Сэр Найгель E-Book

Артур Конан Дойл

• Herausgeber: Strelbytskyy Multimedia Publishing
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 476

Veröffentlichungsjahr: 2017

Beschreibung

"Сэр Найгель" — захватывающий исторический роман, вышедший из-под пера знаменитого шотландского писателя Артура Конана Дойля (англ. Arthur Conan Doyle, 1859 — 1930).*** Это увлекательная история о юном Найгеле Лоринге — круглом сироте, которого воспитывает бабушка. События романа происходят в начале Столетней войны, Найгель поступает на службу к королю и становится отважным рыцарем. Мировую славу Артур Конан Дойль обрел благодаря произведениям "Зеленое знамя", "Трагедия с "Короско"", "Черный доктор", "Подвиги морского разбойника", циклу рассказов "Приключения Шерлока Холмса", историческим романам "Изгнанники", "Дядя Бернак", "Приключения Михея Кларка". Творчеством Артура Конана Дойля восхищаются миллионы читателей по всему миру. Его произведения переведены на разные языки, а на основе его захватывающих сюжетов снято десятки фильмов. В честь писателя даже назван астероид, а в Лондоне есть "Музей Шерлока Холмса".

Leseprobe

Артур Конан Дойл

Сэр Найгель

Исторический роман

«Сэр Найгель» — захватывающий исторический роман, вышедший из-под пера знаменитого шотландского писателя Артура Конана Дойля (англ. Arthur Conan Doyle, 1859–1930).***

Это увлекательная история о юном Найгеле Лоринге — круглом сироте, которого воспитывает бабушка. События романа происходят в начале Столетней войны, Найгель поступает на службу к королю и становится отважным рыцарем.

Мировую славу Артур Конан Дойль обрел благодаря произведениям «Зеленое знамя», «Трагедия с «Короско»», «Черный доктор», «Подвиги морского разбойника», циклу рассказов «Приключения Шерлока Холмса», историческим романам «Изгнанники», «Дядя Бернак», «Приключения Михея Кларка».

Творчеством Артура Конана Дойля восхищаются миллионы читателей по всему миру. Его произведения переведены на разные языки, а на основе его захватывающих сюжетов снято десятки фильмов. В честь писателя даже назван астероид, а в Лондоне есть «Музей Шерлока Холмса».

I

ДОМ ЛОРИНОВ

В июле 1348 года в промежутке между праздниками св. Бенедикта и св. Свитина в Англии произошло странное событие: с востока появилась чудовищная, грозная, пурпурового цвета туча, медленно подымавшаяся по безмолвному небу. Под тенью этой странной тучи листья осыпались с деревьев, птицы прерывали свое чириканье, а домашний скот и овцы в трепете собирались у изгородей. Мрак пал на всю страну; люди стояли, устремив глаза на странную тучу, с тяжестью на сердце. Они пробирались к церкви, где дрожащие священники благословляли и исповедовали дрожащий народ. В воздухе не летало ни одной птицы, не доносилось шелеста лесов, никаких обычных звуков природы. Все было тихо и неподвижно; только большая туча медленно подвигалась вперед по черному горизонту. На западе виднелось чистое летнее небо, а с востока медленно ползла эта мрачная туча, пока не исчезла последняя синяя полоса и все огромное небесное пространство не обратилось в громадный свинцовый свод.

Тогда пошел дождь. Он шел целый день, и целую ночь, и целую неделю, и целый месяц так, что люди забыли о голубом небе и солнечном свете. Дождь не был силен, но он шел постоянно и беспрерывно и был холоден; людям надоело его шлепанье и плеск, надоело слышать шум капель, падавших с карнизов зданий. Все та же густая зловещая туча с падавшим из нее дождем переходила от востока к западу. Благодаря постоянной завесе дождя люди, стоя на пороге своих жилищ, могли видеть только на расстоянии полета стрелы. Каждое утро они смотрели на небо, надеясь, что туча разорвется, но глаза их постоянно встречали все ту же бесконечную тучу, так что наконец они перестали смотреть на небо и отчаяние проникло в их сердца при мысли, что перемены не будет никогда.

Дождь шел и в день св. Петра в веригах[1], и в Рождество Пресвятой Богородицы, продолжал идти и в день Михаила Архангела. Хлеба и сено, промокшие и почерневшие, сгнили в полях, потому что не стоило убирать их. Овцы, равно как и телята, околевали, так что к дню св. Мартина, когда нужно было солить мясо на зиму, почти не было ни баранины, ни телятины. Опасались голода, но впереди было нечто худшее, чем голод.

Дождь наконец перестал, и осеннее солнце светило на грязную и пропитанную водой землю. От сырых сгнивших листьев подымались гнилые испарения под зловонным туманом, окутывавшим леса. Поля были покрыты громадными грибами невиданных размеров и невиданных цветов — пунцового, лилового, коричневого и черного. Казалось, больная земля вся покрылась грязными гнойными нарывами, ржавчина и мох испестрили стены, а из земли вместе с этой вредной жатвой появилась смерть. Люди умирали — барон в замке, свободный поселянин на ферме, монах в аббатстве, виллан[2] в своей мазанке из прутьев. Все дышали одними и теми же ядовитыми испарениями и умирали одинаковой смертью. Никто из захворавших не выздоравливал, и болезнь была у всех одна и та же — большие нарывы, бред и черные пятна, по имени которых и называлась болезнь. Всю зиму трупы разлагались по дорогам, так как некому было хоронить их. Наконец пришла весна с солнцем, здоровьем, весельем — и смехом — самая зеленая, самая прелестная и нежная изо всех весен, когда-либо бывавших в Англии, но только половина жителей Англии могла оценить ее. Другая половина ушла вместе с пурпуровой тучей.

Но именно в этих испарениях смерти и разложения родилась более светлая и свободная Англия. В этот мрачный час зародилась первая заря новой жизни. Только сильным подъемом духа и переворотом страна могла сбросить цепи, в которых держала ее железная феодальная система. Теперь, после года смерти, появилась новая страна. Бароны полегли рядами. Ни высокая башня, ни глубокий ров не могли удержать простого коммонера[3], разрушавшего их. Жестокие законы ослабели вследствие недостатка тех, кто поддерживал их, а раз они ослабели, то их было уже невозможно ввести вновь. Земледелец не хотел оставаться рабом. Узник разбил свои оковы. Дела было мною, а людей для него мало. Поэтому небольшое количество оставшихся хотело быть свободными людьми, ставило свои условия и работало, где хотело и на кого хотело. Черная смерть расчистила путь великому восстанию, которое вспыхнуло через тридцать лет и сделало английских крестьян самыми свободными людьми своего класса в Европе.

Но мало было людей настолько проницательных, чтобы предвидеть, что из зла может выйти добро. В данное время в каждой семье царили печаль и разорение. Погибли скот, несобранная жатва, необработанная земля — все источники богатства исчезли в одно время. Богатые стали бедными, а те, которые уже были бедны, и в особенности люди благородного происхождения, очутились в ужасном положении. По всей Англии низшее дворянство оказалось разоренным потому, что у него, кроме войны, не было источников и оно жило трудами других. Для многих замков настали плохие времена; особенно плохо было в замке Тилфорд, где проживали в продолжение многих лет поколения благородного рода Лоринов.

Было время, когда Лоринам принадлежала вся страна — от северной низменности до озер Френшэма, когда их угрюмый замок, возвышавшийся над зелеными лугами, которые лежат по краям реки Уэй, был сильнейшей крепостью от Гилдфорда на востоке и до Винчестера на западе. Но потом наступила война баронов; король употребил своих саксонских подданных как бич, которым он наказал своих норманнских баронов, и замок Лорин, подобно множеству других, был сметен с лица земли. С этого времени Лорины, потерявшие много поместий, жили в доме, составлявшем вдовью часть женщин их семьи. У них осталось достаточно средств для довольства, но недостаточно для роскоши. Затем началось судебное дело с Уэверлийским аббатством; цистерцианцы[4] предъявили свои права на их богатейшие земли, а от остальных потребовали различных налогов, пошлин, которыми так изобиловала феодальная эпоха. Тяжба продолжалась много лет, и, когда окончилась, люди церкви и люди закона поделили между собой все богатство поместья. Остался только старый замок, из которого в каждом поколении появлялся воин, поддерживавший честь своего имени, и серебряный щит которого с пятью красными розами появлялся всегда в авангарде. В маленькой часовне, где отец Мэттью совершал ежедневно обедню, было двенадцать маленьких бронзовых фигур — представителей дома Лоринов. Двое из них лежали с перекрещенными ногами в знак того, что участвовали в крестовых походах. Шестеро стояли, попирая ногами львов, так как умерли на войне. Только четверо лежали со своими Охотничьими собаками в знак того, что скончались в мире. В 1349 году от этого знаменитого, но обедневшего — вдвойне обедневшего от закона и чумы — рода осталось в живых только двое — леди Эрментруда Лорин и ее внук. Муж леди Эрментруды пал, пораженный шотландской стрелой, при Стирлинге, а ее сын Юстэс, отец Найгеля, умер геройской смертью за девять лет до начала этого рассказа в морском бою при Слюпса, сражаясь на носу норманнской галеры. Одинокая старуха, ожесточенная и вся ушедшая в свою скорбь, заперлась, словно сокол в клетке, в своей комнате, смягчаясь только в обществе воспитанного ею мальчика. Вся нежность и любовь ее натуры, скрытые от других настолько, что они и не подозревали о существовании в ней этих чувств, изливались на Найгеля. Она не отпускала его от себя, а он, со свойственным тому времени уважением к авторитету старших родственников, не решился бы никогда уехать без ее благословения и согласия. Таким образом вышло, что Найгель с сердцем льва и кровью сотни воинов, трепетавшей в его жилах, в двадцать два года вел мирную жизнь, обучая своих соколов и дрессируя собак, которые жили сообща с хозяевами в большом зале с земляным полом.

Старая леди Эрментруда видела, как внук с каждым днем становился сильнее и мужественнее; правда, он был мал ростом, но мускулы у него были стальные, а душа огненная. Со всех сторон, из Гилфордско-го залива, с места турнира в Фэрнгеме, до нее доходили слухи о подвигах Найгеля, о его лихом наездничестве, о великодушной храбрости, об умелом обращении с оружием. Но, несмотря на все это, она, муж и сын которой были отняты у нее жестокой смертью, не могла вынести мысли, что этот последний Лорин, последний отпрыск знаменитого старого древа, должен разделить участь отца и деда. С тяжестью на сердце, но с улыбкой на устах переносил Найгель свою скучную жизнь, а леди Эрментруда все откладывала печальный день разлуки: то до лучшей жатвы, то до тех пор, когда уэверлийские монахи отдадут захваченные ими владения Лорина, то до смерти дяди, который, умирая, должен был оставить Найгелю денег на снаряжение, то под каким-либо другим предлогом. Да и действительно, Тилфорд нуждался в присутствии мужчины, так как распря между аббатством и замком еще не была закончена и монахи под различными предлогами продолжали оттягивать у соседа куски его поместья. Над извивающейся рекой, среди зеленых лугов подымались небольшая квадратная башня и высокие серые стены угрюмого аббатства; день и ночь звучал его хриплый колокол, угроза и предмет ужаса для малочисленных обитателей замка.

В сердце этого большого цистерцианскош монастыря и начинается наша хроника. Мы опишем вражду между монахами и домом Лоринов, происшествия, вызвавшие эту вражду, появление Чандоса, странный турнир на Тилфордском мосту и три подвига, давшие Найгелю возможность осуществить страстное желание его сердца. В романе «Белый Отряд» уже упоминалось о том, каков был Найгель Лорин. Любящие его могут теперь узнать, почему он стал таким человеком. Оглянемся же назад и взглянем на зеленую арену Англии. Декорация такая же, как и теперь, — те же холмы, равнины, реки; актеры в некоторых отношениях совершенно похожи на нас; в других так отличаются от нас поступками и мыслями, что кажутся обитателями иного мира.

II

КАК ДЬЯВОЛ ПОЯВИЛСЯ В УЭВЕРЛИ

Был день первого мая, когда празднуется память св. апостолов Филиппа и Иакова, Год — тысяча триста сорок девятый от Рождества Христова.

С третьего часа до шестого и с шестого до девятого преподобный Джон, аббат Уэверли, сидел в своем кабинете, выполняя высокие обязанности своего служения. Вокруг, на много миль во все стороны, простирались плодородные, цветущие владения, хозяином которых он состоял. В центре высились обширные здания аббатства с церковью и монастырскими кельями, странноприимным домом, госпиталем и сборной залой; везде кипела жизнь. В открытое окно слышался тихий гул голосов братьев, которые ходили внизу, в приемной, занимаясь благочестивыми разговорами. Из церкви доносились отдаленные звуки грегорианского напева, то падавшие, то поднимавшиеся, — это регент занимался со своим хором; внизу, в зале поучений, раздавался пронзительный голос брата Петра, объяснявшего послушникам правила св. Бернарда. Аббат Джон встал, чтобы расправить окоченевшие члены. Он взглянул на зеленые монастырские луга и на грациозную линию готических арок, которые окаймляли закрытую галерею, служившую местом прогулки для монахов. Попарно, в своих черных и белых одеждах, ходили они взад и вперед с опущенными головами. Некоторые, более прилежные, принесли с собой книги и, сгорбившись и наклонив лица к белым листам, сидели на солнце, иллюминируя книги св. писания; перед ними лежали лепешки краски и пачки золотых листиков. Тут же были и граверы со своими резцами и грабштихелями. Цистерцианцы не отличались такой ученостью и знанием искусств, как родственный им орден бенедиктинцев, но все же библиотека в Уэверли была наполнена драгоценными книгами и в ней постоянно находились благочестивые ученые. Но более всего прославились цистерцианцы своими полевыми работами. Из сада или с полей в монастырь постоянно входили загорелые монахи с грязной киркой иди лопатой в руках, с подобранными по колено рясами. Тучные зеленые заливные луга, усеянные овцами с густой шерстью десятины, засеянные хлебными злаками, очищенные от сорных трав и вереска, виноградники на южном склоне горы Круксберри, хенклийские рыбные садки, осушенные и засеянные овощами френшэмские болота, громадные голубятни — все вокруг обширного аббатства носило явные следы трудов ордена.

Аббат смотрел на своих многочисленных покорных подчиненных, и его полное цветущее лицо сияло мирным удовольствием. Как и все главы преуспевающих аббатств, аббат Джон — четвертый по счету этого имени — был человек разнообразных талантов, Посредством избранных орудий его воли он управлял обширными владениями и поддерживал порядок и благопристойность среди большого количества людей, ведших холостую жизнь. Аббат требовал суровой дисциплины от низших и в то же время с тонкой дипломатичностью относился к высшим. Он вел пространные дебаты с соседними аббатами и лордами, с папскими легатами и при случае даже с самим его величеством королем. Многое нужно было ему знать. Богословские вопросы, вопросы архитектуры, лесоводства, агрономии, дренажа, юриспруденции — все поступало на решение аббата. Он держал в руках весы правосудия во всей местности вокруг аббатства, на несколько миль. Навлечь на себя его гнев для монахов значило подвергнуться посту, изгнанию в более строгий монастырь и даже заточению в цепи. И на светского человека он мог наложить какое угодно наказание, за исключением смертной казни, но в руках у него было гораздо более страшное орудие — отлучение от церкви. Такова была власть аббата, и потому не было ничего удивительного в том, что румяное лицо его носило властное выражение, а братья, взглянув наверх и увидев в окне смотрящее на них серьезное лицо, принимали еще более кроткий и смиренный вид, чем обыкновенно.

Кто-то постучал в дверь. Аббат вспомнил о делах и вернулся к письменному столу. Он переговорил уже с казначеем и приором, с раздавателем милостыни, с капелланом и с лектором; но вошедший высокий худой монах, явившийся по зову аббата, был самым важным и в то же время самым несносным из его агентов. То был брат ключарь — Сэмюэл, обязанность которого, соответствующая обязанности управляющего у светского человека, состояла в том, что он наблюдал за всеми материальными интересами монастыря и вел все дела с внешним миром, подчиняясь только аббату. Брат Сэмюэл был худощавый жилистый старик с резкими, суровыми чертами лица, в выражении которого не было ничего одухотворенного; напротив, оно ясно показывало, что ему постоянно приходилось иметь дело с простым рабочим миром, Под мышкой одной руки он держал громадную счетную книгу; в другой руке у него была большая связка ключей — знак его должности и в минуты гнева орудие наказания, о чем свидетельствовали шрамы на головах крестьян и светских братьев.

Аббат тяжело вздохнул, так как и ему приходилось много страдать от своего усердного помощника.

— Ну, чего желаете, брат Сэмюэл? — спросил он.

— Святой отец, я должен доложить вам, что продал шерсть мастеру Болдуину из Винчестера на два шиллинга за тюк дороже, чем в прошлом году, потому что цена поднялась из-за падежа овец.

— Хорошо сделали, брат мой.

— Должен еще сказать вам, что я выселил Вата, лесника, из коттеджа, так как он еще не уплатил арендной платы, которая должна была быть внесена к Рождеству, а также и налога на куриц на прошлый год.

— У него жена и четверо детей, брат мой.

Аббат был добрый, снисходительный человек, хотя

я склонный подчиняться влиянию своего более сурового подчиненного.

— Это правда, святой отец; но если я спущу ему, то как же мне спросить аренду с лесников в Петтенгэме или с крестьян в деревне? Подобного рода известия распространяются из дома в дом, и куда денется тогда богатство Уэверли?

— Что еще, брат Сэмюэл?

— О рыбном садке.

Лицо аббата прояснилось. Он был знаток в этом деле. Правила ордена лишили его более нежных радостей жизни, и потому он тем сильнее пользовался предоставленными.

— Ну как насчет хариусов, брат мой?

— Хорошо, святой отец; но в аббатском пруду околели карпы.

— Карпы могут жить только на песчаном дне. И сажать их надо в известной пропорции по три самца на одну самку, брат ключарь; а место должно быть защищено от ветра, каменистое и песчаное, около аршина в глубину, с ивами и травой по берегам. Для линей — тина, брат мой; для карпов — песок.

Ключарь нагнулся, и на лице его появилось выражение, указывавшее на то, что он принес дурные вести.

— В аббатском пруду появилась щука, — сказал он.

— Щука! — в ужасе крикнул аббат. — Это все равно как если бы волк появился в нашей овчарне. Как попала в пруд щука? В прошлом году не было щук; не выпадает же щука весной вместе с дождем и снегом. Надо будет осушить пруд, а не то придется нам в великом посту питаться треской, и братья у нас сильно переболеют, пока наступление Пасхи не разрешит нас от воздержания.

— Пруд будет осушен, святой отец. Я уже отдал приказание. Потом на его илистом дне мы посадим огородные овощи, а, собрав их, вернем воду и посадим рыбу из нижнего пруда так, что она может разжиреть на тучном жнивье.

— Прекрасно! — воскликнул аббат, — В каждом хорошем хозяйстве, по-моему, должно быть три рыбных садка — один, сухой, для трав, другой, Мелкий, для только что родившихся и годовалых рыб и третий — глубокий — для крупной и столовой рыбы. Но все же вы так и не рассказали мне, как попала в пруд щука.

Судорога гнева пробежала по суровому лицу ключаря, и ключи загремели в костлявой руке.

— Молодой Найгель Лорин, — сказал он. — Он поклялся, что сделает нам неприятность, и исполнил свою клятву.

— Как вы узнали это?

— Шесть недель тому назад видели, как он изо дня в день ловил щук в Френшэмском озере. Два раза его встречали по ночам со связкой соломы под мышкой в Хенклийской долине. Ну, я готов побиться о заклад, что солома была сырая и в ней лежала щука!

Аббат покачал головой.

— Много я слышал о диких выходках этого юноши; но если вы говорите правду, то он перешел всякие границы. Плохо было и то, когда он убил королевскую лань в Вулмере или разбил голову торговцу Гоббсу, так что тот пролежал неделю между жизнью и смертью в нашей больнице и только искусное лечение травами брата Питера спасло его. Но пустить щуку в аббатский пруд… зачем ему было проделать такую дьявольскую штуку?

— Затем, что он ненавидит Уэверлийское аббатство, святдй отец; он клянется, что мы завладели землей его отца.

— Тут есть некоторая доля правды.

— Но, святой отец, мы владеем только тем, что присудил нам закон.

— Верно, брат мой, но между нами можно сознаться, что на весы правосудия оказывал влияние более тяжелый кошелек. Когда я прохожу мимо старого дома и вижу престарелую женщину с покрасневшим лицом, с печальными, мрачными глазами, в которых выражаются те проклятия, которых она не смеет высказать, я всегда желаю, чтобы у нас были другие соседи.

— Это легко устроить, святой отец. Именно о том я и хотел поговорить с вами. Нет ничего легче для нас, как выгнать их из этой местности. Исков наберется лет за тридцать, и я ручаюсь, что доктор прав, наш адвокат Уилкинг найдет столько недоимок, неустоек и задержек арендной платы, а также процессов о сене, что этим людям, настолько же бедным, насколько и гордым, придется продать крышу над их головой, чтобы заплатить все следуемое. Через три дня они будут у нас в руках.

— Это старинная и почтенная семья. Мне бы не хотелось поступать с ней слишком жестоко.

— Вспомните о щуке в садке для карпов!

При этой мысли сердце аббата ожесточилось.

— Действительно, это была дьявольская проделка. А мы только что пустили туда хариусов и карпов. Ну, ну, закон — все же закон, и если его можно употребить против них, то все это будет на законном основании. Что же, вы предъявили им наши заявления?

— Управляющий пошел вчера вечером с двумя слугами в замок, чтобы переговорить о деле, но вернулся назад бегом, а за ним с яростью гнался этот безумец. Он мал ростом и худощав, но в минуты гнева в нем сила нескольких людей. Управляющий божится, что в другой раз пойдет не иначе как с пятью-шестью стрелками.

Аббат покраснел от гнева при этом новом оскорблении.

— Я научу его, что слуги Св. Церкви, хотя бы и принадлежащие к ордену св. Бернарда, а потому самые кроткие и смирные, все же могут защитить себя от дерзких буянов. Идите вызовите этого человека в суд аббатства. Пусть он явится завтра в капитул после третьего часа.

Но осторожный ключарь покачал головой.

— Нет, святой отец, время еще не приспело. Дайте мне, пожалуйста, три дня, чтобы собрать все доказательства против него. Помните, что отец и дед этого беспокойного сквайра были оба знаменитые люди и первые рыцари на службе самого короля, что они жили, окруженные почестями, и умерли при исполнении своих рыцарских обязанностей. Леди Эрментруда Лорин была придворной дамой матери короля. Роджер Фриц-Алэн из Фернгэма и сэр Гюг Уолкотт из Гилдфордского замка были товарищами по оружию отца Найгеля и родственниками ему по женской линии. И без того уже идут разговоры о том, что мы жестоко поступили с ними. Поэтому мое мнение, что нам надо быть осторожными и ждать, пока чаша не переполнится.

Аббат раскрыл рот, чтобы ответить на слова ключаря, как вдруг внизу среди монахов раздался необычный взволнованный говор. Со всех сторон слышались взволнованные вопросы и ответы. Ключарь и аббат с изумлением взглянули друг на друга при таком нарушении дисциплины и порядка со стороны их хорошо обученного стада, как вдруг на лестнице раздались быстрые шаги; кто-то поспешно отворил дверь, и в комнату вбежал монах с бледным лицом.

— Отец аббат! — крикнул он. — Увы! увы! Отец Джон умер, и преподобный субприор умер, и дьявол появился в поле!..

III

РЫЖАЯ КРУКСБЕРРИЙСКАЯ ЛОШАДЬ

В те простые времена в жизни было много удивительного и таинственного. Люди ходили по земле торжественно и в страхе, чувствуя небо очень близко над собою, а ад — под самыми своими ногами. Десница Бога была ясно видна в радуге и комете, в громе и ветре. К тому же дьявол открыто свирепствовал на земле, он при дневном свете скрывался за кустами, по ночам громко смеялся, хватал когтями умирающего грешника, набрасывался на некрещеного младенца и искривлял члены эпилептика. Нечистый враг всегда был вблизи человека и нашептывал ему в ухо всякие гадости, а над человеком витал ангел милосердия, который указывал ему узкий и тернистый путь. Как можно было сомневаться в подобного рода вещах, если им верили и папа, и священник, и ученый, и король и ни один голос на свете не подымал вопроса о сомнении в их существовании?

Каждая прочитанная книга, увиденная картина, каждый рассказ няньки или матери заключали в себе одно и то же поучение. А если человек отправлялся в путешествие, то вера его в чудесное укреплялась еще более, потому что, куда бы он ни поехал, повсюду видел бесчисленные раки с мощами святых и слышал рассказы о многочисленных чудесах, доказательствами коих были масса костылей и серебряных сердец — «ех voto»[5]. На каждом шагу человек невольно чувствовал, как тонка и легко разрываема завеса, укрывающая его от страшных обитателей невидимого мира.

Поэтому безумное заявление испуганного монаха показалось его слушателям скорее страшным, чем невероятным. Румяное лицо аббата побледнело на одно мгновение, но в следующее он схватил со стола распятие и быстро встал на ноги.

— Ведите меня к нему, — сказал он, — покажите мне нечистого, который осмеливается нападать на братьев св. Бернарда. Бегите к капеллану, брат мой! Велите ему принести с собой молитвы для заклинания бесов, а также священный ковчег с мощами и кости св. Иакова из-под алтаря! С ними с сокрушением и со смирением в сердцах мы можем идти против всех сил ада.

Но ключарь был человек более практического склада ума. Он так сильно схватил монаха за руку, что у того надолго осталось пять синяков.

— Разве так входят в комнату аббата, не постучавшись, не поклонившись, не сказав «Мир вам»? — строго спросил он. — Вы всегда были самым кротким из наших послушников, смиренным в учебной комнате, набожно пели псалмы и вели строгую жизнь в келье. Придите в себя и отвечайте на мои вопросы прямо. В каком виде появился нечистый и как он причинил столько ужасного вреда нашим братьям? Видели вы его собственными глазами или говорите только понаслышке? Говорите сейчас или немедленно будете подвергнуты епитимье.

Испуганный монах стал как будто несколько спокойнее на вид при этой угрозе, хотя побелевшие губы и боязливое выражение глаз, а также прерывистое дыхание выдавали его внутреннюю тревогу.

— Вот как это случилось, святой отец и преподобный ключарь. Джемс, субприор, брат Джон и я провели наш день начиная с шестого часа на хенглейском лугу, нарезая траву для скотного двора. Мы возвращались назад по полю, и набожный субприор рассказывал нам историю жизни св. Григория, как вдруг раздался шум, словно от несущегося потока, нечистый перескочил через высокую стену, которая отделяет заливной луг, с быстротой ветра и бросился на нас. Брата Джона он бросил на землю и втоптал его в грязь. Потом, схватив зубами доброго приора, он стал бегать вокруг поля, раскачивая его, словно узел с старым платьем. Изумленный всем виденным, я стоял неподвижно и прочел «Верую» и три раза «Богородицу», когда дьявол вдруг бросил приора и кинулся ко мне. С помощью св. Бернарда я перелез через стену, но не прежде, чем зубы дьявола вцепились мне в ногу и он оторвал мне всю заднюю полу одежды.

При этих словах он повернулся и в подтверждение своего рассказа показал свою изорванную одежду.

— В каком же образе явился сатана? — спросил аббат.

— В образе большой рыжей лошади, святой отец, чудовищной лошади с огненными глазами и с зубами грифона.

— Рыжей лошади! — Ключарь ужасно взглянул на испуганного монаха. — Глупый брат, что же будет с вами, когда вам придется предстать перед лицом царя ужаса, если вы так пугаетесь вида рыжей лошади? Это лошадь фермера Элварда, отец мой, которую мы задержали, потому что он должен аббатству целых пятьдесят шиллингов, а ему никогда не уплатить их. Такой лошади, говорят, не найти и в королевских конюшнях в Виндзоре, потому что отец ее был испанского происхождения, а мать — арабская кобыла той самой породы, которую Саладин (душа его теперь терзается адскими муками) держал для своего собственного употребления и, как говорят, даже у себя в палатке. Я взял ее в уплату долга и приказал приведшим слугам выпустить ее на заливной луг, потому что слышал о ее действительно дурном нраве — она убила не одного человека.

— Недобрый был день для Уэверли, когда вы ввели в его границы такое чудовище, — сказал аббат. — Если субприор и брат Джон действительно умерли, то лошадь является хотя и не самим дьяволом, все же — орудием его.

— Лошадь это или дьявол, святой отец, но я слышал, как она кричала от радости, когда топтала брата Джона, а если бы вы видели, как она вскидывала субприора, словно собака, встряхивающая крысу, то, может быть, почувствовали бы то же, что и я.

— Ну! — крикнул аббат. — Пойдем взглянем собственными глазами на причиненное зло. — И все три монаха поспешно сошли с лестницы, которая вела к аркадам двора.

Их самые страшные опасения рассеялись, лишь только они сошли вниз. Среди толпы сочувствующих братьев они увидели обоих пострадавших — хромавших, растрепанных, выпачканных в грязи. Однако доносившиеся крики и восклицания показывали, что драма еще не окончена; аббат и ключарь бросились к воротам со всей поспешностью, допускаемой их достоинством, и добежали до стены, отделявшей луг; заглянув через нее, они увидели замечательное зрелище.

В густой сочной траве стояла великолепная лошадь, при виде которой сердце скульптора или воина дрогнуло бы от восторга. Она была буланой масти, с гривой и хвостом более темного оттенка. Пяти вершков роста, с торсом и ляжками, обнаруживавшими страшную силу, с изящными очертаниями шеи, холки и плеч, она представляла собой образец лучшей конской породы. Она была поистине великолепна; осев красивым торсом на задние ноги, широко раздвинув и вытянув передние, с высоко поднятой головой, с поднявшейся дыбом гривой, с раздувающимися от гнева ноздрями, она поворачивала во все стороны блестящие глаза, полные высокомерной угрозы и вызова. В почтительном расстоянии от нее держались шесть светских слуг аббатства и лесников; с арканами в руках они медленно пробирались к ней. По временам величественное животное с поднятой головой, развевающейся гривой, сверкающими глазами делало красиво прыжок в сторону, уклоняясь от петли, и с размаху бросалось на одного из своих преследователей; тот с криком прижимался к стене, а остальные быстро приближались к лошади и бросали арканы в надежде поймать ее за шею или за ногу и в свою очередь также бежали искать защиты.

Если бы два аркана захватили лошадь, а державшим их людям удалось зацепить концы за какой-нибудь пень или камень, человеческий ум одержал бы победу над быстротой и силой. Но в данном случае сильно ошиблись те, которые думали, что аркан может сделать что-либо, кроме вреда, преследователю. То, что можно было предвидеть, случилось как раз в момент появления монахов. Лошадь, прижав к стене одного из своих врагов, так долго стояла перед ним, презрительно фыркая после борьбы, что остальные могли подкрасться к ней сзади.

Бросили сразу несколько арканов. Одна из петель попала на гордую холку и затерялась в волнистой гриве. В одно мгновение животное обернулось, и люди разбежались во все стороны, только бросивший аркан остановился на одно мгновение, не зная, как воспользоваться своим успехом. Это мгновение сомнения оказалось роковым для него. С криком ужаса он увидел, как громадное животное поднялось над ним. Передние ноги лошади с треском упали на него и свалили его на землю. Несчастный приподнялся было со стоном, но снова упал и скоро превратился в дрожащую окровавленную массу, а дикая лошадь — в гневе самое жестокое и ужасное из земных созданий — лягала, кусала и трясла его извивающееся тело. Громкий вопль ужаса вырвался из ряда голов, окружавших высокую стену, — вопль, внезапно перешедший в продолжительное глубокое безмолвие, прерванное наконец восторженными восклицаниями благодарности.

По дороге, шедшей по откосу к мрачному замку, показался какой-то юноша на плохой косматой лошадке, переваливавшейся с боку на бок. Одежда всадника — вылинявший колет[6] пурпурового цвета с запятнанным кожаным поясом — не отличалась изяществом и щеголеватостью; но в осанке молодого человека, в посадке его головы, в легких, грациозных движениях и в смелом взгляде больших голубых глаз был отпечаток достоинства и породы, который сделал бы его заметным во всяком обществе. Он был мал ростом, но сложен замечательно изящно и грациозно. Лицо, хотя и загорелое от долгого пребывания на воздухе, отличалось нежностью очертаний и страстным, живым выражением. Густая бахрома золотистых кудрей вырывалась из-под плоского темного берета, а короткая золотистая бородка скрывала очертания сильного квадратного подбородка. Белое перо морского орла смягчало мрачность его костюма. Другие подробности его одежды — короткий висячий плащ, охотничий нож в кожаном футляре, перевязь, на которой висел медный рог, мягкие замшевые сапоги и острые шпоры — могли бы обратить на себя внимание наблюдателя; но при первом взгляде в глаза бросалось только смуглое лицо, обрамленное золотыми волосами, и блеск живых смелых, смеющихся глаз. Таков был юноша, который, весело размахивая хлыстом, ехал на своей грубой лошадке в сопровождении полудюжины собак. С улыбкой презрения и насмешки на лице смотрел он на комедию, разыгравшуюся в поле, и на напрасные усилия уэверлийских слуг.

Но, когда комедия быстро перешла в мрачную драму, этот безучастный зритель внезапно переродился. Одним прыжком он соскочил с лошади, другим перескочил через каменную стену и поспешно побежал по полю. Рыжая лошадь отвела глаза от своей жертвы и, увидев приближение нового врага, оттолкнула ногами распростертое, но все еще извивавшееся тело и бросилась на вновь пришедшего. Но на этот раз ей не пришлось с торжеством преследовать врага до стены. Юноша выпрямился, поднял хлыст с металлической ручкой и встретил лошадь оглушительным ударом по голове, повторявшимся при каждом нападении. Напрасно лошадь становилась на дыбы и старалась опрокинуть врага. Быстро и хладнокровно молодой человек отскакивал от грозившего ему смертельного удара, — и снова раздавались свист и стук тяжелой ручки хлыста, безошибочно достигавшего намеченной цели. Лошадь отступила, с удивлением и яростью взглянула на властного человека и затем обошла кругом его с ощетинившейся гривой, развевающимся хвостом и поднятыми вверх ушами, громко фыркая от бешенства и боли. Молодой человек, еле удостоив взглянуть на своего побежденного врага, прошел к раненому леснику, подняв его на руки с силой, которую едва можно было ожидать в таком нежном теле, и отнес стонавшего раненого к стене, откуда дюжина рук протянулась к нему на помощь. Затем он не торопясь влез на стену, смотря с спокойной, презрительной улыбкой на рыжую лошадь, которая снова с бешенством кинулась за ним. Когда он соскочил со стены, с дюжину монахов окружили его, осыпая благодарностями и похвалами, но он упрямо отвернулся и ушел бы, не сказав ни слова, если бы его не остановил сам аббат Джон.

— Ну, сквайр Лорин, — сказал он, — хотя вы и плохой друг нашему аббатству, но все же должно сознаться, что сегодня вы сыграли роль доброго христианина, потому что если в теле нашего слуги осталась хоть капля жизни, то после нашего благословенного патрона св. Бернарда мы обязаны этим вам.

— Клянусь св. Павлом, я сделал это не по расположению к вам, аббат Джон, — сказал молодой человек. — Тень вашего аббатства всегда падала на дом Лоринов. Что же касается до ничтожной услуги, оказанной мною сегодня, я не требую за нее никакой благодарности. Я поступил так не для вашего дома, а просто ради своего собственного удовольствия.

Аббат вспыхнул при этих дерзких словах и закусил губы от гнева. За него ответил ключарь.

— Было бы гораздо пристойнее и вежливее, если бы вы говорили со святым отцом аббатом, как приличествует его высокому званию и уважению, которое вызывается его положением, — сказал он.

Молодой человек устремил на монаха свои смелые голубые глаза; его загорелое лицо потемнело от гнева.

— Если бы не ваша одежда и не ваши седеющие волосы, я ответил бы вам иначе, — сказал он. — Вы — тощий волк, который постоянно рычит у нашей двери, падкий и на малое, что осталось у нас. Говорите и делайте со мной что угодно, но, клянусь св. Павлом, если я узнаю, что вы натравили свою ненасытную свору на госпожу Эрментруду, я отгоню ее этим хлыстом от того небольшого клочка, который еще остался изо всех владений моего отца.

— Берегитесь, Найгель Лорин, берегитесь! — крикнул аббат, подымая палец кверху. — Разве вы не боитесь английских законов?

— Справедливых законов я боюсь и повинуюсь им.

— Вы не уважаете св. Церковь?

— Я уважаю все, что есть святого в ней. Но не уважаю тех, кто выжимает сок из бедняков, ворует землю у соседей.

— Дерзкий человек, многие были отлучены от церкви за гораздо меньшие проступки, чем ваши слова. Но сегодня нам не приходится судить вас слишком жестоко. Вы молоды, и запальчивые слова легко срываются с ваших уст. Что с лесником?

— Он ранен серьезно, отец аббат, но выживет, — сказал один из братьев, наклонившийся над распростертым телом. — Ручаюсь, что с помощью кровопусканий и электуария[7] он выздоровеет через месяц.

— Так отнесите его в больницу. А теперь, брат, как нам поступить с этим ужасным животным, которое смотрит на нас поверх стены и фыркает, словно мысли его о святой Церкви такие же странные, как у самого сквайра Найгеля; что делать с ним?

— Вот фермер Элвард, — сказал один из братьев. — Это была его лошадь, и он, без сомнения, возьмет ее себе снова.

Но толстый краснолицый фермер отрицательно покачал головой при этом предложении.

— Вот уж нет, — сказал он. — Эта тварь дважды гоняла меня кругом ограды и чуть не убила моего мальчика Сэмкина. Он говорил, что не будет счастлив, пока ему не удастся поездить на ней, ну с тех пор ему не удалось стать счастливым. Никто из моих слуг не соглашается войти к ней в стойло. Плохой был день, когда я взял эту тварь из конюшен Гилдфордского замка, где ничего не могли поделать с ней и не могли найти ездока достаточно смелого для того, чтобы сесть на нее. Ключарь взял ее в уплату пятидесяти шиллингов, ну и пусть возится с ней. На Круксберийскую ферму она уже не вернется.

— И не останется здесь, — сказал аббат. — Брат ключарь, вы вызвали дьявола, вам и усмирять его.

— Это я сделаю чрезвычайно охотно, — крикнул ключарь, — Казначей может высчитать пятьдесят шиллингов из моей недельной порции, и таким образом аббатство ничего не потеряет. А вот и Ват со своим арбалетом и со стрелой за поясом. Пусть он бросит ею в голову этой проклятой твари, потому что ее шкура и подковы дороже ее самой.

Сильный смуглый старик, лесник, стрелявший в лесах аббатства диких зверей, выступил вперед с улыбкой удовольствия на губах. После жизни, проведенной в охоте на барсуков и лисиц, перед ним была теперь действительно благородная дичь. Вложив стрелу в арбалет, он поднял его на плечо и прицелился в свирепую гордую косматую голову, раскачивающуюся в дикой свободе по другую сторону стены. Но только что он натянул тетиву, как удар хлыста заставил арбалет подняться кверху, а стрела просвистела, не принося ни малейшего вреда, над фруктовым садом аббатства. Лесник отшатнулся, дрожа, при виде сердитых глаз Найгеля Лорина.

— Прибереги свои стрелы для ваших хорьков, — сказал молодой человек. — Неужели же ты хочешь отнять жизнь у существа, единственная вина которого заключается в том, что никто не смеет совладать с его неукротимым духом? Ты готов убить лошадь, на которой с гордостью поехал бы каждый король, только потому, что у какого-нибудь деревенского фермера, монаха или монастырского слуги не хватает ума и рук, чтобы обуздать ее.

Ключарь поспешно обернулся к сквайру.

_ Несмотря на всю грубость ваших слов, аббатство обязано вам за ваш сегодняшний подвиг, — сказал он. — Если вы такого высокого мнения об этой лошади, то, может быть, желали бы иметь ее. Так как мне приходится платить за нее, она находится в моем владении, и я, с позволения святого отца аббата, приношу ее в дар вам.

Аббат дернул своего подчиненного за рукав.

— Подумайте хорошенько, брат мой, — сказал он. — Как бы кровь этого человека не пала на наши головы!

— Он упрям и горд, как эта лошадь, — ответил ключарь, и его худое лицо озарилось злобной улыбкой. — Одно из двух — или человек покорит животное, или животное человека; и то и другое послужит только ко благу мира. Если вы запрещаете…

— Нет, брат мой; вы купили лошадь и можете распоряжаться ею как угодно.

— Тогда я отдаю ее, со шкурой и копытами, хвостом и правом, Найгелю Лорину, и да будет она так же мила и кротка к нему, как к обитателям Уэверлийского аббатства.

Ключарь произнес эти слова так, что их слышали только хихикавшие монахи; тот, к кому относились эти пожелания, не мог слышать их. При первых словах, указывавших на оборот дела, он поспешно побежал к месту, где оставил свою лошадку, и снял с ее морды крепкую узду. Конь стал щипать траву у дороги, а молодой человек поспешно вернулся на прежнее место.

— Я принимаю твой дар, монах, хотя хорошо знаю, почему даешь его мне, — сказал он. — Во всяком случае, благодарю тебя. На свете есть только две вещи, которые мне всегда страстно хотелось иметь и которые я не мог приобрести при моем тощем кошельке. Одна из них — благородная лошадь, такая лошадь, которой должен управлять сын моего отца, а эта именно та, которую я выбрал бы предпочтительно перед всеми остальными, так как для того, чтобы овладеть ею, нужно совершить подвиг и с нею можно достичь почестей. Как зовут лошадь?

— Ее зовут Поммерс, — ответил Элвард. — Предупреждаю вас, молодой сэр, что на ней нельзя ездить. Многие пробовали сесть на эту лошадь, и счастлив тот, кто отделался только сломанным ребром.

— Благодарю за предупреждение, — сказал Найгель. — Теперь я ясно вижу, что она именно та лошадь, за которой я готов был бы отправиться на край света. Я подходящий человек для тебя, Поммерс, а ты — лошадь, предназначенная для меня, и сегодня же вечером ты признаешь это, или мне никогда больше не придется ездить верхом. Мы с тобой померимся, Поммерс, и дай Бог тебе больше сил, потому что чем славнее будет борьба, тем больше будет и славы.

Говоря это, молодой сквайр взобрался на верхушку стены и стоял там раскачиваясь, настоящее воплощение грации, смелости и благородства, со свесившейся уздой в одной руке и с хлыстом в другой. Лошадь, свирепо фыркая, сейчас же устремилась на него и оскалила белые зубы; но новый тяжелый удар хлыста заставил ее покачнуться; в то же мгновение Найгель, смерив уверенным взглядом расстояние и наклонясь вперед всем гибким телом, прыгнул и сел верхом на широкую спину рыжей лошади. Одну минуту он с трудом удержался на ней: у него не было ни седла, ни шпор, а животное прыгало и становилось на дыбы, как бешеное. Ноги Найгеля охватили вздымающиеся бока лошади, словно стальные обручи; левая рука его глубоко зарылась в рыжую гриву. Никогда еще скучная, монотонная жизнь смиренных уэверлийских монахов не нарушалась такой страшной сценой. Рыжая лошадь, прыгавшая то вправо, то влево, то опускавшая свою косматую злую голову между передними ногами, то вздымавшая ее с раздутыми от гнева красными ноздрями и гневными глазами, казалась чем-то ужасным, но прекрасным. Однако гибкая фигура на ее спине, качавшаяся при каждом движении, как тростник при ветре, со спокойным, неумолимым лицом и глазами, блестевшими от восторга борьбы, удерживала свое место властелина, несмотря на все усилия свирепого животного с железными мускулами. Громкий крик ужаса вырвался у монахов, когда в последнем усилии лошадь, становясь на дыбы все выше и выше, опрокинулась на всадника. Но он спокойно и быстро увернулся, прежде чем она упала, сдавил ее ногами, пока она каталась по земле, а когда она встала, Найгель ухватился за ее гриву и легко вскочил ей на спину. Даже суровый ключарь присоединился к радостным восклицаниям монахов, когда Поммерс, пораженная тем, что седок еще сидит у нее на спине, снова поскакала по полю.

Дикая лошадь пришла в еще большее бешенство. В суровом мраке ее непокорного сердца возникло яростное решение лишить жизни смелого ездока, хотя бы это грозило ей самой гибелью. Она оглянулась вокруг налитыми кровью горящими глазами, ища смерти. С трех сторон поле было обнесено высокой стеной с тяжелыми четырехфутовыми деревянными воротами. Но с четвертой находилось низкое серое здание без дверей и окон — одна из ферм аббатства. Лошадь понеслась галопом, направляясь прямо к этой неровной тридцатифутовой стене. Пусть она погибнет сама, но зато, быть может, ей удастся лишить жизни этого человека, желающего властвовать над ней, никогда еще не признававшей над собою властелина.

Подобрав могучие бока, стуча копытами по траве, бешеная лошадь неслась все быстрее к стене, унося с собой седока. Не соскочит ли Найгель? Сделать это значило бы покориться воле животного, на котором он сидит. Он нашел лучший исход. Хладнокровно, быстро, решительно Найгель взял хлыст и повод в левую руку, которой он продолжал держать за гриву. Затем правой он сдернул с плеч короткую мантию и, наклонившись вдоль напряженно вздрагивавшей спины животного, набросил развевающуюся одежду на глаза лошади.

Результат оказался не слишком удачным, так как чуть не повлек за собой падение седока. Когда налитые кровью глаза, устремленные вдаль в ожидании смерти, очутились внезапно во мгле, изумленная лошадь остановилась на передних ногах так, что Найгель слетел ей на шею и едва удержался запутавшейся в гриве рукой. Прежде чем он принял прежнее положение, опасность уже прошла, потому что лошадь, потерпев вследствие такого странного происшествия неудачу в своем намерении, повернулась, дрожа всем телом, и стала яростно размахивать головой до тех пор, пока мантия не сползла у нее с глаз и холодный мрак исчез, уступив место обычному зрелищу залитой солнцем травы.

Но что за новое оскорбление нанесено ей? Что это за оскверняющий железный прут вложен ей в рот? Что за ремни раздражают ворочающуюся из стороны в стороны шею и что за тесьма опутала ее гриву? Прежде чем лошадь сбросила плащ, Найгель просунул уздечку между ее зубами и ловко надел ее. Слепая бешеная ярость снова закипела в сердце рыжей лошади при этом новом унижении, этой эмблеме рабства и позора. При прикосновении уздечки душа ее исполнилась негодования и угроз. Она ненавидела и место, где она находилась, и людей, и всех и все, что угрожало ее свободе. Ей хотелось навсегда отделаться от них, никогда не видеть их. Уйти бы ей в самые отдаленные края земли на большие равнины, где царствует свобода! Куда-нибудь на обширный горизонт, где она могла бы избавиться от оскверняющей уздечки и невыносимой власти человека.

Поммерс быстро повернулась и одним прыжком, похожим на прыжок оленя, перескочила через ворота в четыре фута. Шляпа слетела с головы Найгеля; его золотистые кудри развевались по воздуху, когда он взвился вместе с лошадью и снова опустился на землю. Всадник и лошадь очутились на заливном лугу; перед ними сверкал журчащий ручей в двадцать футов ширины, впадавший ниже в реку Уэй. Рыжая лошадь втянула бока и перелетела через него как стрела. Она скакнула из-за камня и перескочила через терновник на другой стороне ручья. Два камня до сих пор обозначают, откуда и куда она прыгнула; между ними добрых одиннадцать шагов. Могучая лошадь пробежала под свесившейся ветвью большого дуба на другой стороне, того самого, который показывают и теперь как границу владений аббатства. Она надеялась, что сук сорвет всадника, но Найгель лег ничком на ее высоко поднимающуюся спину и спрятал лицо в развевающейся гриве. Толстый сук сильно хлестнул его, но не заставил ни потерять присутствия духа, ни выпустить гриву лошади. То становясь на дыбы, то бросаясь вперед и брыкаясь, Поммерс пронеслась по молодой роще и вылетела на широкую равнину.

Тут началась та скачка, воспоминание о которой до сих пор живет среди низшего класса страны и составляет часть старой полузабытой серрийской баллады, из которой сохранились только несколько строф припева.

Перед ними лежал целый океан вереска, доходившего до колена; местность постепенно возвышалась по направлению к ясно вырисовывавшемуся холму. Над ними тянулся свод безоблачного синего неба; солнце спускалось к Гэмпширским горам. Поммерс летела по густому вереску, через овраги, ручьи, по склонам холмов; ее могучее сердце разрывалось от ярости, каждый нерв дрожал от перенесенных унижений. А человек, несмотря на все, по-прежнему крепко держался за ее вздымавшиеся бока и развевавшуюся гриву, безмолвный, неподвижный, неумолимый, позволяя ей проделывать что угодно, но непреклонный как судьба. Через долину, по болоту с тростниками, доходившими до ее забрызганного грязью загривка, дальше по большому склону, оступаясь, сбиваясь, прыгая, но ни на мгновение не уменьшая бешеного хода, неслась вперед рыжая лошадь. Жители Шоттермийса слышали дикий топот подков, но, прежде чем они успели откинуть занавеси из бычьей шерсти у дверей, лошадь и всадник уже исчезли посреди высокого папоротника Гэслмерской долины. Все вперед и вперед неслась она, оставляя на целые мили следы своих подков. Никакое болото не могло задержать ее, никакая гора — остановить ее бег. Вверх по склону Линчмэра и по длинному спуску Фернгерста она гремела подковами, как по ровной земле, и только тогда, когда она сбежала со склона Генлейского холма и серая башня Миддлхерста показалась над молодым леском, только тогда беспокойно вытянутая шея несколько опустилась и дыхание стало быстрее и чаще. Куда она ни смотрела, всюду был лес, и перед напряженными глазами не было признака тех равнин свободы, к которым она так стремилась.

И снова оскорбление… иного рода! Плохо было уже и то, что эта тварь так плотно держалась на ее спине, а теперь еще этот человек дошел до такой неслыханной дерзости, что удерживал ее и направлял на путь сообразно своему желанию. Вот ее крепко дернули за рот и голова ее повернулась снова к северу. Конечно, все равно, куда ни идти, но, должно быть, малый обезумел, если думает, что такая лошадь, как Поммерс, может покориться или обессилеть. Она скоро покажет, что еще не побеждена, хотя бы для этого ей пришлось напрячь все мускулы или разбить себе сердце. Итак, она полетела назад по длинному, длинному склону. Будет ли когда конец ему? Но она не хотела сознаться, что не может идти дальше, покуда этот человек держит ее в руках. Она побелела от пены, покрылась пятнами грязи. Глаза у нее налились кровью, рот был открыт; она задыхалась с расширенными ноздрями, с жесткой, покрытой потом шерстью. Она продолжала лететь вниз по холму, пока не добежала до глубокого болота у его подножия. Нет, это уже слишком! Плоть и кровь не в состоянии выдержать больше! Выбравшись из тинистого ила, с тяжелой черной грязью, еще прилипшей к бокам, она наконец с глубоким вздохом уменьшила ход и перешла от бешеного галопа к рыси.

О, заключительный позор! Неужели же нет границ унижениям? Ей нельзя даже идти тем ходом, которым ей хочется. До сих пор она шла галопом по своей доброй воле, теперь ей приходится галопировать по воле другого. С обеих сторон в ее бока вонзились шпоры. Мучительный удар хлыста упал на ее плечо. От боли и стыда Поммерс привскочила в воздухе во всю величину своего роста. Затем, забыв усталость, забыв о своих вздымающихся, дымящихся боках, забыв все, кроме этого невыносимого оскорбления и сжигавшего ее внутреннего пламени, она снова поскакала бешеным галопом. Опять она неслась по покрытым вереском склонам по направлению к Вейдоунским лугам. Все вперед и вперед летела она. Но вот она снова начала задыхаться, ноги ее задрожали, и снова она стала замедлять ход, однако жестокие шпоры и новый удар хлыста снова заставили ее бежать дальше. В глазах у Поммерс помутилось; голова у нее кружилась от усталости. Она не видела, куда ставила ноги, не думала о том, куда идет; одно безумное желание овладело ею — уйти от этого ужаса, от этой пытки, которая мучила и не покидала ее. Она пробежала по деревне Серслей с выпученными от ужаса глазами, с разрывающимся сердцем и уже добралась до гребня холма, по-прежнему подгоняемая ударами шпор и хлыста, как вдруг мужество ее ослабело, гигантская сила исчезла и с глубоким дыханием агонии рыжая лошадь упала посреди вереска. Падение было так внезапно, что Найгель перелетел через шею лошади, и животное и человек лежали распростертыми, задыхаясь. Последние багровые лучи солнца заходили за Бетсер, а на голубом небе загорелись первые звезды.

Молодой сквайр опомнился первым и, став на колени около задыхавшейся, загнанной лошади, нежно провел рукой по спутанной гриве и покрытой пеной морде. Налитые кровью глаза взглянули на него, но в выражении их он прочел удивление, а не злобу, мольбу, но не угрозу. Когда молодой человек погладил окровавленную морду, лошадь тихо застонала и уткнулась носом в ладонь его руки. Этого было достаточно. То был конец борьбы, прием новых условий врагом-рыцарем — от рыцаря-победителя.

— Ты — мой конь, Поммерс, — прошептал Найгель, приложась щекой к поднятой голове. — Я знаю тебя, Поммерс, и ты знаешь меня, и с помощью св. Павла мы заставим и других узнать нас. Теперь пойдем вместе к пруду; не знаю, кому из нас нужнее вода.

И так случилось, что запоздавшие уэверлийские монахи, возвращаясь с отдаленных ферм, увидели странное зрелище, рассказ о котором, разнесясь по монастырю, в тот же вечер достиг ушей ключаря и аббата. Когда монахи проходили по Тилфорду, они увидели лошадь и человека, шедших рядом, голова в голову, по тропинке к замку. А когда они подняли фонарь, чтобы посмотреть на эту пару, то оказалось, что молодой сквайр вел домой страшную рыжую круксберрийскую лошадь, как пастух ведет овцу.

IV

КАК В ТИЛФОРДСКОМ ЗАМКЕ ПОЯВИЛСЯ СУДЕБНЫЙ ПРИСТАВ

Во времена, к которым относится наша хроника, аскетическая суровость старых норманнских замков настолько смягчилась и утончилась, что новые жилища дворян, хотя менее внушительные по виду, стали гораздо удобнее для житья. Более кроткое поколение строило свои жилища скорее для мирного времени, чем для войны. Всякий, кто вздумает сравнить дикую наготу Певенси с величием Бодиэма или Виндзора, не может не заметить той перемены в образе жизни людей, которую они олицетворяют. Замки более ранней эпохи строились с известной целью: чтобы дать завоевателям возможность держать страну в своих руках. Но с утверждением завоевателей в стране замок потерял свое значение и стал местом убежища от суда или центром гражданской борьбы. На границах Уэльса и Шотландии замки еще могли служить оплотом государства и действительно росли и процветали; но в других местах они представляли собой как бы угрозу королевскому величию, и потому их старались обессиливать или уничтожать. Ко времени царствования Эдуарда Третьего большая часть старых боевых замков была обращена в жилые дома или разрушена в ходе гражданских войн. Их суровые серые кости рассеяны до сих пор по кряжам наших гор. Новые здания были или большими помещичьими домами, пригородными и для защиты, но главным образом для жилья, или замками, не имевшими никакого значения в военном отношении. Таков был и Тилфордский замок, в котором жили последние оставшиеся в живых члены старинного великолепного дома Лоринов, употреблявшие все свои усилия, чтобы не отдать в руки монахов и их поверенных те последние акры земли, которые еще оставались у них.

Замок — двухэтажное здание — состоял из тяжелого деревянного сруба с промежутками, заполненными грубо тесанными камнями. Наружная лестница вела наверх к спальням. Внизу было только два помещения, меньшее из которых представляло собой комнату старой леди Эрминтруды. Другое — очень большая комната — служило сборным местом для семьи и столовой для хозяев и их немногочисленных слуг и наемников. Жилища этих слуг, кухни, службы и конюшни представляли собой ряд обнесенных оградой домов и сараев позади главного здания. Так жили паж Чарлз, старый сокольничий Питер, Красный Сквайр, сопровождавший деда Найгеля во время шотландских войн, Уэзеркот, бывший менестрель, повар Джон и другие из числа переживших лучшие времена, которые льнули к старому дому, как раковины облепляют потерпевший крушение и выброшенный на берег корабль.

Однажды вечером, через неделю после усмирения рыжей лошади, Найгель и его бабушка сидели в большой зале по обеим сторонам громадного потухшего камина. Ужин был уже окончен, а вместе с ним унесены и козлы, на досках которых подавались кушанья, и комната на нынешний взгляд показалась бы совершенно пустой. Каменный пол был усеян толстым слоем зеленого тростника, который выметался каждую субботу, унося с собой всю грязь и сор. Среди этого тростника лежало несколько собак, грызших брошенные им со стола кости. За исключением большого деревянного буфета, уставленного блюдами и тарелками, в комнате было мало мебели: несколько скамей вдоль стен, два плетеных кресла, маленький стол с разбросанными шахматными фигурами и большой железный ларь. В одном углу стояла сплетенная из ивовых прутьев подставка, на которой сидели два красивых сокола, безмолвные и неподвижные; по временам только их свирепые желтые глаза вдруг загорались ярким огнем.

Но если убранство комнаты показалось бы скудным человеку, живущему во время большей роскоши, то, взглянув вверх, он был бы поражен множеством вещей, висевших над его головой. Над камином виднелись многочисленные гербы домов, родственных Лоринам по крови или по бракам. Две пылавшие висячие лампы по обеим сторонам камина освещали синею льва Перси, красных птиц де Баланс, черный зубчатый крест де Моген, серебряную звезду де Вер и бурых медведей Фитц-Аллана. И все это группировалось вокруг знаменитых красных роз на серебряном щите, прославленном Лоринами во многих кровавых битвах.

Комната от одного края потолка до другого была перерезана тяжелыми дубовыми стропилами, на которых висело множество различных предметов. Тут были кольчуги особого образца, несколько щитов, колчаны, пики для ведр, копье, сбруя, удочки и другие принадлежности войны или охоты; а еще выше, в черной тени свода, виднелись ряды окороков, связки копченой грудинки, соленых гусей и другого рода мясных консервов, игравших такую большую роль в средневековом обиходе.

Госпожа Эрминтруда Лорин, дочь, жена и мать воинов, представляла собой страшную фигуру. Высокая и худая, с жесткими, резкими чертами лица и неумолимыми черными глазами, она внушала страх всем окружавшим, несмотря даже на ее белоснежные волосы и согбенную спину. Ее мысли и воспоминания постоянно обращались назад, к более героическим временам. Англия данного времени казалась ей выродившейся изнеженной страной, уклонившейся от старинною образца рыцарской вежливости и храбрости. Возрастающее могущество народа, все увеличивающееся богатство церкви, развивающаяся роскошь жизни и привычек и вообще более кроткий тон века — все это было одинаково отвратительно для нее, и все вокруг страшились ее сурового лица и тяжелой дубовой палки, на которую она опиралась. Но, несмотря на это, она пользовалась также общим уважением, потому что в те дни, когда книг было мало, а читателей немного, хорошая память и бойкий язык ценились очень высоко. А откуда, как не от госпожи Эрминтруды, могли молодые необразованные серрийские и гэмпширские сквайры услышать о своих дедах и их битвах или получить те знания рыцарства и геральдии, которые она сохранила от более грубого, но и более воинственного века? Как ни бедна была г-жа Эрминтруда Лорин, но в Серрее не было никого, к кому охотнее обращались с вопросами о правилах поведения.

В настоящую минуту она сидела, согнув спину, у потухшего камина и смотрела на Найгеля. Жесткие черты ее старого покрасневшего лица смягчались под влиянием любви и гордости. Молодой сквайр, тихо насвистывая, старательно обстругивал стрелы для арбалета. Внезапно он поднял голову и увидел устремленные на него черные глаза. Он нагнулся и погладил костлявую руку.

— Вы вспомнили что-то приятное, дорогая госпожа? Я прочел удовольствие в ваших глазах.

— Сегодня я слышала, Найгель, как ты приобрел ту большую боевую лошадь, что топочет теперь в нашей конюшне.

— Я ведь сказал вам, что монахи дали мне ее.

— Ты сказал это, милый сын, и ничего больше. Но я слышала, что лошадь, которую ты привел домой, совершенно не походила на ту, которую дали тебе. Отчего ты не сказал мне этого?

— Мне кажется, что стыдно говорить о таких пустяках.

— То же думали и твой отец, и твой прадед. Они, бывало, молча сидели между рыцарями, когда кругом ходила чаша вина, и слушали описания подвигов других, а если кто-нибудь говорил громче остальных и, казалось, добивался особенных почестей, то твой отец тихо дергал его за рукав и шепотом спрашивал его, нет ли у него какого-нибудь маленького обета, от которого он мог бы освободить его, или предлагал ему помериться силами с оружием в руках. И если этот человек оказывался хвастуном и трусом и переставал говорить, отец твой молчал и никто не узнавал об этом. Но если тот держал себя с достоинством, то твой отец повсюду распространял его славу, никогда не упоминая о себе.

Найгель блестящими глазами взглянул на старуху.

— Я люблю, когда вы говорите о нем, — сказал он. — Расскажите мне, пожалуйста, еще раз, как он умер.

— Он умер, как жил, — вежливым, изящным дворянином. Это было в большой морской битве у нормандских берегов, и твой отец командовал арьергардом на собственном корабле короля. За год перед тем французы взяли большой английский корабль, заняли узкие морские проходы и сожгли город Саутгэмптон. Корабль этот называли «Христофор», и во время битвы они пустили его вперед; англичане окружили его, ворвались на палубу и убили всех, кто был там. Твой отец и сэр Лорредан из Генуи, командир «Христофора», бились на высокой корме так, что весь флот остановился, смотря на них, и сам король громко вскрикнул при этом зрелище. Сэр Лорредан был знаменитый воин и храбро сражался в этот день, многие рыцари завидовали твоему отцу, что ему выпало на долю помериться силами с таким превосходным бойцом. Но отец твой заставил его отступить и нанес ему палицей такой сильный удар, что шлем у сэра Лорредана повернулся и он уже не мог смотреть сквозь глазные отверстия. Сэр Лорредан бросил свой меч и признал себя побежденным. Но твой отец взял его шлем и повернул его так, чтобы он сидел на голове как следует. Потом, когда сэр Лорредан стал снова видеть, твой отец поднял его меч и просил его отдохнуть и затем продолжать сражаться, говоря, что чрезвычайно полезно и приятно видеть такое достойное джентльмена поведение. Они сели рядом отдохнуть на корме, но, лишь только они снова подняли руки, твой отец был убит камнем, пущенным из пращи.

— А сэр Лорредан, — крикнул Найгель, — насколько я помню, он также умер?

— Боюсь, что его убили стрелки, потому что они очень любили твоего отца, а ведь эти люди смотрят на вещи иными глазами, чем мы.

— Это жаль, — сказал Найгель, — ясно, что он был хороший рыцарь и держал себя очень храбро.

— В то время, когда я была молода, простолюдины не смели бы наложить своих грязных рук на такого человека. Люди благородной крови, носившие кольчугу, воевали друг с другом, а другие — стрелки и копьеносцы — могли драться друг с другом. Но теперь все равны и только иногда встречаются люди, подобные тебе, милый сын, которые напоминают мне о былых временах.

Найгель нагнулся вперед и взял ее руки в свои.

— Я — то, чем вы сделали меня, — сказал он.

— Это правда, Найгель. Я действительно берегла тебя, как садовник бережет свой самый драгоценный цветок, потому что в тебе одном — все надежды нашего старинного рода, а скоро — очень скоро — ты останешься одиноким.