Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Иностранка
- Kategorie: Krimi
- Serie: Иностранная литература. Классика детектива
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2022
"Дик Фрэнсис (1920–2010) — один из самых именитых английских авторов, писавших в жанре детектива. За свою жизнь он создал более 30 бестселлеров, получивших международное признание. Его романы посвящены преимущественно миру скачек — Фрэнсис знал его не понаслышке, ведь он родился в семье жокея и сам был знаменитым жокеем. Этот мир полон азарта, здесь кипят нешуточные страсти вокруг великолепных лошадей и крупных ставок в тотализаторах, здесь есть чем поживиться мошенникам. Все это и послужило материалом для увлекательных романов, ставших бестселлерами во многих странах мира. "
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 286
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Перелом
Dick FrancisBONECRACKCopyright © 1971 by Dick FrancisThis edition is published by arrangement Johnson & Alcock Ltd.and The Van Lear AgencyAll rights reserved
Фрэнсис Д.Перелом : роман / Дик Фрэнсис ; пер. с англ. И. Куберского. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2022.
ISBN 978-5-389-21817-8
16+
Дик Фрэнсис (1920–2010) — один из самых именитых английских авторов, писавших в жанре детектива. За свою жизнь он создал более 30 бестселлеров, получивших международное признание. Его романы посвящены преимущественно миру скачек — Фрэнсис знал его не понаслышке, ведь он родился в семье жокея и сам был знаменитым жокеем. Этот мир полон азарта, здесь кипят нешуточные страсти вокруг великолепных лошадей и крупных ставок в тотализаторах, здесь есть чем поживиться мошенникам. Все это и послужило материалом для увлекательных романов, ставших бестселлерами во многих странах мира.
© И. Ю. Куберский, перевод, 2022© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022Издательство Иностранка®
Глава 1
На обоих были тонкие резиновые маски.
Одинаковые.
Я смотрел на два одинаково безликих лица с холодком изумления. Я ведь не из тех, кому люди в резиновых масках наносят непонятные визиты за двадцать минут до полуночи. Тридцатичетырехлетний здравомыслящий деловой человек, я преспокойно приводил в порядок бухгалтерские книги для конюшни моего отца в Ньюмаркете.
Луч света от настольной лампы падал прямо на меня и на мою работу, и два бледных резиновых лица на фоне почти черных панелей в притемненном помещении походили на враждебные луны, приближающиеся к солнцу. Когда щелкнул дверной замок, я поднял глаза, и две эти смутно различимые фигуры, без проблем проникшие из мягко освещенного холла, мелькнули у раскрытой двери, а затем почти растворились на фоне темных стен. Без шороха и стука они двигались по натертому до глянца паркету. За исключением своих нечеловеческих лиц, они с головы до ног были во всем черном.
Я снял телефонную трубку, дабы набрать три девятки.
Один из гостей, опередив меня, взмахнул рукой и ударил по телефону. Почти справившись со второй девяткой, я успел убрать палец, но о том, чтобы набрать третью, не могло быть и речи. Рука в черной перчатке медленно высвободила тяжелую полицейскую дубинку из бренных останков имущества ведомства связи.
— Здесь нечего красть, — заметил я.
Второй подошел к столу. Он стоял напротив, глядя сверху вниз на меня, еще продолжающего сидеть. Он достал автоматический пистолет без глушителя и без колебаний направил его мне в переносицу. Я даже мог различить внутренность ствола.
— Ты! — сказал он. — Пойдешь с нами.
Его голос прозвучал намеренно монотонно, без интонации. Акцента не слышалось, но это был не англичанин.
— С какой стати?
— Пошли.
— Куда? — спросил я.
— Пошли.
— Никуда я не пойду, — вежливо сказал я, протянул руку и нажал на выключатель настольной лампы.
Внезапная кромешная тьма дала мне двухсекундный приоритет. Я использовал его, чтобы вскочить, схватить настольную лампу и отправить ее тяжелым основанием в направлении говорившего.
За глухим ударом последовало проклятие. Травма, подумал я, но не нокаут.
Помня о дубинке слева, я выскользнул из-за стола и бросился к двери. Но желающие достать меня в темноте тоже не теряли времени даром. Обладатель дубинки зажег фонарик и луч света, метнувшись, нашел и ослепил меня.
Я прыгнул в сторону, увернувшись от нападавшего и потеряв при этом направление к двери, и увидел сбоку целенаправленно приближающуюся резиновую физиономию, которую я ударил лампой.
Луч фонарика, мигнув, описал короткий круг и застыл как вкопанный на выключателе возле двери. Опередив меня, рука в черной перчатке мазнула по нему и включила пять двойных настенных бра — то бишь десять голых лампочек-свечей, холодно осветивших квадратную комнату, обшитую деревянными панелями.
В комнате было два окна с зелеными до пола шторами. Один ковер из Стамбула. Три разномастных стула в старинном стиле Уильям и Мэри1. Один дубовый сундук шестнадцатого века. Один письменный стол орехового дерева. Больше ничего. Аскетичное местечко, отражение аскетичной и спартанской натуры моего отца.
Я всегда считал, что противодействовать похищению лучше всего в самом начале. Что простое подчинение приказу следовать за похитителями может избавить от сиюминутной головной боли, но не от тяжелых последствий. Позже тебя могут убить, но не сейчас, в самом начале, и потому глупо не рискнуть и сдаться без боя.
Что ж, я и не сдавался.
Я не сдавался еще целых девяносто секунд, в течение которых мне не удалось ни выключить свет, ни выскочить в дверь, ни выпрыгнуть в окно. У меня были лишь руки и не так уж много навыков против дубинки и перспективы схлопотать пулю. Одинаковые резиновые физиономии с пугающим отсутствием человеческого выражения надвинулись на меня, и хотя я попытался, возможно зря, сорвать одну из масок, мои пальцы всего и только скользнули по ее тугой гладкой поверхности.
Мои гости предпочитали ближний бой с прижатой к стене жертвой. Поскольку их было двое, и они оказались экспертами в своем деле, за эти бесконечные девяносто секунд я получил такие побои, что искренне пожалел о решении применить на практике свои взгляды насчет того, как избежать похищения.
Все закончилось ударом кулака мне в живот, ствол пистолета уперся мне в лицо, я ударился головой о панель, а дубинка поставила в схватке окончательную точку где-то за моим правым ухом. Когда я снова стал что-то соображать, оказалось, что прошло немало времени. В противном случае я бы не лежал лицом вниз со связанными за спиной руками на заднем сиденье движущейся машины.
Довольно долго мне казалось — я вижу сон. Затем по мере включения мозга я стал осознавать, что это не так. Мне было ужасно неудобно, а кроме того, очень холодно, поскольку тонкий свитер, который я носил в помещении, плохо защищал от ночного морозца.
Боль паровым молотом стучала в моей голове — бум-бум-бум.
Если бы я мог раскочегарить свою умственную энергию, я пришел бы в ярость оттого, что оказался таким слабаком. На самом же деле я чувствовал нечто крайне примитивное, вроде тупого терпения и недоумения, затуманившего мозг. Из всех кандидатов на похищение я бы отнес себя к числу самых маловероятных.
Много чего можно сказать об обессилевшем мозге в полубессознательном теле. «Mens blotto in corpore ditto — в дурном теле дурной дух» — ни с того ни с сего пронеслось у меня в голове, однако мужественная улыбка, увы, так и не достигла моих губ — я лежал полууткнувшись ртом в какую-то обивку из кожзаменителя, от которой несло псиной. Говорят, что в моменты смертельной опасности многие взрослые мужчины взывают к своим матерям, а затем к своему богу: но у меня с двух лет не было матери, и до семи я верил, что Бог — это тот, кто сбежал с ней и с которым они поселились где-то в другом месте (Бог забрал твою мать, дорогой, потому что он нуждался в ней больше, чем ты). Вот почему Бог никогда меня не привлекал, и так или иначе мой случай не был чреват смертельной опасностью. У меня всего-навсего было сотрясение мозга, довольно сильная боль в некоторых местах и, возможно, ужасное будущее по приезде в некий пункт назначения. Тем временем мы все ехали и ехали. Без каких-либо перемен. Наверное, прошло сто лет, прежде чем машина рывком остановилась. Я чуть не свалился с сиденья. Мой мозг встрепенулся от толчка, а тело лишь болезненно ойкнуло.
Две резиновые хари нависли надо мной, вытащили и буквально подняли в дом, одолев несколько ступенек. Один держал меня под мышками, а другой за лодыжки. Мои сто шестьдесят фунтов2 не стали для них проблемой.
Внезапный свет внутри был таким ослепительным, что казался вполне весомой — среди прочих — причиной зажмуриться. Я и зажмурился. Паровой молот безостановочно стучал в голове.
Тем временем они бросили меня на бок на паркет. Натертый полиролем — вонючим и отвратительным. Я приоткрыл глаза, дабы убедиться в собственных ощущениях. Да, современный паркет из небольших с особым тщанием уложенных квадратных плашек. Березовый шпон, плашки тонкие. Ничего особенного. Рядом надо мной раздался голос, в котором слышалась еле сдерживаемая ярость:
— И кто это такой?
Последовало долгое, ошарашенное молчание, во время которого я бы рассмеялся, если б только мог. Резиновомордые приволокли не того, кого следовало. И к чему тогда весь этот мордобой, черт возьми! И никакой гарантии, что они теперь отвезут меня обратно домой.
Щурясь от света, я посмотрел вверх. Говоривший сидел в кожаном, с прямой спинкой кресле, крепко сцепив пальцы на выпирающем животе. Его голос был почти таким же, как у резиновой маски: без особого акцента, но явно принадлежащий не англичанину. Его мягкие туфли в близком соседстве с моей головой были ручной работы и из генуэзской кожи.
Итальянская модель. Ну и что с того — итальянскую обувь продают от Гонконга до Сан-Франциско.
Одна из резиновых физиономий прочистила горло:
— Это Гриффон.
Кажется, не так уж смешно. Моя фамилия действительно Гриффон. Если их не устраивал я, то они, должно быть, приходили за моим отцом. Но какой в этом смысл? Он, как и я, не имел ничего общего с теми, кого принято похищать.
Мужчина в кресле, с той же едва сдерживаемой яростью, процедил сквозь зубы:
— Это не Гриффон.
— Это он, — робко упорствовала резиновая физиономия.
Мужчина встал с кресла и носком своей элегантной туфли перевернул меня на спину.
— Гриффон — старик, — рявкнул он так, что обе резиновые маски отступили на шаг, как от удара.
— Вы не говорили, что он старик.
Второй резиновомордый поддержал своего коллегу, проныв в свое оправдание с низкопробным американским акцентом:
— Мы следили за ним весь вечер. Он обошел конюшни, осмотрел лошадей. Каждую. Работники относились к нему как к боссу. Он — тренер. Это Гриффон.
— Помощник Гриффона, — раздался яростный ответ. Мужчина снова сел и яростно вцепился в подлокотники, из последних сил сдерживая свой гнев.
— Вставай, — резко сказал он мне.
Я с трудом поднялся, чуть ли не на колени, но далее было непросто, и я подумал: «С какой стати мне заморачиваться?» — поэтому снова аккуратно лег. Это ничуть не улучшило общий климат.
— Вставай, — рассвирепел он.
Я закрыл глаза.
Последовал жесткий удар по моему бедру. Я снова открыл глаза — в тот самый момент, когда резиновомордый с американским акцентом занес ногу для еще одного удара. Все, что можно было на данную тему сказать, что обут он был в ботинки, а отнюдь не в туфли.
— Прекрати, — резкий голос остановил ногу на полпути. — Просто посади его на стул.
Американец в резиновой маске взял стул, о котором шла речь, и поставил его в шести футах от кресла. Середина Викторианской эпохи, машинально отметил я. Красное дерево. Вероятно, когда-то у него было плетеное сиденье из тростника, но теперь оно было обито розовым глазурованным ситцем в цветочек. Резиновомордые подняли меня и усадили так, что мои связанные запястья оказались за спинкой стула. Проделав это, они отступили на шаг, оказавшись справа и слева от меня.
С этого возвышения я мог лучше рассмотреть их хозяина, если не всю ситуацию в целом.
— Помощник Гриффона, — повторил он, на сей раз не столь гневно. Он признал ошибку и теперь решал, что делать дальше.
Это не заняло у него много времени.
— Пистолет, — сказал он, и ему дали оружие.
Мужчина этот был лысым и оплывшим, и я догадался, что ему не доставляет удовольствия разглядывать свои старые фотографии. Под пухлыми щеками, тяжелым подбородком, набрякшими веками угадывался вполне элегантный череп, о чем также свидетельствовали надбровные дуги и крепкий четкий клюв носа. У него были все основные признаки красивого мужчины, но выглядел он, в моем представлении, как цезарь, сполна послуживший своим порокам, что и отразилось на нем. Его можно было бы принять за добродушного толстяка, если бы не злая воля, безошибочно читавшаяся во взгляде его прищуренных глаз.
— Глушитель, — ледяным тоном сказал он. Он был раздражен и полон презрения к этим своим идиотам в резиновых масках.
Один из них достал из кармана брюк глушитель, и цезарь начал навинчивать его на ствол. Глушители применяют в делах посерьезней тех, где подчас достаточно и простых стволов. Он собирался устранить промах своих подчиненных.
Мое будущее выглядело все более туманным. Самое время для нескольких хорошо подобранных фраз, особенно если они могут оказаться последними.
— Я не помощник Гриффона, — сказал я цезарю. — Я его сын.
Он закончил навинчивать глушитель и начал поднимать его в направлении моей груди.
— Я сын Гриффона, — повторил я. — И какой смысл во всем этом?
Глушитель остановился на уровне моего сердца.
— Если вы собираетесь убить меня, — сказал я, — скажите хотя бы за что.
Мой голос звучал более или менее нормально. Я надеялся, что не видно, как всего меня прошибло потом.
Прошла целая вечность. Я в упор смотрел на него, он — на меня. Я ждал. Ждал, пока в его мозгу не щелкнут тумблеры, ждал, пока три больших пальца вниз выстроятся в ряд на игровом автомате.
Наконец, ни на миллиметр не опуская пистолет, он спросил:
— Где твой отец?
— В больнице.
Еще одна пауза.
— Сколько он там пробудет?
— Не знаю. Возможно, два или три месяца.
— Он умирает?
— Нет.
— Что с ним такое?
— Он попал в автомобильную аварию. Неделю назад. У него сломана нога.
Очередная пауза. Пистолет все в той же позиции. Никто, заполошно подумал я, не должен так умирать. Это несправедливо. И все же люди умирали несправедливо. Вероятно, только один из миллиона заслуживает своего конца. Любая смерть, по сути, несправедлива, но в некоторых случаях она особенно несправедлива. Убийство, как мне представлялось, несправедливее всего.
Наконец, гораздо более мягким тоном, он сказал:
— Кто будет тренировать лошадей этим летом, если отец нездоров?
Только многолетний опыт общения с ушлыми торговцами, которые готовы были метать гром и молнии ради своих реальных целей, выдавая их за нечто бросовое, удержал меня от того, чтобы не шагнуть прямо в пропасть. Со вздохом облегчения от столь безобидного вопроса, я чуть было не признался, что этого никто еще не знает. Если бы я сказал ему правду, то, как мне позже стало известно, он бы застрелил меня, потому что его бизнес в Роули-Лодж был завязан исключительно на постоянного тренера. Временные заместители, похищенные по ошибке и не умеющие держать язык за зубами, были слишком опасны.
Поэтому инстинктивно я ответил:
— Я сам буду их тренировать, — хотя намеревался заниматься этим, пока не нашел кого-нибудь еще.
Его вопрос был и в самом деле судьбоносным. Устрашающий черный кружок глушителя опустился, став эллипсом, и вовсе перестал смотреть на меня. Мужчина положил пистолет на свою пухлую ляжку.
Я полной грудью судорожно вдыхал и выдыхал воздух и после схлынувшего напряжения испытывал тошноту. Не то чтобы на горизонте замаячила полная безопасность. Я все еще оставался пленником в незнакомом доме и понятия не имел, по какой причине меня схватили.
Толстяк продолжал наблюдать за мной. Продолжал что-то обдумывать. Я попытался облегчить скованность мышц, избавиться от пульсирующей головной боли и прочих болезненных ощущений, которых прежде, перед лицом большой угрозы, совершенно не чувствовал.
В комнате было холодно. Головорезам, похоже, было вполне комфортно в своих масках и перчатках, а толстяк был обособлен и непроницаем, но мои проблемы холод определенно усугублял. Я задавался вопросом, входила ли угроза простудиться в план психологического воздействия на моего стареющего отца, или это просто совпадение. Комната выглядела необжитой и неуютной.
По сути, это была гостиная среднего класса в небольшом доме среднего класса, построенном, я думаю, в тридцатых годах девятнадцатого века. Мебель была придвинута к стенам с полосатыми кремовыми обоями, чтобы обеспечить толстяку свободу маневра, и представляла собой скучный набор из трех стульев с сиденьями, обтянутыми розовым ситцем, складного стола на высоких ножках, стандартной лампы с абажуром цвета пергамента и серванта, в котором абсолютно ничего не было. На отполированном до блеска березовом паркете не было ковров; в помещении вообще отсутствовали какие-либо украшения, книги, журналы — ничего личного. Тут было голо, как в душе моего отца, только вкус у него был другим.
Комната ни в малейшей степени не соответствовала тому, какой мне пока представлялась персона толстяка.
— Я отпущу тебя, — сказал он, — но на определенных условиях.
Я ждал. Он продолжал неторопливо рассматривать меня.
— Если не будешь в точности следовать моим требованиям, я исключу конюшни твоего отца из бизнеса.
Я почувствовал, как у меня от изумления открылся рот. Я захлопнул его.
— Полагаю, ты сомневаешься, что я могу это сделать. Не сомневайся. Мне доводилось разбираться с заведениями посерьезнее крохотной конторки твоего отца.
Я не выдал никакой реакции на унизительный эпитет «крохотная». Прошли годы с тех пор, как я понял, что реагировать на унижение — значит обороняться, что только на руку оппоненту. В Роули-Лодж, как он, несомненно, знал, находилось восемьдесят пять чистокровных скакунов, чья общая стоимость превышала шесть миллионов фунтов стерлингов.
— Каким образом? — спросил я напрямик.
Он пожал плечами:
— Важнее не то, как бы я это сделал, а то, как помешать мне. И это, в общем, довольно просто.
— Просто вести себя на скачках в соответствии с вашими инструкциями? — нейтрально предположил я. — Просто проигрывать, когда надо?
Приступ дремавшего гнева снова исказил пухлые черты лица, и рука с пистолетом на шесть дюймов поднялась над бедром моего оппонента. Затем, впрочем, оружие вернулось на свое место.
— Я не мелкий мошенник, — мрачно сказал он.
Я же подумал, что он готов оскорбляться даже на невинные замечания и что однажды, если игра затянется, это может сослужить мне неплохую службу.
— Прошу прощения, — сказал я без всякой иронии. — Но эти резиновые маски — не высший класс.
Он раздраженно взглянул на две фигуры, стоявшие за мной:
— Маски — их собственный выбор. Безопаснее, если их нельзя узнать, так им кажется.
«Как разбойники с большой дороги, — подумал я, — в конце концов их повесят».
— Ты можешь распоряжаться своими лошадьми, как хочешь. Ты абсолютно свободен в выборе — за исключением одного момента.
Я промолчал. Он пожал плечами и продолжил:
— Ты наймешь человека, которого я пришлю.
— Нет, — сказал я.
— Да, — вперился он в меня немигающим взглядом. — Ты наймешь этого человека. Иначе я уничтожу конюшню.
— Это безумие, — возразил я. — Бессмыслица.
— Вовсе нет, — сказал он. — Более того, ты никому не скажешь, что тебя заставляют нанимать этого человека. Будешь настаивать, что это твое собственное решение. Кстати, не вздумай жаловаться в полицию по поводу сегодняшнего, да и вообще прочего, что может случиться. Если попытаешься дискредитировать этого человека или выгнать его, весь ваш бизнес будет уничтожен. — Он сделал паузу. — Понял? Если вздумаешь избавиться от этого человека, твой отец вернется из больницы на пепелище.
После короткого напряженного молчания я спросил:
— В каком качестве этот человек должен работать у меня?
— Он будет участвовать в скачках, — прозвучал заготовленный ответ. — Он жокей.
Я почувствовал, как у меня задергалось веко. Толстяк это заметил. На сей раз он действительно задел за живое.
Все было яснее ясного. Ему не понадобится говорить мне, когда скачки должны быть проиграны. Ему достаточно сказать об этом своему человеку.
— Нам не нужен жокей, — сказал я. — У нас уже есть Томми Хойлейк.
— Новый жокей постепенно займет его место.
Томми Хойлейк был вторым жокеем в Великобритании и входил в первую дюжину лучших жокеев мира. Никто не мог занять его место.
— Владельцы не согласятся, — сказал я.
— Ты убедишь их.
— Невозможно.
— От этого зависит будущее вашей конюшни.
Последовала еще одна долгая пауза. Один из резиновомордых переминался с ноги на ногу и вздыхал, как от скуки, но толстяк, казалось, никуда не спешил. Возможно, он очень хорошо понимал, что с каждой минутой мне становилось все хуже и я замерзал все сильней. Я бы попросил его развязать мне руки, если б не был уверен, что он откажет и тем самым запишет себе очко.
Наконец я сказал:
— С вашим жокеем у конюшни все равно нет будущего.
Он пожал плечами:
— Возможно, она немного пострадает, но выживет.
— Это неприемлемо, — сказал я.
Он заморгал. Его рука поводила пистолетом по ляжке, туго обтянутой штаниной.
— Я вижу, ты не совсем осознал положение, — заметил он. — Я сказал: ты уйдешь отсюда только на определенных условиях. — Благодаря бесстрастному тону его безумные слова звучали убедительно. — Условия такие: ты нанимаешь конкретного жокея и ни к кому не обращаешься за помощью, включая полицию. Если ты нарушишь одно из этих условий, конюшня будет уничтожена. Но, — он заговорил медленней и внушительней, — если ты не согласен безоговорочно с этими условиями, свободы тебе не видать.
Я молчал.
— Все понял?
— Да, — вздохнул я.
— Хорошо.
— То есть вы не мелкий мошенник — вроде так прозвучало.
Его ноздри раздулись.
— Я манипулятор.
— И убийца.
— Никогда не убиваю, если жертва на этом не настаивает.
Я уставился на него. Он едва сдерживал смех от собственной шутки, о чем свидетельствовали участившиеся дыхание и подергивания губ.
«Жертва, — подумал я про себя, — не собирается настаивать на таком финале. Пусть толстяк повеселится».
Я слегка подвигал плечами, пытаясь расслабить их. Он это заметил, но ничего не предложил.
— Кто же тогда, — спросил я, — этот жокей?
Он помедлил с ответом.
— Ему восемнадцать.
— Восемнадцать?
Он кивнул:
— Ты дашь ему хороших лошадей для скачек. В этом дерби3 он примет участие на Архангеле.
Невозможно. Абсолютно исключено. Я посмотрел на пистолет, покоившийся на изделии дорогого портного. Я ничего не сказал. Сказать было нечего.
Когда он снова заговорил, пытаясь скрыть акцент, в его голосе звучало удовлетворение победой:
— Он придет в конюшню завтра. Ты наймешь его. У него пока не так много опыта в скачках. Он наберется его при тебе.
Неопытный наездник на Архангеле — абсурд. На самом деле это был такой абсурд, что понадобились похищение и угроза убийства, дабы я поверил в серьезность подобных требований.
— Его зовут Алессандро Ривера, — сказал толстяк.
Подумав немного, он добавил:
— Он мой сын.
1 Стиль английской мебели, названный в честь королевской четы — Вильгельма III и Марии II.
2 Примерно 72,5 кг.
3 Название скачек племенных трехлетних лошадей. Самое известное дерби в конном спорте — это Эпсомское дерби в Великобритании.
Глава 2
Когда я снова очнулся, то обнаружил, что лежу лицом вниз на голом полу в обшитой дубовыми панелями комнате в Роули-Лодж. Слишком много голого паркета повсюду. Не моя ночь.
В памяти постепенно всплывали факты. Мне было муторно, я продрог и плохо соображал, как после наркоза...
Наркоз.
На обратном пути у них хватило любезности не бить меня по голове. Толстяк кивнул американцу с резиновой физиономией, и тот вместо удара дубинкой слегка уколол меня чем-то в предплечье. После этого прошло около четверти часа, когда никто из нас не проронил ни слова, а потом совершенно внезапно я потерял сознание. И ни одного проблеска по дороге домой.
Со стонами и проклятиями я проверил свои конечности. Все было при мне, там, где нужно, и в рабочем состоянии. То есть — более или менее, поскольку, c трудом встав на ноги, я счел за лучшее опуститься в кресло за письменным столом. Опершись на него локтями, я обхватил голову руками и потерял счет времени.
Пасмурный рассвет за окнами окрашивал в серый цвет фланелевый покров неба. Теплый воздух внутри помещения, намертво промерзнув у окон, обрамил их коркой льда. Меня до костей пробирал холод.
В мозговом отсеке тоже был колотун. Я слишком хорошо помнил, что сегодня явится Алессандро Ривера. «Если он пошел комплекцией в отца и слишком тяжел для жокея, — вяло размышлял я, — то дилемма разрешится сама собой и тихо сгинет с горизонта. Однако если это не так, то зачем палить из пушки по воробьям? Почему бы отцу просто не обучить своего сына обычным, нормальным образом? Потому что он сам ненормальный, потому что его сын ненормальный ученик, потому что ни один нормальный ученик не стал бы начинать карьеру с фаворита на дерби».
Я задавался вопросом, как бы сейчас поступил мой отец, если не лежал бы, подвешенный на вытяжение, со сложным переломом большеберцовой и малоберцовой костей. Он наверняка не чувствовал бы себя столь разбитым, как я, потому что он с величайшим достоинством справился бы с этими бандитами. Но тем не менее он столкнулся бы с теми же актуальными вопросами: во-первых, действительно ли толстяк всерьез намеревался уничтожить конюшню, если его сына не возьмут на работу, и, во-вторых, как бы он это сделал.
И вместо ответа на оба вопроса — зияющая пустота.
Я не мог рисковать не своей конюшней. Лошади стоимостью в шесть миллионов фунтов стерлингов мне не принадлежали. Они не были для меня ни источником дохода, ни делом всей моей жизни.
Я не мог переложить на отца решение всех этих проблем; он еще недостаточно окреп, чтобы разбираться в этих за и против.
Теперь я никому не мог передоверить конюшню, поскольку это было бы все равно что вручить человеку гранату с выдернутой чекой.
Мне однако пора было возвращаться к своим собственным делам, опять же я опаздывал с выполнением заказа и вообще был вынужден застрять в конюшне только потому, что толковый помощник моего отца, который вел «роллс-ройс», когда в него врезался грузовик, теперь лежал в коме в той же больнице.
Все это складывалось в довольно серьезную проблему. Но вообще-то, с иронией подумалось мне, проблемы как раз мое дело. Моим бизнесом были проблемы банкротства бизнеса.
В тот момент трудно было придумать что-либо хуже моих перспектив в Роули-Лодж.
Дико дрожа от холода, я кое-как поднялся с кресла и, выбравшись из-за стола, отправился на кухню, чтобы сварить себе кофе. Выпил. Состояние почти не улучшилось.
Я медленно поднялся наверх, в ванную. Соскреб выросшую за ночь щетину и бесстрастно осмотрел корочку из засохшей крови на щеке. Смыл ее. Ссадина, оставленная стволом пистолета, подсохла и уже заживала.
Снаружи, сквозь голые ветки деревьев, были видны огни машин, как обычно с шумом проносящихся по Бери-роуд. Эти водители в своих теплых кабинках на колесах пребывали в совершенно другом мире, — мире, где похищения и вымогательства могли случиться с кем-то другим, только не с ними. Невозможно было себе представить, что я реально оказался в числе этих самых других.
Морщась от боли во всем теле, я посмотрел на свое мутное отражение в зеркале и задался вопросом, как долго я буду занят тем, о чем сказал мне толстяк. Молодые деревца, сгибающиеся в бурю, выживают, превращаясь в дубы.
Да здравствуют дубы.
Я проглотил несколько таблеток аспирина, перестал дрожать, попытался поправить свои съехавшие мозги и с трудом влез в бриджи для верховой езды, сапоги, еще в два пуловера и ветрозащитную куртку. Что бы ни случилось минувшей ночью или что бы ни могло случиться в будущем, внизу все еще оставались те восемьдесят пять особей стоимостью в шесть миллионов фунтов стерлингов, за которыми следовало присматривать.
Они размещались во дворе, в строениях 1870 года, возведенных с размахом и вдохновением и все еще, сто с лишним лет спустя, вполне оправдывавших свое предназначение. Первоначально здесь было два блока, друг против друга, в каждом по три конюшни на десять денников. В дальнем конце блоки соединялись стеной с двойными воротами, за которой находились большое помещение для хранения кормов и такой же большой сбруйный сарай. Раньше ворота вели в поле, но в начале своей карьеры, окрыленный внезапным успехом, мой отец построил еще две конюшни, которые образовали еще один небольшой закрытый двор на двадцать пять денников. Теперь оттуда открывались еще одни распашные ворота, ведущие в небольшой огороженный паддок.
Четыре последних денника были устроены в конце северного блока, с внешней стороны короткой западной стены, — они выходили на Бери-роуд. Именно в самом дальнем из этих четырех денников и произошла настоящая катастрофа, о которой только что стало известно.
Мое появление в дверях, ведущих из дома прямо во двор, побудило тех, кто собрался у внешних денников, вернуться в главный двор и целеустремленной, хотя и расхристанной кучкой направиться ко мне. Было очевидно, что я не услышу ничего хорошего. Я нервно ждал плохих новостей. Как будто в данное утро мне и без того не хватало проблем.
— Это Мунрок, сэр, — озабоченно сказал один из парней. — Стал брыкаться в стойле и сломал ногу.
— Понятно, — сухо сказал я. — Возвращайтесь к своим лошадям. Уже пора выводить.
— Да, сэр, — прозвучало в ответ, и, то и дело оглядываясь, все неохотно разбрелись по двору к своим подопечным.
— Да пропади все пропадом, — вслух выругался я, но не могу сказать, что это сильно помогло. Мунрока мой отец использовал для верховой езды — это был вышедший на пенсию звездный участник скачек с препятствиями, которого отец почему-то любил. Теперь этот конь был, в общем, наименее ценным обитателем конюшни, но его потеря расстроила бы отца больше, чем любая другая. Все лошади были застрахованы. Однако никто не застрахован от болезненных эмоций.
Я поплелся к стойлу. Пожилой конюх, который следил за жеребцом, стоял в дверях; свет изнутри падал на его углубившиеся от озабоченности морщины, избороздившие черепашью кожу, так что они казались трещинами, расщелинами. Услышав мои шаги, он оглянулся. Расщелины перемещались и менялись местами, как в калейдоскопе.
— Плохо дело, сэр. Он сломал скакательный сустав.
Машинально кивнув, я вошел в денник. Старый конь стоял, привязанный за недоуздок, на своем обычном месте. По первому впечатлению все было как всегда: он повернул ко мне голову и навострил уши, в его влажных черных глазах не было ничего, кроме знакомого любопытства. Пять лет в центре внимания газетных заголовков дали ему свойство, которое, похоже, формируется только у умных, весьма успешных лошадей, — своего рода сознание собственного величия. Он знал о жизни и о скачках больше, чем любой представитель золотой молодежи главного двора. Ему было пятнадцать лет, из которых последние пять он был другом моего отца.
Его задняя, ближняя ко мне нога была в идеальном состоянии. Он опирался на нее всем своим весом. Другую заднюю ногу он слегка поджимал.
Он был потен — на его шее и боках виднелись большие темные пятна, — но в настоящий момент он выглядел достаточно спокойным. Охвостья соломы застряли в его попоне, которая была непривычно пыльной.
Рядом с ним стояла Этти Крейг, главный конюх моего отца, — она поглаживала коня и обращалась к нему со спокойными и убедительными словами. Она посмотрела на меня, и на ее приятном обветренном лице выразилось сожаление.
— Я послала за ветеринаром, мистер Нил.
— Черт бы все это подрал, — сказал я.
Она кивнула:
— Бедняга. В свои лета мог бы вести себя и разумней.
Я сочувственно хмыкнул, войдя, погладил влажную черную морду и как можно внимательнее осмотрел его заднюю ногу, не прикасаясь к ней. Абсолютно никаких сомнений — скакательный сустав поврежден.
Лошади порой катаются на спине по соломе в своих стойлах. Иногда, когда им не хватает места, они разворачиваются поперек стойла и упираются ногами в стенку, а застряв, начинают метаться, чтобы высвободиться. Большинство отделывались ссадинами и растяжениями, но лошадь могла вывихнуть ногу или сломать ее при сильном ударе. Хуже ничего не придумаешь, однако, к счастью, такое случалось редко.
— Он все еще лежал, когда пришел Джордж, чтобы убрать за ним, — сказала Этти. — Он позвал парней, чтобы они помогли оттащить старика в центр стойла. Джордж говорит, что конь с трудом поднялся. И тогда, конечно, все увидели, что он не может ходить.
— Чертовски жаль, — сказал Джордж, кивая в знак согласия.
Я вздохнул:
— Мы ничего не можем сделать, Этти.
— Ничего, мистер Нил.
В часы работы она уважительно называла меня мистером Нилом, хотя в детстве я был для нее просто Нил. «Так лучше для дисциплины во дворе», — сказала она мне однажды, а в вопросах дисциплины я никогда не стал бы ей перечить. Когда мой отец повысил ее до старшего помощника, в Ньюмаркете был настоящий переполох, но, как он объяснил ей свое решение, она была преданной, она была знающей, она ни от кого не потерпит глупостей, она заслужила это уже одним своим старшинством, и, будь она мужчиной, эта должность автоматически досталась бы ей. Поскольку он был справедливым и трезвомыслящим человеком, то решил, что пол не имеет значения. Она стала единственной женщиной — старшим конюхом в Ньюмаркете, где женский пол был, в общем-то, редкостью, и все шесть лет под ее началом конюшня процветала.
Я вспомнил те дни, когда ее родители приходили на конюшню и обвиняли моего отца в том, что он разрушил ее жизнь. Мне было около десяти, когда она впервые появилась во дворе, а ей было девятнадцать, и она получила образование в дорогой частной школе-интернате. Ее родители раз от разу все больше сокрушались, что конюшня лишает дочку шансов на достойное замужество; но Этти никогда не хотела замуж. Если она когда-либо и приобрела сексуальный опыт, то никак это не афишировала, и полагаю, что, скорее всего, этот опыт показался ей неинтересным. Похоже, ей, в общем, нравились мужчины, но она относилась к ним так же, как к своим лошадям: с живым дружелюбием, огромным пониманием и с лишенной сантиментов прохладцей.
После несчастного случая с моим отцом Этти, по сути, полностью взяла на себя ответственность за конюшню. И хотя именно мне была выдана временная лицензия на то, чтобы официально командовать этой крепостью, но и Этти, и я знали, что без нее я пропаду.
Наблюдая, как ее умелые руки спокойно скользят по гнедой шкуре Мунрока, я подумал, что меня толстяк может считать слабаком, но его сына Алессандро ждут в качестве ученика большие проблемы, связанные с мисс Генриеттой Крейг.
— Тебе лучше вывести лошадей, Этти, — сказал я. — Я останусь и подожду ветеринара.
— Хорошо, — сказала она, и я понял, что она сама собиралась это предложить. С точки зрения распределения обязанностей это было разумно, так как лошади уже готовились к предстоящему сезону скачек и она лучше меня знала, что должна делать каждая из них.
Она кивнула Джорджу, чтобы теперь он держал Мунрока за недоуздок и успокаивал, и сказала мне, выходя из стойла:
— Что насчет заморозков? Похоже, все может растаять.
— Отведи лошадей в Уоррен-Хилл — там сама решишь насчет кентера4.
Она кивнула:
— Хорошо. — Oна оглянулась на Мунрока, и ее рот дрогнул. — Мистер Гриффон будет огорчен.
— Я ему пока не скажу.
— Понятно.
Одарив меня легкой деловитой улыбкой, она направилась во двор, невысокая и ладная фигурка, выносливая и компетентная.
Мунрок и при Джордже сохранил спокойствие. Я последовал за Этти обратно в главный двор и посмотрел, как выводят лошадей: тридцать три из них в первой партии. Парни выводили своих подопечных из денников, прыгали в седла и скакали по двору в первые распашные ворота, затем через нижний двор и дальние ворота — в общий паддок. Быстро светало, и я подумал, что Этти, вероятно, права насчет оттепели.
Минут через десять, распределив лошадей по своему усмотрению, она, миновав деревья и забор, вывела коней из паддока и направила прямо к Пустоши.
Не успели они скрыться, как на подъездной дорожке за моей спиной раздался резкий скрежет — и ветеринар, брызнув из-под колес гравием, остановил свой пыльный «лендровер». С сумкой в руке, он выскочил из машины и сказал, переводя дыхание:
— Этим утром у каждой чертовой лошадки на Пустоши или колики, или проблемы с копытами... Вы, должно быть, Нил Гриффон... мое сочувствие вашему отцу. Этти сказала, старикан Мунрок... Он все в том же стойле?
Не останавливаясь, он повернулся и зашагал вдоль денников. Молодой, круглолицый, целеустремленный, он был совсем не тем ветеринаром, которого я ждал. Я знавал более старую версию — его отца, медлительного, такого же упитанного и склонного, пока он что-то обдумывал, часто моргать, потирая подбородок.
— Сожалею, — сказал молодой ветеринар, за какие-то три секунды осмотрев Мунрока. — Боюсь, придется его усыпить.
— Может, скакательный сустав все же цел? — предположил я.
Я цеплялся за соломинку.
Он бросил на меня короткий снисходительный взгляд эксперта, прощающего невежественного дилетанта, и коротко сказал:
— Сустав раздроблен.
Он взялся за дело, и великолепный старый Мунрок тихо улегся на солому. Складывая свои инструменты обратно в сумку, он сказал:
— Не огорчайтесь так. Мало у кого была такая прекрасная жизнь, как у него. И радуйтесь, что это был не Архангел.
Я проводил взглядом его упитанную спину. Не очень-то отличается от своего отца, подумал я. Просто порезвее.
Я поплелся в дом и позвонил в службу, которая увозит мертвых лошадей. Мне бодро ответили, что немедленно приедут. И через полчаса приехали.
Еще одна чашка кофе. Сел за кухонный стол — самочувствие было хуже некуда. Похищение явно не пошло мне на пользу.
Партия лошадей вернулась с Пустоши без Этти, без двухлетнего жеребца по имени Лаки Линдси и с длинным перечнем неприятностей.
Со все возрастающим беспокойством я слушал, как трое парней, перебивая друг друга, рассказывали мне, что Лаки Линдси резко развернулся на Уоррен-Хилл и сбросил малыша Джинджа, а затем поскакал галопом, казалось бы в сторону дома, но вместо этого свернул на Моултон-роуд, сбил велосипедиста и смертельно напугал женщину с детской коляской, а в результате оказался у башни с часами, дезорганизовав уличное движение. «Полиция, — добавил один из парней, скорее с удовольствием, чем с сожалением, — в настоящее время общается с мисс Этти».
— А жеребец? — спросил я. Потому что Этти могла постоять за себя, а Лаки Линдси, стоивший тридцать тысяч гиней, не мог.
— Его поймали на Хай-стрит недалеко от универмага «Вулворт».
Я отослал их к лошадям и подождал, пока вернется Этти, что она не замедлила сделать, верхом на Лаки Линдси, а разжалованный и деморализованный Джиндж плелся позади на тихой трехлетней кобыле.
Этти спрыгнула с гнедого жеребца и опытной рукой провела по его ногам.
— Особо не поранился, — сказала она. — Вроде бы у него там небольшой порез, — думаю, он мог удариться о бампер припаркованной машины.
— А не о велосипед? — спросил я.
Она подняла глаза, а затем выпрямилась:
— Едва ли.
— Велосипедист не пострадал? — спросил я.
— В шоке, — признала она.
— А женщина с коляской?
