Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Иностранка
- Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
- Serie: Иностранная литература. Большие книги
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2022
Два знаменитых исторических романа сэра Артура Конан Дойля: «Сэр Найджел» и «Белый отряд» повествуют о событиях середины XIV века, о Столетней войне между Англией и Францией. В ее битвах с обеих сторон сражались рыцари — особая каста людей, для которых слава собственного оружия, честь возлюбленной и короля превыше всего. Таков и сэр Найджел Лоринг, отважнейший из отважных, и его спутник — лучник Сэмкин Эйлвард. Главные герои и их друзья переживают множество разнообразных приключений на суше и на море, в неумолимо меняющемся мире, где слишком многое начинает решать не честь, а звонкая монета, где на смену верному клинку приходят ядра и пули… Издание сопровождают иллюстрации английских художников Артура Твидла и Ньюэлла Конверса Уайета.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 1160
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Перевод с английского Ирины Гуровой, Веры Станевич
Серийное оформление Вадима Пожидаева
Оформление обложки и иллюстрация на обложкеСергея Шикина
ИллюстрацииАртура Твидла и Ньюэлла Конверса Уайета
Составитель Александр Лютиков
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
Дойль А. К.Сэр Найджел ; Белый отряд : романы / Артур Конан Дойль ; пер. с англ. И. Гуровой, В. Станевич. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2022. — ил. — (Иностранная литература. Большие книги).
ISBN 978-5-389-21712-6
12+
Два знаменитых исторических романа сэра Артура Конан Дойля: «Сэр Найджел» и «Белый отряд» — повествуют о событиях середины XIV века, о Столетней войне между Англией и Францией. В ее битвах с обеих сторон сражались рыцари — особая каста людей, для которых слава собственного оружия, честь возлюбленной и короля превыше всего. Таков и сэр Найджел Лоринг, отважнейший из отважных, и его спутник — лучник Сэмкин Эйлвард. Главные герои и их друзья переживают множество разнообразных приключений на суше и на море, в неумолимо меняющемся мире, где слишком многое начинает решать не честь, а звонкая монета, где на смену верному клинку приходят ядра и пули…
Издание сопровождают иллюстрации художников Артура Твидла и Ньюэлла Конверса Уайета.
© И. Г. Гурова (наследник), перевод, 2022© В. О. Станевич (наследники), перевод, 2022© Издание на русском языке, состав, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019Издательство Иностранка®
Предварение
Дама История столь строга, что всякий, кто, по неразумию, позволит себе допустить с ней вольность, обязан незамедлительно загладить свой проступок чистосердечным признанием и раскаянием. В этом повествовании некоторые события ради стройности и гармоничного развития сюжета перемещены во времени на несколько месяцев. Надеюсь, что такое малое отклонение спустя пять с половиной столетий — грех простительный. В остальном же историчность соблюдалась настолько точно, насколько позволяло тщательное и усердное изучение источников.
Вопрос о языке эпохи в исторических произведениях всегда требует такта и вкуса. В 1350 году высшие классы Англии все еще изъяснялись на нормандско-французском, хотя уже порой снисходили до английского. Низшие классы говорили на том английском языке, на котором создавалось «Видение о Петре Пахаре», то есть для современного читателя даже еще более трудном, чем французский их господ. Поэтому автору пришлось ограничиться попыткой воссоздать общий строй и манеру их речи, иногда вводя те или иные архаизмы для передачи ее стиля.
Я отдаю себе отчет в том, что современным читателям многие эпизоды могут показаться жестокими и отвратительными. Однако бессмысленно рисовать двадцатый век и именовать его четырнадцатым. Время было гораздо более суровое, а моральный кодекс, особенно в отношении жестокости, был совсем иным. В романе нет ни единого эпизода, для которого нельзя найти подтверждения в источниках. Изысканные законы рыцарственности были лишь тонкой пленкой на поверхности жизни, а под ней прятались варварство и звериная жестокость, чуждые милосердию. Это была грубая, нецивилизованная Англия, полная стихийных страстей, искупаемых лишь такими же стихийными добродетелями. Вот такой я и стремился ее изобразить.
Каким бы ни получился роман, но своим созданием он обязан множеству книг. Я смотрю на свой письменный стол и радостно прощаюсь с теми из них, которые еще лежат на нем. Я вижу «Средние века» Лакруа, «Искусство войны» Омана, «Общее гербоведение» Ритстепа, «Историю Бретани» Бордери, «Книгу Сент-Олбенса», «Хронику Жослена Брейклонда» и «Старую дорогу» Бернерс, «Старинные доспехи» Хьюитта, «Геральдику» Куссена, «Оружие» Бутелла, «Чосеровскую Англию» Брауна, «Сцены Cредневековья» Каста, «Бродячую жизнь» Джасренда, «Кентерберийских паломников» Уорда, «Рыцарство» Корниша, «Британского лучника» Хастингса, «Развлечения» Стратта, «Фруассара» Джонса, «Искусство стрельбы из лука» Харгрува, «Эдуарда III» Лонгмена, «Нравы и обычаи» Райта. Много месяцев они и многие другие были постоянными моими собеседниками. Если почерпнутое из них я не сумел слить воедино с должной силой, вина моя.
АндершоОктябрь 1906 годаАртур Конан Дойль
Глава IБлагородный дом Лорингов
В месяце июле лета Господня одна тысяча триста сорок восьмого между днем святого Бенедикта и днем святого Суизина1 приключилось в Англии дотоле невиданное, ибо поднялась на востоке страховидная багровая туча, изнутри бурлящая, исполненная зла, и заклубилась вверх по замершему небосводу. В тени сей невиданной тучи листья на деревьях поникали, птицы смолкали, а коровы и овцы боязливо жались к изгородям. Жуткая мгла окутала страну, и люди не спускали глаз с невиданной тучи, а сердца их тягостно сжимались. В испуге они укрывались в церквах и, дрожа, получали благословение и отпущение грехов от дрожащих священнослужителей. А снаружи — ни крика птицы, ни лесных шорохов, ни других простых и привычных звуков. Все замерло, ничто не шевелилось, и только огромная туча, клубясь, ползла вверх от черного горизонта. На западе еще голубело небо, но зловещий вал продолжал чуть заметно катиться с востока вверх и вперед, пока не заволок последние проблески голубизны и весь необъятный купол небес не навис над землей тяжелым свинцовым сводом.
И тут пошел дождь. Он шел весь день, и всю ночь, и всю неделю, и весь месяц, — и люди позабыли, как выглядят небесная синева и солнечный свет. Он не был проливным, а только непрерывным, холодным, нескончаемым, и люди изнемогали от его шороха и всплесков, от размеренного стука капель, падающих с кровли. А густая злая туча все клубилась и клубилась с востока на запад, проливаясь нескончаемым дождем. И сквозь завесу его струй люди, стоя на пороге своих жилищ, видели не дальше полета стрелы. Каждое утро они искали взглядом разрыв, в который проглянуло бы солнце, но видели лишь все ту же свинцовую пелену, и в конце концов они перестали смотреть вверх, отчаявшись дождаться перемены. Дождь шел в день Петра в веригах и на Успенье и продолжал идти в Михайлов день2. И травы пропитались влагой, почернели и сгнили на полях и лугах, потому что убирать их не имело смысла. Овцы передохли, и телята тоже, и когда подошел Мартынов день3, а с ним и время солить мясо на зиму, засаливать оказалось нечего. Люди страшились голода, но ждало их испытание страшнее, чем голод.
1 15 июля. — Здесь и далее примеч. перев.
2 1 августа, 15 августа, 29 сентября.
3 11 ноября.
Ибо дождь наконец перестал и слабое осеннее солнце озарило пропитанную водой полужидкую землю. Леса дымкой окутали вредоносные испарения и запахи мокрой гниющей листвы. На полях и лугах выросли чудовищные поганки, ни по величине, ни по цвету не имевшие себе никакого подобия — багряные, сизые, желчно-желтые, черные. Казалось, изнемогшая земля покрылась гнойниками. Стены заросли плесенью и лишайниками. А вместе с этими гнусными плодами захлебнувшаяся водой земля взрастила Смерть. Умирали мужчины, и женщины, и дети — барон у себя в замке, вольный хлебопашец у себя в усадьбе, монах в аббатстве и крепостной в глиняной мазанке. Все дышали одним смрадом, и всех губила одна моровая язва. Никто из сраженных ею не выздоровел, и все заболевали и умирали одинаково — огромные нарывы, бред и черные пятна, отчего и назвали этот мор Черной Смертью. Всю зиму у дорог валялись гниющие трупы, их некому было похоронить. Во многих деревнях в живых не осталось ни единого человека. Наконец наступила весна, неся с собой солнечный свет, здоровье, веселье и смех, — самая зеленая, самая душистая, самая ласковая весна, какую когда-либо видела Англия. Но увидела ее лишь половина Англии — вторую половину унесла огромная багровая туча.
Однако именно в этих испарениях смерти, в этом смраде гниения родилась новая, более светлая, более свободная Англия. В этот самый темный час блеснул первый луч занимающейся зари. Ибо лишь великие потрясения и перемены могли вырвать нацию из железных цепей феодальной системы, сковавшей ее по рукам и ногам. Год смерти вызвал к жизни новую страну. Бароны погибли сотнями и тысячами — ведь ни самые высокие башни, ни самые глубокие рвы не могли укрыть их от косы Черной простолюдинки. Жестокие законы утратили силу, потому что некому было приводить их в исполнение, а снова наложить раз сброшенные цепи оказалось невозможным. Работник больше не хотел быть рабом. Крепостной разорвал опутавшие его узы. Дела предстояло так много, а тех, кто мог его выполнить, осталось так мало! И эти немногие должны были стать свободными, сами назначать плату за свой труд и работать там и на того, как хотелось им. Черная Смерть расчистила путь для великого восстания тридцать лет спустя, которое сделало английского крестьянина самым свободным по сравнению с остальными его собратьями в тогдашней Европе.
Но вряд ли в те дни нашлось бы даже несколько дальнозорких людей, способных увидеть, что и это зло обернется добром, как бывает всегда. Горе и разорение постигли каждую семью. Павший скот, неубранный хлеб, невспаханные поля... все источники благосостояния пересохли одновременно. Богатые стали бедными, но те, что уже были бедны, попали в поистине безвыходное положение, а тем более если их обременяла необходимость поддерживать достоинство своего благородного рода. По всей Англии дворян подстерегала нищета — ведь у них не было иного ремесла, кроме войны, и жили они чужим трудом. Многие поместья оказались на краю гибели, и особенно поместье Тилфорд, с давних времен принадлежавшее благородному роду Лoрингов.
Было время, когда Лоринги держали земли от Норт-Даунсов до Френемских озер, когда их мрачный донжон, вздымающийся над пойменными лугами реки Уэй, был оплотом самой грозной крепости между Гилфордским замком на востоке и Винчестером на западе. Но начались баронские войны, и король воспользовался своими подданными, происходившими от англосаксов, как бичом, чтобы привести к повиновению свою нормандскую знать, и замок Лоринг, подобно многим знаменитым крепостям, сровняли с землей. С той поры Лоринги, чьи владения были беспощадно урезаны, жили в господском доме, куда прежде удалялась овдовевшая хозяйка замка, уступая место супруге нового главы рода. Концы с концами они сводили, но от былой пышности не осталось и помина.
А затем цистерианские монахи Уэверлийского монастыря по соседству затеяли с ними тяжбу, вознамерившись отобрать у них лучшие земли и присвоить феодальные права на остальные — вплоть до прекария и турбария. Великий процесс длился много лет; когда же решение было вынесено, церковники и законники поделили между собой наиболее лакомые куски, а Лорингам остался старый господский дом, откуда из поколения в поколение на очередную войну отправлялся рыцарь поддержать честь родового имени и показать врагам пять алых роз на серебряном поле там, где они их видели всегда, — в первом ряду авангарда. В маленькой часовне, где Мэттью, домашний капеллан, каждое утро служил мессу, покоились двенадцать бронзовых рыцарей — надгробия двенадцати членов рода Лорингов. У двоих ноги были скрещены в знак их участия в Крестовых походах. Еще шестеро опирались стопами на львов, как павшие в битве. И лишь у ног четверых лежали бронзовые охотничьи псы, свидетельствуя, что их хозяева скончались в дни мира.
В году от Рождества Христова 1349-м имя этого прославленного, но обедневшего рода, вдвойне разоренного законом и чумой, носили лишь двое — благородная дама Эрминтруда Лоринг и ее внук Найджел. Супруг леди Эрминтруды пал под Стерлингом, отражая натиск шотландских копейщиков, а ее сын Юстес, отец Найджела, доблестно погиб за девять лет до начала этой хроники на корме нормандской галеры в морском сражении при Слейсе. Одинокая старуха, столь же яростная и сумрачно гордая, как сокол в клетке у нее в опочивальне, была ласкова только с юношей, которого взрастила. Вся любовь и нежность, так глубоко спрятанные в ее натуре, что никто о них даже не догадывался, были отданы ему. Она не желала расставаться с ним, а он, почитая старшую в роде, как того требовали обычаи века, не мог никуда уехать без ее согласия и благословения.
И вот Найджел, с сердцем льва в груди и кровью сотен воинов, бурлящей в его жилах, на двадцать втором году жизни без толку коротал томительные дни, наманивал пущенных в небо соколов, надевая на них путы и клобучки, или обучал охотничьих псов, которые делили с хозяевами большую залу.
День за днем престарелая леди Эрминтруда видела, как он крепнет и мужает. Некоторый же недостаток роста искупался железными мышцами и пламенным духом. Отовсюду — от коменданта Гилфордского замка, с ристалища Фарнема — до нее доходили вести о том, какой он смелый наездник, как он беззаветно храбр, как искусно владеет любым оружием, и все-таки она, кого кровавая смерть лишила супруга и сына, не могла вынести мысли, что последний из Лорингов, единственная уцелевшая почка прославленного старого древа, разделит ту же судьбу. Изнывая душой, но сохраняя улыбку на лице, Найджел терпел свою монотонную жизнь, а его бабушка все откладывала и откладывала злой час разлуки: вот когда кончится недород, вот когда монахи Уэверли вернут то, что присвоили, вот когда его дядя умрет и оставит ему деньги, чтобы он мог достойно снарядить себя, вот когда... ну, словом, она ссылалась на любой предлог, лишь бы удержать его возле себя.
Но и правда, Тилфорду требовался хозяин, потому что мир между аббатством и господским домом восстановлен не был и монахи находили то один, то другой предлог отрезать у своих соседей еще один ломоть их земли. На том берегу извилистой реки над зелеными лугами высились тяжелая квадратная башня и мощные серые стены угрюмого аббатства, где днем и ночью звонил колокол, точно беспрестанно угрожая маленькому поместью.
И эта хроника дней былых должна начаться в самом сердце богатого цистерианского монастыря: мы расскажем о вражде между монахами и домом Лорингов, о тех событиях, к которым она привела, опишем приезд Чандоса, небывалый поединок у тилфордского моста и подвиги Найджела на войне, снискавшие ему славу. В хронике «Белого отряда» уже описано, каким человеком был Найджел Лоринг. Те, кому он пришелся по сердцу, могут прочесть здесь, как и почему он стал таким. Отправимся же вместе в прошлое и обозрим зеленую сцену Англии. Декорации — холм, равнина, река — совсем такие, как нынче, актеры же во многом неотличимы от нас самих, а во многом и в мыслях, и в поступках столь от нас далеки, будто обитали они на иной планете.
Глава IIКак дьявол явился в Уэверли
День был первое мая, день святых апостолов Иакова и Филиппа. Год же был одна тысяча триста сорок девятый от Рождества Спасителя нашего.
После девятичасовой молитвы и до полуденной, а потом после полуденной молитвы и до трехчасовой аббат Джон, настоятель Уэверлийской обители, занимался делами у себя в приемной, исполняя многотрудные обязанности, возложенные на него вместе с саном. На много миль вокруг на юг и на север, на запад и восток раскинулись плодородные земли процветающего монастыря, всевластным хозяином которого он был. В самом их сердце поднимались массивные здания аббатства — церковь и кельи, трапезная, странноприимный дом и дом капитула, полные хлопотливой жизни. За распахнутыми окнами слышались приглушенные голоса братьев, которые прохаживались по аркаде внизу, занятые благочестивой беседой. С той стороны внутреннего двора доносились переливы духовного песнопения — там регент разучивал его с хором, а зычный голос брата Питера гремел в доме капитула, где он растолковывал послушникам устав святого Бернарда.
Аббат Джон поднялся, чтобы размять затекшие ноги. Он обвел взглядом зеленеющую траву и изящные готические арки открытой галереи, под сводом которой прогуливались братья. Облаченные в черно-белые одеяния, склонив головы, они медлительным шагом попарно описывали круг за кругом. Наиболее усердные принесли из скриптория свои рукописи, разложили под ласковым солнцем свои дощечки с красками и сусальным золотом и, сутуля плечи, склонялись над белыми листами бумаги. А неподалеку расположился чеканщик со своими резцами. Хотя ученость и искусства не были у цистерианцев в той же чести, как у ордена бернардинцев, из которого они выделились, библиотека Уэверли могла похвастать множеством как бесценных книг, так и благочестивых ревнителей книжной мудрости.
Однако истинную славу свою цистерианцы видели в трудах под открытым небом, и по галерее, возвращаясь с полей или из сада, то и дело проходили братья-трудники, чьи лица были обожжены солнцем, рясы подсучены, а руки сжимали выпачканные в земле мотыги или лопаты. Сочные пойменные луга, где паслись тонкорунные овцы, хлебные поля, отвоеванные у вереска и папоротника, виноградники на южном склоне холма Круксбери, цепь рыбных садков, осушенное, превращенное в огороды болото, вместительные голубятни опоясывали величавое аббатство как видимые доказательства усердия его обитателей.
Круглое румяное лицо аббата, пока он оглядывал свое внушительное хозяйство, светилось тихим довольством — такой образцовый царил везде порядок. Как всякий глава богатой обители, аббат Джон — четвертый настоятель, носивший это имя, — был наделен многими талантами и достоинствами. Через посредство им самим выбранных помощников он управлял обширным имением и держал в строгости и благочинии многочисленных обитателей монастыря, удалившихся туда от житейских соблазнов. С теми, кто был ему подчинен, он был суровым и требовательным начальником, но с теми, кто стоял выше его, — ловким и обходительным дипломатом. Он вел ученые беседы с соседними аббатами и лордами, с епископами и папскими легатами, а порой и с его величеством королем. Он должен был разбираться в самых разных предметах — ведь ему приходилось выносить решения и по вопросам церковной доктрины, и по вопросам земледелия, архитектуры, охраны лесов, осушения болот и соблюдения феодального права. Он олицетворял собой правосудие во всех держаниях аббатства, которые охватывали немалую часть Гемпшира и Суррея. Монахам его неудовольствие грозило долгой епитимьей, ссылкой в более строгую обитель или даже темницей и цепями. И мирян он мог подвергнуть любой каре, кроме смерти телесной, зато в его власти было отлучить их от церкви, то есть обречь на гибель духовную, куда более страшную.
Таково было могущество аббата, и неудивительно, что его румяное лицо несло печать властности и что монахи, подняв глаза и увидев в окне это лицо, потуплялись еще смиреннее, а выражение их становилось еще благочестивее.
Стук в дверь напомнил аббату о сиюминутных заботах, и он вернулся к своему столу. Он уже беседовал нынче с келарем и коадъютором, с подателем милостыни, капелланом и чтецом, но теперь, в ответ на его разрешение, в дверь вошел высокий тощий монах, самый важный и самый доверенный из его помощников, брат Сэмюэл, ключарь, обязанности которого в миру соответствовали обязанностям управителя, так что материальное благополучие монастыря и сношения с суетным светом находились полностью в его ведении. Во всем, что касалось их, он поступал по своему усмотрению, отвечая только перед аббатом. Брат Сэмюэл был жилистым стариком с узловатыми руками, острые черты его хмурого лица не озарялись светом духовным и отражали лишь вечную озабоченность суетными мирскими делами и хлопотами. Под мышкой он нес толстую счетную книгу, в другой руке сжимал тяжелую связку ключей — знак его должности, а также в минуты раздражения и орудие наказания, как свидетельствовали шрамы на головах многих вилланов и братьев-трудников.
Аббат устало вздохнул, потому что и ему приходилось терпеть немало мучений от своего усердного управителя.
— Так что же привело тебя сюда, брат Сэмюэл? — осведомился он.
— Святой отец, я пришел доложить, что продал шерсть мастеру Болдуину в Винчестере на два шиллинга за тюк больше, чем в прошлом году, потому что из-за падежа овец цена повысилась.
— Ты поступил похвально, брат Сэмюэл.
— Еще я должен доложить тебе, что выселил лесника Уота из его дома. Он не уплатил рождественский оброк и прошлогодние недоимки за кур.
— У него, брат Сэмюэл, жена и четверо детей.
Аббат был добродушным человеком, хотя легко уступал настояниям своего не столь мягкосердечного ключаря.
— Истинно так, святой отец. Но если я спущу ему, как же мне взыскивать недоимки с лесников Путтенема или вилланов в деревнях? О таком снисхождении сразу узнают повсюду, и что тогда останется от богатств Уэверли?
— Что еще, брат Сэмюэл?
— Рыбные садки, святой отец.
Лицо аббата посветлело. Тут он был знатоком. Устав ордена отказывал ему во многих радостях жизни, а потому он весьма ценил те, которые были дозволены.
— Как там форель, брат Сэмюэл?
— Форель благоденствует, святой отец. Но в садке, где содержится рыба для твоего стола, не осталось ни одного карпа.
— Карпам требуется галечное дно. И пускать их в садок необходимо в точной пропорции — три самца на одну самку, брат ключарь, а место для садка нужно выбрать безветренное, каменистое и песчаное, и рыть на глубину двух локтей, и чтобы по берегам были ивы и трава. Ил для линя, брат Сэмюэл. А для карпа — галька.
Ключарь наклонился к нему, как вестник скорби.
— В садке с карпами завелись щуки, — сказал он.
— Щуки! — вскричал аббат в ужасе. — Да лучше уж пустить волка в нашу овчарню. Но как могла попасть щука в садок? Никаких щук весной там не было, а щуки не падают с дождем и не выныривают из источников. Садок необходимо осушить, не то в Великий пост нам придется есть вяленую рыбу и всю братию поразит тяжкая хворь, прежде чем Светлое Воскресенье положит конец нашему воздержанию.
— Садок будет осушен, святой отец. Я уже отдал распоряжение. В ил мы посадим душистые травы для нашего стола, а когда срежем их, снова наполним верхний садок водой и рыбами из нижнего — пусть жиреют, объедая оставшиеся стебли.
— Превосходно! — воскликнул аббат. — По-моему, в каждом хорошем хозяйстве надобно иметь три садка — осушенный под травы, мелкий под мальков и молоди и глубокий под взрослых рыб, а их часть брать для стола, остальных же оставлять плодиться. Но ты не ответил мне, как могли попасть щуки в монастырский садок?
Гримаса ярости исказила угрюмое лицо ключаря, и его костлявые пальцы так сжали связку ключей, что они звякнули.
— Желторотый Найджел Лоринг! — сказал он. — Мальчишка поклялся чинить нам вред, и вот его месть.
— Откуда тебе это ведомо?
— Полтора месяца назад он изо дня в день удил щук в большом Френемском озере. Его там видели. А потом его дважды встречали по ночам на Хэнклейском холме. Под мышкой он нес связку соломы. И уж конечно, солома была мокрая, а внутри связки лежала живая щука.
Аббат покачал головой:
— Я наслышан о необузданности этого юноши, но теперь, если ты говоришь правду, он перешел все пределы. Достаточно дурно было и то, что он, по слухам, охотился на королевских оленей в Вулмерском лесу, а также проломил голову разносчику Хоббсу, который неделю пролежал между жизнью и смертью у нас в лазарете, и спасло его только искусство брата Питера, врачующего травами. Но пустить щук в монастырский садок... что могло толкнуть его на столь дьявольское дело?
— Он же ненавидит Уэверлийское аббатство, святой отец, за то, что мы, дескать, завладели землями его родителя.
— Но ведь сие отчасти правда.
— Святой отец! Мы владеем только тем, что нам принадлежит по закону.
— Справедливо, брат Сэмюэл, однако, говоря между нами, бывает, что более тяжелый кошелек перевешивает чашу весов правосудия. Когда я проезжал мимо старого дома и видел старуху с морщинистым лицом, чьи злобные глаза шлют мне проклятия, которые произнести вслух она не смеет, то не раз желал, чтобы у нас были другие соседи.
— Желание твое, святой отец, мы скоро исполним. Об этом я как раз и собирался доложить тебе. Нам, несомненно, не составит труда изгнать их из здешних мест. Над ними ведь висит неуплата щитовых денег за тридцать лет, а стряпчий Уилкинс по моему поручению составит такой перечень причитающихся с них платежей, что придется этим гордецам, чья нищета равна их высокомерию, продать крышу у себя над головой, лишь бы расплатиться. Не долее чем через три дня они будут у нас в руках.
— Они принадлежат к старинному и славному роду, брат Сэмюэл. Я не хотел бы обойтись с ними слишком сурово.
— Вспомни о щуках в рыбном садке!
Аббат вспомнил, и сердце его ожесточилось.
— Деяние поистине дьявольское — мы же только-только пустили туда новых форелей и карпов. Ну что же, закон есть закон, и, если ты сумеешь обратить его им во вред, нарушения его в том не будет. А уплаты от них уже потребовали?
— Дикон, управитель, вчера ходил в господский дом с двумя своими помощниками, и они еле унесли ноги. Бежали во всю прыть с воплями, а этот бешеный сорвиголова гнался за ними по пятам. Он ростом мал и на вид щуплый, но от ярости силы его удесятеряются. Управитель клянется, что пойдет туда снова, только если с ним пошлют пяток лучников.
Услышав об этой новой дерзости, аббат побагровел от гнева:
— Я покажу ему, что служители церкви, хотя среди ее детей и нет никого смиренней и ниже нас, тех, кто следует заветам святого Бернарда, способны постоять за своих против дерзких насильников! Иди вызови этого человека в суд аббатства! Пусть явится в дом капитула после утренней молитвы.
Но осмотрительный ключарь покачал головой:
— Нет, святой отец, время еще не приспело. Прошу тебя, дай мне три дня, чтобы собрать все обвинения против него. Не забудь, что дед и отец этого непокорного сквайра в свое время слыли лучшими рыцарями на службе самого короля, были в большой чести у него и, снискав славу, пали, исполняя рыцарский долг. А леди Эрминтруда Лоринг была первой дамой при дворе матери нашего государя. Роджер Фиц-Алан, владелец Фарнема, и сэр Хью Уолкотт, комендант Гилфордского замка, оба были товарищами по оружию отца Найджела и состоят с ним в родстве по материнской линии. Уже шли разговоры, что мы обошлись с ними без милосердия. А потому мой совет — мудро выждать, пока чаша дурных его деяний не переполнится.
Аббат открыл было рот, чтобы ответить, но тут их беседу прервали неподобающе громкие восклицания монахов в галерее под окном. Возбужденные вопросы и ответы разносились по двору. Ключарь и аббат в изумлении уставились друг на друга, пораженные тем, что вышколенная ими братия позволяет себе подобное нарушение монастырской дисциплины и благопристойности. Но в ту же минуту на лестнице послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и в нее вбежал белый как мел монах.
— Отче аббат! — возопил он. — Увы! Увы! Брат Джон убит, и святой помощник коадъютора убит, а на пятивиргатном поле бесчинствует дьявол!
Глава IIIЗлатой конь из Круксбери
В те простодушные времена жизнь являла собой чудо и глубокую тайну. Человек ходил по земле в трепете и боязни, ибо совсем близко над его головой находились Небеса, а под его ногами совсем близко прятался Ад. И во всем ему виделась рука Божья — и в радуге, и в комете, и в громе, и в ветре. Ну а дьявол в открытую бесчинствовал на земле. В сумерках он устраивал засаду позади живой изгороди, он зычно хохотал в ночном мраке, он рвал когтями грешника на смертном одре, хватал некрещеного младенца и сводил судорогой члены эпилептика. Гнусный враг рода человеческого вечно таился за плечом человека, нашептывал ему черные помыслы, толкал на злодейства, пока над головой у него, смертного, витал ангел-хранитель, указывая ему узкий и крутой путь добра. Да и как же было усомниться в истинности всего этого, коли сам Папа, священнослужители, ученые мудрецы и король на своем троне верили — и верили истово? И на всем белом свете не раздавалось ни единого возражения?
Каждая прочитанная книга, каждая увиденная картина, каждая история, рассказанная нянькой или матерью, — все учили тому же. А вера тех, кому доводилось ездить по свету, только укреплялась: повсюду им встречались храмы и часовни, где хранились те или иные реликвии того или иного святого, окруженные легендами о бесчисленных нескончаемых чудесах, доказательством которых служили груды костылей, оставленные там исцеленными, и серебряные вотивные сердечки, висящие вокруг. Куда бы человек ни обратил взгляд, он раз за разом убеждался, сколь тонка завеса, отделяющая его от ужасных обитателей невидимого мира, и сколь легко она рвется.
Вот почему слова перепуганного монаха показались тем, к кому были обращены, очень страшными и ничуть не смешными. Румяные щеки аббата даже побелели на миг, однако он взял со стола распятие и храбро поднялся на ноги.
— Веди меня к нему! — приказал он. — Покажи мне гнусное исчадие ада, посмевшее наложить лапу на братьев благочестивой обители святого Бернарда. Беги к моему капеллану, брат! Пусть приведет с собой брата, сподобившегося изгонять бесов, и принесет реликварий, а также хранящуюся в алтаре раку с костями святого Иакова. Они и наши смиренные сердца помогут нам возобладать над всеми силами тьмы.
Однако ключарь был наделен более скептическим умом. Он стиснул руку монаха повыше локтя с такой силой, что ее надолго украсили пять синяков.
— Разве входят в келию аббата, не постучав, не склонив головы или хотя бы не сказав «Pax vobiscum»?4 — грозно вопросил он. — Не ты ли был самым кротким из наших послушников? В доме капитула не поднимал глаз, истово пел в хоре и ревностно соблюдал все правила устава. Так опомнись же и отвечай на мои вопросы без уверток. В каком обличии явился гнусный бес и как навлек погибель на наших братьев? Видел ли ты его собственными глазами или повторяешь услышанное от других? Говори же, или тотчас пойдешь и встанешь на скамью покаяния в доме капитула!
Эта речь несколько образумила напуганного монаха, хотя совсем белые губы, выпученные глаза и прерывистое дыхание свидетельствовали, какой страх он продолжает испытывать.
— С твоего разрешения, святой отец, и твоего, преподобный ключарь, случилось это так. Джеймс, помощник коадъютора, брат Джон и я после второй молитвы резали папоротник на холме Хэнкли для коровника. А когда возвращались в обитель через пятивиргатное поле, святой отец Джеймс начал было благочестиво рассказывать нам житие святого Григория, как вдруг раздался шум, словно бы бушующего потока, и гнусный бес перепрыгнул через высокую стену вокруг луга и кинулся к нам быстрее ветра. Брата-трудника он сбил с ног и втоптал в рыхлую землю. Потом ухватил зубами доброго отца Джеймса и помчался по полю, встряхивая его, точно узел старого тряпья. Пораженный таким зрелищем, я застыл на месте, прочитал «Верую» и три «Богородицы», но тут дьявол бросил отца Джеймса и ринулся на меня. С помощью святого Бернарда я перелез через стену, но он успел хватануть меня зубами за ногу и вырвать целую полосу из моего одеяния.
В подтверждение этого он повернулся и показал лохмотья, в которые превратился сзади его длинный балахон.
— Но в каком же обличии явился Сатана? — нетерпеливо спросил аббат.
— Огромного желтого, точно золото, коня, святой отец. Лютого жеребца с огненными глазами и зубами дракона.
— Желтого жеребца! — Ключарь свирепо уставился на злополучного монаха. — Ах ты, глупец! Случись и в самом деле князю тьмы предстать перед тобой, как же поведешь ты себя, коли испугался желтой лошади? Отче, это жеребец вольного хлебопашца Эйлварда, взятый нами за те пятьдесят полновесных шиллингов, которые он нам задолжал, а уплатить никак не может. Говорят, такого скакуна не найти нигде, опричь королевских конюшен. Отец у него испанский боевой конь, а мать — арабская кобыла тех же кровей, что и кони, которых Саладин держал только для себя и, по слухам, делил с ними свой шатер. Я забрал жеребца в уплату долга и велел работникам, которые привели его связанным, снять с него веревки на огороженном заливном лугу и оставить там одного, ибо слышал, что норов у него самый злобный и он уже не одного человека убил до смерти.
— Черным был день для Уэверли, когда ты задумал привести в его пределы такое чудовище, — молвил аббат. — Если помощник коадъютора и брат Джон и правда убиты, то конь этот пусть и не сам дьявол, но уж несомненно его орудие.
— Конь он или дьявол, святой отец, только я своими ушами слышал, что он вопил от радости, когда топтал брата Джона. А коли бы вы видели, как он тряс отца Джеймса, будто пес крысу, так, чаю, подумали бы то же, что и я.
— Так идемте же! — воскликнул аббат. — Посмотрим своими глазами, какое зло совершено.
И все трое поспешили вниз по лестнице, которая вела в галерею.
Едва они спустились, как худшие их страхи развеялись: во двор как раз вошли в порванной одежде, с ног до головы перепачканные в земле оба предполагаемые покойника, окруженные и поддерживаемые сочувствующими братьями. Однако шум и вопли, доносившиеся снаружи, свидетельствовали, что там разыгрывается новая трагедия, и аббат с ключарем поспешили туда со всей быстротой, совместимой с их достоинством, и, пройдя ворота, приблизились к ограде и заглянули за нее. Их глазам представилось редкостное зрелище.
Там в сочной траве по бабки стоял великолепнейший конь — такой, о каком грезят ваятель и воин. Светло-рыжая масть, а грива и хвост отливают золотом. Рост — семнадцать ладоней в холке. Мощная грудь и крутой круп свидетельствовали о гигантской силе, однако изящные очертания выгнутой шеи, плеч и ног говорили о чистопородности. И как же он был красив в эту минуту, когда, широко расставив передние ноги и чуть присев на задние, гордо откинув голову, насторожив уши и вздыбив гриву, гневно раздувал красные ноздри и с надменной угрозой косил сверкающими глазами!
Шестеро монастырских прислужников и лесников, каждый держа наготове аркан, подкрадывались к нему со всех сторон. Внезапно могучий конь грациозно взвивался в воздух и бросался на одного из людей, покушавшихся на его свободу. Шея вытягивалась, грива колыхалась на ветру, зубы сверкали, и он преследовал вопящую жертву до самой ограды, остальные же быстро забегали сзади и пытались набросить арканы на голову и ноги, но тут же в свою очередь еле улепетывали.
Если бы два аркана затянулись одновременно и если бы людям удалось захлестнуть их концы за пень и большой камень, человеческий разум возобладал бы над быстротой и силой. Но те, кто воображал, будто одного аркана будет достаточно, особой ясностью разума похвастать не могли и только подвергали себя напрасной опасности.
И неизбежное случилось как раз в ту минуту, когда аббат и его спутники поглядели через ограду. Конь, загнав за нее очередного врага, задержался там, презрительно фыркая, и остальные сумели подобраться к нему сзади. Арканы взвились в воздух, одна петля опоясала гордую холку и утонула в пышной гриве. Во мгновение ока взбешенный жеребец обернулся, и люди опрометью бросились врассыпную. Но лесник, столь удачно набросивший аркан, замешкался, не зная, как воспользоваться своим нежданным успехом. Это промедление оказалось роковым. Раздался отчаянный вопль — гигантский жеребец взвился над беднягой, и тут же передние копыта опустились и опрокинули его наземь. Он вскочил, был снова опрокинут и остался лежать, дрожа, весь окровавленный, а разъяренный жеребец, в минуты бешенства самый свирепый и страшный зверь на свете, схватил зубами, встряхнул и бросил себе под копыта извивающееся тело.
Рты увенчанных тонзурой голов над оградой раскрылись было в стенании, полном ужаса, но оно тут же оборвалось, а затем наступившую на миг мертвую тишину прервали крики радости и благодарности.
По дороге, ведшей к сумрачному господскому дому на склоне холма, трусил на тощей мохнатой лошадке молодой человек в выцветшей и заплатанной лиловой тунике, перехваченной старым кожаным поясом. Но вопреки столь убогой одежде и не менее убогой лошади в осанке юноши, в посадке его головы, в непринужденном изяществе движений и смелом взгляде больших глаз было столько благородства и рыцарственности, что он не потерялся бы и в самом знатном собрании. Невысокая худощавая его фигура была на редкость хорошо сложена, а лицо, хотя загорелое и обветренное, отличалось тонкостью черт, выразительностью и живостью. Из-под темной шапочки выбивались густые золотистые кудри, а золотистая бородка скрывала очертания сильного волевого подбородка. Единственным его украшением было перо скопы, приколотое золотой брошью к шапочке. Но в памяти наблюдателя остались бы не это перо, не короткий плащ, охотничий нож в кожаных ножнах, перевязь с медным рогом или сапоги из мягкой оленьей кожи с простыми шпорами, но обрамленное золотом загорелое лицо и пляшущие огоньки в быстрых, беззаботных, смеющихся глазах.
Таков был молодой человек, который, весело пощелкивая хлыстом, трусил в сопровождении полдесятка собак на невзрачной лошаденке по Тилфордской дороге, а потом остановился и с насмешливо-презрительной улыбкой начал следить за разыгравшейся на поле комедией и неуклюжими попытками слуг аббатства совладать с золотым конем.
Однако едва комедия обернулась черной трагедией, юноша из безучастного зрителя превратился в ее участника. Он соскочил с лошади, одним прыжком перелетел через ограду и стремительно побежал через поле. Оторвавшись от своей жертвы, золотистый жеребец поглядел на нового врага и, отшвырнув задними копытами распростертое, еще шевелящееся тело, кинулся на незваного пришельца.
Но против его ожидания тот не обратился в бегство, и пуститься в веселую погоню за ним не удалось. Человечек выпрямился, поднял хлыст и встретил жеребца сокрушающим ударом железной рукоятки по лбу. Снова наскок и снова удар. Тщетно жеребец взвился на дыбы в попытке опрокинуть противника грудью и добить копытами. Человек был начеку и с полным хладнокровием быстро отпрыгнул в сторону от рушащейся на него смерти. Вновь раздался свист тяжелой рукоятки в воздухе и тяжелый стук, когда она опустилась точно на лоб коня. Тот попятился, с недоумением и яростью осмотрел этого неуязвимого человека, а потом описал круг, вздыбив гриву, насторожив уши, взмахивая хвостом и фыркая от боли и злости. Человек, едва удостоив взглядом опасного противника, подошел к поверженному леснику, подхватил его на руки с силой, неожиданной для его невысокой тонкой фигуры, и отнес к ограде, где десятки торопливо протянутых рук уже приготовились принять постанывающую ношу. Затем, не торопясь, молодой человек перебрался через ограду, с холодным пренебрежением улыбнувшись золотистому коню, который вновь в бешенстве устремился к нему.
Когда он спрыгнул на землю, монахи столпились вокруг него, благодаря и восхищаясь. Но он угрюмо повернулся и молча ушел бы, если бы аббат его не остановил.
— Нет, нет, сквайр Лоринг! — сказал он. — Пусть ты и недруг нашему монастырю, но нынче ты поступил, как подобает доброму христианину, и мы готовы признать, что наш слуга, если дух не покинул его тело, обязан этому, помимо нашего небесного патрона святого Бернарда, еще и тебе.
— Клянусь святым Павлом! Я не желаю вам добра, аббат Джон, — сказал молодой сквайр. — Тень вашего аббатства не сулит дому Лорингов ничего хорошего. А за сегодняшний пустяк я не прошу благодарности. Сделал я то, что сделал, не ради тебя или твоего монастыря, а потому лишь, что так мне было угодно.
Аббат побагровел от этих дерзких слов и гневно закусил губу. За него ответил ключарь.
— Было бы пристойнее и учтивее, — сказал он, — если бы ты обращался к святому отцу аббату с тем почтительным смирением, какого требует высокий сан князя церкви.
Юноша обратил смелый взор на монаха, и лицо его потемнело от гнева.
— Если бы не твое одеяние и не твои побелевшие волосы, я бы ответил тебе по-иному, — сказал он. — Ведь ты тот тощий волк, который неумолчно рычит у нашего порога, зарясь на еще оставшиеся нам крохи. Со мной говори и делай что хочешь, но, клянусь святым Павлом, если ваша ненасытная стая посмеет напасть на благородную даму Эрминтруду, я вот этим хлыстом прогоню их с того клочка, который еще остался нам от земель моего отца!
— Берегись, Найджел Лоринг! Берегись! — вскричал аббат, поднимая палец. — Или закон Англии тебя не страшит?
— Справедливого закона я страшусь и повинуюсь ему.
— Или ты не почитаешь Святой Церкви?
— Почитаю все, что есть в ней святого. Но не почитаю тех, кто притесняет бедняков или крадет соседскую землю.
— Дерзновенный! Отлучение от нее карало многих и многих за куда меньшее, чем то, что ты наговорил сейчас. Но нынче нам не подобает судить тебя слишком строго. Ты молод, горяч, и необдуманные слова легко срываются с твоих уст. Как там лесник?
— Раны его тяжки, отче аббат, но он останется жив, — ответил монах, который склонялся над неподвижным телом. — С помощью кровопусканий и снадобий на меду я поставлю его на ноги через месяц.
— Так отнесите его в лазарет. А теперь, как нам поступить с этим необузданным зверем, который все еще косится и фыркает на нас вон там за оградой, точно мыслит о Святой Церкви столь же непочтительно, как и сквайр Найджел?
— Вот же Эйлвард, — сказал кто-то из монахов. — Конь принадлежал ему, и, без сомнения, он заберет его назад к себе на ферму.
Но дородный краснолицый крестьянин покачал головой.
— Ну уж нет! — сказал он. — Этот живодер дважды гонялся за мной по выгону и чуть было не вышиб дух из моего парня. Сэмкин знай твердил, что не видать ему счастья, пока он не поскачет на нем. Вот до сих пор он счастья и не видит. Из моих работников никто носа не смел сунуть в его стойло. Черным был тот день, когда я взял его из конюшен Гилфордского замка, где они не могли с ним сладить и ни один конюх не посмел его оседлать! Ключарь забрал его за пятьдесят шиллингов долга по собственной воле, так пусть и будет по его, а назад я тварь эту ни за какие коврижки не возьму!
— Здесь он тоже не останется, — объявил аббат. — Брат ключарь, раз ты вызвал дьявола, то тебе и изгнать его отсюда.
— С большой охотой! — воскликнул ключарь. — Брат казначей пусть вычтет пятьдесят шиллингов из положенных мне еженедельных сумм, дабы аббатство не понесло ущерба. А пока, вижу, здесь Уот со своим арбалетом и стрелой за поясом. Так пусть же он прикончит проклятого коня, чья шкура вместе с копытами принесут больше пользы, чем это исчадие зла, пока оно живо.
Старый охотник с темным морщинистым лицом, чьей обязанностью было истреблять вредных зверьков в лесах аббатства, выступил вперед с довольным видом. Многие годы он стрелял ласок да лисиц и вот теперь мог показать свое искусство на куда более благородном животном. Заложив стрелу в желоб уже взведенного арбалета, он прижал оружие к плечу и прицелился в гордую гневную голову по ту сторону ограды, непокорно вздергивающуюся и разметывающую гриву. Его палец согнулся, чтобы отпустить тетиву, но тут удар хлыста подбросил арбалет вверх, и стрела пронеслась над яблонями аббатства, никому не причинив вреда, а Уот боязливо попятился, встретив гневный взгляд Найджела Лоринга.
— Береги свои стрелы для хорьков! — воскликнул юноша. — Неужто ты отнимешь жизнь у вольного созданья, виновного лишь в том, что никому еще не удалось сладить с его непокорным духом? И ты убьешь коня, который достоин ходить под седлом самого короля, и все потому, что у мужика, монаха и монастырского работника не хватает ни ума, ни умения справиться с ним?
Ключарь быстро повернулся к сквайру.
— Как ни грубы твои слова, аббатство обязано отблагодарить тебя за нынешний твой поступок, — сказал он. — Коли ты так расхваливаешь сего коня, уж наверное тебе хочется стать его хозяином. Раз я уплачу за него, то, с разрешения святого аббата, могу им распорядиться и дарю его тебе без всяких условий.
Аббат дернул его за рукав.
— Подумай, брат ключарь, — шепнул он, — не падет ли кровь этого человека на наши головы?
— Его гордыня столь же упряма, как у этого коня, святой отец, — ответил ключарь, и его изможденное лицо перекосилось в злорадной усмешке. — Кто-то из них будет сломлен, и мир от него избавится. Но если ты не дозволяешь...
— Нет, брат ключарь, коня этого ты купил и можешь распорядиться им, как пожелаешь.
— Тогда я отдаю его — шкуру и копыта, хвост и норов — Найджелу Лорингу, и пусть он будет так же кроток и покорен с ним, как сам он — с настоятелем аббатства Уэверли!
Ключарь повысил голос под смешки монахов, но тот, к кому была обращена эта речь, вряд ли его услышал. При первых тех словах, показавших ему, какой оборот принимает дело, он быстро побежал к своей лошадке, снял с нее крепкую уздечку с мундштуком и, оставив ее мирно щипать траву у дороги, торопливо вернулся.
— Я принимаю твой подарок, монах, — сказал он, — хотя и знаю, почему ты решил мне его сделать. Все же я тебя благодарю, потому что были у меня два заветных желания, только мой тощий кошелек не сулил надежды, что они когда-нибудь сбудутся. И одно из них — владеть благородным конем, таким конем, на какого не зазорно сесть сыну моего отца. И этого коня я выбрал бы из всех остальных, потому что покорить его — славное и почетное дело. А как он зовется?
— Зовется он Бурелет, — ответил вольный хлебопашец. — Только, благородный сэр, да будет тебе ведомо, объездить его никому не дано. Многие пробовали, и счастлив тот, кто отделался одним сломанным ребром.
— Благодарю тебя за предостережение, — сказал Найджел. — Теперь я вижу, что это и вправду конь, за каким я отправился бы в дальний путь. Я твой человек, Бурелет, а ты — моя лошадь, и сегодня к вечеру ты это признаешь, или больше мне лошадь никогда не потребуется. Мой дух против твоего, да подкрепит Господь его, чтобы труднее было взять над тобой верх и принесло бы это больше чести!
К тому времени, когда молодой сквайр договорил, он уже забрался на ограду и встал на ней, в одной руке сжимая уздечку, в другой хлыст. Он казался воплощением изящества и пылкого мужества. С яростным фырканьем конь ринулся к нему, скаля сверкающие белые зубы, но вновь удар тяжелой рукоятки заставил его отпрянуть, и в этот миг, хладнокровно измерив расстояние, Найджел изогнулся, ловкая фигура мелькнула в воздухе, и сильные колени сжали крутые золотистые бока. Но без седла и стремян удержаться на широкой спине оказалось не так-то просто: конь вставал на дыбы, бил задом, и минуту победа вот-вот могла остаться за ним. Однако ноги всадника были словно две стальные полосы, приклепанные к дугам конских ребер, его левая рука, погруженная в песочно-рыжую гриву, ни на мгновение не расслабила хватки.
Никогда еще однообразное существование смиренной монастырской братии не нарушалось столь диким зрелищем. Золотистый конь прыгал вправо, пригибался к земле влево, опускал оскаленную морду между передними ногами, метя траву спутанной гривой, и тотчас взмывал высоко в воздух в стремительном прыжке — багряные ноздри свирепо раздувались, глаза горели бешенством. Он был прекрасен, только красота эта внушала ужас. Но вопреки всем усилиям железных мышц, послушных яростному духу могучего коня, ловкий всадник на его спине сохранял свое преимущество: гибкая фигура клонилась, как тростник на ветру, следуя движениям коня, но колени ее так же сжимали вздымающиеся бока, лицо сохраняло неумолимое спокойствие, а глаза блестели радостным упоением борьбы.
Внезапно из уст монахов вырвался протяжный горестный вопль: в последнем безумном усилии конь поднялся на дыбы, откидываясь все выше, выше, пока не упал на спину, подминая под себя всадника. Но тот с молниеносной быстротой выскользнул из-под него еще в падении, ударил его каблуком, когда он покатился по земле, а едва он начал подниматься на ноги, ухватился за гриву и легким прыжком вновь взлетел ему на спину. Даже угрюмый ключарь присоединился к одобрительным возгласам, когда Бурелет, ошеломленный тем, что всадник по-прежнему сидит на нем, понесся по лугу, выделывая курбеты и вскидывая задом.
Впрочем, дикий конь только еще больше разъярился. Злоба, переполнившая непокорное сердце, вылилась в свирепое решение уничтожить этого вцепившегося в него человека, пусть даже ценой собственной гибели. Он повел вокруг налитыми кровью сверкающими глазами, ища средства, чтобы осуществить свой отчаянный замысел. С трех сторон луг опоясывала каменная ограда с единственными тяжелыми деревянными воротами, но четвертая сторона примыкала к глухой серой стене длинного амбара. Конь стремительным галопом понесся к ней, чтобы выполнить свое намерение и рухнуть бездыханным рядом с ней, раздавив в кровавую лепешку человека, вознамерившегося стать господином того, кто не признавал над собой ничьей власти.
Мощные ноги подбирались и выпрямлялись в прыжке, торопливые копыта гремели по дерну, и конь все быстрее приближался к роковой стене. Спрыгнет ли Найджел? Это значило бы уступить воле коня. Но у него оставался еще один выход. Быстро, хладнокровно, уверенно юноша переложил уздечку и хлыст в левую руку, все еще вцеплявшуюся в гриву. Затем правой рукой он сдернул с плеч короткий плащ и, вытянувшись вдоль спины, на которой волнами вздувались и опадали сильные мышцы, набросил его на морду коня.
Маневр этот оказался настолько успешным, что всадник чуть было не слетел на землю. Когда красные, жаждущие смерти глаза вдруг погрузились во мрак, конь в растерянности остановился так резко, что Найджел съехал ему на шею и еле удержался, главным образом благодаря тому, что его пальцы совсем запутались в гриве. Но опасность миновала еще до того, как он принял прежнюю позу. Конь, ошеломленный непонятностью случившегося, забыл о своем намерении, вновь круто повернул, дрожа всем телом и обиженно вскидывая голову, пока наконец плащ не соскользнул с его морды и пугающая тьма не сменилась привычным солнечным светом, озаряющим траву.
Но какому еще позору его тем временем подвергли? Что это за мерзкая железка распирает ему рот? Что за ремни трутся по изгибающейся шее? Что за кожаная полоса легла на лоб? За те секунды, пока конь стоял, стараясь избавиться от плаща, Найджел наклонился вперед, вставил мундштук между клацающими зубами и накинул на голову уздечку.
Слепая безграничная ярость вновь переполнила сердце золотистого коня при этом новом унижении, несущем с собой рабство и бесславие. Вновь взыграл в нем грозный дух непокорности и вольнолюбия. Как он ненавидел и это место, и этих людей — все и вся, что покушалось на его свободу! Он покончит с ними раз и навсегда! Больше они его не увидят! Он умчится на край земли, на великие просторы, где его ждет свобода! Куда угодно за далекий горизонт, лишь бы избавиться от омерзительного мундштука и нестерпимой власти человека!
Он молниеносно повернулся и великолепным прыжком с легкостью оленя перелетел через деревянные ворота высотой в человеческий рост. Найджел приподнялся, следуя движению взвившегося в воздух коня, шапочка сорвалась с его головы, и золотые кудри разметались. Впереди на пойменном лугу заблестел ручей, впадавший неподалеку в реку Уэй. Ширина его была тут не менее десяти шагов. Золотистый конь подобрал задние ноги и пронесся над потоком, как стрела. Он оттолкнулся от земли перед валуном, а на том берегу коснулся земли за кустом дрока. Два камня все еще отмечают длину этого прыжка от отпечатка копыт до отпечатка копыт, и расстояние между ними равно добрым двенадцати шагам. Могучий конь промчался под низким суком большого дуба на том берегу (этот Quercus Tilfordiens5 все еще показывают любопытствующим путешественникам как межевой знак ближних угодий аббатства). Он надеялся сбить всадника со своей спины, но Найджел распластался на ней, уткнувшись лицом в развевающуюся гриву. Грубая кора больно его царапнула, но он даже не вздрогнул и не ослабил хватки. Вскидывая то передние, то задние ноги, выделывая курбеты, Бурелет промчался по молоденькой роще и вырвался на простор длинного склона Хэнкли.
И началась скачка, память о которой еще живет в местных легендах и в припеве старинной непритязательной суррейской баллады, который только от нее и сохранился:
Скажи скорей, кто всех быстрей?Сапсан в небесной вышине,Олень, бегущий по холмам,Иль Найджел на златом коне.
Перед ними простирался океан темного вереска, катящий волны к четко вырисовывавшейся вершине холма. Над ними изгибался чистый небосвод, а солнце уже склонялось к Гемпширской гряде. По вереску, щекотавшему ему брюхо, по овражкам, через ручьи, вверх по крутым откосам несся Бурелет, и сердце у него грозило вот-вот разорваться от бешенства, а все фибры тела трепетали от невыносимого унижения.
Но что бы он ни делал, человек продолжал крепко сжимать коленями его вздымающиеся бока, а пальцами — гриву, безмолвный, застывший, неумолимый, ни в чем ему не препятствующий, но неколебимый, как судьба. Все вперед и вперед мчался могучий золотистый конь — через холм Хэнкли, по Терслейскому болоту, где камыш хлестал его по забрызганной грязью холке, вверх по длинному склону Хедленд-Хиндса, вниз по Наткомбскому оврагу, скользя, спотыкаясь, но не замедляя безумного галопа.
Обитатели деревушки Шоттермилл услышали громовой топот копыт, но не успели откинуть бычьи шкуры, закрывавшие вход в их лачуги, как конь и всадник уже скрылись среди высокого папоротника Холсмирской долины. А конь все мчался и мчался, оставляя позади милю за милей. Никакая трясина не могла его остановить, никакой холм не мог заставить его свернуть в сторону. Вверх по крутизне Линчмира и вниз по длинному спуску Фернхерста стучали его летящие копыта, словно по плоской равнине, и только когда он оставил позади склон Хенли и впереди над рощей поднялись серые башни замка Мидхерст, гордо вытянутая шея чуть поникла, а дыхание участилось. И куда бы он ни обращал взгляд — на леса и на холмы, — нигде его усталые глаза не видели заветного царства свободных степей, к которым он стремился.
И вдруг еще одно унижение! Как будто этому человеку мало прилипнуть к его спине, он теперь позволил себе совсем уж немыслимое: принудил его — его! — замедлить бег и направить туда, куда вздумалось ему. Что-то врезалось в уголки его рта, что-то повернуло его голову вновь на север. А впрочем, на север так на север, только человечек, видно, совсем лишился рассудка, если думает, что такой конь, как он, Бурелет, сломлен духом или телом! Нет, он скоро покажет ему, что остался непобежденным, пусть порвутся у него сухожилия или разорвется сердце. И он помчался назад вверх по длинному, длинному склону. Да будет ли конец этой крутизне? Но благородный скакун не хотел признать, что у него уже не остается сил бежать дальше, — ведь человек по-прежнему цеплялся за его спину. Крутые бока были все в хлопьях пены, к ним прилипли комья глины. Глаза еще больше налились кровью, из открытого рта с хрипом вырывалось дыхание, ноздри раздулись, от шерсти шел пар, пропитанный запахом пота. Он промчался вниз по длинному склону холма Санди, но болото Кингсли у подножия показалось ему непреодолимым. Нет, это уже слишком! Тяжело вытаскивая из вязкой трясины облепленные черной грязью копыта, он среди камышей с судорожным вздохом сменил бешеный карьер на рысь.
О, верх позора! Неужели нет предела этим унижениям? Ему даже не позволяют самому избрать аллюр! Он столько времени несся галопом по собственной воле, но теперь должен был опять перейти на галоп, подчинившись чужой. В его бока впились шпоры. Жалящий хлыст опустился на его плечи. От боли и стыда он подпрыгнул на высоту собственного роста. Затем, забыв про усталость, забыв, как тяжело вздымаются его потемневшие от пота бока, забыв все, кроме невыносимого оскорбления и жгучего гнева, он вновь помчался бешеным карьером. Теперь перед ним опять были вересковые склоны, и несся он к Уэйдаун-Коммон. Он летел вперед и вперед, и вновь у него потемнело в глазах, вновь его ноги начали подгибаться, вновь он попробовал сменить аллюр, но жестокие шпоры и жалящий хлыст гнали его дальше. Он ослеп от усталости и готов был вот-вот упасть.
Он уже не видел, куда ступают его копыта, ему было все равно, в какую сторону бежать. Им владело только одно всепоглощающее желание — ускользнуть от этого ужаса, этой пытки, от того, кто завладел им и не отпускал. Он миновал деревню Терсли, сердце в груди у него разрывалось, глаза остекленели от муки, однако, все так же уступая шпорам и хлысту, он поднялся на гребень Терсли, но тут дух его угас, могучие силы истощились, и со страдальческим стоном золотистый конь рухнул среди вереска. Столь внезапно он упал, что Найджел перелетел через его плечо, и, пока красный солнечный диск закатывался за вершину Бустера, человек и лошадь лежали бок о бок, ловя ртом воздух, а в лиловом небе уже заблестели первые звезды.
Первым пришел в себя молодой сквайр. Встав на колени рядом с тяжело дышащим, измученным скакуном, он ласково провел ладонью по спутанной гриве и взмыленной морде. Налитый кровью глаз скосился на него, но с удивлением, а не с ненавистью, с мольбой, а не с угрозой. Он продолжал поглаживать мокрую шерсть, и конь с негромким ржанием ткнулся носом ему в ладонь. Этого было достаточно. Поединок кончился, и благородный противник принял условия благородного победителя.
— Ты мой конь, Бурелет, — прошептал Найджел, прижимаясь щекой к изогнутой шее. — Я узнал тебя, Бурелет, ты узнал меня, и с помощью святого Павла мы заставим многих других узнать нас. А теперь пойдем-ка вон к тому озерку. Ведь трудно сказать, кому сейчас вода нужнее, тебе или мне.
Вот так-то припоздавшие монахи Уэверли, возвращаясь в монастырь с дальнего поля, и узрели странное зрелище, столь их поразившее, что рассказ о нем в тот же вечер достиг ушей и аббата и ключаря. Проходя через деревню Тилфорд, они увидели, что по дороге к господскому дому идут бок о бок, голова к голове человек и лошадь. А когда они подняли фонари и посветили на них, то узнали молодого сквайра, который вел, как пастух ведет ягненка, страшного златого коня из Круксбери.
4 Мир вам (лат.).
5 Тилфордский дуб (лат.).
Глава IVКак в тилфордский господский домявился стряпчий
Ко времени этой хроники суровая простота старых нормандских замков отошла в прошлое, и новые обиталища знати, хотя и не выглядели столь внушительно, были куда более удобными и комфортабельными. Строили их теперь для мирной жизни, а не для войны. Сравнение варварской угрюмости Певенси или Гилфорда с величественной изысканностью Бодмина или Виндзора дает наглядное представление о перемене нравов, воплощенной в них.
У первых замков было строгое назначение — они помогали завоевателям держать в повиновении завоеванную страну. Но когда нормандская знать утвердилась прочно, нужда в замках-крепостях отпала, за исключением тех случаев, когда владелец укрывался там от правосудия или в дни смут. У пределов Уэльса, или Шотландии, замок оставался стражем границ королевства, там они строились и укреплялись. Но во всех других местах замки таили угрозу для королевского могущества, а потому сравнивались с землей, новые же не возводились. И к тому времени, когда на престол взошел Эдуард III, большую часть старинных замков-крепостей перестроили так, чтобы в них было удобно жить, или же они были разрушены в годы междоусобиц, и серые их остовы все еще можно видеть на вершинах многих наших холмов. На смену им пришли либо дворцы вельмож, приспособленные к обороне, но рассчитанные главным образом на спокойную жизнь в роскоши, либо помещичьи дома, не обладавшие никаким военным значением.
Таким был и тилфордский господский дом, где леди Эрминтруда и Найджел, последние в древнем и славном роду Лорингов, отдавали все свои силы на то, чтобы поддерживать родовое достоинство и оберегать остатки своего надела от покушений монахов и законников. Дом был двухэтажный, с каркасом из толстых бревен и стенами из нетесаных камней. К опочивальням на втором этаже вела наружная лестница. Первый состоял всего из двух помещений — светлицы дряхлой леди Эрминтруды и обширной залы, служившей и гостиной и столовой, где трапезу разделяли с господами их слуги и челядь. Жилища этих последних, кухни, конюшни и другие службы располагались в постройках позади дома. Там обитали паж Чарлз, старый сокольник Питер, Рыжий Свайр, который сопровождал деда Найджела в войнах с шотландцами, Уэтеркот, состарившийся менестрель, повар Джон и другие слуги, оставшиеся со времен преуспеяния и льнувшие к старому дому, точно ракушки к днищу разбитого и выброшенного на риф судна.
Как-то вечером, через неделю после скачки Найджела на золотистом коне, он и его бабушка сидели в этой зале по сторонам большого пустого очага. Ужин кончился, столы на козлах, за которыми ели, были убраны, и зала выглядела голой и унылой. Каменный пол устилали стебли камыша, уложенные в несколько слоев, — их каждую неделю выметали вместе со всем недельным мусором и заменяли свежими. Несколько собак, разлегшись на камыше, обгладывали и разгрызали кости, сброшенные со столов. У одной из стен стоял длинный деревянный буфет с оловянной и глиняной посудой, остальная обстановка залы исчерпывалась скамьями у стен, двумя плетеными стульями, столиком, уставленным шахматными фигурами, и железным сундуком. В одном углу на высокой плетеной подставке величаво восседали два сокола, застыв без движения, — только их желтые гордые глаза иногда поблескивали.
Но если обстановка залы показалась бы скудной тому, кто вдруг заглянул бы в нее из другого, не столь спартанского века, посмотрев вверх, он был бы поражен множеством предметов у себя над головой. Над очагом красовались гербы благородных домов, связанных с Лорингами кровным родством или через брак. Две плошки со смолой, пылавшие по их сторонам, отбрасывали блики на лазурного льва семейства Перси, на красных птиц де Валенса, на черный крест де Мохунов, на серебряную звезду де Виров и алые пояса Фиц-Аланов. Все эти гербы были сгруппированы вокруг знаменитых пяти красных роз на серебряном поле — гербе, который Лоринги покрыли славой во многих кровавых сечах. А с тяжелых дубовых балок, пересекавших потолок, свисало много всякой всячины: кольчатые доспехи старинного фасона, щиты, два-три заржавевших, сильно помятых шлема, луки без тетивы, копья, остроги для охоты на выдр, лошадиная сбруя, удочки и разные другие принадлежности для войны или охоты. А выше них в черных тенях под самым потолком можно было различить ряды окороков, куски грудинки, засоленных гусей и прочие мясные запасы, приготовление которых играло столь большую роль в средневековом домоводстве.
