Рандеву и другие рассказы E-Book

Дафна Дюморье

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Азбука Premium
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 354

Beschreibung

В сборник «Рандеву» английской писательницы Дафны Дюморье (1907–1989) вошли рассказы, написанные в конце 1920-х – начале 1930-х годов и в десятилетие между 1937 и 1947 годом. Как и вся новеллистика Дюморье, эти четырнадцать историй поражают разнообразием сюжетов и жанров. Выдержанный в готической традиции «Эскорт» соседствует с театральными, в духе Чехова, «Примой» и «Прирожденным артистом»; психологический этюд «За закрытой дверью» – с поучительным анекдотом «Оплошность»; своеобразно обыгрывающие форму сказки или притчи «Пресвятая Дева», «Adieu Sagesse» и «Сказка» – с остросатирическими «Любовник», «Рандеву», «Ангелы и архангелы». Есть здесь и характерные для Дюморье по-хичкоковски напряженные истории: «Паника», «Без видимых причин» и «Доля секунды». Из всех перечисленных только два последних рассказа раньше уже издавались по-русски, остальные публикуются впервые.

Leseprobe

Содержание

Рандеву и другие рассказы

Выходные сведения

Паника

Прирожденный артист

Adieu Sagesse

Сказка

Рандеву

Пресвятая Дева

Прима

Эскорт

Любовник

За закрытой дверью

Оплошность

Ангелы и архангелы

Доля секунды

DaphneduMaurier

THE RENDEZVOUSAND OTHER STORIES

Copyright © Daphne du Maurier, 1980

All rights reserved

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency LLC

Перевод с английскогоЛ. Бриловой, А. Бродоцкой, Н. Жутовской, И. Комаровой,Н. Рахмановой,Н. Роговской, А. Степанова, С. Сухарева

Серийное оформлениеВ. Пожидаева

Оформление обложкиИ. Кучмы

Дюморье Д.

Рандеву и другие рассказы / Дафна Дюморье ; пер.с англ. Л. Бриловой, А. Бродоцкой, Н. Жутовскойи др. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2016.(Азбука Pre­mium).

ISBN978-5-389-11462-3

16+

В сборник «Рандеву» английской писательницы Дафны Дюморье (1907–1989) вошли рассказы, написанные в конце 1920-х — начале 1930-х годов и в десятилетие между 1937 и 1947 годом. Как и вся новеллистика Дюморье, эти четырна­дцать историй поражают разнообразием сюжетов и жанров. Выдержанный в готической традиции «Эскорт» соседствует с театральными, в духе Чехова, «Примой» и «Прирожденным артистом»; психологический этюд «За закрытой дверью» — споучительным анекдотом «Оплошность»; своеобразно обыгры­вающие форму сказки или притчи «Пресвятая Дева», «Adieu Sagesse» и «Сказка» — с остросатирическими «Любовник», «Рандеву», «Ангелы и архангелы». Есть здесь и характерные для Дюморье по-хичкоковски напряженные истории: «Паника», «Без видимых причин» и «Доля секунды».Из всех перечисленных только два последних рассказа раньше уже издавались по-русски, остальные публикуются впервые.

© Л. Брилова, перевод, 2016

© А. Бродоцкая, перевод, 2016

© Н. Жутовская, перевод, 2016

© И. Комарова, перевод, 2016

© Н. Роговская, перевод, 2016

© А. Степанов, перевод, 2016

© С. Сухарев, перевод, 2016

©Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

Паника

Отель находился на одной из узких, неказистых улочек, ведущих от бульвара Монпарнас.

Это был грязно-серый дом, отпрянувший от тротуара и втиснувшийся между двумя зданиями, словно сознавая собственное убожество и стыдясь его. Сама вывеска, помещенная высоко над входом, казалось, не желала привлекать внимания: на ней потускневшими золотыми буквами было выведено «Hotel»1, а ниже, смиренно и неубедительно, уточнялось: «Confort»2.

Местоположение этого отеля, само его существование казалось бессмысленным. На улице не было ни одного кафе, где на столиках красуются веселенькие скатерти в клетку, а для привлечения прохожих выставлен щит с неразборчиво написанным, но щедрым меню. По соседству с отелем была только невзрачная фруктовая лавочка с пыльными окнами: жесткие сливы-венгерки, которые там сроду никто не покупал, да жалкие сморщенные апельсины. Выставленный товар облепили мухи, слишком вялые, чтобы шевелиться.

В отеле тоже царила недвижность. Patronne3, обмякшая от жары, сидела за столиком в небольшойтемной конторке, подперев руками пухлое белое лицо и глотая воздух раскрытым ртом. Она тяжело отдувалась и клевала носом.

Да и кого бы не сморил сон в такую погоду?

Из года в год повторялось одно и то же. В июле свирепый, мертвенный зной, подобно белому пухо­вому одеялу, накрывал Париж, удушая тело, удушая мозг.

По руке хозяйки лениво ползла муха, мало-помалудобралась до плеча. Сквозь дрему хозяйка почувствовала муху, стряхнула ее и, очнувшись, зевнула, проворчала что-то себе под нос и влажными от пота пальцами откинула со лба крашеные рыжие волосы. Онапошарила ногой по полу в поисках туфель и подтащила их к себе, все еще зевая и не совсем понимая, что делает.

«От жары ноги распухли», — тупо подумала она, встала со стула и подошла к двери.

По-прежнему ни дуновения. Белесое от зноя небо, тротуар пышет жаром, обжигающим даже сквозь подошвы. Она оглядела улицу. Слышался звон трамваевипронзительные гудки такси — вечный грохот и тряс­ка нескончаемого уличного движения на бульваре Монпарнас.

Из вереницы автомобилей на бульваре отделилосьодно такси и медленно и неуверенно покатило по улице. Водитель, вертевший головой то направо, то налево, резко затормозил возле отеля.

—Не хотите попытать счастья здесь, месье? — спросил он. — Место не ахти какое, но, поверьте, Париж забит, забит до отказа. Вам повезет, если сегодня вы хоть где-то устроитесь на ночь.

По лицу водителя градом катился пот. Он замотался, ему было все безразлично. Когда уже эти англичане наконец что-то найдут!

Девушка неловко выбралась из такси и посмотрела на отель, потом на толстую, неопрятную patronne, которая стояла у входа, улыбаясь с притворным радушием.

— Vous dеsirez, Madame?4 — заговорила она, скашивая глаза к носу и облизывая губы.

Девушка инстинктивно отпрянула и засмеялась, стараясь утаить это невольное движение от своего спутника.

— Я не знаю... Что ты думаешь? Тут как-то совсем убого, тоскливо.

Мужчина нетерпеливо дернул плечом:

— Конечно, тут убого, в этих заведениях всегда так. Чего ты ожидала? Но мы должны где-то приткнуться.

Он не пытался скрыть своего раздражения. Сколько можно привередничать? С женщинами вечно так: им непременно нужно, чтобы все выглядело романтично, привлекательно; им хочется обряжать прозу жизни в яркие цвета. Вот и эта — весь день куксилась, отмалчивалась. Одна морока с ней! Если так и дальше пойдет, то все приключение кончится пшиком.

Он повернулся к patronne и спросил по-французски, старательно выговаривая слова:

— Vous avez une chambre pour ce soir?5

— Entrez, Monsieur... On va vous trouver quelque chose. Gaston... Gaston!6 — позвала она.

Появился мальчик в несвежей рубашке, на ходу вытирая руки о полотенце. Он вынес из такси два их чемодана. Женщина заглянула в темную конторку и вернулась с полной связкой ключей в руке.

— Une chambre avec salle de bain?..7 — начала было девушка.

— Ah! Non, c’est impossible. Onn’a pas d’eau courante ici8, — оборвала ее женщина и повела приезжих вверх по замызганной лестнице.

— Какая разница? — с досадой шепнул девушке ее спутник. — Выбирать не приходится...

В коридоре стоял странный запах, весь воздух был им пропитан: казалось, он исходит от самой хозяйки — запах застарелых духов и еще более застарелой пуд­ры. Запах тех, кто спит днем, не снимая одежды. Запах от невытряхнутых пепельниц и перезрелых фруктов, съеденных в спальне.

Хозяйка постучала в один из номеров. Оттуда послышались короткое восклицание и тяжелая поступь босых ног. Дверь приотворилась, показалась мужская голова со встрепанными влажными волосами.

Мужчина улыбнулся, сверкнув золотыми зубами:

— Je regrette, Madame, mais je ne suis pas prеsen­table9.

Хозяйка засмеялась и с довольным видом приподняла бровь, пробормотав:

— Excusez-mois, je vous croyais parti10.

Она осторожно прикрыла дверь и повела приезжих к номеру в конце коридора.

— C’est ce que nous pouvons trouver de mieux pour ce soir11.

В крохотном номере было невыносимо жарко. Хозяйка отворила окно, выходившее на узкий дворик. Во дворике сидели две кошки; девушка что-то стиралапод краном. В углу комнаты стояла недавно заправленная большая кровать с грудой лишнего постельного белья. Другой угол занимал умывальник — пузатый кувшин с трещиной посередине. Обои с уродливым узором, на полу красный ковер. Мужчина с беспокойством взглянул на девушку.

— Убого, но куда деваться? — сказал он с деланым смешком. — Пойдем куда-нибудь перекусим.

Они поужинали в ресторанчике на бульваре Монпарнас. Девушке есть не хотелось, она поковыряла в тарелке, потом со вздохом ее отодвинула.

— Послушай, тебе нужно подкрепиться, — заговорил мужчина. — В поезде ты почти ни к чему не притронулась. Что с тобой? Неужели ты — ты! — чего-то боишься?

— Не говори глупостей! Конечно же нет. Я не голодна, вот и все.

Она притворилась, что наблюдает в окно за прохожими. Мужчина встревоженно взглянул на нее. Этим вечером девушка выглядела совсем иной — не такой, как в Лондоне. Возможно, потому, что наконец они остались вдвоем. Раньше почти всегда вокруг были люди, и она казалась собранной и решительной; во взгляде у нее сквозили понимание, жизненный опыт. Именно это его в ней и привлекало. Нынешним ве­чером она даже внешне выглядела моложе — совсем юная, почти девочка. Пить она тоже не стала. Мужчина тщательнейшим образом изучал винную карту. Приключение такого рода требует легкого подпития.

Это путешествие он мыслил совершенно иначе. Почему бы ей себя не пересилить? Неужели надо было тащиться черт-те куда — и вот эдак себя вести?! Он с досадой отметил, что девушка для него теперь не слишком притягательна. Лицо как лицо — ничего необычного. У него закралось подозрение, что не так уж сильно он ее и желает. Ну нет, это идиотское ощущение должно пройти; просто оба они немного устали. Странные существа женщины: поди разбери, что они чувствуют и тем более — почему.

Странные, но время от времени необходимые. Давно уже его так сильно ни к кому не тянуло; он не намерен был останавливаться на полпути, пока цель не достигнута.

«Вот вам оборотная сторона темпераментной натуры, — подумал он. — Чувства играют тобой как хотят». Мысленно он нарисовал свой портрет: необычный, экстравагантный, с искрой гениальности, обуреваем страстями, околдован этой девушкой... Портрет интригующий.

— Garçon! Garçon! — позвал он, помахав винной картой. — Garçon!

Он начинал входить во вкус.

В отель вернулись уже затемно. Patronne, по-видимому, ушла спать: конторка была пуста. Зато невесть откуда, зевая и протирая глаза, появился мальчик все в той же рубашке. Пока они поднимались по лестнице, он озабоченно глядел им вслед.

— В этом отеле есть что-то зловещее, — прошептала девушка. — Напрасно мы здесь остановились.

Она засмеялась, надеясь выдать свои слова за шутку. Из какой-то комнаты донеслось тихое женское бормотание, мужской кашель. Потом все стихло. Где-то заскрежетали жалюзи. В их номере, хотя окно было открыто, жара казалась нестерпимой. Луч лунного света падал на треснувший кувшин и на полоску уродливых обоев.

Мужчина сел на стул и стал снимать туфли.

— Местечко так себе, — согласился он. — Но ради бога, попытаемся сохранить чувство юмора.

Жаль, надо было выпить чуточку больше: он чувствовал себя несуразно трезвым.

Девушка не ответила. Она налила немного воды в стаканчик для чистки зубов и жадно выпила. Руки у нее дрожали. Она не понимала, зачем она здесь и что ее ждет, но думать об этом было слишком поздно. Она чувствовала себя совершенно разбитой и больной, и глубоко внутри ее притаился холодок страха. Что привело ее сюда? Любопытство, тяга к приключениям, бессмысленная бравада. На месте ее спутника мог быть кто угодно.

— А что если про нас узнают? — спросила она.

— Не говори ерунды. Никто никогда ни о чем не узнает — во всяком случае, обо мне. Наверное, и ты со своей стороны устроила все как надо?

Уж конечно она ничего не упустила и не натворила глупостей.

— Разумеется.

Девушку не оставляло ощущение, что все это происходит с кем-то другим, не с ней! Сама она сейчас дома, ставит машину в гараж.

«Что будет, если про нас все-таки узнают?» — с беспокойством думал он. Вероятно, он, как честный человек, должен на ней жениться. Впрочем, теперь уже слишком поздно, раньше следовало спохватиться. Почему она постоянно делает все наперекосяк? Ну вот, в кои-то веки села на постель — бледная, словно насмерть перепуганный ребенок. Что за невозможная ситуация!

Он подошел к умывальнику и начал чистить зубы. Трудно было сдерживаться: ему хотелось ее ударить. Чертовы куклы! Почему они никогда, никогда не могут быть в нужное время в нужном настроении? Впрочем, потакать ей он не собирался, нельзя же строитьиз себя дурака. Проделать весь этот путь, притащиться в Париж! Он подумал, что должен пересилить себяи постараться скрыть свое недовольство. Он отбросил полотенце и подсел к девушке на кровать.

— Ноги не стынут? — небрежно спросил он. — Что ты обычно делаешь в такой ситуации? Как ты вела себя раньше?

Девушка отодвинулась от него и с нервной улыбкой ответила:

— В том-то и штука. Со мной это впервые.

Он опешил.

— Что ты этим хочешь сказать? — Он почувствовал, как к лицу его прихлынула краска. Он в ярости стиснул ей руку, лицо у него пылало. — Если ты собираешься морочить мне голову...

Он проснулся внезапно, как от толчка, вынырнув из глубин сна, в который провалился, как в пучину смерти.

В чем дело? Она бредит во сне, ей привиделся кошмар?

— Что такое? Что с тобой? — прошептал он.

Девушка дышала странно — часто, сбивчиво, словно задыхаясь, и в горле у нее что-то клокотало. Он нашарил спички, чиркнул и вгляделся в ее лицо. Белое, страшное, ни кровинки. Волосы — хоть выжми; глаза смотрели на него в упор, не узнавая, стеклянные, потухшие. В тихой комнате слышалось только ее хриплое, прерывистое дыхание — жуткое, несмолкающее.

— Тише, — в отчаянии умолял он, — тише, кто-нибудь услышит. — Он встал с постели, налил в стаканчик немного воды. — Выпей, дорогая, выпей.

Ее зубы застучали о стакан, вода пролилась на подбородок. Она была в беспамятстве.

«Что мне делать? — беспомощно подумал он. — Что же делать-то, господи?» Он подкрался к двери и прислушался. В коридоре было по-прежнему темно, но в распахнутое окно уже пробивался луч рассвета.

Он растерянно застыл посередине комнаты. Увидел на стуле пояс для чулок, засунутый под ночную сорочку. В голове пронеслась нелепая мысль: «Розовый, почему пояс для чулок розовый?»

Он провел рукой по лбу. На пальцах остались кап­ли пота. Он словно со стороны услышал свой соб­ственный судорожный глоток.

Внезапно ее дыхание стихло. С кровати больше не долетало ни звука. Он стоял недвижно, не в силах шевельнуться, не в силах ни о чем подумать, напряженно прислушиваясь к тишине.

В распахнутое окно просачивался серый свет. Мебель приобрела очертания, проступил узор на обоях. В голове вертелись глупые вопросы: кто выбирал эти обои? Сколько лет их не меняли? Мозг отказывался ему повиноваться.

«Незачем тут стоять, — подумал он. — Незачем стоять посреди комнаты».

Конечно, она умерла. Куда яснее? Умерла. Странно, но никаких чувств он не испытывал. Все вытеснилстрах. Он склонился над постелью. Девушка как будто съежилась, ссохлась, рот у нее приоткрылся. Она не дышала, не слышно было ни единого звука. Да, она умерла. Он пошел к умывальнику, смочил лицо и руки. Бессмысленно гадать, в чем причина. Сердце, наверное. Она никогда не выглядела здоровой. Ей нужно было его предупредить, он не виноват. Разумеется, не виноват! Не он же ее убил? Правда, о женщинах он знал мало. И даже не предполагал...

«Понятия не имею, как надо поступать, когда кто-то умирает», — подумал он, вытирая руки о поло­тенце.

Его пугало отсутствие каких-либо чувств. Возможно, от шока они зажаты, подавлены; возможно, что-то неладно с рассудком. Но нельзя позволить себе впасть в истерику. Еще расхохочется в тишине этой темной, зловещей комнаты и разбудит других постояльцев оте­ля. И тогда они все сползутся к двери в номер — странные призрачные фигуры, выглядывающие из-за жирного плеча patronne. Человек с золотыми зубами поклонится с улыбкой: «Je regrette, mais je ne suis pas prеsentable». Он представил себе его серое, небритое лицо, сползающую с лица ухмылку при виде непо­движного тела на постели...

Вот ужас-то! Он готов был расхохотаться — и ужас­нулся тому, что готов был расхохотаться.

В голове у него завертелась глупая строчка из старой песенки, услышанной много лет назад:

Веселее, Дженни, ты скоро умрешь — Жизнь коротка, зато весела.

Сейчас вот он распахнет дверь настежь и огласит коридор припевом: «Жизнь коротка, зато весела...»

В горле у него, нарушив безмолвие комнаты, заклокотал истерический смешок. Это привело его в чув­ство. Нужно поскорее одеться и уйти. Нельзя, чтобы его обнаружили рядом с ней. Полиция... И вопросы,бесконечные вопросы. Правду из него быстро вытянут, прибудет ее семейство... чудовищные допросы у следователя... сцены... и вопросы, снова вопросы. Конца этому не будет никогда, никогда. Его охватила паника, словно горло стиснула невидимая рука. Почему с ним должен был случиться этот кошмар? Почему ему выпало сыграть эту роль? Впрочем, если сейчас он тихонько уйдет, никто никогда ни о чем не узнает. Скользкими от пота пальцами он натянул на себя одежду. Установить его личность не удастся, он никак себя не назвал. Гостиничные регистрационные листкитак и лежали на каминной полке, еще не заполненные. Он затолкал вещи в чемодан и захлопнул крышку. Краем глаза увидел темное очертание ее тела на кровати. Притворился, что ничего не видел. Страшно, если эта сцена навсегда останется у него перед глазами. Тесный раскаленный номер, мертвая девушка на кровати и уродливые обои на стене за ее головой. Он вздрогнул и отвернулся.

Надвинув на глаза шляпу, прокрался вниз по лестнице с чемоданом в руке. Где-то один раз пробили часы. Послышался дверной скрип. Он прижался к стенеи затаил дыхание.

В коридор вышла женщина и остановилась, прислушиваясь. В руках она что-то несла. Потом неслышно прошла по коридору и юркнула в другой номер.

Мужчина на лестнице выжидал; ему казалось, будто ноги у него окаменели. Снова перед его глазамимелькнуло недавнее видение: гробовая тишина в душном номере, темная фигура на кровати.

Он вышел из гостиницы и бросился бежать — прямо по улице, потом по другой, пересек бульвар и дальше, дальше по бессмысленной веренице улиц и переулков. Серые дома, все одинаковые, и унылые пустыекафе. Это был не тот Париж, который он знал, это былкошмар у него в мозгу, это был ад. И все это время топот ног отбивал такт в ритме сердца — под бессмыс­ленную, бесконечно повторявшуюся песенку:

Веселее, Дженни, ты скоро умрешь — Жизнь коротка, зато весела.

Дальше бежать он не мог. Пошел ровным шагом — в одной руке чемодан, через другую перекинуто пальто. Париж просыпался к новому дню, белый, искрящийся, как и во все прежние дни. На улицах стали появляться прохожие. Сонные мальчишки открывалиставни магазинов и вяло протирали столики в кафе.

Кто-то, высунувшись из окна, вытрясал матрац. Женщина с упавшими на лицо волосами обметалакрыльцо дома. Желтый пес потянулся и стал обнюхивать фонарный столб. По булыжникам мостовой загремели колеса.

Дальше мужчина идти не мог. Он сел за столик в уличном кафе и обхватил голову руками. Помнил только одно: он устал, и единственным его желанием было повалиться на землю и уснуть головой в канаве.

Перед ним остановился сонный официант. Мужчина услышал, что заказывает себе кофе. Мимо катили трамваи и редкие ранние такси.

«Жизнь коротка, зато весела. Жизнь коротка, зато весела». Отвяжется ли от него когда-нибудь эта песенка, сущая нелепица? Да, нужно сесть в поезд и уехать, прямо сейчас. Куда-нибудь на Средиземное море. Быть может, он сумеет написать там пьесу — хоть чуть-чуть поработает.

Он подозвал официанта и спросил счет. Нужно немедля пойти и выяснить расписание поездов: сядет в первый же, который отправляется на юг. Вглядываясь в счет, он обшарил карманы. И тут словно лопнул обруч, который стягивал его голову; мысли стали ясными и холодными.

Сердце его стиснуло что-то вроде липкой руки. Онсразу весь обмяк. Струйка пота поползла по лбу и скатилась по щеке.

Он вспомнил, что оставил свою записную книжку и все, что в ней было, — письма, деньги, адреса — там, в номере отеля на бульваре Монпарнас.

1 Отель, гостиница (фр.).

2 «Комфорт» (фр.).

3 Хозяйка, владелица (фр.).

4 Что угодно, мадам? (фр.)

5 У вас есть комната на вечер? (фр.)

6Входите, месье... Что-нибудь для вас подыщем. Гастон... Гас­тон!(фр.)

7 Комната с ванной?.. (фр.)

8 Нет, это невозможно. У нас нет водопровода (фр.).

9 Сожалею, мадам, но вид у меня непрезентабельный (фр.).

10 Простите, я думала, вы съехали (фр.).

11 Это лучшее, что у нас есть на сегодняшний вечер (фр.).

Прирожденный артист

Отыграв дневной спектакль, он прямо со сцены направился в свою гримерную, напевая что-то себе поднос и ни о чем особенно не думая. За ним по пятамшла девушка, на ходу поправляя выбившийся локон.

— У тебя сегодня тушь потекла, когда ты заплакал,— попеняла ему она. — Теперь у меня вся шея сбоку в грязных потеках, только погляди, какая пакость. Неужели обязательно было плакать?

— Не знаю, я как-то не задумывался, — отозвался он. — Вечером попробую по-другому. Можно вообще полностью переиграть последний акт. Вот если, скажем,приклеить бороду... С бородой подача всегда другая. — Он повернулся к зеркалу в гримерной и, прищурясь, скосился на свой профиль.

— С бородой ты мне совсем разонравишься. — Девушка погладила его по подбородку. — Сразу станешь старый, грузный... Милый, дай мне честное слово, что никогда-никогда не отпустишь бороду!

Он взял ручное зеркальце и полюбовался на себя с другого ракурса.

— А я вот не уверен, — протянул он и, не оборачиваясь, окликнул костюмера: — Монктон, а если бородув последнем акте?.. Как вам?

Костюмер вежливо кашлянул, прикрыв рот ла­донью.

— Не мне судить, сэр, однако едва ли это будет уместно. Неподходящая роль, сэр.

— Ну, может, вы и правы. И почему мне вечно всё запрещают?!.. Эй, куда это ты?

Девушка обернулась с порога:

— Наверх, переодеваться. Ты на машине?

— Да... Подбросить тебя?

— Будь ангелом, отвези меня домой, если, конечно, к тебе не выстроилась очередь посетителей на сто человек! А то я могу и на автобусе...

— Глупости! Отвезу тебя куда угодно, о чем речь! Беги одевайся. Монктон, меня ведь вроде бы никто неждет? — Он начал снимать сюртук.

— Совсем забыл, сэр, прошу прощения, но, кажется, вас желает видеть какая-то дама. Вот ее визитная карточка, хотя она говорит, что вряд ли вы по карточке догадаетесь, кто она такая. Я ее предупредил, что после дневных представлений вы обычно спешите, иона, похоже, огорчилась. Сказала, что подождет: вдругвы все же уделите ей несколько минут.

— Дайте карточку. — Он прочел имя, нахмурился,повертел карточку в пальцах. — Миссис Джон Пирс... Это мне ничего не говорит. Как она выглядит, Монктон?

— Даже не знаю, сэр, как вам лучше ее описать. Дама средних лет, седая, высокая... Одета чуть ли не по-деревенски. Но голос очень приятный.

— Не было печали! Плесните мне выпить и позовите ее.

Он закурил и постарался вспомнить вторую строчку привязавшейся песенки.

Почему ты со мной так жестока? Почему ты...12

Он совершенно позабыл о посетительнице — покане стукнула дверь и он не очутился лицом к лицу с незнакомой дамой. Она рассмеялась, протянула к нему руки:

— Да ты совсем не изменился!

Перед ним стояла женщина с бронзовым, обветренным лицом и густыми седыми волосами под кошмарной шляпкой. Голубые глаза и милая улыбка; улыбка ее очень красила. Одета, правда, совершенно безвкус­но, да и щиколотки толстоваты. Как видно, не особенно заботится о своей внешности.

Он отпрянул, как громом пораженный, изобразив восторг и изумление. Кто она такая, он, конечно, понятия не имел.

— Дорогая, — проговорил он, — вот так сюрприз, просто глазам своим не верю! Что же ты сразу не сказала?..

Казалось, она не в силах сойти с порога — так и застыла на месте, испытующе заглядывая ему в глаза: правду ли он говорит?

— Я не думала, что ты меня узнаешь, — начала она. — Я была готова к тому, что ты не вспомнишь, кто я. Ведь когда это было — почти тридцать лет тому? Сколько воды утекло, сколько всего произошло с тех пор...

— Какая ерунда! — перебил он ее. — Я тебя сразу узнал, едва ты вошла!

Он ворошил воспоминания — не мелькнет ли в про­шлом спасительный огонек. Да кто же она такая?! Миссис Джон Пирс...

Она ослабила шарф на шее и села на краешек дивана.

— Наконец-то набралась храбрости прийти к тебе, — призналась она. — Все время хотела, но что-то меня удерживало — должно быть, глупая гордыня.Как подумаю, что ты не узнаешь меня, не вспомнишь...Я была на всех твоих спектаклях, представляешь? Вот ведь сентиментальная дурочка — до сих пор вырезаю из газет все заметки про тебя, вырезаю и вклеиваю в альбом!

Она поглядела на него и со смехом покачала головой. Он тихонько булькнул горлом, чтобы обойтись без слов.

— Видишь ли, я теперь живу в деревне, — продолжала она. — Выбраться в Лондон для меня целая ис­тория. Но уж если выбираюсь — раза два в год, — то всегда стараюсь попасть на твой спектакль. Не знаю, как так получается, но возраст на тебе совершенно не сказывается. Я-то теперь усталая старая фермерша, а ты все тот же мальчик, которого я знала: забавный,восторженный, вечно лохматый. Развела сантименты,да? Можно мне сигарету?

Она потянулась к сигаретнице на столе. Он не понимал, почему гостья ни намеком не выдает, кто она такая: хоть бы одно имя упомянула, одно название! А между тем они, очевидно, были близко знакомы. Прос­то нелепость! Бронзовое лицо, седые волосы, мис­сис Джон Пирс...

— Погоди-ка, — задумчиво произнес он, глядя в пространство, — когда же мы с тобой виделись в последний раз?

Она сурово следила за выражением его лица.

— Я только что сказала — лет тридцать тому назад, может быть, немного меньше. Время — такая непонятная штука. Знаешь, стоит мне только забытьсяи начатьвспоминать — и я будто наяву слышу, как трогается с места твое такси и ты уезжаешь, клокоча от ярости, а я лежу на постели в полной уверенности, что разбитое сердце уже не склеишь.

Ого! Неужели все зашло так далеко?! Гневные слова... слезы... И после всего этого он начисто ее забыл!

— Вероятно, я повел себя как свинья, — сердито проговорил он. — Не понимаю, как мы могли рассориться!

Она запрокинула голову и рассмеялась:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы расстались из-за ссоры?! Не может быть, чтобы ты так думал. У нас с тобой ни одной размолвки не было. Уж это-то ты должен помнить.

— Помню, еще бы не помнить! — Он тоже рассмеялся, гадая про себя, заметила ли она его оплошность. — Мы с тобой всегда жили душа в душу, как лучшие друзья...

Она немного помолчала, склонив голову набок и раздумывая над его словами.

— Вот тут ты ошибаешься, — возразила она. — Беда как раз в том, что нам так и не удалось наладить крепкие дружеские отношения, это-то все и сгубило.Наверное, мы были просто слишком юны, чтобы здраво судить о жизни, юны и себялюбивы. Никакого представления об истинных ценностях. Будто жадные дети — объедались до тошноты.

Он серьезно кивнул, глядя на нее поверх бокала. Значит, у них был страстный роман. Тридцать лет назад... Он мучительно рылся в памяти, но все напрасно. У него возникло неприятное ощущение, что он скверно обошелся с сидевшей перед ним седовласой дамой. Правда, не прошло и минуты, как его оправдали.

— Я ни о чем не жалею, — вдруг объявила она. — Ни на миг. Влюбиться, до смерти влюбиться — это ведь лучше всего на свете, правда? Я только об одном иногда жалела — что вот так оттолкнула тебя. Мы ведь могли быть счастливы и дальше.

Выходит, он все-таки не виноват. Судя по всему, это он ушел от нее с разбитым сердцем. Трогательная картина. Ну почему у него такая отвратительная память? Он уже готов был разрыдаться над трагедией собственной юности.

— Да я тогда чуть не пустил себе пулю в лоб! — горько произнес он. — А ты, наверно, даже и не задумалась, какой это будет для меня удар. Знаешь, что я чувствовал? Что мне незачем больше жить, не за что держаться в жизни!

— Я догадывалась, что поначалу будет тяжко, — улыбнулась она. — Но ты быстро оправился — судя по всему.

Лично он был убежден, что страдал не один месяц, пока не пришел в себя. Да, тридцать лет назад эта женщина совершенно выбила у него почву из-под ног. По всему получалось, что они безумно любили друг друга, но она бросила его, разбила ему сердце. Он уже позабыл о кошмарной шляпке, об усталом, обветренном лице. И сочинил себе другую визави — юную, стройную. Перед глазами у него мелькали картины немыс­лимых безумств.

— Эти долгие дни вдвоем, — мечтательно протянул он. — Твое простое платьице... твои волосы... ты всегда зачесывала их назад...

Она озадаченно сдвинула брови:

— Дни? Днем-то мы с тобой почти не виделись.

— То есть ночи, — спохватился он. — Долгие-долгие ночи. Иногда луна рисовала на полу узоры. Ты закрывала глаза руками, пряталась от света...

— Правда?

— Правда-правда, сама знаешь. И мы частенько си­дели голодные, без гроша в кармане. Разве что иногда удавалось наскрести на сэндвич с ветчиной — один на двоих. И ты зябла... Я давал тебе свое пальто... но ты презрительно морщила нос: «Лучше уж мерзнуть!» И тогда мне хотелось придушить тебя, я ведь так тебя любил, и...

Он осекся, ослепленный собственной фантазией и несколько задетый удивленным выражением на ее лице.

— Ничего такого я не помню, — призналась она. — Мне казалось, в деньгах ты не нуждался. И нам незачем было делить пополам сэндвичи с ветчиной, мы почти всегда ужинали с мамой.

Он сердито уставился на нее, оскорбленный в лучших чувствах. Его версия была куда романтичнее. А она все испортила. Вот зачем было приплетать сюда каких-то родственников?!

— Я твою мать терпеть не мог, — холодно процедил он. — Мы никогда не ладили. Просто не хотел тебе говорить.

Она смотрела на него в полном недоумении:

— Почему ты не сказал?.. Ты же знаешь, это бы все изменило!

Он только махнул рукой: при чем здесь ее мамаша? Он думал о себе — юном, несчастном, по уши влюбленном... Все остальное отодвинулось на второй план.

— Поначалу я пробовал пить, — мрачно продолжал он. — А толку? Не мог прогнать из головы твое лицо — ни на миг, ни днем ни ночью. Это был полнейший, кромешный ад...

— А как же твои грандиозные планы? Честолюбие всегда подпитывает интерес к жизни. Тем более когда к тебе пришел успех...

— Честолюбие? Успех? — Он разразился горьким смехом и швырнул недокуренную сигарету в камин.— Все это ерунда в сравнении с моей любовью к тебе! Как ты не понимаешь? Когда ты отвергла меня, я был сломлен, я погиб навсегда! Ты отняла у меня единственный шанс стать счастливым. Я был молод, я верилв идеалы, и больше всего на свете я верил в тебя! А тыбросила меня, и я уже никогда не узнаю почему. Тебе было безразлично, что со мной станется! И теперь ты преспокойно сидишь здесь и рассуждаешь: оказывается, раз я добился успеха, мне легче было выкинуть тебя из головы! Да как ты не понимаешь, что весь этотуспех не принес мне ни грана счастья, что в глубине души я всегда знал: главное для меня — это ты?!

Он шумно высморкался и налил себе еще выпить. Глаза у него были красные, руки тряслись от наплыва чувств.

Она поднялась с дивана и положила ему ладонь на плечо.

— Я понятия не имела, что ты так страдаешь, — тихо проговорила она. — Пожалуйста, не надо, не упрекай меня. Я думала, что поступаю так тебе же во благо. Боялась стать для тебя обузой.

Он не желал, чтобы его утешали. Покачал головой и с убитым видом произнес:

— Ты была светом моей жизни, смыслом моего существования! — Он опустил глаза и увидел обручальное кольцо у нее на пальце — и вдруг понял, что пылаетот неукротимой ревности. — За кого же ты, интерес­но, вышла? — бесцеремонно поинтересовался он. —Этот Джон Пирс, чтоб ему пусто было... Даже не сумела сохранить верность единственному...

— Я познакомилась с ним через полтора года после того, как рассталась с тобой, — ответила она. — Мы с Джоном женаты уже двадцать семь лет. Толькоподумай — четверо взрослых детей! Живем тихо-мирно в глуши, в Девоншире. Ты же помнишь, я всегда любила деревню. Так что моя мечта сбылась. Кстати, у меня с собой есть фотокарточка моего младшего. Симпатичный, правда? Он сейчас в Бирме, прекрасно устроился...

Он удостоил фотографию лишь мимолетным взглядом и отвернулся. Какое ему дело до ее детей, до ее дома в Девоншире?

— А твой муж о нас знает?

Она убрала снимок в сумочку.

— Конечно! Я ничего от него не скрываю.

— И что он... Его это не задевает?

— С какой стати? Какое ему дело до событий три­дцатилетней давности? Напротив, он всегда тобой ин­тересуется. Мы вместе читаем заметки о твоих успехах. Представляю, как он обрадуется, когда я расскажу, что повидалась с тобой!

Такой поворот его не устраивал. Надо, чтобы у нее был огромный свирепый муж, который бы ее тиранил, который никогда ее не понимал. И чтобы она была одинокой, нелюбимой и по ночам с тоской глядела из окна, высматривая в небе заветную звезду... А тут на тебе — двадцать семь лет замужем, четверо взрослых детей! Нет, это никуда не годится. К тому же она, похоже, давно смирилась и вполне довольна жизнью. И его чувства для нее ничего не значат.

— А еще говорят — верность, верность... — угрюмо процедил он. — Всякие там клятвы да обеты — сплошная ерунда, одно притворство. Помнишь, как мы держали друг друга в объятиях и шептали — «всегда», «никогда»?.. Жалкое глупое вранье, вот что это было. Сегодня ты окончательно разбила мои иллюзии, и теперь я точно знаю — в жизни нет ничего стоящего!

Она пожала плечами и рассмеялась как ни в чем не бывало, натягивая перчатки на большие загорелые руки:

— Можно подумать, ты никогда не любил других женщин!

— Других?..

Он только махнул рукой. Что тут обсуждать? Передего глазами проплыла бессмысленная череда всех тех «других», кому он говорил точно такие же слова. Этовидение его покоробило — получалось как-то некрасиво. Вот бы люди жили словно птички на дереве: высоко-высоко на ветке сидит онемевший от горя, безутешный соловей, а внизу, на земле, лежит его бездыханнаявозлюбленная. Как это печально! Он ни с того ни с сего почувствовал себя очень несчастным. А она уже стояла, нахлобучив кошмарную шляпку и как попало намотав на шею шарф.

Он схватил ее за руку:

— Не уходи!

Она улыбнулась и невозмутимо двинулась к двери:

— Мне надо успеть на поезд с Паддингтонскоговокзала. Джон и дети ждут. Я так рада, что повидалась с тобой. Сяду в вагон и всю дорогу буду перебирать вголове наш разговор. Такое событие в моей тихой, размеренной жизни! Благослови тебя Бог — и всего тебе самого доброго. Ты даже не представляешь, какой юной я себя с тобой почувствовала.

Он посмотрел на ее седую шевелюру, на бронзовое, обветренное лицо.

— Ты словно уносишь с собой частицу меня самого, — проговорил он. — Забираешь у меня что-то, чему нет названия, что-то бесконечно дорогое. Знать быеще, что это...

Но на сей раз она в голос расхохоталась — не поверила его словам.

— Полно, сейчас ты просто актерствуешь, — за­явила она.

— Нет, — возразил он, — нет, просто тебе не дано это понять.

Она пошла в конец коридора и скрылась за дверью, и вскоре он услышал, как за окном удаляются по переулку ее шаги. И посмотрел на себя в зеркало над камином. До чего же он устал!

— Монктон! — позвал он. — Монктон!

Он снял грим и умылся; из зеркала на него смот­рело бледное худое лицо. Под глазами проступили морщинки. В волосах проглядывала седина.

В дверь постучали. Это была девушка — уже одетая, с беретом в руках.

— Что это за старуха от тебя вышла — с седыми волосами и огромным бюстом? — спросила она.

— Не знаю, — ответил он. — Честно говоря, до сих пор представления не имею.

— Бедненький мой! Продержала тебя целую вечность! Представляю, как она тебя измучила!

Он не ответил. Она поспешила за ним на улицу, в машину. Когда они подъехали к ее перекрестку на Пикадилли, девушка внимательно посмотрела на него, гадая, о чем он думает.

А он рассеянно напевал себе под нос, мыслями где-то далеко-далеко:

Почему ты со мной так жестока? Почему ты...

Он внезапно оборвал песенку.

— Скажи-ка, — вдруг спросил он, — та женщина... Тебе не показалось, что она старая, совсем-совсем старая?

12 Слова из песни «Meantome» Ф. Алерта на слова Р. Тёрка, написанной в 1929 г. и входившей в репертуар многих исполнителей (джазовый стандарт).

Adieu Sagesse

По общему мнению, Ричард Фергюсон был скучнейший тип. От таких поневоле хочется спрятаться в первый попавшийся магазин, лишь бы не столкнуться с ним на улице. Едва завидев его, прохожие говорили друг другу: «Давай-ка завернем на минутку к Смиту, а не то столкнемся с занудой Фергюсоном». Нет, конечно, ничего страшного не произошло бы. Все напередзнали, что Фергюсон лишь приподнимет шляпу и пройдет дальше. Даже не попытается вступить в разговор. Просто он был скучный, ужасно скучный! Жители Молтби никак не могли взять в толк, как он ухит­рился стать управляющим «Вестерн-банком»? И как сумел жениться?.. Впрочем, этого давным-давно ни­кто не обсуждал. Никто уже не помнил, каким Фергюсон был в молодости. Впрочем, никто не сомневался,что он и тогда симпатии не вызывал.

А вот его супруга была милейшая женщина, милейшая! Гостей принять, поддержать компанию — все­гда пожалуйста. А какое у нее бесподобное чувство юмора — сразу узнаешь уроженку Молтби. И все три ее дочки такие же — душа любого общества. И как только эти милые дамы выносили зануду Фергюсона?

Ах, как он был скучен! Правда, поговаривали, что он подкаблучник. Ну, так ему и надо. В Молтби ценили мужчин с характером, а не таких, как Фергюсон, у которого характера ни на грош. Да и воспитания, если уж на то пошло. Бывало, пригласят его на ужин, а он сидит как истукан или встанет у окна и будто не слышит ни слова из того, о чем идет разговор. И все время улыбается, странной такой улыбкой. Улыбкойпревосходства — так, наверное, можно сказать. Да, именно, — превосходства! Жителей Молтби это беси­ло. Что, собственно, он хотел сказать своим видом, сидя как сыч в углу и непонятно чему улыбаясь?

Бедная, бедная миссис Фергюсон! Просто удивительно, как она терпит такую дубину. Видели бы вы еена вечеринке: заливается так, что ее звонкий смех заглушает все прочие голоса. Слышали бы вы ее в церк­ви в воскресенье, когда она выводит вместе с хором мальчиков: «Слава тебе, Господи!» Или на ежегодной августовской регате в Молтби... Ей так к лицу серое атласное платье! Особенно когда она прохаживается по террасе яхт-клуба с зонтиком от солнца — непременно в тон платью. Вот она слегка толкнула в бок юного Шиптона: «Джек, а не пора ли тебе остепениться?» Отличная шутка для тех, кто понимает. Она наверняка намекала ему на свою старшую, Хелен, которой пришло время выходить замуж. А что? Возможно, летом Шиптон пригласит Хелен покататься на яхте.Не теряя времени даром, миссис Фергюсон завела разговор с кем-то другим, и снова с улыбкой на лице. Рано или поздно ее дочки непременно найдут себе женихов. Такие милые, такие забавные девочки! Такая чудесная женщина эта миссис Фергюсон! Вот она уже снова смеется — громко, весело, от всего сердца.

Барышни тем временем пили чай в клубной зале. Они перешептывались и понимающе кивали друг другу.

— Смотрите, миссис Маршалл явилась в том же платье, что и в прошлом году. Как вам это нравится? Перекрасила его, разумеется.

Они так и стреляли глазами в собравшихся.

— Говорю тебе, она та-ак посмотрела...

— А правда, что они...

— Ах, пожалуйста, замолчи, я не желаю этого слышать!

Они фыркали, пересмеивались, пожимали плечами — прямо как птички, которые ерошат и распушают свои перышки. Но вот мимо прошел юный Шиптон с приятелем, и между барышнями словно пробежала черная кошка. У каждой в голове промелькнули ядовитые мысли по адресу подружек. Бросив барышням пару слов, Шиптон пошел себе дальше. Молодой человек сознавал свою власть.

Сияло солнце, искрилось море, под навесом играл духовой оркестр, хотя и немного медленнее, чем нужно. Молтби был en fête13.

— Ах, какой превосходный день, как все удачно складывается, — говорили гуляющие, завидев друг друга.

И тут же, отойдя пару шагов, перешептывались со своими спутниками:

— Господи, да что такое у нее на голове — грелка на чайник?.. Э-э! Тут дело нечисто: смотри-ка, он от нее ни на шаг не отходит...

Славный, веселый, беззаботный Молтби!..

Один только Фергюсон был в своем репертуаре: повернувшись к обществу спиной и попыхивая сигаретой, он смотрел с балюстрады вниз, на толпу.

О чем же думал самый скучный человек в Молтби?

Прямо под ним качалась на волнах лодка, до отказа заполненная людьми. Это Сэм Коллинз, ловец крабов, выехал покататься со своим семейством. Семейство облачилось в лучшие платья. Дамы ежесекундно подпрыгивали — устраивались на скамейках, пересаживались с места на место и болтали руками в воде; на корме разместились жена Сэма, ее сестра, по­друга и сестра подруги.

— А я возьми и скажи: да разве можно в эдаком виде... Вся всклокоченная, как не знаю что, физиономия размалевана... — доносилось с лодки.

Сэм сидел на веслах. Лучший костюм, в который он облачился, явно его стеснял: видно было, что ему не терпится все это снять. И шума он не переносил, и неразберихи, когда собирается столько лодок. Он с тоской поглядел на выход из бухты, где, перекатываясь через мол, шумела вода. Потом тяжко вздохнул и покачал головой:

— Как пить дать, сегодня за молом полно макрели!

Но никто его не услышал. Хотя нет, кое-кто услышал: сверху раздался смешок. Сэм поднял голову и увидел, что у балюстрады стоит управляющий банком. Сэм смутился и испуганно улыбнулся. Они оба улыбнулись, а потом посмотрели в сторону выхода из бухты — и вздохнули. И тут Фергюсон подмигнул. Да-да — подмигнул Сэму, ловцу крабов.

«Скучнейший тип, — в эту самую секунду подумал юный Шиптон, оглядывая Фергюсона со спины, — скучнейший».

Фергюсон сидел у стола в кабинете управляющего «Вестерн-банком». Перед ним были разложены бумаги, но он на них даже не глядел. Он барабанил пальцами по колену. Нет, все бесполезно: он никак не мог сосредоточиться, заняться работой. И объяснить это недомоганием не получалось — Фергюсон знал, что совершенно здоров. Никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо.

Здоровье в порядке. Но тем не менее что-то было не так, совсем не так. Словно в дальнем уголке сознания свербила какая-то затаенная мысль, только ему неудавалось ее ухватить. Она не давала ему покоя недели или даже месяцы. Ощущение, что жизнь его, в сущности, пустая штука.

Фергюсон стал все чаще задумываться, зачем он сидит здесь день за днем, год за годом? Без забот, не зная горя. Даже война его не затронула. И вот ему ужешестьдесят, почти шестьдесят один. Он занимает одно из самых видных мест в Молтби. У него любящая, верная жена, три прекрасных дочери. А его дом, «Каштаны»? Разве оттуда не открывается лучший в Молт­би вид? И разве у него не лучший сад в городе? Насамой вершине холма, откуда вся бухта как на ладони.

Еще у него есть собственный летний домик в конце сада. Он любит уединяться там, наблюдать в подзорную трубу за покидающими гавань кораблями. Ну-ка, ну-ка... так вот в чем дело... Вот что за идея маячила перед ним в тумане с тех самых пор, как в его груди поселилось это странное чувство. Как-то раз вечером, уже давно, прошлым летом, он сидел один в своем любимом убежище. Наверное, уснул, поскольку именно во сне он услышал зов. Зов или, вернее, призыв, шедший из глубины души, который проник ему в сердце и завладел умом.

Он помнил, как, вздрогнув, проснулся — весь в ожидании и тревоге. И тогда... приказ прозвучал снова! Фергюсон вскочил на ноги и огляделся. И только то­гда сообразил, что это было. Просто-напросто пароходный гудок. Гудок судна, покидающего порт. Уходящего из Молтби. Вот и все. Такое происходит еже­днев­но. Но отчего такой пустяк проник в его сон? Почему гудок прозвучал, словно призыв восстать из мертвых?

Фергюсон припомнил, как стоял однажды в своем летнем домике, с подзорной трубой под мышкой, и все глядел вслед пароходу, удалявшемуся в открытое море. Три гудка — три протяжных гудка огласилиокрестности. Сигнал прощания. Прощания с Молтби.Скоро судно превратилось в пятнышко на горизонте,а потом в еле видную полоску дыма. Прощай, Молтби!

И тут на Фергюсона снизошло озарение. Он же мертв. Все они мертвы. Молтби — мертвый город... Хуже, чем призрачные Помпеи, занесенные пеплом. Единственным живым существом здесь был вот этотсамый пароход, покидающий город. Его не сумели удержать. Он ушел раньше, чем все спохватились и попытались его остановить. Теперь уже поздно — на горизонте только полоска дыма. И не важно, куда он направляется. Гудок парохода был зовом, обращенным к нему: живые звали к себе мертвецов. Прощай, Молтби...

Ба! Оказывается, дождь пошел. Хлещет прямо в окно.

Фергюсон снова обратился к лежавшим перед ним документам. Звук привел его в чувство. Что это на негонашло — размечтался среди бела дня? Дождь поли