Подкаст бывших E-Book

Рейчел Линн Соломон

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Pink room. Страстная вражда
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 445

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

«Подкаст бывших» – легкий и остроумный современный ромком с элементами производственного романа, рассчитанный на девушек, которые ищут не прекрасного принца, а человека, которого можно было бы назвать «своим», без ущерба для собственного «я» и карьеры. Шай Голдстайн – успешная продюсер на радио и обожает свою работу. Но на станции появляется Доминик Юн, недавний выпускник престижного университета, убежденный, что знает об индустрии все. Их взгляды, мягко говоря, расходятся, и их ежедневные пикировки привлекают внимание шефа. Когда едва держащейся на плаву радиостанции требуется новое шоу, Доминик и Шай делают предложение от которого невозможно отказаться. Им придется стать соведущими. Им придется выдумать историю отношений. Им придется притвориться бывшими и давать советы слушателям в прямом эфире. Но похоже, они так хороши в своих ролях, что «подкаст бывших» может превратиться в «подкаст будущих»…

Leseprobe

Рейчел Линн Соломон Подкаст бывших

Айвену

Спасибо за то, что отправился со мной в это путешествие, за непоколебимую поддержку и за то, что любишь истории так же сильно, как я. С тобой я всегда как дома.

Я вовсе не ищу истории, случившиеся из-за человеческой неправоты, отнюдь. Но факт остается фактом: многие великие истории случились из-за того, что люди ошибаются.

Айра Гласс[1]

© Захаров М., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

1

Доминик Юн в моей комнате звукозаписи.

Он знает, что это моя комната. Он здесь уже четыре месяца и не может не знать, что это моя комната. Она занесена в общий календарь станции, привязанный к нашей почте. В голубом пузыре указано: «Комната C: Голдстайн, Шай. С понедельника по пятницу, с 11 до полудня. На веки вечные».

Я стучусь в дверь, но на то она и комната записи, что не пропускает внешние звуки. Перечень моих недостатков можно растянуть на полчаса эфира без единой рекламной паузы, но не такая я злодейка, чтобы ворваться и запороть то, что записывает Доминик. Пускай он и самый неопытный репортер Тихоокеанского общественного радио, но я слишком уважаю искусство сведения, чтобы допустить подобное. Происходящее в этой комнате священно.

Едва сдерживая гнев, я прислоняюсь к стене напротив комнаты C. Над входом мигает знак «ИДЕТ ЗАПИСЬ».

– Воспользуйся другой комнатой, Шай! – окликает меня по пути на обед ведущая моей передачи Палома Пауэрс. (Вегетарианская якисоба из забегаловки напротив по вторникам и четвергам последние семь лет. На веки вечные.)

Я бы и воспользовалась. Но пассивная агрессия куда веселее.

На общественном радио работают не только сладкоголосые интеллектуалы, выпрашивающие деньги во время марафонов по сбору средств. На каждое рабочее место в этой среде приходится сотня отчаянных выпускников журфака, которые «ну просто обожают «Эту американскую жизнь»», поэтому иногда, чтобы выжить, приходится быть безжалостной.

Но я скорее не безжалостная, а упрямая. Благодаря этому качеству я десять лет назад прошла здесь стажировку, а теперь, в двадцать девять, стала самым молодым старшим продюсером в истории станции. Я мечтала об этом с детства, пускай даже тогда мне и хотелось сидеть не за компьютером, а у микрофона.

После того как я заверяю младшего продюсера Рути Ляо, что промо будут готовы до полудня, и после того как журналист-эколог Марлен Харрисон-Йейтс бросает на меня короткий взгляд и взрывается смехом, а затем исчезает в значительно уступающей по размерам комнате B, дверь комнаты С наконец-то открывается. На часах 11:20.

Сначала я вижу его ботинок – сверкающий черный оксфорд, – а затем и все двухметровое тело: угольного цвета брюки и темно-бордовую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Обрамленный проходом в комнату C и насупившийся над своим сценарием, он словно позирует для стоковой фотографии из категории «бизнес-кэжуал».

– Все слова сказал в нужном порядке? – спрашиваю я.

– Кажется, да, – на полном серьезе обращается Доминик к своему сценарию. – У тебя ко мне какой-то вопрос?

Мой голос сочится приторной патокой:

– Просто жду свою комнату.

Он преградил мне дорогу, поэтому я продолжаю его внимательно изучать. Засученные по локоть рукава, слегка спутавшиеся черные волосы. Может быть, он зарылся в них руками, расстроившись, что репортаж не получился таким, как он хотел. Это бы приятно оттенило его предыдущие репортажи, заполнившие наш сайт и популярные за счет броских заголовков, но страдающие от недостатка эмоциональной глубины. Может быть, за те судьбоносные двадцать минут, что он провел в комнате С, Доминика так достало общественное радио, что он сейчас же извинится перед Кентом и скажет ему, что эта работа не для него.

Едва ли он провел здесь достаточно времени, чтобы почувствовать тонкую разницу между комнатами А, В и моей любимицей С: наушники в комнате C идеально отлажены, а вес регуляторов на пульте упрощает их переключение. Кроме того, он не осознает особой важности комнаты С: именно здесь я свела дорожки для первой самостоятельно созданной передачи – она была посвящена тем, кто празднует День отца без отца, и привлекла такое внимание, что линия была занята на протяжении нескольких часов. Слушая эти истории, я впервые за много лет почувствовала себя чуть менее одинокой и вспомнила, почему изначально пошла работать на радио.

Так что я бы сказала, дело не только в комнате С – вероятно, я болезненно привязана к этим шести с половиной кубическим метрам проводов и ручек.

– Она твоя, – говорит он, но не двигается с места и не поднимает глаз от сценария.

– Да, как и положено: по будням с 11 до полудня. Если у тебя не работает календарь, наверное, об этом нужно сообщить сисадмину.

Наконец он переводит взгляд со сценария на меня – то есть вниз. Слегка ссутулившись, он прислоняется к дверному косяку. Он всегда так делает – наверное, потому, что здания обыкновенного размера для него слишком малы. Мой рост – 160 сантиметров, и я осознаю это острее всего, когда стою рядом с Домиником.

Когда наша администратор Эмма фотографировала его для сайта, он все время краснел – возможно, потому, что на станции он единственный парень до тридцати и при этом не стажер. На фотографии он абсолютно серьезен, только краешек рта слегка искривлен, словно малюсенькая скобочка тянет в уголок его губы. Когда фото опубликовали, я долго смотрела на этот краешек и недоумевала, с чего бы это Кент нанял того, чья нога никогда не ступала внутрь радиостанции. Кент потерял голову из-за магистерской степени по журналистике, полученной Домиником в Северо-Западном университете[2], и из-за обилия завоеванных им журналистских наград университетского круга.

Доминик улыбается мне – еще более натянуто и сдержанно, чем на фото с сайта.

– На часах было 11:05, внутри никого, а у меня припасена громкая новость. Жду подтверждения от еще одного источника.

– Класс. Ну а мне нужно свести заставки для Паломы, так что… – Я пытаюсь войти в комнату, но он не шевелится, а его немыслимо высокая фигура мешает мне пройти. Я малявка, пытающаяся привлечь внимание гризли.

Знакомая скобочка слегка растягивает рот.

– Тебе что, совсем неинтересно?

– Уверена, что прочту об этом завтра в «Сиэтл таймс».

– Но где же твой командный дух? Общественное радио бывает громким, – настаивает он. Мы уже десятки раз спорили об этом, начиная с его первых недель на станции, когда он спрашивал, почему никто из наших репортеров не посещает собрания муниципального совета на регулярной основе. – Разве не здорово хотя бы однажды выдать новость первыми, а не гнаться за ней?

Судя по всему, Доминик не понимает, что «громкие новости» – не наша прерогатива. Когда во время тренинга я сказала ему, что иногда наши репортеры просто переписывают новостные сводки из «Таймс», он посмотрел на меня так, словно я отменила раздачу фирменных шоперов во время кампании по привлечению средств[3]. Наши репортеры делают отличную работу – важную работу, – но мне всегда казалось, что общественному радио лучше уделять внимание длинным материалам, доскональным расследованиям и человеческим историям. Им и посвящена моя передача «Звуки Пьюджет», и мы отлично справляемся. Название (производное от Пьюджет-Саунд, залива у северо-западного побережья штата Вашингтон) придумала Палома.

– Люди хотят от нас не громких новостей, – говорю я, пытаясь не повышать голос. – Мы провели исследование. И не важно, у кого локальный эксклюзив. Завтра он уже будет на каждой станции, в каждом блоге и в каждом твиттере с двадцатью семью подписчиками, и всем уже будет все равно, где они его услышали впервые.

Он скрещивает руки на груди, и это привлекает мое внимание к обнаженным предплечьям и узорам из темных волос, исчезающим в рукавах. Я всегда тащилась от предплечий (закатывание рукавов – почти прелюдия для меня), но обидно, что такие отличные предплечья достались именно ему.

– Хорошо, хорошо, – говорит он, – на настоящем радио рассказывают о… напомни, какой у тебя сегодня блок?

– «Спроси у дрессировщицы», – отвечаю я, выпятив подбородок в надежде, что это создаст впечатление уверенности. Я отказываюсь краснеть за один из наших наиболее популярных блоков – прямой эфир с известной специалисткой по поведению животных Мэри Бет Баркли (на 98 % уверена, что это псевдоним[4]), которая отвечает на вопросы слушателей. Она всегда приводит своего корги, а это факт, что с собаками все становится лучше.

– Ты занимаешься по-настоящему важным общественным делом – анализируешь кошачью рвоту в прямом эфире, – он отходит, и дверь со стуком захлопывается за ним. – Наверное, я болел, когда нам это преподавали в магистратуре. Немногие способны так передать все тонкости, как твоя передача.

Прежде чем у меня появляется возможность ответить ему, по коридору проходит Кент в фирменных подтяжках и галстуке с новым узором – сегодня это крошечные ломтики пиццы пепперони. Кент О’Грэйди: программный директор станции и обладатель голоса, прославившего его в Сиэтле несколько десятилетий назад.

Кент хлопает Доминика по плечу, но он лишь на пару сантиметров выше меня, поэтому рука приземляется на бицепс.

– Вас-то я и искал. Дом, как продвигается история? У нас есть скандал?

Дом. За десять лет я ни разу не слышала, чтобы Кент так быстро состряпал прозвище.

– Скандал? – спрашиваю я, оживившись.

– Возможно, – отвечает Доминик. – Я жду еще один звонок, чтобы все подтвердить.

– Вот и отлично, – Кент проводит рукой по седеющей бороде. – Шай, сможет ли Палома провести с Домом интервью в пиковое время в прямом эфире?

– В прямом эфире? – переспрашивает Доминик. – То есть… без предварительной записи?

– Конечно, – отвечает Кент, – мы хотим первыми объявить эту новость.

– Такие уж они – срочные новости, – говорю я, наблюдая за бледнеющим Домиником. Я не желаю уступать ему эфирное время, но обеими руками за, если это выведет его из равновесия. – Наверное, мы можем выделить тебе пару минут «Спроси у дрессировщицы».

Кент щелкает пальцами:

– Напомни мне поговорить с Мэри Бет, прежде чем она уйдет. В последнее время Тефтелька вытаскивает еду из миски на пол и только тогда ест.

– Всего лишь пару минут, да? – спрашивает Доминик дрожащим голосом.

– Максимум пять. Все будет окей, – ухмыляется Кент и возвращается в офис.

– Пожалуйста, не испогань мою передачу, – говорю я Доминику, а затем проскальзываю в комнату С.

Доминик Юн в моей студии.

Строго говоря, в трех смежных студиях: в той, где обычно сидим мы с диктором за микшерной консолью, то есть «пультом»; в небольшой студии для принятия звонков; и студии А, где прямо сейчас расположилась Палома со своим сценарием, бутылкой чайного гриба и пустым стаканом. Доминик, сидящий напротив, заламывает руки после того, как опрокинул упомянутый стакан на сценарий Паломы. Рути пришлось поспешно напечатать новую копию.

– Мэри Бет здесь, – говорит мне вошедшая в студию Рути, которая прибралась за Домиником. – И да: у нее есть вода, и у собаки – тоже.

– Супер. Спасибо. – Я надеваю наушники и пробегаюсь по плану передачи. Сердце колотится в знакомом предэфирном ритме.

«Звуки Пьюджет» – часовой выброс адреналина по будням с двух до трех часов дня. Будучи старшим продюсером, я руковожу прямым эфиром: подаю сигналы Паломе, звоню гостям и соединяю их со студией, отслеживаю время каждого из блоков и справляюсь с любыми форс-мажорами. Рути приводит гостей, а наш стажер Гриффин сидит на линии прямого эфира в смежной комнате.

Иногда мне не верится, что я занимаюсь этим пять раз в неделю. Тысячи людей по всему городу настраивают свои телефоны, приложения и браузеры на частоту 88.3 FM. Некоторые из них настолько вдохновятся, развеселятся или даже возмутятся, что позвонят нам, чтобы поделиться историей или задать вопрос. Именно эта интерактивная составляющая – возможность услышать Палому через наушники, а в следующее мгновение выйти с ней на связь в прямом эфире – делает радио лучшей формой журналистики. С радио мир становится немного меньше. Даже если вы слушаете передачу с сотнями тысяч поклонников по всей стране, вам будет казаться, что ведущий говорит именно с вами — а в некоторых случаях еще и так, словно вы друзья.

Я нервно болтаю в воздухе коричневым ботильоном, опустив кресло на самую нижнюю позицию. Рядом со мной Рути поправляет наушники на своих коротко стриженных платиновых волосах, а затем кладет руку мне на ногу, чтобы успокоить.

– Все будет хорошо, – говорит она, кивая в сторону Доминика через стекло, разделяющее нас. Мы пытаемся не афишировать свою вражду, но Рути, обладающая интуицией авангарда поколения Z, подметила ее в первые же недели после его найма. – Бывало и хуже.

– И правда. Спасибо, что в последнюю минуту еще раз обзвонила всех четырех гостей нашей передачи об иррациональных страхах. Ты навеки моя героиня.

Я обожаю Рути, которая пришла к нам из куда более быстрого, хотя и постоянно прерывающегося на рекламу коммерческого радио. Периодически я застаю ее напевающей себе под нос мелодию джингла[5] 1—877-KARS-4-KIDS[6]. Рути говорит, что она ее преследует.

Из дикторского кресла в центре студии – эргономичной конструкции, заказанной им в Швеции, – поднимается Джейсон Бернс. Перед ним растянулся пульт.

– Тишина в студии, пожалуйста, – говорит он своим теплым и сладким, как кленовый сироп, голосом, задерживая руки над несколькими регуляторами. Джейсон – милый парень за тридцать, которого я всегда вижу только во фланелевой рубашке в клетку и джинсах – экипировке дровосеков и коренных сиэтлцев.

Рядом с часами загорается знак «В ЭФИРЕ».

– 88.3 FM. Вы слушаете Тихоокеанское общественное радио, – говорит Джейсон. – Прямо сейчас – последние местные новости в передаче «Звуки Пьюджет». Кроме того, Палома Пауэрс задаст дрессировщице все наболевшие вопросы о поведении животных. Но сначала – новости от Национального общественного радио.

Знак «В ЭФИРЕ» гаснет. «Новости НОР из Вашингтона, с вами Шанти Гупта…»

Сложно найти более успокаивающие звуки, чем голос ведущей новостей НОР, но Шанти Гупта не утешает меня так, как обычно. Я слишком зациклена на абсолютной противоестественности того, что Доминик расположился рядом с Паломой.

Я нажимаю на кнопку, чтобы выйти с ним на связь.

– Не сиди слишком близко к микрофону, – говорю я, и он настолько пугается моего голоса в своих ушах, что брови подскакивают к шевелюре, – иначе все, что мы будем слышать, – это твое сопение.

Его рот двигается, но я ничего не слышу.

– Нажми на…

– А ты ведь и правда хочешь, чтобы я облажался, да?

Вопрос зависает у меня в ушах. Если Палома и обращает на нас внимание, то она этого не показывает, а делает пометки на полях своего плана. Внезапно мне слишком жарко в свитере.

Десять лет назад я была вундеркиндом – стажеркой, которая писала идеальные планы для выступлений, находила захватывающие темы для передач и сумела доказать Паломе и ее бывшему продюсеру – парню, который уволился, прежде чем я устроилась на его место, – что чего-то стою. «Такой спец – и это в девятнадцать-то лет! – ревел Кент. – Однажды она будет здесь главной».

Я не хотела быть главной. Все, чего я хотела, – рассказывать хорошие истории.

И вот, Доминик: наш новоиспеченный сотрудник, едва закончивший магистратуру – и уже в прямом эфире.

– Эфир через десять минут, – говорит Джейсон, прежде чем я успеваю что-то ответить Доминику. Отмахнувшись от зависти, я концентрируюсь на том, за что больше всего люблю свою работу.

Я выскальзываю из кресла и устанавливаю зрительный контакт с Паломой, вытянув руку вверх в сторону воображаемых двенадцати часов. «Пять, четыре, три, два…» Затем я постепенно опускаю руку, наводя на нее палец, и она в эфире.

– С вами Палома Пауэрс, и вы слушаете «Звуки Пьюджет», – говорит она в отработанной манере. Ее голос – темный шоколад, низкий и зрелый, с ноткой женственности. Так много силы в подобном голосе – в способности заставить людей не только слушать, но и прислушаться.

На фоне ее голоса звучит заставка – яркая фортепианная мелодия. Джейсон постепенно приглушит ее, когда Палома закончит вступление.

– Сегодня с нами в студии известная специалистка по поведению животных Мэри Бет Баркли, которая ответит на все ваши вопросы о питомцах. Может быть, вы не знаете, как познакомить нового котенка со своим домом или научить старую собаку новым трюкам? Мы хотим от вас обратной связи. Звоните по номеру 206–555—8803, и мы попытаемся ответить на любые вопросы. Но сперва – срочные новости от репортера Доминика Юна, который присоединяется к нам в прямом эфире. Доминик, добро пожаловать на «Звуки Пьюджет».

Доминик молчит. Он даже не смотрит на нее, а просто уставился на заметки, будто все еще ждет сигнала.

Мертвый эфир – это плохо. Обычно мы выдерживаем пару секунд без жалоб слушателей, но стоит промолчать чуть дольше, и у нас уже серьезные проблемы.

– Блядь, – говорит Рути.

– Ну скажи же что-нибудь, – бормочу я ему в наушник. Я машу ему руками, но он совершенно окаменел.

Что ж, если он утопит мою передачу, по крайней мере он пойдет на дно вместе с ней.

– Доминик, – подталкивает его по-прежнему бодрая Палома, – мы рады, что ты с нами!

А потом что-то срабатывает, как будто адреналин наконец-то побежал по его венам. Доминик приходит в себя и наклоняется к микрофону.

– Спасибо, Палома, – говорит он сперва неровно, но затем более гладко. – Я очень рад быть здесь. Твоя передача – первая, которую я прослушал, прежде чем переехать в Сиэтл ради этой работы.

– Замечательно, – говорит Палома. – Что ты хотел нам рассказать?

Он выпрямляется.

– Все началось с анонимной наводки. Знаю, что вы подумали. Иногда наводки – не более чем слухи, но если задавать правильные вопросы, можно докопаться до истины. Насчет этой наводки у меня было чувство – назовем его журналистской интуицией, – что это не слухи. Я расследовал схожий случай, касающийся одного из преподавателей, когда учился в Северо-Западном университете. – Драматичная пауза, а затем: – Я обнаружил, что у мэра Скотта Хили есть вторая семья. И хотя его личная жизнь – не наше дело, он воспользовался средствами своей избирательной кампании, чтобы замять историю.

– Пизде-е-ец, – протягивает Джейсон, крутанувшись в кресле ко мне с Рути. На кулисы цензура не распространяется.

– Не зря я отказалась за него голосовать, – говорит Рути. – Не нравилось мне его лицо.

– Это… это серьезные обвинения, Доминик, – говорит очевидно потрясенная, но быстро опомнившаяся Палома. – Мэр Хили несколько раз приходил к нам на передачу. Можешь рассказать, как ты это выяснил?

– Все началось с собрания муниципального совета в прошлом месяце… – И он пускается в рассказ о том, как нашел финансовые отчеты и отследил, куда переводились деньги, и как он в конечном итоге убедил тайную дочь мэра поговорить с ним.

Проходят две минуты. Три. Когда мы приближаемся к пяти минутам, я пытаюсь подать Паломе сигнал о переходе к следующему блоку, но она целиком погружена в рассказ Доминика. Я прикидываю, можно ли перерезать ногтями шнур микрофона.

– Я не поспеваю за звонками, – звучит в моем ухе голос Гриффина.

Я нажимаю на кнопку и говорю с ним напрямую:

– Запиши их вопросы и скажи, что Мэри Бет ответит на те из них, что успеет.

– Ты не понимаешь – это вопросы о мэре. Они хотят поговорить с Домиником.

А. Так вот оно что. Стиснув зубы, я врываюсь в групповой чат.

Поступают звонки, Д может ответить на?ы?

– Судя по всему, нам поступает много вопросов, – говорит Палома, бросив взгляд на экран. – Сможешь ответить на звонки слушателей?

– Конечно, Палома, – говорит Доминик с непринужденностью профессионала, а не человека, пару раз поигравшегося с диктофоном в университете и решившего: ну а почему бы и не поработать на радио.

Когда его глаза встречаются с моими через стеклянную перегородку, ненависть к нему закипает у меня в груди и заставляет сердце бешено биться. Его челюсти сжаты, и он кажется мне решительнее, чем когда-либо, словно понимает, как сильно мне хочется быть на его месте. Его рот изгибается в торжествующей полуулыбке. Комментирование в прямом эфире: еще один навык, которым Доминик Юн наделен от природы.

Кент вламывается внутрь.

– Шай, нам придется перенести Мэри Бет. Это охренеть какой материал.

– Рути, – говорю я, но она уже на полпути к выходу.

– Отличная работа, – говорит Кент, хлопая Джейсона по плечу. – Я рад, что у нас сегодня все получилось.

Я борюсь со своими очками, потирая переносицу, где зреет головная боль.

– Это неправильно, – говорю я, когда Кент уходит.

– Это охренеть какой материал, – напевает Джейсон, подражая Кенту.

– Он нарушает границы.

– Публика что, не имеет права знать, что их мэр – жуликоватый говнюк?

– Имеет, но не на нашей же передаче.

Джейсон следит за моим пристальным взглядом, поочередно смотря то на Доминика, то на меня. Нас с Джейсоном наняли с промежутком в несколько недель, и он знает меня достаточно хорошо, чтобы угадать причину моего недовольства.

– Ты злишься, потому что у Доминика отлично получается, – говорит он. – Ты злишься, потому что у него прирожденный талант и потому что он в эфире спустя пару месяцев после начала работы.

– Я… – начинаю я, но спотыкаюсь. Когда он так обо мне говорит, я чувствую себя полной дрянью. – Не важно, что я обо всем этом думаю. Я не хочу быть в прямом эфире. – По крайней мере, больше не хочу. Какой смысл хотеть чего-то, что никогда не произойдет?

Входит раскрасневшаяся Рути.

– Мэри Бет в бешенстве, – она зажимает наушники на ушах. – Ради эфира ей пришлось отменить частное занятие по дрессировке с кем-то из детей Билла Гейтса.

– Мы принесем ей свои извинения по почте. Или даже нет – я позвоню ей лично.

– У меня недостаточно линий, – раздается в моем ухе голос Гриффина.

– Рути, поможешь Гриффину? Я подключусь, если понадобится.

– Будет сделано.

– Спасибо.

Доминик зачитывает информацию о каждом тайном платеже. Цифры ошеломляют. И не то чтобы передача плохая – просто каким-то образом она превратилась в его передачу, а я больше не контролирую ситуацию. Звезда здесь – он.

Я откидываюсь в кресле и передаю инициативу Паломе и Доминику. Он завоюет награды и аудиторию, а я останусь здесь – за кулисами.

На веки вечные.

2

Отец никогда не выходил в прямой эфир, но его голос идеально подходил для радио: сильный, но мягкий, как треск камина в самую холодную ночь года. Он рос, занимаясь починкой приемников, и открыл собственную мастерскую по ремонту электроники – впоследствии он научился еще и чинить ноутбуки и телефоны. «Гаджеты Голдстайна»: мое самое любимое место в мире.

От него я унаследовала любовь к общественному радио, но не его голос. Такой высокий голосок, как у меня, мужчины обожают использовать в качестве оружия против женщин. Пронзительный. Глупый. Девчачий, как будто быть девчонкой – худшее оскорбление на свете. Меня дразнили всю жизнь, и я до сих пор жду хитроумно завуалированных оскорблений всякий раз, когда заговариваю с кем-нибудь впервые.

Папе было все равно. Мы проводили радиопередачи у себя на кухне («Скажите-ка, Шай Голдстайн, что за хлопья у вас сегодня на завтрак?») и во время поездок («Как бы вы описали природу возле нашего привала у черта на куличках?»). Я проводила дни напролет вместе с ним в «Гаджетах Голдстайна», делая домашку и слушая радиовикторины, «Разговоры о тачках»[7] и «Эту американскую жизнь». Нам только и нужна была, что хорошая история.

Мне так хотелось, чтобы он услышал меня по радио, даже если это никому больше не было нужно.

Когда он умер во время моего выпускного года в старшей школе после внезапной остановки сердца, это абсолютно уничтожило меня. Плевать на уроки. На друзей – тоже. Я не включала радио несколько недель. Каким-то чудом мне удалось заработать четверку с минусом во время вступительных экзаменов в Вашингтонский университет, но я даже не хотела отпраздновать поступление. Я все еще была в депрессии, когда получила стажировку на Тихоокеанском общественном радио, и потихоньку выкарабкалась из тьмы, убедив себя, что единственный способ двигаться дальше – это восстановить то, что было утрачено. И вот я здесь – двадцати девяти лет от роду, цепляюсь за прежнюю детскую мечту.

– Заставь людей плакать, а потом – смеяться, – говорил мой отец. – Но самое важное – расскажи им хорошую историю.

Даже и не знаю, что бы он сказал о «Спроси у дрессировщицы».

Сегодня я на ужине – пятое колесо. К тому моменту, как в час пик я залетаю во франко-вьетнамский фьюжн-ресторан в районе Кэпитал-Хилл, моя мама со своим партнером Филом и моя лучшая подруга Амина со своим парнем Ти Джеем уже расположились за столиком. Мы с Аминой Чадри выросли в домах напротив, и она неотъемлемая составляющая моей жизни на протяжении вот уже больше двадцати лет.

– Опоздала всего-то на десять минут, – говорит Амина, вскакивая с места, чтобы заключить меня в крепкие объятия. – Новый рекорд, да?

Ти Джей достает телефон, чтобы свериться с заметками:

– В прошлом марте мы все пришли на ужин вовремя, кроме Шай, которая опоздала на три минуты.

Я закатываю глаза, но вина скручивает живот.

– Я тоже очень рада вас видеть и правда дико извиняюсь. Спешила кое-что закончить и потеряла счет времени.

Мы пытаемся как можно регулярнее ужинать вместе, но мама и Фил – скрипачи в Сиэтлском симфоническом оркестре с постоянными выступлениями по вечерам, Амина – рекрутер в «Майкрософт», а Ти Джей – какая-то важная шишка в финансах (я так до конца и не поняла, чем он занимается). В некоторых случаях (ладно, в большинстве случаев) я задерживаюсь на станции, чтобы убедиться, что все готово для завтрашнего шоу. Сегодня я висела на телефоне, целый час извиняясь перед Мэри Бет Баркли.

Я обнимаю маму и Ти Джея, жму руку Филу. Все еще не пойму, как относиться к тому, что у мамы есть партнер. До Фила ее вроде бы не интересовали отношения. Но они много лет дружили, и он потерял жену спустя пару лет после того, как мы потеряли папу. Они поддерживали друг друга во время горя (которое, разумеется, никогда не пройдет), пока в конечном итоге не превратились друг для друга в несколько иную систему поддержки.

Пора бы мне уже с этим свыкнуться, но в прошлом году, к тому времени, как они начали встречаться, я только успела привыкнуть к образу матери-вдовы.

– Обожаю дразнить Шай, – говорит мне мама с полуулыбкой, – но и о еде не стоит забывать. Закуски?

Фил указывает на блюдо в меню:

– Свиные ребрышки с перцем чили и тмином должны быть просто объедение, – говорит он с нигерийским акцентом.

После того, как мы делаем заказ и обмениваемся любезностями, Амина с Ти Джеем быстро переглядываются. До того, как они начали встречаться, это мы с Аминой обменивались взглядами и внутренними шуточками. Немного тяжелее быть пятым колесом, когда начинаешь осознавать, что у тебя никого нет. Амина и Ти Джей живут вместе, поэтому неудивительно, что она делится с ним секретами прежде, чем со мной, а у моей мамы есть Фил. Я для всех верный «второй», но ничей «первый».

Сейчас я бойкотирую дейтинг-приложения – я делаю это всякий раз, когда на пролистывание анкет уже не остается никаких сил. Судя по всему, я обречена на отношения, которые длятся не более пары месяцев. Я так сильно хочу того же, что у Амины с Ти Джеем (пять лет отношений после того, как их заказы перепутали в кофейне), что всегда тороплю события. Я всегда признавалась в любви первой, и не так уж часто можно смириться с гробовым молчанием в ответ.

Не буду врать: мне хочется быть «первой», той, кому кто-то доверяет все на свете.

– У меня новости, – говорит Амина. – Завтра у меня собеседование с «Охраной природы». То есть это еще не новости, но уже почти. Только первое собеседование по телефону, но… – Она обрывает фразу и пожимает плечами, но темные глаза искрятся воодушевлением.

Когда Амина начала работать в «Майкрософт», она собиралась приобрести необходимый опыт, чтобы впоследствии заниматься рекрутингом в организации, приносящей пользу, в идеале – окружающей среде. Она была президентом и организатором школьного «Компост-клуба». (По умолчанию я была вице-президентом.) Она ратует за медленную моду и покупает всю свою одежду на барахолках и в комиссионках, а еще у них с Ти Джеем на балконе впечатляющий травяной сад.

– Ты серьезно? Это же потрясающе! – говорю я, протягивая руку за ребрышком, блюдо с которыми официант ставит по центру стола. – У них есть отделение в Сиэтле?

– Э, нет, – говорит она чуть менее уверенно. – У них штаб-квартира в Вирджинии. Но я сомневаюсь, что меня возьмут.

– Не списывай себя со счетов, пока не пройдешь собеседование, – говорит Фил. – Знаешь, сколько людей прослушиваются в оркестр? Шансы были совсем не в нашу пользу, хотя мне все еще кажется нелепым, что Лианну прослушивали трижды.

Мама сжимает его руку, но сияет от комплимента.

– Вирджиния – это… далеко, – говорю я с умным видом.

– Забудем пока о Вирджинии. – Амина смахивает выбившуюся нитку с винтажного темно-серого пиджака – из-за него мы чуть не подрались на распродаже в прошлом месяце. – Меня ведь и правда не возьмут. Я самый молодой рекрутер в команде. Им нужен кто-то с бо́льшим опытом.

– Скучаю я по тем временам, когда была самой молодой в команде, – говорю я, близко приняв к сердцу слова Амины «забудем пока о Вирджинии». Они просто не укладываются у меня в голове. – Такое чувство, что стажеры с каждым годом все моложе и моложе. Они все такие искренние и энергичные. Один из них как-то сказал мне, что не знает, как выглядит магнитофонная пленка.

– Типа того журналиста, на которого ты вечно жалуешься? – спрашивает мама. – Как его там?

– Доминик какой-то там, да? – спрашивает Фил. – Но мне понравился тот репортаж, где он сравнил финансирование искусств в Сиэтле с финансированием в других городах.

– Он не стажер, а любимый репортер Кента. – А также новая звезда «Звуков Пьюджет», судя по данным, которые я нарыла в социальных сетях после репортажа. В «Твиттере» все от него без ума, что только доказывает: «Твиттер» – тот еще сумасшедший дом.

– Поговорим, когда тебе исполнится тридцать, – говорит Амина. Мы отметили ее тридцатилетие два месяца назад, в прошлом декабре, а мой черед наступит в этом октябре. Я все еще не могу поверить.

Мама машет рукой:

– Ради бога, вы обе еще совсем крохи.

Ей легко говорить – моя мать потрясающая: темно-рыжие волосы, острые скулы и полный шкаф шикарных черных платьев, при виде которых Одри Хепберн тихонько, красиво заплакала бы. На каждом выступлении она затмевает любого из пятидесяти музыкантов оркестра.

Я распускаю волосы, по обыкновению собранные в хвост, и поправляю длинную челку, достающую до черепаховых очков. Густые, каштановые и жесткие – три неутешительных определения, которые описывают мои волосы. Я думала, что рано или поздно научусь их укладывать, иногда борюсь с выпрямителем, иногда – с щипцами для завивки, и в итоге всегда останавливаюсь на хвосте.

Изучая маму в поисках физических сходств между нами (спойлер: их нет), я вдруг замечаю, как странно она себя ведет. Она то и дело поглаживает ямку у горла (всегда это делает, когда нервничает) и не ест, а возит еду по тарелке. Обычно они с Филом очень ласковы друг с другом. Однажды к нам на передачу приходила эксперт по языку тела, и ее описание того, как ведут себя люди, когда влюбляются друг в друга, идеально совпадало с их поведением. Фил всегда держит руку у нее на пояснице, а она часто прикасается к его лицу и проводит большим пальцем по щеке.

Сегодня вечером ничего подобного не происходит.

– Как поживает твой дом? – спрашивает Фил, и я отвечаю преувеличенным стоном. Он выставляет ладони и мягко посмеивается.

– Прости. Не знал, что это больная тема.

– Нет-нет, – говорю я, пускай это и немного больная тема. – Дом замечательный, но мне стоило дождаться чего-то поменьше.

– Там же три комнаты и одна ванная?

– Да, но…

Долгие годы мы с Аминой снимали жилье в Балларде, а затем она съехалась с Ти Джеем. Покупка дома казалась мне правильным решением: мне было почти тридцать, я скопила достаточно денег и не собиралась в ближайшее время переезжать из Сиэтла. Работа на общественном радио во многом схожа со службой в Верховном суде – большинство задерживается надолго. Даже если бы я и захотела стать ведущей, я бы не смогла найти работу на другой станции. Это невозможно без стажа, а его нельзя получить, если у тебя нет хотя бы минимального опыта. Вот они – радости миллениального трудоустройства.

Поскольку я решила, что следующим шагом в списке «Как стать взрослой» должна стать покупка недвижимости, я купила дом в стиле крафтсман в Уоллингфорде – «уютный», по мнению моего риелтора, но, пожалуй, слишком большой для одного жильца. В нем всегда холодно, и даже спустя шесть месяцев после покупки той самой мебели, которая, как я думала, мне нужна, в нем все еще пусто. Одиноко.

– Наверное, мне еще нужно многое сделать, – заканчиваю я, не совсем понимая, что под этим имею в виду.

– Это отличное денежное вложение, – говорит Фил. – Покупка дома – всегда хорошее решение. Кто-нибудь из моих детей наверняка с радостью поможет тебе с покраской или починкой.

У Фила трое сыновей и дочь. Все члены семьи Аделеке высокие, в отличной физической форме и счастливы в браке – у большинства уже есть дети. Пару месяцев назад мы с мамой впервые отметили Рождество с большой семьей Фила, отказавшись от собственной еврейской традиции: китайской еды за просмотром фильма. Сперва я колебалась, потому что мне нравилось проводить это время с мамой, но нас встретили так тепло и радушно, что сохранять кислую мину было невозможно.

– Спасибо, – говорю я. – Ловлю вас на слове.

Стакан разлетается на куски; мама застенчиво улыбается.

– Простите, – говорит она, когда официант подбегает, чтобы прибраться.

– Ты в порядке, Лианна? – спрашивает Фил.

Она сжимает ярко-красные губы и кивает.

– Все хорошо. Да. Я в порядке. – Рука снова поглаживает горло. – Фил, я… Я хочу кое-что сказать.

Только не это. Не может же она вот так расстаться с ним? Не перед всеми нами, не на людях. Моя мать слишком утонченная для этого.

Амина так же озадачена, как и я. Мы все кладем вилки и наблюдаем за тем, как мама отодвигает стул и встает, дрожа всем телом. Господи – она что, больна? Может быть, ради этого ужин и затевался – чтобы она могла рассказать нам всем одновременно?

Сводит живот, и внезапно подкатывает тошнота. Мама – это все, что у меня есть. Не могу же я еще и ее потерять.

Но затем она ухмыляется, и, когда она начинает говорить, я вздыхаю с облегчением.

– Фил, – говорит она с интонацией, которую я прежде никогда не слышала. Она кладет ладонь ему на руку. – Знаю, мы встречаемся всего одиннадцать месяцев, но для меня это лучшие месяцы за очень, очень долгое время.

– И для меня тоже, – говорит он. Его темное морщинистое лицо расплывается в улыбке. Он как будто знает, к чему все идет, и я, кажется, тоже. Наверняка она предложит ему съехаться. Странно, что это происходит на публике, но мама всегда все делает по-своему. «Такая уж она – Лианна», – говорил мой папа, пожимая плечами, когда она готовила суп в блендере, а затем грела его в микроволновке, или настаивала на том, чтобы мы вырезáли тыквенные фонари для Хэллоуина в начале сентября.

– После смерти Дэна я думала, что второго шанса уже не будет. Я думала, что нашла своего человека, а теперь его больше нет и все кончено. Но ты всегда меня выручал, так ведь? Всегда сидел рядом, играл на скрипке. Сначала я влюбилась в твою музыку, а потом и в тебя. Ты, как и я, прекрасно знаешь, что горе никогда не проходит полностью, но ты дал мне возможность понять, что любовь может идти с ним рука об руку. Я больше не хочу жить отдельно. Поэтому… – Тут она делает паузу и выдыхает. – Филип Аделеке, ты женишься на мне?

В комнате воцаряется мертвая тишина; все глаза прикованы к нашему столику и наблюдают за предложением. Мое сердце колотится сильнее, чем перед прямым эфиром, и краем глаза я вижу, как Ти Джей сжимает руку Амины в своей.

Фил вскакивает с места так быстро, что опрокидывает еще один стакан воды, – может быть, они действительно созданы друг для друга.

– Да, Лианна, да, – отвечает он. – Я так сильно тебя люблю. Да, да, да.

Когда они целуются, ресторан взрывается аплодисментами. Официант приносит бокалы шампанского. Амина смахивает слезы и спрашивает, знала ли я, что это произойдет, знала ли, что мама планирует это сделать. Нет, отвечаю я, не знала.

Я заставляю себя встать с места, чтобы поздравить их: маму и… отчима? Во мне бушует слишком много чувств, и лишь некоторым из них я могу дать название. Конечно же я счастлива за них. Я хочу, чтобы мама была счастлива. Она заслуживает этого.

Просто я так много лет провела в убеждении, что никто не сможет заменить мне отца, что и представить не могла себе подобное.

Амина засыпает их вопросами о свадьбе. Оказывается, Фил планировал сделать маме предложение в эти выходные, но она его опередила, потому что хэштег «феминизм». Хотим сыграть свадьбу как можно скорее, говорят они. Само собой, на приеме выступит квартет из оркестра.

Наконец Фил умыкает маму из ресторана, чтобы «отпраздновать» (как будто мы все не понимаем, что это значит), оставив Амину, Ти Джея и меня допивать шампанское.

– Лианна Голдстайн – моя героиня, – говорит Амина. – Поверить не могу, что мы только что были свидетелями такого события.

Хотела бы и я так сказать: что Лианна Голдстайн – моя героиня, ведь она заслуживает этого за то, что так много сделала. За то, что дала мне время, чтобы осмыслить смерть папы наедине с собственным терапевтом, а затем вместе со мной ходила на семейные консультации. За то, что убедила меня, что мы все еще можем быть семьей, пускай нас и осталось всего двое. Маленькая, но крепкая, говорила она. Она всегда знала, что я буду работать на радио, хотя до сих пор шутит, что я могла бы, по крайней мере, пойти на компромисс и найти работу на станции классической музыки.

– Ты в порядке? – спрашивает Ти Джей, когда мы собираемся. Он прячет светлые волосы под вязаную шапочку. – Я знаю, это странно. Мои родители тоже нашли себе новых партнеров и поженились, и чтобы привыкнуть к такому, определенно нужно время.

– Никогда бы не подумала, что попаду на свадьбу своей матери прежде, чем на собственную. – В моей голове эта фраза звучит как шутка. Но когда я ее произношу, мне совсем не смешно.

Амина сжимает мою руку.

– Это сложно переварить с ходу. Не торопись и попытайся все осмыслить, хорошо?

Я киваю.

– Удачи на собеседовании, – говорю я, копаясь в сумке в поисках ключей, когда мы выходим в прохладную сиэтлскую ночь. В доме будет так тихо, когда я вернусь. В нем всегда тихо. – Уверена, что не хочешь заглянуть и посмотреть какой-нибудь ужасный сериал?

– Шай. Я люблю тебя, но пора научиться жить одной в собственном доме. Мне что, опять проверить, нет ли под твоей кроватью монстров?

– Не откажусь.

Амина качает головой.

– Заведи собаку.

* * *

Зайдя домой, я тут же везде включаю свет и включаю новый выпуск любимого комедийного подкаста. Уже почти девять; я слишком долго не проверяла почту, хотя и глянула ее пару раз, пока бегала в туалет. (Но этого было достаточно, чтобы мама поинтересовалась, все ли со мной в порядке – малость неловко осознавать, что мать взрослой женщины озабочена состоянием ее кишечника.)

Я завариваю чай и устраиваюсь на диване с рабочим ноутом. Мне правда нравится помогать другим рассказывать истории, а не рассказывать их самой. У Паломы это получается лучше, чем когда-либо получалось у меня. Хотя мы и не всегда рассказываем истории, которые предпочитаю я – масштабные эпопеи о человеческом опыте, которые можно услышать лишь на станциях с бо́льшим бюджетом. Но что, если под «мне нравится» я на самом деле имею в виду «я довольствуюсь»?

Предпочитаю об этом не думать.

После смерти отца я искала утешения везде, где могла. Я покуривала травку с Аминой, переспала на первом курсе с красавчиком, жившим в комнате напротив, и однажды так сильно перепила, что навсегда усвоила, сколько алкоголя может вынести мое тело. Со мной не случилось чего-то чрезмерно нездорового; я не собиралась слетать с катушек, но мне хотелось подобраться поближе к краю и узнать, что находится по ту сторону.

Единственное, что помогло мне вернуться к себе, – моя стажировка на ТОР. И тогда я поняла, что выход – не в импульсивности, а в постоянстве. Радио всегда давало мне возможность почувствовать себя ближе к отцу. Я собиралась найти стабильную работу, дом в безопасном районе и преданного парня, который однажды стал бы моим мужем. Амина осталась бы лучшей подругой, а мама – незамужней. За исключением моей любовной жизни, все остальное шло по плану.

Но вот то, что Фил станет моим отчимом, изменит очень многое.

А как показывает практика, перемены не мой конек.

Покупка дома всегда была у меня в планах и должна была стать громадным достижением. Я живу в нем уже шесть месяцев, но обречена на то, чтобы бесконечно осваивать его. Я часами ковыряюсь в антикварных лавках в поисках искусства, а в итоге покупаю какой-нибудь абстрактный ширпотреб в «Таргет», или наношу на стены гостиной десяток образцов краски, а затем понимаю, что ни один из них не подходит в полной мере, но так устаю, что уже не могу их закрасить. По большей части я готовлю блюда из готовых ингредиентов, которые появляются у меня на крыльце дважды в неделю.

Каждый раз, когда я представляла себе взрослую жизнь, она выглядела совсем иначе. У всех важных для меня людей есть свой человек. У меня же есть только пустой дом и якобы любимая работа, которая не всегда отвечает мне взаимностью.

Вопреки здравому смыслу я переслушиваю сегодняшнюю передачу. Я всегда делала это, когда только начинала, пытаясь избавиться от недочетов, но уже давно этим не занималась. Я слушаю ответы Доминика снова и снова, пытаясь понять, что конкретно так привлекло слушателей. Ему требуется несколько минут, чтобы обрести уверенность; модуляция его голоса меняется, речь становится более плавной – сливочный крем в пирожном «красный бархат». А ведь он не робот, как мне казалось, прежде чем я услышала его в эфире. «Он как будто не хотел, чтобы о его нелегальной деятельности узнали другие», – говорит он с таким деланым удивлением, что я невольно улыбаюсь. Он отвечает на вопросы слушателей так, словно его по-настоящему волнуют их проблемы, и даже когда он не знает ответ, он делает все, чтобы убедить их, что сумеет найти его.

Хотя мне и обидно это признавать, эфир Доминика Юна на «Звуках Пьюджет» – хороший материал.

Даже папа согласился бы.

3

– Экстренное совещание, – объявляет Кент О’Грэйди следующим утром, прежде чем я успеваю расстегнуть пальто. – В конференц-зале. Через пять минут. Только старший персонал.

Я никогда не обладала достаточным статусом, чтобы попасть на экстренное совещание ТОР. Однако пару месяцев назад начальство повысило меня и сделало маленькую надбавку к зарплате. Немного тревожно оттого, что галстук с узором на манер М. К. Эшера[8] подозрительно изогнулся на груди Кента, словно тот уже успел так замотаться, что не заметил этого, но все равно приятно оказаться на важном совещании.

Я вешаю пальто на крючок возле рабочего стола и достаю ноутбук, телефон и блокнот из большой курьерской сумки. На экране телефона появляется уведомление от одного из дейтинг-приложений, которое мне так и не хватило духу удалить.

Мы скучаем! 27 мэтчей ждут тебя.

Я смахиваю оповещение и переношу приложение в корзину. Вот и вся моя личная жизнь: «Тиндер» и «Бамбл» изо всех сил пытаются вновь снискать мое расположение.

В нашем ньюсруме открытая планировка, а офисы предназначены лишь для самых старших из старших сотрудников. Пространство усеяно пустыми кофейными чашками, которые сегодня определенно нужно сложить в посудомойку. Сотрудники по очереди дежурят на кухне, но в течение двух первых лет на ТОР я почему-то задерживалась каждую пятницу, чтобы все отдраить. Тогда я думала, что просто занимаюсь тем, чем должна, будучи новичком, но я ни разу не видела фамилию Гриффина, стажера на «Звуках Пьюджет», в расписании, которое наш офис-менеджер составляет каждую неделю. В любом случае, этот вопрос никогда не казался мне настолько важным, чтобы выносить его на обсуждение с отделом кадров.

На столе у меня хитроумная система файлов с планами предыдущих выпусков, а возле компьютера висит постер «ПодКона», подписанный ведущими моего любимого подкаста о кино. «ПодКон» – ежегодный фестиваль радио и подкастинга и просто-напросто лучшее гик-мероприятие на свете. Мне удалось попасть туда пару лет назад, когда «ПодКон» проводили в Сиэтле, и хотя выступить на нем – моя давняя мечта, очевидно, что локальному радио сложно выйти на национальный уровень.

За столом напротив Палома добавляет семена льна и чиа в исландский йогурт. Она каждое утро приходит ровно в восемь и уходит ровно в четыре, сразу после того, как мы завершаем разбор дневной передачи.

– Экстренное совещание? – спрашиваю я у нее. Мы приостановили набор сотрудников; Доминик – последний, кого мы взяли перед этим. Интересно, связано ли совещание с финансовыми проблемами?

Палома размешивает йогурт.

– Кент просто драматизирует. Ты же знаешь, он любит интригу. Наверное, будет кампания для сбора средств или что-нибудь в этом духе. – Палома работает здесь уже больше двадцати лет; если она не волнуется, то, наверное, и у меня нет причин для опасений. – У тебя случайно не завалялись семена чиа? Мои кончились.

И хотя я в жизни своей не съела ни одного семени чиа, я открываю ящик стола и извлекаю оттуда полный мешок.

Вот как работает хороший продюсер. Я научила себя предугадывать любые желания Паломы. Если ведущий чем-то недоволен, то передача провалится. Палома – это причина, по которой люди обожают «Звуки Пьюджет», а я – причина, по которой Палома всегда на высоте.

– Ты ягодка, – говорит она, указывая на йогурт, – в буквальном смысле. Что бы я без тебя делала?

– Ела бы отстойный йогурт.

Раньше она вызывала у меня священный ужас. Я выросла на ее утренних новостях, поэтому, встретившись с ней в первый день своей стажировки, подавилась словами, не в силах поверить, что она настоящая. «Звуки Пьюджет» – это целиком ее детище, а ведь даже сегодня среди ведущих на общественном радио не так уж много женщин – тем более лесбиянок.

Паломе чуть меньше пятидесяти, и у нее нет детей; каждое лето она проводит в удаленном месте, название которого скрывает, вместе со своей женой – профессоршей искусствоведения – и возвращается с историями о том, как они потерялись, остались без провианта или чудом спаслись от дикого зверя. Однако в обычной жизни она работает по такому специфическому расписанию, что, уйди я с работы, кому-то новому потребовалось бы несколько недель, чтобы привыкнуть ко всем ее причудам.

Палома поправляет свою сине-зеленую вязаную шаль и идет с йогуртом по коридору в конференц-зал, где тут же становится ясно, что Дела Очень Плохи. Все сидят нахмурившись, и никто не смотрит в телефон. Даже по обыкновению бодрые жаворонки чуть менее бодры, чем обычно.

Палома, может быть, и не волнуется, но я топчусь на входе, внезапно охваченная страхом («Где мне сесть?»), хорошо знакомым по школе, когда мы с Аминой обедали в разное время. На совещании старшего персонала я все еще чувствую себя так, словно обманом проникла в какой-то частный клуб.

Высокая фигура в небесно-голубой полосатой рубашке приближается с другого конца коридора, и я сильнее сжимаю свой блокнот. Сегодня Доминик в джинсах – как непохоже на него. Они идеально отутюжены, ни складочки. Есть еще одна причина, по которой его рост так раздражает: не будь он гигантом, мне было бы удобнее смотреть ему прямо в глаза, вместо того чтобы рассматривать, в каких он сегодня брюках.

– Только старший персонал, – говорю ему я, растянув губы в улыбке, полной фальшивого сочувствия. Хоть где-то мне место, а ему – нет. – Прости.

– Дом! Входи, – говорит Кент, сидящий во главе стола, махая ему рукой.

И как ни в чем не бывало он проскальзывает мимо меня с полным термосом кофе, уже посвященный в клуб, куда я пыталась попасть годами. Надеюсь, он обожжется этим кофе.

– Блестящий репортаж, – говорит старший редактор Пол Вагнер. – Слыхали, мэр после этого подал в отставку? – Он низко присвистывает.

– Спасибо, Пол, – говорит Доминик, пробегая свободной рукой по волосам, чуть менее аккуратно уложенным, чем обычно. – Стоило того, чтобы приехать сюда в пять утра, это точно.

А. Так вот оно что.

Пол от души смеется.

– Да уж, новости не дремлют.

Обычно я слушаю ТОР по дороге на работу, но сегодня утром дослушивала подкаст. Из-за расследования Доминика мэр ушел в отставку. Неудивительно, что ему достался золотой билет на это совещание. Однако это не помешает мне кипеть от гнева.

Я сажусь рядом с Паломой и открываю свой блокнот на чистой странице. «Экстренное совещание», – пишу я сверху, почувствовав себя менее важной с приходом Доминика.

– Доброе утро, – ревет Кент, когда все одиннадцать присутствующих усаживаются на свои места. – Всегда приятно видеть улыбающиеся лица в столь раннее время. – Эшеровский узор его галстука гипнотизирует; иногда я забываю, насколько внушительным он бывает перед коллективом. Он как герой Роба Лоу в «Парках и зонах отдыха» – позитивный до зубовного скрежета. – Шай, можно тебя попросить все записывать? Ты так хорошо подмечаешь детали.

– О… без проблем, – говорю я, зачеркивая слова «Экстренное совещание», и перелистываю новую страницу, чтобы написать их аккуратнее. Не ожидала, что мне найдут применение на первом же старшем собрании, но стоит признать: я действительно хорошо подмечаю детали. И не буду же я спорить с Кентом после комплимента.

– Сперва, – продолжает Кент, – мне бы хотелось поздравить Доминика со вчерашним репортажем – и во время прямого эфира на «Звуках Пьюджет», и вечером, когда он следил за развитием событий.

Я борюсь с желанием закатить глаза и, как исполнитель, решаю не включать эту деталь в отчет. Доминик вроде бы пытается быть скромным – даже слегка розовеет, прежде чем поднять руку, как бы напоминая нам, кто он такой.

– Ближе к делу, Кент, – говорит Изабель Фернандес, продюсер утренних новостей. Мы всегда были скорее хорошими знакомыми, нежели друзьями, но в этот момент я ее обожаю. – Мы планируем кампанию по сбору средств, или что?

– У нас же она только что закончилась? – спрашивает Марлен Харрисон-Йейтс.

– Вечно мы то планируем новую, то завершаем старую, – бормочет Палома рядом, и я стараюсь не засмеяться, ведь в этом есть доля правды.

– Нет-нет, ничего подобного. Скажем так… – Кент прочищает горло, поправляет стопку бумаг. – Мы меняем программную сетку.

Вот это знатный эвфемизм!

– Пожалуйста, не ставь меня снова на утро, – говорит Палома.

– А я не хочу работать днем, – говорит наш утренний ведущий Майк Руссо.

– Дайте ему закончить, – говорю я, и благодарная улыбка Кента немного успокаивает мой сжавшийся желудок.

– Вместе с советом директоров мы пришли к выводу… что нам нужна новая передача.

В комнате воцаряется хаос. Доминик, сидящий напротив, ловит мой взгляд, и одна из его темных бровей вопросительно изгибается. Я не понимаю, почему мы постоянно встречаемся взглядами, хотя я провожу большую часть каждого рабочего дня в надежде, что мы никак не пересечемся. Я резко перевожу взгляд на заметки.

– У нас есть утренняя, дневная и вечерняя передачи, – говорит Кент. – И, судя по обратной связи, все они слишком похожи друг на друга. – Он нажимает на кнопку, и на экране появляется несколько разноцветных диаграмм. – Слушатели больше не соотносят себя с ведущими, как это было прежде, как это происходит на национальном уровне или в случае с по-настоящему популярными подкастами.

– Пардон, – надменно говорит Палома, – но «Звуки Пьюджет» – это совсем не то же самое, что «В данный момент».

– Мы же не можем сделать комика ведущим утренних новостей, – говорит Изабель.

Но в словах Кента есть доля истины. Будучи членом НОР, наша станция сама выстраивает сетку передач, и мы можем транслировать любые национальные программы. Разумеется, у них больше слушателей, чем у локальных. У них бо́льшая узнаваемость – вот почему я не перестаю твердить Доминику, что любые попытки заинтересовать слушателей в местных новостях обречены на провал.

– Но если мы запустим новый проект, нам придется отказаться от одной из прежних флагманских передач? – спрашивает Майк.

Кент качает головой.

– Не торопитесь с выводами. Эта встреча просто для обмена идеями.

Мозговые штурмы с участием продюсеров, ведущих и журналистов обычно выглядят следующим образом: ведущие и журналисты берут дело в свои руки, а продюсеры помалкивают. Нелегко высказаться в комнате, полной людей, зарабатывающих деньги разговорами.

– А как насчет круглых столов? – спрашивает Доминик. – Можно каждую неделю приглашать местных политиков и других общественных лидеров, чтобы они рассказывали нам о своей работе.

Чуть не всхрапнула.

Боже храни Изабель, которая затыкает его, – я подчеркиваю ее слова в заметках.

– Мы это пробовали пятнадцать лет назад. Сколько нам удалось продержаться? Пару месяцев?

– Тогда рынок был совсем другим, – возражает Доминик.

– Именно. Тогда было проще. – Изабель тычет в диаграмму, которая показывает, как сокращалась аудитория «Звуков Пьюджет» на протяжении последних лет. Это неутешительная диаграмма – у «Звуков» самое стабильное падение в популярности среди флагманских передач. – Теперь у всех и каждого есть собственный подкаст – даже у малолеток. Конкуренция непомерная. Выделиться невозможно.

– Может быть, что-то об окружающей среде, – предлагает Марлен. – На северо-западе все беспокоятся об экологии. Каждый эфир можно уделять небольшим мерам, которые люди могут предпринять, чтобы снизить свой углеродный след. У меня уже есть в запасе много материалов об осознанном фермерстве.

– Мы думаем слишком узко, – говорит Кент. – Мы и так чрезмерно локальны.

Майк предлагает кулинарную передачу, а Пол – передачу о сторителлинге – отличная, на мой взгляд, идея. Но Кент возражает, что это слишком похоже на подкаст «Мотылек» – наверное, поэтому мне и понравилось предложение. Доминик вбрасывает еще пару идей, которые, на удивление, звучат даже скучнее, чем первая. Настоящий триумф.

– А как насчет дейтинг-шоу? – бормочу я, обращаясь не столько к коллективу, сколько к пуговице на вельветовой юбке, решив, что никто не обратит внимания на самого низкорослого старшего продюсера ТОР. Этого еще никто не предлагал, но идея не покидает меня после помолвки мамы и настойчивых попыток моего телефона напомнить о том, что я ни с кем не встречаюсь.

Однако меня слышит Марлен.

– Общественное радио старается туда не лезть. И на то есть веская причина: правила Комиссии по связи. Любые пикантные подробности – под запретом.

– Мы вполне можем сделать передачу о дейтинге, не взбесив ФКС, – защищает меня Палома, и я чувствую прилив гордости. – В прошлом году мы записали блок о репродуктивном здоровье и блок о половом воспитании в старших школах.

– Да! – говорит Изабель. – Но нужно что-то новое. Свежее.

Доминик закатывает глаза так сильно, что я беспокоюсь за его зрение. Разумеется, дейтинг-шоу не вписывается в представления магистра журналистики о том, каким должно быть общественное радио.

– Как насчет дейтинг-шоу, которое ведет парочка? – спрашивает Палома.

– Уже было, – говорит Кент. – Примерно десяток раз на десятке других подкастов.

– Дейтинг-шоу, которое ведут бывшие, – полушутя говорю я.

Комната затихает.

– Продолжай, – говорит Палома. – Дейтинг-шоу, которое ведут бывшие?

У меня и в мыслях не было, чтобы это прозвучало захватывающе, – это лишь потенциальная вариация на тему дейтинг-шоу. Но, может быть, это и впрямь неплохая идея.

– Э-э-э, – говорю я, чувствуя, как кровь приливает к лицу – это всегда происходит со мной, когда я оказываюсь в центре внимания. В комнате, полной знакомых мне людей, людей с невероятными голосами, я зациклена на собственном голосе сильнее, чем когда-либо. Он такой высокий и гнусавый, хуже обычного. Эти люди не говорят «э» или «ну». Не спотыкаются о слова.

Доминик буравит меня взглядом, словно бегущую строку на кабельном телевидении. Даже когда он сидит, его поза такая напряженная, а изгиб плеч такой острый, что после работы его мышцы, должно быть, болят каждый день. Уже не первый раз мне хочется, чтобы он не садился напротив меня.

– Что ж. – Отличное начало. Я прочищаю горло. Это то же самое, что предлагать своей команде темы для блоков во время еженедельных питчингов. Я справлюсь. Они все слышали мой голос. Всем пофиг – а если и нет, то не станут же они при мне отпускать ехидные шуточки. – Дейтинг-шоу, которое ведут бывшие – так… так оно, в общем, и есть. Мы посвятим слушателей в их отношения, в историю их знакомства и расставания. Мы познакомим слушателей с двумя друзьями, ведущими, теми, кем они стали после расставания. Одну половину эфира можно уделить какой-нибудь истории, а вторую – образовательной информации. В каждом выпуске они могли бы рассказывать о своем прошлом, а также изучать тренды дейтинг-культуры, брать интервью у экспертов или даже проводить консультации в прямом эфире, чтобы понять, что пошло не так в отношениях слушателей.

Когда я слышу себя в этот момент, я, к собственному удивлению, понимаю, что мне действительно хотелось бы это послушать. Зачастую общественное радио избегает развлекательного контента, но даже мой папа получил бы удовольствие от подобного – от чего-то среднего между «Этой американской жизнью» и «Современной любовью». Мы могли бы в прямом эфире обсудить впечатления обеих сторон после свидания через «Тиндер» или пообщаться с тем, кто заго́стил[9] кого-то.

И тут я заставляю себя остановиться. В голове я уже использую слово «мы», словно продюсер этой передачи. Она уже сложилась у меня в голове.

– Как уже сказал Кент, существует множество передач об отношениях, многие из которых ведут парочки, – говорю я уже более уверенно. Мои коллеги – другие старшие сотрудники, а также Доминик – все еще слушают – меня. – Но… что, если мы попытаемся выяснить, почему именно не сложились отношения, взяв двух бывших в качестве ведущих и изучив их проблемы? Ведь именно это люди и хотят узнать? Что они сделали не так?

Это вопрос, которым я задавалась много раз. Я разрешаю себе ухмыльнуться и откинуться в кресле.