Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Азбука
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Азбука-бестселлер
- Sprache: Russisch
Кристина Бейкер Клайн — американская писательница, автор нескольких романов, а также произведений, написанных в жанре non-fiction. Роман "Поезд сирот" (2013), который принес ей известность и стал бестселлером, основан на реальных событиях истории Америки. В 1854–1929 годах, чтобы решить проблему беспризорников, наводнивших Нью-Йорк и другие города Восточного побережья, детей-сирот собирали на поезда и отправляли на Средний Запад, где им подбирали приемные семьи. Для кого-то из более чем двухсот тысяч детей, оторванных от своих корней, усыновление было спасением от нищеты и невзгод, но для кого-то оно оборачивалось домашним рабством. Главная героиня романа, девяностолетняя Вивиан, в детстве была пассажиром такого поезда. Ей трудно вспоминать давнее прошлое и еще труднее примириться с ним. И только знакомство с семнадцатилетней Молли — сиротой, трудным подростком — помогает Вивиан наконец исцелить душевные раны. Стремление сохранить принадлежность к своей семейной истории, чувство собственного достоинства, стойкий характер удивительным образом сближают двух героинь этого захватывающего и проникновенного романа, который стал откровением не только для американцев, но и для читателей в 30 странах мира..
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 382
Veröffentlichungsjahr: 2020
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Christina Baker KlineORPHAN TRAINCopyright © Christina Baker Kline, 2013This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary AgencyAll rights reserved
Перевод с английского Александры Глебовской
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки Ильи Кучмы
Клайн К. Б.Поезд сирот : роман / Кристина Бейкер Клайн ; пер. с англ. А. Глебовской. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2020. — (Азбука-бестселлер).
ISBN978-5-389-18789-4
16+
Кристина Бейкер Клайн — американская писательница, автор нескольких романов, а также произведений, написанных в жанре non-fiction. Роман «Поезд сирот» (2013), который принес ей известность и стал бестселлером, основан на реальных событиях в истории Америки. В 1854–1929 годах, чтобы решить проблему беспризорников, наводнивших Нью-Йорк и другие города Восточного побережья, детей-сирот собирали на поезда и отправляли на Средний Запад, где им подбирали приемные семьи. Для кого-то из более чем двухсот тысяч детей, оторванных от своих корней, усыновление было спасением от нищеты и невзгод, но для кого-то оно оборачивалось домашним рабством. Главная героиня романа, девяностолетняя Вивиан, в детстве была пассажиром такого поезда. Ей трудно вспоминать давнее прошлое и еще труднее примириться с ним. И только знакомство с семнадцатилетней Молли — сиротой, трудным подростком — помогает Вивиан наконец исцелить душевные раны. Стремление сохранить принадлежность к своей семейной истории, чувство собственного достоинства, стойкий характер удивительным образом сближают двух героинь этого захватывающего и проникновенного романа, который стал откровением не только для американцев, но и для читателей в 30 странах мира.
© А. В. Глебовская, перевод, 2020© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020Издательство АЗБУКА®
Кристине Лупер Бейкер,давшей мне в руки нить,
иКэрол Робертсон Клайн,снабдившей меня тканью
Кочуя от одной реки к другой, вабанаки вынуждены были переносить на руках каноэ и прочий скарб. Они знали, как важно отказаться от лишнего, понимали, что некоторые вещи придется бросить. Но сильнее всего продвижение затруднял страх, и часто оказывалось, что эту ношу скинуть сложнее всего.
Банни Макбрайд. Женщины утренней зари
ПРОЛОГ
Я верю в призраков. Они не покидают нас — тех, с кем когда-то жили бок о бок. Не раз и не два я чувствовала, что они рядом: наблюдатели, свидетели — не то что живые люди, которым нет до меня никакого дела.
Мне девяносто один год, и почти все, что когда-то было частью моей жизни, теперь принадлежит миру призраков.
Иногда мне кажется, что эти фантомы реальнее людей, реальнее Бога. Они заполняют молчание своим весом, плотностью, теплотой — точно тесто, поднимающееся под полотенцем. Моя бабушка — добрые глаза, кожа присыпана тальком. Мой папа — трезвый, смешливый. Моя мама, напевающая песенку. С этих призрачных созданий будто спадает вся горечь пьянства и безысходности, и в смерти они защищают и утешают меня — чего никогда не делали в жизни.
Я уже привыкла думать, что именно это и есть рай: уголок в нашей памяти о других, где обитают их лучшие «я».
Может, мне еще повезло: в девять лет я обрела призраки лучших «я» моих родителей, а в двадцать три — призрак лучшего «я» моего возлюбленного. И сестра моя, Мейзи, всегда рядом — ангел на моем плече. В мои девять ей было полтора года, в мои двадцать — исполнилось бы тринадцать. Сейчас, в мои девяносто один, ей восемьдесят четыре — и она по-прежнему здесь, со мной.
Может, призраки и не замена живым, но мне никто не давал выбора. Либо утешаться их присутствием, либо рухнуть без сил и оплакивать все, что утрачено.
Призраки постоянно шептали мне в ухо, чтобы я не сдавалась.
Спрус-Харбор, штат Мэн2011 год
Сквозь стену своей спальни Молли слышит, как в соседней комнате, гостиной, опекуны говорят о ней.
— На такое мы не подписывались, — заявляет Дина. — Знала бы я, что у нее столько заморочек, никогда бы не согласилась.
— Знаю, знаю.
Голос у Ральфа усталый. Молли в курсе, что это именно он подал идею об опекунстве. Давным-давно, в юности, когда он был «трудным подростком» (об этом он поведал ей без всяких обиняков), соцработница в школе включила его в программу «Большой брат», и он до сих пор твердо уверен, что именно большой брат — или ментор, как он его называет, — не дал ему окончательно сбиться с пути. Дина же с самого начала отнеслась к Молли с предубеждением. Осложнялось дело еще и тем, что до Молли на их попечении находился мальчик, который попытался устроить поджог в своей начальной школе.
— Мне и на работе стрессов хватает, — говорит Дина, возвышая голос. — Последнее, что мне нужно, — это приходить домой и там тоже вариться в дерьме.
Дина работает диспетчером в полицейском участке Спрус-Харбора; по наблюдениям Молли, стрессам там браться особо неоткуда — пьяные водители, бытовые драки, мелкие кражи, ДТП — да и то нечасто. Если уж вам приспичило стать полицейским диспетчером, вряд ли найдется на свете другое место с таким низким уровнем стресса. Но Дина — человек нервный по натуре. Заводится по малейшему поводу. Она как бы исходит из того, что все в жизни должно идти гладко, — а если что вдруг не идет (такое случается, понятное дело, довольно часто), она удивляется и с ходу лезет в бутылку.
Молли в этом смысле полная Динина противоположность. Все семнадцать лет ее жизни почти всё шло наперекосяк, и она успела к этому привыкнуть. Если что-то вдруг начинает идти гладко, она просто не знает, что думать.
Как, например, с Джеком. Когда в прошлом году ее перевели в школу «Маунтдезертайленд», в десятый класс, почти все одноклассники начали подчеркнуто ее избегать. У всех у них были свои друзья, свои компании — а она никуда не вписывалась. Впрочем, надо признать, она и сама не выглядела белой и пушистой: давно убедилась на собственном опыте, что лучше быть крутой и странноватой, чем слюнявой и уязвимой, — и свой готский прикид носит как броню. Единственным, кто попытался до нее достучаться, был Джек. Случилось это в середине октября, на обществоведении. Когда их попросили разбиться на пары, чтобы выполнить задание, Молли, как всегда, оказалась одна. Джек пригласил ее присоединиться к их паре — к нему и Джоди, которая, судя по всему, мягко говоря, не обрадовалась. Все пятьдесят минут до конца урока Молли напоминала кошку с выгнутой спиной. С чего это он решил к ней подлизаться? Чего ему от нее надо? Он что, из тех парней, которым нравятся чокнутые девчонки? В любом случае ничего ему не обломится. Она стояла к нему спиной, сложив руки на груди, сгорбившись, — жесткие темные волосы падали на глаза. Когда Джек задавал ей вопросы, она хмыкала и пожимала плечами, хотя за ходом дела следила и свою часть задания выполняла. «Странная она совсем, — донеслись до нее слова Джоди, когда после звонка все выходили из класса, — у меня аж мурашки по коже». Молли обернулась, поймала взгляд Джека — и он неожиданно улыбнулся. «А по-моему, классная девчонка», — произнес он, не отрывая от нее глаз. Впервые с поступления в эту школу она не выдержала — и улыбнулась в ответ.
За следующие месяцы Молли кое-что узнала о прошлом Джека. Отец его был сезонным рабочим из Доминиканской Республики — с мамой его он познакомился на сборе ежевики в Черрифилде, обрюхатил ее, двинул к себе домой, сошелся с местной девицей и забыл о Джеке навек. Его мать так и не вышла замуж, работала у богатой старухи в особняке у моря. Джеку бы тоже полагалось стать маргиналом, но он этого избежал. И спасли его следующие вещи: безусловный успех на футбольном поле, обаятельная улыбка, огромные, с влажной поволокой глаза и до смешного длинные ресницы. Он упорно отказывается относиться к самому себе всерьез, но Молли-то знает, что он умнее, чем показывает, — может, и вообще не знает, насколько он умен.
На то, что он толковый футболист, Молли наплевать, а вот ум она уважает (глаза с поволокой — лишь приятное приложение). Ее же собственное любопытство полностью сосредоточено на одной вещи — которая, собственно, и удерживает ее от того, чтобы броситься на рельсы. Поскольку она гот, «нормального» поведения от нее все равно не ждут, так что странности можно проявлять в чем угодно. И Молли постоянно читает — в коридорах, в столовой; в основном — романы со «сдвинутыми» персонажами: «Девственницы-самоубийцы»1, «Над пропастью во ржи», «Под стеклянным колпаком»2. Незнакомые слова она выписывает в тетрадку, потому что ей нравится, как они звучат: Греховодница. Двоедушный. Оберег. Вдовствующая. Разбередивший. Душераздирающий...
Поначалу Молли полностью устраивало, что ее образ создает дистанцию между ней и новым для нее коллективом, ей нравились настороженность и недоверие в глазах одноклассников. И все же, хотя сознаваться в этом и не хотелось, в последнее время образ начал ей мешать. На то, чтобы его поддерживать, каждое утро уходила уйма времени, и ритуалы, которые некогда были нагружены особым смыслом: выкрасить волосы в черный цвет с розовыми или белыми прядками, обвести глаза толстой черной чертой, наложить тональный крем на несколько оттенков светлее собственной кожи, нацепить и застегнуть всякие неудобные одежки, — теперь стали ее раздражать. Она чувствует себя клоуном, который проснулся однажды утром и понял, что не хочет больше наклеивать красный резиновый нос. Большинству людей не приходится тратить столько сил, чтобы оставаться в выбранной роли. А она что, каторжная? Молли даже начала помышлять о том, что на новом месте — потому что, разумеется, будет следующее место, следующая приемная семья, следующая школа — она придумает другой образ, не требующий таких трудозатрат. Гранж? Секс-бомба?
Вероятность того, что это произойдет, причем очень скоро, усиливается с каждой минутой. Дина уже давно мечтает избавиться от Молли, а теперь у нее появился удобный предлог. Ральф всегда строил свою систему защиты на поведении Молли: он, как мог, убеждал Дину, что под дикой прической и боевой раскраской таится милое дитя. Так вот, рассыпалась его система защиты.
Молли встает на четвереньки, откидывает вышитый краешек покрывала и вытаскивает две большие дорожные сумки — Ральф купил их ей на распродаже в «Л. Л. Бин»-овском аутлете в Элсворте (на красной вышито «Брейден», на оранжевой в яркий цветочек — «Эшли»: почему на них никто не клюнул — из-за расцветки или из-за этих дурацких имен, выведенных белой ниткой, — Молли неведомо). Открывает верхний ящик комода — и тут телефон начинает выбивать под одеялом дробь, а потом жестяным голосом вызванивает «Импакто» Дэдди Янки. «Чтоб ты знала, что это я, и взяла, блин, трубку», — сказал Джек, когда купил ей этот рингтон.
— Ола, ми амиго3, — говорит она, наконец отыскав телефон.
— Салют, как жизнь, чика?4
— Так себе. Дина не в духе.
— Правда?
— Правда. Дело серьезно.
— Насколько серьезно?
— Ну, похоже, меня отсюда вот-вот вышибут.
Она чувствует, как перехватывает дыхание. Ей самой удивительно — ведь уже и не упомнишь, сколько раз это случалось раньше, в разных вариациях.
— Да не, — говорит он. — Не думаю.
— Угу, — возражает она, вытягивая из ящика стопку носков и трусов и закидывая их в «Брейдена». — Они прямо сейчас об этом и говорят.
— Но тебе же присудили сколько-то часов общественных работ.
— Не сложится. — Она достает ожерелье с брелоками, кучкой лежащее в ящике на самом верху, перекатывает золотую цепочку между пальцами, пытаясь ослабить узел. — Дина говорит — меня никто не возьмет. Я не заслуживаю доверия. — Узел расходится под большим пальцем, она тянет концы в разные стороны. — Да ладно. Говорят, в тюрьме для подростков не так уж плохо. И всего-то несколько месяцев.
— Но... ты же не крала эту книгу.
Зажав телефон между ухом и шеей, она надевает цепочку, нашаривает застежку, смотрит в зеркало над комодом. Черная тушь под глазами размазана — ну чистый футболист.
— Я ведь прав, Молли?
Дело в том, что — книгу она действительно украла. Вернее, попыталась. Свой любимый роман, «Джейн Эйр», — ей очень хотелось собственный экземпляр, в полное свое распоряжение. В магазине Шермана в Бар-Харборе книжки не было, а попросить продавца заказать ее специально она не решилась. Через интернет не купишь — Дина ни за что не дала бы ей номер своей кредитки. А ей никогда ничего не хотелось так сильно. (Ну, вернее... уже давно не хотелось.) И вот стоит она на коленях в библиотеке перед узкими стеллажами с художественной литературой, а на полке прямо перед ней — три экземпляра романа, два в мягкой обложке, один — в твердой. Экземпляр в твердой обложке она уже брала дважды на свой абонемент. А сейчас сняла с полки все три томика, взвесила на руке. Поставила тот, что в твердом переплете, на место — рядом с «Кодом да Винчи». Бумажную обложку, ту, что поновее, тоже потом вернула на полку.
Тот экземпляр, который она засунула за пояс джинсов, был старым, обтерханным — пожелтевшие страницы, целые абзацы подчеркнуты карандашом. Клей на дешевой обложке пересох, она почти отвалилась. Попади эта книжка на ежегодную распродажу библиотечных излишков, вряд ли бы ее оценили больше чем в десять центов. Молли решила: да никто ее и не хватится. Ведь есть целых два экземпляра поновее. Однако в библиотеке недавно установили электронную систему предотвращения краж, и несколькими месяцами раньше четыре волонтерки, дамы понятного возраста, которые отдавали библиотеке Спрус-Харбора все свои силы, потратили несколько недель на то, чтобы приклеить магнитные полоски к внутренней стороне обложки каждой из одиннадцати тысяч книг. И в тот день, когда Молли выходила, — понятия не имея, что выходит через специальные ворота, — громкий настойчивый писк переполошил старшую библиотекаршу Сюзан Леблан, и она спикировала на Молли, как почтовый голубь.
Молли даже не отпиралась — вернее, попыталась поначалу извернуться: мол, хотела взять книгу почитать. Однако Сюзан Леблан переубедить не удалось.
— Не оскорбляй меня, ради Христа, своим враньем, — сказала она. — Я за тобой следила. Так и знала, что ты что-нибудь натворишь.
И вот ведь кошмар и ужас — ее предположения оказались истинными! А ей так хотелось хотя бы раз ошибиться в хорошую сторону.
— Да, паршиво. Что, оно правда так? — Джек вздыхает.
Глядя в зеркало, Молли проводит пальцем по брелокам на шее. Теперь она редко носит это ожерелье, однако всякий раз, как в жизни нечто происходит и становится ясно, что скоро опять переезжать, ее тянет его надеть. Цепочку она купила в магазине уцененных товаров «Марден» в Элсворте и прикрепила к ней три своих брелока: сине-зеленую эмалевую рыбку, латунного ворона и крошечного бурого медведя — папа подарил их ей на восьмой день рождения. Через несколько недель он погиб в автомобильной аварии: ехал на большой скорости ночью по обледеневшему шоссе И-95, слетел в кювет и перевернулся, после чего мама Молли, двадцати трех лет от роду, покатилась по наклонной — и выбраться не сумела. К следующему своему дню рождения Молли уже жила в другой семье, а мама отбывала срок. Эти брелоки — все, что осталось у нее от прежней жизни.
Джек — отличный парень. Но она ждала такого развития событий. Рано или поздно он, как и все остальные — соцработники, учителя, опекуны, наестся до отвала, почувствует, что его надули, что от Молли куда больше бед, чем радости. Да, ей очень хочется хорошо к нему относиться, и она очень искусно делает перед ним соответствующий вид, а на деле не позволяет себе расслабиться. Нет, она не то чтобы притворяется, но никогда не раскрывается до конца. Она давно уже выяснила, что может сдерживать свои чувства: нужно только представить, что грудная клетка — это огромный ящик, запирающийся на прочный замок. Она приоткрывает ящик, запихивает туда чувства, с которыми не сладить, непокорную грусть или сожаления, а потом с грохотом опускает крышку.
Вон Ральф тоже попытался разглядеть в ней что-то хорошее. Такой уж он по натуре: видит хорошее даже там, где его нет. И хотя Молли некоторым образом признательна ему за эту его веру, полностью ему доверять она не может. В определенном смысле с Диной даже проще: та вообще не пытается скрыть свое недовольство. Проще сразу решить для себя: этот человек меня недолюбливает, чем потом лишний раз разочаровываться.
— «Джейн Эйр»? — говорит Джек.
— Какая разница!
— Я бы купил тебе эту книжку.
— А, ну да.
Даже теперь, влипнув по самые уши и, вероятно, нарвавшись на новый переезд, она знает, что никогда не стала бы просить Джека купить ей эту книгу. Во всей системе опекунства сильнее всего она ненавидит именно это — зависимость от едва знакомых людей, беззащитность перед любыми их прихотями. Она приучила себя ничего ни от кого не ждать. О днях ее рождения часто забывают; во время каникул думают про нее в последнюю очередь. Она привыкла обходиться тем, что есть, а то, что есть, — далеко не всегда то, что ей нужно.
— До чего, блин, упертая! — говорит Джек, будто бы разгадав ее мысли. — Сама видишь, во что в результате вляпалась.
В дверь стучат твердой рукой. Она прижимает телефон к груди и смотрит, как поворачивается дверная ручка. Вот еще одна прелесть такой жизни: никакого замка, никакой возможности уединиться.
Дина всовывает голову в дверь — губы, выкрашенные розовой помадой, сжаты в тонкую линию.
— Нам необходимо поговорить.
— Хорошо. Сейчас закончу по телефону.
— С кем ты говоришь?
Молли отвечает не сразу. Разве она обязана? Да пошло оно все.
— С Джеком.
Дина морщится.
— Побыстрее. Не до утра же тебя ждать.
— Я сейчас. — Пристально глядя на Дину, Молли ждет, пока голова не скроется за дверью, потом снова подносит телефон к уху: — Пожарным пора на выезд.
— Стой, стой, погоди, — останавливает Джек. — У меня есть одна идея. Правда, довольно... бредовая.
— Ну, — говорит она хмуро. — А то мне идти надо.
— Я поговорил с мамой...
— Ты что, серьезно? Ты все ей рассказал? Представляю, как она теперь ко мне относится.
— Погоди, дослушай! Во-первых, нормально она к тебе относится. А во-вторых, она переговорила с дамой, у которой убирается, и вроде бы можно устроить так, чтобы ты отработала у нее.
— Чего?
— Да.
— Но... как?
— Ну, видишь ли, хозяйки хуже моей мамочки во всем свете не сыщешь.
Молли нравится, как он это говорит: сухо, без осуждения, будто докладывает, что мама у него левша.
— А дама хочет разобрать вещи на чердаке: старые бумаги, коробки, всякую такую хрень; для мамы это как страшный сон. Вот я и предложил, чтобы это сделала ты. Пятьдесят часов на это убить — как нефиг делать.
— Стой. Ты хочешь, чтобы я разбирала чердак какой-то старушенции?
— Да. Как раз для тебя занятие, по-моему. Да ладно, я-то знаю, какая ты аккуратистка. У тебя на полке вон как все разложено. Все бумажки по папочкам. И книги, кажется, расставлены по алфавиту.
— Ты что, заметил?
— Я тебя знаю лучше, чем ты думаешь.
Молли вынуждена признать про себя, что, как бы странно это ни казалось, она любит порядок. Аккуратна до одержимости. Со всеми этими бесконечными переездами она научилась бережно относиться к своим немногочисленным пожиткам. При этом идея Джека вызывает у нее серьезные сомнения. День за днем торчать на пыльном чердаке, копаться в хламе старой карги?
С другой стороны, невелик выбор...
— Она хочет с тобой познакомиться, — говорит Джек.
— Кто?
— Вивиан Дейли. Пожилая дама. Она хочет, чтобы ты пришла...
— На собеседование? Ты хочешь сказать, что она решила устроить мне собеседование?
— В качестве первого шага, — поясняет он. — Как, согласна?
— У меня что, есть выбор?
— Есть. Посидеть в тюрьме.
— Молли! — рявкает Дина, молотя в дверь. — А ну выходи немедленно!
— Хорошо! — откликается она, а потом Джеку: — Хорошо.
— Что хорошо?
— Я согласна. Поеду, поговорю с ней. Пройду собеседование.
— Класс! — говорит он. — Да, кстати, лучше бы надеть юбку или что-нибудь... ну, сама знаешь. И снять часть сережек.
— А кольцо в носу?
— Мне лично оно очень нравится, — говорит он. — Но...
— Врубилась.
— Это только для первого раза.
— Да ладно. И, это... спасибо.
— Не благодари, это я из эгоизма, — говорит он. — Хочу, чтобы ты еще немножко здесь поболталась.
Молли открывает дверь спальни и улыбается прямо в натянутые, опасливые лица Дины и Ральфа.
— Не переживайте. Я придумала, как отработать свои часы.
Дина бросает взгляд на Ральфа, Молли мгновенно распознает его смысл — за долгие годы она научилась читать мысли опекунов.
— Но если вы решили меня вытурить, я пойму. Найду кого-нибудь другого.
— Мы не хотим тебя выгонять, — возражает Ральф, а Дина в то же время произносит:
— Это необходимо обсудить.
Они таращатся друг на друга.
— Как скажете, — говорит Молли. — Если вас не устраивает, мне пофиг.
В этот момент, пока не выветрилась позаимствованная от Джека бравада, ей действительно пофиг. Не получится — значит, не получится. Молли давно поняла, что почти все сердечные травмы, почти все предательства, которые другим достаются на протяжении целой жизни, у нее уже в прошлом. Отец умер. Мама скатилась в яму. Молли перебрасывали из рук в руки, отвергали снова и снова. Тем не менее она дышит, она спит, она растет. Просыпается каждое утро, одевается. Так что под словами «мне пофиг» она имеет в виду, что способна пережить почти все, что угодно. Вот только теперь, впервые на ее памяти, появился человек, который готов о ней позаботиться. (Нет, все-таки с ним наверняка что-то не так.)
1«Девственницы-самоубийцы» (1993) — роман американского писателя Джефри Евгенидиса о сестрах из маленького городка, сговорившихся покончить с собой. (Здесь и далее примеч. перев.)
2«Под стеклянным колпаком» (1963) — автобиографический роман американской писательницы и поэтессы Сильвии Плат, повествующий о ее первой попытке самоубийства. Роман был опубликован только после того, как вторая попытка оказалась успешной.
3 Привет, дружище (исп.).
4 Дорогуша (исп.).
Спрус-Харбор, штат Мэн2011 год
Молли вдыхает полной грудью. Дом больше, чем она думала, — белый викторианский особняк с завитушками и черными ставнями. Вглядевшись через ветровое стекло, она видит, что он в безупречном состоянии, никакой ржавчины или облупившейся краски; похоже, его недавно покрасили. По всей видимости, пожилая дама кого-то нанимает, чтобы поддерживать дом в порядке, — целую армию рабочих пчел. Стоит погожее апрельское утро. Подтаявший снег и дождь разрыхлили землю, но сегодня выдался один из тех редких, почти совсем теплых дней, которые предвозвещают грядущее лето. Небо — ярко-синее, с большими пушистыми облаками. Из земли повсюду лезут купами крокусы.
— Так, — говорит Джек, — короче, рассказываю. Дама она симпатичная, но довольно строгая. Ну, не из тех, кто хохочет на каждом шагу. — Ставит переключатель скоростей в положение «парковка», слегка сжимает плечо Молли. — Ты, главное, кивни и улыбнись — и все будет хорошо.
— Сколько, говоришь, ей лет? — бормочет Молли.
Ей самой досадно, что она так волнуется. Какая разница-то? Ну, выжившая из ума старая крыса, которой нужна пара рабочих рук, чтобы убирать за ней дерьмо. Одна надежда, что там внутри не так паршиво и вонюче, как в домах перекупщиков краденого из телевизионных фильмов.
— Ну, не знаю, но много. Кстати, отлично выглядишь, — добавляет Джек.
Молли морщится. На ней розовая блузка от «Лэндс-энд», которую ей по такому поводу одолжила Дина.
— Я тебя вообще не узнаю, — сказала она без всякого выражения, когда Молли вышла в этой блузке из ее спальни. — Выглядишь прямо как настоящая... леди.
По просьбе Джека Молли вытащила серьгу из носа и оставила только по два «гвоздика» в каждом ухе. Да и красилась она сегодня дольше обычного: тональные кремы смешала так, чтобы лицо выглядело просто бледным, а не как у привидения, с тушью не особо усердствовала. Даже купила в аптеке светлую помаду — «влажное сияние» от «Мейбелин», тон — «лиломилый», от названия чуть животик не надорвала. Поснимала все дешевые колечки с пальцев и надела цепочку с отцовскими брелоками — вместо обычной гремучей смеси из распятий и серебряных черепов. Волосы остались черными, как и были, с белыми прядями по обе стороны лица, и ногти тоже выкрашены в черный, однако сразу видно, что она предприняла все усилия, чтобы выглядеть, как выразилась Дина, «больше похожей на нормального человека».
После того как Джек отфутболил — или «отфутмоллил», по собственному выражению, ее к этой бабке, — Дина, поворчав, согласилась дать ей еще один шанс.
— Убираться у старушки? — фыркнула она. — Ну да, размечтались. Через неделю вылетит.
Молли не ждала от Дины особого доверия, да и у самой у нее были сильные сомнения. Она что, правда собирается потратить пятьдесят часов жизни на то, чтобы торчать на промозглом чердаке у вдовствующей брюзги, перебирая коробки, набитые молью, вшами и всякой прочей дрянью? В тюряге то же время наверняка придется посвятить групповой терапии (это всегда занятно) и просмотру ток-шоу «Взгляд» (довольно занятно). Будет компания — другие девчонки. А сейчас мало того, что дома Дина следит за каждым ее шагом, так еще эта бабулька будет делать то же самое.
Молли смотрит на часы. Стараниями Джека приехали на пять минут раньше: он уже выпихивает ее из машины.
— Помни: смотреть в глаза, — наставляет он. — И не забудь улыбнуться.
— Ладно, хватит уже меня нянчить.
— Знаешь, в чем твоя главная проблема?
— В том, что мой парень нянчится со мной, как мамочка?
— Нет. Проблема твоя в том, что ты не врубаешься: ты дошла до черты, за которой — полная задница.
— До какой еще черты? Где она? — Молли оглядывается, ерзая задницей по сиденью.
— Слушай, — он чешет подбородок, — мама ничего не сказала Вивиан про кражу и про все эти дела. Она думает, что это у тебя такое школьное задание: общественные работы.
— Хочешь сказать, она не в курсе моего преступного прошлого? Козел.
— Ай, диабло, — говорит он, открывает дверцу и выходит.
— Ты что, со мной к ней пойдешь?
Он захлопывает свою дверь, обходит машину сзади и открывает пассажирскую.
— Нет, просто доведу тебя до крыльца.
— Ни фига себе джентльмен выискался. — Молли вылезает. — Или ты боишься, что я сбегу?
— Если честно, и то и другое правда, — признается он.
Молли стоит перед огромной ореховой дверью, рядом с которой висит гигантский медный молоток, и колеблется. Оборачивается, смотрит на Джека, который уже вернулся в машину, нацепил наушники и листает какую-то книжку; она-то знает, что это затрепанный томик рассказов Джуно Диаса5, который он постоянно держит в бардачке. Молли стоит прямо, отведя назад плечи, заправляет волосы за уши, теребит воротничок блузки (когда там она в последний раз носила хоть что-то с воротником? Уж скорее с собачьим ошейником) и стучит молотком. Никакого ответа. Она стучит снова, погромче. Потом замечает слева от двери звонок и нажимает кнопку. Громкие удары гонга разносятся по дому, и через несколько минут появляется мама Джека Терри — с переполошенным видом несется к дверям. Молли всякий раз вздрагивает, видя большие карие глаза Джека на округлом, мягком лице его матери.
Джек, конечно, заверил Молли, что мама его только «за» — «ты не представляешь, сколько уже на ней висит разборка этого чертова чердака», — но Молли-то знает, что на деле все гораздо сложнее. Терри обожает своего единственного сына и ради него готова почти на все. Джеку, конечно, очень хочется думать, что Терри просто в восторге от его плана, но Молли прекрасно понимает, что Терри в это ввязалась не по своей воле.
Открыв дверь, Терри окидывает Молли пристальным взглядом.
— Ишь как ты принарядилась.
— Спасибо. Я старалась, — бормочет Молли.
Ей непонятно, то ли это Терри заставляют носить такую форму, то ли она сама оделась так тоскливо, что похоже на форму: черные брюки, громоздкие черные туфли на резиновой подошве, персикового цвета футболка, широкая, как балахон.
Следом за ней Молли идет по длинному коридору, увешанному гравюрами и написанными маслом картинами в золотых рамах; восточная ковровая дорожка под ногами скрадывает шаги. В конце коридора закрытая дверь.
Терри на миг прижимается к ней ухом, потом тихо стучит.
— Вивиан? — Приоткрывает чуть-чуть. — Девочка пришла. Молли Айр. Да, хорошо.
Широко открывает дверь в большую солнечную комнату с видом на воду — вдоль стен, от пола до потолка, книжные шкафы; мебель старинная. Старая дама, в черном кашемировом свитере с воротом под горло, сидит в эркере, в кресле с подголовником и выцветшей красной обивкой, руки с выступающими венами сложены на коленях, накрытых клетчатым шерстяным пледом.
Они стоят напротив пожилой дамы, и Терри говорит:
— Молли, это миссис Дейли.
— Здрасте, — говорит Молли, протягивая руку, — так ее учил отец.
— Здравствуй. — Протянутая Молли рука сухая, прохладная. Дама сухощава, костиста, с острым носом и проницательными карими глазами, по-птичьи острыми и блестящими. Кожа у нее тонкая, почти прозрачная, волнистые седые волосы собраны в узел на затылке. По лицу рассыпаны мелкие веснушки — или это старческие пятна? По рукам и запястьям, как по географической карте, змеятся полоски вен, под глазами не счесть мелких морщинок. Молли она напоминает монашек из католической школы, которую она посещала, правда совсем недолго, в Августе (краткая остановка у неподходящих опекунов), — в чем-то они казались совсем дряхлыми, а в чем-то — неестественно молодыми. Как и у монашек, у этой дамы вид легкого превосходства, видно, что она привыкла к повиновению. «Ну а с чего бы иначе?» — думает Молли. Она действительно привыкла к повиновению.
— Ну ладно. Если понадоблюсь — я на кухне, — говорит Терри и выходит в другую дверь.
Старушка наклоняется ближе к Молли, слегка наморщив лоб.
— Как, господи прости, получается такая штука? Полоски точно у скунса, — говорит она, проводя ладонью по собственному виску.
— М-м-м... — Молли слегка ошарашена; такого у нее еще никто никогда не спрашивал. — Сперва обесцвечиваешь, потом красишь.
— А где ты этому научилась?
— Посмотрела ролик на «Ютубе».
— На «Ютубе»?
— В интернете.
— А-а. — Старушка вскидывает подбородок. — В компьютере. Старовата я для таких глупостей.
— Я не считаю, что это глупость, компьютер изменил нашу жизнь, — заявляет Молли и тут же подобострастно улыбается, сообразив, что с ходу вступила в препирательства со своей будущей работодательницей.
— Мою — не изменил, — говорит старушка. — Полагаю, на это уходит уйма времени.
— На что?
— На то, чтобы сотворить такое с волосами.
— A-а. Да нет, не очень. Я уже довольно давно так хожу.
— А какой, прости за бестактность, у тебя естественный цвет волос?
— Да ничего страшного, — говорит Молли. — Темно-каштановый.
— А у меня — рыжий.
Молли не сразу удается сообразить, что так миссис Дейли шутит по поводу собственной седины.
— Мне нравится, что вы с ним сотворили, — парирует она. — Вам очень идет.
Старушка кивает, откидывается в кресле. Похоже, ей все это нравится. Молли чувствует, как слегка расслабляются напряженные плечи.
— Ты уж прости меня, но в моем возрасте как-то глупо говорить околичностями. Внешность у тебя несколько прихотливая. Ты из этих — как их там, готиков?
Молли не удается сдержать улыбку.
— Вроде того.
— А блузку тебе, надо думать, кто-то ссудил.
— Ну...
— И очень зря. Она тебе не идет. — Она жестом предлагает Молли сесть напротив. — Можешь называть меня Вивиан. Мне никогда не нравилось это обращение — миссис Дейли. Кроме того, я вдова.
— Сочувствую.
— Не надо. Мой муж умер восемь лет назад. Да и вообще, мне девяносто один год. В живых из моих знакомых осталось немного.
Молли не знает, как реагировать, ведь вроде бы вежливость требует говорить, что вы выглядите моложе своих лет. Она бы ни за что не дала этой даме девяносто один год; с другой стороны, сравнивать ей особо не с чем. Бабушка и дедушка по отцовской линии умерли, когда она была еще совсем маленькой; бабушка по материнской линии вообще не была замужем, и дедушку она никогда не видела. Так что помнила Молли только мамину мать, и ей было всего три года, когда та умерла от рака.
— Терри сказала, ты живешь у опекунов, — продолжает Вивиан. — Ты сирота?
— Моя мать жива, но... да, я считаю себя сиротой.
— Тем не менее фактически это не так.
— Мне кажется, если родители тебя бросили, можно называть себя как угодно.
Вивиан долго не сводит с нее глаз, будто бы раздумывая над этими словами.
— Справедливо, — говорит она наконец. — Расскажи мне про себя.
Молли всю жизнь прожила в Мэне. Ни разу не бывала за границами штата. В памяти сохранились обрывки детства, проведенного на Индейском острове6, — еще до того, как она попала под опеку: серые стены трейлера, в котором она жила с родителями, местный досуговый центр, обставленный припаркованными пикапами, «Сокалексис-Бинго-Палас», церковь Святой Анны. Она помнит индейскую куклу из кукурузного початка, с черными волосами, в традиционном костюме, которую держала на полке в своей комнате, хотя ей гораздо больше нравились Барби, которых перед Рождеством раздавали в досуговом центре члены благотворительных организаций. Разумеется, популярных кукол — вроде Золушки или Королевы Красоты — среди них никогда не оказывалось, одни только невезучки, подобранные на дешевых распродажах: Автобарби или Барби из Джунглей. Это не имело значения. Каким бы странным ни был у Барби наряд, облик оставался одним и тем же: невозможные ступни — прямо под каблуки-шпильки, избыточный бюст и туловище без ребер, вздернутый носик, блестящие синтетические волосы...
Вот только вряд ли Вивиан ждет от нее этого. С чего начать? Что опустить? Беда тут вот в чем: рассказ получится невеселый, а Молли успела на собственном опыте убедиться, что от таких рассказов либо шарахаются, либо отказываются верить, либо — что хуже всего — начинают ее жалеть. Это приучило ее выдавать сокращенный вариант.
— Ну, — начинает она, — по отцу я из индейцев-пенобскотов. Когда была маленькой, мы жили в резервации рядом со Старым Городом.
— A-а! Теперь понятно, откуда эти черные волосы и боевая раскраска.
Молли вздрагивает. Самой ей это в голову никогда не приходило — неужели же это правда?
В восьмом классе, а год выдался особенно тяжелый — опекуны попались озлобленные, скандальные; другие сироты в той же семье — завистливые; одноклассницы — вредные — и вот тогда она обзавелась коробкой быстро схватывающейся краски для волос от «Лореаль», черной подводкой от «Ковер герл» — и преобразилась прямо дома, в ванной. В следующие выходные подружка, работавшая в торговом центре, в секции «Клэр», помогла ей сделать пирсинг: по несколько дырок в каждом ухе, до самого хряща, заклепка в носу, кольцо в бровь (оно продержалось недолго; началось воспаление, и его пришлось снять — шрам-паутинка виден и поныне). Пирсинг стал той последней соломинкой, из-за которой тогдашние опекуны вышвырнули ее из дома. То есть своего она добилась.
Молли продолжает рассказ: как погиб отец, как мать не справилась с ее воспитанием, как в результате она оказалась у Ральфа и Дины.
— Терри сказала, тебе в школе дали такое задание — общественные работы. А ей пришла в голову блестящая идея — употребить тебя на разборку моего чердака, — говорит Вивиан. — По моим понятиям, вряд ли тебе такое может понравиться; с другой стороны, не мне об этом судить.
— Хотите верьте, хотите нет, но я патологическая аккуратистка. Люблю во всем наводить порядок.
— Выходит, ты еще более странная девочка, чем кажется на первый взгляд. — Вивиан откидывается на спинку кресла, стискивает ладони. — Я хочу сказать тебе одну вещь. Следуя твоему определению, я тоже осталась сиротой примерно в таком же возрасте. Так что как минимум это нас роднит.
Молли не знает, как на это реагировать. Вивиан дожидается дальнейших вопросов или просто решила уведомить ее о некоем факте своей биографии? Трудно сказать.
— Ваши родители... — спрашивает она с запинкой, — вами тоже не занимались?
— Они пытались. Случился пожар... — Вивиан пожимает плечами. — Это было так давно, я уже многого не помню. Ладно — когда ты хочешь приступить к делу?
5Джуно Диас (р. 1968) — американский писатель доминиканского происхождения, пишущий в основном про жизнь иммигрантов.
6Индейский остров — резервация в штате Мэн, в которой проживают индейцы племени пенобскотов.
Нью-Йорк1929 год
Мейзи первой почувствовала неладное. Плакала не переставая. Когда мама заболела, ей был месяц, и с тех пор она спала со мной, на узкой койке в крошечной комнатке без окон, которую я делила с братьями. Там было так темно, что в тот день я подумала — как думала уже много раз, — что так, наверное, и живут слепые: в пустоте, окружающей со всех сторон. Я едва различала — а может, просто ощущала — силуэты братьев, они шебуршились, еще не полностью проснувшись: Доминик и Джеймс, шестилетние близнецы, крепко прижались друг к другу на матрасике на полу, чтобы согреться.
Я сидела на койке, прислонившись спиной к стене, и держала Мейзи так, как показала мама: стойком, у плеча. Я уже перепробовала все, чтобы ее успокоить, все, что помогало раньше: гладила по спинке, терла двумя пальцами переносицу, тихо напевала на ушко любимую папину песню «Пичужка»: «Я слышал песенку дрозда и трели соловья, но мне милее голос твой, пичужечка моя». Но она заходилась все сильнее, а тело ее сотрясали судороги.
Мейзи уже исполнилось полтора года, но весила она, как узелок с тряпками. Через несколько недель после ее рождения у мамы поднялась температура и пропало молоко, пришлось обходиться сладкой водичкой, распаренными и растолченными овсяными хлопьями, а когда были на это деньги — молоком. Все мы были страшно худыми. Еды постоянно не хватало; выпадали целые дни, когда нам доставались одни только резиновые картофелины в жидком бульоне. Мама и здоровой-то не слишком хорошо стряпала, а случалось, что и вовсе не бралась за это дело. Пока я не выучилась готовить, мы часто грызли сырые картофелины прямо из ящика.
С тех пор как мы уехали из своего дома на западном побережье Ирландии, прошло два года. Жизнь и там была не сахар: папа то находил, то терял работу, его заработков нам всегда не хватало. Мы ютились в крошечном неотапливаемом каменном домишке в маленькой деревне Кинвара в графстве Гэлвей. Все наши соседи уезжали в Америку: о ней рассказывали, что там растут апельсины размером с крупный картофель, что в полях там колышется под солнечным небом рожь, а дома все чистые, сухие, деревянные, с водопроводом и электричеством. И работы завались — что фруктов на деревьях. В результате папины родители и сестры решили оказать нам последнюю услугу, а может, им просто не терпелось избавиться от источника постоянных волнений и неприятностей: они наскребли денег на билеты на всю нашу семью из пяти человек; и вот однажды теплым весенним днем мы поднялись на борт «Агнессы-Полины», которая взяла курс на Эллис-Айленд. Единственным связующим звеном с нашим будущим было имя, накорябанное на листке бумаги, который папа перед посадкой засунул в карман рубашки: имя человека, который эмигрировал десятью годами раньше и теперь, по словам его кинварской родни, владел хорошей закусочной в Нью-Йорке.
Хотя мы и прожили всю жизнь в приморской деревушке, никто из нас ни разу в жизни не выходил в море — и уж всяко не оказывался на борту большого судна посреди океана. Все мы, кроме моего брата Дома, отличавшегося несокрушимым здоровьем, почти всю дорогу промаялись от морской болезни. Хуже всего было маме, которая на судне обнаружила, что опять брюхата, — ей почти не удавалось удержать пищу в желудке. Но, несмотря на все это, когда я стояла на нижней палубе, выбравшись из нашей темной, переполненной каюты третьего класса, и смотрела, как за кормой «Агнессы-Полины» бурлит маслянистая вода, меня переполняли надежды. Я была уверена, что в Америке мы найдем свое место. Утро, когда мы вошли в Нью-Йоркскую гавань, выдалось совсем пасмурным и туманным, и даже стоя у самого леера и вглядываясь в густую морось, мы с братьями едва различали смутные очертания статуи Свободы неподалеку от нашего причала. Нас отвели в одну из длинных очередей, осмотрели, опросили, поставили штамп в паспорте, а потом выпустили на берег, в толпу таких же иммигрантов, которые говорили на языках, звучавших для меня как лошадиное ржание.
Не видела я никакой колышущейся ржи, никаких огромных апельсинов. Мы доехали на пароме до острова Манхэттен и принялись бродить по улицам — мы с мамой качались под весом наших пожитков, близнецы ныли, чтобы их взяли на ручки, папа тащил под мышками по чемодану, сжимая в одной руке карту, а в другой обтрепанную бумажку с надписью: «Марк Флэннери, „Ирландская роза“, Дилэнси-стрит», выведенной нетвердым почерком матери Марка. После того как мы несколько раз заблудились, папа плюнул на карту и начал спрашивать дорогу у прохожих. Они по большей части просто молча отворачивались; один мужик плюнул под ноги — лицо перекошено от ненависти. Но вот в конце концов мы нашли то, что искали, — ирландский паб, грязнущий, как самые низкопробные заведения на задворках Гэлвея.
Мы с мамой и братьями остались ждать на улице, а папа зашел внутрь. Дождь перестал; от мокрой мостовой во влажный воздух поднимался пар. Мы стояли в сырой одежде, задубевшей от пота и грязи, скребли зудящие затылки (вши одолевали нас на судне не меньше морской болезни), а ноги саднило, потому что мы надели новые туфли, которые бабушка купила перед отъездом, но мама решила, что ходить в них мы будем только по американской земле; мы стояли и гадали, во что ввязались. Если не считать этого жалкого подобия ирландского паба, в новой стране мы не увидели ничего похожего на знакомый нам мир.
Марк Флэннери получил письмо от своей сестры, поэтому ждал нас. Папу он нанял мыть посуду, а нас проводил по соседству — я такого места никогда не видала: высокие кирпичные здания нависали над узкими улочками, запруженными людьми. Марк знал, где сдается квартира; десять долларов в месяц, третий этаж пятиэтажного дома на Элизабет-стрит. Он попрощался с нами у входа, и домовладелец-поляк, мистер Каминский, повел нас по выложенному плиткой коридору и вверх по лестнице, кряхтя в темноте под тяжестью наших чемоданов и одновременно читая нам лекцию о пользе чистоты, добронравия и трудолюбия, — судя по всему, он заподозрил, что мы их лишены.
— Я ничего не имею против ирландцев, только если они не бузят, — сообщил он нам громоподобным голосом.
Я глянула на папу и увидела на его лице выражение, которого раньше не видела никогда, однако сразу распознала: он ошарашен тем, что здесь, в чужой стране, о нем начинают судить превратно еще до того, как он раскроет рот.
Домовладелец назвал наше новое жилье «квартира-поезд»: каждая из комнат выходила в следующую, они соединялись, будто вагоны. Крошечная спальня родителей с окном на заднюю стену другого здания располагалась в самом конце; за ней шла комната, где потом жили я, братья и Мейзи, дальше кухня, а в конце — гостиная; из двух ее окон открывался вид на шумную улицу. Мистер Каминский дернул за цепочку, свисавшую с металлического потолка кухни, и засветилась тусклая лампочка, залив слабым светом обшарпанный деревянный стол, маленькую измызганную раковину, кран, из которого текла только холодная вода, газовую плиту. В коридоре, за пределами квартиры, находилась уборная, которой пользовались и наши соседи — бездетная немецкая чета по фамилии Шацман; об этом нам сообщил хозяин.
— Они живут тихо и от вас ожидают того же самого, — сказал он, хмуро поглядывая на моих братьев, больших непосед, которые в шутку пихали друг друга.
Несмотря на хмурого хозяина, страшную духоту, мрачные комнаты и какофонию незнакомых звуков, совершенно непривычных моему сельскому слуху, я ощутила очередной прилив надежды. Я еще раз осмотрела все наши четыре комнаты, и мне показалось, что жизнь действительно начинается заново, что все тяготы существования в Кинваре остались позади: сырость, пробиравшая до костей, жалкий, нищий домишко, пьянство отца — я ведь уже упоминала об этом? — лишавшее нас последних грошей. А тут папе пообещали работу. Тут дернул за цепочку — и загорелся свет; повернул кран — и потекла вода. Уборная и ванна — прямо за дверью, в сухом коридоре. Да, скромно, но все же шанс на что-то новое.
Не знаю, сильно ли влияет на мои воспоминания о тех временах мой нынешний возраст, насколько их окрашивает мой возраст тогдашний: мне было семь лет, когда мы уехали из Кинвары, и девять в ту ночь, когда Мейзи зашлась криком, в ночь, которая изменила мою жизнь даже сильнее, чем наш отъезд из Ирландии. Сейчас, восемьдесят два года спустя, я по-прежнему слышу ее крик. Если бы только я попыталась разобраться, почему она кричит, вместо того чтобы укачивать ее без всякого успеха. Если бы я попыталась разобраться.
Но я так боялась, что жизнь наша вновь пойдет наперекосяк, что старалась не замечать вещей, пугавших меня сильнее всего: папину неизменную любовь к бутылке — на это перемена страны никак не повлияла; мамину угрюмость и вспышки ярости; их постоянные скандалы. Мне очень хотелось, чтобы все наконец выправилось. Я прижала Мейзи к груди и зашептала ей на ушко: «Но мне милее голос твой, пичужечка моя», — пытаясь ее утихомирить. Когда она умолкла, я испытала облегчение, не сознавая, что Мейзи в тот день стала канарейкой в шахте: она предупреждала нас об опасности; впрочем, было уже слишком поздно.
Нью-Йорк1929 год
Через три дня после пожара мистер Шацман будит меня и тут же заявляет, что они с миссис Шацман придумали идеальный выход (да, он употребил именно это слово, «идеальный» — «айдиальный» с его немецким выговором; в тот самый миг я усвоила страшную силу превосходных степеней). Они отведут меня в Общество помощи детям, там трудятся дружелюбные социальные работники, все детишки, находящиеся под их присмотром, обогреты, накормлены и одеты.
— Но я не могу! — возражаю я. — Мама без меня не управится, когда ее выпишут из больницы.
Я уже знаю, что отец и братья мертвы. Видела их в коридоре, накрытыми белой тканью. Маму же унесли на носилках, а еще я успела заметить, что Мейзи двигалась и попискивала, когда какой-то человек в форме уносил ее прочь.
Он качает головой:
— Она не вернется.
— Тогда Мейзи...
— Твоя сестра Маргарет не выжила, — говорит он и отворачивается.
Мать, отец, два брата и сестра, которая была мне дороже собственной души, — какими словами выразить утрату? А когда я все-таки нахожу подходящие слова, сказать их некому. Все, к кому я была привязана в этом мире — новом для меня мире, — умерли или исчезли.
В ночь пожара, когда Шацманы забрали меня к себе, я слышала, как миссис Шацман переругивается в спальне с мужем на предмет того, что со мной делать.
— Мне только этого не хватало, — шипела она, а я слышала каждое слово, будто мы находились в одной комнате. — Эти ирландцы! Куча детей, да в такой тесноте. Удивительно, почему такие вещи не происходят чаще.
