла Прэгер приняла урну из взмокших рук священника и торжественно перенесла к подножию старого дуба. Бабушка любила это дерево. Иногда Элла видела, как та гладила его, любовно проводя морщинистой рукой по затвердевшей коре, словно ласкала собачку.

«Она проявляла к дубу больше любви, чем ко мне», – подумала Элла, но горечи или упрека в ее мыслях не было. Мими Прэгер была той, кем была: одиночкой, которая умела выжить в любых условиях, но выбрала жизнь в полном единении с природой. И внучку учила тому, что знала сама: как срубить дерево, починить крышу, построить лодку, разжечь костер, подстрелить кролика, разделать рыбу и почистить ружье, – а еще пыталась научить молиться. Старушка хоть и не проявляла любви, была сдержанна и молчалива, но сделала все, чтобы вырастить единственную дочь своего покойного сына, вынести бремя, о котором она никогда не просила.

Когда девочке было одиннадцать, к ним заглянула некая дама – из собеса, как теперь знала Элла, хотя тогда никто никому ничего не объяснял, – и после ее визита Мими неохотно разрешила внучке ходить в школу. До ближайшего городка, где она находилась, было час пути с тремя автобусными пересадками, а потом еще пешком по темной дороге. Вот тогда Элла впервые и увидела жизнь за пределами ранчо: узнала, что такое телевидение и Интернет, самая разная одежда и автомобили, поп-музыка, ресторанчики быстрого питания и люди, много людей. Элла смотрела на все это с неким отстраненным удивлением, словно попала в экзотический зоопарк, но принимать это не спешила, хотя в учебе добилась поразительных успехов. Учителя полагали, что девочка даже не пыталась адаптироваться. Элла приносила домой табеля с замечаниями «необщительная», «бесцеремонная» в сочетании с другими определениями: «одаренная», «незаурядная». Особенно хорошо Элле давались языки, включая компьютерные, а также новомодное «кодирование», которое очень высоко ценилось в калифорнийских колледжах.

К сожалению, бабушка Эллы неодобрительно относилась к компьютерам, хотя и непонятно почему, поэтому занятия программированием пришлось бросить. Учиться девочка продолжала на «отлично», при том что с навыками общения по-прежнему испытывала огромные трудности. Элла все больше замыкалась в себе из-за насмешек ровесников над ее старомодной одеждой и необщительным характером. Исключение составляли мальчишки, которые выстраивались в очередь переспать с ней, приведенные в восторг ее прозаическим и лишенным фантазии промискуитетом, проявившимся в ней в период полового созревания, и полным безразличием к понятию «репутация», столь важному для остальных старшеклассниц. Элла жила в двух мирах: в мире школы и в мире ранчо Мими, – но полностью не вписывалась ни в тот ни в другой.

Элла поразилась ужасу, с которым Мими восприняла известие о ее поступлении в университет в Беркли. Она полагала, что бабушка будет счастлива и станет гордиться достижениями внучки, но опять, похоже, не увидела лежавшего на поверхности.

– Я думала, ты обрадуешься, – обиженно проговорила Элла.

– С чего это, черт побери, ты взяла? – взвизгнула бабушка. – Тебе нельзя уезжать в город! Ты мне здесь нужна.

– Но… ты же всегда хотела, чтобы я училась.

– Не для того, чтобы ты уехала! После всего, что я для тебя сделала…

– Тогда для чего?

– Для себя! – Мими стукнула сухоньким узловатым кулачком по грубо сколоченному кухонному столу, за которым они обе ели последние тринадцать лет. – Чтобы раскрыть данные тебе Богом способности, а не для того, чтобы ты сбежала в какой-то жуткий безбожный колледж и подвергла себя…

– Чему, бабушка? – выкрикнула в ответ Элла, выйдя из себя, что случалось очень редко. – Реальной жизни?

– Опасности, – ответила старуха, погрозив внучке пальцем. – Опасности!

Сжимая в руках керамическую урну, Элла припомнила этот разговор, словно был он вчера. Какой опасности так боялась бабушка и старалась оградить от нее внучку? Какая худшая, нежели медленная смерть от удушья в одиночестве здесь, на ранчо, посреди пустынных просторов, судьба могла постигнуть Эллу в городе, особенно в последние несколько лет, когда тут не упало ни капли дождя? Казалось, даже Бог отвратился от них.

На мгновение обернувшись, чтобы взглянуть на собравшихся у склона холма, Элла принялась гадать, что они здесь делают. Почти все они были ей смутно знакомы: кого-то видела в местной лавке, кого-то в церкви, – но никого по-настоящему не знала, как не знали ее и они. Друзей у них с бабушкой не было. Возможно, именно поэтому Элла и не научилась общаться с окружающими так, как это, похоже, безо всяких усилий удавалось остальным. Вместо этого, как и Мими, она предпочитала говорить то, что думала, высказывала свое мнение или отвечала на вопросы с ошеломляющей честностью, из-за чего у нее часто случались неприятности.

Среди пришедших на похороны был человек, которого Элла не узнала. Он стоял в отдалении, одетый в темный костюм, глаза его скрывали зеркальные солнечные очки. За исключением самой Эллы он был единственным одетым «по-городскому» и своим видом разительно выделялся среди простых фермеров, как единорог в коровнике. Мужчина был высок и строен, а когда снял очки, Элла увидела его классически красивое загорелое лицо, словно сошедшее со страниц каталога мужской одежды, с выступающим волевым подбородком. На мгновение у нее мелькнуло, хорош ли он в постели, прежде чем она переключилась на вопрос, кто он такой и почему здесь. Может, это риелтор с предложением по покупке ранчо? Ей и в голову не пришло, что его появление на похоронах могут счесть неуместным или даже оскорбительным. Присутствие этого мужчины не вызвало у нее неприязни – только любопытство.

Отвинтив крышку урны, Элла заглянула внутрь – прах, вот и все, что осталось от ее бабушки. Даже закаленная и видавшая виды Мими Прэгер не смогла победить в состязании со старостью. Теперь этот прах – все, что осталось от семьи Эллы. С чуть большей силой, нежели предполагала, она взмахнула рукой и развеяла прах по ветру.

Соседи Мими ахнули от столь вопиющего пренебрежения ритуалом. Элла ощутила их неодобрение, но предпочла не обращать внимания и, развернувшись, решительно зашагала в сторону домика, теперь принадлежавшего ей, с небрежно болтавшейся на плече сумочкой и урной в руке.

– Словно мусор выбросила, – прошептала Джиму Мэри Ньюсом, укоризненно качая головой.

Стоявшие поблизости соседи согласно зашептались:

– Бедная Мими! После всего, что она сделала для этой девочки…

– Ладно, перестаньте. Давайте не будем так скоропалительно судить. Горе по-разному влияет на людей, – напомнил им Джим Ньюсом. – Не забывайте, что у этой молодой леди никого не осталось.

Войдя в дом, Элла бросилась в ванную, закрылась изнутри и, усевшись на унитаз, обхватила голову руками. В висках стучало, и она, наклонившись вперед, принялась их массировать. О господи! Только не это… Не сейчас. Не здесь, когда вокруг столько народу…

Головная боль, с которой она проснулась сегодня утром, возвращалась, хотя, по счастью, не с такой силой. Утром, как часто в последнее время, шум в голове Эллы ревел так оглушительно, что она не могла подняться с постели, а когда наконец неуверенно встала на ноги, на нее навалилась такая дурнота, что она еле доковыляла до ванной своей крохотной квартирки, где ее буквально вывернуло наизнанку.

– Это опухоль мозга, – заявила она двумя неделями раньше врачу в его стильно обставленном кабинете бокового крыла больницы Святого Франциска. – Я прямо чувствую, как она растет.

– Это не опухоль мозга.

– Откуда вы знаете? – воскликнула Элла. – Как это вообще можно знать?

– Знаю, потому что я невролог, к тому же вы прошли обследование высокотехнологичными методами. Никакой опухоли у вас нет.

– Вы могли не заметить, ошиблись.

– Нет, уверяю вас, – рассмеялся врач, потом спросил, с любопытством взглянув на пациентку: – Мисс Прэгер, а вам что, хочется оказаться правой?

Элла на мгновение задумалась. С одной стороны, опухоль мозга – это плохо, можно умереть, а умирать она не хотела, а с другой – этим можно объяснить всю бредятину, что творится у нее в голове. Головные боли и рвота – это лишь вершина айсберга, а вот остальное, о чем Элла умолчала, не на шутку ее пугало: голоса, музыка, пронзительные пульсации, которые казались какими-то зашифрованными сообщениями. И продолжалось все это уже довольно долго, а если точнее – то столько, сколько Элла себя помнила. За последние месяцы ей сделалось намного хуже, поэтому пришлось обратиться к врачам. Но если у нее нет опухоли, значит, она спятила. Да, видимо, так…

– Вы не хотели бы поговорить со специалистом? – осторожно спросил врач, у которого веселость сменилась озабоченностью. – Возможно, с психологом? Зачастую описанные вами симптомы вызываются стрессом. Я мог бы направить вас…

Но Элла уже выбегала из кабинета, чтобы больше не возвращаться.

На следующий день умерла бабушка, мирно, во сне.

– Вы были близки? – спросил Боб, когда Элла поделилась с ним своим горем.

Этот скромный лысеющий мужчина средних лет, работник кофейни, что неподалеку от конторы, где трудилась Элла, был ей почти другом.

– Да, она была практически единственной моей родственницей. Родители давно умерли.

– Понимаю, но я не об этом. Вы были с ней близки эмоционально?

Элла отрешенно взглянула на него, не вполне понимая. Боб нравился ей, но казался странным. Он, очевидно, относился к ней так же, поскольку несколько месяцев назад, когда она предложила ему переспать, отказался, просто объяснив:

– Я женат, Элла.

– Одно другому не мешает: ведь тебе же нравится сам процесс?

Бобу ее вопрос показался забавным, и он рассмеялся:

– Ну да… Нравится.

– Так какая разница: она женщина, и я женщина…

– Женщина, – согласился Боб, – и очень красивая. Я польщен… в смысле ценю твое предложение, но…

– Ты не хочешь иметь со мной сношение?

– Ну, во-первых, тебе для сведения: следует говорить «секс», а не «сношение», – а то похоже на термин из учебника биологии.

– Да, помню, – согласилась Элла.

Раньше ей такое уже говорили, но бабушка предпочитала называть вещи своими именами, а со старыми привычками расстаться очень нелегко.

– А во-вторых, я просто не хочу заниматься с тобой сексом. Я люблю свою жену, и меня вполне все устраивает с ней.

Элла в еще большем недоумении уставилась на него:

– Но она же там, а я здесь. Что такого?

– Да не будет у нас ничего! – не выдержал Боб. – Идейка не их лучших. А скажи… просто интересно: ты вот так обычно… в смысле спрашивала у парней, хотят ли они?.. Ну, ты понимаешь…

– Заняться со мной сексом? – с готовностью продолжила Элла, с удовольствием применив новое выражение и ничуть не смутившись.

Боб кивнул.

– Конечно.

– И как они реагировали?

– Они хотели, все, и женатые – тоже, ну, кроме гомиков.

– Понятно, – отозвался Боб, от смущения потирая глаза. – Знаешь, только лучше говорить «геи».

Хорошо, что его не слышит Мими: бабушка не относилась к продвинутым по этой части, – а то употребила бы словечко похлеще.

– Вообще-то я имела сношения… то есть занималась сексом со ста четырнадцатью мужчинами, – как бы между прочим и не без гордости сообщила Элла.

Боб вытаращил глаза.

– Со ста четырнадцатью? Ух ты, вот это… неслабо! Но хочешь дружеский совет? Не стоит делиться столь личной информацией, особенно с мужчинами.

– Но я же не со всеми, – улыбнулась Элла. – Только с тобой. Можно мне еще латте? С миндальным сиропом?

После этого разговора по непонятным Элле причинам Боб стал принимать самое активное участие в ее жизни. Именно он, в частности, объяснил, как нужно организовать похороны, и даже предложил отвезти на место, если ей нужна компания или кто-то, кому можно поплакаться в жилетку.

– Ты хочешь сказать, что мне нужно туда поехать? – удивленно спросила Элла.

– Непременно. Ты же ее ближайшая родственница, и она оставила тебе свое имущество, – объяснил Боб. – Кроме того, там тебя ожидают: похороны и все такое…

– Кто ожидает?

– Все.

– А именно?

Боб зашел с другой стороны:

– Твоей бабушке этого очень бы хотелось.

– Но ведь она же умерла…

– Пойми, Элла, она ведь тебя вырастила, и это твоя возможность сказать ей последнее «прости»…

Элла нахмурилась, словно ребенок, который никак не может взять в толк, чего от него хотят.

– Но разве можно что-то сказать мертвецу, Боб? Это же смешно.

И все же в конечном итоге Элла последовала советам друга, потому что он лучше разбирался в жизни: организовала церемонию, разместила объявление в местной газете, заказала доставку сандвичей и напитков, надела одолженное у жены Боба черное платье и внимательно выслушала его наставления, как себя вести: «Просто развей прах, а если не знаешь, что сказать присутствующим, говори: «Спасибо, что пришли». Так что Элла приехала сюда одна, несмотря на жуткую головную боль и необходимость прижиматься к обочине, чтобы вырвало, несмотря на грусть, что ей не выпало случая сказать последнее «прости» бабушке, которую любила. Она упустила эту возможность, как и в случае с родителями, а теперь оказалась совсем одна в этом мире, теряя рассудок, и у нее даже не было опухоли мозга, чтобы как-то все это объяснить. И вот она сидела в тесной ванной комнате с цитатами из Библии, висевшими в рамочках над раковиной, в доме, где выросла и чуть не умерла от одиночества.

«Если бы осталась здесь, то точно бы умерла: любой бы умер. Почему Мими не могла этого понять?» – раздумывала Элла, пока ее не прервал стук в дверь.

– Элла? – Это священник. Преподобный… Неважно. Элла больше не запомнила. – У тебя все хорошо, дорогая? Люди уже заходят в дом: уверен, что они хотят выразить тебе свои соболезнования.

Элла плеснула в лицо холодной водой, проглотила две таблетки обезболивающего, которые достала из лежавшего в сумочке пузырька, и, открыв дверь, проскользнула мимо священника. Пытаясь взглядом отыскать мужчину в костюме, она вышла на крыльцо: если он сделает ей предложение о продаже ранчо, она его рассмотрит, – но его нигде не было, ни на улице, ни у столов с едой, среди местных.

Боб оказался не прав: она совершила ошибку, приехав сюда. Может, Элла и не такая, как все, но не дура: взгляды людей – неодобрительные и враждебные, как в ту пору, когда еще росла, – она чувствовала.

Элла ничего из своей жизни до Мими не помнила, разве что какие-то ощущения: запах маминых духов, прохладное прикосновение ее руки, так отличавшееся от горячих, медвежьих объятий отца. Когда Элле было четыре года, родители отправили ее пожить у бабушки, а сами уехали работать за границу: предполагалось, что на несколько месяцев – но так и не вернулись, погибли в автокатастрофе. Все свое детство Элла провела здесь, в этой хижине, которая так и не стала домом. Ей не суждено больше оказаться там, где был этот самый дом, где ждали бы ее родители.

И вот тут она заметила его: мужчина в костюме, закрыв старые деревянные ворота, щелкнул кнопкой на ключах от машины – изящного двухдверного «лексуса», смотревшегося здесь еще более странно, чем он сам, если это вообще было возможно.

– Эй! – крикнула ему Элла с крыльца, но мужчина никак не отреагировал: ее голос, видимо, заглушил ветер. – Эй! Подождите!

Она припустила бегом в сторону ворот по склону холма мимо дуба с развеянным у него прахом Мими, но не успела одолеть и половины пути, как машина и мужчина за рулем скрылись из виду.

– Это ваш друг? – спросил Джим Ньюсом, кивнув в сторону отъехавшей машины, когда Элла вернулась в дом.

– Нет, – ответила она, все еще задыхаясь от быстрого бега.

К счастью, головная боль немного унялась, но мысль, что как минимум два часа придется играть роль хозяйки перед занудливыми соседями Мими, по-прежнему повергала ее в ужас. Слава богу, мистер Ньюсом казался не таким чинным, как остальные, особенно женщины.

– Вы знаете, кто это? – напирал старик.

– Нет, – покачала головой Элла. – Никогда его раньше не видела. А вы?

– Нет. – Джим уже щедро налил себе виски и протянул бокал Элле. – Выпить хотите? У вас, наверное, выдался нелегкий день.

Она пожала плечами, но от выпивки отказалась.

– Я стараюсь не употреблять алкоголь при посторонних. От него я становлюсь несдержанной, что… не всегда хорошо.

– Угу, – кивнул Джим.

– Когда я выпью, меня тянет заняться сексом, понимаете? – продолжила Элла. – Боб говорит, что мне надо постараться взять это под контроль.

Джим Ньюсом подавился виски, кашляя и фыркая: крепкий алкоголь обжег ему ноздри, – но глаза его смеялись. Если это говорит трезвая Элла, можно себе представить, что она вытворяет в пьяном виде. У бедной богобоязненной Мими наверняка ум за разум заходил, когда она растила эту сумасбродную девицу.

– Так и говорит, да? – хмыкнул Джим. – Ну, этот Боб, похоже, неплохой парень.

К ним своей утиной походкой подошла жена Джима Мэри и манерно протянула Элле руку.

– Здравствуй, милочка. Вот пришла сказать, что искренне соболезную: такое горе…

Элла с любопытством посмотрела на Мэри Ньюсом, которая, она знала, ее ненавидела: это было очевидно, – и тем не менее проявляла доброту. Порой люди вели себя так, что Элла отказывалась их понимать.

– Вот возьмите. Это алкогольный напиток. – Не зная, что делать дальше, Элла силой вложила предложенный ей Джимом Ньюсоном бокал в руку его жены, затем, вспомнив совет Боба, улыбнулась и добавила: – Спасибо, что пришли.

Мэри Ньюсон ошарашенно смотрела вслед удалявшейся от них девушке, а широкие плечи ее мужа тряслись от смеха.

Глава 2

Когда Элла проснулась на следующее утро, голова у нее опять болела, но уже иначе: как если в одиночку выпьешь полбутылки виски, после того как уйдут гости, курьеры из доставки и священники, а потом, не раздеваясь, заснешь мертвым сном на детской кровати.

Первое, что она увидела, безжалостный яркий свет, что бил во все окна. Бабушка терпеть не могла шторы и ставни. «Здоровый человек встает с первым лучом солнца» – была одна из ее любимых присказок. Многие перлы мудрости Мими Прэгер начинались со слов «здоровый человек». Большинство этих изречений представляли собой вариации на темы трудолюбия, набожности и самодостаточности.

«Здоровый человек никогда не позволяет другим делать за него то, что он может сделать сам».

«Здоровый человек держит в чистоте оружие, обувь и ум».

Элла давно уяснила, что не является «здоровым человеком», по крайней мере от природы. Ей приходилось работать над собой, и она работала, чтобы ублажить бабушку, а еще потому, что, сказать по правде, больше нечем было заняться. Охота, забота о птице, плотницкое дело и вообще любая работа руками заменили Элле игры. Она научилась всему этому, потому что не было альтернативы, и за долгие годы так поднаторела в подобных делах, что Мими ею очень гордилась.

«Ты только погляди! – говаривала бабушка со скупой улыбкой, глядя, как восьмилетняя девчушка попадает в кролика с двухсот метров. – Никто в округе Сан-Хоакин не стреляет лучше тебя, моя дорогая».

Как-то раз, когда Элла лазила по камням над одним из их любимых рыбных мест, Мими сказала, что она проворна, как горная козочка. Это было одно из счастливейших мгновений в жизни Эллы, и слова эти пролились как бальзам на душу. Похвалы бабушки были скупы, их еще требовалось заслужить, но для девочки значили очень многое, потому что Мими была всем в ее жизни. И наоборот.

В те времена между ними царила глубокая привязанность, если не любовь.

Что же случилось?

Кое-как выбравшись из кровати, Элла нетвердыми шагами добралась до ванной (которую обустроили, когда ей исполнилось двенадцать лет: водопровод стал еще одной неохотной уступкой социальным службам) и сердито плеснула себе в лицо ледяной водой, словно могла смыть печаль и тоску. Между Эллой Прэгер и ее бабушкой осталось очень много недосказанного, но теперь было уже слишком поздно. Растраченные попусту мысли и чувства потихоньку стекали в никуда, словно вода из крана, который забыли закрыть.

«Здоровый человек никогда не транжирит Божью воду…»

Стянув измятое черное платье и нижнее белье, Элла вытащила из волос спутавшуюся ленту и встала под холодный душ, ахая, когда струи воды впивались ей в кожу словно крохотные пульки. У нее была хорошая фигура, стройная и спортивная, высокая округлая грудь, которая словно уравновешивала по-мальчишески узкие бедра. Ее темно-русые волосы оставались не по-модному длинными, в старом стиле, от которого она почему-то не хотела отказываться, но больше всего внимание привлекало ее лицо. Она была очень красива, хотя и несколько эксцентричной красотой: зеленые, широко посаженные глаза в состоянии покоя придавали лицу выражение отстраненности, а высокие скулы и острый подбородок добавляли Элле сходства с кошкой. После падения в детстве с яблони у Эллы на переносице осталась небольшая горбинка, отчего ее лицо выглядело не вполне симметричным и не могло бы считаться по-киношному красивым. Эллу Прэгер можно было бы назвать скорее яркой, а еще, несомненно, сексуальной, если высказывать отношение к женщинам столь прямолинейно, что иные приходят в ужас.

Переодевшись (она привезла с собой всего один комплект одежды, чтобы помнить, что она не собирается здесь задерживаться надолго), Элла приготовила завтрак из найденных в кладовке консервированных бобов и вяленого бекона, поела, потом выпила две чашки кофе с разведенным и подогретым на плите сухим молоком, затем высмотрела тенистое местечко на крыльце, проглотила оставшиеся обезболивающие таблетки, что походило на тушение низового пожара водяным пистолетом, и неподвижно просидела целый час, пока головная боль не сделалась почти терпимой.

Немного придя в себя, Элла начала мысленно прокручивать список дел. Если поднажать – как здоровый человек, – то, вполне возможно, она быстро здесь со всем управится и вернется в город завтра, самое позднее – послезавтра. До этого, как ей напомнил Боб, нужно уладить формальности в крематории, а самое главное – навести порядок в домике, упаковать личные или ценные вещи, которые она заберет с собой, все остальное сложить в коробки и провести генеральную уборку, чтобы можно было запереть дом и оставить его в таком виде, пока она не решит, что с ним делать дальше.

Вчерашнее появление странного человека в костюме почти убедило Эллу продать ранчо. А он, наверное, даже и риелтором не был! В любом случае, она была уверена, разбор вещей бабушки не займет много времени: у Мими Прэгер, аскета и минималистки до мозга костей, было всего три платья (два для церкви, одно на каждый день), две пары брюк (зимние и летние), два штопаных-перештопаных свитера и комбинезон, в котором ее кремировали. Единственной книгой в доме была Библия, и, кроме ружей, рыболовных снастей, шахматной доски с фигурами и нескольких предметов «фамильного» фарфора, Элле практически нечего было вывозить. Единственную ценность, свадебную фотографию Уильяма и Рейчел, родителей Эллы, стоявшую у кровати Мими, она давным-давно забрала и поставила в своей квартире в Сан-Франциско.

Фотография эта стала причиной одного из самых жутких скандалов, что случались между бабушкой и внучкой. Наутро после выпускной церемонии в колледже Элла приехала в домик, чтобы попытаться переговорить с Мими, но старуха чувствовала себя уязвленной и реагировала гневно и неадекватно, не хотела разговаривать с внучкой, не желала ее слушать. Когда Элла попросила отдать фотографию, Мими отказалась и злобно прошипела:

– Она тебе не принадлежит! – Ее высохшее лицо превратилось в маску ярости. – Нельзя просто так приходить и брать что хочется.

– Но это же мои родители! – выкрикнула Элла в ответ. – А эта фотография – единственная ниточка, которая связывает меня с ними. Все остальное ты уничтожила.

Мими закатила глаза.

– Ты ведь сейчас не об одежде говоришь, а?

Элла впилась ногтями в ладони так, что выступила кровь. Это было единственное, за что она с течением лет так и не смогла простить бабушку. Однажды, когда Элла была в школе, из ее комнаты исчез чемодан, который собрала мама, когда привезла ее, четырехлетнюю девочку, пожить у бабушки. В нем лежали детские вещи, игрушки и одеяло, которое, как помнилось Элле, все еще хранило мамин запах. Она спросила, где чемодан, а Мими небрежно ответила, что избавилась от него (сожгла его содержимое, как выяснилось позже), потому что настало время смотреть вперед, а не оглядываться назад. Эта одежда, несколько вещей, любовно собранных мамой, верившей, что покидает дочь всего на несколько недель, была для Эллы единственной осязаемой нитью, связывавшей ее с родителями. А Мими ни с того ни с сего взяла и все сожгла: без разрешения и, казалось, без единой мысли о чувствах внучки. Похоже, сделано все было в гневе, хотя ни тогда, ни потом Элла так и не поняла, чем он мог быть вызван.

– Я забираю фотографию. – Элла бросила на бабку испепеляющий взгляд. – И попробуй мне что-нибудь сделать!

Прошагав, словно амазонка, в комнату Мими, она схватила стоявшее на комоде фото в рамочке. Бабка ринулась следом, беспомощно размахивая худыми руками и визжа, словно попавший в капкан зверек. Когда она попыталась вырвать у нее из рук драгоценный предмет, к своему стыду, Элла с силой оттолкнула старуху, вложив в это движение копившуюся в ней долгими годами злобу, вихрем бросилась к машине и понеслась обратно в Беркли, ни разу не оглянувшись.

Об этой ссоре больше никто и никогда не упоминал. Что же до сожжения Мими детских вещей, инцидент предали забвению, похоронили, но в глубине души Элла продолжала все помнить.

Здоровый человек выполняет работу методично, от начала до конца. Элла разобрала вещи, упаковала, вымыла и выскоблила домик сверху донизу: сперва кухню, потом гостиную, крохотную ванную и свою маленькую спаленку, вмещавшую убиравшуюся в стену кровать, деревянный стул и обрезанную обшивную доску, служившую ей письменным столом. Она с удивлением обнаружила, что в процессе уборки ее настроение улучшилось, приятная усталость породили умиротворение, прогнавшее назойливые воспоминания об одиночестве и боли. Подняв полосатый половичок, чтобы выбить из него пыль, Элла легонько нажала на чуть слабее пригнанную половицу, под которой размещался тайничок, куда, будучи подростком, прятала такие запрещенные предметы, как транзистор (Мими строго-настрого запрещала все технические новшества независимо от того, когда они были изобретены), бульварные любовные романы из школьной библиотеки (в основном книжки Джеки Коллинз с загнутыми на самых пикантных местах страницами), маленькую косметичку и зеркальце. Позже к ним добавились противозачаточные пилюли и маленькие бутылочки кокосового ликера, которые Джейкоб Листер, чьи родители держали продуктовую лавку, давал ей в обмен за возможность пощупать ее голые груди, что Элла считала беспроигрышным вариантом: ты – мне, я – тебе. Половица подалась легко, и хотя внутри давным-давно было пусто, на Эллу нахлынули ностальгические чувства, что об этой «фиге в кармане» так никто и не узнал.

К четырем часам весь домишко за исключением чердака был приведен в порядок и сверкал. Урчание в животе напомнило, что с самого утра она ничего не ела. В кладовке остались только консервы, так что Элла положила себе в тарелку колбасный фарш, за которым последовала банка персиков и сгущенное молоко. Обед оказался на удивление вкусным. Воодушевленная и окрыленная достигнутыми успехами – она явно сможет завтра закрыть дом и вернуться в город, – Элла по заменявшему лестницу судовому трапу поднялась на чердак, одновременно служивший спальней Мими.

Впервые за весь день она остановилась. Здесь, где наволочка еще хранила запах Мими, а шаль свисала со спинки стула, Элла осознала весь масштаб произошедшего. «Я выскребаю свое детство. Пакую в коробки жизнь Мими и бо́льшую часть своей. Навсегда». Элла ждала, что ее охватит грусть: грусть, о которой читала, о которой ей говорили, – но вместо нее почувствовала нечто иное, ужасное: какую-то радость, злобную, дерзкую, бьющую через край, радость уцелевшей. Она накрыла Эллу словно волна, подбросила вверх, наполнила смехом: ей невыносимо захотелось бить, пинать и громить все вокруг, испытывая от этого облегчение. Сама не понимая, что делает, она схватила флакон с чистящей жидкостью и изо всех сил швырнула его об стену. Пластик лопнул, и отбеливатель с ароматом лаванды густо забрызгал все в радиусе полутора метров.

Расхохотавшись еще сильнее, Элла схватила бабушкину палку из прочного дуба и начала размахивать ею, словно обезумевший ниндзя, колотить по полу и стенам. Наконец, запрыгнув на бабушкин чемодан, она с силой ткнула палкой в потолок. Почти вся крыша была сложена из обструганных бревен, так что эти удары не причинили ей ни малейшего вреда, но один отштукатуренный кусочек прямо над изголовьем кровати, как ей показалось, прямо напрашивался на удар. Визжа от восторга, она широко размахнулась и ударила палкой по штукатурке, как битой по бейсбольному мячу. Сверху посыпалась белая пыль и какие-то ошметки, усеяли стеганое покрывало и застряли у Эллы в волосах. Упав на кровать, она еще смеялась, когда неожиданно сверху посыпались остатки штукатурки, а за ними рухнул массивный железный ящик. Он вывалился из проделанной ею дыры и приземлился в нескольких миллиметрах от головы Эллы.

– Господи!

Элла добрую минуту таращилась на лежавший рядом с ней ящик. Несостоявшаяся смерть мгновенно отрезвила ее, и она подумала: «Если бы я погибла, сколько бы времени прошло, прежде чем кто-то меня нашел? Пара недель? Месяц?» Сбитая с толку истерическим припадком, Элла быстро переключилась на лежавший рядом ящик. Мими явно его прятала. И не просто прятала, а соорудила подвесной потолок, чтобы укрыть понадежнее. Это должно означать, что внутри что-то по-настоящему ценное или тайное, а может, и то и другое. Элла даже не представляла, что могла прятать бабушка. «Здоровый человек честен и открыт. От Господа ничего не скроешь». Стоило человеку умереть, и о нем узнаешь такое, о чем и подумать не могла.

Элла нерешительно провела пальцем по замочку. Возможно, там хранятся любовные письма от давно умершего мужа Мими Билла? Или от кого-то еще – от тайного возлюбленного например? При этой мысли Элла улыбнулась. Будет отрадно узнать, что и ее бабушка не без греха, хотя представить себе что-либо подобное непросто. Что бы там ни содержалось, Элла знала, что, как только откроет ящик, тайна Мими раскроется. Поворачивать назад слишком поздно. Глубоко вдохнув, оценив важность момента, она подняла крышку.

Письма! Она была права!

Сложенные пополам и вчетверо, торчавшие из вскрытых конвертов, все они были любовно обвязаны клетчатой ленточкой. Похоже, на дне ящика лежали еще и открытки: под выцветшими и пожелтевшими бумагами поблескивали цветные пятна.

Элла осторожно вытащила пачку писем и, положив на кровать, чуть потянула за хвостик, развязала ленточку, взяла в руки лежавшее сверху и как можно аккуратнее развернула его.

«Дорогая мама…» – начиналось оно.

У Эллы тотчас перехватило дыхание. Это письмо от ее отца!

«Я больше не хочу с тобой спорить. Знаю, что ты не одобряешь нашу с Рейчел работу. Но не все видят мир так же, как ты. То, что мы делаем, очень важно, и не только для нас, но и для всего мира. Тебе кажется, что ложью ты защищаешь Эллу, но это не так. Это жестоко и несправедливо. Пожалуйста, мама – пусть не ради меня, так хоть ради нее, – скажи ей правду. Дай Элле наши письма. Сейчас она ничего не понимает, но когда-нибудь все поймет. Твой любящий сын Уильям».

У Элла задрожали руки. Она дважды, трижды перечитала письмо отца, пытаясь хоть что-то понять из загадочных нескольких строк. Что он имел в виду, когда написал, что Мими не одобряла их с матерью работу? Родители Эллы были врачами. Как можно не одобрять их работу? Они лечили бедняков в Индии, когда в их такси лоб в лоб врезался грузовик, в результате чего оба погибли на месте.

И какой ложью ее защищала бабушка?

Но самое важное – что это за письма, о которых упомянул ее отец? Действительно ли родители их ей писали? Если так, то Мими наверняка бы их сохранила, не уничтожила бы, как чемодан с ее детскими вещами.

Элла лихорадочно стала перебирать письма и разворачивать, выискивая свое имя.

«Дорогая мама…» – начиналось следующее письмо. Потом еще одно и еще. «Дорогая мама…», «Дорогая мама…», «Дорогая мама…» И вот наконец: «Дорогая моя Элла…»

Элла любовно водила пальцем по бумаге, словно перед ней был Святой Грааль, нарочито подолгу задерживаясь на каждой букве:

«Надеюсь, ты здорова и в меру сил помогаешь бабушке на ранчо. Знаю, что скучаешь по нам, и мы по тебе очень-очень скучаем. Хотелось бы объяснить гораздо больше, но теперь тебе совсем не безопасно быть рядом со мной и мамой. Когда-нибудь, надеюсь, все образуется. Но пока что знай, что ты всегда-всегда в наших сердцах. Твой вечно любящий папа».

Глаза Эллы наполнились слезами. Почему Мими не дала ей это письмо? Ведь знала же, как бы это много значило для нее…

Адреса вверху не было, но стояла дата: 2 сентября 2000 года.

У Эллы перехватило дыхание: «Не может быть! Через два года после их гибели…»

Она снова посмотрела на дату, словно в трансе, потом запустила руку на дно ящика и вытащила открытки. Восемь штук: четыре на Рождество и четыре на день рождения. С дрожащими руками и не веря своим глазам, прочла их все.

«С шестым днем рождения!»

«Вот тебе и СЕМЬ!»

Мультяшный пес в цилиндре держал шарик с надписью: «Самой классной в мире восьмилетней».

Все открытки были подписаны: «С любовью, мама и папа».

– Нет, – вслух произнесла Элла.

«Нет, не показала бы. Не смогла бы! Она говорила мне, что они погибли, когда мне было пять лет».

Элла почувствовала, что задыхается. Внезапно закружилась голова, ее затошнило, из груди вырвались хрипы… Она сползла на край бабушкиной кровати, нагнулась вперед и опустила голову между коленями.

Вдох. Выдох.

«Говорила, что погибли. Она мне врала!»