Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Больше чем книга
- Sprache: Russisch
«Ожерелье королевы» и «Анж Питу» — два увлекательных историко-приключенческих романа Александра Дюма, действие которых происходит во Франции во второй половине XVIII века. Роман «Ожерелье королевы» повествует о загадочном исчезновении бриллиантового украшения, которое король Людовик XVI заказал для своей супруги Марии-Антуанетты. Под подозрением оказываются все приближенные к королевскому двору, включая таинственного графа Калиостро, авантюристку Жанну де Ламотт и саму королеву… Главный герой романа «Анж Питу» — провинциальный студент, вовлеченный в бурный водоворот Великой французской революции. В России романы впервые печатаются в сопровождении замечательных иллюстраций Франтишека Хорника и Cтанислава Гудечека.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 2016
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Alexandre DumasLE COLLIER DE LA REINE. ANGE PITOU
Перевод с французского Елены Баевской («Ожерелье королевы», часть III; «Анж Питу», часть II, главы 22–40),Ивана Русецкого («Ожерелье королевы», пролог, часть I; «Анж Питу», часть I, главы 22–30, часть II, главы 1–21),Леонида Цывьяна («Ожерелье королевы», часть II;«Анж Питу», часть I, главы 1–21)
Оформление обложки и иллюстрация на обложкеСергея Шикина
Иллюстрации Франтишека Хорника («Ожерелье королевы»)и Станислава Гудечека («Анж Питу»)
Тексты печатаются по изданиям:Дюма А. Ожерелье королевы: В 2 т. М.: Пресса, 1992.Дюма А. Анж Питу. М.: Пресса, 1994.
Дюма А.
Ожерелье королевы ; Анж Питу : романы / Александр Дюма ; пер. с фр. Е. Баевской, И. Русецкого, Л. Цывьяна. — СПб. : Азбука, Издательство АЗБУКА, 2025. : ил.
ISBN 978-5-389-30664-6
16+
«Ожерелье королевы» и «Анж Питу» — два увлекательных историко-приключенческих романа Александра Дюма, действие которых происходит во Франции во второй половине XVIII века. Роман «Ожерелье королевы» повествует о загадочном исчезновении бриллиантового украшения, которое король Людовик XVI заказал для своей супруги Марии-Антуанетты. Под подозрением оказываются все приближенные к королевскому двору, включая таинственного графа Калиостро, авантюристку Жанну де Ламотт и саму королеву… Главный герой романа «Анж Питу» — провинциальный студент, вовлеченный в бурный водоворот Великой французской революции.
В России романы впервые печатаются в сопровождении замечательных иллюстраций Франтишека Хорника и Cтанислава Гудечека.
© Е. В. Баевская, перевод, 1991© И. Г. Русецкий (наследник), перевод, 2025© М. Е. Тайманова, перевод, 2025© Л. М. Цывьян (наследник), перевод, 2025© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательство АЗБУКА», 2025Издательство Азбука®
Предисловие автора [1]
Прежде всего, позвольте мне дать небольшие пояснения нашим читателям относительно только что написанного нами заглавия. Вот уже два десятка лет, как мы ведем с читателями беседы, и я надеюсь, что несколько приведенных ниже строк не помешают нашей старинной дружбе, а лишь укрепят ее.
С тех пор как мы обменялись последними репликами, произошла революция. Я предсказал ее еще в 1832 году, изложил ее причины, следил за ее ходом, описал ее вплоть до свершения; более того, еще шестнадцать лет назад я поведал о том, что сделаю (и сделал это восемь месяцев назад).
Позвольте мне привести здесь последние строки пророческого эпилога, завершающего мою книгу «Галлия и Франция».
«Вот пучина, которая очень скоро поглотит наше правительство. Маяк, которым мы освещаем ему путь, осветит лишь его крушение. Ибо даже захоти оно изменить курс, оно не в силах будет это сделать; ему не совладать ни со стремительным течением, ни с порывистым ветром. И только в час гибели, когда наши человеческие чувства возьмут верх над гражданским стоицизмом, раздастся голос: „Долой королевскую власть, но да спасет Бог короля!“ И это будет мой голос».
Разве не сдержал я свое обещание и разве единственный во Франции голос, который сказал «прощай» августейшей дружбе в момент свержения династии, не прозвучал достаточно громко, чтобы быть услышанным?
Итак, революция, которую мы предвидели и о которой объявили, не застала нас врасплох. Мы приветствовали ее как нечто предопределенное и неизбежное; мы не надеялись, что она будет лучше, мы боялись, что она будет хуже. Мы двадцать лет изучали прошлое народов, и нам известно, что такое революция.
Не будем говорить ни о тех, кто ее вершил, ни о тех, кто ею воспользовался. Любая буря мутит воду. Землетрясение выносит наружу то, что таилось в недрах. Затем, следуя законам равновесия, каждая молекула возвращается на свое место.
Земля становится тверже, вода — прозрачнее, а ненадолго потемневшее небо вскоре отражает в бескрайнем озере россыпь золотых звезд.
Пусть наши читатели удостоверятся, что мы остались такими, как были до 24 февраля [2], разве что прорезалась лишняя складка на лбу и появился рубец на сердце — вот и все изменения, происшедшие с нами за последние страшные восемь месяцев. Мы так же любим тех, кого любили, уже не остерегаемся тех, кого остерегались, ну а тех, кого презирали, презираем пуще прежнего.
Итак, ничего не изменилось ни в нашем творчестве, ни в нас самих. Возможно, что и в творчестве стало одной складкой и одним рубцом больше. Только и всего.
На сегодняшний день мы написали почти четыреста томов — исследовали разные века, извлекали на свет череду персонажей, потрясенных тем, что вновь смогли обрести жизнь в великий день издания книги.
И теперь мы призываем к ответу этот мир, полный призраков: приносили ли мы когда-либо в жертву своему времени его преступления, пороки или добродетели? Нет — о королях, вельможах, о народе мы всегда говорили лишь правду или то, что таковой считали; и если бы мертвые могли отстаивать свои права, как это доступно живым, то им не в чем было бы нас обвинить — мы не причинили вреда ни тем ни другим.
Есть сердца, для которых любое несчастье свято, любое крушение достойно уважения; благочестие заставит их склонить голову и перед могилой, и перед поверженной короной, лишается ли человек жизни или трона.
Когда мы написали заголовок на первой странице нашей книги, скажем прямо, его нам продиктовал отнюдь не свободный выбор, а то, что пришло его время, настал его черед; хронология неумолима; после 1774 года должен был наступить 1784-й; после «Жозефа Бальзамо» — «Ожерелье королевы».
Но пусть будет спокойна самая щепетильная совесть: именно потому, что сегодня историк вправе говорить все, он может стать цензором поэта. Здесь ничего не сказано рискованного о королеве-женщине, ничего сомнительного о королеве-мученице. Правда то, что мы живописуем человеческие слабости или королевское тщеславие — но лишь как те художники-идеалисты, которые умеют найти прекрасную сторону во всяком сходстве. Как творец по имени Ангел [3], увидевший в своей любовнице святую Мадонну, мы печально, беспристрастно и торжественно проследуем по пути поэтических мечтаний между гнусными памфлетами и чрезмерной хвалой. Та, чью голову со смертельной бледностью на лице палач показал народу, обрела право не краснеть перед потомством.
Александр Дюма29 ноября 1848
1
Старый дворянин и старый дворецкий
В один из первых дней апреля 1784 года, примерно в три часа с четвертью пополудни, наш старый знакомец, убеленный сединами маршал де Ришелье, подправил брови ароматической краской, оттолкнул рукою зеркало, которое держал камердинер, сменивший, но не полностью заменивший преданного Рафте, покачал головой и со свойственным одному ему выражением промолвил:
— Ну что ж, теперь недурно.
Он встал с кресла и залихватским щелчком стряхнул пылинки белой пудры, просыпавшиеся с парика на короткие штаны из небесно-голубого бархата.
Затем, оттягивая носок и плавно скользя по паркету, он проделал несколько кругов по туалетной комнате и позвал:
— Дворецкого ко мне!
Минут через пять появился дворецкий, одетый в парадную ливрею.
Маршал принял серьезный, соответствующий обстоятельствам вид и осведомился:
— Надеюсь, вы подготовились к обеду как следует?
— Разумеется, ваша светлость.
— Я ведь передал вам список приглашенных, не так ли?
— И я в точности запомнил их число, ваша светлость. Девять персон, правильно?
— Персоны персонам рознь, сударь.
— Да, ваша светлость, но...
Маршал прервал дворецкого нетерпеливым жестом — едва заметным и вместе с тем величественным:
— «Но» — это не ответ, сударь мой! И, кроме того, всякий раз, когда я слышу слово «но» — а за восемьдесят восемь лет я уже слышал его не единожды, — мне, как это ни прискорбно, становится ясно, что далее последует какая-нибудь глупость.
— Ваша светлость!..
— Во-первых, в котором часу вы собираетесь подать обед?
— Буржуа обедают в два, ваша светлость, судейские — в три, а знать — в четыре.
— А я, сударь?
— Сегодня вы, ваша светлость, будете обедать в пять.
— В пять, вот как?
— Да, ваша светлость, как король.
— Почему же как король?
— Потому что в списке, который я имел честь от вас получить, присутствует имя короля.
— Отнюдь, сударь мой, вы ошибаетесь; на сегодня я августейших особ не приглашал.
— Ваша светлость изволит шутить со своим преданным слугой, и я благодарю вас за оказанную честь. Но среди приглашенных есть господин граф Хага...
— Так что ж?
— Но ведь граф Хага — король.
— Короля с таким именем я не знаю.
— Прошу меня извинить, ваша светлость, — поклонившись, проговорил дворецкий, — но я подумал, я полагал...
— Думать вам никто не приказывал, сударь мой! Полагать что-либо — это не ваше дело. Вам надобно только читать распоряжения, которые я отдаю, без каких бы то ни было рассуждений. Когда я желаю, чтобы вам что-либо было известно, я говорю об этом, а коль скоро я молчу, значит не хочу вас ни во что посвящать.
Дворецкий поклонился снова — на сей раз даже с большим почтением, чем если бы перед ним находился сам король.
— Поэтому, сударь, — продолжал старый маршал, — раз я августейших особ не приглашал, извольте накормить меня обедом как всегда, то есть в четыре часа.
При этих словах лицо дворецкого исказилось так, словно ему только что объявили смертный приговор. Он побледнел и даже несколько согнулся под тяжестью нанесенного удара.
Затем, собрав в отчаяньи последние силы, он выпрямился и отважно возразил:
— Пусть будет так, как угодно Господу, но вы, ваша светлость, отобедаете в пять часов.
— Это еще почему? — воскликнул маршал.
— Потому что подать обед раньше физически невозможно.
— Сударь мой, вы служите у меня уже лет двадцать, если не ошибаюсь? — спросил старик, надменно покачав головой, которой возраст, казалось, еще не коснулся.
— Двадцать один год, месяц и две недели, ваша светлость.
— Так вот, сударь мой, к двадцати одному году, месяцу и двум неделям вы не прибавите более ни дня, ни даже часа. Понятно? — нахмурившись и поджав тонкие губы, ответствовал маршал. — Сегодня вечером можете начинать подыскивать себе нового хозяина. Я не потерплю, чтобы слово «невозможно» произносилось у меня в доме. Привыкать к нему в моем возрасте уже поздно: у меня нет на это времени.
Дворецкий поклонился в третий раз и проговорил:
— Сегодня вечером я возьму у вашей светлости расчет, однако до самой последней минуты буду отправлять свою службу как должно.
С этими словами он отступил на два шага к двери.
— Что значит «как должно»? — вскричал Ришелье. — Зарубите себе на носу, сударь: здесь все должно делать так, как мне нужно! Я желаю обедать в четыре, и мне не надобно, чтобы вы сажали меня за стол на час позже.
— Господин маршал, — сухо отозвался дворецкий, — я служил экономом у его светлости принца де Субиза и управляющим у его светлости принца кардинала Луи де Рогана [4]. У первого из них изволил обедать раз в год его величество покойный король Франции, у второго — его величество император Австрийский изволил обедать раз в месяц. Поэтому, ваша светлость, я знаю, как следует принимать коронованных особ. У принца де Субиза король Людовик Пятнадцатый бывал под именем барона де Гонесс, но все равно это был король. У другого из них, то есть у принца де Рогана, император Иосиф называл себя графом Пакенштайнским, но все равно это был император. Сегодня вы, господин маршал, принимаете графа Хагу, но, как вы его ни назовете, он все равно останется королем Швеции. Или сегодня вечером я покину ваш дом, господин маршал, или с господином графом Хагой здесь будут обращаться как с королем.
— А я уже битый час пытаюсь вам это запретить, поскольку граф Хага желает сохранить самое строгое и непроницаемое инкогнито. Узнаю, черт возьми, дурацкую суетность лакейских душонок! Не корону вы чтите, а себя, пользуясь для этого нашими экю!
— Я и в мыслях не допускаю, — колко парировал дворецкий, — что ваша светлость всерьез говорит о деньгах.
— Ну что вы, сударь, — в некотором смущении запротестовал маршал. — Деньги! Да кто говорит о деньгах! Прошу вас, не надо ставить все с ног на голову, я только хотел подчеркнуть, что не желаю, чтобы здесь упоминали о короле.
— Но, господин маршал, за кого вы меня принимаете? Неужто вы считаете, что я способен на столь необдуманный поступок? Никто и не собирается упоминать о короле.
— Тогда не упрямьтесь и приготовьте обед к четырем часам.
— Это невозможно, господин маршал, так как в четыре еще не прибудет то, чего я жду.
— Чего же вы ждете? Какую-нибудь рыбу, как господин Ватель? [5]
— Вот еще, при чем тут Ватель, — пробормотал дворецкий.
— Вам, кажется, не по вкусу такое сравнение?
— Да нет, просто благодаря удару шпагой, которым он покончил с собой, господин Ватель приобрел бессмертие.
— Ах, так вы полагаете, что ваш собрат заплатил за славу слишком дешево?
— Нет, ваша светлость, но подумайте сами: сколько таких же, как я, дворецких мучаются, сносят обиды и унижения гораздо худшие, нежели удар шпагой, и тем не менее не обретают бессмертия!
— Но не думаете ли вы, сударь мой, что для бессмертия нужно быть либо членом академии [6], либо мертвецом?
— Коли на то пошло, ваша светлость, лучше уж оставаться в живых и исполнять свой долг. Не стану я умирать и исполню свой долг так же, как это сделал бы Ватель, будь господин принц Конде чуточку терпеливее и подожди он еще с полчаса.
— Но вы же посулили мне какие-то чудеса? Весьма ловко с вашей стороны.
— Нет, ваша светлость, никаких чудес.
— Чего же в таком случае вы ждете?
— Вы действительно хотите знать, ваша светлость?
— Еще бы! Мне очень любопытно.
— Я жду, ваша светлость, бутылку вина.
— Бутылку вина? Объяснитесь же! Это становится интересным.
— Дело вот в чем, ваша светлость. Его величество король Швеции, я хотел сказать, его сиятельство граф Хага не пьет ничего, кроме токайского.
— Как! Неужели в моих погребах не найдется токайского? Если так, то эконома надо гнать в три шеи.
— Нет, ваша светлость, у вас есть еще около шестидесяти бутылок.
— Стало быть, вы полагаете, что граф Хага выпивает за обедом шестьдесят одну бутылку?
— Немного терпения, ваша светлость. Когда господин граф Хага впервые посетил Францию, он был тогда только наследным принцем. Однажды он обедал у покойного короля, который как раз получил дюжину бутылок токайского от его величества императора Австрийского. Вам известно, что отборное токайское попадает только в императорские погреба и что даже монархи пьют его лишь в том случае, если получают в подарок от его императорского величества?
— Известно.
— Так вот, ваша светлость, из того вина, что отведал тогда наследный принц и нашел восхитительным, сейчас осталось только две бутылки.
— Вот как?
— Да, и одна из них все еще находится в погребах короля Людовика Шестнадцатого.
— А другая?
— А другая похищена, — с улыбкой триумфатора заявил дворецкий, который понял, что после долгой борьбы его победа уже близка.
— Похищена? Кем же?
— Одним моим другом, экономом покойного короля, человеком, который многим мне обязан.
— Так, и, стало быть, он вам ее отдал.
— Конечно, ваша светлость, — гордо ответил дворецкий.
— И что вы с нею сделали?
— Поместил в погреб своего хозяина, ваша светлость.
— Вашего хозяина? Кто же был в те времена вашим хозяином, сударь?
— Его светлость принц кардинал де Роган.
— Господи, так это было в Страсбурге?
— В Саверне.
— И вы послали кого-то за этой бутылкой, чтобы ее доставили мне? — воскликнул старый маршал.
— Вам, ваша светлость, — ответил дворецкий тоном, в котором явно звучало еще одно слово: «Неблагодарный!»
Герцог де Ришелье схватил верного слугу за руку и вскричал:
— Прошу меня извинить, сударь, вы — король дворецких!
— А вы хотели меня прогнать! — укорил хозяина тот, сопроводив свои слова непередаваемым движением головы и плеч.
— Я заплачу вам за эту бутылку сотню пистолей.
— И еще сотню будет стоить доставка, так что в общей сложности получается двести. Но ваша светлость должны признать, что это даром.
— Я признаю все, что вам будет угодно, сударь, а пока с сегодняшнего дня вы будете получать двойное жалованье.
— Но, ваша светлость, я этого не заслужил, я всего лишь исполнял свой долг.
— А когда прибудет ваш гонец, посланный за этой бутылкой?
— Рассудите сами, ваша светлость, терял я время попусту или нет. Когда ваша светлость объявили мне об обеде?
— Кажется, три дня назад.
— Гонцу, который будет скакать во весь опор, требуется двадцать четыре часа на дорогу туда и столько же — на обратную.
— Остается еще двадцать четыре часа. Признайтесь, монарх дворецких, на что вы их употребили?
— Увы, ваша светлость, я их потерял. Мысль о вине пришла мне в голову лишь на следующий день после того, как вы вручили мне список приглашенных. Теперь добавьте время, необходимое для совершения сделки, и вы поймете, ваша светлость, что, назначая обед на пять часов, я просил вас о совершенно необходимой отсрочке.
— Как! Бутылка еще не здесь?
— Нет, ваша светлость.
— Боже милосердный! А вдруг ваш собрат из Саверна проявит такую же преданность принцу де Рогану, какую вы проявляете ко мне?
— Я не понимаю вас, ваша светлость.
— Вдруг он откажется отдать бутылку, как сделали бы, несомненно, вы на его месте?
— Я, ваша светлость?
— Ну да. Надеюсь, вы никому не отдали бы подобную бутылку, хранись она в моем погребе?
— Покорно прошу меня извинить, ваша светлость, но если бы кто-то из моих собратьев, которому предстояло бы принимать короля, попросил у меня бутылку вашего лучшего вина, я отдал бы ее, не колеблясь ни секунды.
— Вот как, — слегка скривился маршал.
— Помогай сам, и тебе помогут, ваша светлость.
— Вы меня немного успокоили, — со вздохом проговорил маршал, — но риск все же есть.
— Какой, ваша светлость?
— Вдруг бутылка разобьется?
— Ох, ваша светлость, еще не случалось, чтобы кто-нибудь разбивал бутылку стоимостью в две тысячи ливров.
— Ладно, я был не прав, не будем больше об этом. Так когда же прибывает ваш гонец?
— Ровно в четыре часа.
— В таком случае что нам мешает сесть за обед в четыре? — снова принялся за свое маршал, упрямый, как мул.
— Ваша светлость, вино должно отдыхать в течение часа — и то лишь благодаря изобретенному мною способу. В противном случае оно отдыхало бы три дня.
Потерпев поражение и на этот раз, маршал отвесил дворецкому поклон в знак того, что сдается.
— К тому же, — продолжал тот, — ваши приглашенные, зная, что им предстоит честь обедать за одним столом с господином графом Хагой, раньше половины пятого не явятся.
— А это еще почему?
— Ну как же, ваша светлость, вы ведь, если не ошибаюсь, пригласили господина графа Делоне, госпожу графиню Дюбарри, господина де Лаперуза, господина де Фавраса, господина де Кондорсе [7], господина де Калиостро и господина де Таверне?
— И что из этого следует?
— Начнем по порядку, ваша светлость. Господин Делоне приедет прямо из Бастилии, а по обледенелым дорогам из Парижа сюда не меньше трех часов езды.
— Да, но он выедет сразу после того, как заключенным будет подан обед, то есть в полдень — это я знаю точно.
— Простите, ваша светлость, но с тех пор, как вы побывали в Бастилии, обеденное время там изменилось, теперь там обедают в час пополудни.
— Да, сударь мой, век живи, век учись. Благодарю вас, и продолжайте.
— Госпожа Дюбарри едет из Люсьенны, то есть все время под гору и по сплошной гололедице.
— О, это не помешает ей приехать вовремя. С тех пор как она перестала быть фавориткой герцога, она правит лишь баронами. Поймите и вы меня, сударь: я хочу приступить к обеду пораньше из-за господина де Лаперуза, который сегодня вечером отбывает и будет поэтому торопиться.
— Ваша светлость, господин де Лаперуз находится сейчас у короля и беседует с его величеством о географии и космографии. Так скоро король господина де Лаперуза не отпустит.
— Возможно, вы правы.
— Это точно, ваша светлость. Так же получится и с господином де Фаврасом, который беседует сейчас с графом Прованским [8] о новой пьесе господина Карона де Бомарше.
— Вы имеете в виду «Женитьбу Фигаро»?
— Ее, ваша светлость.
— Известно ли вам, сударь, что вы образованный человек?
— В свободное время я читаю, ваша светлость.
— Но у нас есть еще господин де Кондорсе, который, как геометр, должно быть, отличается большой пунктуальностью.
— Это так, но он станет рассчитывать время и в результате опоздает на полчаса. Что же до господина де Калиостро, то он иностранец и живет в Париже недавно, поэтому, скорее всего, еще недостаточно осведомлен о порядках в Версале и может заставить себя ждать.
— Итак, — подытожил маршал, — если не считать Таверне, вы перечислили всех моих приглашенных, причем в последовательности, достойной Гомера, а также бедняги Рафте.
Дворецкий поклонился и ответил:
— Я не упомянул о господине де Таверне, потому что он старый друг и поступит сообразно с обстоятельствами. Мне кажется, ваша светлость, мы не забыли никого из приглашенных?
— Нет, все точно. Где вы собираетесь подавать обед?
— В большой столовой, ваша светлость.
— Мы там замерзнем.
— Ее топят уже трое суток, ваша светлость, я поддерживаю там температуру в восемнадцать градусов.
— Прекрасно! Однако уже бьет половину. — Маршал бросил взгляд на часы. — Да, сударь, уже половина пятого.
— Правильно, ваша светлость, и я слышу во дворе стук копыт. Это прибыла бутылка токайского.
— Служили бы мне так еще лет двадцать! — сказал старый маршал, поворачиваясь к зеркалу, тогда как дворецкий бросился в буфетную.
— Двадцать лет! — со смехом повторил чей-то голос, тут же оторвавший герцога от зеркала. — Двадцать лет! Я желаю вам этого, мой дорогой маршал, но тогда мне будет шестьдесят, я стану совсем старухой.
— Это вы, графиня? — воскликнул маршал. — Сегодня вы первая. Боже, как вы всегда свежи и хороши!
— Скажите лучше, «окоченели», герцог.
— Прошу вас, пройдемте в будуар.
— Вот как? Разговор с глазу на глаз, маршал?
— Нет, втроем, — раздался чей-то надтреснутый голос.
— Таверне! — вскричал маршал. — Вечно испортит весь праздник, — добавил он на ухо графине.
— Вот фат! — рассмеявшись, бросила графиня, и все трое прошли в соседнюю комнату.
2
Лаперуз
В тот же миг приглушенный стук колес по заснеженным плитам двора известил маршала о прибытии остальных гостей, и вскоре благодаря распорядительности дворецкого девять приглашенных уселись за овальный стол в столовой; девять лакеев, немых, словно тени, проворных, но без торопливости, предупредительных, но без навязчивости, заскользили по коврам, не задевая ни самих гостей, ни даже их кресла, покрытые мехами, в которых буквально утопали сидящие за столом.
Гости маршала наслаждались нежным теплом, струящимся от печей, ароматами мяса, букетами вин, а после супа завязалась и застольная беседа.
Ни звука не доносилось снаружи, так как ставни были плотно прикрыты, внутри также царила полная тишина: не звякала ни тарелка при перемене, ни столовое серебро, бесшумно появлявшееся на столе из буфетной, и даже дворецкий отдавал приказы лакеям не шепотом, а взглядом.
Минут через десять приглашенные почувствовали, что они в столовой одни: слуги казались столь немыми и бесплотными, что обязательно должны были быть и глухими.
Г-н де Ришелье первым нарушил царившее за столом молчание, обратившись к соседу справа:
— Почему вы ничего не пьете, господин граф?
Тот, к кому были обращены эти слова, был блондином лет сорока, невысоким, но широким в плечах; в его обычно грустных светло-голубых глазах порою мелькала искорка оживления, все черты его породистого, открытого лица выражали врожденное благородство.
— Я пью лишь воду, маршал, — ответил он.
— Но только не у Людовика Пятнадцатого, — возразил герцог. — Я имел честь обедать у него вместе с вами, господин граф, и тогда вы осмелились попробовать вина.
— Да, это чудное воспоминание, господин маршал. В семьдесят первом году я действительно пил там токайское из императорских погребов.
— Такое же вино мой дворецкий имеет честь наливать вам в эту минуту, господин граф, — сообщил Ришелье и поклонился.
Граф Хага поднял бокал к глазам и посмотрел сквозь него на свечи.
Они сияли, словно расплавленные рубины.
— Действительно, — подтвердил он. — Благодарю вас, господин маршал.
Граф произнес слова благодарности с таким благородством и изяществом, что присутствующие в едином порыве поднялись с кресел и воскликнули:
— Да здравствует его величество!
— Правильно, — подхватил граф Хага, — да здравствует его величество король Франции! Не так ли, господин де Лаперуз?
— Господин граф, — ответил капитан негромко и почтительно, как человек, привыкший разговаривать с коронованными особами, — я покинул короля час назад, и он был ко мне так добр, что никто громче меня не воскликнет: «Да здравствует король!» Однако, поскольку через час я поскачу на почтовых к морю, где меня дожидаются два корабля, отданные под мою команду его величеством, и окажусь далеко отсюда, я прошу у вас разрешения приветствовать сейчас другого короля, которому я был бы рад служить, не будь у меня столь хорошего господина.
И, подняв бокал, г-н де Лаперуз скромно поклонился графу Хаге.
— Вы правы, сударь, мы все готовы выпить за здоровье господина графа, — вмешалась г-жа Дюбарри, сидевшая слева от маршала. — Только пусть этот тост провозгласит наш старейшина, как выражаются в парламенте.
— Любопытно бы знать, Таверне, на кого тут намекают — на тебя или на меня? — рассмеялся маршал, бросив взгляд на старого друга.
— Не думаю, — заметил гость, помещавшийся напротив маршала де Ришелье.
— Чего вы не думаете, господин де Калиостро? — пронзительно взглянув на него, спросил граф Хага.
— Я не думаю, господин граф, — с поклоном отвечал Калиостро, — что наш старейшина — господин де Ришелье.
— О, вот это славно! — воскликнул маршал. — Похоже, речь идет о тебе, Таверне.
— Да полно, я же моложе тебя на восемь лет. Я родился в тысяча семьсот четвертом году, — возразил почтенный старец.
— Неужто вам восемьдесят восемь лет, господин герцог? — удивился г-н де Кондорсе.
— Увы, это так. Подсчитать несложно, особенно такому математику, как вы, маркиз. Я родился в прошлом веке, в великом веке, как его называют, в тысяча шестьсот девяносто шестом году.
— Невероятно! — заметил Делоне.
— О, будь здесь ваш отец, господин губернатор Бастилии, он ничего невероятного в этом не усмотрел бы, так как я был у него на пансионе в тысяча семьсот четырнадцатом году.
— Уверяю вас, — вмешался г-н де Фаврас, — что старейшина среди нас — вино, которое господин граф Хага как раз наливает себе в бокал.
— Вы правы, господин де Фаврас, этому токайскому — сто двадцать лет, — отозвался граф. — Ему и принадлежит честь быть поднятым за здоровье короля.
— Минутку, господа, я протестую, — заявил Калиостро, оглядывая присутствующих умными, живыми глазами.
— Протестуете против права этого токайского на старшинство? — раздались голоса сотрапезников.
— Разумеется, потому что эту бутылку запечатывал я, — спокойно пояснил граф.
— Вы?
— Да, я. Это случилось в день победы, одержанной Монтекукколи [9] над турками в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году.
Эти слова, произнесенные Калиостро с непоколебимой серьезностью, были встречены взрывом хохота.
— В таком случае, сударь, — сказала г-жа Дюбарри, — вам должно быть около ста тридцати лет — я прибавила десяток лет, потому что вы ведь должны были умудриться налить это прекрасное вино в такую большую бутылку.
— Когда я производил эту операцию, мне было больше десяти лет, сударыня, поскольку через день его величество император Австрийский оказал мне честь, поручив поздравить Монтекукколи, который своею победой при Санкт-Готхарде отомстил за поражение в Словении [10], когда неверные в тысяча пятьсот тридцать шестом году наголову разбили имперцев, моих друзей и товарищей по оружию.
— Значит, — с тою же невозмутимостью, что и Калиостро, проговорил граф Хага, — в то время вам должно было быть не менее десяти лет, раз вы лично присутствовали при этой памятной битве.
— Ужасный был разгром, господин граф, — с поклоном промолвил Калиостро.
— Но все-таки не такой, как поражение при Креси, — улыбнувшись, заметил Кондорсе.
— Это верно, сударь, — с не менее ясной улыбкой отозвался Калиостро, — поражение при Креси было ужасным еще и потому, что разгром потерпела не только армия, но и вся Франция. Но следует признать, что англичане добились победы не очень-то честным путем. У короля Эдуарда были пушки, о чем понятия не имел Филипп Валуа [11], точнее, во что он никак не хотел поверить, хотя я его и предупреждал, что своими глазами видел четыре орудия, которые Эдуард купил у венецианцев.
— Ах, так вы знали Филиппа Валуа? — осведомилась г-жа Дюбарри.
— Сударыня, я имел честь быть в числе тех пятерых сеньоров, которые сопровождали его, когда он покидал поле битвы, — ответил Калиостро. — Я приехал во Францию с несчастным престарелым королем Богемии, который был слеп и велел себя убить, когда узнал, что все пропало.
— О боже, сударь, — воскликнул Лаперуз, — вы и представить не можете, как мне жаль, что вместо битвы при Креси вы не наблюдали за сражением при Акции [12].
— Почему же, сударь?
— Да потому, что вы смогли бы сообщить мне кое-какие подробности по части навигации, которые, несмотря на прекрасный рассказ Плутарха, для меня не очень-то ясны.
— Какие именно, сударь? Я буду счастлив, если смогу вам чем-либо помочь.
— Так вы там были?
— Нет, сударь, я был тогда в Египте. Царица Клеопатра поручила мне пересоставить Александрийскую библиотеку [13]. Я подходил для этой работы более других, поскольку знал лично лучших античных авторов.
— Вы видели царицу Клеопатру, господин Калиостро? — вскричала графиня Дюбарри.
— Как вижу вас, сударыня.
— Она была в самом деле красива или это только легенда?
— Вы сами знаете, госпожа графиня, что красота — понятие относительное. В Египте Клеопатра была королевой и красавицей, а в Париже смогла бы претендовать лишь на роль хорошенькой гризетки.
— Не следует отзываться дурно о гризетках, господин граф.
— Да боже меня упаси!
— Итак, Клеопатра была...
— Невысокого роста, худощавой, живой, остроумной. Глаза у нее были большие и миндалевидные, нос греческий, зубы жемчужные, а рука — как у вас, сударыня: она была поистине достойна держать скипетр. Да вот, кстати, алмаз, который она мне подарила и который достался ей от ее брата Птолемея: она носила его на большом пальце.
— На большом пальце? — воскликнула г-жа Дюбарри.
— Да, по тогдашней египетской моде, а я — видите? — с трудом надеваю его на мизинец.
Сняв с пальца перстень, он передал его г-же Дюбарри.
Алмаз и вправду был восхитителен — столь чистой воды и так искусно огранен, что мог стоить тридцать, а то и все сорок тысяч франков.
Обойдя стол, перстень вернулся к Калиостро, который невозмутимо надел его обратно на мизинец и сказал:
— Я вижу, вы мне не верите; с подобным роковым недоверием мне приходится бороться всю жизнь. Поплатились за это многие: Филипп Валуа — когда я советовал ему открыть Эдуарду путь к отступлению; Клеопатра — когда я предсказывал, что Антоний будет разбит; троянцы — когда по поводу деревянного коня я говорил им: «Кассандра вдохновлена свыше, послушайтесь Кассандру».
— Это невозможно! — воскликнула сквозь одолевавший ее хохот г-жа Дюбарри. — В жизни не видела, чтобы человек мог быть таким серьезным и в то же время таким забавником.
— Уверяю вас, — с поклоном ответил Калиостро, — что Ионафан был еще большим забавником, чем я. О, что это был за очаровательный товарищ! Когда Саул его убил, я чуть с ума не сошел от горя [14].
— Послушайте, граф, — вмешался герцог де Ришелье, — если вы не остановитесь, то сведете с ума беднягу Таверне: он так боится смерти, что смотрит на вас испуганными глазами, поскольку поверил в ваше бессмертие. Скажите, но только откровенно: вы бессмертны или нет?
— Вы спрашиваете, бессмертен ли я?
— Вот именно.
— Этого я не знаю, но точно могу сказать одно.
— Что же именно? — спросил Таверне, слушавший графа с более напряженным вниманием, чем остальные.
— А то, что я и вправду был свидетелем всего, о чем тут говорил, и знавал всех, о ком тут упоминал.
— Вы знали Монтекукколи?
— Как знаю вас, господин де Фаврас, и даже ближе: вас я имею честь видеть во второй или в третий раз, тогда как с этим опытным стратегом прожил в одной палатке почти год.
— И вы знали Филиппа Валуа?
— Я уже имел честь сообщить вам об этом, господин де Кондорсе. Только потом он вернулся в Париж, а я покинул Францию и вернулся в Богемию.
— А Клеопатру?
— Да, госпожа графиня, и Клеопатру. Я уже говорил, что у нее были такие же, как у вас, черные глаза и грудь, почти столь же прекрасная, как ваша.
— Но, граф, откуда вы знаете, какая у меня грудь?
— У вас она такая же, как у Клеопатры, сударыня, и в довершение всего у нее, как и у вас, или, вернее, у вас, как и у нее, слева, на уровне шестого позвонка, есть черное родимое пятнышко.
— Но вы же просто чародей, граф!
— Э нет, маркиз, — со смехом возразил маршал де Ришелье, — об этом рассказал ему я.
— А откуда это известно вам?
— Семейная тайна, — поджав губы, ответил маршал.
— Отлично, отлично, — пробормотала г-жа Дюбарри. — Ей-богу, маршал, когда идешь к вам, нужно накладывать двойной слой румян. — И, повернувшись к Калиостро, добавила: — Значит, сударь, вы владеете секретом молодости, потому что для своих трех-четырех тысяч лет выглядите едва ли на сорок.
— Да, сударыня, у меня есть секрет молодости.
— Омолодите же меня в таком случае!
— Вам, сударыня, это ни к чему: чудо уже свершилось. Ведь человеку столько лет, на сколько он выглядит, а вам не дашь и тридцати.
— Это лишь учтивость с вашей стороны.
— Нет, сударыня, так оно и есть.
— Но объясните же!
— Нет ничего проще. Вы уже подверглись омоложению.
— Каким это образом?
— Вы приняли мой эликсир.
— Я?
— Вы, графиня, вы. Неужели вы забыли?
— О, это что-то новенькое!
— Графиня, помните некий дом на улице Сен-Клод? Помните, как вы пришли в этот дом по одному делу, касавшемуся господина де Сартина? [15] Помните об услуге, которую вы оказали моему приятелю по имени Жозеф Бальзамо? Помните, как он вручил вам флакон эликсира и велел принимать каждое утро по три капли? Помните, что вы так и поступали вплоть до прошлого года, когда содержимое флакона кончилось? Если вы забыли все это, графиня, то, право же, речь может идти уже не о скверной памяти, а о неблагодарности.
— Ах, господин де Калиостро, вы говорите такие вещи...
— Какие известны лишь вам одной, я это знаю. Но стоит ли быть чародеем, если не знать секретов своих ближних?
— Однако у Жозефа Бальзамо тоже был рецепт этого волшебного эликсира?
— Нет, сударыня, но, поскольку он был одним из моих лучших друзей, я дал ему несколько флаконов.
— И у него сколько-нибудь еще осталось?
— Этого я не знаю. Уже три года, как бедняга Бальзамо пропал. Последний раз я видел его в Америке, на берегах Огайо, он тогда отправлялся в экспедицию в Скалистые горы. Позднее до меня доходили слухи о его гибели.
— Послушайте-ка, граф, — вскричал маршал, — полно вам любезничать! Выкладывайте, граф, вашу тайну!
— Но только без шуток, сударь, — попросил граф Хага.
— Я вполне серьезен, государь, о, прошу прощения, я хотел сказать «господин граф», — ответил Калиостро и поклонился, давая понять, что это просто обмолвка.
— Значит, — продолжал маршал, — графиня недостаточно стара, чтобы подвергнуться омоложению?
— По совести говоря, нет.
— Тогда вот вам другой пациент, мой друг Таверне. Что скажете? Не правда ли, он похож на современника Понтия Пилата? Но быть может, он, напротив, слишком стар?
— Отнюдь, — ответил Калиостро, взглянув на барона.
— Ах, дорогой граф, если вы его омолодите, я объявлю вас учеником Медеи! [16] — воскликнул Ришелье.
— Вы действительно этого хотите? — спросил Калиостро, обращаясь к хозяину дома и обводя глазами собравшихся.
Все в знак согласия кивнули.
— И вы тоже, господин де Таверне?
— Да я-то в первую очередь, черт возьми! — вздохнул барон.
— Что ж, это несложно, — бросил Калиостро и извлек из кармана восьмиугольную бутылочку.
Затем, взяв чистый хрустальный бокал, он нацедил в него несколько капель из бутылочки.
После этого он долил бокал до половины ледяным шампанским и протянул его барону.
Присутствующие, разинув рты, следили за каждым его движением.
Барон взял бокал, поднес к губам, но в последний миг заколебался.
Увидев его сомнения, присутствующие так громко расхохотались, что Калиостро вышел из терпения:
— Поторопитесь, барон, или жидкость, каждая капля которой стоит сотню луидоров, пропадет.
— Вот дьявол, это вам не токайское! — попытался пошутить Ришелье.
— Значит, нужно пить? — чуть не дрожа, спросил барон.
— Или отдать бокал другому, сударь, чтобы эликсир хоть кому-то оказал пользу.
— Давай, — предложил герцог де Ришелье и протянул руку.
Барон понюхал содержимое бокала и, ободренный животворным бальзамическим ароматом и приятным розовым цветом, в который окрасили шампанское несколько капель эликсира, одним глотком выпил волшебную влагу.
В тот же миг ему почудилось, что по его телу пробежала дрожь, которая заставила старую, медлительную кровь, дремавшую у него в венах от головы до ног, прихлынуть к коже. Морщины расправились, глаза, полуприкрытые дряблыми веками, непроизвольно распахнулись. Зрачки заблестели и расширились, дрожь в руках исчезла, движения их стали уверенными, голос сделался тверже, колени, к которым вернулась былая подвижность, распрямились, поясница расправилась. Казалось, что удивительная жидкость, разлившись по телу, влила в него новую жизнь.
В комнате раздался крик изумления и, главное, восхищения. Таверне, который жевал до этого лишь деснами, вдруг почувствовал голод. Проворно схватив тарелку и нож, он положил себе рагу, что стояло слева от него, и принялся с хрустом перемалывать косточки куропатки, приговаривая, что зубы у него — вновь как у двадцатилетнего.
В течение получаса он ел, смеялся, пил и издавал радостные возгласы, а сотрапезники изумленно наблюдали за ним, но затем он вдруг угас, словно лампада, в которой кончилось масло. Сначала у него на лбу вновь появились пропавшие было морщины, потом глаза снова прикрылись веками и помутнели. Он перестал чувствовать вкус пищи, спина его согнулась, аппетит пропал, колени вновь задрожали.
— Ох! — простонал он.
— Что такое? — раздались голоса.
— Что такое? Прощай, молодость.
С этими словами старик испустил глубокий вздох, на глазах у него показались слезы.
Каждый из присутствующих также вздохнул, видя, как человек, обретший было молодость, стал вдруг еще старше от столь быстрой перемены.
— Это нетрудно объяснить, господа, — заговорил Калиостро. — Я накапал барону тридцать пять капель эликсира жизни, вот он и помолодел на тридцать пять минут.
— Еще, прошу вас, граф, еще, — жадно прошептал старик.
— Нет, сударь, следующая попытка может вас убить, — ответил Калиостро.
За этой сценой с наибольшим любопытством наблюдала г-жа Дюбарри, так как из всех присутствующих только ей были ведомы свойства эликсира.
Графиня следила, как молодость и жизнь постепенно наполняют артерии старика Таверне. Она смеялась, хлопала в ладоши и сама, казалось, становилась моложе.
Когда благотворное действие напитка достигло своей высшей точки, она едва удержалась, чтобы не выхватить флакон из рук Калиостро.
Но когда Таверне вновь постарел, причем еще быстрее, чем сделался молодым, она печально проговорила:
— Увы! Я вижу, что все это тщета, химера: чудо длилось лишь тридцать пять минут.
— То есть, — подхватил граф Хага, — чтобы стать молодым на два года, нужно выпить реку.
Все рассмеялись.
— Нет, — возразил Кондорсе, — расчет тут прост: тридцать пять капель на тридцать пять минут — это ничто по сравнению с пятьюстами двадцатью пятью тысячами шестьюстами каплями, которые нужно выпить, если хочешь пробыть молодым целый год.
— Настоящее наводнение, — заметил Лаперуз.
— А между тем со мной было не так, сударь: маленькой бутылочки, всего раза в четыре больше вашего флакона, которую дал мне ваш друг Жозеф Бальзамо, хватило, чтобы задержать для меня бег времени на десять лет.
— Вот именно, сударыня, вы единственная, кто понял суть этого таинственного явления. Очень старому человеку требуется именно такое количество, чтобы получить желаемый эффект. Но тридцатипятилетней женщине, какою были вы, или сорокалетнему мужчине, каким был я, когда мы начали пить эликсир жизни, в расцвете сил и молодости, достаточно принимать по десять капель эликсира в каждый период упадка, и тогда они будут наслаждаться вечной молодостью, будут оставаться очаровательными и энергичными.
— Что вы называете периодами упадка? — поинтересовался граф Хага.
— Это естественные периоды, господин граф. По законам природы силы человека растут до тридцати пяти лет. Затем до сорока лет они остаются неизменными. Начиная с сорока они идут на убыль, но до пятидесяти лет почти незаметно. Периоды эти приближаются друг к другу все быстрее и быстрее, и так — до самой смерти. Когда тело человека находится под чрезмерным напряжением, то есть при невзгодах и болезнях, рост сил останавливается в тридцать лет. Убывать они начинают в тридцать пять. Живи человек на лоне природы или в городе, он должен уловить тот момент, когда его организм будет находиться в равновесии, чтобы не началось движение на убыль. Тот, кто, как я, владеет секретом эликсира, знает, когда начать атаку на свою натуру, чтобы застать ее врасплох и не дать двигаться своим путем, а следовательно, будет жить, как я, будет всегда молодым или, по крайней мере, настолько молодым, насколько ему этого хочется.
— Боже, господин Калиостро, — вскричала графиня, — почему же вы, в чьей власти выбирать себе возраст по желанию, не остановили свой выбор на двадцати годах?
— Потому что, госпожа графиня, — с улыбкой отвечал Калиостро, — мне удобнее быть сорокалетним мужчиной, здоровым и зрелым, а не зеленым двадцатилетним юнцом.
— Вот оно что, — протянула графиня.
— Ну разумеется, сударыня, — продолжал Калиостро. — В двадцать лет ты нравишься тридцатилетним женщинам, а в сорок — повелеваешь двадцатилетними женщинами и шестидесятилетними мужчинами.
— Сдаюсь, сударь, — сказала графиня. — Да и как станешь спорить с живым доказательством?
— Стало быть, я приговорен, — жалобно пролепетал Таверне, — так как принял эликсир слишком поздно.
— Господин де Ришелье оказался ловчее вас, — с прямотою истинного моряка наивно проговорил Лаперуз, — до меня не раз доходили слухи, что у маршала есть какой-то рецепт...
— Это сплетни, которые распускают женщины, — расхохотавшись, проронил граф Хага.
— Неужели есть причины им не верить, а, герцог? — осведомилась г-жа Дюбарри.
Старый маршал, который никогда не краснел, вдруг залился краской и переспросил:
— Вы хотите знать, господа, в чем состоит мой рецепт?
— Ну еще бы!
— В том, чтобы щадить себя.
Собравшиеся зашумели.
— Вот так-то, — отчеканил маршал.
— Я с вами поспорила бы, — изрекла графиня, — если бы только что не видела действие рецепта господина де Калиостро. Держитесь, господин чародей, вопросы у меня еще не кончились.
— Прошу вас, сударыня, прошу.
— Вы говорите, что впервые испробовали действие своего эликсира жизни, когда вам было сорок?
— Да, сударыня.
— И что с тех пор, то есть с осады Трои...
— Это было чуть раньше, сударыня.
— Будь по-вашему. И с тех пор вам все время сорок?
— Сами видите, сударыня.
— Но таким образом вы доказываете даже больше, чем того требует ваша теорема, — вмешался Кондорсе.
— Что же я доказываю, господин маркиз?
— Вы доказываете возможность не только вечной молодости, но и сохранения жизни. Ведь если во время Троянской войны вам было сорок, значит вы с тех пор не умирали.
— Верно, господин маркиз, признаюсь: не умирал.
— А между тем вы ведь не обладаете неуязвимостью Ахилла. Да что я говорю! И Ахилл не был неуязвим, потому что Парис все же убил его, угодив стрелою ему в пятку.
— Нет, к моему великому сожалению, я не обладаю неуязвимостью, — ответил Калиостро.
— Значит, вас могли убить, вы могли умереть насильственной смертью?
— Увы, да.
— Каким же образом вам удалось избегать этого на протяжении трех тысяч лет?
— Удача, господин граф. Извольте проследить за ходом моих рассуждений.
— Я слежу.
— Следим, следим, — раздались голоса собравшихся, которые с видом непритворного интереса облокотились о стол и приготовились слушать.
Голос Калиостро зазвучал в полной тишине.
— В чем первейшее условие жизни? — спросил он, изящно разводя белыми руками. Среди перстней, унизывавших его пальцы, перстень Клеопатры сиял, как Полярная звезда. — Здоровье, не так ли?
— Да, разумеется, — послышались голоса.
— А условием здоровья является...
— Режим, — докончил за Калиостро граф Хага.
— Вы правы, господин граф, режим — непременное условие здоровья. Так почему же не допустить, что в каплях моего эликсира не заключен наилучший режим?
— Кто это знает?
— Вы, граф.
— Конечно, но...
— Но не другие, — заключила графиня.
— Это, сударыня, вопрос, которым мы сейчас займемся. Итак, я всегда следовал режиму своих капель, а поскольку они — воплощение вечной мечты всех времен и народов, которую древние искали под именем воды молодости, а сегодня ищут под именем эликсира жизни, я постоянно сохранял молодость, а следовательно, здоровье, а следовательно, и жизнь. Это ясно.
— Но ведь со временем все изнашивается, граф, даже самое прекрасное тело.
— И тело Париса, и тело Вулкана [17], — ввернула графиня.
— Вы, конечно, знавали Париса, господин граф?
— Превосходно знал, сударыня, это был весьма красивый юноша, но, в сущности, он ничем не заслужил ни слов, написанных о нем Гомером, ни мнения, сложившегося о нем у женщин. Начать с того, что он был рыжий.
— Рыжий? Фи, какой ужас! — воскликнула графиня.
— К несчастью, — заметил Калиостро, — Елена придерживалась иного мнения, сударыня. Однако вернемся к эликсиру.
— Да, да, — поддержали собравшиеся.
— Вы утверждаете, господин де Таверне, что все изнашивается. Пусть так. Но вам известно также, что все восстанавливается, возобновляется, сменяется одно другим, если хотите. Возьмем знаменитый кинжал святого Юбера: сколько раз менялось в нем и лезвие, и рукоять, но он ведь так и остался кинжалом святого Юбера. Вино, хранящееся в подвале у гейдельбергских монахов, всегда одинаково, хотя гигантская бочка наполняется каждый год напитком нового урожая. И, кроме того, вино гейдельбергских монахов всегда прозрачное, живое и вкусное, тогда как вино, запечатанное мною и Опимием [18] в глиняные амфоры, через сто лет, когда я его пробовал, уже превратилось в густую жижу, которую, наверное, можно есть, но уж никак не пить.
Так вот, вместо того, чтобы следовать примеру Опимия, я решил воспользоваться опытом гейдельбергских монахов. Я поддерживал свое тело, вводя в него каждый год новые элементы, призванные заменить старые. Каждое утро юная и свежая частичка замещала в моей крови, плоти, костях частичку отжившую и бесполезную.
Я оживил обломки, которым заурядный человек позволяет незаметно заполнить всего себя, я вынудил всех солдат, которых Господь дал человеку для защиты от разрушения и которых большинство людей истребляют или оставляют пребывать в праздности, — так вот, я заставил их выполнять работу, облегчающую и даже вызывающую появление в организме все новых возбуждающих элементов. И в результате столь прилежного изучения человеческого организма мои мышцы, мозг, нервы, сердце и душа ни на секунду не прекращали своей деятельности, а поскольку в мире все связано между собою, поскольку каждый орган лучше всего делает лишь положенную ему работу, я, естественно, сумел лучше других избегать опасностей, подстерегавших меня на протяжении трех тысяч лет, и все потому, что научился принимать меры предосторожности в предвидении неблагоприятных обстоятельств или опасностей. К примеру, вы не заставите меня войти в дом, который вот-вот обрушится. О нет, я повидал на своем веку достаточно домов, чтобы уметь с первого взгляда отличить крепкий от прогнившего. Вы не заставите меня пойти на охоту с растяпой, который не умеет обращаться с ружьем. Начиная с Кефала, убившего свою жену Прокриду [19], и кончая регентом [20], который выбил глаз господину принцу, я видел слишком много растяп. На войне вы не заставите меня занять позицию, вполне удобную по мнению других, прежде чем я не сделаю в уме молниеносный расчет и не приду к выводу, что никакая прямолинейная или параболическая траектория не заканчивается в этой точке. Вы мне скажете, что нельзя угадать, откуда прилетит шальная пуля. На это я отвечу: для человека, который миллион раз сумел не попасть под выстрелы, позволить шальной пуле убить себя — непростительно. Ах, не нужно недоверчиво качать головой, ведь я живое тому подтверждение. Я не настаиваю на том, что бессмертен, я просто говорю, что знаю то, чего не знает никто: как избежать случайной смерти. Я, например, ни за что на свете не останусь хоть на четверть часа наедине с господином Делоне, который сейчас думает, что, сиди я в одной из одиночек в Бастилии, он проверил бы, бессмертен ли я, с помощью голода. Не останусь я и с господином де Кондорсе, поскольку он подумывает, не бросить ли мне в бокал содержимое перстня, который он носит на указательном пальце, а это содержимое не что иное, как яд. При этом оба они не питают ко мне злобы, а просто-напросто полны научной любознательности: им хочется проверить, умру я или нет.
Упомянутые Калиостро сотрапезники беспокойно задвигались.
— Признайтесь откровенно, господин Делоне, мы ведь не на суде, да и за намерения не карают. Думали вы об этом? А вы, господин де Кондорсе, скажите: действительно ли в вашем перстне содержится яд, который вы не прочь дать мне попробовать во имя дорогой вашему сердцу любовницы — науки?
— Силы небесные! — покраснев, рассмеялся г-н Делоне. — Признаюсь, вы были правы, господин граф, я на миг словно обезумел. Но эта безумная мысль лишь промелькнула у меня в голове, как раз когда вы высказывали ее вслух.
— Как и господин Делоне, я тоже не стану скрытничать, — проговорил г-н де Кондорсе. — Я действительно подумал, что, если вы попробуете содержимое моего перстня, я гроша ломаного не дам за ваше бессмертие.
У сидевших за столом вырвался крик восхищения.
Сделанные только что признания подтвердили пусть не бессмертие, но, во всяком случае, необыкновенную проницательность графа Калиостро.
— Вот видите, — спокойно отметил Калиостро, — я угадал. Это все могло произойти. Жизненный опыт мгновенно раскрыл мне прошлое и будущее людей, на которых я посмотрел.
Моя проницательность такова, что простирается даже на животных и неживую материю. Садясь в карету, я по виду лошадей угадываю, понесут они или нет, по выражению лица кучера — перевернет он меня или нет, разобьет или нет. Ступая на палубу корабля, я сразу вижу, если капитан невежда или упрямец и, следовательно, не сможет или не пожелает выполнить необходимый маневр. Поэтому я держусь подальше от таких кучеров и капитанов, а также от их лошадей и судов. Я не отрицаю случайностей — я свожу их к минимуму. Вместо того чтобы оставлять им сто процентов вероятия, я отнимаю у них девяносто девять и остерегаюсь сотого. Это-то и позволило мне прожить три тысячи лет.
— В таком случае, — среди возгласов энтузиазма и разочарования, вызванных словами Калиостро, проговорил с улыбкой Лаперуз, — в таком случае, мой дорогой пророк, вам следует отправиться со мною и взглянуть на мои корабли. Вы окажете мне неоценимую помощь.
Калиостро промолчал.
— Господин маршал, — все с той же улыбкой продолжал мореплаватель, — раз господин граф де Калиостро не хочет покидать столь милое общество, и я его понимаю, то позвольте сделать это мне. Прошу извинить меня, господин граф Хага, прошу извинить меня, сударыня, но бьет семь, а я обещал королю уже в семь с четвертью сидеть в почтовой карете. А теперь, раз господин граф де Калиостро не склонен отправиться со мной и бросить взгляд на мои корабли, пусть он скажет хотя бы, что произойдет со мною на пути от Версаля до Бреста. От Бреста до полюса я уж как-нибудь обойдусь без его услуг, это мое дело, но насчет дороги от Версаля до Бреста он, черт возьми, должен меня просветить.
Калиостро посмотрел на Лаперуза с такою нежностью и грустью, что большинство сидевших за столом были удивлены. Но мореплаватель ничего не заметил. Он откланялся, слуги набросили на него тяжелый меховой плащ, а г-жа Дюбарри сунула ему в карман горсть конфет, о которых путешественник сам никогда не подумает, но которые так сладки для него, когда в долгие ночи среди стужи напоминают ему об отсутствующих друзьях.
Все так же улыбаясь, Лаперуз почтительно поклонился графу Хаге и протянул руку старому маршалу.
— Прощайте, мой дорогой Лаперуз, — проговорил герцог де Ришелье.
— Нет, господин герцог, до свидания, — ответил Лаперуз, — ей-богу, можно подумать, что я уезжаю навсегда, а я отправляюсь всего лишь вокруг света, года на четыре-пять, не больше, так что говорить «прощайте» совершенно ни к чему.
— Года на четыре-пять! — воскликнул маршал. — Уж лучше, сударь, скажите «на четыре-пять веков»! В моем возрасте каждый год считается за век, так что все-таки прощайте!
— Вот еще! — рассмеялся Лаперуз. — Спросите у прорицателя, и он напророчит вам еще лет двадцать. Не правда ли, господин де Калиостро? Ах, граф, что ж вы раньше не рассказали мне о своих каплях? Я погрузил бы на свою «Астролябию» [21] их целую бочку, чего бы это мне ни стоило. Так называется мой корабль, господа. Сударыня, позвольте еще раз поцеловать вашу прекрасную руку — самую прекрасную из всех, какие я увижу здесь по возвращении. До свидания!
С этими словами Лаперуз удалился.
Калиостро продолжал хранить зловещее молчание.
Шаги капитана гулко простучали по ступеням крыльца, во дворе послышался его веселый голос: Лаперуз прощался со всеми, кто собрался его проводить.
Лошади тряхнули головами, украшенными колокольчиками, сухо стукнула дверца кареты, и колеса загремели по улице.
Лаперуз сделал первый шаг по тому таинственному пути, из которого ему не суждено было вернуться.
Гости сидели прислушиваясь.
Наступила тишина, и взоры присутствующих, словно по волшебству, обратились в сторону Калиостро.
Его лицо озарилось таким пророческим светом, что все вздрогнули.
Несколько мгновений в столовой царило странное молчание.
Первым его нарушил граф Хага:
— Почему вы ему ничего не ответили, сударь?
В этом вопросе отразилось беспокойство всех присутствующих.
Калиостро вздрогнул, словно сказанные графом слова вывели его из глубокой задумчивости.
— Потому что мне пришлось бы или солгать, или сказать жестокую правду, — ответил Калиостро графу.
— Что вы имеете в виду?
— Я должен был сказать следующее: «Господин Лаперуз, герцог де Ришелье прав, считая, что больше с вами не увидится и прощается навсегда».
— Какого черта? — побледнев, воскликнул Ришелье. — Что вы такое говорите, господин де Калиостро?
— О, успокойтесь, господин маршал, — живо отозвался Калиостро, — это предсказание печально, но не для вас.
— Как! — вскричала г-жа Дюбарри. — Бедняга Лаперуз, который только сейчас поцеловал мне руку...
— Не только никогда больше ее не поцелует, сударыня, но и никогда не увидит тех, с кем простился этим вечером, — докончил Калиостро, внимательно вглядываясь в бокал с водой, в котором на яркой опаловой жидкости играли тени от окружающих предметов.
С губ присутствующих сорвался изумленный вскрик.
Их интерес к завязавшемуся разговору возрастал с каждой минутой; судя по серьезному, чуть ли не тоскливому виду, с каким они — кто голосом, кто взглядом — задавали вопросы, могло показаться, что собравшиеся приготовились внимать предсказаниям античного оракула.
Среди всеобщей озабоченности г-н де Фаврас, уловив общее настроение, поднялся, приложил палец к губам и на цыпочках прошел в прихожую, чтобы узнать, не подслушивает ли кто из слуг.
Но, как мы уже говорили, в доме у маршала де Ришелье царил порядок, поэтому г-н де Фаврас увидел в прихожей лишь старого управителя, который с суровостью часового, стоящего на отдаленном посту, охранял подступы к столовой в торжественный час десерта.
Г-н де Фаврас вернулся на место и жестом показал гостям, что они одни.
— В таком случае, — громко заговорила г-жа Дюбарри, успокоенная уверениями г-на де Фавраса, — расскажите нам, граф, что ждет беднягу Лаперуза.
Калиостро отрицательно покачал головой.
— Да будет вам, господин Калиостро! — наперебой загалдели мужчины.
— Мы вас просим, в конце концов!
— Что же, господин де Лаперуз, как он сам вам сказал, выходит в море с целью совершить кругосветное путешествие и продолжить маршруты несчастного Кука, который, как вам известно, был убит на Сандвичевых [22] островах.
Присутствующие согласно закивали.
— Этому путешествию все предвещает успех. Господин де Лаперуз — отменный моряк, кроме того, король Людовик Шестнадцатый сам весьма умело проложил маршрут плавания.
— О да, — перебил граф Хага, — король Франции — знающий географ, не так ли, господин де Кондорсе?
— Даже более знающий, нежели это нужно для короля, — согласился маркиз. — Короли должны знать обо всем лишь в общих чертах. Тогда ими смогут руководить люди, знающие предмет всесторонне.
— Это урок, господин маркиз? — улыбнувшись, спросил граф Хага.
— О нет, господин граф, просто размышление, немножко философское.
— Итак, он выходит в море? — вмешалась г-жа Дюбарри, желая прервать любую попытку повернуть разговор в сторону от главного направления.
— Итак, он выходит в море, — повторил Калиостро. — Но хотя он и покинул нас так поспешно, не думайте, что он выйдет в море немедленно. Нет, насколько я вижу, он потеряет много времени в Бресте.
— Жаль, — заметил Кондорсе, — сейчас как раз самое время пускаться в плавание. Даже немного поздно, в феврале или марте было бы лучше.
— О, не ставьте ему в упрек эти несколько месяцев, господин де Кондорсе, ведь все это время он жил — жил и надеялся.
— Надеюсь, спутники у него достойные? — осведомился Ришелье.
— Вполне, — ответил Калиостро. — Командир второго корабля — славный офицер. Я вижу его: он еще молод, полон жажды приключений и, к несчастью, отважен.
— К несчастью?
— Я пытаюсь отыскать, где он будет через год, но не вижу его, — проговорил Калиостро, с беспокойством вглядываясь в бокал. — Никто из вас не находится в родстве или свойстве с господином де Ланглем?
— Нет.
— И никто с ним незнаком?
— Никто.
— Так вот: смерти начнутся с него. Я больше его не вижу.
Среди присутствующих пронесся ропот страха.
— Ну а он?.. Как он?.. Лаперуз? — послышались запинающиеся голоса.
— Плывет, пристает к берегу, отплывает снова... Один год успешного плавания, другой. От него будут получены известия [23]. А потом...
— Что потом?
— Пройдут годы.
— И в конце концов?
— В конце концов — необозримый океан, пасмурное небо. Тут и там появляются неизведанные земли, тут и там возникают уродливые фигуры, напоминающие чудовищ Греческого архипелага. Они подстерегают корабль, который течение несет сквозь туман между рифами. Потом шторм, однако более милосердный, нежели берег, потом два зловещих огня. О Лаперуз, Лаперуз! Если бы ты мог меня слышать, я сказал бы тебе: «Ты, словно Христофор Колумб, отправился открывать новые земли, Лаперуз, но опасайся неизведанных островов!»
Калиостро умолк.
Едва над столом отзвучали его последние слова, как по телу гостей пробежала ледяная дрожь.
— Но почему же вы его не предупредили? — вскричал граф Хага, как и другие, поддавшийся влиянию этого необычного человека, который по своей прихоти заставлял сердца биться сильнее.
— Да, да, — подхватила г-жа Дюбарри, — нужно послать за ним, вернуть его! Жизнь такого человека, как Лаперуз, стоит усилий гонца, мой дорогой маршал.
Маршал понял и тут же привстал, чтобы позвонить.
Калиостро движением руки удержал его.
Маршал упал назад в кресло.
— Увы! — продолжал Калиостро. — Советы тут ни к чему: человек, способный читать судьбу, не способен ее изменить. Услышав мои слова, господин де Лаперуз просто рассмеялся бы, как смеялись сыновья Приама над пророчеством Кассандры. Да что там, вы и сами посмеиваетесь, господин граф Хага, и вскоре остальные последуют вашему примеру. О, не спорьте, господин де Фаврас, я еще не встречал слушателей, которые бы мне верили.
— Но мы верим! — в один голос вскричали г-жа Дюбарри и старый герцог де Ришелье.
— И я верю, — пробормотал Таверне.
— Я тоже, — учтиво подтвердил граф Хага.
