Синева E-Book

Майя Лунде

• Herausgeber: Black Sheep Books
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2023

Seitenzahl: 286

Beschreibung

Роман номинирован на The Norwegian Bookseller's Prize. Права проданы в 20 стран. 2017 год. Норвегия. Сигне всю жизнь яростно боролась против уничтожения живой природы. Она много путешествовала по миру, участвуя в экологических акциях. У нее нет семьи и дома, но есть старый друг и верный соратник: яхта «Синева», на которой она уже много лет бороздит морские просторы. Сейчас Сигне почти семьдесят, и она возвращается в деревню, где прошло ее детство. Здесь Сигне берет на борт «Синевы» странный груз и пускается в новое путешествие — на этот раз во Францию, на встречу с человеком который когда-то давно изменил ее жизнь, а теперь совершил страшное преступление 2041 год. Франция. Давид пытается сбежать из обезвоженной, страдающей от засухи и пожаров страны. Еще недавно у него были дом, жена и двое детей. Сейчас он остался один с маленькой дочкой Лу в лагере для беженцев, и впереди их ждет неизвестность. С каждым днем обстановка в лагере становится все напряженнеe, вода исчезает, а от жены и сына нет вестей. Однажды Давид и Лу находят старую яхту в саду заброшенного дома. Яхта становится для них надеждой, спасительным посланием от старшего поколения. Но ведь это поколение и отняло у них будущее…

Leseprobe

Maja Lunde

Blå

Roman

H. Aschehoug & Co (W. Nygaard), Oslo

Майя Лунде

Синева

Роман

Перевод с норвежского Анастасии Наумовой

2022•МоскваBLACK SHEEP BOOKS

Информацияот издательства

Художественное электронное издание

Для детей старшего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 16+

Лунде М.

Синева/ Майя Лунде; пер. с норв. Анастасии Наумовой; — М.: Black Sheep Books, 2022.

ISBN 978-5-00114-351-2

Роман номинирован на The Norwegian Bookseller’s Prize. Права проданы в 20 стран. 2017 год. Норвегия. Сигне всю жизнь яростно боролась против уничтожения живой природы. Она много путешествовала по миру, участвуя в экологических акциях. У нее нет семьи и дома, но есть старый друг и верный соратник: яхта «Синева», на которой она уже много лет бороздит морские просторы. Сейчас Сигне почти семьдесят, и она возвращается в деревню, где прошло ее детство. Здесь Сигне берет на борт «Синевы» странный груз и пускается в новое путешествие — на этот раз во Францию, на встречу с человеком который когда-то давно изменил ее жизнь, а теперь совершил страшное преступление

2041 год. Франция. Давид пытается сбежать из обезвоженной, страдающей от засухи и пожаров страны. Еще недавно у него были дом, жена и двое детей. Сейчас он остался один с маленькой дочкой Лу в лагере для беженцев, и впереди их ждет неизвестность. С каждым днем обстановка в лагере становится все напряженней, вода исчезает, а от жены и сына нет вестей. Однажды Давид и Лу находят старую яхту в саду заброшенного дома. Яхта становится для них надеждой, спасительным посланием от старшего поколения. Но ведь это поколение и отняло у них будущее…

This translation has been published with the financial support of NORLA, Norwegian Literature Abroad

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Original title: Blå

Text © Maja Lunde

Впервые опубликовано H. Aschehoug & Co. (W. Nygaard) AS, 2017

Опубликовано по договоренности с Oslo Literary Agency

Публикация на русском языке осуществлена при содействии Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency

Фотография автора предоставлена Sturlason

© Анастасия Наумова, перевод на русский язык, 2021

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2022

Йесперу, Йенсу и Линусу

Сигне

Рингфьорден, губерния Согн-ог-Фьюране, Норвегия, 2017 год

Воду ничто не останавливало — за ее течением можно было проследить от самой горы и до фьорда, наблюдая, как из облаков падает снег, как он ложится на горные вершины, как с моря поднимается пар и как он снова превращается в облака.

Каждую зиму ледник увеличивался, вбирал в себя снег, растапливал его, превращал в воду, оборачивался каплями, а те собирались в ручейки, которые, повинуясь силе тяжести, бежали вниз, объединялись в водопады и реки.

У наших двух деревень была общая гора и общий ледник, и мы делили эту гору и этот ледник долго, испокон веку. С одного склона горы, отвесного, падали несколько потоков — водопад Две Сестры, он падал с высоты семисот одиннадцати метров прямо в озеро Эйде, бирюзово-зеленое, давшее свое название деревне Эйдесдален и питающее животных и людей в ней.

Эйдесдален, родная деревня Магнуса.

В Эйдесдалене фьорда не видели, не знали, каково это, когда на губах оседает морская соль, ветер не доносил сюда соль и морем здесь не пахло. Тут он и вырос. Но вода у них была, вода без вкуса, вода, заставлявшая все вокруг расти, и Магнус никогда не тосковал по морю — так он сам позже сказал.

Другой склон был пологий, и здесь собиралась вода из реки Брейо, где водились лососи, где играли на скрипках водяные, где обитали пресноводные моллюски. Река пробивалась вперед, разрывая пейзаж, каждую секунду устремлялась она вперед миллионами капель, падая, вытягиваясь, расстилаясь по земле спокойной гладкой водой. Солнце превращало реку в сияющую ленту.

Брейо текла вниз, к Ринг-фьорду, а там, в деревне на берегу, впадала в соленую воду. Там ледниковая вода объединялась с морской.

Рингфьорден, моя деревня.

Вот так они сливались воедино, ледниковая вода и вода морская, а потом солнце вытягивало из моря капли, обращая их в пар, поднимая к облакам, где сила притяжения над ними не властна.

Я вернулась. Меня позвала Блофонна, ледник, который когда-то был нашим. Когда я прибыла в Рингфьорден, ветер стих, и, проходя последний отрезок, я завела двигатель, шум его заглушал все остальные звуки. «Синева» скользила по воде, оставляя на поверхности лишь небольшую рябь.

Этот пейзаж мне никогда не забыть. «Он создал тебя, Сигне», — сказал когда-то Магнус. Он полагал, что пейзаж отпечатался во мне, в моей походке, в том, что я хожу, напружинив ноги, словно иду в гору или под гору. Для ровной дороги я не создана, мое начало — здесь, и тем не менее увиденное поразило меня — горы, высота, то, как вертикаль упирается в горизонтальное.

Чтобы полюбоваться местной природой, люди приезжают издалека. Они считают, что здесь «красиво, потрясающе, изумительно». Стоя на палубах, огромных, с футбольное поле, пока гигантские дизельные двигатели выплевывают отраву, они показывают пальцами и смотрят на прозрачную воду, на ярко-зеленые склоны, к которым там, где уклон составляет меньше сорока пяти градусов, лепятся домики, на вздымающиеся на тысячу метров вверх горы, на острые, оборванные их края, впивающиеся в небо, присыпанные белым, — туристы это обожают. «Wow, it’s snow1» — да, он лежит на северном склоне и зимой и летом.

Но водопада Две Сестры туристы не видят, как не видят они горных пастбищ Сёнстебё на горе — их давно уже нет, и реки Брейо они тоже не видят — она исчезла первой, задолго до того, как сюда пришли лайнеры, задолго до японцев и американцев с их телефонами, и фотоаппаратами, и телеобъективами. Трубы — то, что когда-то было рекой, — зарыты под землю, а растительность постепенно скрыла урон, нанесенный природе при раскопках.

Сжимая в руке штурвал, я медленно приближалась к берегу, вот и гидроэлектростанция проплыла мимо — большое кирпичное здание у воды, массивное, темное, памятник мертвой реке и водопаду. Отсюда во всех направлениях тянутся провода, даже на другой берег фьорда. Даже это им разрешили.

Гул двигателя заглушал все вокруг, но в памяти всплыло тихое жужжание в проводах, особенно в сырую погоду, от того, как вода соприкасается с током, тихое потрескивание, от которого тело у меня всегда покрывалось мурашками, особенно в темноте, когда видны искры.

Все четыре гостевых места у причала оказались не заняты, для туристов еще слишком рано, это летом здесь битком, а сейчас я могла выбрать любое, и я выбрала крайнее, пришвартовалась и с кормы, и с носа, на всякий случай со шпрингом — вестланнский ветер налетает стремительно, — вывернула рукоятку газа в сторону кормы и прислушалась, как двигатель неохотно запыхтел и стих. Я закрыла ведущий в салон люк и положила ключи в нагрудный карман куртки. Связка ключей внушительная, да еще и круглый брелок из пробки, поэтому ключи сползли вниз и на животе у меня образовалась выпуклость.

Автобусная остановка находилась там же, где и всегда, возле магазинчика, я села на скамейку и стала ждать — автобус ходит раз в час, так уж оно тут принято, все происходит редко, все надо заранее планировать, просто я об этом за столько лет успела забыть.

Наконец он подъехал. Кроме меня, там сидела компания подростков из старшей школы, выстроенной в начале восьмидесятых, новой, красивой, очередного излишества, которое деревня может себе позволить.

Они без умолку болтали про экзамены и тренировки. С гладкими лбами, мягкими щеками, такие возмутительно юные, лишенные отпечатков прожитых жизней.

Меня они и взглядом не удостоили, и я их прекрасно понимаю. Для них я — обычная стареющая женщина, довольно неухоженная, в поношенной куртке, с торчащими из-под вязаной шапки седыми прядями.

На них самих — новые, почти одинаковые шапки с одним и тем же логотипом спереди. Поспешно стянув с себя шапку, я положила ее на колени и принялась обрывать с нее катышки, так что вскоре катышков набралась целая пригоршня, но что толку — обдирать пришлось бы слишком много, к тому же теперь непонятно, куда их девать. В конце концов я разжала кулак и бросила катышки на пол. Невесомые, они заскользили к проходу, но подростки их не заметили, да и с чего бы — комок серого пуха.

Иногда я забываю, как выгляжу; когда живешь на яхте, постепенно это перестает тебя волновать, однако на суше, бросая на себя взгляд в зеркало, я вздрагиваю. Кто это вообще? — думаю я. Кто эта древняя тощая старуха?

Удивительно, странно, нет, это сюрреализм, да, вот оно, верное слово — сюрреализм, что я стала одной из них, одной из старух, хотя я все еще прежняя, та же я, какой всегда была, и в пятнадцать, и в тридцать пять, и в пятьдесят, постоянная, неизменная величина, такая, какой я вижу себя во сне, словно камень, словно тысячелетний лед. Я лишена возраста. Лишь когда я двигаюсь, он дает о себе знать, отзывается всей накопленной болью, колени ломит, шею сводит, бедро ноет.

Впрочем, подростки не думают, что я старая, они меня вообще не видят, так уж оно заведено: старух никто не видит, много лет прошло с тех пор, когда меня тоже замечали. Подростки смеются — молодо и задорно, обсуждают контрольную по истории, холодную войну, Берлинскую стену, но не сами темы, а полученные оценки, что лучше — пять с минусом или четыре. И никто из них ни словом не обмолвился про лед, про ледник, хотя здесь, дома, о нем каждому следовало бы говорить.

Здесь, дома… Неужто я и впрямь называю это место домом? В голове не укладывается, я же уехала отсюда сорок — нет, почти пятьдесят лет назад. Приезжала только на похороны, отбывала пять неизбежных дней после погребения — сперва маминого, потом папиного. За все эти годы я провела здесь десять дней. У меня тут двое братьев, единоутробных братьев, но с ними я почти не общаюсь. Они жили с мамой.

Я склонилась к окну и начала подмечать изменения. Домов стало больше, на склоне появился новый жилой комплекс из белых домиков с небольшими окошками, потом автобус проехал мимо бассейна. Крышу на здании поменяли, а на входе повесили большую синюю вывеску «Ringfjord Water Fun». На английском все смотрится лучше.

Автобус двинулся вверх, в гору, пара подростков вышли возле ближайших домов, но остальные остались, автобус полз по дороге, а дорога изменилась, сузилась, на ней появились выбоины, они начались практически сразу же после того, как мы въехали в соседний муниципалитет. Здесь вышли почти все школьники. Похоже, тут, в Эйдесдалене, новой школы так и не построили, да и бассейна тоже, и сама деревня — словно младший брат-неудачник.

Я вышла вместе с оставшимися школьниками и медленно прошла через центр. Деревня еще меньше, чем мне запомнилось, а магазин вообще закрылся. Если Рингфьорден вырос, то от Эйде осталось всего ничего… Но я приехала сюда не ради Эйде, оплакивать Эйдесдален я больше не могу, хватит, эта битва проиграна давно, много лет назад, сейчас я приехала ради ледника, ради Блофонны, и я зашагала по тропинке в горы.

Об этом писали даже столичные газеты, я снова и снова перечитывала статьи, не веря собственным глазам. Они вырубают ледниковый лед, чистый, белый норвежский лед, и продают его как эксклюзивный лед для выпивки, мини-айсберги в наполненных золотистой жидкостью бокалах, но заказчики не норвежцы, а те, кто согласен заплатить по-настоящему много. Лед будут экспортировать в страны Персидского залива, к нефтяным шейхам, а там продавать по цене золота, белого золота, богатейшим из богатых.

Пока я карабкалась в гору, начался снег — последняя судорога зимы, апрельский каприз. На дороге блестели лужицы замерзшей воды с хрусталиками льда по краям, я наступила на такую лужицу и услышала, как треснул лед, но былого чувства радости это не принесло.

Склон оказался крутой и длинный, длиннее, чем мне запомнилось, но, поднявшись, я наконец увидела ледник, любимую, дорогую мою Блофонну.

Все ледники тают, я знаю, но когда видишь это воочию, ощущение иное. Тяжело дыша, я остановилась. Лед по-прежнему лежал, но не там, где прежде. Когда я была маленькой, лед почти достигал обрыва, с которого вниз срывался водопад, а теперь отступил к долине, и между обрывом и синим языком ледника сейчас метров сто, а может, двести. Ледник двигался, словно пытаясь сбежать, спастись от людей.

Я поднималась наверх, продиралась через кусты, хотела дотронуться до него, пройтись по нему, снова почувствовать его.

Наконец я наступила на лед, каждый шаг откликается потрескиванием. Я двинулась дальше и увидела то место, где вырубали лед, раны в серо-белом леднике, увечья в его голубых внутренностях, там, откуда вырезали глыбы льда. Рядом стояли четыре больших белых мешка, готовых к погрузке. Я читала, что для вырубки используют пилы, причем несмазанные, чтобы не запачкать лед машинным маслом.

Мне пора бы перестать удивляться всему тому, что творят люди. Но увиденное ранит меня. И ведь Магнус одобрил это — сидел на совете директоров и, улыбаясь, одобрил, а может, даже и поаплодировал вдобавок.

Я подошла ближе, пришлось карабкаться, ледник вскрыли на самом склоне. Сняв варежку, я положила руку на ледник, чувствуя в нем жизнь. Ледник мой, большое, мирное животное, оно спит, но оно ранено и не в силах рычать, и каждую минуту, каждую секунду оно слабеет и приближается к смерти.

Я чересчур стара, чтобы плакать, чересчур стара, чтобы лить слезы, однако щеки у меня мокрые.

Наш ледник, Магнус. Наш ледник.

Неужели ты забыл, а может, даже не заметил, что в момент нашего с тобой знакомства в руках у нас был тающий лед с Блофонны?

Мне было семь, тебе восемь, помнишь? Был мой день рожденья, и мне подарили воду, замерзшую воду.

Вся жизнь — это вода, жизнь была водой, куда бы я ни повернулась, повсюду была вода, она падала с небес дождем или снегом, наполняла маленькие горные озера, льдом откладывалась на леднике, тысячей мелких ручейков устремлялась с гор, утекая в реку Брейо, блестела во фьорде, который к западу превращался в море. Весь мой мир был водой. Земля, горы, пастбища оставались крошечными островками в этом мире, а мир этот я называла Землей, но считала, что ее настоящее имя — Вода.

То лето было жарким, что этим местам несвойственно, и английские туристы, остановившиеся у нас в отеле, потели. Они сидели в большом саду, под фруктовыми деревьями, обмахивались старыми газетами и удивлялись, как на севере может быть так жарко.

Когда я проснулась, в кровати никого не было, мама с папой уже встали, я в тот день спала между ними, прокралась ночью к ним в спальню и улеглась между ними. Они спросили, не приснился ли мне кошмар, но я пришла к ним не поэтому.

— Я не хочу одна лежать, — сказала я, — хочу к вам.

Чего ж тут непонятного, сами-то они каждую ночь друг с дружкой спят, а меня то и дело спрашивают, почему я к ним пришла. Однако они упорно не понимали меня — когда я перебиралась к ним, непременно напоминали, что спать мне полагается в моей собственной кровати, причем всю ночь напролет, а не полночи, и я обещала, что так и сделаю, ведь они именно такого ответа и ожидали, вот только на следующую ночь я опять просыпалась и, чувствуя пустоту кровати, пустоту комнаты, прокрадывалась, хотя нет, маленькие дети красться не умеют, по крайней мере, я так точно не умела, просто шла, не боясь наделать шума, не боясь их разбудить, шла по холодному полу, заходила к ним в комнату и подходила к изножью кровати — так я могла забраться сразу в середку, не перелезая через их большие тела. Одеяло мне не требовалось — с обеих сторон меня грели родители.

Но как раз тем утром я лежала в одиночестве, родители уже встали, а у меня был день рожденья, поэтому вместе с ними вставать было нельзя. Я знала, что в такой день полагается лежать в кровати, это я запомнила с прошлого года, в день рожденья полагается тихо лежать и ждать, когда они придут, и нетерпение — я до сих пор помню, как нетерпение разливалось по рукам и ногам, такое сильное, почти невыносимое, что казалось, будто ну его вообще, этот день рожденья.

— Вы скоро? — робко спросила я.

Ответа не последовало.

— Эй?!

Я вдруг испугалась, что они вообще не вернутся, что они перепутали дни.

— МАМА! ПАПА!

Или забыли, что у меня день рожденья.

— МАМА! ПАПА! ВЫ ГДЕ?!

Но потом они вернулись с тортом и песней, встали по обе стороны кровати и запели — один низким голосом, а другая высоким, запели хором, и, переполненная впечатлениями, я натянула на голову одеяло. Мне захотелось подольше не вылезать из кровати, хотя в то же время тянуло выбраться из нее.

Допев, они подарили мне подарки, от мамы мне достались блестящий мячик и кукла с неестественно широкой улыбкой.

— Она страшная! — заявила я.

— Да нет, — возразил папа.

— А вот и да, — уперлась я.

— Я ее увидела в магазине и подумала, что она очень милая, и к тому же это самая большая кукла, какая у них была, — сказала мама.

— Зачем ей такую улыбку сделали? — спросила я.

— Ты бы лучше спасибо сказала, — сказал папа, — скажи маме спасибо.

— Спасибо, — повторила я, — за куклу. Страшную.

Я всегда говорила то, что думаю, все, что у меня на уме, и, даже если родители сердились, вела себя по-прежнему. Возможно, меня вообще было так просто не изменить.

Я помню ту куклу и остальные подарки, почти уверена, что все это подарили мне именно в тот день: две книги о цветах от папы, гербарий тоже от него, а от них обоих — глобус с подсветкой. Я поблагодарила их за подарки. Целую кучу. Не сомневалась, что никому из моих знакомых столько подарков не дарили, однако ни у кого из моих знакомых мама не владела целым отелем чуть ли не на сто номеров — ну ладно, на восемьдесят четыре, но мы всегда говорили «почти сто», да к тому же у нас имелось в нем собственное крыло, мы называли его просто крылом, и там было три гостиных, четыре спальни, кухня, да в придачу еще и комната для прислуги.

Мама получила все это в наследство от своего отца, который умер до моего рождения. Его портреты висели повсюду, и все, в том числе и я, называли его старым Хаугером. Его фамилию мама тоже унаследовала — Хаугер, совершенно неинтересную фамилию, и я не понимала, зачем они так ее берегут, а они берегли папину фамилию; ту, что он привез с собой из Осло, они не взяли, потому что, по словам мамы, «от такой фамилии, как Хаугер не избавишься, иначе и отель придется переименовывать». Отель назывался «Хаугер», и переименовать его было никак нельзя, потому что стены тут помнили историю, помнили все до года постройки, вырезанного на деревянной доске над входом: «1882».

Меня угощали тортом и утром, и позже, я так объелась, что сладость подступила к горлу, это ощущение тоже запомнилось: мне семь лет и торт давит изнутри. Но я продолжаю есть. В гости пришли родственники, они уселись в саду за длинный стол, вся мамина семья: бабушка, тетки, двое женатых дядьев, двоюродная сестра Биргит и трое двоюродных братьев.

Гости разговаривали и шумели, но я шумела больше других, тихо я не сидела, я уже тогда не умела сидеть тихо, ни тогда, ни после, а голос у меня был такой громкий, что, по словам папы, его на самом Галлхёпиггене слышат. Он говорил это с улыбкой — «слышат на самом Галлхёпиггене», самой высокой вершине в Норвегии, — и радовался оттого, что я так громко кричу. Говорил, что гордится мной, однако мама с ним не соглашалась, утверждая, будто голос мой до печенок пробирает.

Я так шумела, что не услышала, как к дому подъехал грузовик, и лишь когда мама позвала меня во двор, поняла: что-то затевается. Взяв меня за руку, она повела меня за собой, мы завернули за угол, а мама помахала гостям и пригласила их следовать за нами. Она смеялась мне, смеялась им, и было в ее смехе что-то необычное, она смеялась прямо как я, возбужденно и чересчур громко, и я тоже засмеялась просто потому, что так надо было.

Я обернулась, высматривая среди гостей папу, и увидела его позади всех остальных, одного, мне захотелось, чтобы это он вел меня, но мама тянула вперед.

А оказавшись за углом, я вздрогнула, не понимая, что передо мной. Двор был белым, он блестел и потрескивал, и я прищурилась.

— Это снег, — сказала мама, — снег. Смотри, Сигне, зима наступила!

— Снег? — не поняла я.

Она стояла рядом, и я поняла, что для мамы это почему-то важно, важен этот снег, который на самом деле лед, но почему именно, я не понимала, а сейчас и папа к ней подошел, вот только он не улыбался.

— Это что? — спросил он у мамы.

— Помнишь, — сказала мама мне, — ты хотела, чтобы день рожденья у тебя был зимой?

— Нет, — ответила я.

— Помнишь, у Биргит на день рожденья пошел снег, а ты заплакала? — продолжала мама. — И попросила себе на день рожденья снеговика, помнишь?

— Ты что, это все с горы привезла? — спросил папа маму, и голос его прозвучал как-то напряженно.

— Сёнстебё привез, он все равно лед повез в рыбоприемник, — ответила мама.

Я обернулась и увидела Сёнстебё, фермера из Эйдесдалена. Он стоял возле грузовичка, улыбался и словно бы ждал чего-то от меня, а позади стоял его сын, Магнус.

Это был ты, Магнус. Я и раньше знала, кто ты такой, потому что твой отец иногда привозил к нам в отель лед и тебя с собой брал, и тем не менее именно ту нашу встречу я считаю первой. Босой, с загорелыми грязными ногами, ты стоял и, как и все остальные, ждал чего-то, ждал меня. Ты смахивал на белку с круглыми коричневыми глазами, от которых ничто не ускользало. Тебе всего-то восемь лет было, но ты, похоже, понял, что происходит что-то важное, о чем не говорили, понял, что рядом есть тот, кому ты нужен или будешь нужен.

Вот какой ты был. Вот какой был он.

— То есть Сёнстебё два раза пришлось кататься? — тихо спросил папа. — И он дважды в горы поднимался?

Я надеялась, он обнимет маму, как иногда обнимал — обхватит ее рукой и прижмет к себе, — но папа не шелохнулся.

— У Сигне день рожденья, и она хотела себе такой подарок, — сказала мама.

— А Сёнстебё за работу что получит?

— Да ему только в радость. Он в восторг пришел, когда я ему рассказала.

— От твоих идей все в восторге.

Мама обернулась ко мне.

— Ну вот, Сигне, теперь и снеговика слепить можно. Ты что, не хочешь? А давайте все вместе слепим!

Снеговика мне лепить не хотелось, но я согласилась. На белых кочках, которые мама называла снегом, мои маленькие туфельки скользили, я поскальзывалась и едва не падала, но мама крепко держала меня.

Влага холодила подошвы, жесткие крупинки льда засыпались в обувь и таяли, тонкие гольфы промокли. Я нагнулась и, зачерпнув снега, попыталась слепить снежок, но снег рассыпался, словно сахарная пудра. Я подняла голову. Все смотрели на меня. Все гости смотрели. Магнус как будто окаменел, живыми остались лишь глаза, он переводил взгляд с меня на снег, Магнусу ни разу не дарили на день рожденья снег, такие подарки делают только дочерям владелиц отелей, и я жалела, что он это видит.

А вот мама улыбалась, улыбалась так же широко, как та кукла, самая большая во всем магазине, и я снова попыталась слепить снежный ком, мне надо было во что бы то ни стало слепить здоровенного снеговика, хотя у меня совершенно вылетело из головы, что я, оказывается, мечтала о дне рожденья зимой, что я говорила это маме и что плакала на дне рожденья Биргит. Но я, как выясняется, плакала, и теперь папа рассердился на маму, а мама дарит мне только подарки, о которых я и не подозревала, что они мне нужны. Возможно, я когда-то у нее и куклу попросила, просто забыла. Это я виновата, во всем виновата я: в том, что стою посреди двора, в том, что ноги заледенели, а с пальцев капает ледяная вода, в том, что все смотрят на меня как-то странно, что двор покрывается жидкой грязью, становится мокрым и отвратительным, что папа смотрит на маму взглядом, которого я не понимаю, и что он сунул руки в задние карманы брюк, отчего ссутулился еще сильнее, и что Магнус тоже тут. Всем своим колотящимся семилетним сердцем я жаждала, чтобы он не смотрел на меня так.

И поэтому я соврала, соврала впервые в жизни, некоторые дети умеют лгать, они даже не задумываются, им ничего не стоит заявить, что никакого печенья они не ели или что где-то потеряли дневник, но я была другая. Природа не одарила меня богатым воображением, выдумщицей я не была — возможно, потому и лгать не умела. Прежде я еще не попадала в ситуацию, когда мне надо было бы соврать, что подобное вообще возможно, мне вообще в голову не приходило, я не догадывалась, что ложью можно что-то исправить, намного проще было сказать, как оно есть.

Однако сейчас я соврала, ложь сама собой появилась, ведь это я во всем виновата, во всем, так я думала, стоя посреди двора, с ледяными ногами в мокрых гольфах и сладостью, подкатывающей к горлу. Надо, чтобы папа перестал так смотреть на маму, и поэтому я соврала, надо, чтобы он вытащил руки из карманов и обнял маму.

Я придумала эту ложь, она придумалась за миг, и я озвучила ее — тихо, в надежде, что голос мой звучит естественно:

— Да, мама. Помню. Я хотела день рожденья зимой. Я вспомнила.

И чтобы вранье получилось правдоподобным, я набрала пригоршни смахивающего на грязную сахарную пудру снега и протянула его маме и папе.

— Спасибо. Спасибо за лед.

Ну вот, думала я, теперь все будет хорошо. Но ничего не произошло, кто-то из гостей тихо кашлянул, двоюродная сестра потянула тетю за юбку и посмотрела снизу вверх, но взрослые смотрели на меня, будто бы ожидая еще чего-то.

Вот тут он и подбежал ко мне, Магнус, отошел от грузовичка и побежал ко мне, быстро переступая ногами по земле.

— Давай помогу, — сказал он.

Он наклонился — его мальчишеский затылок был загорелым и коротко стриженым — и, зачерпнув льда, слепил ком, намного лучше, чем у меня.

Магнус стоял на холодном льду босой, но ему, похоже, было все равно, потому что мы с ним принялись лепить из умирающего, тающего снега снеговика и я больше не обращала внимания на всех тех, кто стоял и смотрел на меня.

— Нам нос нужен, — сказал он.

— Морковка, — поправила я.

— Ну да, нос.

— Но это же морковка, — сказала я.

И он засмеялся.

Давид

Тембо, Бордо, Франция, 2041 год

Воздух на дороге перед нами дрожал от жары. Жара колыхалась, похожая на воду, но когда мы въезжали в волну зноя, воздух дрожать переставал.

Лагеря было по-прежнему не видно.

Над нами синело небо. Ни единого облачка. Синее, вечно синее. Я уже ненавидел этот цвет.

Лу спала, примостившись у меня на руке, покачиваясь, когда грузовик подскакивал на выбоинах в асфальте. За дорогами давно никто не следил. Дома, мимо которых мы проезжали, были заброшены, а поля — сухие и выжженные солнцем.

Я повернулся к Лу и понюхал ее макушку. От мягких детских волос пахло гарью. Кисловатый запах пожара въелся и в нашу одежду, хотя из Аржелеса мы уехали много дней назад. Когда наша семья сократилась вполовину.

Двадцать два дня — нет, двадцать четыре. Прошло уже двадцать четыре дня.

Я сбился со счета. Может, хотел сбиться. Двадцать четыре дня назад мы бежали из Аржелеса. Я и Лу у меня на руках. Она плакала, а я бежал, пока звуки пожара не стихли. Пока от дыма не осталась далекая дымка. Лишь тогда мы остановились, повернулись к городу и…

Хватит, Давид. Стоп. Мы скоро их найдем. Они здесь. Анна и Огюст здесь, в лагере. Потому что Анна как раз сюда и собиралась ехать. Она давно про этот лагерь говорила. Здесь хорошие условия. Есть еда и солнечные панели, а значит, и электричество есть. И, главное, вода. Чистая, холодная вода из крана.

И из этого лагеря можно отправиться дальше, на север.

Водитель затормозил. Съехал на обочину и затормозил.

Лу проснулась.

— Вон он. — Водитель показал вперед.

Прямо перед нами зеленела брезентовая ограда.

Анна. Огюст.

Водитель дождался, когда мы выйдем, пробормотал: «Удачи», — и машина скрылась в клубах пыли.

Воздух накрыл нас горячей простыней. Лу заморгала и схватила меня за руку.

Огненный шар в небе высасывал из меня последние капли воды. Асфальт горел, такой горячий, что, похоже, вот-вот расплавится.

Телефон у меня разбился. Наручные часы я сменял на что-то. Сколько времени, не знал. Впрочем, брезентовая ограда отбрасывала совсем короткую тень, поэтому сейчас было часа три, не больше.

Я быстро зашагал к лагерю. Совсем скоро мы их найдем. Они наверняка нас опередили.

Мы подошли к входу, где за столом сидели двое охранников в камуфляже.

Невидящим взглядом они посмотрели на нас.

— Документы, — сказал один.

— Я ищу кое-кого, — сказал я.

— Сначала документы, — перебил меня охранник.

— Но…

— Так вы проходите или как?

Я положил перед ним наши паспорта, а паспорта Анны и Огюста оставил в сумке. Охраннику вовсе не обязательно знать, что у нас еще и их паспорта. Иначе вопросов не оберешься.

Он быстро пролистал страницы и остановился на развороте с фотографией. Сам я вздрагивал каждый раз, увидев ее. Тип на снимке — разве это я? Такие пухлые щеки, почти толстые. Может, фотоаппарат был так настроен?

Нет, это я прежде был такой. Пухлый — не толстый, а просто холеный.

Или, может, обычный. Возможно, прежде мы все так выглядели.

Он взял паспорт Лу. Ее паспорт был новее, но Лу так быстро растет. Ребенок на фотографии мог быть кем угодно. Снимок сделали, когда Лу было три года. И она улыбалась. А сейчас посерьезнела.

Сегодня утром я заплел ей косички. Заплетаю я хорошо. Расчесал волосы, разделил их на две равные части и сделал ровный пробор посредине. Потом заплел две тугие косички. Возможно, благодаря ее косичкам водитель над нами и сжалился. Сейчас я надеялся, что они не обратят внимания на то, какая она чумазая и худая. И на то, какая она серьезная и как редко улыбается, девочка моя. Прежде она все время прыгала и бегала, попрыгунья моя. Но сейчас косички безжизненно висели на спине.

Охранник по-прежнему смотрел на меня. Наверное, сравнивал с фотографией в паспорте.

— Это пятилетней давности снимок, — сказал я, — мне всего-то двадцать было.

— У вас еще что-то есть? Какие-нибудь другие документы, по которым вы — это вы?

Я покачал головой:

— Только паспорт взял.

Он еще раз взглянул на фотографию, словно надеялся получить ответ, после чего взял степлер и две светло-зеленые бумажки. Привычным движением прикрепил бумажки к свободным страничкам паспорта:

— Заполните вот это, — он протянул мне их.

— Где?

— Вот тут. Данные впишите.

— Я в том смысле, что… Где заполнить? У вас стол есть?

— Нет.

Я взял паспорта. Охранник оставил мой открытым на странице с зеленой бумажкой.

— А ручка есть у вас?

Я попытался изобразить улыбку, но охранник лишь огорченно покачал головой, не глядя мне в глаза.

— Моя куда-то подевалась, — добавил я.

Я солгал. Никуда она не девалась, просто стержень исписался. По пути сюда Лу на второй день принялась плакать и проплакала весь вечер. Закрыла лицо руками и всхлипывала. И я разрешил ей порисовать. Лу проводила тоненькие синие черточки на оборотной стороне старого конверта, который мы нашли по дороге. Она рисовала девочек в платьях, наполняла их юбочки цветом. И с такой силой налегала на стержень, что бумага рвалась.

Охранник порылся в стоявшей на земле коробке и вытащил потрескавшуюся синюю ручку.

— Потом вернете.

Бланки мне пришлось заполнять стоя. Положить паспорт было не на что. От этого буквы расползались и выглядели странновато. Я торопился. Рука дрожала. Профессия. Последнее место работы. Откуда мы следуем. Куда. Так куда же мы следуем?

«Страны, где есть вода, Давид, — твердила мне Анна, — вот куда нам надо». Чем суше становилась наша собственная страна, тем чаще Анна вспоминала о странах на севере, где дождь выпадал не только изредка в холодное время года, но также весной и летом. Где продолжительных засух не существовало. Где дела скорее обстоят наоборот, а дождь досаждает, потому что идет рука об руку с бурей. Где реки выходят из берегов, плотины рушатся, внезапно и бесповоротно.

«Почему они вообще плачут? — недоумевала Анна. — Вся вода в мире — их!»

У нас же только соленое море, уровень которого повышается. И еще у нас засуха. Это у нас вместо наводнения. Непрекращающаяся засуха. Сперва ее называли двухлетней, потом трехлетней, потом четырехлетней. Сейчас шел пятый год. Лето стало бесконечным.

Люди начали покидать Аржелес в прошлом году, осенью, но сами мы держались. У меня была работа, и бросить ее я не мог. Покинуть старую серую опреснительную станцию, превращающую морскую воду в пресную, я не мог.

Но электричество все чаще давало сбои, из магазинов исчезли продукты, город пустел и затихал. И делался жарче. Потому что чем сильнее иссушалась земля, тем жарче становился воздух. Раньше солнце тратило силы на то, чтобы выпаривать воду. Сейчас, когда влаги в земле больше не осталось, солнце принялось за нас.

Каждый день Анна говорила, что надо уехать. Сперва просто на север, пока подобное еще было возможно, пока границы еще не закрыли.

Затем она заговорила о лагерях. Памье. Жимон. Кастр. Этот, возле Тембо, был последним.

Анна говорила, а температура воздуха повышалась. Через наш город проходили беженцы с юга, задерживались на несколько дней, потом шли дальше. Но мы оставались.

Я замер с ручкой в руке. Куда же мы следуем?

В одиночку я на этот вопрос ответить не мог. Сперва надо найти Анну и Огюста.

Мужчина позади нас в очереди задел меня, но, похоже, и сам этого не заметил. Он был тщедушным и щуплым, собственная кожа словно сделалась ему велика. Одна рука была перемотана грязным бинтом.

Охранник быстро прикрепил зеленый бланк к его паспорту, и мужчина, ничего больше не говоря, отошел заполнять его. Ручку он уже приготовил.

Опять подошла моя очередь. Я протянул охраннику наши паспорта и бланки. С десятью пунктами, где говорилось все обо мне и Лу.

Охранник показал на нижнюю строчку.

— А вот здесь?

— Мы еще не определились. Мне сперва с женой поговорить надо.

— И где она?

— Мы должны были с ней тут встретиться.

— Должны были?

— Должны. Мы договорились, что встретимся тут.

— Нас просят, чтобы прибывающие все пункты заполняли.

— Мне надо сначала с женой поговорить. Я ее разыскиваю. Я же сказал.

— Тогда я напишу «Англия».

Англия, между югом и севером, по-прежнему пригодная для жизни.

— Но мы, возможно, не в Англию поедем…

Анне Англия не нравится. Ни еда, ни язык.

— Вам хоть что-то надо указать, — сказал охранник.

— То есть это ни к чему не обязывает?

Он хохотнул.

— Если вам и впрямь повезет и вы получите разрешение на переезд, то поедете туда, куда отправят.

Охранник склонился над бланком и быстро написал: «Великобритания».

Он вернул мне паспорт.

— С вами все. Ночью выходить не полагается, а днем можете свободно перемещаться и по территории лагеря, и за ее пределами.

— Хорошо, — кивнул я.

Я снова попробовал улыбнуться. Мне хотелось, чтобы он тоже мне улыбнулся. Мне не помешало бы увидеть улыбку.

— Ваше место будет в ангаре номер четыре, — сказал он.

— А где мне про жену узнать? И про сына? Он совсем кроха. Его Огюст зовут.

Охранник поднял голову. Он наконец-то посмотрел на меня.

— В Красном Кресте, — ответил он, — как войдете, сразу увидите.

Я хотел обнять его, но вместо этого пробормотал:

— Спасибо.

— Следующий, пожалуйста, — сказал он.

Мы быстро прошли через ворота. Я тянул за собой Лу. Едва мы оказались внутри, как я услышал знакомый звук. Цикады. Они сидели на дереве над нами и потирали крылышки. Воды не было, а они все равно не сдавались, гребаные неутомимые труженики. Возможно, так оно и правильно. Я старался дышать спокойно.

Лагерь представлял собой огромные старые складские секции, установленные на ровном клочке земли. Тень здесь отбрасывали большие деревья. На них по-прежнему были листья — похоже, корни уходили глубоко в землю. Судя по табличке на стене, здесь когда-то располагалась фабрика по производству навесов.

«Защита от солнца в любых условиях» — гласила табличка. Наверняка прибыльное дельце было.

Мы прошли дальше в лагерь. Между зданиями были разбиты военные палатки и поставлены бараки. Они выстроились ровными рядами, и у каждого на крыше имелась солнечная панель. Нигде ни соринки. Там и сям сидели люди. На солнышке грелись. Все выглядели опрятно, никого в рваной одежде.

Анна права. Место хорошее.

— Вон, — я показал на флаг, развевающийся над бараком чуть поодаль.

— А чьей это страны? — спросила Лу.

— Не страны. Это Красный Крест, — ответил я, — они знают, где мама с Огюстом.

— Честно? — спросила Лу.

— Да.

Своей вялой липкой ручонкой Лу сжала мне руку. Анна вечно нудит, что Лу надо почаще руки мыть. Только за стол сесть соберемся — опять двадцать пять. Мой руки, на них бактерии. Жаль, она сейчас Лу не видит.

Мы завернули за угол, и Лу резко остановилась.

— Очередь, — тихо проговорила она.

Дьявол.

— Ну, нам не привыкать, — утешил я ее делано радостным тоном.

В последние годы все было по карточкам. Мы стояли в очереди, чтобы купить литр молока. Кусок мяса. Пакет яблок, да и любых других фруктов тоже. Самые длинные очереди выстраивались за фруктами и овощами. Пчел и других насекомых стало так мало. Они исчезали постепенно, но с наступлением засухи исчезновение ускорилось. Ни насекомых, ни фруктов. Мне так недоставало помидоров. Дынь. Груш и слив. Вонзить зубы в сочную сливу. Холодную, из холодильника…

Лу не помнит жизни без очередей. И она придумала сидеть в очереди, а не стоять. В первый раз она села просто от усталости. Ныла. Готова была расплакаться. Но когда я сел возле нее и сказал, что у нас пикник, Лу рассмеялась.

Теперь мы привыкли сидеть в очереди. Очередь — наша детская площадка. Место для прогулок. Наша школа. Наша столовая. Последнее — особенно.

Лу обожает представлять, будто мы едим.

Я отдал Лу печенье, последнее у меня в рюкзаке. Она откусила и улыбнулась.

— Тут внутри как бы желтый крем. — Она показала мне черствое печенье.

Мы сыграли в закуску, главное блюдо, десерт и сыр. На несколько секунд я забылся и думал лишь про игру.

Но по большей части я высматривал Анну. Ждал. Она может объявиться в любой момент. А на руках у нее будет Огюст. И он улыбнется во весь свой четырехзубый рот. Анна протянет мне малыша, я возьму его, она обнимет меня, Лу тоже обхватит нас всех руками. И мы вчетвером замрем в объятии.

Тут дверь в барак открылась, и пришла наша очередь.

Чистый пол — вот что мне сразу бросилось в глаза. Твердый деревянный пол, и ни пылинки. Протянутые по полу провода. Здесь было прохладнее, чем снаружи. На стене громко жужжал вентилятор.

Женщина, наполовину скрытая монитором, улыбнулась и предложила нам присесть.

— Будьте добры, присаживайтесь. — Она показала на два стула перед столом.

Я объяснил, зачем мы пришли, что мы разыскиваем родных, которых потеряли, когда отправились в путь, но с которыми договорились встретиться здесь.

Женщина принялась печатать. Спросила, как зовут Анну с Огюстом и сколько им лет, а еще — как они выглядят.

— Как они выглядят? У них есть особые приметы?

— Хм… Нет… У Анны каштановые волосы. И она довольно невысокая. — Я осекся. Вдруг женщина решит, будто я считаю, что Анна некрасивая? — В том смысле, что… невысокая, но не очень. Где-то метр шестьдесят. И красивая, — быстро добавил я.

Женщина улыбнулась.

— Волосы у нее каштановые, а летом светлеют. И глаза карие.

— А ребенок?

— Он… обычный младенец. У него четыре зуба, волос мало. Хотя сейчас, может, уже больше. Он последние несколько дней капризничал. Наверное, зубы резались.

Что еще сказать? Что у него мягкий животик, в который мне нравится утыкаться? Что смех у него громкий и веселый? Что когда он проголодается, то вопит как иерихонская труба?

— Когда вы в последний раз их видели? — спросила женщина.

— Когда мы уехали оттуда, — ответил я, — в тот день, когда мы уехали из Аржелеса, пятнадцатого июля.

— Время суток?

— В середине дня. Примерно в обед.

Лу больше не смотрела на меня. Она поджала ноги и положила голову на колени.

— Что же произошло? — спросила женщина.

— Что произошло? — повторил я.

— Да.

Мне вдруг не понравилось, что она спросила об этом.

— То же, что и с остальными, — сказал я, — нам пришлось бежать оттуда. Мы покинули город одними из последних. И потеряли друг дружку.

— И это все?

— Да.

— И с тех пор вы про вашу жену ничего не слышали?

— Да откуда же? Связи нет. Телефон не работает. Но я пытаюсь ее разыскать. Иначе не сидел бы тут!

Я выдохнул. Нет, надо успокоиться, срываться нельзя. Надо сохранять спокойствие. Показать, что я человек достойный.

Вдобавок женщина показалась мне приятной. Лет пятидесяти, с узким лицом. Она выглядела уставшей — весь день трудится во благо других, вот такая у нее была усталость.

— Мы договорились, — я старался говорить отчетливо и спокойно, — мы договорились поехать сюда. Мы так решили.

Она снова повернулась к монитору. Набрала на клавиатуре еще что-то.

— К сожалению, в моей базе я их не нахожу, — медленно проговорила она, — здесь их нет. И не было.

Я посмотрел на Лу. Все ли она поняла? Наверное, нет. Она сидела, уткнувшись головой в коленки, так что лица ее я не видел.

— А вы могли бы еще раз проверить? — попросил я женщину.

— В этом никакого смысла нет, — ровным голосом сказала она.

— Есть, — настаивал я.

— Давид, послушайте…

— Как вас зовут? — спросил я.

— Жанетта…

— Так вот, Жанетта. У вас тоже наверняка есть семья. Представьте, если бы дело ваших касалось.

— Моих?

— Ваших родных. Самых близких родственников.

— Я тоже потеряла родных, — сказала она.

Она тоже потеряла родных.

Ну разумеется. Она тоже кого-то разыскивает, того, кого, возможно, больше не увидит. Мы все в одинаковом положении.

— Простите, — извинился я, — просто у вас есть доступ к базам. — Я показал на компьютер. — Вы ведь этим и занимаетесь, верно? Ищете людей?

Ищете людей. Звучит по-детски. Я для нее и есть ребенок. Ребенок, который сам притащил сюда ребенка. Я выпрямился. Погладил Лу по голове вымученным отеческим жестом.

— Нам надо найти Анну. Это ее мать, — сказал я и торопливо добавил: — И ее брата. — Пусть не думает, что я забыл про Огюста.

— Сожалею, но вы расстались двадцать четыре дня назад, — ответила она, — за это время что угодно произойти могло.

— Двадцать четыре дня — это не так долго, — возразил я.

— Возможно, они попали в другой лагерь. — В ее голосе сквозила жалость.

— Да, — быстро согласился я, — наверняка так оно и есть.

— Я могу объявить их в розыск, — сказала Жанетта и снова улыбнулась.

Она и впрямь старалась обойтись с нами по-доброму. Я тоже ответил ей вежливо — мол, спасибо, вы очень добры. Мне хотелось показать, что я тоже так умею. Сидел я, плотно прижимая руки к туловищу, пряча от нее круги пота в подмышках. Я снова посмотрел на Лу.

И снова не увидел ее лица. Она сидела так же неподвижно, как и я, уткнувшись в коленки.

После такого сидения на лбу у нее остаются отметины от ткани — клетчатые вмятины на гладкой коже.

Когда мы ушли оттуда, я не стал брать ее за руку. Мне хотелось бежать. Кричать. Но я заставил себя идти спокойно.

Цикады. Они не сдаются. Они всё выносят.

Я цикада.

Сигне

Мне надо было кое-что наладить. На лодке вечно есть чем заняться — смазать, уложить тросы, подклеить, почистить, прикрепить; когда у тебя есть лодка, дела найдутся всегда. К тому же мне надо зайти в отель — навестить братьев. С тех пор как они взяли отель в свои руки, я их почти не видела, а надо бы. Но вместо этого я сижу в салоне и пью чай, не в силах пальцем пошевелить. Я уже целые сутки провела в Рингфьордене, дома, и теперь просто сижу и прислушиваюсь.