Признание в любви E-Book

Борис Гриненко

• Herausgeber: ЭКСМО
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 611

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Вы будете менять свою жизнь, если в ней есть всё и это «всё» вас устраивает? Я вот не собирался. Но на работу пришла красивая, интересная и умная Ирина, которая к тому же была намного моложе меня. «Во-первых, я — умная, а уже потом всё остальное, — поправила она однажды комплимент моего приятеля. Я решился завоевать её сердце – и мы влюбились. Не сразу, конечно. Началась новая жизнь, где каждый день наполнялся счастьем. Мы встречались с известными людьми, совершали увлекательные и опасные путешествия, трагически провожали близких. От одной мысли, что любовь могла исчезнуть, становилось нестерпимо больно. Но случилось то, о чём мы даже не могли подумать… Это глубокая, личная история — настолько личная, что, читая её, задумываешься: скажет ли мне любимый человек «спасибо»?

Leseprobe

Борис Александрович Гриненко Признание в любви

© Борис Гриненко, текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Хризантемы

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя.

Ю. Левитанский

Метро от работы недалеко, но иду я, как всегда, быстро. На перекрёстке возвышается дом-«аристократ». На другую сторону улицы вместе со мной переходят несколько человек, спешим. Я оглядываюсь – «аристократ» салютует окнами. Не мне – солнцу. Непривычно оно для Ленинграда: ясных дней в году у нас едва наберётся на пару месяцев. А вот у зданий в городе привычка завидная – быть красивыми.

В нашем коллективе тоже есть привычка, негласная (такие лучше соблюдаются), – зайти утром в давно облюбованное кафе, ответить на улыбки приятелей, выпить хороший кофе, сказать знакомым, по институту, девушкам, что они лучше всех. Но сегодня мне некогда, приглашённые коллеги из других организаций, наверное, уже смотрят на часы. До внеплановой встречи с городским начальством остаётся мало времени. А вот наш с Ирой тайный план, на который она согласилась, но не сразу, может и вовсе рухнуть. Он долго созревал, и для меня что-то значит. Как для неё – не знаю.

Сидим с коллегами в моём кабинете, готовимся. Но меня беспокоит другое; прошу разрешения выйти на пару минут. Нахожу повод заглянуть к Ире, загладить вину, а её нет, в смысле Иры. Ухожу с гостями, встречаю её в коридоре, здороваюсь, будто ничего не было. Возвращаюсь к обеду, захожу ещё раз, – опять её нет! Сотрудники не понимают, что мне на этот раз понадобилось, – выдумал какую-то ерунду. На следующий день появляюсь ненадолго – Иру не вижу. Вызвать к себе – её обязательно спросят зачем. Не хочет ведь она, чтобы подумали, будто начальник домогается. Позвонить в отдел – трубку снимает не она, будет тот же вопрос. Не везёт так не везёт: следующий день тоже отсутствовал. Понадобился вечером генеральному, забежал в конце работы. Собираю документы к важной командировке. Не успеваю, как обычно, приготовить их вовремя. Сколько себя ни ругаю, а толку нет, ничего не меняется. Хотя сейчас в самом деле некогда.

Заглядывает Адик, её завотделом.

– Ты тут?

– Я стал невидимкой?

– Мы идём на фестивальный фильм. Есть билет: Ира отказалась.

– Не до кино мне… А она что?

– К ней бывший муж приходил, их вместе у института видели.

Хлопнула дверь, затих вдали стук каблуков.

Беспрестанно звонит местный телефон. Я задумался: не знаю ведь о ней толком ничего… А нужно? Отвечаю генеральному: «Сейчас буду» – и захожу к Ире. На столе распечатка программы, рядом лежит закрытая книга; взгляд отрешённый. Она машинально теребит воротник кофточки, – похоже, задумалась о совсем другом алгоритме, который не сходится, что бы ни делала.

– Привет, – сажусь рядом. Книга лежит вверх ногами, перевёрнутая жизнь. – Что-то случилось?

Видно, что меня не ожидала.

– Из загаданного – ничего.

– Из незагаданного приходят одни неприятности.

– Вот и жду.

Слышу в каждом слове вопрос.

– Я пришёл.

Нашёл что ляпнуть. Явилась неприятность, до этого мнившая себя удачей.

Её рука застыла. Взгляд от распечатки не поднимается, книгу она не поворачивает. Может, они с мужем решили сойтись? Адик, кажется, говорил, что они в разводе не один год, но и тогда я всё равно «приятность».

У меня в кабинете опять надрывается телефон. Дурацкая пауза затягивается.

– Ирочка… – Разрешаю себе впервые так обратиться. – В моей «программе» ошибку не ищи, её нет. К сожалению, вечером еду в Москву.

Распахивается дверь, врывается секретарша:

– Бегаю, бегаю, еле нашла! Генеральный взбесился.

Я поднимаюсь и никак оправдываюсь:

– На несколько дней.

Столица временем не балует. Как и положено командированным – некогда. Тем не менее почти с утра набираю Адика якобы сообщить, что всё идёт по плану, хотя никогда раньше по такому поводу не звонил. В действительности же готовлюсь услышать: «Ира увольняется». Не услышал. Во время разговора заходит их замдиректора. Адик спрашивает:

– Откуда звонишь?

– Так, из конторы.

Вошедший начальник поднимает большой палец и наставляет своих:

– Учитесь, как нужно отвечать, где вы находитесь: не в головном закрытом институте, а в кон-то-ре! – Одобрительно хлопает меня по плечу: – С вами можно сотрудничать.

Здесь похолодало. Впопыхах я не взял счастливую курточку. Мне предлагают замену – отказываюсь: «Ничто не согревает так, как надежда». Они, конечно, решили, что я о делах.

Удивительно, но повезло, в Москве справился быстро. Дальше нужно в Минск, по этим самым делам, и совсем некстати – в Гомель. Зовут – даже не упрашивают, а требуют – приятели ещё по Академгородку, они в Белоруссии недавно обосновались. Москвичи советуют: «Удобнее ночным поездом». Но это ещё один день – есть ли он у меня? По блату они сняли чью-то бронь, и я уже в самолётике. Почему ласково? Во-первых, потому, что лечу, а во-вторых, это маленький Ту; под стать ему небольшие облачка.

Набираем высоту. Внизу разноцветными полями безупречно выложен орнамент, он окружает аккуратные посёлки. Блестит под солнцем речка, на берегах приютился лес – красота. В командировке уйма совещаний, запланированных и непредусмотренных встреч; постоянно кто-нибудь опаздывает, кому-то нужно идти в другое место. Ругаешься (про себя), смотришь на часы, всегда стоишь перед выбором: куда лучше бежать, чтобы всё успеть и не сломать свои и чужие планы.

В самолёте успокаиваешься: от тебя уже ничего не зависит, даже выйти не можешь.

Сижу у иллюминатора, можно расслабиться. Ничего не делаю. В командировке, а отдыхаю. Рядом девушка, отодвинулась подальше, всем видом показывает, что не хочет ни с кем общаться. Сзади два амбала уголовного вида достают чекушку. Один, с низким голосом, наставляет:

– А долдонил: «Поездом, поездом».

– Кто знал, что билеты заловим? – привычно оправдывается высокий голос. Привычку выдаёт извиняющийся тон.

– Не баламуть, стюардесса нарисуется.

Суёт мне стакан:

– Бухнём за взлёт.

– Мне нельзя, спасибо… А пить нужно за посадку.

Раньше не задумывался (причины не было), а сейчас вообразил, что летим к Богу глянуть хотя бы издали, красивее у Него или нет. Вернусь – расскажу Ирочке, если дождётся.

Только об этом подумал, как стал чихать один мотор, а их всего два. Пассажиры переглянулись, но вроде ничего, продолжает работать. Успокаиваю соседку, заодно и себя:

– Вчера был дождь, он и простыл.

Самолёт всё-таки разворачивается, значит, что-то серьёзное. Опять все переглянулись. Амбал, который был за поезд, берёт своё:

– Говорил тебе, что лучше поездом.

Из-за шторки выбегает стюардесса:

– Пристегните ремни! – Видит бутылку: – Уберите немедленно! – И несётся дальше: – Пристегните ремни!

На обратном пути убеждается, что бутылку спрятали, и исчезает за шторкой. Двигатель снова чихает, чихает и глохнет. Глохнут и разговоры. Пилот старается выровнять одним двигателем – удаётся. Летим с креном, но прямо. И недолго.

Чихает два раза и глохнет второй. Смолкают все и всё. За бортом и в салоне тишина. Успеваю подумать, что абсолютная тишина существует. Ощущаю напряжение в мышцах, хотя не двигаюсь. Инстинкт самосохранения? Зачем-то вспоминаю, что в кино в таких случаях показывают панику: кричат, бегают… Я на спинке кресла перед собой умудряюсь разглядеть закрашенную царапину.

Амбал, который предлагал выпить за взлёт, осторожно шепчет: «Падаем». Его сосед, как эхо, повторяет для себя: «Падаем». Голоса у них стали одинаковыми – безнадёжными.

Смотрю в иллюминатор: облака пока ниже нас, потом рядом – и тут же побежали вверх, быстрее и быстрее. А мы вниз. Страха нет. Состояние не ужаса – обиды. Ну почему я и именно сейчас? Почему? За что? Ответа не жду, Господа не вспоминаю.

Продолжаем падать стремительнее… Паники никакой – тихое, тупое отчаяние. Девушка придвигается ко мне, вцепляется в запястье и не отпускает. Таких глаз в жизни не видел. И в кино.

Впереди пара средних лет. Она всхлипывает, утыкается лицом ему в грудь: «Прижми меня крепче».

Иллюминатор притягивает словно магнит. Хочу знать: когда будет последнее мгновение? Зачем? Что можно изменить? Всё равно смотрю вниз. Получается, что уже вперёд. Машины на шоссе были как муравьи, становятся больше и больше. Буду чувствовать боль или не успею? Раньше боли не боялся. По-прежнему тихо за бортом и в салоне. На соседей не оглядываюсь, уставился в иллюминатор. Стали видны люди на автобусной остановке. Они вверх не смотрят, нас не слышно.

И я сижу тихо, не ворочаюсь – ворочаются мысли. Как там родители? Из-за них ведь в Ленинград переехал… Сколько не успел им сделать. Одна надежда на сына, он здесь будет. А Ира?.. Хорошо, что не стал ей ближе. Зачем такое молодой девушке?

Моё внимание привлекает женщина на проезжей части дороги. Стоит отдельно от толпы, в руках букет цветов, она им голосует. К кому-то опаздывает. А я? Я тут. Мы все тут, торопимся, и остановить нас некому. Страха нет. Есть безысходность. Всё, сейчас конец. Мысли ушли, не дожидаясь этого конца. Всё закрывает неотвратимо приближающаяся земля.

Кажется непонятный шум… Нет, не кажется, так и есть. Стал фыркать двигатель с моей стороны, натужно загудел, заработал. Внутри у меня что-то зашевелилось. Надежда? В салоне тихо. Почти сразу – неустойчиво, с перебоями и чиханием – к нему присоединяется второй. Соседи молчат. Внизу люди задрали головы, показывают на нас.

Раскачиваясь, будто пьяный, самолёт летит над Минским шоссе, машин полно в обе стороны. Вернулись голоса, не шёпот: «Падаем», а поувереннее и погромче: «На шоссе садимся». И замолчали. В фильме «Невероятные приключения итальянцев в России» тоже «сажали» самолёт на это шоссе, только сейчас никто не радуется.

Вот так, вразвалку, болтаясь из стороны в сторону, ковыляем во Внуково. Дотянем или нет? Ну где ты там? Показались аэродромные постройки. Земля ближе, ближе. Когда же сядем? Быстрее давай, быстрее. Наконец-то полоса. Плюхнулись на неё вразнобой колёсами. Необычно высоко подпрыгнули. Прыгнули ещё раз, и ещё. Удивительно, что не сломали шасси. Засуетились колёса. Вдоль полосы стоит наготове ряд пожарных и санитарных машин.

Осуждённый на смертную казнь, наверное, так же себя чувствовал. В повести Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти» осуждённый испытывает страшные муки и держится только надеждой, что отменят приговор. В назначенный день привели его на эшафот, положили на плаху. Палач готов, толпа ждёт последнего мгновения, но осуждённый верит: вот-вот прибегут и скажут, что казнь отменяется. У меня надежды не было. Приговорили. Отменить некому. И ждать нечего. Кроме смерти.

Только мы остановились, как тут же набежали техники, раскрыли люки, ковыряются. Пассажиры сидят с отрешёнными лицами, никто не говорит: «Повезло». Не обсуждают. Внутри пустота. Как автомат, делаешь то, что скажут.

Командир корабля объявляет:

– Кто желает сдать билет, для вас открыта специальная касса. Кто решил лететь дальше, через два часа будет другой самолёт.

Голос не сразу узнаёшь, и речь торопливая, не как прежде. Он подчеркнул сильным ударением спасительные слова «другой самолёт».

Зал отправления на взводе от шума нетерпеливых голосов. У каждой кассы толкучка. Народ с завистью расступается перед счастливчиком, у которого над головой листочек с указанием продать билет. У нашего окошка тихо, и цель у него другая – принять наши билеты. Оглядываюсь: многие летят опять. Все или нет – не знаю (не проверять же, а было бы интересно). Есть даже с детьми; амбалов не видно. Сажусь к тем, кто в самолёте был впереди.

– Не переживай, будешь потом смеяться, – успокаивает он спутницу. Увидел мою недовольную физиономию: – Вы тоже не беспокойтесь. По теории вероятностей случай не может повториться.

– Теория хороша в теории. – Эмоции толкают меня рассказать о происшествии с сотрудником газеты «Гудок», но сосед не один, а для остальных эта история будет совсем некстати.

– Я преподаю математику… – берётся учитель за нерадивого школьника.

– У меня диссертация по случайным процессам, – останавливаю я урок.

Подходит девушка, сидевшая рядом. Встаю, показываю синяк на руке.

– Что я, синяков не видела?

– Ваш, в самолёте сжали.

– Извините. У меня сил таких нет. А тут… прощалась с жизнью, не могла чувствовать себя одинокой, вот, наверное, и уцепилась. Накануне с парнем рассталась.

Сомневающимся дали два часа. Усмехаюсь: не плюнуть ли мне на эти дела, тем более что возникли они по моей инициативе и заниматься ими никто меня не заставляет? Сам хотел как лучше: ребята в моём отделении, узнав, зачем еду, обрадовались. Ну, скажу им, расстроятся, конечно: «Будем стоять в очереди, ждать, когда поставят программы в обычном порядке». Но ведь я всегда был инициатором перспективных разработок, и статус института заметно поднимется. Да, а как с Ирой? Старался завоевать внимание, наобещал, а сам исчез. Что там у неё? Если уйдёт (она ведь ничем мне не обязана), буду локти кусать. Может, всё-таки вернуться? Приятели в Гомеле не говорят, для чего я там понадобился. Вдруг что-то серьёзное?

Продолжаю сидеть. Не размышляю, а перебираю прошлое: как я здесь оказался и нужно ли мне всё это?

Жизнь – книга: ты её пишешь сам (бывает, что и не сам), пишешь задумываясь или не очень. А я? В моей много страниц, но память – удивительная штука: возвращает к тому, с чего началось самое главное, без чего, как оказалось, и жизни настоящей просто не было бы.

Работал я в Академгородке в Новосибирске, работал, и пришла пора определиться – не стоит уже жить от родителей за тысячи километров. Переехал с семьёй в Ленинград, продолжил заниматься, как сейчас называют, информационными технологиями, ИТ. Но речь пойдёт не об этом, хотя нам внушали, что работа и есть главное. Время для неё, если честно, было бездарное, в смысле попыток сделать что-нибудь интересное – тонули они в общем застое и раздражали. Хотелось послать всё к чёрту. Именно это и предлагали рюмочные, не зря их широко раскинули, сетью. Несколько неосторожных движений, и ты в ней запутаешься.

В Ленинграде наш институт располагался удобно, в районе Техноложки, почти центр города. Удобство заключалось не только в транспортной доступности, но и в другом, не менее значимом. На работе частенько приходилось задерживаться, и мы с приятелями, чего греха таить, этим удобством пользовались, тогда это было самое популярное занятие мужского населения. Я имею в виду, конечно же, рюмочные. Они были рядом, и народ туда наведывался разный, но одинаково приветливый, от профессоров до простых рабочих: пожалуйста, проходите. В них не было музыки, – возможно, чтобы не отвлекала от разговоров, в том числе и по служебным делам.

Другое очевидное преимущество – много кафе. В нашем излюбленном, куда заходили утром и иногда вечером, продавщица Галя готовила хороший кофе. Она красила губы яркой изогнутой линией, и когда улыбалась, то одинокая волна пробегала по всегда спокойному морю. Ещё она встряхивала копной волос в ответ на удачную шутку. В кафе был единственный столик со стульями, за остальными нужно было стоять. Несведущим Галя поясняла: «Мои на работе насиделись».

Сегодня по ленинградскому обычаю с утра дождь, у прохожих одинаково неприветливые лица, и я быстро к ней:

– Чего не хватает?

Поворачивается ко мне и молчит.

– Радуги. Улыбнись, и она блеснёт под тучей твоих чёрных локонов. День должен начинаться встречей с хорошим человеком.

Ко мне пристраивается симпатичная девушка Иветта, похоже, что ждала такого человека. Она не из нашего отделения, милое создание, приятное личико, более чем симпатичная. Мои, да и не только, не обходят её вниманием.

– Хочу с тобой. Когда одна, то кофе плохой, а тебе заваривают – на удивление.

– Галя нас угощает, чтобы ты обратила внимание на меня.

– Я обратила, а ты не замечаешь.

– Ошибаешься – не надышусь. От тебя весной пахнет… Сколько их было у меня…

– Да уж, поговаривают.

– Весна – в тебе: весной упиваются. Осень – мне: осенью вспоминают.

– Не оговаривай себя.

– Лучше признаться в этом самому, чем услышать от другого.

Вечер по ленинградской привычке тоже отдался дождю. Хорошо, что погода не сказывается на рюмочных и на театрах, всё равно идут и туда, и туда; но о театре потом. Расставил их в таком порядке не по значению (это я о себе), а по частоте посещения. Не уверен, правда, можно ли сказать «посетил питейное заведение»? Тогда в памяти всплывёт: «И вновь я посетил». Впрочем, оба места располагают к размышлениям. К сожалению, у многих наоборот. Таков мой новый друг, тёзка: «посетив», он обычно перебирает и его мнение становится единственно правильным.

На работе я задержался, впрочем, не первый раз. Ребята уже допивают. У стойки двое мужчин институтского вида обсуждают, сколько взять сегодня. Тёзка их просит:

– Пропустите академика… – И добавляет, щёлкая пальцем по горлу: – …по этому делу.

Они уважительно отодвигаются, но один сомневается:

– Внешний вид не соответствует высокому званию.

– У него стаж с семи лет.

Тёзка не успел растрезвонить и вынуждает меня рассказать.

Новый год в военном училище. Дома стоит ёлка, такую мог принести настоящий Дед Мороз. Я впервые увидел ёлочные шишки. Большие-большие, держатся крепко – не оторвать. Потом сказали, что это подарок лесничества, верхушка большой ели.

Ребятня носится. Друзья родителей, офицеры, произносят тосты. Я им надоел, канючу у стола:

– Нале-ейте мне, я тоже хочу.

– Дайте же ему. Глотнёт, поперхнётся и никогда больше к рюмке не потянется.

В конце концов маму уговорили. Налили мне полрюмки. Я радостно схватил, выпил и… побежал к мальчишкам.

Мама рассказывала, что все обомлели. Она закричала и понеслась за мной. Я – от неё (в пятнашки играть). Еле поймала, затискала: «Что с тобой?» А я смеялся.

Через какое-то время уснул под ёлкой. Ничего со мной не было.

– А следующий раз? – Приятелям не заткнуть рот, хотят знать всё.

– Четвёртый класс. Первые экзамены. Мы, четыре друга, собрали мелочь, купили в ларьке бутылку красного, тогда всем продавали, и распили в лесу на травке под солнышком. Пили из горлышка, стаканов не было – откуда у нас? Зато было веселье и смех, часа на два.

– А потом? Интересно же.

– Об этом можно до утра. Ещё один случай, и всё, не просите: противодействие развивает что? Находчивость. Десятый класс, выпускной вечер. Учителя шмонали, нашли запасы – отобрали. Как быть? Самый смелый выходит на улицу «проветриться». На входе его обыскивают, находят бутылку. Чуть совсем не выгнали с вечера. Все поникли. Тогда я выбираю пиджак пошире и выхожу. Возвращаюсь, перед учителем поднимаю руки – проверяйте. Он хлопает по груди, по бокам, по спине, не пропускает и брюки. Пусто. Ребята совсем расстроились. Заходим в класс. Я вытягиваю руки – не понимают. Из рукавов пиджака достаю по бутылке!

Меняю тему, продолжаю удивлять приятелей:

– Среди гаишников есть обходительные люди.

Тёзка, разумеется, первый:

– Не выдумывай!

– Еду вчера после изрядно выпитого, вы знаете, закоулками, прячусь. Уже практически ночь, а они, заразы, дежурят. Сразу за поворотом стоит наряд и несколько остановленных машин, развернуться негде. Один тормозит меня, подходит. Приоткрываю окно, сую ему документы, быстро закрываю. Идёт в свет фар, проверяет номер, возвращается. Надеюсь, что обошлось. Но он манит рукой: выходи. Я сижу, будто не понимаю. Стучит в стекло: «Выйдите, пожалуйста». Вежливый такой. Мотаю головой: не-а. Он снова: «Я вас прошу, выйдите, пожалуйста». Открываю дверь, держусь за неё руками, ставлю одну ногу, выпрямляюсь. Такого удивлённого возмущения я не слышал: «Вы же на ногах не стоите!» – «А вы считаете, что я должен ездить стоя?» Смех гаишника слышу тоже первый раз. Возвращает права: «Тебе куда?» Называю адрес. «Доедешь?» – «Видели же, как я аккуратно». – «На мост Александра Невского не суйся. Удачи».

Прощаюсь со своими и с рюмочной.

– Что случилось?

– Сын приезжает, будет поступать в «Бонч».

– У тебя же дочка.

– Да, но не моя, её отец в Академгородке работает. А сын – мой, от первой жены.

– Это вторая?

– Не ставь на счётчик.

Каждое утро на работе один вопрос: какие успехи у сына?

– Внешний вид – отлично, – показываю я фотографию.

– Это же молодой Хемингуэй, не различить.

– Об этом сына и спрашивают: «Бабушка в Испании не воевала?»

Остальное лучше не обсуждать. Учитель я плохой, ученик мой ещё хуже. Может, стоило попробовать литературный институт? Он много читал, и язык подвешен. Нанял профессионального репетитора.

Вечером не остаюсь играть в шахматы:

– У меня партия дома, там цейтнот.

Экзамены прошли как раунды в боксе, только без синяков. Ставить их ему уже поздно. Володька устроился на работу, пожил недолго у нас и перебрался в общежитие, мотивируя тем, что оно рядом с заводом. Это так, но мотив в другом – не привык к нравоучениям.

– За две недели не выучить то, на что отводилось два года. Почему теперь не занимаешься?

– Голова другим занята.

Новые приятели, такие же оболтусы, вечера тратят на выпивку. Володьку даже к психотерапевту водил. Ничего страшного не нашли.

– Пройдёт год, получишь разряды токаря, кого там ещё, потом армия – и что? Останешься таким же (неприятных слов не говорю) на всю жизнь. Тебя это устраивает?

Сын повременил немного и вернулся к маме, в Пермь. Мои родители, из-за кого я, собственно, в Ленинград и перебрался, расстроены больше всех. Володька первый класс у них учился, пока мы с женой перебирались из города в город.

Никогда не знаешь, какое неожиданное знакомство может всё изменить. Хорошо, если к лучшему. Все на это надеются, даже те, втайне от себя, кто это «всё» давно имеет.

Позвонили из отдела кадров:

– Людей заказывали?

– Заявка у вас.

– Троих возьмёте из электротехнического?

Сидят у меня в кабинете три девушки, одна – будто в честь неё назвали популярный тогда фильм «Самая обаятельная и привлекательная». У неё есть всё, и всё на месте, в том числе настороженность. Одета так, как именно она и должна быть одета. Часто девушки носят что-нибудь броское: вот она я! У таких этого самого «я» и нет, а есть то броское, что надето. Здесь же, напротив, выделить нечего, всё к месту. Какое тонкое чувство стиля, надо же. Наверное, так у неё во всём. Но главное – большие глаза: они оценивают, не показывая этого. За улыбкой спрятано понимание и тайна, к которой хочется прикоснуться. Повезло кому-то, кто прикоснулся, но лишь в том случае, если он сам такой же. Впрочем, какое мне дело до неё? Тем более ей до меня. Я начальник, сотрудников много, девушек, как тогда говорили, ещё больше.

Меньше чем через месяц спрашиваю у Адика (и отмечаю, что не только из служебной необходимости, но и из любопытства, оправдались ли мои наблюдения):

– Как новая птица?

– А как ты сумел подметить? Точно – птица говорун Кира Булычёва, отличается умом и сообразительностью. Попросил найти ошибки в чужой программе – быстро справилась.

– Неплохое начало.

– Окончание не хуже – её диалог с тем, кто написал программу. «Пойду думать». – «Не наговаривай на себя».

При чём здесь новая птица – Ира? А ни при чём, оценил её верно, и точка. У нас с ней разные круги общения, к тому же разница в возрасте – семнадцать с лишним лет. Впрочем, почему лишних? Мне они нисколечко не мешают. Да и что может помешать мужчине, у которого «всё» есть? При встречах я, конечно, не отказывал себе в удовольствии пошутить. Ответом был смех в коридоре или в кабинете, где она сидела и куда я заглядывал, разумеется, по делу. Нередко видел там ребят из других отделений, потом сказали, что они здесь отираются в попытках развить с ней знакомство.

Иду к Адику. Приоткрыл дверь, но он появился в конце коридора. Я его жду и слышу: «Ты сегодня особенно красивая». Другой голос с ним соревнуется: «Почему сегодня? Ира всегда такая».

Заходим. Сидят двое не из нашего отделения. Внешний вид, что ли, приучил их к развязности? Адик не выдерживает:

– Опять в нашем огороде сорняки.

– Почва хорошая.

Говорят, что я отличаюсь вежливостью, но прополоть не мешало бы. Хотя ребята неплохо смотрятся, в меру спортивные. Впрочем, что такое мера? Другому её определяем со своей колокольни. Себе меру устанавливаем, когда выпиваем, вдобавок тут же и нарушаем. Эти будто нарочно совершенно разные, начиная с роста и кончая манерами. Высокий сидит, демонстративно закинув ногу на ногу. Такую неуважительную позу я могу позволить дома как пренебрежение (скорее всего, справедливое) к самому себе.

Глянул на часы – до обеда ровно час.

– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.

– За что?

– Не «за что», а «на что» – на часы. Ваши спешат на сутки.

Завтра как раз перевод стрелок на летнее время.

Обиженные засуетились и перед дверью (на самом деле перед Ирой) разыграли сценку, наклоняясь поочерёдно и раскидывая руки:

– Прошу вас вперёд, пожалуйста.

– Нет уж, позвольте, сначала вы.

И растянули улыбки. Но никто не реагирует на «Ревизора». Тогда который повыше оборачивается ко мне, для них я – ревизор.

– Приходите в обед, в теннис поиграем. – Им всё нипочём, но отыграться норовят.

Вечер, четверг. Наших в комнате нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове сидит один из тех, кого вижу здесь чаще других, застенчивый такой, рассеянный. У него извиняющийся голос:

– Жду. Договаривались в пятницу.

– Пятница у нас завтра.

С какой стати «у нас» и при чём тут я? Она не ко мне приходит – на работу.

Утром останавливаю её в коридоре:

– К тебе вчера… Робинзон приходил.

– Многие о себе так думают.

Шутки шутками, но, когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался: могу что-то предложить и я, точнее себя.

– Если будут проблемы, обращайся.

Какие есть ежегодные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сели с завотделами его обсудить – повышение зарплаты. Процедура стандартная: приходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность младшего научного сотрудника.

Пётр спокойно ждёт. Плотно сбитый, воплощение уверенности, кажется, что никогда не напрягается; он педант, не торопится, всё делает тщательно, смотрит в одну точку – не пропустил ли чего. После курилки на лестнице, где собираются затянуться «за компанию», он идёт мыть руки с мылом – чтобы запаха не было. В туалете он тоже долго моет, создавая очередь, и парторг, бывший моряк, советует: «Ты лучше один раз помой то, что держишь, чем десять раз потом мыть руки». «За компанию» – привычное объяснение у многих, и не только этому занятию. В колхозе, куда осенью возят на уборку урожая, на своей грядке ничего не оставляет. Чтобы уйти всем вместе, приходится ему помогать. Дома жена ругает: «Что ты всё копаешься?» – «В программировании это важно, не наворотишь ошибок». Она не отстаёт: «Всё имеет свои границы. Один дотошный бухгалтер не мог не докопаться до каждой цифры, откуда она взялась. В отпуске решил убедиться: сколько капель содержит ведро воды. Начал капать и считать, потратил пол-отпуска и заполнил полведра». – «Почему не полное?» – «Забрали в психушку».

Адик подскакивает, большая голова даёт место мыслям разного характера. Один раз предложил уходить в отпуск всем институтом сразу: отделы связаны тематикой, и если кого-то нет, то остальные всё равно вынуждены ждать. В другой раз убеждал запретить ходить в галстуках. Они мешают настроиться на общее дело: ты должен быть сам открытым, без барьеров, и видеть, что другой тоже нараспашку, ничего не утаивает. Адика никто не зовёт Адольфом, в том числе и он сам себя. «Откуда такое имя?» – «А чёрт его знает, я не про отца». Невысокий, щуплый, не может усидеть на одном месте, видимо, поэтому ищет новенькое и пытается в отделе внедрять. Можно ли к этому отнести повесть, которую он никак не допишет (она о нашей жизни)? «Осталось совсем чуть-чуть, в смысле в повести». Наверное, витает в облаках, потому что ещё лирические стихи пишет. Вот и сейчас не успел спуститься на землю:

– Иру нужно перевести досрочно.

В этом тоже углядел новенькое и норовит пролезть вперёд.

У Петра задвигались широкие скулы, прожёвывает услышанное: что будет дальше? – и выжидательно морщится.

Лицо третьего завотделом, и так длинное, вытянулось до неприличия. Для себя он ничего не просит: неловко, другим нужнее. А тут давно хлопотал за своих сотрудников и от такой наглости возмущается:

– Это не комильфо!

В школе учил французский, чем гордится (загнутый к губам кончик носа это подчёркивает). Живёт в центре, своё худое тело засунул в коммуналку: «В большой квартире я вообще потеряюсь». Когда случается завалиться к нему небольшой компанией, человек пять, по-тихому выпить, тут соседи и обращают внимание. «Вас много!» – «Пятеро – это много?» – «Для нашей квартиры – да». Он вздыхает: «Замечают то, что мешает».

– Наоборот, комильфо, – расставляю я точки над i и добавляю, вспомнив профессию отца: – В боевой авиации был приём обучения «делай, как я».

Ожидаемое недоумение на лицах, и я достаю джокера:

– Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы не было обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

Бездарное время, с чего я начал про Ленинград, было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его полном отсутствии, – дежурный обмен улыбками.

Заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, – билет отдаю тебе. Там будут приятные люди.

– С врачами не помогу: знакомых, к счастью, нет. За билет спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили, там проводят вакцинацию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Навстречу шагает тот, который не понял про Робинзона Крузо. Здесь решил отличиться, но не нашёл ничего лучшего, чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стой… тьфу, не стой, а иди, куда шёл, не моё это дело. Да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, а соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Из-за предупреждения Адика слегка задержался, но к началу успел. Открываю дверь в ложу, там полумрак. От света из коридора внизу что-то поблёскивает – ботинки молодого мужчины (по сравнению со мной). Рядом одно свободное место (хорошо, когда не любят опаздывать). Мужчина – высокий, излишне плотный, с аккуратной бородкой, видно, что продолжает традиции интеллигентной семьи, и этим сразу располагает к себе. Женщины разместились впереди. Спектакль не начинается, и, пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – разливаю «Мартель». Он помягче, не добавляет резкости к первой встрече. Специально, будто кто-то подсказал, впервые я захватил серебряные стопочки. Их подарили друзья в Академгородке, когда узнали, что уеду. Они напутствовали: «Мы расстаёмся. Но ты поставишь стопки и почувствуешь, что мы вместе… Не отвлекай нас излишне часто, тем более по пустякам». Лучше подарка для меня было не придумать. К тому же стопочки красивые и удобные.

Интеллигент оживился:

– Достойное начало для знакомства, мне нравится. Юра, – протягивает он руку, ожидаемо сильную, и представляет сидящую перед ним: – Моя жена Лена.

Около Лены замечаю оглянувшуюся Иру. Встретились наши удивлённые взгляды: мой – приятно, её – не знаю (с какой стати я здесь оказался?).

Юра, похоже, привык быть в центре внимания, берёт инициативу в свои руки, благо есть во что взять: «За театр». Ира расширяет тост: «За жизнь, какая она есть». Моё появление вынудило так сказать? По тону не поймёшь, хорошо это или нет. Действительно, не напрасно ли я сейчас «отвлекаю друзей» из Академгородка? Лена рюмку берёт: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам». Её недовольство Юра спешит загладить (похоже, что заниматься этим приходится часто):

– Послушайте, как удачно соединились оба тоста в рассказе моей мамы. Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном: отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что он – Лемешев, не Жермон – выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился быстро. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак; думаю, что многие пробовали в таком состоянии. Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда таким образом добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и… Мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним, – вот-вот конец сцены, а у него не получается. Не с первой попытки, с трудом ему удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

В антракте и мы стоим, у столика. Юра на полголовы выше меня, в полтора раза пошире, но не в плечах, и, соответственно, тяжелее (если и занимался спортом, то сидячим). Тем не менее пышет здоровьем – не подойти. К нам и не подходят: он единственный в кафе, у кого шкиперская бородка (скорее – борода), усы и шевелюра (в отличие от моей, длинная и кучерявая). Как и в ложе, треплет бородку после выпитой рюмки и продолжает рассказ, очевидно, обращаясь ко мне:

– Я занимаюсь тем, что не видно, но ощущается, в том числе в этом театре.

Допиваю свою порцию в размышлении:

– Климатом.

– У меня фирма с таким названием, по этому направлению в Русском музее я главный. Надеюсь, будем встречаться. – Пожимает мне руку ещё раз. – Мои друзья все хорошо соображают.

После второй рюмки он продолжает:

– Я с приятелем, Володей Шенкманом, в школе пил лимонад. Подросли – сменили напиток, стали писать стихи. Связано ли это? А как с этим у тебя?

– Если о стихах, то писал до смены напитка, и тоже с приятелем, Женькой. Русский язык вела ужасная учительница. Я придумал, что в войну она была шпионкой. Женька от стишка пришёл в восторг, но увидели мои родители.

– О результате догадываюсь.

– Не стало желания не то что стихи писать, а даже неприличное слово на заборе.

– У нас лучше: Владимир печатался, пошёл дальше меня, – к сожалению, и в выпивке. Я написал огромное количество гениальных стихов.

– Это по его определению. – Лена встаёт и отлучается с Ирой по своим делам.

– Бывали стихи и не очень, соглашусь, дарил их направо и налево. Девушки разделились на две категории: те, кто любил меня, и те, кто любил мои стихи. Когда возникло исключение – девушка, полюбившая и меня, и стихи, – я женился.

– Мой друг в Академгородке, Сергей, пишет стихи исключительно направо.

– Почему?

– Налево его принимают по другому поводу.

Утром не успел сесть в кабинете, как затрезвонил телефон, межгород. Звонок в такую рань не предвещает ничего хорошего. На сей раз вышла приятная ошибка: это давний приятель, Сергей Купреев. Везёт мне на друзей с харизматичным именем. Он научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике. Я не один раз ему жаловался: народ у нас толковый, работать умеет, а занимаемся мелочовкой. Могли бы делать перспективные системы. Он обещал подумать. Но кто я такой? Простой мечтатель вместе с такими же приятелями, со стороны сказали бы – собутыльниками. И вот неожиданный звонок.

– Готов принять?

– С утра?.. С тобой – да.

На следующий день принимаю, его самого. Сергей точен, как часы, но останавливается:

– Подождём коллегу из Киевского института кибернетики, прилетит через полчаса.

– Зачем?

– Сюрприз.

– Любишь делать приятное.

– Как и ты.

Отправляю самого быстрого за кофе к Гале: «Предупреди, что для моих гостей!» Кофе получился лучше обычного, и киевлянин соглашается с чем-то, что обсуждали раньше с Сергеем:

– Если Борис умудрился разобраться с кофе, то с программами вопросов не будет.

Я заглядываю Сергею в рот за продолжением, а он смеётся:

– Коллега прилетел глянуть, почему на базе именно твоего отделения планируем создать Институт по технологии программирования в рамках Совета экономической взаимопомощи. В Киеве готовое отделение, даже название совпадает.

В ответ моей довольной физиономии Сергей хлопает по плечу:

– Ты же просил.

– Невероятно круто! Наконец-то получим новую технику и очередь желающих к нам на работу.

– Погляжу, как твои ребята запрыгают от восторга.

Заглянули мы в кабинеты.

– Ребята со степенями есть?

– И девушки тоже.

– Не чураешься… национальности, это на пользу, – на ушко похвалил меня гость.

В Ленгорисполкоме нас заинтересованно выслушали: Сергей умеет изложить так, что неверующий пойдёт в церковь; при его должности иначе нельзя. Но нашему предложению действительно можно позавидовать, поэтому и вопрос был один. «За чей счёт?» – «СЭВ».

– Отлично. Вы и с институтом кибернетики согласовали, значит, выбор Питера правильный. Делайте. Поможем.

Успокоенно выдыхаю. На прощание киевлянин жмёт нам руки. Я спрашиваю у Сергея:

– Почему не самолётом?

– Сидеть там вместо того, чтобы с тобой в ресторане? В поезде заодно и посплю.

Наконец-то мы с Сергеем принимаем – делаем то, о чём договаривались по телефону. Его тост «За новый институт!» я поддерживаю не один раз.

Всё идёт «лучше не придумаешь». Но мой генеральный директор, скорее всего, решил, что так будет недолго, нас выделят в самостоятельную организацию и он останется без специалистов. Обратился в Ленинградский обком партии, ему там было к кому. В результате – не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.

– Да они что, совсем? – Комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам по науке, неси документы.

Меньше чем через неделю звонит: «Зайди вечером».

Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю»; бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.

– В министерстве утвердили. – Привычным движением разливает. – Просили дослать партийные документы.

– Не состою.

Рука у него застыла, недоумение вижу первый раз.

– Твоя должность обязывает быть в партии. Как тебя назначили? Впрочем, пустяки, задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня. По его лицу видно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время. Я вспомнил Ахмадулину: «…и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки».

– Жаль. Я не про партию – про институт. Что ж, тогда – за порядочных людей.

Выпили.

– Я подумал, что будет у меня в заместителях орденоносец, тебе ведь на выставке за систему орден дали.

– Разговоров больше, «Знак Почёта». Там у меня был завлаб: жена в соседней лаборатории, дети растут, квартирка тесная, перспективы расширить никакой.

– При чём здесь завлаб с его проблемами?

– В жизни не так много настоящих удовольствий, а тут сам себе взял и доставил. Убедил руководство, чтобы отдали ему. Походил по инстанциям, выделили им жильё. Сказали, что без ордена никогда бы не получил. Сделать необходимое другому – что может быть приятнее. Хожу и радуюсь – пусть завидуют.

– Хороший тост – «Чтобы был повод выпить за добрую зависть».

Что мы и сделали.

– Интересно, а как тебе у нас жильё дали?

– По причине беспартийности и тянули. Я плюнул (хотел было сказать, что не попал, но остерёгся), взял к отпуску дополнительную неделю и укатил с ребятами в Карелию, в Чупу. – Ловлю удивлённый взгляд и, похоже, опять огорчаю: – Не на дачу к Ельцину, но вообще-то недалеко – на строительные работы для новой шахты. Заработка с лихвой хватило на взнос в кооператив.

Говорить о сорванных планах бессмысленно, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– «Попасть» – точное слово.

Далёкий уже 1968 год, Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами – для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, на букву… Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома́ в лесу, заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем с таким же градусом внутрь. Большое объявление: «Помогите белкам», внизу приписка: «…и МНС».

Молодые лица имеют одинаковое выражение на научной конференции и при покупке раз в неделю мяса в столе заказов. На них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам; бывало, что давали почитать на одну ночь, – очередь. Надписи на стене в институтском туалете заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме: «Мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

Восьмое марта. Фестиваль авторской песни – перед Домом учёных не протолкнуться, в фойе монотонный гул. Записи на плёнках слушали, но все хотят вживую, глаза в глаза. Мы с другом, Виктором Григорьевым, простые смертные, и не надеялись попасть, но с билетами несказанно повезло, хотя в данном случае как раз было сказано его приятелем, тоже экономистом: «Предлагаю сэкономить. Даю свои». – «Что случилось?» – «Летим с женой в Москву. Не волнуйся, по делу». – «Тогда беру».

Зал сумел вместить больше тысячи человек. Сели в проходе, потом встали, чтобы дать место и другим. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Мы достали фигу из кармана и показали – остались все; некоторые пересели к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, но ждали Галича. Мы, да и другие, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче, – не нужно дразнить гусей. Он завершает концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин потом рассказывал, как Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз), и пошёл на сцену с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо. Затихли струны; зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал – наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня – «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «Трубят…» И тут раздался выстрел. Кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.

После концерта они шли вместе, и Кукин поделился своими переживаниями:

– Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли.

– Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.

Академики не удержались (для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре); не удержались сами исполнители.

Но в итоге всё равно остановили: фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей книге воспоминаний напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: «Конец оттепели, надежда рухнула…» Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч; Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

Первомай. Флаги, как ни старались организаторы, бездушно висят, из репродукторов гремит торжественная музыка. Перед Домом учёных – трибуна с представителями партийных органов и руководства Академии наук (кто-то из них был на концерте). Работают телекамеры; напротив, на тротуаре, плотно, как пшеница в урожайный год, стоят зрители. Движется колонна демонстрантов. На обочине плакат – улыбающийся Ленин в кепке машет ладошкой: «Верной дорогой идёте, товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, – приглядевшись, можно разобрать: «…но не в ту сторону».

Мы стоим в начале проспекта, готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках, чтобы издалека видно было. Другие товарищи принимают, по своей инициативе, по пятьдесят граммов. Я отношусь к другим; успел принять, а меня заставляют нести знамя – почётная обязанность победителя соцсоревнования. Заменить рюмку на палку? Отказываюсь, мои требуют: «Знамя не тебе дали, а отделу, неси!» Уподобляюсь Власову на Олимпиаде: держу знамя одной рукой, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги, безуспешно призывая к крикам «ура». Одним словом, всё как обычно.

Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята, студенты университета, растянули транспарант во всю ширину дороги – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители – аплодировать. Между ними стали выделяться серые личности в штатском – не знают, видимо, что делать: телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть. Мы прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте – и бегом в толпу, отдельно друг от друга». Удрали.

Стою со своими ребятами, обсуждаем очевидный вопрос: почему не мы? Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге зашли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:

– С вами шли те, что с лозунгом?

– Не с нами – впереди.

– Можно вас?

– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают: «Можно Валю?» – один сотрудник отвечает: «У нас всех можно». Я ко всем не отношусь.

– Тут не до шуток, мы на службе.

Пролетает стая голубей с хорошей кормёжки и роняет большие «кляксы». Одна попадает ему на погон рядом со звёздочками, в нужное место.

– Вас уже повысили.

Который в гражданском смеётся – похоже, старше по чину, понимает бесполезность разговора. Младший вытирает пятно платком, сворачивает его и убирает в карман – улика. Молча уходят. И мы молчим. Стыдно, перед собой. В сторонке дожидается Сергей, карманы солидно оттопыриваются. Похлопал по бутылкам:

– Как знал, что будет причина выпить.

Долгожданный вечер. Сергей, собиравшийся в Ленинград больше года, наконец-то сидит у меня в кабинете. «Сидит» – не то слово: он стоит у стола и, наслаждаясь приятным запахом, режет сыр, которого в Новосибирске не купишь. У него длинные пальцы пианиста: когда держит понравившуюся девушку за талию, то играет ими вальс Мендельсона. Здесь проще: выбирает кусочек поменьше, водит у носа, не торопясь разжёвывает и демонстративно причмокивает. У меня наготове бутылка отличного (не по Райкину – отличного от других), настоящего французского коньяка, как водится – уже неполная (не удержались с ребятами, чтобы не попробовать).

Стук в дверь (так принято), заходит Ирина.

– Извините, если помешала.

– Отложенное удовольствие больше. – Сергей в своём репертуаре, не может не обратить на себя внимание.

Хорошее дополнение к вихру на макушке, на всякий случай он его и приглаживает. Не зря в старину у молодых девушек (да и постарше) были альбомы, в которые им писали посвящения. «Писателям» они были благодарны. Брошенные слова, как семена, где-то взойдут.

– Читаю вечером лекцию, – поясняет Ира.

– Хочешь, чтобы послушал?

– Машинное время не меняют!

– Договорюсь.

– Спасибо.

Обычный диалог, с дополнением: моя попытка пошутить и её необязательное, подчёркнутое «спасибо».

Ира прикрывает за собой дверь. Сергей с завистью (привычка такая) отмечает:

– Красивая. Давно у тебя?

– Год, наверное, не помню точно.

– Х-ха! Раньше помнил. Когда ездил выступать на конференциях, к тебе девушки прилетали, за дополнительной информацией.

– Не поверишь, мыслей таких нет.

– Конечно, не верю.

– В том-то и дело – у нас любовь.

Он меня останавливает, удовлетворённо кивает и подаёт рюмку:

– Всё начинается со встречи, часто случайной, – за неё.

Мы чокаемся, берём в рот по маленькому глоточку, перекатываем драгоценную жидкость, наслаждаемся. Получаем то самое удовольствие, но главное – от встречи. Делаем ещё по глотку.

– Хорошо-то как.

– Жаль, что не всё хорошее полезно.

Допиваем, его реакция не заставляет себя ждать:

– Шикарный коньяк.

– Специально для тебя привёз, из Венгрии, на совещании был по нашей тематике.

– А ещё жалуешься – не интересно тут.

– Это как северное сияние: красиво, но без толку. И не каждый видит.

Сергей вертит за ножку пустую рюмку, добиваясь положения, при котором её незатейливый орнамент под лампой начинает отсвечивать разными цветами.

– Выпьем за то, чтобы видели.

Я наливаю и возвращаюсь к его неверию:

– Любовь у нас к театру!

– При чём тут театр?

– У Станиславского: «Театр есть искусство отражать», в том числе и того, кто рядом. Эмоциями человек раскрывается, как цветок под солнцем. Я Иру и разглядел – такая цельная натура.

– Натуру без тебя вижу. Почему ближе-то не познакомился?

– Завести интрижку? Вряд ли получится. Кто я такой, чтобы на меня обращать внимание?

– Не прибедняйся, выглядишь на все сто.

– Когда это я ограничивался ста граммами? А «выглядеть» – от глагола «выглядывать». Я прятался?

– Поэтому тебя в органы и вызывали.

Я не графская развалина (хотя бабушка рассказывала про какие-то корни), достаточно спортивен, что видно; характер, может быть, и не нордический, но в «порочащих связях замечен не был». Девушки обращали внимание, не без этого, – не так чтобы сразу вешались на шею, но завести отношения были не прочь. Я принимал это, хотя и не особенно. Не очень-то нравилось просто служить той самой вешалкой и время от времени перебирать гардероб – не пора ли его поменять. Мне этого недостаточно. Хотя какой мужчина откажется от чего-нибудь прекрасного, пусть и недолговечного. С другой стороны, ещё вопрос: у нас были девушки или, наоборот, мы у них?

– А если получится, – заканчиваю я, – испорчу ей жизнь. Ради чего – моей прихоти? Ира высокого полёта. С ней интересно разговаривать, а обращаться хочется на «вы».

– Ладно, а что с «дополнительной информацией»? – задаёт он животрепещущий для него вопрос.

– Есть такая, правильнее – такие. Но это не трогает, как хотелось бы.

– Зачем тебе подвиги? Дома нелады? Жена по-прежнему считает, что во всём права? Не собираешься, случайно, уходить, как в Академгородке сделал?

– Там через несколько дней она себя пересилила, пришла ко мне, и я вернулся. Здесь мы ближе не стали.

– Я на тебе коньяк заработал.

– Поделись.

– Когда ты уехал в Ленинград, с ней не расписавшись, наши в один голос заявили: «Всё, найдёт другую». Я и поспорил: «Борис не такой».

– Семью бы здесь не прописали. Меня одного, с приглашением, и то сколько мурыжили.

– Из-за чего всё-таки прилетел и женился?

– Она с маленькой дочкой бросила успешного мужа, обеспеченную жизнь.

– Ты же не уговаривал.

– Но развелась-то она из-за меня. Подруги её ругали, а сейчас бы и вовсе затюкали: «Мы тебе говорили, говорили».

– Ответственность за чужие поступки?

За что и выпили. Я не привык, в отличие от Сергея, выкладывать подробности своих увлечений, отшучиваюсь:

– Одни, неприкаянные, решают вопрос «самостоятельно»… – Замечаю, что он ухмыльнулся. – Другие, на Западе, участвуют в соревновании «кто больше соблазнит девушек за вечер». Какой-то москвич хвастался записной книжкой с именами восьмисот шестидесяти таких девушек – «собранных» не за один вечер, конечно, – и, как в «Двенадцати стульях», говорил: «У меня все ходы записаны».

После третьей рюмки он начинает издалека в дурацкой манере чтения докладов, к которой привык:

– Давным-давно господствовало представление о Прекрасной Даме, даме сердца. Времена минули, индивидуальное понятие сменилось на обезличенное – прекрасный пол. Не мудрствуя лукаво, пользуются его услугами. Известных примеров достаточно, есть даже среди наших нобелевских лауреатов. Их немного, лауреатов, но примеры есть. Показательный – Дау. В научной среде к нему так уважительно обращались, разумеется, не из-за чрезмерного, по мнению некоторых, в том числе его жены, внимания к этому полу. Какой физик-ядерщик в Академгородке не мечтал работать у Будкера[1]: глаза, борода, огромный лоб – праведник. Наверное, так Моисей выглядел, не напрасно ему верили.

Мне надоело, и я прерываю:

– Сказал бы просто: добрался до Галки.

– Да. Но я о другом. Отношения у нас давно, встречаться особо негде. А энергия несущихся навстречу друг другу сердец при столкновении несравнимо больше. Будкера уже нет, а её муж вечно занят, некогда ему отвлекаться на семейные вопросы: в институте ставят эксперимент за экспериментом. Она тоже поставила… замок на дверь в свою комнату – он всё равно не соглашается на развод. Принял я её приглашение, убедившее, что у мужа до глубокой ночи эксперимент, и решился сменить обеденное «меню». Живут они в пятиэтажке, на третьем этаже. Машину оставил подальше, у торгового центра. Во дворе дети бегают, кто-то домой есть ходит, не так уж и я приметен. Не прошло и пяти минут, как мы заперлись у неё в комнате, инстинкт сработал… Щёлкает входной замок, несколько человек ругаются по поводу неувязок в лаборатории. Зараза! Хорошо ещё, что ботинки у входа не оставил. Муж стучит к нам: «Я знаю, что ты дома, свари кофе» – и проходит с сотрудниками на свою половину. Есть у меня, может быть, несколько секунд, а может, и нет. Галка бесшумно открывает свою дверь, затем входную, я в носках, на цыпочках, выскакиваю и несусь по лестнице. Следом выбегает муж. «Кого выпустила?» – «Показалось, что звонили». Отталкивает её, кричит приятелям: «Смотрите в окно» – и бежит вниз. Слышу, как через какие-то секунды хлопает дверь в парадной, затем не такие уже быстрые шаги обратно и разочарованный голос: «Никого». Я стою… на пятом этаже, держу в руках ботинки и вдыхаю полной грудью. Затем сажусь у стеночки, надеваю их и завязываю шнурки. Разве можно было представить, что возня со шнурками способна доставить удовольствие?

– На худой конец, мог бы сходить в другое место.

– У меня не худой. Не капает.

Выпили за то и за другое.

Сергея я не всегда понимал. Он любит волейбол, шахматы и девушек. В спорте увлекается длинными дистанциями, в отношениях с девушками – короткими. Ему нравится ходьба спортивная и ещё та, про участников которой говорят «ходок». С точки зрения внешности – обыкновенный мужчина, на улице не обратил бы внимания. Единственная броская деталь – непокорный вихор торчит на макушке. Может быть, это и привлекало девушек?

Проводит он у себя оперативку, ждут задержавшуюся сотрудницу. Та прибегает, извиняется. Думали, что Сергей будет ругаться, как обычно в таких случаях, но неожиданно для всех он смеётся. Причину не объяснил. Дело в том, что среди присутствующих были три женщины и со всеми он был близок, в смысле «прекрасного пола». А с опоздавшей – нет (ещё нет, вот и смеялся). Мой вопрос «Зачем тебе это нужно?» не ставит его в тупик.

– Само собой получается.

– Они друг о друге знают?

– Хочешь, чтобы спросил?

«Верность для мужчины – как клетка для тигра», – говорил про таких Бернард Шоу.

Женский праздник, звоню ему домой, жену не застал. Слышу – что-то ест.

– Поздравь свою половину.

– Нет половины.

– Почему нет? У нас равноправие.

– Какое равноправие? Когда к тебе девушка пристаёт – её личное дело; если ты к ней – уголовное.

– Скажи, что для неё есть подарок.

– Интересно. Какой?

– Ты.

– Кх-кх, кх-кх… Чуть не подавился.

– Лишь бы не она.

Звонит местный телефон. Вроде некому в такое время. Ставлю рюмку, беру трубку.

– …Попроси ещё, скажи, что завтра отдам.

– Твоя Ира? – уточняет Сергей.

– Да, но не моя. Времени ей не хватило.

– На тебя?

Он погрустнел, допил остаток в рюмке: «Насчёт любви к театру», помолчал и плюнул три раза через левое плечо.

– Знаешь ведь, о чём я до сих пор жалею. Не иди и ты на поводу у случая. Помнишь, как я остался с носом? Выпью – лежу вечером и ругаю себя: дурак.

Я подумал о себе и тоже сплюнул.

А дело было так. Сергей необычно тщательно готовился. К чему – знают три человека: он сам, та, из-за которой хлопоты, и я. В значимые события он меня посвящает.

– У тебя опыт больше, два раза женат. Поехали, посмотришь.

– Ты в лес ходишь чаще, зато я – дальше.

Мне и самому интересно посмотреть, почему он её выделил. Девушек у него более чем достаточно, на мой взгляд, и времени на кого-то даже не хватало… или мешали обстоятельства, иногда ужасные.

Как-то сплавлялись тесной компанией по реке Или в майские праздники. Красота, вода тёплая. На очередном острове лес, причалили закусить свежей рыбой. Сергей на лодке повёз девушку на другую сторону. Они первый раз вдвоём и решили вначале выкупаться. Окунулись. На моторке проносится мимо рыбак, разворачивается, сажает их к себе и отвозит метров на пятьдесят. Глушит мотор и показывает на дно. Там лежит сом – больше двух метров, и пасть с локоть. Девушке стало плохо. С Сергеем она перестала общаться, и он до сих пор расстраивается, будто не выполнил самое главное в жизни (я не про сома).

На этот раз Сергей задумался: не завести ли более тесные отношения? Хотя близких, да, собственно, и никаких, отношений ещё не было, просто сразу, как говорят, запал. Девушка живёт в городе, добираться до неё, в смысле доехать, больше часа. Один раз договорились они встретиться у оперного театра: это не только красивое здание – оно самое-самое крупное в России (из театральных), а монолитный купол – крупнейший в мире; под стать и портал из двадцати четырёх колонн. Она с билетами на «Дон Жуана», он тоже с билетом – на самолёт (срочная командировка), и с извинениями. В другой раз объяснения другие, извинения и просьбы его простить – те же. И таких «разов» было три. Красавица возмутилась: «Хочу наконец рассмотреть, как ты выглядишь. Может быть, специально увиливаешь?»

Сегодня у Сергея в плане: на вечер – четвёртая встреча в театре, на день – давно назначенное мероприятие, на утро – обещанная метеосводкой погода. Утро не обмануло: температура воздуха за тридцать градусов. Народ ломанулся на Обское море; на пляже «Солнечный» при такой погоде теснее, чем на Чёрном море. Есть навесы от солнца (в Сибири!), под одним – медпункт, он без работы. У врачей за дежурство на этом месте настоящая драка.

Сергей хочет отказаться от нашего мероприятия:

– Предупредила она меня, что это последний раз: «Не придёшь – всё».

Убеждаю его:

– Ты что, обалдел? Делаешь вид перед женой, будто занят работой, причём если повезёт, то до утра. Она с подружками давно купается, и мы до вечера успеем: вода – сиди хоть два часа.

Напротив пляжа – остров. Приезжие, услышав название, удивляются: «Тайвань?» Оно и понятно: как в Китае – далеко от берега, а добраться хочется. На нашем – уютный (справедливее – приютный) лес, густой, с полянками и кустами, есть где укрыться от нескромных взглядов с лодок или яхт, отсюда и название, из-за романтической цели посещения, – «Тань-Вань». Давно мы хотели доплыть, пусть это не один километр, и цель другая, спортивная.

К продавщицам мороженого волнуется очередь – не достанется. В тени сосен прячутся девушки в неоткровенных купальниках, боятся сгореть (от солнца и на экзаменах), обсуждают поступление в университет. Недалеко похрапывает большое тело. На длинных чёрных трусах лежит табличка из кабины телефона-автомата: «Не работает». Песок горячий, но в волейбол играют. Приятели зовут в кружок, где поприличнее состав, но мы стартанули к острову. Надвигается тучка, но время есть: пока дождик пройдёт, пока песок высохнет. Тучи бывают грозные – молодые, чёрные, налетают, швыряют молнии куда попало, пугают громом; эта – старая, с проседью, еле тащится, бояться нечего.

Она одарила тёплым ливнем. Народ рванул в море: вода сверху и снизу. Прыгают взрослые и дети, маленькие кричат от восторга. Капли размером с вишню. Старая туча оказалась ведьмой, как бывает в сказках, злой-презлой. Махнула раз молнией, и вишни созрели… на плечах, на спинах. Вначале град был редкий, но потом закричали все, на песке появилась ледяная крошка. Кому-то повезло: сразу заскочил под навес. Нам – не очень. Хорошо, что не успели далеко отплыть, но пока бежали к навесу, закрыв голову руками, мне их град разбил в кровь, голову пожалел (больное место?). Сергей сплёвывал кровь без перерыва. В медпункте очередь, его пропустили; врач зашил и залепил нос – смотреть страшно. В цирке было бы смешно: такой большой нос делают клоунам, они суют его куда ни попадя, за что и получают. Сергей, правда, тоже частенько совал свой в чужую семейную жизнь. И вот заклеили пластырем крест-накрест – сегодня на этом деле поставили крест.

– Больно? – Врача беспокоят слёзы, он ведь не знает, из-за чего они. Делает укол.

Летний дождь закончился быстро, в этом мы не ошиблись.

– Столько раз к ней ездил, умолял: «Посмотри на меня внимательно». И что она увидит?

– Бутылкой такое не искупить, – каюсь я.

– Что случилось? – всполошились в кафе, куда зашли передохнуть. – Вам чего покрепче?

После выпитой рюмки (не рюмочки) Сергей идёт звонить к телефону-автомату.

– Бросила трубку.

Пытается закурить. Пальцы не слушаются – сломал спичку, мою помощь не принял. За соседним столиком психует не совсем трезвый не совсем интеллигент. После своего неудачного звонка он призвал нас в свидетели: «Купи, купи… Взял на последние, а самих нету» – и показывает на стул, где что-то прикрыто газетой. После второй рюмки Сергей расстроился окончательно:

– Не берёт трубку.

Потом он с неинтеллигентным чередует рюмки и очередь к телефону. Один ломает больше спичек, другой сильнее ругается. Мы одной бутылкой не обошлись. Сосед на всякий случай в который уже раз пошарил в карманах и вздохнул: нету больше.

Посокрушался Сергей, посокрушался и ушёл звонить. Я налил ему полную рюмку. Возвращается злой, плюхается на стул, хватает рюмку, опрокидывает и застывает. Хочет шваркнуть об пол, но официант начеку: «Что-то не так?» Смотрит на нас. У Сергея впервые проснулась улыбка.

Увожу его домой, сосед нас обгоняет (походка человека, не сомневающегося в правильности своих действий). Он приветственно размахивает авоськой, в ней – бутылка, с которой его ждали. И ещё в авоське оказалась дырка. Бутылка выскакивает, подлетает и со звоном разбивается. Углубление на тротуаре становится лужей, в ней отражается безразличная луна. Он не верит, опускается на корточки, упирается руками в асфальт и застывает. По негладко выбритым щекам поползли слёзы. От каждой упавшей в лужу слезы луна вздрагивает и морщится. Нам стало её жаль. Брызги попадают на руки, он их слизывает и шепчет. Склоняет одно местоимение – «мою», «меня»; мат сквозь слёзы, мат отчаяния. Никогда не слышал, чтобы плакали матом. Нашли в карманах мелочь, я протягиваю. Мотает головой: «Не-а». Слёзы закапали сильнее. А ведь у Сергея такое же состояние, вот только никакие деньги ему не помогут. Засунул неинтеллигентному мелочь в карман рубашки, он выпрямился, утёр лицо рукавом: «Подождите, я быстро» – и понёсся за следующей. Мы – в другую сторону.

Домой к Сергею захожу первым. Жена тут же устраивает взбучку, опять мне.

– Кто обещал, что это не повторится? – Увидела его: – Ты не уехал? – И замолчала, когда он повернулся. Нет чтобы сказать спасибо, ведь не уехал же!

С красавицей вышло плохо, но её этот инцидент, скорее всего, уже не трогает и не тронет, а вот с Сергеем нелады. Звонил он, звонил несколько дней – не хочет она больше разговаривать. В результате обиделся сам (привычка к коротким дистанциям). Больше они не встречались. Мне он тоже ничего не говорит, не знает, правильно ли поступил. А узнать можно только тогда, когда сделаешь.

Рассказываю общему приятелю (про нос!), он сокрушается:

– Ничего себе.

– Себе ничего.

– Тут не до шуток.

Не объяснять же ему, что Сергею именно это и осталось – шутить.

Один разговор с Ирой, ещё один, потом ещё – и подумал (не наговариваю ли и я на себя?), что они интересны, по крайней мере мне, и что литературный мир нас сблизил. Стало их не хватать. Хорошо бы пригласить её в кафе, но, с одной стороны, неловко, начальник всё-таки, и при том на сколько старше. С другой, если честно, опасаюсь – вдруг откажется? Не хотел обрывать то, чего не было. Из ниточки незначащих диалогов не связалось ничего тёплого. А зима, между прочим, холодная. Хорошо, что на исходе.

Международная выставка оргтехники, я – член официальной делегации. Перед обедом возвращаюсь, в коридоре встречает Адик:

– Интересно?

– Смотреть и потыкать пальцем – не получить. Информировали, что будут содействовать. Пока вот презентовали по авторучке. – Достаю.

– Классная вещь!

Выходит с подругой Ира, нарядная, как весна, – зиму, что ли, провожали? Адик: «День рождения». Моя пауза затягивается: должен бы знать.

– Поздравляю! – Вручаю ей авторучку. – Такой напишешь хорошую диссертацию.

– Люди, рождённые двадцать девятого февраля, имеют особую энергетику. Они способны воздействовать на расстоянии, на меня например. – Это подходит с цветочком любитель тенниса.

В обеденный перерыв направляюсь поблицевать в шахматы. На партию отводится по три минуты, у основного соперника первый разряд. Это мой тёзка. Болельщики стараются подсказать ход, но не могут, а объясняют тем, что не знают, как обратиться, – отчества у нас тоже одинаковые. Ира занята другим – стоит в очереди. Видел и раньше, что она играет в настольный теннис (в названном выше фильме не умеют). За столом те, которых вежливо выставил из комнаты, – оказалось, что они наши чемпионы. Больше развлекают публику, чем играют.

Поздравивший объясняет Ире:

– Смотри, как бьётся низкий мяч. – Резко подкручивает, попадает и сразу обращается ко мне: – Что это вы, всё мимо да мимо? Вроде обещали, вставайте.

Показалось, что Ира глянула на меня с некоторым сочувствием. «Старый балбес, – это я про себя, – позабыл уже, что когда девушка нравится, то всегда может показаться, что она обратила на тебя внимание». Ребята просто решили расставить всё по своим местам: на работе ты впереди, а в обычной жизни, в очереди на сердце, – последний. Вообще-то я не занимал.

– Я своё место уступлю, – уговаривает противник поздравлявшего.

Почему бы, в конце концов, не попробовать? Решил присоединиться, тоже побаловаться. Началось с раздражения: ракетку всучили плохонькую.

– Посимпатичнее не нашли?

– Бантик привязать?

Размяться не дали. Соперник с довольной физиономией думает: «Сейчас я тебя» – и сразу подаёт на счёт. Кручёный мяч летит в угол стола. Я разозлился и… промазал. Следующий мяч, по той же причине, отправил мимо. Чёрт возьми, нужно собраться! Ира смотрит. Достал платок, подышал на ракетку, протёр, как в былое время делал: ну, заяц, погоди! Он успел оценить мой уровень и сразу после своей подачи отскочил, чтобы успеть принять сильный ответный удар. Он-то отскочил, а я положил мячик у сетки – засмеялись. При следующем ударе моя рука уже привычно вскинулась и мгновенно загнулась кисть – противник дёрнулся, но не в ту сторону. Ещё мяч я быстро выиграл сильным ударом. Противник заработал пару ехидных замечаний коллег. Наказывать его дальше или не стоит? Но он решил объяснить: «Ракетку не ту взял». Посмотрим. Начинаю гонять его влево, вправо, специально даю возможность принять. Бедный отбросил мысль о нападении – лишь бы отбить. Он носится, а я стою на месте и каждым ударом круг «забега» увеличиваю. На очередном развороте его ноги заплелись, и пришлось бедняге уцепиться за стол. Народ захихикал, значит, достаточно; подкручиваю мяч, чтобы отскок был высоким, – и соперник заведомо успел. Мой подарок он не оценил и вложил всю силу в удар. Я ожидал, куда будет бить, и успел подставить ракетку. Мяч с такой скоростью отскочил, что пролетел под его вытянутой вперёд рукой.

Слушаю комплименты по поводу приёма мяча и вижу недовольное лицо Иры. Кем?

Подаю простенько, он легко забивает, я извиняюсь:

– Некогда.

– А как со счётом?

– Ничья.

– В следующий раз возьму другую ракетку, – оправдывается он, видимо, перед Ирой.

– Не забудь бантик привязать.

Ругаю себя и оправдания не нахожу. Зачем так сделал? Это не глупость – много хуже. Играл я прилично, поэтому к столу с любителями не подходил. Разве можно показывать своё превосходство, зная об этом? Какое имеет значение, что они тоже хотели? Нашёл в чём равняться. И потом, ровесники сражаются за неё. Зачем полез я? Ладно. А какую тяжесть смогу осилить и бросить на чашу спортивных весов, если понадобится? По гороскопу-то я Весы, поэтому, наверное, и качаюсь туда-сюда. Весы – идеалист и ещё романтик. Вспомнить, что удавалось, всегда приятно и интересно. А сейчас? Ничего, кроме этого самого интереса, похоже, и нет. Любовь с первого взгляда? Взгляд-то был, когда ещё только принимал на работу. А потом? Потом, как в детстве, – суп с котом.

В дальней комнате занимались гирями – вместо шахмат пошёл туда. Слышал, что местный мастер спорта по тяжёлой атлетике поднимает одной рукой две двухпудовки. Решил проверить себя, раньше этим баловался. Размял плечи, поклонился гире, выжал двухпудовку два раза, держа ручкой вниз. Улыбнулся. Когда молодой, то улыбаешься сам по себе, независимо ни от чего, просто так, потому что – молодой. В книге Виктора Кина с подходящим для меня названием «По ту сторону» оптимистическое начало: «Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой». Я тоже подниму три пуда. И так же смотрю на мир, только причина улыбки другая: появилась Ирина… «по ту сторону». Кто там был – ахнул. Ёлки-палки, вдруг ей расскажут? Что подумает, здесь-то я ни с кем не соревнуюсь. Разве что с собой. Со стороны это незаметно, по крайней мере сразу.

Успел сесть за шахматы. Вдохновение даёт о себе знать – разгромил тёзку.

– Ты сегодня в ударе.

– Меня хотели.

– Кто это посмел замахнуться?

После работы он тянет в рюмочную: «Отыграюсь вслепую, ребята ждут». Непривычно, но желания нет: «Сегодня без меня». Действительно, некуда откладывать дела, к тому же… у Иры вечером машинное время.

Недавно был Сергей или давно? Однообразие делает время плоским, не за что зацепиться. Юбилей Адика отметили на работе, в институте, но – после рабочего дня. На продолжение зовёт меня домой. Поблагодарил: «Спасибо». Скорее всего, она там будет, – может, не стоит идти, не выкинуть бы опять чего-нибудь?

Он открывает дверь настежь, поправляет галстук, выглядывает на лестницу и удивляется:

– Ты один?

– А с кем приглашал?

Он не знает, из-за кого я на самом деле пришёл, да вообще-то я и сам толком не знаю.

– У тебя есть с кем.

– Думаешь, Иветта?

– «Огласите весь список», – по обыкновению не преминул Адик добавить цитату, в данном случае из фильма «Операция „Ы“». Там проштрафившихся алкоголиков отправляют на работу, называя поочерёдно куда. Один из бывалых и просит «огласить весь список». Не знаю, насколько я бывалый (свои пристрастия не афиширую, скорее прячу), но сотрудники норовят вычислить мои предпочтения.

– Иветта слишком лёгкая.

– Сделаешь у себя «дом лёгкого поведения».

– Я имел в виду ту, с которой видел тебя не где-нибудь, а в гостинице «Европейская», тоже, между прочим, за кофе. Такая возвышенная.

– Углядел, она высоко летает. Когда мы с ней играем.

– Стоп, отсюда поподробнее.

– Зря навострился. В волейбол играем, двое на двое, мужиков обыгрываем. Её в сборную страны брали. Знаешь, чем она берёт?

– Кого?

– Таких, как ты, – модой. Она на полшага впереди: что-то надевает – сегодня удивляются, а завтра завидуют. В памяти «возвышенность» и остаётся. А как она ходит?

– Плавно…

– Она отводит в сторону правую руку и кокетливо в такт шагам помахивает.

– Заигрывает?

– Не с тобой, ей с собой интересно.

Квартирка не совсем уютная, тесноватая, – как он умудряется писать здесь о высоком? Или чем хуже складывается, тем больше мечтаешь вырваться на простор? Пришедшие почти все свои, немного выпивали, не все немного. Девушка не из нашего института спрашивает у меня:

– Адик стихи пишет. А вы?

– Прозу.

Она открыла рот, но Адик опередил вопрос:

– Жизни.

– Вы шутник.

Объявили белый танец, незнакомка пригласила меня.

– Танцуете вы хорошо, и я буду с вами на «ты», как все. Как у тебя с прозой?

– Не жалуюсь.

Места для танцев не хватило, и музыку выключили, слава богу. Потом пели (сказали, что у них такая традиция). Натуру Иры дополнили отличный слух и приятный голос, поэтому за песней обращались к ней. Дуэт хорош, когда хотят петь вместе. Я навязываться не посмел, следуя классику – «возбуждал улыбку дам огнём нежданных эпиграмм». Кроме улыбки, кажется, ничего и не возбудил, разве что у незнакомки. Можно ли сказать Ире: «Вот он я, тут»? Или не нужно – время моё прошло?

Стали закругляться, показалось, что она неравнодушно смотрит, и я не удержался. Если претендентов много, значит, нужного нет. В голове вертятся слова, будто специально написанные для меня, позволю себе надеяться, что не только. Приятное несоответствие с текстом песни – я ещё не седой. Не сморозить бы что-нибудь такое, как с теннисом. Попросил гитару: «Хочу проверить, забыл или нет» – и начал романс Кошевского, слегка изменив слова, чтобы точнее подходили к Ире:

Капризная, упрямая, вы сотканы из грёз.Я старше вас, дитя моё, стыжусь своих я слёз.Капризная, упрямая, о, как я вас люблю!Последняя весна моя, я об одном молю…

Сколько мужчин его пели? Теперь выпало мне. Опять, наверное, удивились. Подпевали, и вряд ли кто обратил внимание, что это я ей. А она? Вопросительные размышления прервал звонок в дверь: явились соседи, порошок стиральный у них, видите ли, закончился. Кто на ночь глядя стирает? Моё признание Ире так и не прозвучало, им романс заканчивается. Не просить же: «Дайте допою, там самое главное».

Отброшу все сомнения, прощу каприз я вамИ жизнь мою осеннюю, как ладанку, отдам:Возьмите, возьмите, возьмите!

Дурацкими соседями всё и закончилось. Ира с подругой что-то обсуждали и ушли вместе. «Можно тебя проводить?» – я никогда не спрашивал, выходило само собой. Незнакомке пришлось объяснить, что мне нужно домой, жена ждёт.

А Ира, такая красивая, разве может быть одна? Неужели правда, как в другой песне, – «скоро осень, за окнами август»? Ведь и в романсе так: «Зачем я вам, капризная, к вам юноша спешит». На что рассчитывать?

Пойду встречать подругу осеньВисков, пока что не седых,И глаз поддавшуюся просиньКогда-то вроде голубых.Дождусь упавших листьев клёнаПод ноги к скошенной траве…Она вчера была зелёной,Как молодость ещё во мне.Дождусь дождей неторопливых,Как дней, подаренных судьбой,Вот только зайчиков пугливых,Игравших радостно с тобой,В глазах, казалось, что любимых,Я не дождусь, возьми с собой.

Данте увидел Беатриче в девять лет. Он и потом только смотрел на неё и оставил нам то, чем восхищаемся. Я постарше, скоро очередной юбилей, можно будет хорошо выпить, что совсем не предосудительно; в браке второй раз, и снова удачно. Рассчитывать на что-то новое уже поздно – да и что может быть нового?

Утром в кабинете звонок:

– Не забыл, что игру перенесли на семь часов?