Проклятие Озерной Ведьмы E-Book

Стивен Грэм Джонс

• Herausgeber: fanzon
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 700

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Заключительная часть трилогии «Озерной Ведьмы! Финалист премии Гудридс в категории «роман ужасов». Четыре года назад Джейд Дэниэлс взяла на себя вину, чтобы защитить подругу Лету. Закончился тюремный срок, и она возвращается в родной город. В Пруфроке у нее много незавершенных дел, начиная с культистов, которые поклоняются серийным убийцам, и заканчивая богачами, пытающимися купить культуру американского Запада. Но есть одна сторона жизни Пруфрока, с которой никто не хочет сталкиваться… пока в город не вернется Джейд. Проклятье Озерной Ведьмы ждет своего часа, и теперь настало время для решающей битвы. Эпическая трилогия ужасов о травмах поколений и украденной надежде. Это история американского Запада, написанная кровью. А еще — история одной девушки, которая не может позволить себе сдаться.

Leseprobe

Стивен Грэм Джонс Проклятие Озерной Ведьмы

Книга не пропагандирует употребление алкоголя, наркотиков или любых других запрещенных веществ. По закону РФ приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка наркотических средств, а также культивирование психотропных растений является уголовным преступлением, кроме того, наркотики опасны для вашего здоровья.

Copyright © 2024 by Stephen Graham Jones

© Г. Крылов, перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Ради ребенка по имени Джейсон.

Я бы выплыл ради тебя, старина, мы все выплыли бы.

Никогда еще не было такой последней девушки.

Кэрол Кловер

А вот и Бугимен

Начало «Дикой истории Пруфрока, Айдахо» дает возможность смотреть на происходящее через два глазных отверстия в маске. Смотрящий тяжело и зловеще дышит, отчего атмосфера становится куда более зловещей.

Он прячется в кустах и смотрит сквозь отверстия на десятилетнего паренька. Уже наступила ночь, полночь осталась позади, и паренек сидит на почти неподвижных качелях в парке Основателей. Именно здесь восемь лет назад располагалась подсобная площадка Терра-Новы.

Голова парнишки опущена, поэтому его лица не видно. Возможно, его посадили туда уже мертвым, руки привязаны электрошнуром к оцинкованным цепям качелей, но вдруг слабое дыхание прорывается из его рта, белое и морозное, и он поднимает голову, сначала глаза.

Прежде чем его лицо обретает четкие черты, надпись «Дикая история Пруфрока, Айдахо» исчезает под… навесом?

Так оно и есть. Что-то вроде темной мастерской, похожей на комнату, в которой самое то кричать в преследуемом призраками доме в Айдахо-Фолс.

Маска с отверстиями снята. В кадре всего лишь нервное пространство между двумя досками стены.

Слова с шипением соскальзывают вниз экрана и тут же воспламеняются. Бензопила Мертв Вот Уже Много Лет. Некорректные прописные буквы призваны добавить страху, как записка с требованием о выкупе.

В этом сарае на грязном рабочем столе с цепной пилой работает человек в кожаном фартуке. Этот человек достаточно крупный – у него плечи лайнбекера[1], на предплечьях проступают вены. Руки белые и загорелые, и камера задерживается на них, документируя все, что он делает с бензопилой.

Внутри темно, и хотя угол съемки не самый удобный и неустойчивый, это все только улучшает.

– Это «Слипнот»?[2] – спрашивает Пол о музыке, грохочущей в сарае.

Хетти шикает на него:

– Он же старик, отдавай в этом себе отчет.

Старик снимает кожух с бензопилы. Или пытается снять. В конечном счете он приходит к выводу, что нужно отпустить тормоз пилы, что он и делает, после чего кожух соскальзывает сам. Немалое удивление вызывает то, что кожух с треском падает на пол, достаточно громко, чтобы за ним не слышно было визгливого крика, источник которого гораздо ближе к камере.

Почти достаточно громко, чтобы за ним не было слышно, но не совсем.

Вместо вызывающего ужас лица, наклоненного в кадр вслед сбежавшему кожуху бензопилы, после выключения песни наступает десять секунд тишины. Руки человека все еще на рабочем столе, кончики пальцев на грязном дереве, ладони вытянуты и чуть согнуты таким образом, что возникает впечатление о двух бледных пауках, которые заняты тем, чем обычно бывают заняты пауки, когда пучок их глаз и ножные щетинки информируют их о присутствии кого-то в комнате.

А потом этот грязный кожаный передник падает на эту камеру, и экран заполняет темнота.

Пол насмешливо фыркает, подносит сигарету ко рту, делает глубокую затяжку и держит ее в себе, держит, потом подается к губам Хетти, как ей это нравилось, когда им было по четырнадцать, и выдыхает дым в ее рот.

– Хочешь прикончить меня уже использованной затяжкой? – спрашивает она, довольно покашливая и держа видеокамеру высоко от всего этого и в стороне.

– Только после того, как сделаю перед этим что-то иное… – отвечает Пол, поглаживая рукой материю джинсов на ее бедре.

– Ну хоть страшно было? – спрашивает Хетти, контролируя движения его руки и потряхивая камерой, чтобы самодовольный Пол знал, о чем она говорит: о документалке.

Она выхватывает сигарету из его рта, чтобы затянуться самой и задержать дымок в себе.

Они сидят в дверном алькове библиотеки на Главной улице, ровно под местом возврата книг. Снаружи лежит мертвый Пруфрок. Кто-то должен его похоронить

– Твоя мать знает, что вы с Йеном тайно сбегаете по вечерам? – спрашивает Пол, зажмуриваясь после выдоха Хетти.

– Ее больше волнует, с кем встречается мой папаша на этой неделе в Аризоне, или Неваде, или бог знает где, – говорит Хетти из глубин своего собственного пузырька с лекарственным сиропом. – А малыш Йенни – хороший актер, разве нет? Я попросила его прикидываться призраком, когда сидит там.

– А что ты сделала со снегом? – спрашивает Пол, глаза у него уже покраснели.

Уже почти половина октября позади. Снег, который всегда ложился на землю к Хеллоуину, еще не выпал, но уже случилось несколько снегопадных потуг, которые пытались выдать себя за что-то настоящее.

– Вырежу при монтаже. – Хетти украдкой поглядывает на Пола – купится ли он на ее ответ, но его мозги все еще пытаются сложить ее слова в нечто цельное. Хэтти ударяет его плечом в грудь и говорит: – Мы снимали в июле, идиотина.

– Но его дыхание, – пытается собраться с мыслями Пол, изображая медленным движением пальцев белый пар, выдохнутый Йеном вчера вечером.

– Сигарет я ему не давала, если ты об этом.

– Значит, он и вправду призрак?

– Сахарная пудра.

– У него во рту? – спрашивает Пол.

Хетти пожимает плечами, отвечая:

– Ему понравилось.

– Призраки, качели и выпечка, – говорит Пол, поднимая камеру на уровень плеча и нацеливая на Хетти. – Скажите нам, герр директор, почему это маленькие мальчики-призраки со сладкими белыми губками повадились с наступлением темноты посещать парки?

– Потому что это место идеально подходит для моего выпускного проекта, – говорит Хетти, накрывая объектив ладонью и направляя камеру вниз.

Эту документалку проще было бы снимать на телефон, который при плохом освещении работает гораздо лучше камеры, но она поддалась ностальгии. Камера ее отца времен видеомагнитофонов хранилась на чердаке вместе со всем остальным барахлом, которое он оставил, когда смотал удочки, но за эти пустые кассеты Хетти платит сама, чтобы «продемонстрировать свою преданность делу», что это занятие у нее «никакое не временное увлечение».

Что это ее билет из этих краев.

Мир с распростертыми объятиями примет запись из сердца криминальной столицы Америки. Поначалу, с полвека назад, тут был Кровавый Лагерь, потом произошла Бойня в День независимости, она тогда училась в четвертом классе, а потом, уже в средней школе, здесь устроил резню Мрачный Мельник. Сорок убитых в городке с населением три тысячи – даже спустя несколько лет из расчета на душу населения настоящий кошмар.

А такой кошмар сулит немалые деньги.

Если бы ей только удалось заснять сегодня драную белую ночную рубашку Ангела озера Индиан, и волосы из японского ужастика, J-хоррор, как его называют, и, предположительно, босые ноги, нечеткие и вдалеке, «призрачные и вечные», то… тогда все, верно? Двери в будущее открыты для Хетти Йэнссон, и она идет с ухмылкой Джоан Джетт[3], щурится от тысяч вспышек, втайне мечтая, чтобы вспышки эти никогда не прекращались.

Проблема, однако, состоит в том, что на самом деле Ангел представляет собой шутку-мистификацию, которую прошлым летом придумали тупые качки. Шутка или нет, но Ангел – тот недостающий компонент «Дикой истории Пруфрока, Айдахо», который выведет ее запись в стратосферу фильмов ужасов. У них впереди целая ночь, чтобы привести Ангела в вид, пригодный для видоискателя, нажать кнопку записи и держать, не отпуская, пятьдесят девять с половиной секунд – именно столько длится знаменитая запись с Бигфутом, верно?

А если Ангел не появится сегодня, то до начала монтажа отснятого материала есть еще две недели ночей. Еще две недели и остаток заначки, спертой Полом из незапертого ярко-оранжевого «Субару» каких-то ночных туристов, приехавших для большой экспедиции с купанием голышом.

«Прости, Колорадо», – повторяет Пол каждый раз, набивая очередную самокрутку табачком из «Субару». На номерных знаках белые горы на зеленом фоне – как раз такую машину нужно вскрыть, если ищешь что-то в красном штате[4].

«Прости, средний выпускной балл», – всегда добавляет Хетти, глядя, как пальцы Пола сворачивают, набивают, уплотняют.

Но не сегодня.

Вскоре она оставит все это позади.

– Что ты использовала для этого… в начале? – спрашивает Пол, поднося к глазам пальцы, превращенные в окуляры.

Хетти решила назвать такой угол зрения маски слэшеркамерами.

Она выпускает затяжку медленно и томно, воображая себя кинозвездой тридцатых годов, и достает то, о чем спрашивает Пол, из переднего кармана ее джинсовой куртки, где оно лежало с самого начала семестра.

– Ни херасе… – протягивает Пол и подносит к глазам маленький кружок из черного картона, чтобы посмотреть сквозь него. Два отверстия для глаз для игрушечной фигурки героя, а не для взрослого балбеса.

– Секрет фирмы, – говорит Хетти, пожимая плечами и засовывая картонный кружок в объектив, чтобы Пол мог сам поглазеть в отверстие и увидеть это волшебство.

Левую руку он вытягивает перед собой, а правой подносит камеру к лицу.

– Внимание, внимание, я – убийца! – говорит он. – Пусть кто-нибудь сделает что-то этакое сексуальное, чтобы я мог тебя зарезать!

Чуть поодаль на Главной улице загорается одинокий огонек, держится несколько подрагивающих секунд, а потом умирает.

«И это тоже», – говорит себе Хетти.

Она собирается задокументировать все это, обнажить Пруфрок, рассказать миру о том месте, в котором выросла. Нет, в том месте, в котором выжила.

– Нажми «запись», – говорит она, подтаскивая Пола поближе к себе.

Потом, видя, что он не может сообразить, о чем идет речь – «Это все твои обкуренные мозги», – Хетти делает это за него.

Теперь на маленьком экране «Дикая история Пруфрока, Айдахо» двигается по кладбищу, как выпущенный на свободу воздушный шарик, из которого почти выдохся весь гелий, а потому плывущий всего в двух футах над землей.

– Нет, Хет, не надо… – говорит Пол, отталкивая камеру.

Хетти пододвигается к нему, но камеру не отключает.

Она догадывалась, что эта часть будет для него трудной. Мисти Кристи, чье надгробие в этой сцене возвышается над другими, была его тетей. Ее дочери, кузины Пола, маленькие сестренки (хотя родных у него не было), и есть та причина, по которой он никогда не покинет Пруфрок, Хетти это точно знает. Тогда всю неделю перед Четвертым числом Пол гонял своих маленьких сестренок всеми акульими реквизитами, какие у него были, – он был фанатом, жил ради «Челюстей», может быть, пересматривал это кино в то лето до раза в неделю и выучил фильм наизусть, все время повторяя оттуда реплики.

В ту ночь он был одним из десятилетних пареньков, у которого к спине был прикреплен плавник, над затылком торчала дыхательная трубка, на лице, по которому гуляла широкая плотоядная улыбка, были защитные очки.

В 2015 году никто так не радовался этому фильму, как Пол Демминг. Хетти по сей день помнит, как он стоял на каком-то дурацком плотике своих родителей и пел ту испанскую песенку, видно было, будто ему кажется, что он запевала в этой песенке, что он теперь часть этого взрослого мира, часть Пруфрока, часть озера Индиан.

А потом, полчаса спустя, он пытался вытащить на берег свою тетушку, а его отцу пришлось оттаскивать его, когда он пытался делать ей искусственное дыхание рот в рот, хотя у нее отсутствовала половина головы. Хетти не сомневалась, что тогда-то, с этого ужаса, и началась история ее любви к ужастикам – с того момента, когда она увидела десятилетнего Пола с окровавленным лицом, отбивающегося от своего отца.

– Это памятник всем им. – Хетти рассказывает Полу о кладбищенском мобильном «Стедикаме»[5] и передает ему самокрутку, ей приходится держать вытянутую руку секунд десять, прежде чем он наконец неаккуратно вырывает его из ее пальцев, отчего немного табачка рассыпается, а слабые искорки оставляют неторопливые оранжевые следы в темноте.

Пол глубоко затягивается, мучительно долго, словно наказывая себя. Словно может стереть прошлое, стать кем-то другим, пожалуйста. Кем-то нормальным. Пальцы его теперь дрожат. Хетти накладывает на них свою руку, успокаивает их.

– Я очень надеюсь, что настанет день – и ты выберешься отсюда, – говорит он ей, шмыгая носом.

– Смотри, – говорит Хетти.

«Дикая история Пруфрока, Айдахо» еще не кончилась. Она кладет камеру между ними, они пересаживаются, чтобы лучше видеть, и…

– Долбаный Фарма, – бормочет Пол.

Именно такие слова и должны быть написаны внизу экрана. Но Хетти уже потратила все выходные, чтобы расставить по местам все буквы записки с требованием выкупа.

Слава богу, с этого момента их будет меньше.

Технически они начнут принимать заявки только в январе, но если она хочет втиснуть свой фильм в какой-нибудь из весенних кинофестивалей, то ей нужно закончить гораздо раньше.

И? Это идет в зачет собеседования выпускника, специализирующегося на истории, и должно быть предъявлено до конца семестра. Без этого никакого выпускного в июне. Никакой высадки в мир за пределами Айдахо.

На маленьком экране размытый Фарма в дальнем конце длинного коридора начальной школы. Он сидит на табуретке механика, рядом с ним его сумка с инструментами, и он что-то делает со шкафчиком для огнетушителя.

– Устанавливает еще одну свою камеру извращенца? – спрашивает Пол, пододвигая экран поближе и поворачивая туда-сюда, словно это поможет ему поглубже заглянуть в кадр.

– Это тебе не женская раздевалка, – бормочет Хетти. У нее как-никак сделано с запасом записей – на телефоне – каждого квадратного дюйма шкафчика для огнетушителя. Хотя толку от этого мало. Она не нашла ничего, кроме «RX» на бирке осмотра огнетушителя.

На самом деле ей, наверное, следовало бы вырезать Фарму. А то будет считать себя звездой, связующим элементом, бьющимся сердцем Пруфрока. Тогда как на самом деле он отброс, всплывший на поверхность.

Хетти три или четыре раза нажимает на кнопку «увеличение скорости просмотра», пропускает среднюю школу.

– Ну да, этого с меня вполне хватит, – говорит в этот момент Пол.

На другом берегу сверкает Терра-Нова.

Когда Хетти училась на первом курсе, Терра-Нова все еще представляла собой обгоревшие руины, слишком замусоренные и стремные – даже бутылку пивка не выпить. Зато теперь Терра-Нова возвращается к жизни, бригады строителей работают днем и ночью без выходных.

Она до сих пор помнит, как они шли гуськом из начальной школы Голдинга, чтобы посмотреть на баржу, которая перевозит по озеру Индиан здоровенный бульдозер. Она в тот день была замыкающей, и мисс Тредуэй сказала ей, что это самое важное место в их шагающем вразвалочку строю гусят и Хетти должна следить, чтобы никто не отбился от стаи, ясно?

Хэтти так гордилась, что ее назначили замыкающей.

Как же жестоко ее обманули.

Но это не меняет того, что она испытала, когда смотрела на баржу, плывущую по поверхности воды. Она знает, что баржа должна была затонуть. Она должна была наклониться на один или другой борт настолько, чтобы большой желтый трактор свалился в воду и погрузился в Утонувший Город, в морозилку Иезекииля.

– Идиоты, – говорит Пол в адрес Терра-Новы.

Хетти разделяет с ним это отношение. Как и большинство Пруфрока, кто еще остался здесь.

Хотя никто ничего поделать с этим не может.

– Ты не должен так говорить, – раздается из темноты тихий голос, который так пугает Пола, что тот роняет окурок, но выставляет перед Хетти руку, словно чтобы не дать ей выпасть через лобовое стекло.

Но Ангел молчит. И этот неангел к тому же куда как меньше ростом.

– Йен? – говорит Хэтти, пытаясь встать и освободиться от безопасности, которую ей дает рука Пола.

Ее младший брат выходит на слабый свет из стеклянных дверей, исходящий от какого-то источника в библиотеке, она видит его длинные светлые волосы, закрывающие половину лица. Из-за волос его постоянно принимают за девочку.

– Видать, сегодня в ночи бродят призраки… – восторженно произносит Пол.

На сей раз Йен сам нанес на себя грим. А это значит, что он, вероятно, оставил кавардак в кухне. Там теперь повсюду сахарная пудра. Мать придет утром – ей только этого не хватало.

– Вероятно, он видел, как я с этим уходила, – говорит Хетти, приподнимая камеру.

– Я хочу еще немного посниматься в кино, – говорит Йен, и его нижняя губа начинает вытягиваться, а это значит, что не за горами и слезы.

Хетти подходит к нему, поднимает, сажает себе на коленку. Она знает, что весит он раза в два меньше, чем она, но еще она знает, что бедро женщины может выдержать любой вес. В особенности вес младшего брата.

– Чем это так смешно пахнет? – спрашивает Йен.

Пол размахивает руками, пытаясь разогнать дым, который заполняет альков.

– На свет слетаются мотыльки с грязными крылышками, – говорит Хетти, выводя эту парочку на траву.

У них за спиной звонит телефон Пола.

– Что там? – спрашивает Хетти, впиваясь в него взглядом.

– Уэйнбо, – отвечает Пол, пожимая плечами.

– И что – он нашел?

– Он носит телефон в заднем кармане. Наверное, это было жопный набор.

От этих слов Йена на руках Хэтти пробирает смех. «Жопный набор» – его любимое словосочетание. Как и все другие словосочетания, в которых присутствуют попы.

– Можем мы хотя бы… исключить из фильма имя моей покойной тети? – говорит Пол. – Я не хочу, чтобы кто-то прикалывался над этими делами.

Хетти замечает, что он каблуком своего армейского ботинка гасит их чинарик. Расточительство противно его убеждениям, но Хетти понимает, что сейчас он защищает Йена от их дурного влияния.

– Но я уже…

– Пересними, – говорит Пол. – Как это называется? У профи?

– Ты хоть понимаешь, как это трудно – редактировать запись на видеопленке, – спрашивает Хетти. – Мне нужно…

– Я помогу, – говорит ей Пол.

Они оба знают, что он лжет, что он просто рухнет на ее кровать и станет без конца бросать резиновый мячик в потолок, а Хетти будет конвертировать стандарт VHS в цифровой, просматривать запись на своем ноутбуке, потом копировать буквы или что там будет на экране и записывать начальные и конечные кадры в достаточном количестве – потому что скорости сканирования не совпадают, – чтобы добавить секунду или три в непрерывную запись.

– Чтобы я не сомневалась, что правильно тебя поняла, – говорит она, расставляя голосом точки, как это делает ее мать. – Ты хочешь, чтобы мы ночью в пятницу тринадцатого отправились на кладбище с?.. – Вместо последних слов она изображает курение только что раздавленного им окурка.

– Может, нам еще удастся искупаться голышом, пока мы там? – говорит Пол.

Хетти смотрит на Пруфрок и пожимает плечами – какая, к черту, разница.

– Может быть, и ее там увидим, да? – говорит она, имея в виду ангела и поворачиваясь в сторону кладбища.

– Наверняка, – подыгрывает ей Пол.

Десять минут спустя после поездки на мотоцикле вдоль берега – поездки, о которой Йен никогда никому не упомянет даже под угрозой порки, – они приезжают на кладбище.

– Я иду за тобой, Барбара… – Пол старается изо всех сил, но его голос то взлетает вверх, то спускается на басы – липовый призрак.

– Ее зовут Хетти! – кричит Йен с дрожью в голосе, он тоже хочет поучаствовать.

Пол ставит свой мотоцикл на откидную ножку, а Хетти снимает большой, не по размеру, шлем с головы Йена. Во время поездки он был зажат между ними двумя.

– Сиди здесь, – говорит ему Хетти, сажая его рядом с Полом, после чего перематывает пленку до чистой в конце «Дикой истории Пруфрока, Айдахо», чтобы иметь возможность снять свою версию «Стедикама». Она отстегивает ремешок от сумочки, продевает его в переднее и заднее отверстия наверху видеокамеры для ее крепления. Потом подвешивает камеру к своей ноге так, чтобы камера слегка выступала вперед, и идет в очередной раз мимо могил – сколько их было, этих разов с 2015 года, – только теперь могилу Мисти Кристи она обходит стороной, хотя при таком цензурировании сцена теряет часть своей привлекательности.

Но Пол остается Полом, верно? Пол, которому она вполне может доверить Йена. Пол, с которым она после окончания средней школы порывала отношения минимум раз десять. Но они все время снова сходятся, верно? Если ты отверженный в Пруфроке, если у тебя стрижка андеркат, пирсинг и замысловатые планы на широкие рукава, ты не можешь держаться подальше от единственного другого такого человека, который делает записи шариковой авторучкой у себя на предплечье.

Если бы только она могла забрать его с собой.

Не думай об этом сейчас. Ты – кинематографист, напоминает она себе. Ты делаешь документалки, ты делаешь документалки. И бог с ними, с этими умными мальчишками из фильмов ужасов, пусть они себе избегают по вечерам заходить на кладбища.

Впрочем, это для школьного проекта. Они не пьют пиво на настоящих надгробиях и не курят – они уважительны, соблюдают правила… Все будет хорошо, убеждает себя Хетти.

До того момента, когда она отрывает взгляд от своей ноги и камеры, которую так непросто удерживать в неподвижном состоянии, поворачивается и видит могилу за оградой.

Здесь округ хоронит тех, у кого не осталось никого, кто мог бы их похоронить.

И «могила» – некорректное слово. С недавних пор. Это скорее «нора». Кратер, оставшийся после извержения. Либо кто-нибудь откопает этого мертвеца, либо мертвец сам прокопается сквозь землю и уйдет прочь.

– Какого хрена? – говорит Хетти, поднося камеру к своему плечу, чтобы заснять этот живой ад.

Через видоискатель она видит имя: ГРЕЙСОН БРАСТ.

– Кто? – бормочет она, пытаясь вспомнить кого-нибудь в школе с фамилией Браст, но ее прерывает скрип снега у нее за спиной. Она быстро и испуганно разворачивается, готовая броситься наутек. Одну руку она выставила перед собой, чтобы помешать нападению.

Это Пол. На бедре у него сидит Йен.

– Что? – спрашивает он, удерживая Йена.

Может быть, Хетти все же не оставит его?

Может быть, она, как и ее мать, застрянет здесь, в Пруфроке, забудет о том, кем хотела стать, куда уехать. Как собиралась весь мир обвести вокруг пальца. Когда кто-то протягивает тебе руку, чтобы ты могла за нее держаться, кроме этого, ничто другое не имеет значения, верно? Этого уже достаточно.

– Посмотри, – говорит она, отходя в сторону.

Пол подходит к открытой могиле.

– Кто это? – спрашивает Пол об этом Грейсоне Брасте, потом достает камеру, наводит ее на светлый снег слева от нее, справа от него.

Следы.

Хетти опускает камеру, на ее лице недоумение.

– Это не мои, не мои, – бормочет она.

– Я карта, я карта! – говорит Йен, раскачиваясь в руках Пола.

Эти слова с компакт-диска Хетти «Дора-путешественница»[6]. Он на них помешался.

И он прав.

Если они пойдут по этим следам, то вскоре окажутся у… у… у чего? У плотины, судя по тому, куда направлены следы?

Вот только почему Пол разглядывает следы так, будто они лишены смысла?

Вибрирует его телефон, он перехватывает Йена, читает текст.

– Глазам своим не верю, – говорит Пол, повернув телефон экраном к ней, словно это что-то доказывает. – Он нашел-таки.

То, что Уэйнбо – Уэйн Селларс – искал все лето, представляет собой то, на что некоторые заблудившиеся охотники из других штатов, предположительно, должны уже были натолкнуться в лесу: половину белого «Форда Бронко». А может быть, три четверти «Бронко», если он сохранился в процессе долгого буксирования по земле от самого хайвея. Впрочем, поскольку они были традиционными охотниками, вооруженными луками и компасами, и даже при флягах с бахромой, они никак не могли показать кому-нибудь дорогу назад – туда, откуда они пришли. Все знали, что это только прикрытие для этой пары, чтобы охотиться там, где охотиться не положено – луки без колесиков стреляют тихо, – но это не облегчало поиски «Бронко».

Но «Бронко», в принципе, был последней тайной, оставшейся в Пруфроке: когда Мрачный Мельник привнес в городок свою собственную нотку насилия, какой-то дальнобойщик сообщил о «Форде Бронко», зарывшемся носом в сугроб с нагорной стороны хайвея – место, которое служило временной могилой предыдущего шерифа с помощницей. Поскольку в Пруфроке и без того было немало мертвецов, с которыми еще не разобрались, дорожный патруль оцепил «Бронко», поставил одного из новобранцев охранять его, а потом целую неделю не отправлял туда Лонни, чтобы его вытащить.

Как выяснилось, это был не целый грузовичок, а только его задняя часть. Его явно сбили на высокой скорости, въехав в бок снегоуборочной машиной, угнанной Мрачным Мельником. Задняя дверь и задний бампер «Бронко» приземлились в сугроб на нагорной стороне дороги, а что с остальной его частью? Вот в чем состоял вопрос: где? Если бы точно напротив задней двери и бампера, то в этом был бы какой-то смысл, но суть в том, что обломкам вовсе не обязательно иметь какой-то смысл. На нижней стороне хайвея, на стороне озера Индиан местность была неровной, ухабистой, с глубокими, как ад, ямами, она не прощала ошибок. И просто так она не отдает своих мертвецов, пока у нее не возникнет такого желания.

Каковое, по словам Уэйнбо, могло-таки появиться сегодня вечером.

Первую неделю лета он провел, вводя координаты округа Фремонт на своем компьютере, потом каким-то образом подключился к миниатюрному навигатору и с того дня объезжал эти воображаемые линии вдоль и поперек на своей лошади, утверждая, что у «Бронко» нет иного выхода, кроме как появиться. А теперь, когда это, возможно, уже произошло, он полагал, что заслужил вознаграждение в две тысячи пятьсот долларов, собранных каким-то образом Сетом Маллинсом, мужем помощницы, для того, кто найдет тело его жены.

Что ж, Уэйнбо должен будет получить свои две с половиной тысячи, а еще десятку, добавленных Ланой Синглтон, поскольку, как это было сказано в ее сообщении в «Стандарде», Пруфроку необходимо излечение, разве нет?

– Он хочет, чтобы ты взяла свою камеру, – говорит Пол, опуская телефон, который в связи с празднеством, затеянным Уэйнбо, без конца звякает.

– У него нет своего телефона?

– Он говорит, это нужно включить в твой фильм.

– Но следы, – возразила Хетти, имея в виду следы на снегу.

– Ах это… – говорит Пол, как будто… сожалея, что сказал эти слова?

– Что ты имеешь в виду? – Хетти подошла ближе.

Пол ждет, когда до нее дойдет. Да, тут есть следы, но почему бы им и не быть? Даже на таком легком снежке без следов не обойтись. Но беда в том, что след оставлен только передней частью модельных туфлей. И тут Хетти видит это, ей приходится тихонько охнуть: по обе стороны следов отпечатки пальцев, оставивших четкие впадинки, так что следы тут оставили не только ноги, но и руки.

– Вот так, – говорит Пол и забрасывает Йена себе на спину, словно шарф. Мальчик восторженно визжит.

Пол наклоняется над следом, и он прав: его ладони шире ступней, и только передняя часть его армейских ботинок оставляет след в снегу.

– Я не понима… это лишено всякого смысла, – говорит Хетти. – Ангел, она… она ходит, она ведь прямоходящая.

– Ангел? – возбужденно переспрашивает Йен.

– Она ведь не носит обуви, верно? – говорит Пол.

– И что это значит? – спрашивает Хетти.

– Это значит, что мы на кладбище в вечер пятницы тринадцатого, – говорит Пол, легко шагая с Йеном, сидящим у него на закорках. – Я что-то вовсе не уверен, что события должны иметь какой-то смысл. Зачем приходить сюда, чтобы откопать что-то? Зачем уходить на всех четырех?

– Может быть, они упали, плохо держатся на ногах. – Хетти пытается изо всех сил выдать это за правду.

– Может быть, – говорит Пол, но его такой вариант явно не убеждает.

– А где начинаются следы? – спрашивает Хетти, пытаясь найти какой-нибудь смысл в снеге, который они затоптали.

– Тут есть кое-что поважнее. – Пол начинает злиться, он снимает Йена, поворачивает его на бок. – Что бы ты предпочла: пойти по этим следам и снять для фильма какого-нибудь чокнутого грабителя могил или… ну, сама знаешь. Разгадать самую большую тайну городка?

– Это видеозапись, а никакой не фильм, – лепечет Хетти, она неуверенно покачивается на ногах, не зная, в какую сторону ей идти.

– Эти следы никуда не денутся и завтра… – говорит Пол, пожав плечами.

Йен на руках у Пола повторяет его движение.

Все это чертовски мило.

– Но мы попросим помощи? – уточняет Хетти, накидывая ремешок камеры себе на шею, словно это не камера, а сумочка.

– Мы можем быть героями, – поет Пол и ведет их назад к мотоциклу, напевая известные ему куплеты из остальной части песни, правда, запомнил он лишь малую часть.

Полчаса спустя эти трое снова на мотоцикле, они осторожно едут по рытвинам, можно даже сказать, идут на цыпочках под плотиной, перегораживающей речку Индиан на большой поляне, и возвращаются туда, куда ходят охотники. Хетти хочет снять несколько кадров отсюда – снять возвышающуюся над ними плотину. Может быть, ей даже удастся наложить постер «Челюстей» на этот бетон? Может получиться идеально – кадры, благодаря которым «Дикая история» станет вирусной, отправится в стратосферу.

Только этот одинокий пловец и акула, поднимающаяся за ней из глубин.

Шлем Йена подпрыгивает в сотый раз, опять ударив ее по подбородку.

Она держит телефон Пола, навигатор направляет их к координатам, которые скинул Уэйнбо; он настаивает, что это дело настолько засекречено, что его послание может самоуничтожить – прости-прощай, телефон Пола. Как только они остановятся, повторяет она себе, она достанет собственный телефон, чтобы сообщить о разграблении могилы.

Но они едут так быстро. Эта ночь напоминает водные горки. Хетти сделала один опасливый шажок, а теперь уже не может остановиться, потому движется все скорее и скорее. Разве они не Ангела искали? Как их поиски могли превратиться в экскурсию по кладбищу, а теперь в путешествие по лесу в поисках одного или двух трупов?

Впрочем, она знает, что Пруфрок в октябре именно такой.

Как только часы пробьют полночь, может случиться что угодно.

Еще две сотни ярдов вверх – и они видят пегую лошадь Уэйнбо, она стоит на дороге, у ее ног висят вожжи.

Пол сбрасывает скорость и упирается ногой о землю, чтобы мотоцикл не завалился набок.

– Приехали, – говорит Хетти, и Пол, чтобы не напугать лошадь Уэйнбо, увозит их в высокую траву, припорошенную снежком. Шлем Йена медленно поворачивается под подбородком Хетти. Мальчишка с восторгом наблюдает за лошадью. В ночном свете лошади выглядят просто необыкновенно, правда?

Хетти придется вернуться сюда, чтобы и это снять на пленку.

Эта документалка будет длиннее двадцати минут, пообещала она Училке. Гораздо длиннее.

Пруфрок раскрывается все больше и больше, ведь правда? И тут она решает, что не будет накладывать «Челюсти» на сухую сторону плотины, она возьмет двери лифта из «Сияния», когда из них хлещет кровь, заливая долину красным, – так и начинается «Дикая история». Иными словами, ей нужно всего лишь проецировать на плотину «Дикую историю». Это будет идеально.

– Вон там, – говорит Пол, потому что он – единственный, кто не смотрит на лошадь.

Это передок «Бронко» под густым налетом листьев, веток – всего, что падало сверху, наросший слой почвы образовал что-то вроде колыбели вокруг обломков, надежнее укрыв их. И Хетти видит, что именно сюда и закатилась разбитая машина, к тому же недавно, судя по тому, что снежная корочка усыпана сосновым иголками, попадавшим на нее при попытке вытащить обломки из их плена.

Пол замирает, ждет, когда Хетти снимет Йена с сиденья, чтобы можно было поставить мотоцикл на откидную подножку. В том, как он это делает, есть что-то от пятидесятых, как будто он вот-вот закатает обшлага джинсов и зачешет назад волосы а-ля Элвис Пресли.

Нет, Хетти не уедет из Пруфрока, она это знает. И теперь она догадывается, что всегда это знала, черт его задери, этот Пруфрок.

Но дом – это место, где твое сердце, разве не так?

А ее сердце сейчас паркует мотоцикл. Она сажает на него своего младшего брата, просит подождать здесь, не слезать с него, несмотря ни на что, договорились?

Йен отвечает ей коротким детским кивком, кивком под названием «рад угодить».

– Обещаешь? – спрашивает Хетти; он кивает быстрее, он в восторге уже от того, что его взяли в это восхитительное ночное путешествие.

– Глазам своим не верю… – говорит Пол, убедившись, что «Бронко» в конце концов нашелся.

– Они все еще там? – спрашивает Хетти, обходя обломки с включенной камерой, но сомневаясь, что ей хочется увидеть настоящих мертвецов.

Пол включил фонарик своего телефона и навел луч света на обломок красного катафота, каким-то образом вонзившегося в ствол дерева. Он осторожно делает шаг вперед, и Хетти видит, что пассажирская сторона «Бронко» не просто смята – она раздавлена.

– Черт, – ставит диагноз Пол.

Хетти, вынужденная согласиться, медленно кивает.

– Вероятно, она так и простояла капотом вверх четыре года, – снисходительным голосом замечает Пол, глядя на обломки. – Деревья, которые ее держали, в конечном счете замерзли настолько, что треснули и…

– И обломки скатились вниз, – заканчивает Хетти. А потом: – Но они все еще?..

Пол направляет луч фонарика внутрь кабины, и, как и в «Челюстях», свет выхватывает из тьмы истлевшую голову.

Хетти и Пол отскакивают, держась друг за друга.

Камера падает на заснеженную траву, срабатывают некоторые кнопки управления, часть миниатюрных считывающих головок приходит в неистовое движение. Когда из-под машины не появляется никаких зомби с намерением выесть у них мозги, Пол разражается смущенным нервным смехом. Хетти знает, что ей бы тоже следовало рассмеяться, потому что это настолько глупо, что даже смешно, вот только…

Видала она эти фильмы.

Это вполне мог быть кот в кладовке, но можно было увидеть и пускающего слюну членоголового инопланетного жука, выскакивающего с заднего сиденья.

– Что? – спрашивает Пол, он поднял руку, растопырил пальцы.

Своим телефоном он освещает все.

Кровь.

Он поворачивается на заднице, роняет телефон, ему приходится поднять его со снега и… и…

Это Уэйнбо.

– Нет, – говорит Хетти или только слышит, как говорит, даже не осознавая, что уже отошла от этого.

Уэйнбо распорот. Его кровь кажется такой красной, такой фальшивой.

Хетти отползает назад. Ее руки и движения неуклюжи, она не кричит – она знает, что не стоит вешать себе на спину эту мишень.

Тем более что она, возможно, и без того уже стала мишенью.

– Пол, Пол, Пол, – произносит она, все еще пытаясь отползти прочь, хотя это «прочь» оказывается к отсутствующей двери «Бронко».

Ей на плечо падает сгнившая рука скелета, а остатки машины проседают, издавая неожиданный звук, похожий на хлопок, и чуть не сминая ее.

Она откидывается в сторону, ее ноги уже бегут, даже не думая о том, готово ли к бегу ее тело.

– Пол, Пол! Нам нужно!..

Через шаг-другой она останавливается, потому что: Пол?

Хетти отчаянно вертится на месте, вглядываясь в каждый квадрант. Вот только все сразу увидеть нельзя. К чему-то ты непременно должна стоять спиной.

Она вращается, вращается, спотыкается, она готова заплакать, чувствует, как плач поднимается к ее горлу, набирает силу в ее груди, в ее душе.

– По-о-о-о-ол! – кричит она во весь голос, и кому теперь дело до мишени на спине.

Она качает головой, нет – она больше не хочет снимать документалки, она прекращает их снимать, она выкинет то, что уже отсняла, а для выпускного проекта придумает что-нибудь новое, нормальное.

Лес не отвечает.

Она обхватывает себя руками, все еще посматривает направо, налево, оглядывается назад.

– Пол? – произносит она тише.

Она падает на колени, качает головой: нет, пожалуйста, нет, и быстро ползет вперед, к видеокамере, ее мигающий красный огонек свидетельствует, что запись продолжается.

Хетти хватает камеру, она готова использовать ее как молоток, швырнуть ею в любого, кто подойдет к ней, и случайно нажимает «воспроизведение» и тут же бросает ее, потому что уверена, что кто-то подходит к ней со спины.

На маленьком экране ее видеокамеры, лежащей в снегу и на желтой траве, воспроизводятся отснятые кадры.

Камера шествует по кладбищу в сторону… пристани.

Камера снимает общий план сбоку и издалека, но она делает это, чтобы возникло впечатление, будто она шпионит, будто снимает что-то запрещенное.

Хотя на самом деле она знает шерифа.

Это он помог запустить бензопилу под музыку «Слипнот» – это был его выбор.

Для того ее и построили: теперь на экране в конце пристани шериф Томпкинс запускает бензопилу, ее голубой дымок улетает в ночное небо так, что сам Дэвид Линч вздохнул бы с удовлетворением, отчего даже Мартин Скорсезе смахнул бы со щеки скупую слезу.

Шериф Томпкинс один-два раза нажимает на рычажок газа, потом опускается на колено, словно собирается пропилить доски новой пристани, и вот Хетти стоит над его плечом – соучастник его подлой и громкой работы.

Но он не вонзает острые и быстрые зубы пилы в доски пристани. Он распиливает пополам каноэ, округлый конец направляющей шины с движущейся пильной цепью вспенивает озерную воду, светлые тягучие волокна корпуса скручиваются и бесятся в воде.

Это должно означать, что дни пруфрокского слэшера сочтены.

Пила со стрекотом прорезает зеленое стекловолокно, и каноэ наконец распадается на две части, и обе следуют курсом «Титаника» в темные глубины, а потом еще один панорамный кадр: шериф Томпкинс вздымает бензопилу к небесам и грозит ею богам.

Как и написала в сценарии Хетти.

Но сейчас в видоискателе ее камеры все идет не по сценарию. Или же этот сценарий был написан задолго до ее рождения. Хетти стоит на коленях, она снова крутится на месте, украдкой переводит взгляд камеру, словно чтобы снова взять ее в руки, но тут пугливый заяц ее органов восприятия говорит ей, что она… не одна.

Она прижимает ладонь ко рту, задерживает дыхание, заглушает то, что могло выйти криком.

Медленно, чтобы не привлекать к себе внимания, она поворачивается и, увидев то, что находится за пределами кадра, падает, потом перекатывается на бок, то есть прямо на камеру.

После этого целая буря эмоций, она ударяется лицом об объектив, снег налипает на ее кожу. Кровь из ее носа и рта такая яркая на белом снегу, и эта кровь либо вытекает из нее, либо пытается укрепить ее, и она все еще тянется вперед, словно камера достаточно тяжела, и если ей удастся ухватить ее, то она станет оружием, ее спасителем, который выведет ее отсюда, кем бы он ни был.

Но ей удается только чуточку оттолкнуть камеру от себя.

Ее лицо, чуть сдвинутое от середины, все еще заполняет этот видоискатель, а ее рука нащупывает кнопку «запись», чтобы сказать что-нибудь.

– Мам, – шепчет она прямо в камеру слабым голосом, и вдруг какая-то сила переворачивает ее на бок, как Крисси в «Челюстях», на объектив попадает снег, искажая левую часть кадра.

А в кадре от пузыря к пузырю движется что-то, оно… прямее, чем собака или медведь, оно бледно, как ночной халат, черный и свободный наверху, словно копна волос.

Столько волос.

Женщина.

Ангел озера Индиан.

Она бесплотная и неправильная, может быть, мертвая, вот только ее сопровождает что-то движущееся, и когда это существо начинает двигаться по следам, оставленным Хетти, хотя и чуть в стороне (это мужчина, он перемещается на четвереньках, светлокожий человек в лохмотьях, оставшихся от костюма, перепрыгивает через пузыри в объективе камеры), когда это существо, которое тоже мертво, приближается к ней, его голова покорно склоняется все ниже, словно оно знает, что поблизости находится его бог, а еще оно… тащит что-то?

Что-то крупное и уворачивающееся, он удерживает его зубами, как подношение.

И кладет свой дар перед ногами Ангела.

Мгновение спустя, видимо потраченное на размышления, Ангел наклоняется к подношению, потом поднимает голову и сурово смотрит на дарителя.

После этого вспышка движения, голова существа мечется в ее объективе, минуя пузыри, выходит на свободное пространство, где пауза выявит неподвижное человеческое лицо, рот в ободке крови, пустые глаза, волосы, по-прежнему аккуратно лежащие на своем месте благодаря тому клею или спрею, что использовал бальзамировщик.

А потом оно исчезает. А вместе с ним исчезает и Ангел.

Все, что остается в глазке камеры, – это верхушка высокой травы, и светлая корочка снега, и деревья, а еще дальше, в тридцати или сорока футах, расположенный в центре, как расположила бы его Хетти, если бы все еще продолжала съемку, мотоцикл.

Маленького мальчика на сиденье нет.

«Дикая история Пруфрока, Айдахо» не закончилась, ни в коей мере.

Она только начинается.

Фильм ужасов

Это не коридор средней школы Фредди, это не коридор средней школы Фредди.

Если бы это был тот коридор, то Тина лежала бы футах в двадцати впереди в своем непрозрачном полиэтиленовом мешке для трупов, который тащат за угол по луже ее собственной крови.

Вместо этого – опять, хотя каждый раз воспринимается как первый, – в этом мешке для трупов лежу я.

Я беспомощна, когда лежу на спине, и в мешке нет воздуха, мои ноги как ручки коляски, за которые меня тащат, и шкафчики, двери, образовательные постеры и приглашающие баннеры по обеим сторонам видятся мне как в тумане, и все это происходит в средней школе Хендерсона, в которой я давно не учусь.

С тех пор как Фредди вонзил в меня свои когти.

Я хочу кричать, но знаю: если я открою рот, то из него вырвется лишь блеяние умирающей овцы. Я душу крики ладонью, пытаюсь пережать свое горло, гашу панику, но мои локти скребут по полиэтиленовым стенкам мешка громче, чем следует, и…

Он оглядывается.

Его лицо покрыто шрамами и рытвинами, в глазах виднеется блеск насмешки, словно он набедокурил, но ему это сошло с рук, блеск, который распространяется на его губы, на одну сторону его искривленного рта, заостряющегося в ухмылку, прежде чем его голова повернется назад, как у дозатора конфеток «Пэц», потому что шея у него вспорота, и из этого окровавленного обрубка высовывается грязная ручонка маленькой мертвой девочки, пытающейся вернуться в мир. И…

И, если верить Шароне, так оно не должно быть.

Она – мой психотерапевт, с которой я встречаюсь два раза в месяц благодаря своему герою и главному выгодоприобретателю Лете Мондрагон.

Шарона научила меня постоянно твердить про себя: «Это всего лишь кино, всего лишь кино».

Чтобы справиться с панической атакой, я должна думать о своей жизни, разыгрывающейся в кинотеатре на свежем воздухе. Хотя я никогда не бывала в автокинотеатрах. Но, очевидно, припозднившись в своем развитии, в итоге на открытом воздухе появятся шесть или восемь кинотеатров, и все в этом претенциозном Стоунхенджском кружке, каждый со своим собственным парковочным местом. Если тебе не нравится, что показывают на одном экране, можешь набрать в рот попкорна, переехать в соседний кинотеатр, потом в другой, пока не найдешь тот, что тебе по вкусу, что поможет тебе пережить эту ночь, а не уловить себя в ней.

– Вы здесь потребитель, – так сказала мне Шарона во время нашей первой сессии. – А расплачиваетесь вы тревогой, страхом и паникой, понимаете?

Первая моя часть, та, которая набита попкорном, должна согласиться с тем, что все – только кино, ничего больше. Словно можно было не допустить, чтобы ужас «Последнего дома слева» затрагивал самые твои больные места.

Но Шарона не знает, что такое ужас. Только чувства, сожаления, стратегии, как преодолеть мои собственные рационализации и паранойю, мою дурную историю и прочие дерьмовые семейные проблемы.

Я часто говорю ей quid pro quo[7], но сомневаюсь, что до нее доходит тот смысл, который я вкладываю в эти слова.

Вот как она объясняет, что я чувствую в такие моменты («чувствую» на медицинском языке заменяет слова «чем я поглощена»): моя тревога есть смирительная рубашка, ограничивающая меня. Поначалу я воспринимаю ее слова как объятие, как нечто, куда я могу улечься, как в гнездышко, но спустя некоторое время… оно ведь не знает, когда остановиться, верно я говорю, Джейд?

«Смирительная рубашка» – это, конечно протослэшер 1964 года, вышедший после «Психо», но в немалой степени заложивший основу для «Психо 2», вышедшего почти двадцать лет спустя. Спасибо, Роберт Блох.

Шарона ошибалась в том, что касается смирительных рубашек. В смирительной рубашке ты можешь дышать. По собственному опыту знаю. Ты не сможешь вскрыть себе вены на берегу озера с помощью единственных инструментов, какие у тебя остались, – собственных ногтей и зубов.

А где ты не можешь дышать?

В полиэтиленовом мешке для покойников.

Когда Пруфрок и все, что я сделала и не сделала, хотя и должна была бы сделать, будь я поумнее, получше, посноровистее и поголосистее, обрушивается на меня и когда воздух заканчивается, то в одно мгновение материализуется палец-нож, нечеткий и реальный за полупрозрачным полиэтиленом, в котором я завернута, он материализуется, а потом проходится по мешку маленькой металлической открывашкой, словно бегунком застежки-молнии, и освобождает меня.

Извини, Шарона.

Единственный говеный инструмент, который ты мне дала, чтобы расстегивать эту застежку изнутри, – это писать письма кому-то, кого я уважаю, за кого переживаю, кто может протянуть и непременно протянет мне руку помощи, чтобы я могла выпутаться из этой ситуации.

И это всего лишь напоминание о том, что все, кого я люблю, мертвы, спасибо.

Шериф Харди. Мистер Холмс. Стрелковые Очки.

Не знаю, входит ли в эту группу моя мать или нет.

Отец не входит – я это точно знаю.

Памела Вурхиз – вот кому я должна написать, верно? Или, может быть, Эллен Рипли. Поместить ее в темный коридор вроде этого в моей голове, и она будет запирать и загружать, называть свои нервы сукой и говорить им, чтобы они отвязались от нее.

Но я не Рипли.

Вместо запирания и загрузки я после начала семестра уже в тысячный раз делаю вот что: спотыкаюсь на этих дурацких каблуках, отчего меня уводит влево, и я ударяюсь плечом в шкафчик.

И это как раз, когда ты стала думать, что ходить, как ходят взрослые, безопасно.

Очистите берега, мэр, Джейд возвращается.

Господи Иисусе.

Лета правильно про меня говорит: я постоянно прячусь в видеомагазине, ношу на себе все свои фильмы, как броню. И неважно, что пруфрокский видеомагазин вот уже три года как закрыт, он остается мемориалом для всех ребят, с которых там содрали кожу, они, вероятно, до сих пор туда заглядывают.

Но это все равно что иметь один экран.

Не останавливайся, Джейд, не останавливайся.

Но на одном из других экранов две бессонные ночи, в выходные тринадцатого числа, когда Пруфрок впал в панику в связи с исчезновением Йена Йэнссона. Потом прошел слух, что его отец, который к тому времени уже где-то скрылся, днем ранее арендовал красный «Мустанг» с откидным верхом. Машина достаточно быстрая, чтобы вернуться из Невады или другого штата, где он скрывался, и достаточно привлекательная, чтобы его единственный сын купился на «прокатиться». И потому со всех окон банка, «Дотса», аптеки объявления о розыске были сняты, и известный бывший заключенный женского пола смог, наконец, снова уснуть.

«Его найдут», – все убеждали себя. Он с отцом отправился в маленькое путешествие – верх у машины опущен, ветер треплет волосы, они не пропускают ни одного заведения с обслуживанием в машине.

Либо так, либо он стал предметом торга в набирающем обороты бракоразводном процессе.

Но главное, никаких угроз не поступало. Никаких прячущихся теней, никакого тяжелого дыхания, никаких пьяных личностей, внезапно появляющихся в дверях в два часа в самый разгар распоганой ночи.

Я выпрямляюсь, отлепляясь от шкафчика, в который врезалась, – кажется, когда-то это был шкафчик Ли Скэнлона, – быстро моргаю, словно пытаюсь вернуть свет в этот коридор, но… о’кей, теперь серьезно: где все, черт вас раздери?

Сегодня понедельник, не пятница, значит, никаких футбольных сборищ. Никто не включал пожарной тревоги. Сегодня не свободный день для выпускников, и Баннер не устанавливал никакого комендантского часа ради безопасности всех – для этого нет никаких оснований. Призрачное Лицо не кромсает и не режет. Синнамон Бейкер больше здесь не живет. Тут нет никаких снежных бурь, которые случаются раз в столетие: была одна, больше нет и не будет следующие девяносто шесть лет, спасибо.

Может быть, упражнения по стрельбе? Мы на высоте восемь тысяч футов в горах, а это значит, что оружие есть у всех, но… нет.

В Пруфроке много чего не так, но не настолько же.

Пока что.

Может быть, уже начался седьмой урок? И поэтому опустели все коридоры? Все ринулись в свои классы, чтобы занять место получше, потому что они так и горят желанием учиться?

Мечтай и дальше, девушка-слэшер.

Флуоресцентная трубка мигает в потолке впереди на расстоянии человеческого тела, а потом снова проливает неустойчивый свет. Тут дело не в нехватке денег – Лета субсидирует целый район, если бы захотела, могла бы начертать свою фамилию на входных дверях.

– Прошу прощения, – говорю я свету, прижимая книги к груди. Лампа в ответ гудит, но свет ровный.

– Чертов… – бормочу я себе под нос и продолжаю движение, мои цокающие шаги звучат вокруг меня, а проходя мимо огнетушителя, я на сто процентов утверждаюсь в мысли, что Фарма только что заснял меня на скрытую камеру, когда я «занималась богохульством на территории школы», и передаст материал директору Харрисону, которого только что повысили, переведя сюда из начальной школы.

Он уже недоволен моими татухами на всю руку. А вот с волосами у меня, в принципе, полный порядок – я отрастила их до талии, – но и они не полностью черные.

Да ладно тебе.

И я больше не ношу в школе пирсинга – ни тех, что для парных проколов, ни бычье кольцо, ни гвоздиков для бровей. Хотя кое-где они еще остались, но директора это точно не касается.

Шарона говорит, что я все еще пытаюсь надеть на себя броню, неужели я этого не понимаю?

Я ей возражаю, говорю, что ей просто нравится, какой я была прежде, а это вроде как строка из «Возвращения живых мертвецов 3», где фигурирует королева всех ширяльщиков с пирсингом – она к тому же знает толк в подводке для глаз.

Ну, ладно, может, оно все и не совсем так, как я говорю. Но я так думаю, черт побери.

И вот что еще я не произношу вслух: ты оступилась, моя Шарона. Эти разговоры о моей броне – это ж чистая Лета, а это значит, что вы с ней обсуждали меня, говорили о моем прогрессе… а это не совсем чтобы ключик к моей откровенности, да?

Но чего это я отвечаю вслух на все эти броневые выдумки? Иногда случайно, иногда нет?

«Завидки берут?»

Куда отправилась Шарона, потеряв свой титул королевы красоты в средней школе, после победы в соревновании «Белокурее Тебя»? В пансионат для взрослых, который называется колледж. Куда и я, два раза? Этот пансион благородных девиц для преступников, называемый «кутузка», «тюряга», «каталажка». Этот старый отель с зарешеченными окнами, который в конце любой дороги ждет недоумков вроде меня.

Если у тебя там не будет брони, Шарона, ты оттуда никогда не выйдешь.

Но, как и ты, я тоже подначиталась книг, спасибо. Все они должны были быть в мягком переплете, потому что книгой в твердом переплете можно размозжить девочке голову. Ее можно также заточить для одноразового использования, но в конечном счете полученные мной из книг знания помогли мне получить диплом. Это, конечно, совпадение, но Лете и этого хватило, чтобы твердой рукой угомонить школьный район, которым она теперь владеет для превращения в… это.

Строго на экспериментальной основе, никто не ждет, что оно продлится долго, но… я пытаюсь?

А школа и на самом деле не мрачная, теперь-то мне понятно. Это просто мои дурацкие глаза превращают ее в туннель. Тот, что с кошмарной бойлерной в конце, и стоит мне моргнуть, как все это возникает вокруг меня.

Я хочу сказать, что все еще пребываю в мешке для трупов а-ля Тина.

Несмотря на три сигареты, которые я только что выкурила у лесопилки, прикуривая одну от другой, молясь без всякой на то надежды, чтобы никотин отворил мои капилляры в достаточной мере, чтобы убрать эту тесноту из моей груди, из моей головы.

Ничто не происходит само, говорю я себе. Чтобы что-то случилось, нужно приложить к этому руки.

Это из книги Джона Ф. Кеннеди, мне пришлось прочесть ее дважды, чтобы она утвердилась во мне в достаточной мере для проведения теста.

ДФК этим хочет сказать, что я делаю это для себя. Я не впадала в очередную паническую атаку. И атака не поджидала меня в засаде. Нет, я приложила руки к тому, чтобы так оно и случалось, я сделала это, позволив дурным мыслям накопиться, вовлечь меня в свой смертный цикл вращения, моя рука с раздвинутыми пальцами выпростана вверх, как на обложке для видеокассеты фильма «Морг». Как только ваши мысли обращаются к хромовой решетке на сливном отверстии в душе, удача останавливает этот мыслительный процесс без всякого вреда для вас.

Это еще одна вещь, которой я больше не занимаюсь. Или к которой так или иначе не могу больше вернуться.

Но я все еще могу залезать в мешок для трупов.

Не с бритвой, но с чем-то не менее острым – с лекарственными средствами. Проверив на всякий случай, нет ли кого рядом со мной, я достаю две теплые таблетки из эластичного пояса моих мужских шортов под длинной черной юбкой-солнце, давлю их подушечками большого и указательного пальцев и быстро, пока не передумала, засовываю их себе в голову.

Моя теория стабилизаторов настроения, и бета-блокаторов, и прочих обычных подозреваемых, которые я не раз испытывала на собственной шкуре, состоит в том, что глупо позволять этим средствам добираться до желудка, чтобы оттуда медленно просочиться назад к мозгу. А потому я делаю это более прямым способом, сокращаю время проникновения и усиливаю удар по мозгам.

Я могу принять четыре штуки одновременно и все же оставаться, по большому счету, самой собой, насколько то может быть замечено, но я уже устроила себе один из моих сигаретных перерывов.

Касательно же того, что они хотят сделать меня послушнее? Этого я не знаю. Что касается владельцев яхт, золотого миллиарда, члены которого являются также родителями и, как я думаю, может быть, на самом деле хотят быть хорошими членами общества, несмотря на свои сраные богатства? Кучка приозерных людей, которых я знала чуть не с рождения, чьи внутренности я никогда не предполагала увидеть, а уж тем более плыть через них? Видеомагазин детей, которые вовсе не хотели, чтобы с них сдирали кожу на Рождество? Моя мать, стоящая перед хищником с лицом, исполосованным шрамами, и этот хищник собирается броситься на меня, хотя это дело безнадежное, запоздавшее на несколько лет? Мистер Холмс, погружающийся под поверхность воды, его пальцы медленно отпускают мои таким образом, что я понимаю: мне этого никогда не забыть? Шериф Харди и то, как он оглянулся на меня и кивнул один раз, прежде чем сойти в воду со своей дочерью?

И столько еще других – имя им легион.

Мне нравится думать, что каждой частички любой таблетки, которую я принимаю, достаточно, чтобы заблокировать память об одном из этих мертвецов по меньшей мере на день.

А это означает, что к вечеру они вновь приплывут. Сюрприз.

Но до этого еще несколько часов.

А сейчас – вот оно.

В холодном жару двух последних таблеток, просачивающихся через мои слизистые мембраны, мне приходится тянуться к стене с правой стороны, чтобы не упасть, пока не начнется стекание слизи из носоглотки, напоминающее медленнейший из маятников, с таким постоянством раскачивающийся туда-сюда, что если я допущу это, если буду придерживаться минимальной умственной дисциплины, то это может выровнять меня, даже может успокоить волнение, крики, может позволить мне пройти между этими порывами снежной бури в маленький кармашек безопасности.

Я кончиками пальцев отталкиваюсь от стены, а это подобно стоянию в каноэ, я знаю, что могу в любой момент выпасть в глубокую темную воду, но (это осуждающим тоном директора Харрисона) я и без того уже опаздываю, нет у меня времени, чтобы задерживаться на своих чувствах.

Вот я и не задерживаюсь.

Шарона этого никогда не поймет, но то, как я наконец выхожу из этого драного мешка для трупов, объясняется тем, что я старше Фредди на четырнадцать лет, которые ему еще предстоит прожить, чтобы стать ехидным учителем перед этим шикарным классом в «Городской легенде» и рассказывать про няню и человека наверху лестницы, о шипучке и взрывной карамели «Поп-рокс».

Он в полной мере контролирует ситуацию здесь, правда?

Правда.

Как и я, как и я.

По крайней мере, пока я не слышу бегущих шагов у себя за спиной.

В посещающем Нэнси ночном кошмаре дневных грез наяву она получает предостережение: бегством по коридору не спастись.

Но спасение есть, ведь есть?

Я разворачиваюсь, я вдруг оказываюсь в другом коридоре – коридоре 1996 года: по нему быстро идет Призрачное Лицо, с безукоризненной дуростью переваливаясь от одной стены к другой, раздавая направо и налево страшилкины рукопожатия.

Поначалу я ухожу в себя, крепко прижимаю к груди свои книги. Завтра Хеллоуин, а потому правила слегка откорректированы, хотя Хеллоуин в Пруфроке запретили, правилам все же приходится действовать, пусть и в измененном виде, разве нет?

Но ты ведь тоже хаживала этими коридорами, Джей, воображала, они те самые – из «Резни в школе».

И эти шаги, догоняющие тебя, они не из 1996 года?

Тогда этого Призрачного Лица еще и в помине не было.

Когда он пытается пронестись мимо меня, не представившись, я догоняю его и крепко хватаю длинный хвост натянутой на его лицо маски. В смысле, я знаю, что представляют собой эти маски. Они как плат на голове монахини. Подходящая вещь для резни в церкви.

Его несостоявшаяся маска откидывается назад, взмахи рук еще больше напоминают кукольные движения, но когда он падает на колени, начинает скользить и сдавать назад и это мунковское бледное лицо наконец слетает с него с громким хлопком, маска наматывается на мое запястье и повисает на нем.

– Дуайт, – говорю я этому малолетке на коленях.

Он, вероятно, думает, что вызывает у меня ассоциации с Дьюи, но я на самом деле имею в виду Брэда Питта из фильма «Сокращая класс». Потому что именно так он себя и ведет.

– Меня зовут Трент, мадам, – бормочет он, пытаясь вылезти из сверкающего одеяния Батюшки Смерти, в котором он теперь запутался.

Будто я не знаю, кто он такой: Трент Моррисон из тех Моррисонов, которые пришли сюда с Тобиасом Голдингом и Гленом Хендерсоном, чтобы поискать золотишко в речке Индиан. Этот пра-пра-неведомо-сколько-раз-правнук золотоискателей пережил два кровавых побоища, чтобы продвинуться столь далеко в своей академической карьере. К тому же после того, как его прадедам удалось пережить пожар шестьдесят четвертого и Кровавый Лагерь. После чего его родители решили больше никогда не садиться в машину с моим отцом, потому что он рано или поздно с переворотом скатывался с дороги, увеличивая число шрамов у себя на лице.

– И что же это такое? – спрашиваю я, показывая на маску.

– Это… да «Хеллоуин», – говорит он, вернее сказать, визжит, и я отворачиваюсь, словно придумываю основание не тащить его в офис Хендерсона.

А вдали коридора я воображаю себе девчонку-панка с кислым выражением на лице и сердцем гота, с тускло-оранжевыми волосами, такими сухими, что они даже хрустят, ее рука в перчатке держит пластмассовый нож, который она хотела бы превратить в настоящий, чтобы прорезаться через все эти дурацкие годы и вспороть себе путь в то, что следует за ними. Она с ненавистью смотрит на меня, она – раненое животное под крыльцом, она готова наброситься на любого, кто приблизится к ней. Через несколько минут она рядом, футболка, которая на ней, достаточный повод, чтобы отправить ее домой, но она собирается вернуться, попытается принести кровь на эти танцульки[8]. Когда-нибудь вместо появления в классе она собирается уничтожить слезами свою подводку для глаз, спрятавшись в кладовке музыкальной группы, и мне хочется взять ее за руку, увести ее от всего этого, сказать, что есть вещи и поважнее, гораздо важнее, а ты просто подожди, продержись – оно уже рядом, если только ты сумеешь пробиться.

– Катись на хер отсюда, Трент, – говорю я, а когда ты учитель, который сквернословит на территории школы, повторять дважды тебе не приходится.

Он убегает, но потом оборачивается и спрашивает:

– Но вы придете, да?

– Иди, – говорю я ему, показывая направление перед нами, и он спешит прочь, оборачиваясь только раз.

Всплеск адреналина, пронесшийся по моему позвоночнику, отменил по меньшей мере один из приступов пальцеверчения, которые у меня случаются по нескольку раз в день.

Зная, что этого не следует делать, я достаю еще дозу из-под пояса, растираю ее до порошкообразного состояния, запускаю в темную полость за моими глазами. Где-то здесь в конце второй части голова Памелы Вурхиз открывает глаза, как то изначально и задумывалось, и загораются все свечи, установленные Джейсоном вокруг нее.

Да. Да, да, да.

На дежурство заступает Джейд Дэниэлс.

Я секунд, может быть, двадцать стою, не входя в класс, прижавшись спиной к стене, прижимаю книги к груди, словно щит, мои губы двигаются в соответствии с формой слов – мне нужно убедиться, что я все еще могу устанавливать эту связь, что я не буду глотать звуки, ронять слюну и пытаться отмахнуться от этого смешком – чего, мол, не может случиться после встречи с двумя убийцами, от которых ты уходишь живая и на своих ногах.

Не то чтобы мои ноги не претерпели ущерба – имейте это в виду. Не все поросятки пережили заморозки. И не все мое лицо, если уж соблюдать формальности. Три пальца на правой руке даже не складываются в кулак, и на них все еще остаются следы зубов. Но, во всяком случае, они не чувствуют холода, так что жаловаться особо мне не приходится.

По крайней мере, мои челюсти все еще на месте, верно? В отличие от некоторых людей. Кое-кого из них я посещаю время от времени. На кладбище. С одним из них, с кем я пью кофе каждую неделю, мы встречаемся в обусловленный день. И очередное свидание с ней – сегодня что? суббота? – состоится сегодня, если она успеет вернуться.

Может быть, я отправлю ей эсэмэску с приглашением на срочный кофе.

Мы можем посидеть за нашим обычным столиком в «Дотс» под громадным медведем на постаменте; медведя этого давным-давно застрелили охотники за то, что он убил Дикона Сэмюэлса перед Кровавым Лагерем, который теперь называют Дикон-Пойнт.

Вот только какой-то неизвестный искатель справедливости постоянно пробирается туда по ночам, вывешивает это название ради того, чтобы утром его сбросили в озеро.

Первые знаки были из металла и просто тонули, но позднее стали делать деревянные, которые всплывали на поверхность.

Что-то я задержалась. Если Шарона и научила меня чему хорошему, так это умению чувствовать собственную ахинею: маленький защитный механизм, который я забросила, достигнув пубертатного возраста, чтобы как-то жить день за днем.

– Тебе уже далеко не семнадцать, – сочувственно говорит она мне эти очень лечебные слова.

На некоторых сессиях я даже вроде как верю ей.

По крайней мере, пока не пытаюсь удержать карандаш пальцами правой руки. Пока, нанося старую подводку для глаз, я вдруг не проникаюсь желанием продолжать и продолжать, сделать глаза еще темнее, чтобы у Харрисона были основания отправить меня домой, не продлевать мой контракт.

Мне нужно рассказать ему об одном из его предшественников, который гребет вдоль пристани в невидимом каноэ, как в лучшей из шуток. И как сын мертвого директора был выпотрошен под нашим большим неоновым озером Индиан, когда появился в последний раз.

Уточнение: в последний, после которого не бывает следующего.

«Челюсти» могут иметь кучу сиквелов, но для Пруфрока хватило и одного-единственного.

И я делаю всегда одно и то же и знаю об этом: пытаюсь залезть в этот мешок для трупов, застегнуть на нем застежку-молнию.

Я должна стать лучше.

В тюрьме, убивая время день за днем, год за годом, отбывая свой срок, я могла бы поразмышлять, поспорить сама с собой на какие угодно темы в своей камере или во дворе – печальная Джейд, Джейд-жертва.

Но таков мир. Здесь ты должен участвовать. У людей есть ожидания – их обязанности, их ответственность. Как бы то ни было, говорю я себе, ты и без того с августа занимаешься этим, разве нет? После почти девяти недель я могу просто включить автопилот и идти вдоль берега следующие пятьдесят минут.

Только мой долг перед ними больше.

Двое из их детей отсутствуют без всяких объяснений вот уже две недели – две недели и один день, если считать сегодня. В любом другом городе, когда пропадают двое подростков, когда они, вероятно, убегают вместе, их цель состоит в том, чтобы проверить, как далеко им удастся уйти.

В Пруфроке если кто-то опаздывает на десять минут, то вы вглядываетесь в тени, в окна, в двери, потому что это опоздание может означать, что все начинается сначала.

Только это невозможно. Я этого не допущу.

Несмотря на бормочущие голоса в коридоре, в фойе, в «Дотсе», несмотря на то что всем наплевать, в какой конкретно день они пропали, просто какой-то день, а какой – не имеет значения. Хетти и Пол были вынуждены отправиться на поиски Йена, младшего братишки Хетти, верно? Они получили какое-то известие от отца, который объезжал дорожку, на которой происходили все объятия-расставания, и сорвались с места так быстро, что их карандаши до сих пор стоят на их столах. Или? Или они воспользовались преимуществом паники, возникшей в конце недели, чтобы убежать в Бойс, куда они всегда собирались, если верить их словам. Или в Сиэтл, в Лос-Анджелес, Солт-Лейк-Сити, в Денвер. Если ты в семнадцать лет живешь в Пруфроке, тебя непременно зовут огни больших городов, разве не так?

И меня ничуть не задевает то, что она мне ничего не сказала.

Если ты собралась бежать, меньше всего тебе хочется, чтобы твоя старшая подруга, на которую ты равняешься, вцепилась в тебя, и обнимала, и обнимала, а потом засунула пятьдесят долларов тебе в карман.

Предполагается, что ты, разбитая, уедешь на этом мотоцикле со стреляющим двигателем, уедешь в куртке твоего бойфренда. Разбитая, но не сломленная, к чему ты можешь вскорости прийти, если задержишься здесь надолго. Наглядный пример: мои сессии с Шароной. «Сообщество психологического консультирования» – часть моего обещания, означающая, как я думаю, что силы, которые думают, что я стану Томми Джарвисом в конце «Последней главы» и учинить Мэнди Лейн и Синнамон Бейкер в одном флаконе на теле школьника.

Но вот чего они не знают: на самом деле я – Нэнси из «Воинов сна».

Я выжила, а теперь я вернулась, и на каблуках, черт побери, и спасибо.

Восемь лет назад в озере я видела, да, сыпавшиеся в воду имена и даты истории Айдахо. Но я нашла их в тюремной библиотеке и проглотила эти страницы, как Фрэнсис Долархайд, и теперь все эти имена и даты во мне.