Повелители драконов: Земля Злого Духа. Крест и порох. Дальний поход E-Book

Александр Прозоров

• Herausgeber: Ленинград ИД
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 1313

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

1582 год. Атаман лихой сотни Иван Егоров сын Еремеев в составе войска Ермака отправляется на завоевание Сибирского ханства. Разбиты войска хана Кучума, взяты и разграблены богатые города – Кашлык и Чинги-Тура, казаки с боями прорываются к Оби… И вот тут-то пути Ивана и Ермака расходятся – молодой атаман узнает от местных жителей о существовании где-то в верховьях Оби страны вечного лета и страшных драконов, повелители которых – злобные колдуны сир-тя – владеют несметным количеством золота. Путь в ту страну стережет огромный золотой идол, коему колдуны приносят кровавые жертвы. Отобрать золото! Захватить, увезти идола, порушить языческие капища, освободить предназначенных в жертву пленников – эти желания заставили сотню атамана Еремеева повернуть на север, пустившись в плаванье к далекому морю, к стране колдунов, называемой проживающими невдалеке ненцами «Я-Мал» – «Конец земли» или «Земля Злого Солнца». И такое солнце там есть – второе светило, зажженное древним колдовством с пока еще непонятными целями.

Leseprobe

Александр Прозоров, Андрей Посняков Повелители драконов

Земля Злого Духа

Глава 1 Иван, из детей боярских

Осень 1582 г. Тура-река

Всадники выскочили из-за холма быстро, и можно было бы сказать – внезапно, коли бы их давно уже не поджидали. В блестящих панцирях, в шлемах, с саблями и палашами. За спинами реяли гусиные перья на железных дугах.

– Ну, вот они, – усмехнувшись, молодой человек в шведских нагрудных латах водрузил на голову вытянутый кверху шлем, именуемый морионом, и, обернувшись, подмигнул стоявшему чуть позади воину в точно таком же шлеме и кирасе поверх порядком-таки замызганного камзола – зато с яркими разрезными рукавами, мечтой любого щеголя!

– Да, вижу, – кивнув, с грубоватым акцентом отозвался щеголь по-русски. – Все, как ты говорил, Иоганн! Доннерветтер! Они все же поверили!

Иоанн – или уж лучше сказать – Иван – скривил губы:

– Поверили. А кто бы не поверил? Лишь бы парня нашего не замучили.

– Не успеют.

Поежившись, Иван глянул на сидевших в засаде людей – русских и наемников-немцев, впрочем, кроме собственно немцев, как, к примеру, щеголь Ганс Штраубе из Мекленбурга, кого здесь только не было!

Наемники – опытные рубаки, стрелки, да и свои – не хуже. Как на подбор парни – орлы! И что с того, что экипированы кто во что горазд – кто в добротном немецком панцире, кто в кованной из плоских колец байдане, кто в пластинчатом бахтерце, кто в доспехе посолиднее, из металлических, поверх кольчужной вязки, досок – колонтаре, кто… кто-то и вообще – в простой кольчужице. Часть – конные – какая же ватага без коней? – при палашах, при сабельках добрых, часть – пищальники, стрелки, даже три небольшие пушчонки имелись; пушкари, запалы в руках держа, искоса так на Ивана поглядывали: мол, не пора ли?

– Пусть поближе подъедут, – осадил пыл молодой атаман. – Ждем!

– Ждем так ждем, – положив наземь здоровенную, кованную железьем и утыканную гвоздями дубину – ослоп, – согласно промычал здоровенный бугай в стеганом ватном кафтане – тегиляе – иные латы по размеру никак не мог подобрать. – Можно и помолиться пока. Верно, отец Амвросий?

– Истинно глаголешь, Михеюшко! Молитва-то ни в каком деле не помеха, ага. Вот и царь Савл как-то в походе…

– Тсс, отче! – повернув голову, Иван шутливо погрозил священнику пальцем. – Молитеся, но начеку будьте! А про царя Савла ты нам вечерком, у костра, расскажешь.

– Могу еще и про царицу Савскую, – улыбнулся отец Амвросий.

Священник был собою видный – молодой, но не слишком – тридцать три года недавно исполнилось – высок, с пронзительным взглядом синих очей, из породы тех людей, что готовы были нести слово Божие куда угодно, не спрашивая на то разрешения ни у кого, кроме как у своего сердца и самого Господа. Широкие плечи, светло-русая борода, такого же цвета и волосы гривой… Отец Амвросий, кроме всего прочего, еще отменно стрелял из пищали, мог и из кулеврины, из пушки пальнуть, и силен был не менее – ну, может, все же чуть менее – нежели бугаинушка Михейко, коего за оружие любимое так вот – Ослопом – и прозвали.

Поднимая придорожную пыль, латные гусары наметом неслись к деревне, беленые домики которой виднелись невдалеке, за буковой рощицей и пожней. Близ деревни протекала неширокая, заросшая камышом и красноталом река, сверкавшая на утреннем, недавно взошедшем солнышке изогнутой татарскою саблей.

Приставив к левому глазу подзорную трубу, захваченную еще где-то под Ревелем, Иван внимательно вглядывался во всадников.

– Нашего-то Афоньки там нет? – подойдя ближе, шепотом поинтересовался Ослоп.

– Цыц, Михейко! – молодой атаман резко осадил своего не в меру нетерпеливого сотоварища. – Неужто они в налет его с собою прихватят? Думаю, позади он… с телегами… Ага! – Иван вдруг улыбнулся. – А вот и они!

Эта появившаяся на миг улыбка – довольная и слегка лукавая – резко изменила лицо молодого человека: до того хмурое, оно вдруг посветлело, словно бы помолодело даже. Высок, статен Иван, локоны темно-русые, усики щегольские с бородкою – на немецкий манер, как у наемников принято, глаза светло-серые, а когда недоволен – с оттенками грозовой тучи! Красив, красив был молодой атаман Иван, Егоров сын, Еремеев, из тех Еремеевых, детей боярских, что владели когда-то землицами в бывшей Обонежской новгородской пятине, правда, от землиц тех давно уж одно воспоминанье осталось, да и родители преставились лет уж как семь – с тех пор и искал Иван свое счастье, благо для молодого человека, решительного и умелого воина (спасибо покойному батюшке, Егору Ивановичу, научил ратному делу!), времена наступили весьма благодатные – великий государь царь Иван Васильевич с кем только нынче не воевал! И с поляками, и с литвой, и со шведами, и с татарами, и… Даже вон гусары эти, не угорские ли?

Про то и Михейко Ослоп спросил, не выдержал бугаинушка любопытный.

– Что, господине, вояки-то – угорские?

– С чего ты так решил? – повел плечом Иван.

Бугай шмыгнул носом:

– Так, слыхивали мы про гусаров, как же!

– Может, и угорские, – шепотом, как бы для себя, пробормотал молодой атаман. – А, может, и поляки. Князь угорский, Стефан Баторий из Семиградья, давно же в королях польских. С тех пор, как поляки с литвой заодно стали.

– Речь Посполитая называется, – не преминул пояснить отец Амвросий. – Что в переводе с латыни значит…

– Ага!!! – снова вскрикнул Иван. – Вижу! Вижу Афоню! На, отче, глянь сам… И ты, Ганс, посмотри. Думаем живо: как парня отбивать будем?

Вот за то – не только за удачливость – атамана Егорова и любили! Всегда у опытных людей совета спрашивал, однако решение принимал сам – очень быстро и почти всегда – верно.

– Мы с тобой, капитан, конный бой у деревни завяжем, – Ганс Штраубе задумчиво почесал длинный нос. – А отец Амвросий со своими – к телегам.

– И я так думаю, – ухмыльнулся в кулак Иван.

Капитан… так называли его немцы, хотя до роты людей в отряде не хватало – всего-то четыре дюжины человек, с полсотни не будет, вот и пришлось нынче позвать на помощь немцев – те рядом были, одно дело под Могилевом делали – колошматили литовцев с поляками, как могли, во славу грозного государя Ивана Васильевича! Штраубе до того еще и на море успел повоевать, как он сам выражался со смехом: пиратствовал – под началом царского адмирала датчанина Карстена Роде, коему Иван Васильевич самолично каперский патент жаловал. Жаль, ненадолго морских дел хватило.

– Отче, Ослоп, и вы все – остаетесь здесь, ждете обоза, – отдав подзорную трубу подскочившему молодому парню, распорядился молодой атаман. – Как появится, нападайте сразу. Ганс! Бери своих – и за мной.

– Капитан! – немец почему-то не спешил исполнять приказание.

– Что такое?

Иван уже собрался прыгнуть в седло, но, обернувшись, глянул на мекленбуржца столь грозно, что кого-нибудь иного такой взгляд неминуемо привел бы в замешательство… кого-нибудь иного, только не немца!

– Там, впереди, в золоченых латах, думаю – их командир. – тихо промолвил Ганс. – Ты бы, капитан, его из своей хитрой аркебузы…

– Понял тебя, – атаман улыбнулся, выхватив из притороченного к луке седла особого саадака небольшую пищалицу – как выразился Штраубе – «аркебузу». Хитрую! Значительно меньше и легче мушкета, с колесцовым – не с фитильным! – замком, капризным, но от мокрой погоды почти независящим, «пищалица», однако, вовсе не поэтому именовалась «хитрой», а потому, что имела внутри ствола нарезы винтом, от чего пуля в полете закручивалась и куда как метко била. Такие пищали – довольно редкие – именовали еще «винтовальными», делать ее было трудно и нудно, да и заряжать – так же, вчетверо больше времени, нежели обычный мушкет-пищаль, однако – выстрел… Выстрел того стоил!

Вот как сейчас…

Зарядив пищалицу, Иван пристроил приклад к плечу, положив граненый ствол на ветку… гусары как раз появились напротив балки, где сидели в засаде атамановы люди и немцы. Впереди, в золоченом панцире, несся красавец-усач, польский или мадьярский пан. Деревня, куда «летели» всадники, уже казалась рядом, и усатый, обернувшись, в нетерпении выхватил из ножен саблю. Ах, как красиво отразилось в клинке солнце! Со всей польской доблестью, с гонором, с угрозой!

Усач на всем скаку что-то крикнул своим, ухмыльнулся…

Едва слышно щелкнула пружинка. Закрутилось, высекая искры, колесико в аркебузном замке… Грянул выстрел.

Нелепо взмахнув руками, гусар вылетел из седла, словно вдруг столкнулся с какой-то невидимой и чрезвычайно прочной, вдруг повисшей в утреннем воздухе, нитью.

И тотчас грянул залп – немецкие мушкеты, пищали… Впустую конечно же – для устрашения больше. Слишком уж далеко, да и цель – рассыпная, несущаяся… попади – попробуй.

– За мной!

Бросив пищаль оруженосцу, молодой атаман птицей взлетел в седло, выхватил саблю:

– За мной, парни! Постоим за землю русскую!

Выскочив из балки, смешанная русско-немецкая конница Ивана Еремеева понеслась через луг на гусар! Те явно ничего подобного не ожидали – еще бы! – «переветчик» Афонька им совсем другое плел. Мол, деревенька зажиточная, воинских людей в ней нету… Выманили охранную сотню короля Стефана! Выманили! Теперь дело за малым – разбить.

Летели из-под копыт коней ромашки пополам с клевером; жаворонки и прочие мелкие пичуги, вспархивая, с жалобными криками кружили в синем прозрачном небе, сверкало в глаза гусарам яростное июльское солнце.

Это Иван так рассчитал – чтоб сверкало. Вражинам-то сейчас и свернуть некуда – с обоих краев по лугу – балки, овражки – не обойти.

– Ур-а-а-а-а!!!! За царя-батюшку-у-у, за Родину-у-у-у!!!

Две рати схлестнулись. Зазвенели сабли. Поднявшись на дыбы, ржали кони, и первая кровь – дымящаяся, тягучая, красная – тяжелыми каплями оросила луговую траву.

Ах, с какой яростью щурил глаза гусар! Как стискивал губы – вот-вот прокусит, а иногда – ругался. Он оказался опытным рубакой, этот поляк или мадьяр… Ловко отбив удар, повернул саблю плашмя, норовя поразить врага в шею. Иван быстро подставил клинок, противно заскрежетала сталь, уж тут – кто кого! Глаза противников налились кровью, взбугрились мускулы… Гусар вдруг резко дернул коня влево – сабля его, скользнув по клинку атамана, ударила в грудь… Если бы не латы! Даже кольчуга – и та вряд ли спасла бы!

Впрочем, молодой атаман сейчас вовсе не думал о близкой смерти – сабли снова схлестнулись, застыли на миг… И тут Иван поступил хитро – перенес весь тяжесть удара не на клинок, а на рукоять сабли, и ударил – тяжелым золоченым эфесом! – прямо противнику в глаз! Ошеломленный гусар пошатнулся… вот тогда и настала очередь клинка!

Проводив быстрым взглядом упавшего в траву врага, атаман осмотрелся, мысленно отмечая поверженных поляков, и довольно отсалютовал саблей подъехавшему к нему немцу.

– А ведь бегут, сволочи! – указав палашом на бросившихся прочь всадников, ухмыльнулся тот. – Доннерветтер! Остальных мы…

– Вижу, – спокойно отозвался Иван.

– Так мы теперь на помощь…

– Нет! Мне не нравятся всадники. Те, что уходят… – атаман прищурился. – Слишком уж быстро… и не толпой… Ага! Что я говорил – разворачиваются! У них луки! Мадьяры – добрые стрелки. А ну, все с коней! – взмахнув окровавленной саблей, распорядился Еремеев. – Наземь я сказал, наземь! В траву…

– А если…

– А если поскачут – успеем в седла.

Пара из выпущенных мадьярами стрел, со свистом пронзив небо, уже нашли себе жертвы – двое всадников Ивана упали, остальные спешились, залегли…

– Ну, вот, – спрыгнув с седла, улыбнулся Иван. – Так-то лучше бу…

Что-то просвистело, пропело… и с необычайной силою ударив в правый висок, погасило солнце.

Молодой атаман повалился в траву, что-то шепча губами… вспорхнул жаворонок, улетел…

– Ах, ты же боже мой! – вскочив, Иван выскочил из шатра, держась за правый висок… за белесый шрам около самого глаза.

– Что, господине, опять? – несший у костра «малую сторожу» послушник Афоня – тощий и нескладный малый лет пятнадцати с узким смуглым лицом и длинными сальными – то ли каштановыми, то ли пегими – волосами, понятливо потряс головой. – Молиться, молиться надоть.

– Ты еще меня поучи, – присаживаясь к костру, Иван почесал шрам. – Будто не знаю. Все время молюсь… и все время – снится. Вот тот самый миг, когда…

– Знаю, – невежливо ухмыльнулся послушник. – Когда мы поляков да мадьяр уложили. Три деревни от них спасли – шутка ли! Успели ведь уйти мужичишки. Со женами, со дитяти… Верно, по сей день за нас молятся.

Юноша набожно перекрестился и наскоро зашептал молитву.

Помолился и Иван – жив-то тогда остался лишь Божьим соизволением! Угоди стрела на полпальца левее – не сидел бы сейчас тут, у костра, на лесистом берегу неширокой Туры-речки, что далеко-далеко за горами – за Камнем. Вниз по реке – если проводнику-вогуличу верить – день-два пути – крепость Чинги-Тура – там враги, татары «сибирского салтана» Кучума, с коим верховный воевода-атаман Ермак Тимофеевич ныне воюет, волею православнейшего царя Ивана Васильевича… Хотя нет. Скорей уж – волею прижимистых купчин Строгановых. Их воля, их струги, их боевой припас, и многие люди – их. Окромя казаков Ермака и сотни Ивана, еще и другие служилые Строгановых есть – татары, немцы, даже вот вогуличи, из коих иные и Кучуму служат.

А немцы – это хорошо, вояки добрые, среди них Иван дружка старого встретил – Ганса Штраубе из Мекленбурга, и вот, в свой отряд надумал сманить. Именно так – в свой! Хоть Ермак Тимофеевич да воеводы его казацкие – Матвей Мещеряк, Яков Михайлов, Иван Кольцо – главные, одначе с Еремеевым Иваном сам Семен Аникеевич, да Максим Яковлевич, да Никита Григорьевич Строгановы лично особый договор заключили – мол, слухи от вогуличей про северную Золотую Бабу давно ходят, так что, ежели что, может Иван со своей сотней своим путем – за «бабой» – пойти, в том нет никакого Ермаку Тимофеевичу унижения. Просто решили так Строгановы. Те, кто вообще всё здесь решал.

– Ах ты, Господи, спаси, упаси, Господи, – помолившись, принялся приговаривать Афоня, так за свои присловья и прозванный – Афоня Спаси Господи.

– Самого Кучума, вогуличи говорят, нынче в крепости нет… А где-то поблизости мурза его, Маметкул-царевич, с войском огромным бродит.

– Найдем – разгромим, – почесывая шрам, рассеянно усмехнулся Еремеев. – Дело не в том, много ли мало людей в вёске – дело в настрое, в умении. Ну, и в оружьи еще. Но это – меньше.

– Как это, спаси Господи, меньше? – подбросив дровишек в огонь, хлопнул светлыми глазищами отрок. – У нас же и пищали, и пушки! Разве плохо?

– Хорошо, – Иван согласно кивнул и, зябко поежившись, протянул к костру руки. – Одначе и татары сибирские лучники неплохие.

– А что, господине атаман, лучше – пищаль или лук?

– Ну, это уж, Афонь, как посмотреть, – тихонько рассмеялся молодой человек. – Ты же сам воин опытный, понимать должен. Покуда пищаль заряжаешь, хороший лучник почти дюжину стрел выпустит – причем прицельно. Однако ежели из сотни стрел хоть одна доспешную цель поразит – так и то добре! Пищальная же пуля нигде, ни в доспехах, ни во щитах не застрянет, да и рикошетит редко – бьет наповал, так-то! А на полсотни саженей что с лука, что с самострела – только навесом бить. Хоть иногда и это важно, но все же прямой-то наводкой сподручнее! Да и по подвижной цели – стрела-то ведь небыстро летит, пуля – куда быстрее. Так что по мне в добром бою пищаль куда как сподручнее лука. Не обижайся, Афоня, но с пищалью и ты управишься, а с луком? Натянешь ли?

– У вогуличей наших как-то брал, тягивал… – отрок все же обиделся, сверкнул глазами…

– Ну-у-у, – со смехом протянул атаман. – Так у них охотничий. На белку. А насчет пищалей еще так скажу: добрая пуля на триста саженей убойно бьет, а один хороший залп иногда всю битву решает. С луками – не так. Понял, парень?

– Спаси Господи… понял.

Пригладив волосы, Иван посмотрел на черную реку, в которой отражались дергано пламя костра, тощая растущая луна и далекие желтые звезды. Где-то вдруг сыграла рыба – это ночью-то? Или на перекатах вода? Или… плывет кто-то? Татарский лазутчик?

Атаман почесал шрам и, повернув голову, негромко спросил:

– В немецких сторожах кто нынче?

– Лопоухий Ульрих, – тут же припомнил послушник. – И Генрих Рыжий. Оба пивохлебы, и от доброй бражицы не откажутся, но, спаси Господи, не сони, нет.

– Сам знаю, что не сони, – младшой воевода (так в войске Ермака официально титуловали Еремеева), хмыкнул в кулак и задумался, по привычке почесывая шрам. Опять тот день вспомнился…

Иван очнулся в чьей-то избе, в избе отнюдь не бедной, как машинально отметил для себя раненый, поглядывая на изразцовую, топившуюся по-белому печь и иноземную – польскую или немецкую, а то и фрязинскую – мебель: резной кабинет, комодики, затейливые колченогие стулья.

– Ну, вот, и глаза раскрыл! – гулко захохотал сидевший у изголовья мужчина в богатом польском кунтуше, подпоясанным наборным поясом с висевшей на нем саблей в изысканных, расшитых золотыми нитками ножнах.

Могучий, широкоплечий, с окладистой бородой и пронзительным взглядом всеми признанного вожака, человек этот был хорошо знаком Еремееву… как-никак, вместе и воевали – старшой атаман! Правда, и повыше имелся начальничек, государева двора боярин Буйнаков, Упырь Федорович, чтоб ему пусто было!

– Ермак… – тихо, одними губами, прошептал молодой человек. – Ермак Тимофеевич.

Старшой атаман улыбнулся:

– Вижу, вижу – признал, наконец. А мы уж думали… Вон, священник твой, отец Амвросий, неустанно молился…

– Очнулся? – встав с колен перед висевшими в красном углу иконами, святой отец обернулся, синие, как вешнее небо, глаза его вспыхнули самой искренней радостью. – А мы уж думали… Эх, Иване Егорович, кабы та стрела чуть левее прошла… Не иначе как сам Господь тебя спас – чувствуй!

Атаман слабо улыбнулся:

– Да я и чувствую. С народишком хрестьянским что?

– Спаслись!

– А поляки?

– Разбиты все.

– Ну, и хорошо, – с трудом приподнявшись, Иван истово перекрестился. – Спасибо тебе, Господи! Вот и славно. Выходит, все по-нашему и вышло, все как задумали, все – так.

– Так, да не так, – Ермак прищурился вдруг с неожиданной суровостью, причем все понимали, что суровость эта, даже какая-то жестокость во вспыхнувшем на миг самым настоящим бешенством взгляде атамана, предназначалась вовсе не им.

Все присутствующие прекрасно понимали, кому. Упырю! Вот уж подходящее имечко!

О том сейчас и старшой атаман сказал, оглядев строго:

– Удалец ты, Иване, и твои люди хороши – спору нету. Однако – Буйнаков-воевода обидится, что его приказ нарушили. Он что приказывал? Сиднем сидеть и не высовываться. А вы свое удумали!

– Так ведь мы быстро… – хитро улыбнулся раненый. – Да и людей жалко стало – пожгли бы их поляки-то, помучили, поубивали…

– Ишь ты, людей ему жалко! – Ермак Тимофеевич громко закашлялся, приложив к губам могучий кулак. – Себя лучше пожалей, вьюнош!

– Да я почти что…

– Лежи, лежи, не дергайся, – резко скривился старшой атаман. – Тут не в ране твоей дело, дело – в последствиях. Воевода Буйнаков ныне у государя в любимцах ходит – в железа тебя может засадить, а то и куда хуже… Да-а… нажил ты, Иване, врага. А ведь при дворе хотел послужить, так?

– Ну, хотел…

– Теперь уж не послужишь, землицы не выслужишь… Боярин Упырь Федорович – вельми злопамятлив.

Эти слова Ермак Тимофеевич произнес спокойно, словно констатировал давно всем известный факт, да в отношении боярина Буйнакова – так все и было, и Еремеев это прекрасно понимал… Но не выступить на поляков не мог – больно уж удачно все складывалось! И рейд гусар, и подставленный «переветник» Афоня… да и деревенских все же – спасли! И тем не менее – нажить такого врага, как воевода Буйнаков, – это было, пожалуй, слишком. И как только Иван – все же не дурак! – об этом не подумал… Да, подумал, положа руку на сердце, чего уж там говорить. Просто больше азарту своему внял, нежели разуму. Был бы еще Упырь Федорович обычным боярином, а то ведь – царского двора! Раньше бы сказали – опричник. Опричнина – царские земли, а ныне просто – двор. Мстительный и злопамятный Буйнаков силу имеет немалую, и карьеры при дворе своевольному атаману не даст, тут и думать нечего. А что делать тогда? Кончится рано или поздно война – куда пойти, под чьи знамена податься?

– Есть у меня человеце один, – подойдя к окну, неожиданно промолвил Ермак. – Ясмак Терибеевич, в крещенье – Василий.

– В крещенье? – отец Амвросий удивленно хлопнул ресницами. – Татарин, что ль?

– Татарин, да, – повернувшись, согласно кивнул старшой атаман. – Строгановых приказчик.

– Строгановых?! – вскинувшись, ахнул Иван. – Это тех самых, что ли? Ну, богатеев немереных, про которых ты говорил.

Старшой покривил губы:

– Они и есть. Семен Аникеевич, старший, и молодшие – Максим да Никита. Многими землями да городами владеют, на Чусовой реке, да у Камня. Меня вот хотят нанять с казаками – супротив вогуличей, остяков, татар тех же. Нападают, уводят людей в полон. Сам я в Орле-городке осяду, еще называют – Нижний Чусовой острог. Вот и тебе, Иване, какой-никакой острог достался бы. Как боярин бы жил, не хуже!

– Ну уж, ты, Ермак Тимофеич, и скажешь! – недоверчиво прищурился раненый. – Как боярин! Строгановы же не цари!

Зачем-то оглянувшись, атаман друг понизил голос:

– В вотчинах своих Семен Аникеевич всем – и царь и бог! А человек ты, Иване, хоть и молодой, однако же удачливый и толк в ратном деле знающий. Еще тридцати нет, а уже ватажка своя. Тянутся к тебе люди, Иване! Сколь всех есть-то?

Молодой человек задумчиво почесал шрам:

– Да, пожалуй, около сорока и осталось.

– Вот, видишь! Около сорока. А у Строгановых еще наберешь – ты атаман, твоя и ватага, – Ермак Тимофеевич притопнул обутой в сафьяновый сапог ногою. – С приказчиком, Ясмаком Василием, тебя сведу, а дальше уж сам…

Иван только и смог вымолвить:

– Благодарствую…

Да снова в забытье впал, что и неудивительно, крови-то потерял изрядно. Однако молодость да крепкость свое брала – на поправку шел быстро, тем более – молился часто, когда один, а когда и на пару с навещавшим его отцом Амвросием. Как-то заглянул в избу и татарин – строгановский приказчик, человек крайне любезный, начитанный и, по всему видать, умный. К тому же и ликом приятный – светлые, почти до белизны, волосы, зеленоватые, слегка навыкате, глаза, небольшая бородка, одет в длинный темный кафтан с серебряными пуговицами, а поверх него – подбитый песцовым мехом опашень, очень недешевый. Говорил приказчик умно, грамотно: мол, о ратных подвигах уважаемого Ивана Егоровича весьма наслышан, и о его дружине – тоже. И, ежели будет такое желание – пойти на службу к уважаемым и авторитетным людям – Строгановым, то это вполне можно будет обсудить.

– Служба, скажу честно, суровая, воровских людей кругом много, к тому же еще и татары Кучумовы, из Кашлыка-Сибира, Чинги-Туры и прочих городов. От тебя и людей твоих нужно – караульную службу наладить, людей да соляные варницы или что там еще – защищать. За то будешь иметь многое – и почет, и власть… и деньгами Строгановы не обидят. Они, кстати, много немцев наняли – война-то кончается, куда бедолагам податься? Кондотьеры.

– Кто-кто?

– Искатели удачи, – пояснил присутствующий при беседе Амвросий. – В Италии их еще солдатами называют, от слова «сольди» – деньги, а еще – авантюристами, что означает…

– Так ты согласен или нет, уважаемый Иван Егорович?

Конечно, согласился Иван – а куда было деваться-то? При дворе государевом – имея столь влиятельного недоброжелателя – служба-то явно бы не задалась, так что строгановского приказчика предложение, говоря словами картежников-немцев – вполне в масть пришлось. В масть!

Вот таким вот образом и оказался молодой атаман Иван Егоров сын Еремеев на службе у богатейших купцов Строгановых, хозяев неисчислимых богатств и множества – до самых гор, до Камня – земель, богатых мягкой рухлядью, залежами железной руды, углем и солью.

Правда вот, что касаемо защиты этих самых земель, так Иван к ней приступить не успел, появилось у Строгановых и другое важное дело – больше, конечно, к старшому воеводе Ермаку Тимофеевичу, но и Еремеева оно касалось тоже. Правда, тому задание было дано наособицу…

Вот и – ближе к осени – двинулись – в далекое царство Сибир, владыка которого, хан Кучум, уже давно не давал покоя Строгановым – нападал на вотчины, угонял в рабство людей, мутил замиренных было вогуличей и остяков, народца, в общем, не вредного, правда, вполне языческого, что вызывало у отца Амвросия неистовый зубовный скрежет. Как выразился по этому поводу сам святой отец – «рука сама собой ко кресту тянется… а еще – к сабле!»

Отряд Ермака Тимофеевича состоял из пятисот сорока казаков, частью конечно же воровских, в былые, не столь уж давние, времена промышлявших разбоем на широкой Волге-реке, что татары Итилем прозывали. Кроме того, от Строгановых еще было дано человек триста служилых – татар, немцев, литовцев даже – всех тех, коих старший приказчик Ясмак Терибеевич (в крещенье – Василий) скопом называл «кондотьерами». Ну, и еще – ватажка Ивана, но те – наособицу, со своим договором. Впрочем, пока вместе шли, во всех отношениях и они должны были беспрекословно слушаться старшего атамана.

Шли на восьми десятках стругов – ермаковских, да у Еремеева было выстроено еще десяток своих – все суда небольшие, чтоб ходче было пробираться по узким рекам, однако по три-четыре пушки несли, не тонули.

Выйдя из Нижнего Чусового острога, поднялись по Чусовой вверх, свернули на Серебрянку-реку, приток, а уж там дальше – волоком. Хорошо, проводники вогуличи дорогу добре ведали – не заплутали, а все же струги пришлось на руках тащить. Там же, добравшись до небольшой речки, и перезимовали, да по весне вновь пустились в путь, выплыв наконец на широкую Туру-реку, где уж рукой подать было до столичного ханского града, называемого Сибир, а еще – Ибир, Искер, Кашлык – как только не звали! Народов в подданстве татарском много, у каждого – свой язык, свои обычаи.

Негладко шли, частенько налетали татарские разъезды, метали стрелы, устраивали по излучинам засады. Такой вот засады опасался Иван, и сейчас его отряд шел впереди всех, в разведке – а шрам на правом виске ныл немилосердно, то ли к непогоде, то ли – к неминуемой кровавой схватке. Честно сказать – нехорошие были предчувствия у Ивана, а шраму своему он привык доверять – все же сам Господь от стрелы спас, может, он и знак подает, от беды оберегает?

– Вот что, Афоня, – подобрав валявшийся у костра прутик, Иван быстро нарисовал на присыпанной золою земле лик Богородицы – умел! – потом тут же его стер – застеснялся (!) – да пошевелил угли. – Иди-ко к нашим, в шатры.

Парнишка непонимающе вскинул голову:

– А сторожа как же?

– Не так просто иди, – понизил голос младшой атаман. – Поднимай всех, да только смотри, осторожненько, без шума. Михейко пущай со своим ослопом в кусточках у рыбацкой тропинки притаится, остальные – в лес. Меня пусть ждут.

– Сполню, батюшка атаман!

Послушник бросился было к шатрам, да Еремеев хватко придержал его за локоть:

– Не спеши тако, Афоня. Сперва к реке, к стругам спустись, помочися… А сперва – потянися, зевни… Вот та-ак, добре.

Потянувшись, как было указано, и смачно зевнув, юноша неспешно зашагал к реке, где, вытащенные носами на низкий песчаный берег, дремали струги, усмехнулся…

– Да кто тут так звонко ссыть-то?! – заворчали, заругались на ближнем суденышке. – Счас как камень метну!

– Не надо камень, спаси Господи! – поспешно опроставшись, взмолился отрок. – То же я, Афоня. А ты – дядько Чугрей, я по голосу слышу.

– И я слышу… Почто не спишь-то?

– Посейчас пойду…

Послушник снова потянулся, зевнул, как наказывал батюшка-атаман, и, шагнув ближе к стругам, шепнул:

– Буди всех, дядько. Токмо тихо! Атамана приказ.

– Понял, – так же шепотом откликнулся Чугрей. – Разбужу посейчас, ничо.

И словно бы ничего не произошло. Как застыли на черной воде казавшиеся пустыми струги, так и стояли, никто там не шевельнулся, лишь шепоток казацкий над рекой пролетел едва слышно – словно ветер шумнул в камышах.

Столь же осторожно Афоня Спаси Господи разбудил и тех, кто спал в шатрах. Там тоже сообразили быстро – чай, не красны девицы, – не откидывая пологов, выползли ужами в лес, там, у старого дуба, их уже атаман дожидался.

– Пищали заряжай, – негромко приказал Иван. – Афоня, Силантий – тащите к костру чучела.

Сплетенные из гибкой ивы чучела, обряженные в кафтаны, в шапках, Еремеев иногда выставлял заодно со сторожей – чтоб казалось больше людей, а сейчас вот решил по-иному использовать. Сам же и проконтролировал:

– Костерок-то, Афонь притуши… К чучелам веревочки привяжи, как скажу – дернешь. Теперь ставь! Да не у огня самого – сгорят же! Чуть подале… та-ак… Дровишек подкинь-ко! Да немного смотри – в меру.

Вспыхнул, запылал костер, запрыгали по деревьям тени. Афоня испуганно перекрестился: обряженные в кафтаны чучела даже вблизи казались живыми.

– Что такое, Иване? – выскользнул из камышей отец Амвросий. – Сторожа заметила что?

Иван почесал шрам:

– Да нет. Просто нехорошо как-то… Что-то маятно… А почему? Сам пока не знаю, но чую – что-то не так.

– Угу.

Кивнув, священник какое-то время стоял молча, прислушиваясь к приглушенным ночным звукам и силясь что-то понять. Атаман тоже замолк, не мешая, – отец Амвросий человек умный, приметливый, знающий – глядишь, и углядит что? Точнее, услышит.

– Коростель кричит, слышишь, Иване?

Иван кивнул:

– Ага. А вот пеночка. Как-то тревожно поет. С чего бы?

– И раньше так пела?

– Может быть.

Пригладив ладонью бороду, отец Амвросий покачал головою и тихо, едва слышно, спросил:

– А с чего бы пеночке петь-то? Чай, не утро, хоть скоро и светать зачнет, вон, небо-то…

Молодой атаман поднял голову, глядя, как за черными вершинами елей уже начинали играть зарницы – и впрямь скоро рассвет.

– В такой-то час, отче, сон самый крепкий.

– О! – священник поднял вверх указательный палец. – Снова пичуга вскрикнула. На том берегу – слышал?

– Слышал… А вот – всплеск! Я думал – рыба… Да нет, весло!

– Добро, – покусав губы, кивнул отец Амвросий. – Там, вниз по течению, кусточки – ивы, верба, смородина. И тропинка рыбацкая – я вчера видел.

– Ослопа туда поставил, – усмехнулся Иван. – С оружьем своим.

– Славно! Чую, атамане, не зря мы наготове стоим.

И тут же что-то тихо просвистело у самого костра… Нет, не птицы! Стрелы! Вылетели, вырвались из ночи, поразив «сторожей» насквозь!

– Вали! – пригнувшись, зашептал атаман. – Вали, Афоня! За веревки дергай.

Отрок и сам уж догадался, все же не глуп был, раз грамоту осилил, – дернул за веревки, повалились в траву пронзенные стрелами чучела.

Иван усмехнулся, вытащив саблю: теперь следовало ожидать гостей. Скорей всего – по той самой рыбацкой тропке придут…

– Эхма-а-а!!!

Вместе с молодецким выкриком вдруг послышался глухой удар, словно кто-то сбросил с телеги сноп…

Кто-то вскрикнул… А вот еще раз:

– Эхма!!!

– У-у-уи-их-ха!!!!

Лес словно взорвался! Закричали, заулюлюкали какие-то неведомые люди в лисьих остроконечных шапках, выскочили к костру, побежали к шатрам… Тут их и встретили дружным залпом!

– Бабах!!!

Со стругов, словно в ответ, рявкнули тюфяки-пушки, в щепки разметав явившиеся из темноты суденышки. И снова залп…

Иван взмахнул рукой:

– А теперь, ребятушки, – в сабли!

И выскочил из-за деревьев первым, единым махом срубив голову незадачливого вражины. С гнусной белозубой ухмылкою, подскакивая на кочках, словно оброненный капустный кочан, голова покатилась к реке, с брызгами упав в воду. Нападавшие, завизжав, бросились к лесу – послышался звон клинков и крики. Кое-кто, поумнее, драпанул к реке, с разбега бросившись в черные волны, а кто-то не успел, сраженный меткой казацкой стрелой.

Из-за излучины, со стороны главного лагеря, громыхнул пушечный выстрел – шла подмога. Светало.

– Молодец Ермак Тимофеевич, – глядя на выплывающий из-за лесистого мыса струг, улыбнулся Иван. – Быстро сообразил, свое дело знает.

Погибших погребли в тот же день, поутру. Схоронили в могилах, над своими поставили крест, над чужаками просто водрузили каменья – убитые-то, хоть, верно, и нехристи, а все же люди, не звери дикие.

Сотворив молитву, отец Амвросий перекрестил всю ватагу и – отдельно – атамана:

– Ох, Иване, свет Егорович, кабы не предчувствия твои…

– Ничего, – улыбнулся молодой вожак. – Думаю, и сторожа наша не лаптем щи хлебает. Заметили бы, пусть и позже, но заметили б.

Из числа нападавших удалось взять трех пленников: двух низкорослых вогуличей или остяков и одного татарина в стеганом панцире поверх кафтана. Татарин поначалу хорохорился, тряс узкой бороденкой и, впав в совершеннейшую наглость, совсем не желал ничего говорить. До тех пор, пока не увидел Ослопа.

Бугаинушка, держа на плече свою любимую дубинищу, с любопытством подошел ближе и шмыгнул носом:

– Ну и харя! А борода-то у него – козлиная. Такие вот и сестрицу мою когда-то в полон угнали.

Здоровяк вздохнул, украдкой глядя на атамана, – не оборвет ли речь, не разгневается ли?

Иван не обрывал, спрятав подальше усмешку, слушал, улыбнулся даже:

– Давай, давай, Михейко. Что скажешь?

Гордый оказанным доверием – не у всякого сам атаман совета спрашивает! – бугай сбросил с плеч ослоп, оперся. Татарин, до того ругавшийся и брызжущий слюной, поглядывал на русского батыра как-то неуверенно, нервно – что, конечно же, заметил внимательный глаз атамана… Правда, Иван не торопил события – ждал. И все остальные ждали.

– А вот я и думаю, Иване Егорович, – совсем осмелел Михей. – Ежели я ослопом своим этого нехристя по башке двину – сразу в землю вобью? Али по частям?

Атаман со всей любезностью улыбнулся:

– Так ты попробуй, друже! А мы поглядим.

Поплевав на руки, Михейко поднял над головою огромную свою дубину, окованную железом и утыканную здоровенными ржавыми гвоздищами:

– Эхма-а-а!

– Стой! – побледнев, завизжал пленник. – Уберите шайтана этого! Я все расскажу, все…

– Как-как ты меня обозвал, морда нерусская? Счас посмотрим, кто из нас шайтан!

Младшой воевода поспешно махнул рукой:

– Постой, Михейко. Погодь. Так что, мурзич? Неужто поговорить с нами хочешь?

Медленно и как-то угрожающе-вальяжно выплывал из пошедшего клочками тумана мыс, по берегам которого, за поваленными стволами, притаились воины сибирского правителя Кучума. Кое-где из засеки торчали и пушечные стволы – такие места Иван мысленно отмечал для себя особо. Почти сотня казацких стругов, опустив паруса и мачты, тихо шла на веслах. Дул небольшой ветер, гнал по серому небу низкие клочковатые облака, срывал с деревьев еще остававшиеся кое-где желтые и красные листья. Серая речная вода расступалась перед носами стругов, весла мерно поднимали холодные брызги, в руках пушкарей и пищальников маленькими красными звездочками горели запальные фитили…

Обернувшись, Иван посмотрел на специально оставленную мачту своего головного струга, на верхушке которой, в особой корзине, сидел востроглазый Афоня Спаси Господи. Не просто так сидел, высматривал.

– Ну, что там, друже? Чего видишь-то?

– Рати татарской числа несть! – глуховато откликнулся отрок. – Раз в десять поболе нас будет!

– То не страшно, – косясь на своих казаков, атаман ухмыльнулся. – Вооружены как?

– Сабли, копья… луки почти что у всех. Тюфяки! Тюфяки вижу! Большие. Токмо…

– Что – токмо?

– Токмо что-то людей около них не видать. И фитили не горят – не видно.

– Ага, – Иван довольно потер руки. – Видать, с порохом-то у татар – загвоздка! То славно… Десятник где? Силантий! Зеленый прапор – ввысь!

Взметнулся в небо зеленый, притороченный к копью флажок – что означало «делай, как я». Молодой атаман велел кормчему сворачивать влево, как и было договорено с головным атаманом на вечернем совете. Отряд Ивана Еремеева прикрывал левый фланг Ермакова войска, и главной его задачей было обеспечить высадку наемной, немецкой и литовской, пехоты, располагавшейся на держащихся чуть позади главных стругов судах.

В этом смысле основная задача лежала сейчас на пищальниках и пушкарях: пока немцы высаживаются, никак нельзя было дать врагу подняться, отсюда – залпы, одни только залпы, уж никак не одиночный огонь. Потому-то и хитрая винтовая пищаль молодшего воеводы сейчас, пожалуй, и не пригодилась бы. Иван ее и не доставал, отдал пока оруженосцу – пущай все же под рукой будет, мало ли, авось и сгодится? – сам же обычную пищаль нынче выбрал, как все.

И командовать не забывал – от того многое сейчас зависело.

– Левый борт – табань! Теперь – правый… Как немцы?

– Не отстают, атамане. Во-он их струги, рядом.

– Славно. По моей команде – расступимся, пропустим. Афоня! Что у татар?

– Проходы в засеках открыли! Видать, вылазку хотят устроить.

– Ну, хватит, слезай, – распорядился атаман. – Не то сейчас живо стрелой сшибут.

Афоня перекрестился и быстро спустился вниз, обхватив ногами мачту, в которую тут же воткнулись одна за другой три стрелы.

– Слава Богу, упасся! – хватая пищаль, улыбнулся мальчишка.

– Готовьтесь… Огонь!!!

Грянул залп – пушечный и пищальный, – увы, не причинивший особого вреда укрывшимся за засекой врагам, лишь щепки кругом полетели, а над головами казаков вовсю засвистели злые татарские стрелы!

Били на излет, но каждый казак имел добрый доспех – плоские кольчатые байданы, колонтари с толстыми стальными пластинами, а многие предпочитали немецкие да польские латы – кирасы с набедренниками и наплечниками, точь-в-точь такие, какая была сейчас на молодом атамане – черненый шведский доспех с серебряными узорами. Редкая стрела такие брони возьмет, да и то по большей части случайно.

– Пищали… Целься! Пли! Заряжай! Пушкари… Пли! Заряжай!

Зеленовато-серые клубы порохового дыма заволокли всю реку и мыс, так, что почти не видно стало, что именно делается у засеки. Лишь слышно было, как у немецких пикинеров запела сигнальная труба – их суда уже ткнулись носами в берег, и солдаты бросились сквозь камыши, навстречу вылетевшим из засеки врагам.

– Вперед! – выхватив саблю, бросил Иван. – Теперь уж и нам пора клинками поработать!

Опустив аркебуз, отец Амвросий – в колонтаре, в шишаке немецком – перекрестился и, вытащив из ножен плоский палаш, обернулся к Афоне:

– За мной держись, паря! Пистолеты не забыл зарядить?

– Не забыл, отче! – отрок тоже перекрестился. – Ох, спаси Господи!

– Ну, братие! – ухватившись за высокий форштевень, молодой атаман взмахнул клинком. – Не посрамим земли русской! Господь с нами. Вперед!

Впереди, у засеки, заухали немецкие барабаны, а из проделанных между толстыми бревнами проходов рекой хлынули татары! Впрочем, не только они – впереди, с короткими копьями в руках, завывая, бежали низкорослые вогуличи и остяки.

– В каре! – быстро приказал младшой воевода. – Пищальники – вперед. Целься! Огонь!

Раздался залп, тут же многократно повторенный и другими казаками, и немцами, бедолаги вогуличи с остяками попадали, а некоторые в ужасе разбежались.

– Бегут!!! – размахивая ослопом, радостно заорал Михей. – Бегут, вражины.

Впрочем, побежали далеко не все – основная масса татар как раз только что хлынула из-за засеки к берегу, явно намереваясь сбросить казаков в реку.

– Первый-второй – расступись, – привычно командовал Еремеев. – Стрелки в каре – марш! Первая шеренга – заряжай, вторая – целься!

Пропустив пищальников-мушкетеров, казаки – и стоявшие невдалеке немцы – живенько, но без лишней суеты, сомкнули ряды, выставив вперед копья… на которые и наткнулись выскочившие татарские всадники… А Иван, ухмыльнувшись, тут же скомандовал:

– Пли!

Грянул залп, гулкий и мощный, тяжелые пули сбивали из седел всадников, калечили, опрокидывали лошадей…

Иван махнул саблей – дала залп расположившаяся внутри каре вторая шеренга, затем – третья… первая как раз успела зарядить пищали… Залп!

Огонь, грохот и смерть, стоны раненых, вопли, ржанье коней и едкий пороховой дым заволок всю засеку, лишь изредка относимый в сторону ветром…

Казаки Ермака побеждали, их стройные ряды неумолимо приближались к засеке, на стругах победно реяли флаги…

И вдруг…

Вдруг из облака порохового дыма выскочили сверкающие доспехами всадники в зеленых епанчах, в островерхих стальных шлемах. Красивые сытые кони терзали копытами землю, всадники не скакали – летели, словно сказочные джинны, такие же могучие и непобедимые! Впереди, воодушевляя своим примером воинов, несся сам князь в узорчатой кирасе и золотом шлеме, с белым холодно-красивым лицом и аккуратно подстриженною бородкой, за спиной его развевался плащ из алого шелка, и точно такие же плащи трепал ветер на других всадниках, следовавших за своим предводителем по пятам. Телохранители.

– Уланы! – скосив глаза, сквозь зубы пробормотал отец Амвросий. – Отборные татарские сотни. А впереди – Маметкул-царевич.

– Лихо идут, – углядев Маметкула, младшой воевода покусал губу и жестом подозвал оруженосца – молодого молчаливого парня из разорившихся курских дворян, звали парня Якимом.

– Давай-ка, Якиме, пищалицу мою хитрую.

Оруженосец живо сдернул с плеча атаманскую винтовую пищаль, размерами больше напоминавшую аркебуз, нежели мушкет, – легонькую.

Зарядив оружие, Иван завел пружинку… вскинул приклад к плечу, положил ствол на рогатинку… прицелился…

Бабах!!!

Пуля угодила Маметкулу в кирасу, мигом вышибив незадачливого царевича из седла – он так и покатился кубарем, вверх ногами. Жив ли? Нет?

Татары замялись, закружили, завыли… Тут же грянул дружный мушкетный залп, за ним еще один… и еще… Снова заговорили пушки.

Спешившись, телохранители бросились к Маметкулу, потащили к реке – больше уже, пожалуй, и некуда было. Иван проворно вытащил из-за пояса подзорную трубу, глянул… Черт! Жив царевич-то!

И, опустив трубу, набрал в грудь побольше воздуха, закричал что есть сил по-татарски:

– Маметкул убит! Царевич Маметкул убит! Горе нам, горе!

Средь порохового дыма и грома выстрелов было не понять, кто кричит. Да и не расслышать особо – так, отдельные слова слышались.

И все же… ведь все видели, как царевич слетел с коня! На полном скаку… А теперь еще и эти крики.

– Царевич убит! – подхватили татары. – Горе нам, горе!

Вражеское войско охватила паника, все уже не сражались – бежали, кто куда.

А казаки Ермака Тимофеевича – русские, немцы, литовцы, татары – спокойно делали свое дело:

– Заряжай. Целься! Пли!!!

Желто-голубое, шитое золотом знамя Ермака, с изображением льва и единорога, победно развевалось над опустевшей засекой.

Глава 2 Остяцкие сказки

Осень 1582 г. Кашлык

Стены ханской столицы и впрямь оказались подгнившими, кое-где и вообще зияли дыры, правда, вал казался высоким, и, если бы в осыпавшихся местах с умением расположить пушки, то…

– Не, атамане, – покачал головой отец Амвросий, словно бы подслушавший мысли идущего рядом Ивана. – Вряд ли бы тут и пушки помогли. Тем более пороха-то у Кучума и в самом деле не было – ты слыхал, чтоб татарские пушки палили?

– Нет.

– Вот и я не слышал.

Богатый город Кашлык, столица сибирского ханства, после разгрома татарской рати и бегства правителя лежал у ног победителей, словно готовая на все гулящая девка. Часть жителей ушла вместе с остатками войска, но большая часть осталась, надеясь, что «проклятые урусуты» все же окажутся не такими демонами, как их описывали биричи Кучума. Тем более – хан сбежал, войско – сбежало, и что же – дом, имущество нажитое, вот так вот запросто бросить? Хорошо тем, у кого злато да серебро имеется – сунул в мешок, да на коня – в степи богатому везде хорошо, как, впрочем, и нищим побирушкам – этим вообще все равно, где и под кем жить, какая разница? Да и защищать нечего. А вот тому, кто не такой уж и бедняк, но и не богатей, не уважаемый всеми купчина – торговец мехами и людьми, не витязь благородный? Дом, семья, небольшой земельный надел, мастерская? Это все здесь оставить? А на новом месте что? Вот потому-то и не ушли люди, попрятались пока, выжидали – понимали, грабеж поначалу будет жуткий, как не быть?

Это и казаки понимали – за тем и пришли. Головной атаман Ермак Тимофеевич, по обычаю, отдал город на разграбление на три дня, однако предупредил, чтоб особо не увлекались и на ночь обязательно уходили в разбитый на берегу Тобола лагерь, к стругам, под защиту пушек и выставленной стражи. Еще бы, казаков-то (если считать с немцами, литовцами и татарами) меньше тысячи было, а в Кашлыке – раз в шесть-семь населения больше осталось. Правда, сейчас местных терзал страх, да и воевать они не умели – все же не воины, простые горожане – и, тем не менее, случись что из ряда вон – могли бы и подняться, массой одной задавили бы! Это все атаманы Ермака хорошо понимали – Иван Кольцо, Матвей Мещеряк и прочие. Строго-настрого приказали – особых зверств не чинить! Иначе… иначе можно и головы лишиться.

А город оказался богатым – с просторной речной пристанью, полной мелких судов, с широкими, мощенными деревянными плахами улицами, с крепкими, сложенными из толстых бревен домами, с украшенными голубыми изразцами мечетями.

– Красивый город, – поглядев на ярко-голубой купол, промолвил Иван. – Богатый, большой. Теперь наш будет!

Священник согласно кивнул:

– Наш. Кашлык – это значит городище, город, иначе еще Искером зовут, что по-татарски значит – Старая Земля.

– А Сибиром его почему прозывают?

– От народа древнего, что когда-то здесь жил. Тот народ сибир звался.

– Понятно, святой отец.

Наверное, лет пять уже Иван Еремеев был знаком с отцом Амвросием, и все пять лет искренне восхищался его познаниями буквально во всех областях! Несмотря на все свое подвижничество, священник никогда не чурался знаний, всегда с любопытством расспрашивал торговцев и пленных, изучал языки, а как толковал Святое Писание! Любо-дорого было послушать.

Сейчас Иван с отцом Амвросием направлялись в восточный район города, что был отдан их отряду и немцам, как говорится – «на раздрай». С утра оба явились на совет к Ермаку Тимофеевичу, где присутствовали все атаманы с помощниками, там и подтвердили, что Кучум вместе с войском позорно бежал в степь, бросив на произвол судьбы свою столицу.

Что ж, туда ему и дорога, нехристи, а столицу нужно прибрать к рукам – город богатый. Там же, на совете, решали – не остановиться ли здесь, в Сибире, на зимовку, ведь на дворе-то стояла глубокая осень, хоть, по здешним приметам, и теплая, да по утрам уже били заморозки, неделя-другая – и реки покроются льдом. Спорили до хрипоты. Иван Кольцо призывал идти дальше, покуда совсем реки не встанут, Матвей Мещеряк хотел уйти зимовать в Чинги-Туру, еще прозываемою Тюменью, а кое-кто даже намеревался уговорить головного атамана вернуться в острог, к Камню, и переждать зиму там, в спокойном обжитом месте. Ни к чьему мнению Ермак Тимофеевич пока не прислушался – думал.

А город между тем грабили. Грабили весело, с шутками, смехом, и – как и наказывал атаман – без особого зверства. Девок, конечно, выволакивали за косы, пускали на круг, ну так это понятно – победителей святое право! Так же и добро – и в брошенных домах – дворцах целых! – было чем поживиться, да и в не брошенных… Двое немцев в куцых камзолах и беретах с перьями, хохоча, выгнали с одного из дворов баранов, похоже, взятых не просто так – палаши-то наемники не вытерли, и по ножнам стекала, капала кровь.

– О, герр Иоганн! – узнав Ивана, приветствовали немцы. – Не хотите ли к нам, на бережок? Сейчас баранов зажарим, притащим красивых дев. К тому же наш капитан Ганс отыскал местный шнапс!

– У татар есть шнапс? – удивился отец Амвросий. – Скорее, это просто арька из забродившего кобыльего молока.

– Может, и из молока, – немец ухмыльнулся в усы. – Но забирает не хуже шнапса!

– А что за капитан Ганс? – уже отойдя, оглянулся Еремеев. – Штраубе?

– Он самый, герр Иоганн! Какой еще есть у нас капитан?

Младшой атаман улыбнулся:

– Тогда придем, раз уж звали.

Казаки двинулись дальше, держа направление на дальнюю мечеть с высоким минаретом, к которой вела неширокая кривая улочка, с огороженными мощными оградами дворами. Ворота, впрочем, почти везде были распахнуты настежь – грабили! На улицу со дворов летели куриный и гусиный пух, перья, доносилось блеяние баранов, ржание лошадей, веселые крики и нехороший, отчаянный вой, сердца победителей вовсе не трогавший, – мало зла причинила татары русским людям? Вот пусть теперь и расплачиваются.

Из какого-то темного, заросшего чертополохом проулка вдруг выскочил мосластый на лицо казак в изорванном узком кафтане с рукавами по локоть – чюге – и с обнаженной саблей в руках. Шапки на казаке не было, злые глаза метали молнии, на левой щеке кровянилась рана.

– Вогулича не видали, робяты? – увидав своих, прокричал казак. – Низенький такой, гнусный. В кафтане из шкур.

– В малице, – педантично поправил отец Амвросий. – Нет, не видали. А что, должны были видать?

– Да вот погнался за ним, а он… нырнул тут куда-то…

Еремеев покачал головой:

– Не, не попадался вогулич. А что сотворил-то?

– Да, гаденыш, выскочил откуда-то, кинулся – бубен из общей кучи схватил – и наутек! Я уж было его и схватил, так он мне, собака худая, ножом чуть не в глаз – хорошо, увернулся. Не-е, братцы, такое прощать нельзя, наказать надо! Побегу, поищу…

– Давай ищи, – пожал плечами Иван. – Удачи тебе, козаче.

– Бубен, – тихо, себе под нос, промолвил отец Амвросий. – У язычников-то бубен много чего значит. Может, не простой вогулич-то – волхв, по ихней речи – шаман.

– Знаю, что шаман, – атаман рассеянно покивал и вдруг улыбнулся. – А помнишь, как на зимовье, в острожке-то, речь вогуличей да остяков учили? Ты ведь начал, да казаки некоторые… я вот теперь жалею, что мало втянулся – могла бы и пригодиться еще речь-то.

– Напрасных знаний нету, сын мой, – назидательно ответствовал отец Амвросий. – Вот и Афанасий язык тот учил…

Еремеев снова засмеялся, на этот раз громко, взахлеб:

– Ага, учил бы он, кабы не твоя палка!

– А в любом ученье, сын мой, без палки поначалу никак, – с кроткой улыбкой заметил священник. – Особливо ежели ученик годами мал да в разум еще не вошел. Тут токмо телесные наказанья помогут, иначе баловство одно будет, а не учение. Сказано – розга ум вострит, память возбуждает и волю злую в благо преломляет!

– И ведь верно сказано-то, – атаман согласно кивнул и, остановившись, вскинул голову. – Ба! Правильно идем-то? Что-то я минарета не вижу.

– Да вон он, минарет, – отец Амвросий тоже посмотрел в небо. – Вроде…

– То-то и оно, что вроде, – хмыкнул Иван, поправив сунутый за пояс немецкий пистоль, прихватил заряженный с собой на всякий случай! – Заплутали мы с тобой, отче. Городок-то не маленький, пожалуй, не меньше Могилева будет.

– Могилев? – священник расхохотался. – Да не меньше Смоленска, точно! Татарские города вообще все – большие. И очень хорошо устроенные… ну, чтоб удобнее было жить. Вода по трубам течет, нечистоты…

– Да, – шмыгнув носом, Еремеев внимательно осмотрелся вокруг. – Это хорошо, когда по трубам. Одначе сейчас-то нам куда? Влево или, вон, вправо?

Молодой человек кивнул на развилку, и отец Амвросий озадаченно почесал затылок, сдвинув набекрень добротную бобровую шапку:

– А, пожалуй, направо, сын мой!

– Отчего ты так думаешь, отче? – к чему-то прислушиваясь, Иван хитровато прищурился и почесал шрам. – Подожди, подожди, сейчас сам скажу. Справа ты шум слышишь – голоса, крики. Явно на площади шумят, а площадь где? У церкви татарской – у мечети.

– Верно, сыне.

– Ну, и что стоим-то? Идем!

На небольшой округлой площади, у красивой, покрытой изумрудно-зелеными изразцами мечети, собралось, наверное, человек с полсотни казаков и немцев. Все возбужденно гомонили, перекрикивались, смеялись, словно беспечная рыночная толпа в ожидании представления заезжих скоморохов.

– Что-то тут такое творится, – разрезая толпу плечом, заметил отец Амвросий. – А ну, дети мои, пройти дайте! Вот, вот… благодарствую… Дай, говорю, пройти, харя! Почто рот раскрыл? Сейчас как звездану… Да что тут делается-то?!

– Счас, счас ударит! – обернувшись, пояснил зазевавшийся казак – плечистый, глуповатого вида, детинушка в распахнутом армяке из грубой ткани. Да из чего другого армяк и не мог быть, ткань-то так и звалась – «армяга», «сермяга» – от того и «армяк».

– Лютень ударит! – казак азартно осклабился. – Вот гадаем – с первого раза хребет перешибет али нет? Я две деньги поставил, за то, что перешибет, а дружок мой, Митоня – богатого татарского кафтана не пожалел. Так ить чего жалеть-то? Другой найдет, город-то не малый!

– Ага, – Иван уже начал кое-что понимать. – Значит, тут у вас потеха?

– Ой, потеха, братец! Беги вон к телеге, тоже чего-нибудь поставь, – посоветовал казачина. – Токмо на удар ставь – Кабаков Лютень в катах когда-то был – кнутом управляться умеет.

– А ну, расступись! – поспешно выкрикнул Иван. – Расступись, кому говорю, а!

Зрители стояли плотно, и друзьям с большим трудом удалось пробраться к стоявшей у самого минарета телеге, точнее сказать – двухколесной татарской арбе… к которой был привязан тощенький, небольшого росточка вогулич, очень молодой, совсем еще мальчик. Неширокое скуластое лицо его исказилось болью, обнаженная спина бугрилась кровавыми полосами, однако большие темные, с зеленоватым отливом, глаза смотрели вокруг с вызовом.

Стоявший рядом здоровенный казак, совершенно лысый, без шапки и в одной рубахе, подпоясанной красным кушаком, залихватски поигрывал кнутом. По всей видимости, сей козачина и был знаменитый Лютень Кабаков, на удар которого ставили, похоже, почти все собравшиеся.

– Ну, что, братцы? – ухмыльнулся, подняв кнут, Лютень. – Ударить в остатний раз?

– Ударь, ударь, Кабачина! – радостно загалдели зрители.

В первых рядах Иван заметил того самого мосластого казака, что встретился им с отцом Амвросием буквально только что – и как только успел сюда явиться?

– Ага-а, – поглядывая на знакомца, протянул священник. – Так вот он какого вогулича-то ловил. Видать, поймал.

– Видать, – Иван покусал губы, левой рукою почесав вдруг нестерпимо занывший шрам. – Однако нехорошо сейчас выйдет. Ежели бугаинушка этот вогуличу хребтину перешибет… слухи-то по городку пойдут недобрые.

– Пойдут, – согласно кивнул отец Амвросий. – Надо бы прекратить это дело… да, мыслю, поздновато уже.

И впрямь, похоже, что было уже поздно хоть что-нибудь предпринять. До телеги Ивану оставалось еще шагов с десяток, а Лютень Кабаков уже примерился, закрутил кнутом… Толпа замерла, затихла… сейчас ударит, вот-вот… эх, бедолага вогулич!

Наступившую тишину в клочья разорвал выстрел! Пуля угодила в кнутовище, конечно, в большей степени случайно – из короткоствольного пистоля пусть и с колесцово-кремневым замком вообще куда-то прицельно попасть нереально. И тем не менее…

Лютень поспешно отпрыгнул в сторону, разочарованные зрители повыхватывали палаши и сабли, загомонили:

– Татарва, татарва, православные!

– Кучумовы лазутчики!

– Вон он, с ручницей, держи!

Откинув плечом рванувшихся к нему казаков, Иван вскочил на арбу, едва не наступив сапогом на окровавленную спину привязанного для лютой казни вогулича, и, сунув за пояс еще дымящийся пистолет, прищурившись, бросил в толпу:

– Я – Иван Егоров, сын Еремеев, младшой атаман. Слышали про меня, козаче?

– Да уж признали, – выкрикнул кто-то.

– Ты почто забавы нас лишил, атаман? – тут же заблажил стоявший впереди казак, тот самый, что ловил вогулича. – Это змееныш, – он с остервененьем кивнул на пленника, – меня чуть не убил. Казни достоин… верно, православные?

– А ну, православные, цыть! – не дав православным сказать и слова, вскочил на арбу отец Амвросий, встал рядом с Иваном плечом к плечу, поднял висевший на шее крест. – Охолонь, кому говорю? Или креста Господня не видите?

– Кабаков Лютень, – нехорошо ухмыльнулся Иван. – Одного знаю… второй… – перст его уперся в грудь тому самому казаку. – Ты кто таков?

– Я-то? – казачина ошеломленно моргнул – как-то непонятно все теперь оборачивалось, получалось, что вроде бы он – виноват!

– Карасев Дрозд он, – выкрикнул кто-то рядом, как показалось Ивану – с насмешкой.

– Вы почто, трясогузцы, атамана приказ нарушили?! – сплюнув наземь, остервенело вопросил Еремеев.

Серые, цвета грозовой тучи, глаза его метали молнии, губы остервенело дрожали:

– Я вас спрашиваю, отщепенцы! А?

В светло-серых глазах молодого атамана показались грозовые тучи, во всем облике, в голосе его, в позе сквозило столь явное убеждение в собственной правоте и неправоте всех собравшихся сейчас на площади перед мечетью, что казаки невольно попятились и замолкли.

Лишь незадачливый Дрозд Карасев попытался было пробормотать что-то в свое оправдание:

– Он же бубен… И меня чуть было…

– Не о бубне сейчас речь! – с презрением оборвал Еремеев. – И не о тебе, Дрозд, не о Лютене и не о вогуличе этом. Верю, за дело вы его… Однако Ермак Тимофеевич что наказал? Без зверств! А вы что удумали, оглоеды? За старый бубен хребтину ломать? А что потом местные скажут, подумали? Какие слухи пойдут по всей землице сибирской? А я вам скажу, казачине! Скажут, русские казаки всем сдавшимся спины ломают, никого не щадят, вырезают всех, от мала до велика. Именно так и скажут, не сомневайтесь. И кто мы будем? Звери лютейшие, коим сдаваться – да боже упаси! Все равно убьют, казнят лютой смертию. О том вы подумали, а? Вижу, что нет. А вот Ермак Тимофеевич за вас подумал!

– Не гневайся, батюшка! – пал на колени Дрозд Карасев. – Не со зла мы… То есть как раз со зла…

– Ничего, парни, – не перегибая палку, Иван быстро сменил гнев на милость. – Зверств особых не чините, однако же – город-то ваш по праву! И все что в нем есть на три дня – ваше. Так берите же! Берите богатства все, берите красных дев – все ваше.

– Возьмем, атамане, возьмем! – Карасев воспрянул духом. – Видал я тут поблизости один богатый дом – усадьба целая! А ну, побегли, робята! Ужо богатства там – сундуками несчетными.

Собравшийся для потехи люд, включая Лютеня Кабакова, услыхав сей призыв, тотчас же последовал за Карасевым, так, что площадь враз опустела, и остались на ней только три человека – младшой атаман Иван Егоров сын Еремеев, его старый, еще с Ливонской войны, приятель – отец Амвросий, да привязанный к арбе вогулич… оказавшийся вообще-то остяком. Так и сказал, пока развязывали:

– Народ мой не вогуличи – ас-ях! Остяки, так русские зовут, да-а. А вогуличи – наши братья.

– Ишь ты, – удивился Иван. – Ты и русский знаешь.

– Знаю, да-а. Пленники у Исраила-купца жили, русские. А я у купца в проводниках был, да-а.

Юный остяк покивал, растирая затекшие от веревок руки. И тут же скривился, побледнел.

– Поди, болит спина-то? – доброжелательно осведомился священник… однако продолжил фразу уже не столь участливо: – Правильно болит. Ты казака нашего почто чуть не угробил, змеина?

– Я не хотел казака. Хотел только бубен вернуть. Дедушкин бубен, да-а.

– Так дед-то твой, выходит, волхв? – отец Амвросий нехорошо прищурился – языческих жрецов он, мягко говоря, не жаловал.

– Не волхв, а шаман, да-а!

– Невелика разница. Одно и то же! Ох, зря мы тебя отвязали…

– Не зря! – сверкнув глазами темно-зелеными, как еловые лапы, спасенный неожиданно перекрестился. – Вам Господь за то воздаст сторицей.

Увидев такое дело, священник ошарашенно заморгал:

– Так ты что, крещеный?

– Нет.

– А что тогда крестишься?

– Просто уважаю ваших богов, – парень повел плечом и снова скривил от боли тонкие губы.

Густые русые волосы его упали на глаза мягкой нечесаной челкой.

– И что нам теперь с ним делать? – почесал затылок отец Амвросий. – С собой вести? Так сбежит… разве опять связать только.

Иван вдруг смачно зевнул, поспешно перекрестив рот, и потянулся, с хрустом расправив плечи:

– Да пусть бежит – зачем он нам нужен-то? Тем более с такой-то спиной… Эй, паря, тебя хоть как звать-то?

– Маюни, – узкое лицо пленника вдруг озарилось совсем детской улыбкой, застенчивой и белозубой. – Маюни из рода старого Ыттыргына, да-а. Мы в лесах жили, по берегам Ас-реки, русские ее Обью называют, а край тот – обдорским. Хорошая река, большая, широкая, да-а… мы там хорошо жили… пока колдовские люди не пришли… Убили всех, в полон многих угнали – богам своим жестоким в жертву.

– Господи, Господи! – поиграл желваками священник. – Жаль, нам в те края не надо, а то бы… Показали бы им – жертвы! Тебе лет-то сколь?

– Тринадцатую весну видал.

– Понятно, – усмехнулся Иван. – По-вашему – совсем уже взрослый. Жениться пора.

– Пора, – парнишка улыбнулся с неожиданной грустью. – Девушку только хорошую найти надо, да-а. Только вот… сирота я, из рода моего никого не осталось… посватать некому! Да и не нужен я никому… безродный.

Маюни вздохнул, опустив густые ресницы, и снова скривил губы, взглянув на казаков исподлобья:

– Так я пойду, можно?

– А что, есть куда идти? – усмехнулся Иван. – Да и сможешь ли?

– В лес пойду, да-а, там барсучий жир – целебный.

– Не замерзнешь? Все же зима скоро.

– Так я же лесной житель! Вылечусь, мухоморов заварю – петь-плясать, веселиться буду!

– О как! – приятели с хохотом переглянулись. – Мухоморов он накушается, ага! Так есть еще в лесу мухоморы?

– У меня сушеные припасены, да-а.

– Да-а, – со смехом передразнил атаман. – Без мухоморов, конечно, веселье никак, знамо дело.

Маюни тоже засмеялся, но грустно:

– Одному без мухоморов не весело, да-а.

– Думаю, одному и с мухоморами-то не очень… – Иван махнул рукой. – Ну, прощай, паря. А хочешь, так к нам приходи – проводником. Раз, говоришь, леса здешние знаешь.

– Я подумаю, да-а, – совсем по-взрослому отозвался отрок.

Да он и был взрослым, лишь только по годам – маленьким, но не по сути. Юный охотник, лесной житель, привыкший полагаться лишь на себя самого… да еще на богов и лесных духов.

– Странный он какой-то, – свернув за мечеть, атаман покачал головой. – Остяк, а волосы светлые… и глаза.

– Глаза у многих лесных народцев такие, – не преминул пояснить отец Амвросий. – А вот волосы светлые – только у остяков. Да и у тех встречаются редко.

– Сказал – тринадцатую весну встретил, – усмехнулся Иван. – А по виду – уж юн больно.

Священник поправил висевший на груди крест:

– Сам знаешь, друже, остяки да вогуличи все такие. Маленькие, щуплые, однако выносливые – ого-го! Вот и этот, язычник малый, такой. Ничо! Заживет на нем все, как на собаке – живенько заживет.

Они уже обошли мечеть, как вдруг… прямо наперерез им выскочил Маюни – уже в оленьей рубахе с узорочьем.

– О! – улыбнулся атаман. – Решил все же в проводники податься?

Отрок покачал головой:

– Ничего еще не решил, да-а. Просто сказать хотел. Вы – хорошие люди…

– Э! – громко засмеялся Еремеев. – Знал бы ты…

– А я знаю – я чувствую. Мой дедушка не зря шаман был, да-а.

– Тьфу-ты, Господи! – услыхав про шамана, перекрестился отец Амвросий. – Так ты только это хотел сказать?

– Не только, – парнишка зачем-то огляделся по сторонам. – У Исраила-аги в амбаре – пленницы заперты, он их увезти не успел, спрятал. Приказчика оставил присматривать. Хорошие девушки, непорченые – очень дорогой товар. Идемте, я покажу – где. Только… нехудо бы людей еще взять, воинов, да-а.

Воинов взяли своих – Афоньку Спаси Господи, Ослопа с Силантием, Чугрея и прочих, что, в отсутствие командира и священника, особенно не безобразили, а спокойно делили имущество некоего средней руки торговца. Не успевший – а, может, и не захотевший – сбежать купчина, сообразно случаю накинув на себя старенький армячок и стеная, бегал по двору со всклокоченной бороденкой, то и дело причитая по поводу выволакиваемого из дома на двор добра – медных масляных ламп, старой перины, пары рассохшихся сундуков и прочего хлама. Справедливости ради надо отметить, что посуда-то была все же серебряной, а также еще попадались стеклянные и золотые кубки. К вящему горю негоцианта, стекло просто разбилось, а вот золото пришлось казакам куда как по нраву – собственно, за ним ведь и шли.

Узнав про девок, казачины приободрились – четыре пожилые тетки (весь гарем купца) их ничуть не прельстили, а кого помоложе из женского полу поблизости не было – прятались где-то или сбежали.

Просторный двор почтеннейшего сибирского работорговца Исраила-аги окружал высокий тын из крепких, заостренных сверху бревен.

– Настоящий острог! – пиная массивные ворота, шутили казаки.

Открывать ворота никто почему-то не торопился, верно боялись.

– А, может, там и нет никого? – Афоня Спаси Господи озадаченно почесал затылок, искоса поглядывая на отца Амвросия, коего давно уже считал своим покровителем и всячески старался на него походить, что покуда получалось как-то не особо.

– Вогулич сказал – есть, – тихо промолвил Иван.

– Не вогулич, а остяк, – тут же поправил священник.

Пожав плечами, молодой атаман обернулся, поискал глазами Маюни и, не найдя, разочарованно свистнул:

– А сбежал, похоже, вогулич-то… Ладно, ладно – остяк. Может, и нет тут никаких дев? Инда, глянем – увидим.

Иван с силой ударил ногою в ворота:

– Эй, кто там есть, отворяйте! Иначе сейчас пушку прикатим – вот уж тогда вам несдобровать!

– Не надобно пушку, атамане! – скинув с плеча ослоп, ухмыльнулся оглоедушко Михейко. – Чай, и без пушки сладим, ага… Бить?

Еремеев махнул рукой:

– Бей, Михейко!

– Ага.

Поплевав на ладони, молодой здоровяк раскрутил свою огромную дубину над головою и, хэкнув, ударил ею в ворота.

Бухх!!!

С жалобным скрипом левая створка тяжело отвалились наземь.

– Ну, вот, – довольно улыбаясь, Михейко опустил ослоп. – А вы говорили – пушка!

– Ты сам у нас заместо пушки, добрый молодец! – похвалил богатыря отец Амвросий.

– Да-да, – тут же подхватил Афоня. – Этакая, спаси Господи, силища!

Заглянув на двор, Иван обернулся и махнул рукою:

– Ну, что стоим? Особое приглашение нужно?

Усадьба казалась покинутой: пустой, с разбросанными лопатами и косами, двор, распахнутые двери амбаров. Добротный, на высокой подклети, дом угрюмо пялился на незваных пришельцев черными глазницами окон.

– Нет никого! – доложил, заглянув в дом, Силантий. – И ничего нету. Похоже, либо все увезли, либо до нас побывал кто-то.

– Ага, ага, побывал, – скривившись, прошептал послушник. – И ворота за собой запер.

Силантий Андреев – худолицый, сутулый, с окладистой рыжеватою бородой – конечно, был казак добрый, правда, не слишком-то умный, за что многие над ним посмеивались, правда, за глаза больше. Вот как Афоня…

Впрочем, сейчас-то Спаси Господи как раз был прав.

– Хо! – облокотившись на дубину, вдруг хмыкнул Ослоп, глядя, как двое казаков все же вытащили откуда-то трясущегося, словно осиновый лист, человечка в худом рваном кафтанишке и залатанных валяных сапогах, по виду – то ли крестьянина, то ли нищего попрошайку.

– Ты кто такой есть? – спросил по-татарски Иван.

– Я-а-а? Я Ибрагим… бедный слуга.

Вытянутое, с выпирающими скулами, лицо татарина, чем-то походило на морду старого мерина, коего вот-вот готовятся пустить на колбасу, маленькие, какие-то бесцветные глазки трусливо прятались под кустистыми бровями, узенькая бородка дрожала от ужаса.

– Слуга, говоришь, – атаман задумчиво почесал шрам. – Ну-ну. А хозяин твой кто, человече?

– Хозяин? А-а-а! Один купец хозяин, да. Сбежал нынче, меня на произвол судьбы бросил.

– Говорят, купец-то твой людьми торговал?

– Торговал, торговал, – чуть помолчав, признался слуга. – Раз говорят – так оно и есть, значит. А кто говорил-то?

– Тебе что за дело?

– Да так, – Ибрагим потряс бороденкой и возвел руки к небу. – На все воля Всевышнего, Алла илляху Алла-а-а!

– Ты еще помолись тут, басурманин! – отец Амвросий погрозил татарину кулаком. – Ужо, смотри у меня, я тебе не добрый самаритянин. А ну, говори, куда хозяин твой девок спрятал?

– С собой! – упав на колени, тотчас же заныл Ибрагим. – С собой увез, атаман-бачка, с собой! Не оставил ни одной… Нигде нету, хоть все обыщите, поясом досточтимого пророка клянусь!