Сожжение E-Book

Мегха Маджумдар

• Herausgeber: Инспирия
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: Loft. Современный роман
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 266

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Захватывающий дебютный роман о трех героях, живущих в современной Индии, которые преследуют разные цели: подняться до среднего класса, примкнуть к политической власти, добиться славы в кино — и обнаруживают, что их жизни напрямую зависят от недавнего происшествия. Дживан, мусульманская школьница из трущоб, из-за неосторожного комментария в социальной сети обвиняется в совершении теракта в поезде. Физрук из ее школы может выступить свидетелем на суде и спасти девочку от гибели, но перед ним встает сложный выбор: собственная карьера на политическом поприще или оправдание невиновного. Хиджра Лавли, представительница касты неприкасаемых, обучалась у Дживан английскому языку, и у нее есть для нее алиби, которое поставит точку в этом деле. Но тогда Лавли должна поставить на кон все, чего успела добиться.

Leseprobe

Мегха Маджумдар Сожжение

Моим отцу и матери, которые сделали все возможное.

Megha Majumdar

A BURNING

Copyright © 2020 by Megha Majumdar

© Левин М., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

· Дживан ·

– От тебя пахнет дымом, – сказала мне мать.

И я стала тереть себе волосы овальным бруском мыла и вылила на себя целое ведро воды, пока сосед не пожаловался, что я трачу утренний привоз.

В тот день был комендантский час. По главной улице каждые полчаса медленно проезжал полицейский джип. Поденщики, вынужденные идти на работу, возвращались домой с поднятыми руками, показывая, что у них нет оружия.

В кровати, разметав мокрые волосы по подушке, я взяла свой новый телефон – купленный на собственные деньги, еще защитную пленку с экрана не сняла.

В соцсети обсуждали только одну тему.

Эти террористы напали не на тот район

#НападениеНаПоездКолабаган #Непобедимые

Друзья, если у кого есть пятьдесят рупий, обойдитесь сегодня без самосы и пожертвуйте их…

Чем дальше я листала ленту, тем больше рассказывалось.

В новостном ролике, снятом специально для 24-часового шоу, показывают как… Бдение при свечах в…

Накануне вечером я была на станции, туда от моего дома не больше пятнадцати минут пешком. Я должна была видеть людей, которые заглядывали в открытые окна и бросали в остановившийся поезд горящие факелы, но видела я только вагоны – они горели, двери у них были заперты снаружи, горячие – не дотронуться. Огонь перекинулся на домишки рядом со станцией, их обитателей стал душить дым. Погибло более ста человек. Правительство обещало семьям погибших компенсации – восемьдесят тысяч рупий! – которые… ну, правительство много чего обещает. На видеозаписи премьер-министр – ему в подбородок уткнулось не меньше дюжины микрофонов – говорил: «Пусть соответствующие органы проведут расследование». Кто-то вставил в это видео перебивку: полицейские чешут в затылке. Получилось смешно.

Меня восхищали эти незнакомцы в сотсети, которые что хотят, то и говорят. И не боятся шутить. Хоть полиция, хоть министры, они над всеми смеются, и разве не это называется свободой? Я надеялась, что после еще нескольких зарплатных чеков, когда я дослужусь до старшего продавца в «Панталунз», я тоже буду в этом смысле свободна.

Ниже на той же странице – видеоклип. На переднем плане женщина: волосы растрепаны, черная струйка из носа стекает на губы, глаза налиты кровью. Она стоит на наклонной платформе нашей маленькой станции и кричит в микрофон: «Там стоял полный джип полицейских; спросите их, чего они стояли и смотрели, когда мой муж горел. Он пытался открыть дверь, спасти нашу дочь, пытался, пытался…»

Этим видео я поделилась и добавила заголовок: «Оплачиваемые правительством полицейские смотрели и ничего не делали, а эта женщина потеряла все».

Так я написала.

Потом я положила телефон рядом с собой и задремала, от жары слипались глаза. А когда проснулась и проверила телефон – там было всего два лайка. Посмотрела через полчаса – те же два лайка.

А потом какая-то женщина, я ее не знаю, откомментила: «Откуда ты знаешь, что она не врет? Может, внимания хочет!»

Тут я села. Я что, с этой теткой во френдах? На фото в профиле она позировала в ванной.

«Ты вообще смотрела видео?» – ответила я.

Слова этой бессердечной женщины не шли из головы. Да, они вызвали у меня раздражение, но и еще как-то зацепили, вывели из равновесия, завели. Но не так, как заводишься, когда нет воды в муниципальной колонке или вырубают свет в самую жаркую ночь. Может быть, это все из-за праздности, душевное волнение от безделья?

Для меня этот день был в конце концов выходным. Мать приготовила рыбную мелочь – мы ели ее с костями и хвостами. Отец грелся на солнышке, боль в спине у него на время отступила.

Я листала ленту и видела, как посты о нападении на поезд зарабатывают пятьдесят, сто, триста лайков. А мой не лайкал никто.

И тогда я на маленьком светящемся экранчике написала глупость. Написала опасную вещь – те слова, которые даже думать нельзя, не то что писать.

Прости, мам.

Если полиция не помогает простым людям вроде вас и меня, если полиция смотрит, как они гибнут, не значит ли это, – написала я в соцсети — что само правительство – тоже террорист?

На улице медленно крутил педали велорикша. Единственным пассажиром была его маленькая дочка, и клаксон радостно бибикал, приводя ее в восторг.

· Лавли ·

Воскресное утро! Пора на урок актерского мастерства. Покачивая бедрами так и этак, прохожу мимо продавца гуавы.

– Брат! – окликаю я его. – Сколько времени?

– Половина девятого, – бурчит он. Ему неохота делиться со мной показаниями своих наручных часов. Бог с ним. Оставив свою стильную походку, припускаю лошадиной рысью к железнодорожной станции. И уже в поезде, когда я прикасаюсь к груди и ко лбу, произнося молитву за тех бедняг, что недавно погибли на этой самой станции…

– Кто там толкается? – кричит какая-то тетка. – Прекратите!

– Этой хиджре [1] обязательно в нашем вагоне чухаться? – шипит продавец арахиса, будто у меня ушей нет.

Для таких, как я, все непросто, даже какой-то час в поезде. Мои груди – из тряпок. Ну и что? Найдите во всем городе хоть одну женщину, чтобы была настолько женщиной, как я.

Сквозь толпу пробирается безногий нищий на доске с колесами, едет прямо по ногам.

– Подайте монетку, – ноет он. На него орут:

– Куда прешь?

– Слепой, что ли?

– Куда мне встать, тебе на голову?

Наконец он огрызается:

– Давай я тебе ноги отрежу, посмотрим, как ты запрыгаешь!

Все это вызывает у меня совершенно неудержимый смех. Вот за что я люблю местные поезда. Можно сжечь целый поезд, но нам все равно надо добираться до работы, до учебы, до семьи – если таковая имеется. Каждый местный поезд – он как кино. В вагоне я смотрю на лица, жесты, слушаю голоса, перебранки. Благодаря им учатся такие, как я. Когда поезд раскачивается, набирая скорость, ветер треплет мне волосы, я хватаюсь пальцами за потолок, выпрямляюсь и делаю растяжку, чтобы подготовиться к занятиям у мистера Дебната.

* * *

Мистер Дебнат сидит в кресле, пьет чай из блюдца. Так чай остывает быстрее, и не приходится на него дуть.

Мне рассказывали о преподавателях актерского мастерства, которые своих учеников используют. Но мистер Дебнат не такой. У него принципы. В юные годы у него был шанс самому снять фильм, но шанс этот был в Бомбее. Пришлось бы туда ехать на полгода как минимум, а у него в это время старуха-мать лежала в больнице. Это ж кем надо быть, чтобы в погоне за мечтой бросить мать? Он пожертвовал мечтой и остался с матерью. Рассказывая нам эту грустную историю, он плакал – единственный раз я такое видела.

У ног мистера Дебната сидят шестеро других учеников. Бриджеш, он работает электриком, Румели – продает волшебную мазь от сыпи, Пеонджи – клерк в страховой компании, Радха – учится на медсестру, и Джоита, счетовод отцовской лавочки по перезарядке фломастеров. Чем занимается Кумар, никто точно не знает, потому что он только смеется в ответ на все вопросы.

Все мы экономим, экономим и сдаем на каждом занятии по пятьдесят рупий.

Сегодня в гостиной – это наша сцена – мы сдвигаем в сторону обеденный стол и разыгрываем этюд: муж подозревает свою жену. После нескольких, скажем так, не самых блестящих выступлений настает моя очередь. Я пристраиваю на полу телефон – записать себя, чтобы было потом, что разбирать, – выхожу на середину комнаты и поворачиваю голову слева направо и справа налево. Покойные родители мистера Дебната, вечная им память, строго смотрят на меня со стен. Мне становится жарко, хотя вентилятор работает на полную мощность.

Пора выступать! На сей раз мой партнер – Бриджеш, электрик. Согласно сценарию, который нам дает мистер Дебнат, Бриджеш – точнее, подозрительный муж – должен схватить меня за плечи сильно и злобно. Но он едва прикасается ко мне. Приходится выйти из роли:

– Не так! – говорю я. – Ты меня держишь, будто я нежный цветочек, какие уж тут сильные чувства? Я должна их ощутить – твой гнев, бешенство! Давай!

Мистер Дебнат такое одобряет. Если ты сам этого не чувствуешь, всегда говорит он, как это почувствует твой зритель?

Так что я бью Бриджеша по плечу, слегка бью, чтобы хоть немного разозлился, чтоб вел себя со мной по-мужски. Он что-то бормочет себе под нос, и я говорю:

– Не поняла! Вслух скажи!

Бриджеш продолжает что-то мямлить, а потом выдает:

– Уфф… Лавли, не заставляй меня это говорить. Не могу я изображать семейную сцену с человеком, который наполовину мужчина.

Тут часы бьют одиннадцать раз, и мы все их молча слушаем. У меня щеки горят. Нет, я давно к такому привыкла – на дороге, в поезде, в магазине. Но на занятиях по мастерству? От Бриджеша?

Так что я просто отбрасываю его оскорбление в сторону. Как мусор.

– Слушай, Бриджеш, – говорю я ему. – Ты мне как брат. Если я могу играть с тобой романтику, то и ты со мной можешь!

– Вот да, – подтверждает мистер Дебнат. – Если относишься к фильму серьезно, то надо погружаться в роль целиком…

Мистер Дебнат читает Бриджешу целую лекцию. Когда он делает паузы, слышно, как тикают часы на стене.

И наконец Бриджеш по предложению мистера Дебната складывает ладони, прося у меня прощения, а у меня уже тоже слезы стоят в глазах. Румели сморкается в дупатту [2]. Мистер Дебнат хлопает в ладоши и говорит:

– Вложите эти свои эмоции в этюд!

Момент очень напряженный. Все откладывают мобильники, а я рычу:

– Ты посмел ударить мать!

Я чувствую гнев персонажа у себя в груди. Эта гостиная с креслом и задвинутым в угол столом, с ящиком, полным пыльных плюшевых игрушек, на самом деле – сцена в Бомбее. Лампочка светит ярко, как направленный на меня прожектор. По улице идет набивщик подушек, играя на своем рабочем инструменте, как на арфе. От безликой уличной массы меня отделяют лишь тонкие шторы на окнах.

И я, сдерживая эмоции, понизив голос, даю следующую реплику:

– Разве не из чрева матери ты вышел?

Бриджеш: Ха! Можно подумать, ты достойна считаться матерью! Думаешь, я ничего не знаю?

Я: Клянусь, это не то что ты думаешь. Позволь мне объяснить. Прошу тебя, дай я все объясню.

Бриджеш (с каменным лицом смотрит в воображаемое окно).

Я: Не хотела тебе рассказывать о своем прошлом, но ты меня вынуждаешь, и я раскрою свою тайну. Это не я была с тем человеком. Это моя сестра-близнец.

Боже, что за диалог! Конец этюда.

У меня ладони в холодном поту, но сердце взмывает, как воздушный змей. В комнате – громоподобное молчание. И даже уборщица стоит в дверях, застыв с веником и совком в руках, отвесив челюсть. При виде ее меня так и подмывает улыбнуться. Наконец я схожу со сцены и возвращаюсь в комнату.

У мистера Дебната слегка безумный вид.

– Вот как это делается! – шепчет он, и глаза у него раскрыты шире обычного. Мистер Дебнат пытается надеть сандалии и встать с кресла, но одна сандалия все время отодвигается, когда он в нее всовывает ногу. Тем не менее вид у него очень серьезен.

– Дети мои, заметили, как она голосом работает? – говорит он. – Заметили, как она это чувствует и как это чувство передается вам?

У него изо рта фонтаном брызжет слюна, капельки оседают на головах слушателей.

Радха, сидящая прямо под ним, отрывает уголок лежащей на полу газеты и вытирает себе волосы.

Почти год назад я впервые пришла к мистеру Дебнату. Он предложил провести собеседование на улице. Потому что – так он объяснил – дом сейчас красят, так что сесть негде.

Чушь, конечно. Где ж были все эти маляры, кисти, ведра, лестницы?

Правда заключалась в том, что миссис Дебнат не желала видеть в своем доме хиджру.

Так что я стояла на улице, то и дело уклоняясь от рикш – чтоб не въехали мне в зад. А мистер Дебнат спрашивал:

– Почему вы так зациклены на актерском ремесле? Это же очень трудное дело!

У меня размазалась тушь, а помада осталась на какой-то чайной чашке. От подмышек воняло, волосы нагревались на солнце так, что болела голова. Но на такой вопрос я всегда могла ответить.

– Я играю всю жизнь. Я играла в поездах и на дорогах, я играла радость и восторг, я играла божественное откровение. – А сейчас, – сказала я мистеру Дебнату, – дайте поработать на камеру.

И вот сегодня я стою, складывая ладони. Кланяюсь. А что еще делать, когда тебе так хлопают? Хлопают и хлопают, поклонники мои. Поклонник-счетовод, поклонник – продавец мази, поклонник – страховой агент. И даже когда я машу рукой, улыбаясь чересчур широко, и говорю «перестаньте», они все хлопают и хлопают.

· Дживан ·

Через несколько дней раздался стук в дверь. Было поздно, часа два-три ночи, когда от любого звука сердце к горлу подпрыгивает.

– Проснись, проснись! – кричала мать.

Из темноты высунулась рука и потащила меня из постели прямо в ночнушке. Я орала и отбивалась, уверенная, что это какой-то мужчина хочет сделать то, что мужчины делают. Но это была женщина-полицейский.

Отец – на полу, больная спина напряглась и застыла, – попытался что-то сказать и не смог. Ночь превратила его в младенца.

Потом я оказалась в кузове полицейского фургона и через проволочную сетку смотрела на дорогу, оранжевую от уличных фонарей. Я уже устала допытываться у сидящих передо мной женщины и двоих мужчин – та самая полицейская и еще двое:

– Сестра, что случилось-то? Я же никогда никаких дел с полицией не имела! Я простая девушка, работаю в «Панталунз».

Они молчали. Время от времени неразборчиво трещала рация впереди, на приборной доске.

В какой-то момент машину заполнили голоса спешащих мимо ребят, радостные возгласы, улюлюканье. Они шли из ночного клуба, и виляющий полицейский фургон для них ничего не значил. Они не убавили шагу и не испугались. Их отцы знакомы с комиссаром полиции, с депутатами законодательного собрания, с людьми, для которых не существует проблем. А я – как мне из этого выбраться? Я с кем знакома?

· Лавли ·

Вечером, после актерского мастерства, я лежу в постели с Азадом – это мой муж. Он бизнесмен, покупает и продает электронику «Сансунг» и наручные часы «Тони Хилфигер» с китайских кораблей, причаленных в Алмазной гавани. Я показываю ему учебное видео с сегодняшнего занятия, и он говорит:

– Я ж тебе сто раз говорил: есть в тебе тот материал, из которого делаются звезды!

Он щиплет меня за щеку, и я смеюсь, хотя мне и больно. Настроение у меня мирное, будто этот блин-матрасик на полу – наша роскошная постель в пятизвездочном отеле. В этой комнате есть все, что мне нужно. Кувшин с питьевой водой, тарелки, маленькая керосинка и полка для моих вещей и украшений. На стене – благословляющие меня каждый день Приянка Чопра и Шахрух Хан. Оглядываясь, я вижу эти красивые лица, и часть их удачи летит на меня брызгами.

* * *

– Азад, – говорю я в этот вечер. Его лицо совсем рядом с моим, будто в романтической сцене из блокбастера. – Обещай, что не рассердишься, если я тебе кое-что скажу?

Я замолкаю, глядя в его смуглое лицо. Из бровей торчат несколько длинных волосков – как будто замышляют побег. Мне нелегко смотреть ему в глаза, когда я говорю следующие суровые слова:

– Ты совсем, – говорю я наконец, – не думаешь о семье? Мы не так молоды, чтобы…

Азад меня перебивает, как всегда:

– Опять? Мой брат сюда приходил?

– Нет!

– Это он тебе такой чушью голову заморочил?

– Нет, говорю тебе!

Почему Азад обвиняет меня в таких вещах?

– Все знают, что так на свете повелось, Азад, – говорю я. – Да, мир старомоден, мир – глупец. Но твои родные хотят, чтобы ты женился на хорошей девушке, завел детей. А теперь посмотри на меня: я тебе такого будущего дать не смогу.

И тут же я жалею о своих словах. Огромная, чудовищная ошибка. Я хочу быть с Азадом всегда – зачем же я тогда его отталкиваю?

* * *

Вообще-то Азад прав. Его брат приходил как-то раз ночью, до рассвета, звонил в звонок, колотил кулаком в дверь. Такой шум поднял, что уличные псы залились лаем.

Когда я наконец вылезла из кровати и открыла дверь, брат Азада заорал мне прямо в лицо:

– Что за порчу ты на него навела, ведьма!

– Тсс! – говорила я. – Не шуми, ночь же! Люди спят!

– Ты не указывай, что мне делать, ведьма! – орал он, грозя пальцем.

Прохожий, писающий в канаву, посмотрел на него, потом на меня, потом снова на него и на меня. А в остальном было темно и тихо, но наверняка все всё слышали.

– Ты его в капкане держишь! – орал этот брат. – Отпусти его! Пусть женится, как нормальный человек!

Я просто стояла, держа открытую дверь.

– Утихни, – сказала я спокойно. – А то тебя удар хватит.

Я была в ночнушке, уши у меня горели. Вся округа оказалась в курсе моих дел. И сейчас я от этого злилась. Кто дал право этому негодному братцу орать на меня при соседях? Тут живет трудовой народ – водители рикш, продавцы фруктов, набивщики матрасов, уборщицы, охранники магазинов. Им нужно спать ночью, так как же я теперь в их глазах буду выглядеть?

В общем, я наконец сама стала ругаться. Мне об этом даже вспоминать неприятно.

* * *

– Ну, да, – признаюсь я теперь Азаду. – Ладно, приходил твой брат. Сказал мне: «Лавли, я знаю, что ты любишь его по-настоящему. И брат мой даже отказывается от еды, если тебя нет рядом. Но прошу тебя, умоляю, поговори с ним о браке и о детях. Ради наших с ним престарелых родителей».

Азад глядит на меня:

– Мой брат? Он так сказал?

Азад ушам своим не верит.

– Да, твой собственный брат, – отвечаю я. – И теперь я думаю об этом.

В окно вползает паук на тонких коричневых ножках и сразу всеми этими ножками начинает исследовать стену. Мы смотрим на него. Азад встает и примеривается прихлопнуть паука ботинком, и я говорю:

– Не надо, оставь его.

Зачем обязательно рушить чужую жизнь?

– Ну нет! – говорит Азад. – Не буду я подчиняться таким дурацким правилам. И женюсь я – на тебе!

· Дживан ·

На следующее утро возле здания суда полицейские прокладывают мне путь через толпу людей, так радостно возбужденных, будто они приветствуют успех команды на крикетном стадионе. Мне солнце светит в глаза, я смотрю вниз.

– Дживан, Дживан, посмотри сюда! – орут репортеры с камерами на плечах или над головой. Некоторые лезут вперед, чтобы ткнуть мне микрофон в лицо, но полицейские их отталкивают. Репортеры кричат:

– Как террористы на тебя вышли?

– Когда ты запланировала теракт?

Я обретаю голос и кричу, но мой крик резко обрывается, как петушиный:

– Я ни в чем не виновата! Я ничего не знаю про…

Я иду, выпрямившись, хотя все цвета у меня в глазах очень уж яркие: зелень деревьев светится, как рудная жила, а земля под ногами состоит из разноцветных частиц. Ноги подкашиваются, но женщина-полицейский успевает меня подхватить. В толпе орут, а самое доброе, что сейчас есть, – хватка полицейской на моей руке.

Внутри, за дверью, тихо, шум остается снаружи, и можно рухнуть на стул.

Появляется адвокат – мне его назначили. Он молод, чуть старше меня, но у него пузцо преуспевающего человека.

– Вас кормили сегодня? – спрашивает он первым делом.

Я смотрю на своих конвоирок, но ничего не могу вспомнить. И киваю.

– Меня зовут Гобинд, – говорит он. – Ваш назначенный судом адвокат. Вы знаете, что такое адвокат? Это человек, который…

– Сэр! – перебиваю я его. – Я знаю это слово. Я училась в школе. Я продавщица в «Панталунз», знаете этот магазин? Вы можете сказать, за что меня арестовали? Ну, да, я глупость запостила в соцсети, но я ничего не знаю про поезд.

Адвокат глядит не на меня, а на папку, которую держит в руках. Лизнув палец, переворачивает страницу.

– Это правда? – спрашивает он. – В соцсети нашли запись вашего чата с вербовщиком террористов.

– Вот все мне это говорят, но я просто болтала в сети с этим парнем! Мы были виртуальными друзьями, – объясняю молящим тоном, чтобы поверили. – Я ж не знала, кто он такой.

У меня над головой шумит вентилятор, за спиной слышны голоса входящих в зал посетителей. А передо мной – тетушка за пишущей машинкой. Из пучка на затылке выбиваются волосы, стелются по шее.

– У меня много френдов в соцсети, и этот тоже, он из другой страны. То есть это он мне так сказал, – объясняю я Гобинду. – Он меня расспрашивал, как я живу, что чувствую. Я ему смайлики посылала, чтобы поздороваться. А теперь мне говорят, что он – известный вербовщик террористов. Кому известный? Я ничего об этом не знала.

Гобинд смотрит на меня. Я из тех, кому никогда не верят.

– А пропитанные керосином тряпки, которые у вас нашли? – спрашивает он, помолчав. – Очень похожи на те керосиновые факелы, что бросали в поезд. Что вы на это скажете?

– Это… – я тяжело задумываюсь… – наверное, тряпки, которые мать для чистки использует. Чтоб керосином жирное оттирать… Я не знаю! Впервые их увидела.

Они говорят, что я помогала террористам поджечь поезд. У них есть не только записи чата с человеком, который, как я теперь знаю, вербовщик, у них еще и свидетели, которые видели, как я иду к станции с каким-то пакетом. Там был керосин, наверное, говорят они. И тряпки или дерево для факелов. А другие свидетели видели, как я бегу от поезда, уже без пакета. Хотя рядом со мной никого не видели, но свидетели утверждают, что я провела этих людей – террористов, врагов нации, – по безымянным переулкам наших трущоб к станции, где ждал обреченный поезд.

Когда я настаиваю, что ни в чем не виновата, они тычут мне в лицо той моей подрывной записью в соцсети, где я свое собственное правительство называю террористом – и тем самым, говорят они, показываю полное отсутствие лояльности государству. Это что, преступление – написать пару слов в соцсети?

Гобинд показывает мне документ, который я подписала в полицейском участке. Он говорит, что я во всем созналась.

– Да кто этому поверит? – выпаливаю я. – Меня заставили подписать. Они меня били.

Я поворачиваюсь к залу заседаний, мне хочется, что там были мать и отец, чтобы меня утешили, погладили по голове, и в то же время я не хочу, чтобы они меня здесь видели. Они этого не вынесут.

Тут входит судья и зачитывает список обвинений.

– Преступления против государства, – говорит он. – Подрывная деятельность.

Я слышу эти слова, поднимаю руку, показываю жестом – нет, нет, нет!

– Я несла книги, мои школьные учебники. – Это – правда, но почему она звучит так жалко? – Они и были у меня в пакете. Я их несла одному человеку в трущобах. Я учу ее английскому, уже несколько месяцев, спросите у нее. Ее зовут Лавли.

Презрительный голос из дальних рядов:

– Ты это газетчикам расскажи, сожрут. Террорист-благотворитель – история на первую полосу!

Судья угрожает удалить говорящего из зала.

– Меня заставили подписать признание, – говорю я чуть позже судье. Поднимаю спереди рубашку – показать синяки на животе, и слышу, как за мной шевельнулась публика.

На этот раз судья слушает, приподняв брови.

Через несколько дней я увижу в газете рисунок художника, изобразившего меня в суде тем утром. Там на рисунке женщина, ее волосы заплетены в косу, руки скованы, но подняты перед собой как в мольбе – или молитве. Но это ошибка, думаю я. Я же не была в наручниках. Или была? Все остальные контуры тела набросаны наспех – и расплываются.

· Мать и отец Дживан ·

Не прошло и часа после ареста Дживан, как репортер, отыскавший этот дом в трущобах, постучал в дверь. Дверь – кусок жести, не запертая – распахнулась. Мать Дживан сидела на кровати рядом с отцом Дживан и обмахивала его сложенной газетой.

При виде репортера она встала и направилась к двери.

– Вы кто такой? – спросила она сурово. – Из полиции?

Репортер, держа диктофон на почтительном расстоянии, ответил:

– «Дейли бикон». Меня зовут Пурненду Саркар. – Он распахнул бумажник – показать удостоверение, – и тут же спрятал его в задний карман. – Вы знаете, что вашу дочь арестовали?

– Они пришлют полисмена нас проинформировать с информацией – так нам сказали. Куда они отвезли Дживан?

Мамаша сбита с толку, понял репортер. И ничего не знает.

Он вздохнул, выключил диктофон и рассказал этой женщине то, что знал сам.

– Мать, – сказал он, закончив речь. – Ты поняла, что я сказал?

– Отчего бы не понять? – ответила она. – Я же ее мать!

И она обернулась к мужу, отцу Дживан. Он сидел на кровати, напряженно выпрямившись. Он уже понял, давно понял, что случился какой-то ужас.

– Они что-то говорят про Дживан! – зарыдала мать. – Иди послушай, что они там говорят?

Но ее муж лишь поднял голову, учуяв испуганное беспокойство в ночи. Шевельнул сухими губами, собираясь говорить – и не стал. Подбородок у него дрожал, рука, поднятая вверх от локтя, звала кого-то на помощь.

От группы игроков в карром [3] отделилась какая-то фигура. Это был сосед, Калу, с выступающей опухолью на шее. К тому времени приехали другие репортеры, возле дома собралась толпа зевак, и эта толпа со страхом и отвращением расступилась перед Калу. Он закрыл за собой дверь, и репортеры завопили, протестуя.

– Мать, – сказал он, – ты поела? Поедем тогда. Эти люди говорят, что знают, где Дживан.

И он отвез ее на заднем сиденье своего мотоцикла (ноги у нее болтались, как у школьницы) к полицейскому участку, про который сказали репортеры. Когда мать Дживан слезла с мотоцикла, в руках у нее был только сильно помятый конверт, а в нем – свидетельство о рождении дочери, свидетельство об окончании школы, рецепт на капли-вакцину против полиомиелита, потому что только документы у нее и остались, – небо становилось из черного синим.

Мать Дживан дошла до входа в участок, в котором, как ей сказали, держат ее дочь. И здесь тоже собралась толпа репортеров, со светом и камерами. Одна журналистка красила губы, другой журналист давил сигарету подошвой. У входа стояли два охранника с автоматами на спине. Время от времени они орали на журналистов, чтобы сдали назад. А остальное время стояли, привалившись к дверному проему, и трепались.

Оба охранника уставились на сгорбленную женщину, идущую прямо к ним, обутую в шлепанцы для ванной.

– Стоп-стоп-стоп, – сказал один. – Куда это вы собрались? Не видите, это полицейский участок?

Мать Дживан им ответила, что хочет видеть своего ребенка.

– Как зовут вашего сына? – раздраженно спросил один охранник, а его товарищ лениво отодвинулся.

– Дочь. Ее зовут Дживан.

У охранника отвисла челюсть. Вот так-так – мать террористки!

– Не сейчас, – ответил он наконец. – В изоляторе посещения не разрешены.

Был дан приказ, запрещающий все контакты с террористкой, поэтому охранник не пропустил мать к дочери.

· Дживан ·

Как-то рано поутру возле моей камеры появляется человек с листом бумаги в руках.

– Подсудимые! – рявкает он.

Выстраивается цепочка из грязных людей. Все мужчины, в стоптанных шлепанцах, куртки липнут к пропотевшей груди. Кто-то один выкрикивает:

– Очередь за омлетами, что ли?

Некоторые смеются, но невесело. Другие ничего не говорят, рассматривая меня в моей камере как экспонат. Мне надлежит сидеть в тюрьме до суда еще год.

Человек со списком отпирает решетку и засовывает голову:

– Эй, мадам! Тебе особое приглашение?

Так что я с трудом встаю с пола и вместе с десятком других заключенных влезаю в полицейский фургон. Один тянется скованными руками к моей груди, я их отбрасываю ударом ладони.

– Руки не распускай! – кричу я.

Водитель кричит на меня, чтоб тихо себя вела.

Вот так меня и транспортируют из временного изолятора в эту тюрьму, где я теперь живу.

· Физрук ·

Игровая площадка – бетонный прямоугольник, огороженный сперва тонкой шеренгой вянущих под солнцем деревьев, потом – пятиэтажным зданием школы. Учитель физкультуры в рубашке с воротником и в отглаженных брюках, с сапожной щеткой густых усов и сверкающей лысиной, стоит на солнцепеке и командует классом, задавая ритм маршировки. Рука вскинута в приветствии, ноги крепко упираются в землю.

Девочки, его ученицы, все тринадцатилетние, юбки у них до колена, бретельки лифчиков сползают с плеч, носки устало скатываются с голеней. Многие почистили белые спортивные туфли мелом для доски. Все они сутулятся, руки болтаются, а должны быть твердыми, как сабли.

– Вы видали по телевизору, – выговаривает Физрук, проходя вдоль рядов, – как идет строй солдат? Вот именно так вы должны выглядеть!

Приближается День Республики – национальный праздник, день конституции страны, и так дело не пойдет. Парад учениц, самое патриотическое выступление по этому патриотическому поводу – и за него отвечает Физрук. Единственный момент за весь учебный год, когда он, странный какой-то учитель, преподающий не математику, или географию, или какую-нибудь химию, даже не домоводство, показывает свою работу лицом. Ну, да, думает он про себя со злостью, это не то, что все разы, когда он выходит на собрании починить забарахливший микрофон, – единственный мужчина в школе для девочек, потому его и дергают для такой работы.

– Тишина! – брюзжит он, чтобы прекратить болтовню девочек. – Серьезнее надо быть!

Класс умолкает. Девчонки пялятся в землю, подавляя рвущийся наружу смех.

В сторонке в тени дерева сидят две девочки и хихикают. Перед началом занятия они подошли к Физруку и каждая шепнула на ухо:

– Сэр, у меня эти дни. Можно мне сегодня не заниматься?

Физрук вспоминает, хотя и не уверен, что вроде бы у них эти дни были неделю назад. Хмурится, достает из нагрудного кармана платок и вытирает пот с головы, лба, носа. А что ему остается?

* * *

Через несколько дней вечером по телевизору мелькают буквы: ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ! ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ!

Ведущий с авторучкой в руке идет по коридорам редакции новостей и рассказывает на камеру, что в связи с нападением на поезд арестована молодая женщина. Ее имя Дживан, фамилия в настоящий момент неизвестна.

Физрук шлепает тарелку с послеобеденными сластями на стол и хватает пульт. На звук появляется жена из кухни:

– Что случилось?

Физрук подносит палец к губам и прибавляет громкости, пока звук не заполняет всю комнату. Физрук наклоняется вперед и почти прилипает к экрану. А там повторяют и повторяют все тот же сюжет: в окружении полисменов и репортеров – это лицо, эта плохо заплетенная коса, шрам на подбородке – приметы человека, которого он, Физрук, знает – или знал. Девушка держится рукой за поясницу, как пожилая дама, у которой спина болит. У Физрука усы чуть не падают с лица.

– Ты посмотри на это, – шепчет он жене. – Только посмотри.

– Ты ее знаешь? – спрашивает жена. – Откуда?

– Эта молодая женщина двадцати двух лет, – выкрикивает репортер посреди улицы, и любопытные прохожие лезут в кадр, – была арестована в трущобном районе, где я сейчас нахожусь. Да, район Колабаган, верно, трущобы Колабаган рядом со станцией Колабаган, где шесть дней назад произошло нападение на поезд и погибли сто двенадцать человек. В этом нападении, как теперь нам известно…

Физрук нажимает кнопку, канал меняется. Снова появляется Дживан, камера берет лицо крупным планом.

– Эта мусульманка обвиняется в помощи террористам, спланировавшим это чудовищное нападение…

– Она обвиняется в очень серьезных преступлениях против государства и в подрывной деятельности, что весьма необычно…

– Она, предположительно, вступила в контакт в соцсети с известным вербовщиком террористической организации…

Физрук нажимает кнопку, и снова меняется канал.

– Откуда в ее сердце столько ненависти к ее родной стране? К нам присоединяется профессор социологии Пракаш Мехра для разговора об отчужденной молодости и о том, как интернет…

Физрук смотрит во все глаза. Смотрит все до последнего кадра и слушает все комментарии. На улице завывают автомобильные сигналы.

* * *

Не так уж давно Дживан у него училась. Сначала она была одной из бесплатных учениц, как их бестактно называли, и понятия не имела о том, что такое баскетбол. Но правила игры просты и понятны, играла она энергично, ноги не скованны, руки свободны, успевала даже смеяться. Остальных она пугала. Агрессивная игра «кабадди» [4] шла у нее естественно, и, наверное, только она из всех учениц была разочарована, когда он предложил им более мягкую игру с мячом – «вышибалы».

По той ярости, с которой она играла, по тому, как реагировала на похвалы, улыбаясь сомкнутыми губами, Физрук понял, что ей эти занятия нужны куда больше, чем другим девочкам. И он прощал ей грязную юбку и старые туфли. Однажды, когда она упала в обморок на жаркой площадке, он воспользовался этой возможностью и предложил ей банан. После этого он время от времени скармливал ей сэндвич или яблоко из своего ланча. Как-то раз это был пакет чипсов. Он подозревал, что она недоедает. И не мог допустить, чтобы его лучшая ученица свалилась с болезнью. Он уже наметил ее на церемониальный школьный парад, планировал тренировать для баскетбола или даже футбола на городском уровне. Она может вырасти спортсменкой, как он сам. Ни разу до Дживан ему еще не попадались ученики столь в этом смысле перспективные.

Но после экзаменов, в десятом классе, она ушла из школы. Он так и не узнал, почему. Понимал, что тут мог быть вопрос с платой за учение. Но она ему ничего не объяснила и ни разу не дала понять, что видит, как он ее поддерживает. Мелочь, но он был задет.

Мелочь ли?

Когда он об этом думает, вспыхивает старая злость. Он-то начал думать о ней как об ученице, но она не считала его наставником. Считала, возможно, не более чем периодическим источником бесплатной еды. Обдурила она его.

Телевизор продолжает работать, безразличный к усталости своего зрителя.

– Что же такое произошло, что обычная молодая женщина по имени Дживан стала террористкой? Что заставило ее ступить на путь антинародной деятельности, привело в террористическую группу, в антиправительственный заговор? После перерыва…

Он не может поверить, что она все это сделала.

Нервы гудят. В его жизни ничего не изменилось, и все же близость катастрофы подстегивает, как электричество.

Теперь он понимает: было в Дживан что-то не то все это время. Какое-то отклонение. Иначе бы она никогда не ушла, не сказав ему, учителю, который о ней заботился, ни до свидания, ни спасибо.