Смеющийся красный E-Book

Игорь Наровский

• Herausgeber: Freedom Letters
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 114

Veröffentlichungsjahr: 2024

Beschreibung

Профессия доктора-клоуна существует на стыке клоунады и терапии. Доктор-клоун может внести лёгкость в самую безнадёжную ситуацию и научить человека заново улыбаться. С начала полномасштабной войны в Украине клоун Робин работает в центрах для беженцев и переселенцев, в больницах и бомбоубежищах. Он стремится помочь людям найти силы жить, несмотря на весь ужас происходящего. Эта книга — документальное свидетельство победы игры над страхом и болью утраты.

Leseprobe

№ 105

Игорь Наровский

Смеющийсякрасный

Freedom LettersРига2024

Я попытался пролить немного света на тень человека, пораженного своей болью.

Марсель Марсо

ОРФЕЙ

Пришлось ему вернуться на землю и жить.

Орфей и Эвридика («Мифы Древней Греции»)

КРУГ ТРЕТИЙ

1

Автоматические стеклянные двери в Круг Третий растворялись в 8:00 и снова возникали только по окончании рабочего дня. Поток людей через них не прерывался. С раннего утра тени выстраивались в чёрную супрематическую линию и, оторванные от пространства заснеженной площади, безмолвно стояли в очереди к распахнутой двери, за которой они могли вернуть себе имя и место — если не в жизни, то хотя бы на бумаге.

Ад начинался с югендстиля. Посольство Нового Мирового Зла скрытой насмешкой присутствовало на одной площади с центром беженцев. Ад любовался на порождённый им хаос.

Над онемевшей очередью, словно пробив головой тёмную тучу курток, возвышался огромный человек. Он стоял позади щуплой женщины в сером. Его тяжёлые, безжизненные руки были взвалены на её плечи, как два мёртвых тела. Тень великана, выбитая холодным солнцем, падая, придавливала снег. Даже его тень была тяжелее камня.

Боясь быть вбитым по шею в гранитную площадь, я преувеличенно высоко, словно перешагивая из одной грани мира в другую, вскинул ногу и большим чаплинским ботинком шагнул в очередь.

— Я где-то уже встречал ваши руки, — обратился я к великану. — Вы позволите? — Я тронул фалангу его указательного пальца. — Точно! На «Сотворении Адама».

Плечи женщины передёрнулись неслышным, внутренним хохотком. Великан, не поворачивая ко мне головы, перекатил на меня свои тяжёлые глаза-валуны, осмотрел с головы до ног и вновь уставился на далёкие двери. Его нисколько не удивило присутствие в Круге Третьем клоуна.

Чувство беспомощности и поражения. Уйти?

Казалось, все кругом только и делают, что смотрят. Будто площадь превратилась в глаза. Опасаясь поверить в это, я старался не оглядываться. Терять было нечего. Я встрепенулся, как краснопёрая зарянка и стал порхать, щебетать вокруг великана, стараясь отозваться в нём хотя бы собственным эхом. Однако все мои усилия глушились в его душе, словно эхо в комнате, обитой звукоизоляцией. Я скользнул великану за спину и взялся за безмолвные плечи. Это были плечи не человека, но атланта. Тяжёлые, жёсткие, замершие. Он скинул мои руки — неподвижностью, ужасной тишиной собственного отсутствия. Он был недосягаем для внешнего мира.

Я заметил в его правой руке прозрачную канцелярскую папку с документами.

— Этот Посейдон, — кивнул я на паспорт с золотым тре­зуб­цем, — прошёл через колоссальные испытания. Он имеет право расслабиться. — И, утратив всякий инстинкт самосохранения, я взял в руки шершавую ладонь великана и сжал ею синюю спинку паспорта.

Великан гыгыкнул, повернулся ко мне и, будто атлант, обнаруживший за спиной колонну, нелепо улыбнулся. Его улыбка была как ветхозаветное явление: мне улыбнулся камень.

2

«Миллион беженцев», «два миллиона», «четыре», «восемь». В таком порядке чисел невозможно сбиться со счёта, потому что невозможно сбиться, округляя сотни до сотен тысяч. Время, когда над человеком возобладало число.

«Третий», «восьмой», «семнадцатый» — звучали номера талонов с разных концов холодного холла. Женщины хватали детей за руку и протискивались через толпу на голос. Здесь «третий», «восьмой» и «семнадцатый» обретали имя и статус — статус беженца. Как будто только зафиксированный на бумаге ад давал возможность устроить детей в школу, получить социальное пособие и бесплатный проезд в городском транспорте.

Детям в Кругу Третьем были отведены игровая комната и кинозал. Оба пространства пустовали — матери старались не разлучаться с детьми.

Одетый в красный пиджак я стоял посреди беломраморного зала с колоннами. Тесный, не по размеру, бархат пиджака стягивал лопатки, выпирая вперёд грудь в воздушном жабо. Ко мне были прикованы взгляды теней. Они словно выглядывали из тёмных комнат, чтобы посмотреть на севшую на подоконник птицу. Я оказался пойман в клетку их ожиданий: «ну, весели нас». Я медлил. И с каждой секундой моего промедления решётки этой клетки гнулись и расползались в стороны, открывая фантазии возможность выпорхнуть на свободу. Уязвимость разгибала металлические прутья. Люди забывали, чего ждут. Это давало нам возможность встретиться. Они просто смотрели на клоуна, и уже никто не знал, что должно произойти. Это новое качество незнания: многообещающая неизвестность рождала в людях смех. Смех узнавания себя в другом — «я также растерян», смех преодоления себя через другого — «я справляюсь». Клоун стал живым зеркалом для парализованной души.

Я облетел несколько кругов под белоснежными сводами: здесь встал в очередь, ожидая несуществующего номерка; тут взбил похожую на подушку куртку и уснул на плече женщины; там защебетал под музыку из наушников, за что получил от девушки-подростка значок “Weekend is coming”. Я кружил среди теней, высматривая тех, кто особенно нуждался в маленькой красногрудой птичке на подоконнике.

Тени мужчины, его матери, его жены и сына стояли возле высокой мраморной колонны — молча, лицом друг к другу, образовывая сомкнутый круг. Именно это странное, поглощающее молчание бросилось мне в глаза.

Бывают люди-невидимки. Они могут жить с тобой в одном подъезде, ходить с тобой в один офис, даже ехать в одном лифте, но ты не обращаешь на них внимания и никогда не узнаешь их имён. Что-то внутри их надломлено — что-то, что делает их полупрозрачными, неосязаемыми для внешнего мира. Внимание клоуна натренировано замечать таких людей. Видеть их — такой же навык, как слышать в словах человека о чём он умалчивает.

Я постучался в их круг. Тени расступились, и я вошёл, стал его частью. Молчание — стежок за стежком — намертво сшило рот. В кругу отчаянно не хватало места, хотелось глубоко вдохнуть, но я не мог: грудь сдавило отсутствие пространства. Взяв стоящих рядом женщин за руки, я шагнул назад. Между нами образовалась пустота, которая тут же заполнилась светом. Это неожиданное изменение отразилось и в нас. Женщина слабо улыбнулась.

— Герр Штраус, — представил я плюшевого страуса. Как сделал бы карточный шут, если бы задумал какую-нибудь комбинацию.

Вы всегда найдёте у карточного шута аксессуар: палочку, на которую насажена его же голова. Наследуя шуту, клоун играет любую отведённую ему роль, кроме своей собственной. На этот случай он носит копию себя на палочке. Герр Штраус был такой копией: я играл им себя самого, когда больше ничего не оставалось. Бог знает, чего я избежал его милостью. Герр Штраус был во всех отношениях потрёпанной игрушкой: нога его была перебинтована, шея надорвана — из неё торчал клок синтепона, — в животе пищало инородное тело, а под выпученными глазами чернели следы бесчисленных остановок сердца — детям в больнице не раз приходилось спасать его птичью душу. Ко всему прочему из-за длины и хрупкости шеи его голова постоянно валилась на бок. Но если изловчиться и балансировать ею, что с годами я освоил мастерски, Герр Штраус мог довольно долго держать клюв по ветру.

Представив Штрауса, я слегка наклонил его корпус, и игрушка упала в обморок.

— Он просто не выспался, — оправдывался я, тряся Герр Штрауса. — Вставайте, Герр! Что ж вы меня позорите на людях! Ладно, чиж с ним. Вы-то как? — обратился я к семье.

Но, видимо, не было такого языка, на котором они могли бы ответить. Не оставалось иного выхода, кроме как этот язык изобрести. Я предложил использовать положение головы Герр Штрауса как шкалу, где положение на двенадцать часов означало «абсолютное счастье», на шесть часов — «подавленность», на девять часов — «нечто среднее». Все утвердительно кивнули, когда голова Герра безжизненно повисла на «шесть».

Есть признак того, что ты теряешь свой клоунский образ: твои руки становятся мёртвыми. Заметив это у себя, я вскинул локти и захлопал красными рукавами. Впустую. Шесть, пробившие на часах, медленно поглощали меня, словно я стоял на краю осыпающейся песчаной воронки. Она затягивала меня внутрь, к центру, от которого нельзя было оттолкнуться — у воронки не существует дна. Чтобы вернуть себе клоуна — именно в нём мне виделся аварийный указатель с фигуркой бегущего человечка — нужно было сделать что-то выходящее за рамки, что-то алогичное, вывернутое наизнанку. Мне не оставалось ничего, кроме как вывернуть наизнанку собственное желание бежать. Я прильнул к руке мужчины. Она оказалась выходом. Воронка схлопнулась в точку и исчезла, как изображение на гаснущем кинескопе телевизора. Я снова стоял на твёрдой почве. Опомнившись, мужчина неловко погладил меня по голове, будто стряхивая с неё тяжёлый песок.

— Ух, — выдохнул я. — Вы меня спасли.

Мужчина улыбнулся.

— А что с Герр Штраусом? — вспомнил я про игрушку. — Его бы не мешало немного взбодрить. Чтобы стал, наконец, достойным прямостоящим господином. Может зёрнышко стресса? Но где его взять?.. Хм… Может, у вас есть чем поживиться? Лишняя щепотка.— Этого добра у нас достаточно, — усмехнулась пожилая женщина, и два обручальных кольца на её груди звякнули друг о друга.— И у вас? — обратился я к остальным.

Кивок.

— Да мы богаты! — вскрикнул я чуть ли не фальцетом. — Добро, стресс у нас есть. Как же нам его передать Герр Штраусу? Давайте найдём какой-нибудь способ, — и, установив шею страуса на двенадцать часов, я приготовился отпустить руку, предоставив им самим найти способ, как удержать её в «абсолютном счастье».

После неловкой паузы, серии подмигиваний и подбадриваний с моей стороны, нащупав голос, семья обрушилась на Герр Штрауса с криком, сопровождая его жестами «удушу», «в пыль сотру».

Мысли «что я делаю, я же взрослый человек», «дома война, а я стою ору на плюшевого страуса» кляпом затыкали им рты, но тут же выплёвывались смехом. И пока их ярость продолжалась, Герр Штраус витал в «абсолютном счастье». Но стоило им остановиться, чтобы перевести дыхание или задуматься, как голова Герра безжизненно валилась на бок. Видя это, тени преодолевали себя снова — ими овладел азарт. Похоже, ради игрушки они были готовы на большее, чем ради себя самих. Их бледные лица оттаивали. Словно наступала оттепель: лёд ещё не сошёл, но уже не сковывал. Но главное уже случилось: они снова чувствовали. Люди проступали из теней, ибо тенью человека делает не ужас и боль, но неспособность их переживать.

3

В Круге Третьем мир был похож на костюм Арлекина. Скроенный из множества лоскутов, он лез нитками, рвался на части, расползался, как будто в него поместился кто-то несуразно огромный. Мир распадался на противоположности. Одни видели в нём первозданный хаос, другие же были захвачены маниакальным порядком. Эти тонули в смятении окружающего, те — в смятении внутреннего. Одни не слышали себя, другие не видели ничего вокруг. Клоун здесь был тем самым Арлекином, что сидит на разбитом крыльце и сшивает расползающиеся лоскуты мира воедино.

В дальнем углу холла бегали лёгкие, как кружево, тени девочек. Не бегали — убегали. Без оглядки, без возможности остановиться. Догоняющее их колотило в барабанные перепонки, как собственное сердце.

Если люди у высокой колонны переживали ад через замирание и оледенение, то ад этих девочек, напротив, представлял игру, которая никогда не заканчивается. Травма — это не амплитуда колебания, а скорее её отсутствие: она как маятник, зависший на одном из полюсов.

Встречаясь с пятью девочками, этими пятью ветрами, вещи мгновенно вылетали из карманов и разносились по холлу. Девочки носились вокруг меня, прыгали, норовили схватить за нос, дёргали за брючину и подтяжки. Я был глазом этой бури, неподвижным пространством в самом её центре. Мой рост оберегал меня: я был вдвое выше самой старшей из них, девятилетней. Я давал им время. Время, чтобы устать. Остановить их — всё равно что пытаться остановить бурю ветряной мельницей. Когда они выбились из сил, я наклонился к ним и шёпотом, словно собираясь открыть им великую тайну, заговорил:

— Подойдите ближе. Ещё ближе.

Девочки обступили меня — ради тайны. Среди них одна показалась мне особенно заведённой. Её пятки были подброшены в небо невидимым каблучком — тревоги. Она с трудом могла устоять на месте.

Я положил руку ей на спину.

— Что там? — спросил я.— Где? — удивилась.— Под рукой. Там как будто что-то бьётся. Чувствуешь?

Вопросом я старался увести её внимание внутрь, к ощущениям. Воспоминание о внутреннем мире могло помочь ей замедлиться.

— Ничего не чувствую, — ответила она и, освободившись от моей руки, стала бегать вокруг нас.— Как тебя зовут?

Она сбилась с ноги, поправила сползшую ей на глаза шапку и запрыгала на месте.

Я повторил вопрос трижды, словно был обязан знать её имя. Каждый раз спокойно, но твёрдо, оставляя паузы — чтобы она могла не слушать и не слушаться. Эта повторяемость набегающей волны вкупе с тихим голосом и вопросом про чувства наконец возымела действие — девочка остановилась. Её одержимость бегом на время отступила. Оцепеневший в хаосе маятник качнулся в другую сторону.

— Тамара, — переняв мой шёпот, ответила она.— А тебя?— Я Василиса, — ответила девочка с лицом врубелевской героини.— А я… — начала самая младшая.— Я отгадаю, — перебил я и, прерываясь на бесконечные раздумья, словно размазывая ложкой черничное варенье по манной каше с комочками, принялся отгадывать: — Афелия.— Нет!— Хм. Зефира.— Нет!

Их «нет», громко брошенное хором, возвращало девочкам контроль над тем малым, что у них осталось — тайным знанием собственного имени. Они владели тайной.

— Я Даша, глупый, — убрав изо рта светлую прядь, уступила свою тайну младшая.— А как зовут тебя? — спросила Тамара.— А меня зовут… а как же меня зовут?.. Что-то забыл…— Ты похож на Максима, — хрустальным голосом прозвенела Василиса.

Не задумываясь примерил на себя Максима: грудь вперёд, подбородок победоносно выдвинут, взгляд устремлён вдаль.

— Ты банан! — в момент подхватив правила игры, крикнула Даша.

И я тут же превратился в банан. Девочки захохотали. Их чувство контроля расширялось: от контроля над тайной имени к власти над другим человеком. От них зависело, кто я. Их слово было заклинанием, меняющим действительность. Им они могли двигать горы и превращать в камень.

— Гиппопотам! — засмеялись две близняшки в одинаковых куртках и радостно хлопнули гиппопотама по толстокожему боку.— Ракета! — приказала Даша.— Тюльпан!— Акула!

Сложив ладони в акулий плавник, я двинулся на девочек. Визжа и смеясь от щекочущего страха, они бросились убегать. Они знали: это была игра, которой управляли они, и потому можно бояться. Они играли в страх, потому что в игре им ничего не угрожало. Игра была языком, которым они владели в совершенстве.Достав из кармана розовую карточку с наклейками, Тамара отлепила одну и потянулась к моему лицу. Я наклонился, она бережно наклеила мне на нос голубую бабочку. Метаморфоза.

4

— Позаботьтесь о нём, — обратился я к высокой, как огненный столп, рыжеволосой женщине, укладывая Герр Штрауса в уютный капюшон её дутика.— Хорошо, — кивнула она, складывая документы в затёртый пакет с васильками, — её уже ждали у следующего стола.— Трудно отпускать из родного гнезда. Но с вами ему будет лучше: он обрёл свой дом в вас, — утешал я сам себя, укладывая Герра поудобнее.

Женщина поправила торчащие из капюшона страусиные ноги и поспешила к столу регистрации.

— Не забудьте его тоже зарегистрировать, — крикнул я вслед.— А какой назвать адрес проживания?— Назовите: карман Мистера Робина.

Женщина растворилась за чёрными спинами. А я остался.

— Покинул родное гнездо, — вздохнул я. — Как же быстро растут дети.

По лицам окружающих промелькнула улыбка. Тема покинутого гнезда была для них особенно болезненной и отзывалась возможностью сострадания.

— А хорошо ли я поступил? — вдруг засомневался я. — Я же всё-таки мать.— Ты хорошо поступил, мать, — послышался голос из очереди. — Нужно уметь отпускать своих близких.

Обстоятельства сделали сальто. Человек, ищущий утешения, только что сам стал его источником. И от того будто вырос над собственной трагедией. Нашёл в себе силы, о которых раньше не подозревал. Отыскал слова, которые исцеляли обоих. Помогая одному, помогаешь всем, но в первую очередь — себе. Клоун разыгрывает ситуацию так, чтобы в его маленькой беде размером с ладонь отражалась необъятная боль человека, как в осколке зеркала — большое целое. Рассеивая мои сомнения, эта пожилая женщина утверждалась в собственной правоте. Как будто на каждом её слове теперь стояла печать: «я сделала это сама».

— Ничего, ничего, — утешала она. — Он уже большой, вернётся с цыплятами.— Значит, я стану бабушкой?

Остолбеневший холл сотрясся хохотом.

— Вы думаете, я буду хорошей бабушкой? — робко спросил я у сгорбленной, будто плечами спрятавшей своё сердце от мира, пожилой женщины.— А как же! — улыбнулась она, оторвав взгляд от анкетного листа на коленях.— Но я даже не умею делать галушки.— Ничего. Мы тебя научим.

Из-за покачивающихся спин показался затёртый пакет с васильками. Вслед за ним, как Мадонна с младенцем, вышла женщина, прижимая к груди Герр Штрауса.