Повесть о самурае E-Book

Дмитрий Богуцкий

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Сказки нового века. Проза
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 376

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Захватывающий японский нуар для поклонников «Сёгуна» и «Семи самураев». Средневековая Япония, период Эдо. Многолетняя война завершилась долгожданным миром, но после неё самураи оказались никому не нужны. Они выброшены правительством из воинских домов и сражаются друг с другом на улицах огромного города за пропитание. Изгнанные, преданные и одинокие на пути между убийством и самоубийством, они ищут себе хоть какое-то применение. В надежде если не спасти жизнь или сберечь честь, то хотя бы сохранить воспоминания о самих себе.

Leseprobe

Дмитрий Богуцкий Повесть о самурае

Сказки нового века. Проза

© Д. Богуцкий, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Глава 1 До заката еще есть время умереть

История о том, как одна просьба способна испортить целый день…

Незадолго до начала поры цветения магнолии ко мне явился старый позабытый приятель и умолял отрубить ему голову.

Такая просьба сразу с утра способна омрачить целый день.

В те дни Ставка сёгуна как раз отправила ревизора на пороховые мануфактуры, построенные у нас пять лет назад высшим повелением, и потому весь замок гудел от тревожных новостей. Привлечь внимание Ставки – что может быть тревожнее?

Зима только-только закончилась, проветривали комнаты и сушили соломенные тюфяки, солнце гнало из земли холод, небо было ясное, а воздух потеплел. Весна уже настала, и хотя еще не пришла благословенная пора ханами – любования цветущей вишней, но все в замковом саду словно трепетало в ожидании прекраснейшего времени года. Хотелось жить.

Но Накадзима уже пришел ко мне и просил помочь ему умереть.

Я делал указанную мне работу по саду – перекапывал грядки для скорой высадки ранних лекарственных растений, там Накадзима меня и нашел, пройдя по уложенной плоскими гранитными валунами дорожке.

Я думаю, что я последний человек в замке, к которому ему стоило бы обратиться за столь ответственным делом. Оказалось, что я и был последним. Трое абсолютно верных в других обстоятельствах людей уже оставили его без ответа.

Ведь у его смерти будут последствия. Возможно, добровольному помощнику вскоре тоже прикажут умереть.

И тогда, когда ему уже было больше не к кому идти, мой уважаемый хозяин, господин главный садовник, отправил его ко мне – и я не смел проигнорировать эту рекомендацию. И моя сомнительная репутация Накадзиму не остановила: времени у него не оставалось и ему было уже все равно.

Мы не виделись лет десять с тех пор, как он пошел в гору: удачно женился, стал довольно важным человеком, построил при замке пороховую мануфактуру. Я был уверен, что он живет счастливо и безмятежно. Оказалось, нет.

У Накадзимы не осталось никого другого, кого можно было просить оказать ему помощь. Помощь в совершении сэппуку.

Накадзима был сильно младше меня и не уверен в себе. Он был из того поколения, что не застало эпохи войн, которое родилось у мирных родителей, что никогда не бывали в походе и сами успели вырастить таких же детей. Никогда не вынимали меч, чтобы убить.

Опытных людей среди его знакомых было немного.

Кажется, дед его воевал за морем в Корее, но сам он никогда не покидал замок, и, в отличие от меня, его не коснулись события на Симабара – та, последняя после лет Междоусобицы, настоящая война. Неожиданная многомесячная ожесточенная осада замка Хара, в которой мне довелось поучаствовать в пору моей беспутной молодости. И Накадзима был не уверен в своей руке и в самом себе. А умереть ему было уже необходимо.

И вот он пришел ко мне.

Разве я мог ему отказать?

Отказать старому знакомцу, собутыльнику в таком благодеянии – невозможно… И мне, несомненно, придется за это поплатиться. Но невозможно отказать человеку в искренней просьбе о помощи достойно покинуть этот мир.

Но и безнаказанным меня не оставят…

В казарме во внутреннем поселении замка, куда мы пришли из сада, обсуждать такой важный вопрос было неуместно. Постоянное движение в общем коридоре, громкие разговоры соседей-пехотинцев, чуткие уши за тонкими перегородками. Мы ушли подальше, под стену замка, в зеленеющий прошлогодней травой сухой ров, широкий, как улица, тут было безлюдно, тенисто и спокойно.

– Может быть, все не так печально, может, вам стоит дождаться высокого решения? –  спросил я.

– Я знаю лучше, чем кто-то еще, Исава, –  горько ответил Накадзима. –  На пороховых складах не хватает селитры, я сам считал мешки. Учетные записи неверны, я трижды проверил. И я отвечу за это. О растратах такого рода доносят в Ставку. Это серьезно ударит по всему нашему княжеству, и мою семью изгонят. А это нищета, Исава, ты же знаешь. Страшная нищета. Моя семья не выживет на улице. Я должен их защитить. Другого способа нет. Ничего другого не остается – я возьму на себя всю вину.

И это будет самая искренняя мольба о прощении, какую он может подать. И может быть, его семью пощадят…

– Я понимаю вас, –  проговорил я, переводя взгляд на облака в синеве. У меня давно нет ни жены, ни детей. Возможно, я живу легче.

– Помоги мне, Исава, –  попросил Накадзима.

Я молчал, белые облака громоздились в глубинах неба над серыми черепичными крышами замка.

Похоже, он не хочет дожидаться разрешения от прибывающего из столицы ревизора на самоубийство. Его могут ему и не дать. Он сам уже все решил. А это бунт, самое малое – неповиновение, выступление против высочайшего закона, вызвавшее у меня затаенное восхищение и ужас.

Дело было, конечно, не в деньгах – дело было в стыде. Просто из-за денег не стоит кончать с собой – это унизительно и некрасиво. Я ему не откажу, конечно. Я маленький человек, и меня сурово не накажут. Хотя бывают случаи, когда кайсяку, помогавшему при самоубийстве воина, лучше вспороть живот тут же, следом. Но кто действительно, кроме меня, поможет Накадзиме в этом страшно ответственном деле? Я хотя бы один раз уже был кайсяку…

– Уважаемый Накадзима, в последний раз я помогал умереть человеку очень давно. Вы должны понимать.

– Помоги мне, Исава.

– Я помогу вам. Обязательно. Но есть одно важное обстоятельство…

Я не мог ему сказать – я левша… Здесь до сих пор никто не знает. Но я знаю. Страшно унизительное обстоятельство, которое мне удачно доводилось скрывать столько лет…

И я не могу признаться Накадзиме ни в чем подобном. Что с ним тогда станется? Нет, не могу признаться.

– Сколько у нас есть времени, почтенный Накадзима?

– Очень мало. Может быть, до вечера. Утром я сделал доклад о недостаче на складах, и сейчас люди княжеского совета проверяют расходные книги, готовятся к приезду ревизора. Потом все отобедают. А потом, может быть, пойдут на склады, где я буду официально уличен в растрате. Они не спешат. Они все уже знают, я думаю. Они дают мне время на пристойный исход.

Еще и времени оставалось мало.

А сэппуку не терпит спешки. Сэппуку не терпит суеты. Помощник в этом ответственном обряде должен быть спокоен, собран и сосредоточен.

Нужно время подготовиться, обратиться к предкам за поддержкой, пройтись по лезвию меча свежим гвоздичным маслом. Приличная одежда требуется опять же. А у меня ее нет. Придется просить и становиться обязанным. А как я верну? Я же никто. Младший помощник садовника. Своего дома не нажил – в призамковой казарме живу, от выплаты до выплаты перебиваюсь с риса на просо. Придется идти просить одолжить, дать на время…

С другой стороны, медлить тоже нельзя – в любой момент мог поступить официальный запрет на любую помощь, любое участие в этом деле, и тогда Накадзима останется совсем один.

– Как же так вышло, друг Накадзима? –  произнес я.

– Не спрашивай, Исава. Не стоит.

– Я был уверен, что у тебя все хорошо.

Его лицо исказилось.

– Одна недостача, видно, потянула за собой другую. Кто-то умолчал, кто-то не заметил, а я потопил все окончательно сам, когда затеял это дело с фейерверками для столичного праздника. Оказалось, что мы даже половины необходимого не можем изготовить. Ни запасов, ни средств. И вот эта проверка так не вовремя… Больше я ничего не могу сделать, Исава.

Я видел отчаявшегося человека и понимал, что он, несомненно, покрывал кого-то. Кого-то, кто держал благосостояние его семьи на вытянутой руке. Он знал, кто это. Он понимал, я думаю, что шел по единственному коридору к последнему выходу, оставленному для него. И он шел к этому выходу.

– Я помогу тебе, друг Накадзима. Я помогу тебе…

– Я так благодарен!

– Где? –  спросил я.

– У меня дома. В моем саду.

– Когда?

– Сможешь ли ты быть к вечерней страже?

Я смотрел на него. Внимательно смотрел. Человек, отмеривший себе еще полдня жизни ради благопристойности… Мне показалось, он вот-вот заплачет.

– Я поговорю с господином старшим садовником, и он меня отпустит, – сказал я ему. – Я на очень хорошем счету. Я приду, Накадзима.

– Я буду ждать тебя.

И он ушел. Готовиться.

Я смотрел ему в спину и едва сдерживал крик. Самое ужасное в этой истории то, что, похоже, я знаю, куда делась селитра с его складов. Я знаю, что Накадзима не виновен. Ведь я сам участвовал во всем этом.

* * *

Старший садовник внимательно выслушал меня.

– Мой господин, –  произнес я, опустившись на колени в поклоне, –  моя просьба совершенно неуместна в такой момент, но, прошу вас, отпустите меня сегодня.

Старший садовник молча бросил на меня задумчивый взгляд. Он сидел за низеньким столиком в павильоне, предназначенном для ухода за Восточным садом, тут хранились инструменты и семена, перед ним на столе был разложен свиток с древним китайским трактатом по устройству садов, который он читал в оригинале. Я-то в этом тексте понимал только отдельные знаки.

– Похоже, –  произнес он, глядя на деревья за моей спиной, –  этот сад мы так и не закончим. А мы ведь едва начали. Я знаю, он тебе не нравится…

Я мог, лишь извиняясь, поклониться ему – так все и было. С некоторых пор, а именно с того момента, как мотыги слуг разворотили и сровняли насыпанный мной сухой сад, работа садовника меня не вдохновляла. Возведенный за год на его месте Восточный сад был совершенно каноничен, строг и совершенно безжизненен. Но назначение свое выполнял, защищая замок от тлетворных эманаций с востока.

– Ты согласился ему помочь, Исава, –  заметил господин старший садовник.

Вот так, без посторонних, он позволял себе говорить со мной без изысков, почти как встарь, когда мы были на войне.

– Это так, господин старший садовник.

Это действительно так. Затем ведь вы и послали Накадзиму ко мне.

– Потому я и послал его к тебе, –  задумчиво добавил господин старший садовник. –  Мы не можем оставить его один на один с таким позором. Его дед был славным воином, я его знал. И хотя он уже много лет не с нами, мы не оставим его внука.

Даже мне понятно, что сейчас очень неподходящее время для этих событий. В замке Какэгава нет хозяина. Господин князь по старости лет безвозвратно обитает в Эдо под присмотром сёгуна, пытаясь выполнить условие наследования с очередной молодой женой и дать княжеству наследника, но пока дело не складывается, и здесь его уже несколько лет как не видали.

В замке оставлен наместник. Первый заместитель Като. И это раскололо замок почти пополам.

Они зовут нас Престарелые вояки, или просто Старичье. Мы зовем их Лизоблюдами. Или, вежливей, Позолоченной молодежью. Они возглавляют почти все замковые службы, и Накадзима давно оказался в их власти. А мы держимся там, где оказались стечением обстоятельств. Наши сторонники умирают от старости один за другим, а их становится больше год от года.

– Накадзима ходил на прием к первому заместителю, –  произнес господин старший садовник. – Просил о расследовании. А тот рекомендовал ему заточить меч и поступить сообразно. Защитить княжескую честь. Или с ним и семьей его поступят как с ворами.

– Господин мой! –  вырвалось у меня. –  Он не вор, вы же знаете. И вы же отказали в помощи… тем людям.

– Мы отказали, –  согласился он. – Но на складе обнаружилась недостача. Значит ли это, что… тем людям помог кто-то еще? Через голову Накадзимы? Мы чего-то не знаем…

Господин старший садовник задумчиво бросил взгляд в туманную даль за деревьями сада у меня за спиной.

– Накадзима всегда был недалек, –  произнес он. –  Хорош на своем месте, но слаб в подсчетах и руководстве. Он кому-то доверился. И теперь поплатится за это. Идеальная жертва…

– Господин, я могу расспросить его!

– Он ничего тебе не скажет. Ты же понимаешь, чем он рискует? Понимаешь? Хорошо. Вот, возьми. Получи по этой накладной на складе новую одежду вне срока, ты должен выглядеть подобающе. И сделай все так, как ты умеешь. Мы надеемся на тебя.

– Да, господин.

Что я еще мог ему сказать?

А день начинался так хорошо…

* * *

Вообще, конечно, я должен сам был приобрести одежду для столь ответственного дела, но господин старший садовник знал о моих затруднениях. Того несчастного мешка риса на год, что тратило княжество на мою должность, не хватало вообще ни на что. С тех пор как воинов указом сёгуна Токугава Иэцуна, четвертого из этого дома, перевели с земельного кормления на рисовый паек, все мы необратимо беднели. Просто мне-то терять было вовсе нечего.

Жил я в казарме пехотинцев в замке. Одежду мне, как работающему на земле, выдавали раз в полгода. Что-то удавалось выручить, сдавая эту одежду старьевщику.

На работе меня милостиво кормил господин старший садовник, делил со мной трапезу, это была моя самая сытная еда за день.

Обычным моим уделом был пустой рис. Да, я ел собственный паек, в отличие от остальных, менявших избыток риса на рыбу, соевый соус и саке. Большая семья могла распоряжаться пайками нескольких воинов и свое хозяйство еще вести, иная хорошая жена стоила целого такого пайка или даже двух, но я давно одинок, мой дом – стены сада, мои родственники – воины, ставшие садовниками.

И конечно, я был благодарен за эту внеурочную выдачу одежды, на которую старший садовник имел право, исходя из износа оной у его помощников.

Тропинка к казарме, где у меня было место, вела мимо здания Главного склада, громоздившегося под галереей внутренней стены замка, и я, мгновение поразмыслив, свернул к нему с намерением получить новую одежду тот же час.

Я предъявил привратнику на входе накладную, и тот пропустил меня внутрь. Внутри после зимы оказалось зябко. Тепло снаружи еще не заполнило огромный склад. Складской приказчик звонко чихал, кланяясь и принимая накладную у меня из рук.

– Тебе бы выпить чего горячего, –  посоветовал я бедолаге. –  А то и в баню сходить, погреться. Сляжешь так.

– Благодарю, господин Исава, так и сделаю сразу же, как смогу. –  Приказчик скрылся среди уходящих в полутьму склада бамбуковых полок и вскоре вернулся с пачкой плотно перевязанной бумаги. Внутри упаковки – предназначенная мне одежда.

Судя по размашистой надписи на бумаге, одежда эта предназначалась участнику церемонии сэппуку.

Я медленно поднял взгляд на приказчика, тот довольно улыбнулся.

– Вам же такая одежда нужна? –  чуть обеспокоившись моим угрюмым молчанием, уточнил он.

– Да, –  не сразу ответил я.

Он уже знал…

Я взял упаковку с одеждой в руки, вздохнул, огляделся. Заметил в углу склада соломенные мешки, помеченные знаком «уголь». И, прежде чем уйти, я спросил:

– А что, у вас на складе и уголь хранят?

– Ну что вы, господин Исава, это все крестьяне, нажгли с излишком, старательные они у нас очень… На мануфактуре места не нашлось, вот нам и отгрузили прямо от Товарных ворот. Господин Накадзима потому и ревизию провел, и недостачу нашел. Все-таки счастье, что есть друзья, готовые поддержать человека в такой трудный момент. Мы все за вас переживаем, господин Исава, поверьте. И за господина Накадзиму, конечно, тоже. Жаль-то как его, очень достойный человек, вот прямо как вы, господин Исава, всегда спросит, как дела, совет какой даст…

– Да, –  задумчиво ответил я. –  Так и есть. А что с углем этим теперь будет?

– Даже и не знаю, господин Исава. Сложно теперь будет разобраться, что теперь откуда и куда, ведь господин Накадзима теперь… Хотя, говорят, новый старшина на пороховую мануфактуру уже назначен.

Я резко перевел на него взгляд:

– Вот даже как? И кто?

– Ну кто же мне доложит, господин Исава. Это ж так, люди поговаривают. Кого-то из Молодых назначили… Ну да разберутся, думаю, потихоньку, полегоньку. У нас же всё записывают, начиная с Товарных ворот и до мануфактуры вплоть. Все до рисового зернышка подбиваем.

Он был горд собой. А я нет. Не был. Молча кивнул ему и пошел прочь.

* * *

Перед входом в казарму я сначала привел себя в порядок после работы с землей, отряхнув пыль с рукавов. Потом прошел по длинному коридору в свою комнатушку.

Я сел на пол возле свернутого у стены футона, глядя на пакет с одеждой в руках, и задумался.

Такое впечатление, что все в замке уже знали. Скорее всего, так оно и было. В коридорах замка со мной раскланивались люди несопоставимого ранга, которые годами не замечали моего присутствия. Накадзима должен был сделать то, что должен, а я вызвался помочь ему, рискуя своим непрочным положением, –  воины в наши мирные времена склонны уважать уже за эту малость. Сэппуку не частое решение в последние годы – и это их впечатляло.

Я мог легко себе представить, как они высказывают такое же одобрение самому Накадзиме. Как он идет по замку, а встречные выражают ему теплые чувства и полную поддержку в его ближайшем намерении покончить с собой. Может, кто-то из Молодых даже процитирует что-то к случаю из сборника тысячи лучших трехстиший.

Он выбрал. Он должен умереть.

Но еще не выбрал я. Я был виновен, а Накадзима – вовсе нет. Я участвовал в том, в чем его обвинили, не он, и я не мог ему ничего сказать. Он прекрасный человек и замечательный воин, а кто тогда я? Мне было стыдно оттого, что меня принимают за такого же отважного человека, как Накадзима.

Ведь это кто-то из нас все-таки передал селитру с самого склада Юи Сосэцу. Человеку, желавшему сжечь целый город. Город сёгунов дома Токугава, Восточную столицу, Эдо.

Это его дело сорвалось, сам Юи мертв уже лет пять как, но отголоски этого замысла продолжают убивать непричастных.

Китайскую селитру поставляет сёгунат, его надзиратели следят за расходом. Серу к нам привозят со склонов огнедышащей горы Асама. В нашем княжестве Какэгава в окружающих ее сосновых лесах крестьяне жгут древесный уголь, а на мануфактуре в замке смешивают порох. Пропажу пороха заметили бы сразу, он все время на глазах у самого Накадзимы. А вот селитра, ее расход контролировать сложнее…

Исчезнувшая селитра могла быть найдена следователями сёгуна, но тогда нас всех уже трясли бы надзиратели Ставки. Значит, ни Юи и никто из участников его заговора, схваченных надзирателями Ставки, ни в чем таком не сознались. Значит, селитра до сих пор где-то там. Может быть, спрятана в Сумпу, родном городе Юи, а может, в самом Эдо. В отличие от пороха, селитра хорошо хранится.

Где-то здесь, в замке, есть записи о вывозе груза того же объема, если начать с них, то можно все найти, можно отследить груз до самого получателя. Подать документы ревизору, что прибывает в замок сегодня вечером, и кто знает…

Кто знает, чем это все кончится для княжества… Меня-то в любом случае ждет смерть. А Накадзима может быть спасен.

Как говаривает господин старший садовник, в любой сложной ситуации выбирай смерть.

Что ж. Значит, я выбрал.

Я взглянул на упаковку с одеждой для сэппуку у меня в руках, сунул ее на футон, резко поднялся; в соседних комнатках притихли, слушая, как я отодвигаю дверь и иду прочь. Обуваясь на большом камне у входа в казарму, я услышал, как там, у меня за спиной, возбужденно шепчутся праздные пехотинцы.

Я встал и пошел. Мой путь лежал к Товарным воротам. Остряки из Молодых звали их Торгашескими, а воинов, что там несли службу, –  торгашами. Не в лицо, конечно. И за задвинутыми дверями. Служба там была, само собой, куда менее почетна, чем у Парадных ворот, через которые въезжал и выезжал за пределы замка наш князь.

Но все, что вывозят из замка, описывается. И то, что ввозят, тоже. Я и сам это знал, кстати. Но спасибо простуженному приказчику, что напомнил.

Глава 2 Честь, от которой не уклониться

История о том, что не всякая честь по чести честна.

Начальник воротной стражи, господин привратник, встретил меня неласково:

– Я слышал, господин Исава, вам следует приготовлять себя к одному важному делу, а не носиться по замку, вызывая дикие слухи.

Никогда он не называл меня господином. Он вообще обычно со мной не говорил. А тон не изменился, все такой же надменный. Ну так кто он, а кто я? И конечно, он был Воякой, иначе я бы не отважился явиться сюда.

Но гордость моя была в смирении. Я поклонился и подтвердил его удобное объяснение:

– Простите, господин привратник. Именно оное приготовление привело меня сюда к вам, как к признанному знатоку. Есть детали, которые темны для меня, и я просил бы вас прояснить их светочем вашего опыта.

Привратник несколько удивился, оглянулся, окинул взором воинов воротной стражи, занимавших весь первый этаж слева от ворот. Те всеми позами своих тел показывали, что вовсе не интересуются нашим разговором и совершенно ничего не подслушивают. Тогда господин привратник пригласил меня наверх, в надвратное помещение, где было у него свое место.

Он сел за столик, указал мне место на полу напротив, где я сел на пятки и колени, как подобает просителю.

Мы оба слышали, как на воротной галерее над потолком этой комнаты ходит часовой.

– Чем могу помочь, господин Исава? –  почти как у равного спросил он. Он никогда не допустил бы такого на людях, но наедине снизошел до моего особого положения. –  Признаться, –  добавил он, –  недоумеваю, чем могу вам помочь, ведь вас избрали за обладание определенным опытом. Все рассчитывают, что вы справитесь лучше кого-то другого.

– Я осмелюсь просить вашей помощи в другой области. –  Я совершил приличный моей просьбе поклон. –  Я слышал, все, что попадает и покидает замок, описывается.

Он бросил на меня быстрый взгляд, внезапно вскочил, подошел к лестнице вниз, бросил туда быстрый взгляд, затем вернулся на свое место.

Я понял: он допускает, что нас подслушивают.

Негромко он произнес:

– Вы действуете с санкции вашего господина? Нет? Вот даже как…

Помолчав, он добавил:

– Вы должны понимать, Исава, ваше особое положение временно и ничем вам не поможет впоследствии.

– Я надеюсь, –  поклонился я, –  найти записи о том, что определенное количество товара, пусть даже в другой упаковке, проходило через эти ворота в неурочное время. Это могло бы…

– Вы думаете, Исава, я сам не знаю, как у меня тут все устроено? –  Господин привратник с едва сдерживаемым гневом уставился на меня. –  Это было пять лет назад! Документы давно переданы в архив.

– В архив?

– Именно туда. Обычным порядком, как всегда заведено.

Архив. Логово Лизоблюдов.

– Исава, вы же не намереваетесь влезть в это лисье гнездо? На что вы надеетесь? На приезд ревизора Ставки? Думаете, мы сами не пробовали что-то найти? Я знаю дату документа. Я даже знаю, кто это был. И что с того? Такая свара пред лицом ревизора приведет не к одному сэппуку, а к десятку. А может, и казням.

– Кто это был? Кто передал это все, э-э… тому человеку?

Привратник, прищурившись, смотрел на меня, пока я не начал ежиться на своем месте и совершенно непроизвольно поклонился.

– Ты слишком много знаешь, Исава, –  зло процедил он через узкие губы. –  Садовник чересчур много тебе доверил. Я могу это понять: он подобрал тебя, взяв за тебя ответственность, ты воевал рядом с ним, но сейчас времена переменились. Ты просто опасен для него теперь, понимаешь ты это, тупой служака? И просто из благодарности за все предыдущие благодеяния твоего господина тебе лучше покончить с собой. После того, как закончишь начатое.

Похоже, он прав. И мне придется так поступить. Просто из человеческой благодарности…

Он указал мне на лестницу сложенным веером, и я молча поднялся и пошел вниз. Он спускался следом, и я чувствовал спиной его ледяной взгляд.

Я уже выходил из башни, когда он бросил мне вслед во всеуслышание:

– Господин архивариус хвастает, что обладает свитком времен Адзути, в котором интересующая вас тема описана исчерпывающе. Я думаю, он не откажет вам в вашем положении, господин Исава.

Я поклонился ему, прежде чем покинул это место навсегда.

* * *

Архив! Оплот Позолоченной молодежи, читателей поэтических сборников времен Хэйан, коллекционеров свитков, ценителей августейших автографов, игроков в рэйки и го, подвижников ложных записей, мастеров путать документы, двухвостых неуловимых интриганов, зубастых лихоимцев, нечистых на руку и сердце, шептунов в уши вышестоящих, ничем не доказавших свою мужественность женоподобных ценителей романов о царевиче Гэндзи. Лисы во плоти, никогда не снимающие маски приветливости, –  так называл их господин старший садовник в беседах без посторонних.

Я вошел туда, ежась, предчувствуя, что буду сожран мгновенно и без остатка, и кости мои сгинут неведомо где, и монах над ними сутру не споет.

Я замер перед раздвижной дверью в эту обитель зла в главном здании княжеского дворца, слева от Зала аудиенций, робко заглянул внутрь, а внутри кипела работа.

Десяток юношей в изысканной одежде разбирали груду сваленных у входа пачек из сложенных в учетные тетради длинных полос дешевой пожелтевшей бумаги. Шипя сквозь зубы, они поднимали очередную отсыревшую после хранения в башне тетрадь кончиками отточенных ногтей или чихали от пыли на пересохших покоробленных сгибах, читали пометку о дате, складывали в стопы, откуда их перетаскивали поближе к человеку, возглавлявшему это заведение, человеку с большой красной печатью.

Тетради пред лицом его быстро пересчитывали по числу лунных месяцев, два писца на коленях перед низкими столиками вносили одинаковые пометки в две учетные ведомости, затем пачки перевязывали тканью и они попадали под тяжелую длань руководителя, чтобы оставить на белой ткани красный след ответственной печати.

Главный архивариус в окружении высокопоставленной прислуги работал не покладая рук.

Он меня первый и заметил.

Словно волна пробежала от него ко мне, по мере того как писари оборачивались вслед начальственному взору. Работа прекратилась, наступило молчание.

Архивариус поставил печать в нефритовую тушечницу в форме жабы и указал сложенным веером в мою сторону одному из писцов за столами.

Тот, поклонившись, с достоинством поднялся, расправил широченные рукава, сняв с плеч белые подвязки, их удерживавшие выше локтя, подальше от опасного соседства с осакскими чернилами. Мелко семеня ногами, он изящно проследовал до дверей за время, что я мог бы не спеша обойти этот зал дважды.

У входа, слегка лишь обозначив предельно незаметный поклон, он едва слышно спросил:

– Чем обязаны такому беспокойству?

– Прошу простить. –  Я поклонился ему как вышестоящему, каковым он и был. –  Униженно прошу снисхождения и совета у его учености, господина архивариуса, по этикету одного сложного и неотложного дела.

Секретарь вежливо ожидал, что я добавлю что-то еще. Не дождался, медленно повернулся на месте и засеменил к столу начальника с той же прытью, способной привести в дурное расположение духа человека и потерпеливее меня.

Там, нижайше склонившись над начальственным ухом, он, видимо, передал мою просьбу слово в слово. А может, приукрасил чем мой неизысканный стиль.

Господин архивариус недолго размышлял, взмахнул рукой, поднялся с места. Вслед за ним поднялся каждый в зале, кто еще сидел, и все склонились в почтительном поклоне ему вслед.

Когда господин архивариус скрылся за расписной ширмой в рост человека, отделяющей последнюю четверть зала в отдельный покой, неспешный секретарь с достоинством повернулся ко входу, изящно протянул руку и кончиками пальцев поманил меня к себе, как манят собаку.

По залу прокатился звук подавленных смешков, меж которых я и прошел, ежась от очевидного унижения. Что я мог поделать?

Я мог бы выхватить меч и учинить славную резню прямо здесь. Я одинок, мне нечего бояться, живым не возьмут, а уж пару таких улыбок я бы точно успел превратить в предсмертную гримасу.

Но я привычно отклонил волну подкатывавшей ярости и, размеренно дыша, словно в медитации, вошел в покои за ширмой, куда пригласил меня дерзкий писец.

– Время обеденное, –  услышал я за спиной слова писца, обращенные к залу. –  Господин желает отдохнуть. Все свободны, ожидаем вас к началу следующей стражи.

Архивариус восседал на возвышении, намереваясь отобедать. Три лаковых столика с переменами блюд стояли перед ним – почти немыслимый аскетизм для человека его положения.

Небрежно взмахнув веером, он указал мне на место ниже себя. Сев на колени, где указано, я обнаружил, что вижу дно стола с яствами.

Писец-секретарь остался ему прислуживать. Налил господину чая. Ох, какая сдержанность, а я думал, сразу с саке начнут…

– Исава, –  произнес архивариус. –  Старший помощник главного садовника, кажется?

– Вы помните меня, господин, –  поклонился я.

– Не помню, –  отмахнулся архивариус. – Вот он, –  архивариус указал на секретаря, –  помнит. А я знать не знаю, кто ты такой и зачем сюда явился.

Я не мог сообразить, зачем он так очевидно врет… Хотя бы потому, что он не всегда занимал это достойное место и были времена, именно я доставлял ему записки с приказами от моего господина…

– Я явился просить вас о помощи, обратиться к вашей учености с нижайшей просьбой.

И кланяться. Кланяться нужно побольше, пониже, чем это уместно, пусть видит во мне недалекую деревенщину, ему будет приятно.

– О чем ты там лепечешь, Исава? –  раздраженно наклонился ко мне господин архивариус. – Выражайся яснее.

– Речь идет о сэппуку…

– Так ты решил вспороть себе живот по всем правилам?! –  Господин архивариус восторженно хлопнул себя по колену. –  Какая внезапная страсть к прекрасному! Захотелось сдохнуть изящно, а? По-человечески, с этикетом? А?

Я привычно смирил свою неуместную ярость. А они оба засмеялись вместе так гармонично, что даже я сообразил: их связывает больше, чем просто совместные обязанности.

– Простите, господин, –  поклонился я. – Речь не обо мне.

– Именно о тебе, Исава. –  Архивариус внезапно перестал ржать и злобно прищурился. – Именно тебе это понадобится очень скоро, а не кому-то другому.

Его взгляд был настолько холоден, что я догадался: он все знает. Более того, он внутри этих событий так глубоко, и он знает так много, чего никогда не узнать мне…

Архивариус махнул рукой, и его секретарь подал ему столик с уже развернутой тонкой пожелтевшей тетрадкой.

– Итак. У нас тут классический труд «Этикет самоубийства» – редкость не только в наших местах, но даже в Киото. Труд одного выдающегося военачальника, великолепного и благородного воина, ты о нем, конечно, ничего не знаешь… Тебе будет интересно, Исава. Внимай!

И последующий остаток стражи он читал мне из свитка, перемежая абзацы печеной рыбой, вареным белоснежным рисом и маринованными сливами.

А этот выдающийся военачальник знал, о чем писал, и я, пожалуй, слушал вполне заинтересованно, хотя не узнал ничего нового. Основа всегда неизменна. А новомодные формы и обстоятельства – это все для дилетантов, читающих подобные вещи за едой.

– Ну вот, как-то так. –  Архивариус промыл горло чаем, закрывая тетрадку. –  Теперь ты знаешь, как прилично уйти из жизни. Надеюсь, мое руководство тебе пригодится.

Он даже не пытался изобразить, что это шутка.

– Благодарю вас за науку, господин. –  Я поклонился как мог низко. –  Отрадно быть уверенным в себе при последней обязанности в этом мире. Благодаря вам я стал лучше, чем был, и надеюсь, благородный господин, начертавший эти строки, безупречно воспользовался своим руководством.

– Он свалился с коня в грязь и утонул в луже, затоптанный вражеской конницей, –  скучно отозвался господин архивариус. –  Ты можешь быть свободен, а нас ждет много работы.

Секретарь проводил меня к выходу.

Я прошел молча, думая, что, возможно, не зря получил сегодня урок этикета. Что скоро он мне пригодится, когда придется отстаивать свою честь единственно возможным способом.

Я остановился около сваленной посреди зала кучи документов и произнес:

– Да, вижу, работы у вас тут на несколько дней.

– Сегодня закончим, –  неласково отозвался секретарь.

– Тут за сколько лет-то? За все последнее правление?

– Это только последний год, –  усмехнулся секретарь. –  Успехов вам во всех начинаниях.

– А где ж у вас все это помещается? –  как можно тупее, словно пьяный гость, не желающий уходить, спросил я.

А с секретаря словно маска спала, и он взглянул на меня с открытой усмешкой:

– Тут это первичное барахло вообще не хранят. Только наши чистовые списки. Все старые описи давно плесенью покрылись, и их как раз во рву дожигают по приказу начальства ради очищения воздуха для общего здоровья.

Не помню, попрощался ли я с ним, когда помчался прочь.

Кажется, нет.

* * *

Костер во рву уже догорал.

Голоногий слуга-пехотинец, сидя на корточках, сверкая потом на голых бедрах, шерудил в жаровне кочергой.

На моих глазах последняя пачка бумаг полетела в огонь.

Кажется, с подавленным воплем, а может, и крича во все горло, я скатился по зеленому от свежих трав крутому склону рва, пробежал между выскочившими мне навстречу какими-то людьми и запустил руки по локоть в жаровню, хорошо, что одежда не для церемоний.

Я выбросил пачку из глубокого горячего пепла на траву и затоптал ее.

Услышав, как за спиной тихо лязгнул металл цубы меча по рту карпа – отделанному металлом устью ножен, я развернулся, смещаясь в сторону от возможного удара мечом по спине. Быстро огляделся.

Кроме слуги с кочергой тут еще трое: пехотинец с копьем, тоже слуга, и еще двое рангом повыше, из Молодежи.

– Это еще что такое?! –  выкрикнул один из них, помладше, порезвее, с пальцами на рукояти длинного меча. –  Как вы смеете?!

Второй, постарше, выше и спокойнее, медленно положил руку младшему на плечо и негромко произнес:

– Погоди, дорогой. Дай мне возможность поговорить с ним. Я думаю, все разъяснится.

Младший в ответ только оскалился так, словно изо всех сил удерживал меч в ножнах, ощущение мне знакомое, но пересилил себя, молодец, вышел из стойки и отступил.

Я, готовый вытолкнуть меч из ножен, убрал большой палец с цубы своего меча и тоже встал обычно. Но рядом с тлеющей пачкой документов. Я пришел сюда за ней. Это моя последняя надежда, и никому меня отсюда не сдвинуть.

Старший осторожно приблизился и произнес:

– Я понимаю, что вами движет. –  Он на мгновение обернулся на младшего, внимательно рассматривающего крыши замка Какэгава надо рвом. –  Я очень вас понимаю, но, увы, поздно. В этих бумагах нет ничего важного, ничего, что могло бы вам помочь, поверьте. Если желаете, убедитесь сами.

Я желал убедиться. Голыми руками я разодрал свернувшуюся от жара ткань упаковки, вытащил пачку листов, жадно впился глазами в столбики слогов.

Не то. Не о том. Даже год не совпадает. Ничего похожего ни на одной из страниц. Выронив листы, я подошел, не чуя ног, к жаровне. Она была полна жаркого пепла, который, когда остынет, ссыпали в ведра и выносили на поля крестьяне. Бумаги жгли тут не один день, и я опоздал уже давным-давно.

Я не мог нырнуть на дно этой раскаленной жаровни как сказочный герой и вернуть то, чего там уже не было. Опоздал.

Руки опустились. Я побрел прочь, видя только узкую тропу в траве на дне сухого рва.

Прежде чем взобраться вверх по склону, я обернулся. Старший из них как раз бросал собранные младшим листы в жаровню.

Взметнулось пламя.

Я отвернулся.

* * *

Господин старший садовник принял меня тотчас же, как я вернулся в сад.

– Болтают, ты весь замок обошел в поисках поддержки? Нашел?

– Простите меня, господин. Не нашел.

– Да. Предопределенность. Никак не вырваться из нее. Что ни делай, а результат один.

– Господин мой… Разве мы не можем сделать хоть что-то?

– Давно ты был так дерзок, Исава, я уж и не чаял видеть тебя таким вновь, –  почти одобрительно отозвался господин старший садовник. –  Что мы могли бы сделать, по твоему мнению?

– Мы могли бы кого-то убить. Не Накадзиму…

– А. Да. Мы же воины. Воины убивают. Ну вот мы и делаем, что умеем, не так ли? Похоже, тут-то и есть наше несчастье, Исава. Мы воины. Ну, вот, положим, мы начнем делать, что умеем, ты же видел сам, чем это кончается? Убитые люди и сожженные города. Этот человек, который приходил к нам, Юи Сосэцу, ты помнишь же его? Он предлагал нам это. И мы отказались. Мы уже ученые, мы это уже пробовали.

Но Юи получил то, что хотел, только не от нас. А от них. Мы ничего не получили. А больше потеряли.

Да, наверное, следовало прилагать больше усилий. Стоило бы учиться стихосложению, различению ароматов, разбираться в тканях и вообще больше походить на женщин, тогда бы у нас было будущее.

Но мы не такие, и мы отступаем. Мы потеряем место на пороховых мануфактурах, теперь его займет другой человек. Их человек. А мы можем только сохранить достоинство. Единственное, что у нас остается. Последнее, за что нас уважают. Нам всем потребуется много усилий, чтобы с достоинством уйти.

Это то, что мы можем сделать для Накадзимы. Он не всегда был нам другом. Но он наш соратник, мы должны помнить об этом.

И я надеюсь, что однажды именно ты, Исава, будешь рядом со мной в такой же важный момент.

Я в молчании склонил голову. Мне было стыдно. Я действительно метался по замку, как напуганный мальчишка. И чего я добился? Все решили, что я пытаюсь уклониться от своих обязанностей? Как стыдно…

Затем старший садовник милосердно прервал мое униженное молчание, попросив меня показать лезвие моего единственного меча.

Господин старший садовник раскритиковал меч, совершенно справедливо раскритиковал – действительно, совершенно безымянный, лезвие без дол, линия закалки неубедительна. Простое лезвие для простого человека.

Он забрал его у меня и отдал мне свой Хання-Син-Кё – меч Огненной Сутры. Я видел это сокровенное сокровище ранее, очень давно. Слышал я, что меч его был шедевром непревзойденной кузнечной семьи Мицутада – и мне стало очень не по себе.

Он рисковал, мой хозяин, господин старший садовник, поборник старины и древнего благородства.

Он рисковал никогда не получить свой меч обратно – может пройти доказательством вины по моему делу и навсегда сгинуть в канцелярии Ставки. Или всегда есть возможность грубой ошибки, неладной неудачи кайсяку – и меч будет опорочен. Но старший садовник был решителен и фактически приказывал, прямо-таки беря ответственность на себя.

– Думаешь, зачем я дал тебе свой меч? – спросил господин старший садовник. –  Может статься, это лучшая судьба для столь почтенного оружия. Не на полке в почетной нише. А в последнем нашем бою, который, я боюсь, мы все проиграем.

Пока ты бегал, ко мне приходили люди, которых ты растревожил. Не скажу, что мне что-то удалось переменить. Накадзима должен умереть. Но его семья останется в его доме и сможет пользоваться благами нашего города. Им будет тяжело. Но они выживут.

Не подозревал в нем такой тяги к красоте духа. Либо все это признаки какой-то невидимой мне борьбы в руководстве княжества, о которой лучше и не знать. Я очень сдержанно относился к господину старшему садовнику в то время, что работал под его началом, –  садовником он мне казался нерешительным и недостаточно гибким для того блестящего воина, которым он показал себя когда-то. В нашем саду он был сторонником проверенных столетиями решений и не был склонен к какой-то новизне, если та не была упомянута в древней «Сакутэй-ки» – «Тайной книге садов», написанной еще в эпоху войны Гэмпэй. Вероятно, потому он и дал мне свой меч и осенил это дело своим авторитетом – это было правильно с точки зрения былых легендарных времен.

Он спокойно прервал бурный поток моих благодарностей и отправил скорее приступать к тому делу, что ожидало меня.

И я отправился.

Глава 3 Благодеяние и наказание

История о том, что смерть итог всему.

Я вложил ножны с Хання-Син-Кё за пояс, рядом со своим коротким мечом, зашел в казарму, где забрал чистую перемену одежды, и отправился из внутреннего поселения за двойным рядом стен в призамковый город, в район больших усадеб.

Когда я вышел из Парадных ворот замка в город под стенами, начальник стражи перевесил деревянную табличку с моим именем со стены присутствующих на стену покинувших замок. Табличка с именем Накадзимы висела недалеко, несколькими рядами выше – рядом с табличками отсутствовавших важных людей.

В городе в это время обычно всегда тихо и малолюдно. Семьи готовились вскоре встречать работников, возвращающихся со службы… Мне никто не помешал.

Я явился к дому Накадзимы незадолго до срока.

В его большом устроенном доме царила тихая паника. Никто не позволял себе рыданий, но все, видно, валилось из рук и ничего не ладилось. Молодая девица, может, дочь, столкнулась со мной, когда я разувался у входа в дом, замерла, загородив лицо рукавом, и совсем невежливо убежала в глубину дома, словно призрака увидела.

Но пожилой слуга с поклонами спешил из глубины дома, со всем почтением встретил меня и проводил внутрь.

В доме полутьма. Пред домашним алтарем дымили палочки благовоний. Приглашенный монах с надрывом произносил Алмазную сутру, какие-то родственники сидели на коленях позади монаха и молились.

Накадзима ждал меня. Он уже был готов, после омовения, уже в белом.

И я совершил надлежащее омовение, переоделся в чистое в предоставленной для подготовки комнате. Вынул из-за пояса Хання-Син-Кё. Некоторое время, держа его пред лицом за ножны в обеих руках, я обращался к мечу за помощью в предстоящем ответственном деле.

Меч молчаливой тяжестью лежал в лакированных ножнах. Все понятно. Тяжесть твоего решения в твоих руках. А меч всегда готов.

И все-таки я слишком давно рубил по живому. И я левша. Это необходимо скрыть от всех.

Я вынул меч из ножен – великолепное оружие; осмотрел лезвие – безупречно. Вес, длина, изгиб лезвия, даже стиль заточки острия – все по мне, как встарь. На черном бронзовом овале кованой цубы – девять первых знаков Огненной Cутры. Остальное было выбито на хвостовике благородного лезвия и скрыто под рукояткой и так благословляло каждого убитого им.

«Форма – это пустота, и пустота – это форма, – вспомнил я. –  Пустота не отличается от формы; форма не отличается от пустоты. Что есть форма, то является пустотой. Что является пустотой, то есть форма…»

«Восприятие, имя, представления, знание – все пустота…»

Пустота по имени Накадзима ждала меня в едва начинающем зеленеть после зимы саду.

– Одной слезой

Не пробудить дремлющий зимою сад.

Кровь – горячей.

Это произнес Накадзима, когда я вышел к нему из дома, произнес совершенно неподготовленно, отрешенно, неуклюже. Просто сказал, потому что так надо было. Я едва не прослезился. Безыскусная искренность, может быть, впервые в жизни и в последний раз, навсегда…

Поэзии больше не будет. Не для него.

Мы в саду совершенно одни. И Вселенная на ветках склонившихся сосен.

Накадзима, весь в белом, в смертной одежде, встал на колени на приготовленное для этого татами, вздохнул, короткий меч он держал в ножнах правой рукой. Левой взял приготовленную по случаю чашку саке и выпил ее в четыре глотка.

– Глоток раз, –  вспомнил я детскую считалку. – Глоток два. Глоток три. Глоток – умри…

Оградка из бумаги уединяла нас в нашем одиночестве. Накадзима уронил чашку на циновку и взял короткий меч в обе руки.

Я сделал два шага и встал у него за спиной. Начали.

Едва шевелясь, Накадзима сбросил с плеч погребальные одежды, оставшись полуголым, до замотанного белым живота.

Медленно вынул лезвие, ножны положил рядом, очень ровно – аккуратист. Обернул половину короткого лезвия листом почтенной этидзэнской бумаги, взял одной рукой за рукоять, другой за обмотанное бумагой лезвие, острием вниз, к себе.

Я беззвучно вынул Огненную Сутру из ее ножен и легко, как цветок расправляет лепестки, поднял лезвие над головой. Мой удар будет безупречен, никто не заподозрит леворукого направления, и Накадзима будет удовлетворен.

Накадзима один на один с лезвием, медлит. А кто бы не медлил?

Но нанес удар он значительно раньше, чем это стало неуместно и вымученно. Вовремя.

Не помню, вскрикнул ли он или скрипел зубами.

Я не шелохнулся, я видел лишь его спину и шею, покрывшуюся капельками пота. Видел, как он корчится на собственном лезвии.

Рывками он тянет лезвие влево, мало, слишком мало, еще меньше. Давай знак. Давай же знак – я жду.

Отвратительный пузырящийся звук вспоротых внутренностей.

В дуновении ветра солнце вывалилось из-за облаков, и на его кожу упали тени сосновых веток в высоте над нами. Теплые солнечные пятна…

Накадзима все не дает знака. Стонет, плачет – его душа, не решаясь протиснуться в уже безвозвратно распахнутую дверь, тянет время. Я скала, взмахнувшая мечом. Я древо на этой скале, вечное, как падающий со скалы водопад. Для меня времени нет. Это его последние мгновения. Это его, и только его.

Он что-то понимает, видит ту сторону, с каким-то свистящим стоном он дотягивает лезвие до правого бока и выкидывает в сторону руку с пальцами в крови. Все.

Я не могу уловить сам момент удара, хотя сам наношу его. Помню начало, четко слышу треск, чувствую, как лезвие преодолевает самое твердое место.

Вижу взлетевшую кровь.

Сам момент удара не помню, все словно в серой дзенской туши туманных пейзажей Соами Мотонобу. И так всегда. Просто происходит так. Все четко вижу до и четко после, сам момент – нет. Словно я исчезаю в это мгновение.

Меня заверяли, что я не закрываю глаза, нанося удар, –  но все равно почти ничего не помню, кроме черных резких штрихов на сером фоне.

Потом вижу все вполне отчетливо. Голову в стороне, последний воздух, уходящий из груди через разрубленное горло, беспорядочные движения мышц в предплечьях опрокинувшегося вперед тела.

Я не понимаю тех, кто находит в этом красоту. Но это потрясает почти так же. Может быть, именно это они считают прекрасным – накал чувств.

Ясность была просто оглушающая.

Все. Для Накадзимы все кончено. Он смог. Он молодец.

А вот для меня все только начинается и буду ли я достойным его поступка? Не знаю.

* * *

Вечером в покоях господина главного советника решалась моя судьба. Решали в узком кругу – сам господин советник, его первый заместитель, распорядитель двора и казначей – лично явился старичок на меня посмотреть…

Люди, несомненно, причастные к обстоятельствам смерти Накадзимы, ибо были в достаточной мере высокопоставленными. Теперь они решали, что делать со мной.

Я стоял пред ними в умоляющей позе, на коленях, лицом в пол. Долго уже стоял. Ругань первого заместителя не давала мне разогнуть спину.

– Да как ты посмел?! Как это было вообще возможно?! Кем ты себя возомнил?! Что за немыслимое самоуправство?!

Я молчал. Говорить было не о чем. Он был прав. Самоуправство, просто немыслимое в других обстоятельствах…

– Так это тот бесполезный садовник? –  проквохтал старый казначей со своего невысокого, но значимого места. –  Как он вообще попал в замок на эту должность?

– Вознаграждение за услуги времен последней войны, –  ответили ему. –  Старший садовник неравнодушен к людям, носившим за ним сандалии в те времена.

– А, –  недовольно произнес казначей. – Старший садовник… Я полагал, что с ним покончено после той истории с неканоничным садом…

– Не окончательно покончено, –  ответил ему распорядитель двора. –  Как видите, он находит способы вредить нам. Меч свой дал.

Я затылком почувствовал, как они разом посмотрели на меня.

Казнят или помилуют?

– Так что решим? –  спросил наконец распорядитель двора. –  Сэппуку?

– Было бы великолепно, –  тихо прошелестел казначей.

– Очень в этом сомневаюсь, –  задумчиво ответил главный советник.

– Почему, господин главный советник?

– Это будет выглядеть подозрительно. Обязательно будет произведено расследование со стороны надзирателей сёгуна. Накадзима покончил с собой и все недостачи взял на себя. Если и этот вспорет себе живот, будет выглядеть так, словно это мы заметаем следы.

– Так что же нам делать? Изгнать?

– Возможно, возможно. Но не сейчас. Нужно выждать. Впрочем, оставьте ему шанс закончить все самому. Пусть он над этим хорошенько подумает.

– Не подозревал в вас такой жесткости, господин главный советник…

– Суровые вопросы требуют суровых решений. Так?

– Именно так. Уведите этого.

Меня подняли с колен и вывели прочь.

* * *

Следующие ночь и день я провел в узилище под главной башней, пока в княжеских покоях принимали ревизора Ставки.

Собранная из тяжелого дубового бруса в две ладони шириной решетка ограждала довольно просторное для меня одного пространство с брусовым же полом. Свет солнца попадал сюда через далекие световые оконца, ночью у охраны горел масляный фонарь.

Хання-Син-Кё находилась в ножнах на подставке у стойки с прочим оружием стражи. Короткий меч и возможность разрешить общие неприятности самому мне оставили. Даже намекали этим на благоприятный для всех исход. Но я не спешил. Наверное, из упрямства. Или от пришедшей с возрастом неуживчивости. И мне, пожалуй, было любопытно, куда все повернется. И я не спешил закончить все здесь.

Охрана любезно поделилась со мной своим ужином. В остальном меня не тревожили.

Уже вечером, когда вновь стемнело, к нам спустился человек, которого я в Какэгава еще не встречал. Он оставил сопровождающего рядом со стражей у лестницы, по которой спустился, забрал у них один из фонарей и через полсотни неспешных шагов подошел к решетке. Поставил фонарь на пол около решетки.

– Господин Исава, –  негромко проговорил он, –  приблизьтесь.

Я встал с пола, где сидел в позе лотоса, стараясь сохранять покой в душе, –  пригодилась монастырская наука, –  подошел к решетке со своей стороны.

Свет и тени искажали лицо этого человека, не уверен, что узнал бы его, встретив вновь в иных обстоятельствах.

Он дождался, пока я не опознаю гербы правящего дома на его воинской накидке, и показал мне красную квадратную печать, висевшую на шнурке на поясе рядом с походной чернильницей.