Стефан Цвейг. Все романы, повести, рассказы, стихотворения в одной книге. Иллюстрированное издание E-Book
Стефан Цвейг
Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Strelbytskyy Multimedia Publishing
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
- Veröffentlichungsjahr: 2023
Стефан Цвейг — австрийский писатель, драматург и журналист. Автор многих новелл, пьес, стихов и беллетризованных биографий. Новеллы Цвейга — «Амок» (Der Amokläufer, 1922), «Смятение чувств» (Verwirrung der Gefühle, 1927), «Мендель-букинист» (1929), «Шахматная новелла» (Schachnovelle, 1941), а также цикл исторических новелл «Звёздные часы человечества» (Sternstunden der Menschheit, 1927) — сделали имя автора популярным во всём мире. Новеллы поражают драматизмом, увлекают необычными сюжетами и заставляют размышлять над превратностями человеческих судеб. Цвейг не устаёт убеждать в том, насколько беззащитно человеческое сердце, на какие подвиги, а порой преступления толкает человека страсть. Был дружен с такими известными людьми, как Эмиль Верхарн, Ромен Роллан, Франс Мазерель, Огюст Роден, Томас Манн, 3игмунд Фрейд, Джеймс Джойс, Герман Гессе, Герберт Уэллс, Поль Валери, Максим Горький, Рихард Штраус, Бертольт Брехт. Содержание: Стихотворения Первые переживания: четыре новеллы из страны детства Незримая коллекция Амок Письмо незнакомки Партнер Быстрая дружба Трио Атака Слоны Перестрелка Молчание Лжецы Следы при лунном свете Нападение Гроза Первые уроки Непроницаемый мрак Последний сон Смятение чувств Двадцать четыре часа из жизни женщины Женщина и природа Фантастическая ночь Письмо незнакомки Улица в лунном свете Закат одного сердца Нетерпение сердца Легенды Три певца своей жизни Три мастера Борьба с безумием Марселина Деборд-Вальмор. Судьба поэтессы Мария Антуанетта Портрет ординарного характера Мария Стюарт Вчерашний мир. Воспоминания европейца Триумф и трагедия Эразма Роттердамского Совесть против насилия. Кастеллио против Кальвина Америго. Повесть об одной исторической ошибке Магеллан. Человек и его деяние Монтень Роковые мгновения. Исторические миниатюры Звездные часы человечества. Исторические миниатюры Исторические миниатюры Публицистика Кристина Хофленер. Роман из литературного наследия Strelbytskyy Multimedia Publishing © Ukraine — Kyiv 2023
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 7833
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Стефан Цвейг
Все романы, повести, рассказы, стихотворения в одной книге
Нетерпение сердца, Шахматная новелла, Амок, Письмо незнакомки, Смятение чувств, Фантастическая ночь
Иллюстрированное издание
Стефан Цвейг — австрийский писатель, драматург и журналист. Автор многих новелл, пьес, стихов и беллетризованных биографий.
Новеллы Цвейга — «Амок» (Der Amokläufer, 1922), «Смятение чувств» (Verwirrung der Gefühle, 1927), «Мендель-букинист» (1929), «Шахматная новелла» (Schachnovelle, 1941), а также цикл исторических новелл «Звёздные часы человечества» (Sternstunden der Menschheit, 1927) — сделали имя автора популярным во всём мире. Новеллы поражают драматизмом, увлекают необычными сюжетами и заставляют размышлять над превратностями человеческих судеб. Цвейг не устаёт убеждать в том, насколько беззащитно человеческое сердце, на какие подвиги, а порой преступления толкает человека страсть.
Был дружен с такими известными людьми, как Эмиль Верхарн, Ромен Роллан, Франс Мазерель, Огюст Роден, Томас Манн, 3игмунд Фрейд, Джеймс Джойс, Герман Гессе, Герберт Уэллс, Поль Валери, Максим Горький, Рихард Штраус, Бертольт Брехт.
Стихотворения
Первые переживания: четыре новеллы из страны детства
Незримая коллекция
Амок
Письмо незнакомки
Партнер
Быстрая дружба
Трио
Атака
Слоны
Перестрелка
Молчание
Лжецы
Следы при лунном свете
Нападение
Гроза
Первые уроки
Непроницаемый мрак
Последний сон
Смятение чувств
Двадцать четыре часа из жизни женщины
Женщина и природа
Фантастическая ночь
Письмо незнакомки
Улица в лунном свете
Закат одного сердца
Нетерпение сердца
Легенды
Три певца своей жизни
Три мастера
Борьба с безумием
Марселина Деборд-Вальмор. Судьба поэтессы
Мария Антуанетта Портрет ординарного характера
Мария Стюарт
Вчерашний мир. Воспоминания европейца
Триумф и трагедия Эразма Роттердамского
Совесть против насилия. Кастеллио против Кальвина
Америго. Повесть об одной исторической ошибке
Магеллан. Человек и его деяние
Монтень
Роковые мгновения. Исторические миниатюры
Звездные часы человечества. Исторические миниатюры
Исторические миниатюры
Публицистика
Кристина Хофленер. Роман из литературного наследия
Стихотворения
Памятник Карлу Либкнехту[1]
Один,
Как никто никогда
Не был один в мировой этой буре, —
Один поднял он голову
Над семьюдесятью миллионами черепов, обтянутых касками,
И крикнул
Один,
Видя, как мрак застилает вселенную,
Крикнул семи небесам Европы,
С их оглохшим, с их умершим богом,
Крикнул великое, красное слово:
— Нет!
Благодарность шестидесятилетнего[2]
Сумрак льнет легко и сладко
К стариковской седине.
Выпьешь чашу без остатка —
Видишь золото на дне.
Но не мрак и не опасность
Ночь готовит для тебя,
А спасительную ясность
В достиженье бытия.
Все, что жгло, что удручало,
Отступает в мир теней.
Старость — это лишь начало
Новой легкости твоей.
Пред тобою, расступаясь,
Дни проходят и года —
Жизнь, с которой, расставаясь,
Связан ты, как никогда…
Лучезарная ночь[3]
Небесный купол в искрах звездной пыли
Объял ночную землю, и цветы
Благоуханье вешнее пролили
В простор, не ведающий темноты.
Земля прекрасна в платье подвенечном:
Покоясь в ожиданьи спелых грозд,
О празднике вздыхает бесконечном,
Об исполненье полудетских грез.
И сердце после тягостных скитаний
Откликнулось на эту благодать:
Оно отыщет путь в страну мечтаний
И перестанет наконец блуждать.
Гимн путешествию[4]
Рельсы, железные синие вены
По миру как сеть, в них запутался он.
Сердце, в дорогу! Покинь эти стены.
В пути не догонят нас власть и закон.
И, тяжести тела в полете не чуя,
Душу свою предоставим судьбе.
Страннице этой простора хочу я:
Ведь только на воле верны мы себе.
Видишь — рывок! Как от крыльев шумящих
Срывается вихрь с железной груди.
Родина в ропоте рощ, уходящих
В даль прошлого. Новое ждет впереди.
Со звоном стеклянным дробятся границы,
В многоязыкий сливаются хор
Народы Европы, дороги, столицы,
Страны — единством объятый простор.
В этом стремленье душа вырастает,
Взор прояснится, исчезнет печаль.
Мир, будто в танце кружась, пролетает
В царственной музыке в звездную даль.
Нежность[5]
Я первой нежности люблю возникновение,
Когда еще мечты и чувства полускрыты.
Потом нам суждены лишь бурные мгновенья,
На жизненном пути они, как версты, врыты.
В ней дуновенье; двух кровей, текущих разно,
Прикосновение, очей и рук игра.
Но уж поблескивают искорки соблазна
И разлетаются, как ночью у костра.
Тем и мила она, что детская забава,
Но скоро налетит любовный непокой.
Трепещет на ветру весенняя дубрава
И гнется под его безжалостной рукой.
Желание[6]
Бывают дни — меня томит желанье
Огня и страсти, дикой красоты
Жен, алчных, словно алые цветы
Кровавых роз, чьи бурные лобзанья
Теснят, смутив, поток моей мечты.
Но в глубине пустой мечты мятежной
Живет мечта иная — о простом
Спокойном счастье, тихом и святом.
Мне пел о нем далекий голос нежный
Давно, в сиянье детства золотом.
Брюгге[7]
Чертоги старинных домов одевает
Здесь вечер задумчивым флером своим.
На улицах пусто, как в праздник бывает,
Когда толпа шумных гостей исчезает
Вдали, поглощенная мраком ночным.
Давно уж ворота со ржавым засовом
Закрыты глухим одиночеством дней,
Верхи колоколен под мглистым покровом
Поникли в своем разрушеньи суровом
В глубокое море печали своей.
А в нишах фигуры из камня седого,
К стенам прислонились, сливаясь с их тьмой,
И в тайной беседе средь мрака немого,
Безмолвные, шепчут сказанья былого
В глубь улиц, проникнутых тяжкой тоской.
Брюгге[8]
На старые замки дома здесь похожи, —
Накрыта пустынной вечернею тьмой,
Уснувшая улица кажется строже, —
Так тихо, как будто последний прохожий
С веселого бала вернулся домой.
Ржавым затвором столетья скрепили
Резьбу величавых ажурных ворот,
В сером тумане церковные шпили
Засеребрились от ветра и пыли,
В грустный уйдя небосвод.
В траурных нишах — немой соглядатай
Над сединой мостовых —
Вам открывает камень щербатый
Давние думы ветшающих статуй —
Тайну легенд вековых.
Осенняя флейта[9]
В облачном кубке заката
Тает солнечный мед.
Пустынными долами чья-то
Флейта грустно поет.
Близко, далеко ль, не знаешь —
Еле внятен мотив —
И все же ее постигаешь
В скорби скошенных нив.
Осенние строфы[10]
Летят давно по золотым ступеням
Дни лета. Греет поздний блеск поля.
Ложатся тени, голубея,
С дерев на плечи вечера опять.
Еще блестят с ветвей, напряжены под ветром,
Последние листы. Но грудь земли нага,
И пробегут на запад неприметно,
Утешив небо, облака.
Над облетающими лесами
Дрожит полет встревоженных стрижей,
Здесь все — приметы дней осенних.
А склонишься над книгою полей,
И заблестит из пестрых букв над вами
Любимое у жизни слово — тлен.
Летят давно по золотым ступеням
Дни лета. Греет поздний блеск поля
Ложатся тени, голубея,
С дерев на плечи вечера опять
Еще блестят с ветвей, напряжены под ветром,
Последние листы. Но грудь земли нага,
И пробегут на запад неприметно,
Утешив небо, облака
Над облетающими лесами
Дрожит полет встревоженных стрижей,
Здесь все — приметы дней осенних
А склонишься над книгою полей,
И заблестит из пестрых букв над вами
Любимое у жизни слово — тлен.
Снежная зима[11]
Когда лежит на кровлях плат пуховый,
И кружит снежный вихрь в пустых полях,
И стонут дерева в ночи суровой,
О той мечтаю я, что лаской новой
Смирить сумеет мой безумный страх,
О легких пальцах, чьи прикосновенья
Умерят жар чела и в тишине
Сведут на нет все скорби, все сомненья,
Покуда не созреют сновиденья
Весенние из слов любви во мне.
Дирижер[12]
Густаву Малеру
Театр похож на золоченый улей:
Ячейки сот полны людьми,
И все жужжит, как раздраженный рой;
Потоки света заливают зал,
Народ теснится, ожиданья полон,
И мысли всех стремятся неотступно
Туда, к темнеющей стене: за нею
Сокрыты сны.
Внизу кипит котел;
Опаснейшая магия созвучий
В нем бродит; сотни разных голосов
Клокочут бурно, пенятся, бушуют;
Порой они мелодии обрывок
Выплескивают. Хрупкий, он дрожит
В пространстве зала и, как бы сломавшись,
Ныряет вновь в пучину голосов.
И вдруг — звонок. Свет гаснет, и кольцо
Пространства размыкается в безбрежность.
Нисходит ночь. Все музыкою стало.
(Она, в родной безбрежности блуждая,
Стыдливо прячет свой бесплотный лик
От жадных взглядов и от рук простертых —
От века сестры музыка и тьма.)
И голоса, которые недавно
Теснились робко на пространстве узком,
Взлетали в одиночку, боязливо,
Теперь слились и, пенясь с новой силой,
Потоком льются через край из бездны:
Они, как море, что порою бьет,
Как кулаками, волнами о берег,
Порой его ласкает, как дитя,
И вечно рвется к звездам, ввысь.
Теперь оно взметает брызги звуков
И плещет ими нам на сердце. Но
Все медлит сердце: ибо кто же, кто
Опасным и неведомым страстям
Отдастся без боязни? Все же море
Нас увлекает силою слепой,
И в нем мы превращаемся в поток
Бесплотный, закипающий волной
Блаженного восторга; но она
Разбилась белой пеной, и на нас
Нахлынула внезапною печалью
И погрузила в изумрудный сумрак.
Еще недавно разобщали нас
Судьба, случайность, тайные влеченья, —
Теперь мы все слились в единый вал
Трепещущего наслажденья. Мы
Забыли о себе: нас всех уносит
В своих волнах прилив бурлящих чувств.
Без воли, без дыханья, без сознанья
Сквозь нашу жизнь несемся мы, и нас
Захлестывают волны звуков.
Там
Высоко, над волнами, на крылах,
Подобный черной чайке, вьется кто-то,
Парит над бурей, мчит над возмущенной,
Живою, безымянною стихией
И бьется с ней. Ныряет вниз, как будто
Хватает жемчуга со дна, потом
Над дико хлещущим водоворотом,
Над музыкой взмывает, как дельфин.
Когда нас всех поток влечет бессильно,
Лишь он один — сам ветер и волна —
Вступает в бой с разнузданной стихией.
Он ею укрощен, и все же звуки
Ему подвластны. Палочка в руке —
Не та ль, которой некогда Просперо
Наслал на острова свирепый шквал?
И кажется, магнит в руке могучий
Вспять повернул расплавленную медь
Звучаний. Вал, в котором мы тонули,
Бежит к нему. В его горячем сердце
Смятенный хаос обретает ритм,
Мелодией становится стихия.
Но кто волшебник тот? Одним движеньем
Разверз он сумрак занавеса плотный.
Завеса исчезает, прошуршав;
За ней встают виденья: небо, звезды,
Дыханье ветра и людей подобья.
Нет, нет, то люди! Ибо вот теперь
Он поднял руку, подал знак кому-то —
И у того тотчас полился голос
Из раны на растерзанной груди.
За ним — второй. Страданием и страстью
Полны они. И все — как он велит.
Глядите: звезды гаснут, облака
Зажглись огнями нового рассвета,
Восходит солнце, с ним встают виденья.
Все окропляет музыкою он,
Которую в невидимом потоке
Зачерпывает полными горстями.
Ночь стала днем.
Откуда у него
Такая власть, чтоб звуки покорить,
Людей заставить лить напев, как кровь,
Повергнуть нас, дыханье затаивших,
В тревожный сон и сладким ядом звуков
Нас одурманить? Чтобы ощущал я,
Как взмах его руки в моей груди
Какие-то натянутые струны
Вдруг разрывает?
О, куда, куда
Влечет он нас?
На тихих лодках сна
Скользим мы по невиданным протокам
Все дальше в мрак. Сирены золотые
Склоняются у нас над головами,
Но правит дальше он, зажав в руке
Надежное кормило. И скользим мы,
Скользим к лесистым островам безбурным…
Как долго? Час прошел, иль день, иль год?
Кто знает?
Плотный занавес упал,
И лодка стала. Словно от испуга,
Проснулись мы. Нас принял мир реальный.
Но где же тот, кто нас держал в руках,
Стоявший неподвижною звездой
Над бурно возмущенными волнами?
Неужто тот поток, которым он
Повелевал, унес его во мрак?
О нет! Мелькнула тень, и быстрый взгляд
Успел ее поймать.
Уже вокруг
Вскипает шум взволнованный. Толпа
Разбилась вдруг на тысячу осколков,
Отдельных лиц, рассыпалась словами.
Восторг растет. Везде зажглись огни.
На берег вышли мы, и грезы скрылись.
Первые переживания: четыре новеллы из страны детства
В сумерках
Уж не собрал ли ветер тучи над городом, что стало вдруг так темно в нашей комнате? Нет. Воздух ясен и тих, как давно уже не было в эти летние дни, просто мы не заметили, как наступил вечер. Лишь слуховые оконца в доме напротив еще улыбаются неярким блеском, а небо над коньком крыши уже подернулось золотом дымкой. Час остался до ночи. Волшебный час, ибо нет ничего чудесней, чем наблюдать, как медленно блекнут и покрываются тенями краски заката, как подымается с пола мрак, пока черные бесшумные потоки его не захлестнут стены и не увлекут нас во тьму. Когда в этот час молча глядишь на сидящего против тебя друга, невольно кажется, что знакомое лицо, одетое тенью, постарело, стало далеким и чуждым, словно и не было близости, словно между нами легла даль годов и расстояний. Но ты говоришь, что не хочешь молчания, ибо слишком тягостно слушать, как часы разбивают время на сотни осколков, как дыхание в тишине становится громким, будто у больного. Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе что-нибудь. Охотно. О себе я, правда, рассказывать не буду, потому что жизнь наша в этих необъятных городах бедна событиями, а может быть, так только кажется, ибо нам не дано знать, что же здесь на самом деле наше. Но в этот сумеречный час, который любит только молчание, я расскажу тебе одну историю и был бы рад, если б мне удалось привнести в нее что-то от теплого, мягкого, неверного света сумерек, чьи тени проплывают сейчас за окном. Не знаю, откуда пришла ко мне эта история. Помню только, что я сидел здесь после полудня, долго сидел и читал книгу, потом уронил книгу на колени и погрузился в мечты или, может быть, в дремоту. И передо мной возникли вдруг какие-то образы, они скользили по стене, и я слышал их речи, заглядывал в их жизнь. Но когда я захотел проводить видения взглядом, сон отлетел от меня, и они исчезли. Книга лежала у моих ног. Я поднял ее, стал отыскивать промелькнувшие образы и ничего не нашел; словно история эта перекочевала из книги в мои руки, а может быть, ее никогда там и не было. Может быть, я видел ее во сне или прочел в одном из пестрых облаков, что пришли к нам сегодня из дальних стран и унесли дождь, так долго висевший над городом. Или я услышал ее в бесхитростной старой песне, которую заунывно прохрипела под моими окнами шарманка? Или мне рассказал ее кто-нибудь много лет назад? Не знаю. Подобные истории часто являются мне, и я пропускаю меж пальцев хитросплетения судеб, даже не пытаясь схватить их: так путник, не пытаясь сорвать, мимоходом ласкает колосья или цветы на высоких стеблях. Просто передо мной вдруг возникает резкая, многоцветная картина, я мысленно смягчаю тона и линии, не удерживая ничего. Но сегодня ты хочешь, чтобы я рассказал тебе что-нибудь, и вот теперь, в этот сумеречный час, когда глаза наши томятся в серой полутьме по ярким и живым краскам, я расскажу тебе свою историю.
С чего начать? Я чувствую, что должен вырвать из тьмы одно мгновение, одну картину и один образ, ибо именно так начинаются во мне эти прихотливые грезы.
Вот я и вспомнил. Я вижу стройного мальчика, который спускается по широкой лестнице замка. Сейчас ночь, и луна светит неярко, но я — словно с помощью освещенного зеркала — различаю и каждую линию его гибкой фигуры, и каждую черту его лица. Он удивительно хорош собой: гладкие черные волосы по-детски падают на высокий, даже слишком высокий лоб, а руки, простертые во тьме, чтобы ощутить тепло нагретого солнцем воздуха, очень нежны и красивы. Он идет не спеша. Задумчиво спускается он в большой, шумящий листвой сад, через который белым мостом перекинулась широкая аллея.
Не знаю, когда все это происходит, то ли вчера, то ли полвека назад, не знаю где, но скорее всего в Англии или в Шотландии, потому что лишь там я видел такие высокие, сложенные из каменных глыб замки, которые издали кажутся грозными крепостями и только перед взором посвященного покорно склоняются к цветникам светлых садов. Да, теперь я знаю наверняка: дело происходит на севере, в Шотландии, ибо лишь там летние ночи так прозрачны, что небо матово поблескивает, точно опал, а поля никогда не темнеют, и все как бы светится изнутри мягким светом, и только тени, словно огромные черные птицы, опускаются на бледные равнины. Да, да, именно Шотландия, теперь я в этом уверен, совершенно уверен, и, если напрячь память, я вспомню даже имя мальчика и название графского замка, потому что темная пелена, окутавшая мой сон, быстро спадает, и все представляется мне так отчетливо, будто это не вымысел, а действительное событие. Мальчик приехал на лето погостить к своей замужней сестре и благодаря гостеприимству знатных английских семейств — он здесь не один, по вечерам вокруг стола собирается целое общество: друзья хозяина, охотники с женами, несколько молодых девушек, красивых и стройных, их молодое веселье рождает в старых стенах радостное, но не шумное эхо.
День-деньской скачут лошади, носятся своры собак, на реке поблескивают две или три яхты — праздное, беззаботное оживление сообщает ритму дня приятную быстроту.
Но сейчас вечер; все встали из-за стола. Мужчины сидят в зале, курят, играют в карты. До глубокой ночи из высоких окон тянутся в парк белые, зыбкие по краям столбы света, а иногда слышатся взрывы громкого хохота. Дамы, как обычно в это время, разошлись по своим комнатам, лишь две-три задержались поболтать в вестибюле. И поэтому мальчик сейчас предоставлен самому себе. К мужчинам ему пока нельзя, разве что ненадолго, а женщин он сам избегает, ибо порой, едва он приоткроет дверь, они вдруг понижают голос, и он догадывается, что речь идет о вещах, которые ему слушать не следует. Да и вообще он не любит женского общества: женщины задают ему вопросы как ребенку, а ответы пропускают мимо ушей, они посылают его с тысячами мелких поручений и благодарят потом как послушного малыша.
Мальчик совсем было надумал лечь и уже поднялся к себе по винтовой лестнице, но в комнате оказалось слишком жарко, тяжкий воздух давил недвижной духотой. Утром позабыли опустить шторы, и солнце всласть похозяйничало здесь: разогрело стол, накалило кровать, отдохнуло на стенах, и его жаркое дыхание до сих пор струится изо всех углов и от складок портьер. К тому же еще совсем не поздно, и за окном, словно белая свеча, оплывает летняя ночь, такая мирная, тихая, безмятежная.
Вот почему мальчик снова спускается по высокой лестнице замка в сад, над темной чашей которого, словно нимб, тускло светится небо и куда манит его пряный аромат незримых цветов. Странно как-то у него на душе. Ему пятнадцать лет, все его чувства в смятении, и он не может понять, отчего у него так дрожат губы, словно он должен что-то шепнуть ночи, либо воздеть руки, либо постоять, закрыв глаза, словно между ним и этой невозмутимой летней ночью возникли тайные узы, и они требуют слов или приветственного знака.
С широкой открытой аллеи мальчик неторопливо сворачивает на узкую боковую тропинку, где высоко над головой сплетаются в тесном объятии серебристые кроны деревьев, а внизу лежит глубокий ночной мрак. Не слышно ни звука. Лишь не передаваемая словами звучная тишина сада, неумолчный лепет — будто дождевые капли мягко падают в траву или тонкие былинки со звонким шорохом касаются друг друга — встречают мальчика, полного сладкой, непонятной грусти. Он то слегка коснется дерева, то замедлит шаг, прислушиваясь к мимолетным звукам, шапочка давит лоб, он снимает ее чтобы ощутить прикосновение сонного ветерка к своим вискам, где звенит разгоряченная кровь.
Но вдруг, когда он еще дальше углубляется во тьму, происходит нечто непредвиденное. За его спиной хрустит гравий, мальчик в испуге оборачивается и видит, что к нему, трепетно мерцая, приближается высокая белая фигура; вот уже она рядом, и он с ужасом чувствует, как его крепко, но не враждебно стискивают женские руки. Теплое, нежное тело властно прижимается к нему, легкая ладонь торопливо скользит по его волосам, запрокидывает его голову; он чувствует, как льнут к нему чьи-то уста, полуоткрытые, словно спелый плод, как чьи-то дрожащие губы впиваются в его губы. Чужое лицо так близко, что он не может разглядеть его черты. И не смеет разглядывать, ибо дрожь пронзает его такой острой болью, что он закрывает глаза и безвольно отдается чужим пылающим губам; руки его нерешительно, неуверенно, робко, словно вопрошая, касаются чужого тела, и, внезапно опьяненный, он прижимает его к себе. Жадно пробегают его руки по мягким линиям, замешкаются на миг, вздрогнут и спешат дальше, еще взволнованней и жарче. Еще сильнее налегает на него чужое тело, уже всей своей тяжестью покоится оно на его податливой груди. Чье-то прерывистое, тяжелое дыхание увлекает его, клонит к земле, и он падает на колени. Он ни о чем не думает — ни о том, откуда пришла к нему эта женщина, ни о том, как ее зовут; не открывая глаз, пьет он желание с этих ароматно-влажных губ и отдается всесокрушающей страсти, безвольный, бездумный, упоенный. Ему чудится, будто звезды вдруг ринулись с небосвода — так мерцает все перед глазами, так искрится, горит все, чего он ни коснется. И он не знает, сколько это длится, часы ли, секунды ли, не размыкается мягкая, гибкая цепь — все сгорает в буйном пламени страстной борьбы, и на смену приходит блаженная истома.
Но внезапно жаркая цепь рвется. Резко, почти злобно высвобождает она его сдавленную грудь, женщина выпрямляется, и вот уже белый луч скользит по деревьям и исчезает, прежде чем мальчик успевает протянуть руки и схватить его.
Кто это был? Сколько это продолжалось? Держась за ствол дерева, он встает, растерянный и оглушенный. Медленно возвращается в разгоряченный мозг трезвая мысль, ему кажется, что жизнь ею сразу умчалась на тысячи часов вперед. Неужели стали явью все его смятенные мечты о женщинах, о любви? Или что только ему приснилось? Он касается руками своего тела, дергает себя за волосы. Да, на висках, где глухо стучит кровь, кожа влажная, влажная и холодная от росистой травы, губы снова горят, он вдыхает непривычный хрусткий аромат женского платья, он ищет в памяти каждое сказанное слово. И не находит ни одного.
Тут он со страхом вспоминает, что она ничего не говорила, что она даже не назвала его имени, что он знает только ее судорожные вздохи, и глухие всхлипывания всевластной страсти, благоухание ее рассыпавшихся волос, и горячее прикосновение ее груди, и фарфоровую гладкость ее кожи, знает, что ее тело, ее дыхание, все ее трепетное существо принадлежало ему, но не знает, кто она, эта женщина, чья любовь настигла его во тьме. Отныне ему придется ощупью отыскивать имя, чтобы облечь в слова свое изумление и свое счастье.
И то непостижимое, что он только что пережил в объятиях женщины, вдруг кажется ему убогим и ничтожным рядом со сверкающей тайной, чей манящий взор устремлен на него из мрака. Кто она, эта женщина? Он лихорадочно перебирает в уме возможные разгадки, припоминает лица всех женщин, живущих сейчас в замке, выискивает в памяти каждое необычное мгновение, каждый разговор, каждую улыбку тех пяти или шести, что могут быть причастны к тайне. Не молодая ли графиня Э., та, которая частенько вздорит со своим стареющим мужем? Не юная ли жена дядюшки, у которой такие кроткие и в то же время удивительно озорные глаза? Или — эта мысль пугает его — или одна из трех сестер, его кузин, таких гордых, сдержанных и неприступных? Нет, это невозможно, все они донельзя холодны и рассудительны. Последние годы, когда тайные мечты начали обуревать его и вторгаться в его сновидения, он порой считал себя больным и отверженным, и как же завидовал он всем, кто мог быть или казаться таким спокойным, таким невозмутимым, таким бесстрастным, как страшился, словно тяжкого недуга, своих пробуждающихся желаний! А теперь?.. Но чья же, чья же внешность могла так обмануть его?
Навязчивый вопрос мало-помалу гасит волнение в крови. Уже поздно, в зале потушены огни, во всем замке не спит только он — он да еще, может быть, она, неузнанная. Незаметно подкрадывается усталость. К чему дальше ломать голову? Беглый взгляд из-под опущенных ресниц, тайное пожатие руки завтра все ему откроют. Задумчиво поднимается он по лестнице, так же задумчиво он спускался по ней, так же — и совсем, совсем иначе. Волнение в крови еще не до конца улеглось, и нагретая солнцем комната кажется ему теперь свежей и прохладней.
Наутро, проснувшись, он слышит, как под окнами фыркают и бьют копытами лошади, слышит смех, слышит свое имя. Он вскакивает с постели — завтрак он уже все равно проспал, — торопливо одевается и стремглав мчится вниз, где его встречают веселыми шутками. «Соня-засоня», — смеется графиня Э., глаза ее искрятся от смеха. Жадный взгляд задерживается на ее лице: нет, нет, это не она, уж слишком беззаботно она смеется. «Сладко спалось?» — подшучивает жена дядюшки, но ее стан кажется ему слишком воздушным. А вопрошающий взгляд мчится дальше от лица к лицу, но нигде, нигде, нигде не сияет ему навстречу ответная улыбка.
Едут на прогулку. Он жадно ловит ухом каждый звук голоса, ловит глазами каждый изгиб тела, каждое движение покачивающихся в седле всадниц, подстерегает каждый поворот головы, каждый взмах руки. За обедом он как можно ближе наклоняется к своей собеседнице, чтобы вдохнуть аромат ее губ, теплое благоухание волос, но ничто, ничто не являет ему желанного знака, не открывает даже мимолетного следа, но которому могли бы устремиться его разгоряченные мысли. День нескончаемо долог. Когда он берется за книгу, строчки переливаются через край страницы и вдруг уносят его в сад, и снова ночь, удивительная ночь, и снова жаркая цепь объятий смыкается вокруг него. И, выпустив книгу из дрожащих рук, он спешит к пруду. Но вдруг, неожиданно для себя, с испугом даже, замечает, что стоит на той же тропинке, на том же месте. За ужином его лихорадит, руки неуверенно блуждают по скатерти, словно их что-то гонит, глаза боязливо прячутся под опущенными веками. Когда остальные отодвигают, наконец-то отодвигают стулья и встают из-за стола, он с чувством несказанного облегчения покидает комнату и мчится в парк. По белой тропинке, которая, словно молочный туман, мерцает у него под ногами, ходит он взад и вперед десять, сто, тысячу раз. Зажглись ли огни в зале? Да, наконец-то зажглись и наконец-то спущены шторы в окнах второго этажа. Значит, дамы разошлись по своим комнатам. Считанные минуты остались до ее прихода, если только она придет, но теперь каждая минута до предела наполнена жгучим нетерпением. И снова взад и вперед, взад и вперед мечется он, словно его дергают за невидимые нити.
Но тут по ступеням лестницы стремительно сбегает белая фигура, чересчур стремительно, чтобы можно было узнать, кто это. Она словно луч луны, словно забытая кем-то вуаль, которая трепещет меж деревьев, гонимая ветром, она все ближе, ближе, и вот уже она бросается в объятия мальчика, и руки его жадно, мертвой хваткой, смыкаются вокруг ее разгоряченного бегом тела. Как и вчера, в тот миг, когда теплая волна неожиданно обдает его грудь, он едва не теряет сознание и жаждет только одного — чтобы темный поток страсти подхватил и унес его за собой. Но угар внезапно рассеивается, он сдерживает страстный порыв. Нет, нет, только не позволить ей одурманить себя, только не отдаться этим жадным устам, покуда он не узнает, какое имя носит это существо, чье тело прижалось к нему так тесно, что кажется, будто чужое сердце бьется в его собственной груди! Он уклоняется от поцелуя, чтобы разглядеть таинственные черты, но тени падают на ее лицо и сливаются в неверном свете с темным ореолом волос. Чересчур густо сплелись ветви деревьев, чересчур неярок свет задернутого облаками месяца. Он видит только сияние глаз — два самоцвета, оправленные в тускло поблескивающий мрамор.
Он хочет услышать хоть одно слово, хоть звук ее голоса. «Кто ты, скажи, кто ты?» — требует он. Но этот влажный мягкий рот отвечает только поцелуями, слов у него нет. Хоть бы слово исторгнуть из него, хоть бы крик боли! Он стискивает запястье незнакомки, он впивается ногтями в тело, он слышит только тяжкие вздохи напрягшейся груди, и горячее дыхание, и зной упрямо сомкнутых губ, которые лишь изредка тихо застонут — от боли или от страсти, он не знает. Его сводит с ума мысль о том, что он бессилен перед её упрямой волей, что эта из тьмы возникшая женщина берет его, не открывая себя, что, обладая безграничной властью над ее алчущим телом, он не может овладеть ее именем. Гнев охватывает его, он уклоняется от объятий, но она, почувствовав вялость обнимающих ее рук и его тревогу, ласково, дразняще треплет его волосы. И тут, когда пальцы ее касаются его головы, он вдруг слышит, как что-то металлическое тихо звякает у его лба: брелок или монетка, подвешенная к ее браслету. Мгновенная мысль осеняет его. Будто в порыве исступленной страсти, он прижимает к себе ее кисть так, что монета глубоко впивается в его полуобнаженную руку. След останется наверняка, и, чувствуя, как горит кожа, он дает себе волю: он прижимает к себе ее тело, пьет желание с ее губ, бросается очертя голову в таинственный безмолвного вожделения.
А потом, когда она, точно как вчера, внезапно вскакивает и убегает прочь, он не пытается удержать ее — ему не терпится разглядеть запечатленный на его руке знак. Он мчится к себе, выкручивает фитиль тускло горящей лампы; лампа вспыхивает ярким огнем, и тогда он жадно впивается глазами в след, оставленный монетой.
След уже немного поблек, но один угол вдавлен глубоко, и отчётливо видны красные линии. Монета не круглая, она, должно быть, восьмиугольная, и не очень большая, примерно с пенни, но более выпуклая, потому на руке ещё сохранилась ямка, соответствующая выпуклости. Огнём горит след, который он так жадно рассматривает, и вдруг начинает болеть, как свежая рана, и только когда он опускает руку в холодную воду, жжение проходит. Брелок восьмиугольный — теперь у него не осталось ни малейших сомнений. Взгляд его светится торжеством. Завтра он всё узнает.
На другое утро он является к столу одним из первых. Он застает только немолодую девицу — гостью, свою сестру и графиню Э. Других дам пока нет. Настроение у всех отменное — разговаривают, не обращая на него внимания. Тем удобнее ему наблюдать. Его взгляд торопливо скользит по узкому запястью графини: она не носит браслета. Теперь он может спокойно разговаривать с ней, но глаза его то и дело нетерпеливо обращаются к дверям. Вот сразу входят все три сестры, его кузины. Волнение снова охватывает его. У каждой под длинным рукавом можно различить очертания браслета, но они слишком быстро садятся, и как раз против него: Китти с каштановыми волосами, белокурая Марго и Элизабет, чьи волосы так светлы, что в темноте они отливают серебром, а на солнце — золотом. Все три, как всегда, сдержанны, молчаливы и неприступны. Все три застыли в своей чопорности, и эта чопорность ненавистна ему: ведь годами они лишь немного старше и несколько лет назад были его сверстницами по играм. Юная жена дядюшки еще не появлялась. Все тревожнее бьется сердце мальчика, потому что разгадка так близка, и вдруг мучительная тайна становится почти дорога ему. Но взгляд его по-прежнему с любопытством блуждает вдоль края стола, на ослепительной белизне которого руки женщин лежат спокойно или не спеша скользят, словно корабли по сверкающей глади залива. Только руки видит он, и внезапно ему кажется, что они существуют сами по себе, точно сценические персонажи, каждый со своей жизнью и своей душой. Почему так стучит в висках? Все три кузины носят браслеты, с ужасом замечает мальчик, и при мысли, что одна из этих высокомерных, внешне безупречных женщин, которые даже в детские годы держались с заносчивой неприступностью, может оказаться той незнакомкой, его охватывает смятение. Кто же из них? Китти, которую он знает не так хорошо, потому что она самая старшая, резкая Марго или младшая, Элизабет? Он даже не смеет пожелать, чтобы это оказалась одна из них. Он даже хочет в глубине души, чтобы это был кто-нибудь другой, или пусть он, по крайней мере, не знает об этом.
Но желание разгадать тайну оказывается сильнее.
— Китти, налей мне, пожалуйста, еще чаю.
Голос его звучит так, будто у него першит в горле. Он подает Китти пустую чашку, теперь ей придется поднять руку и протянуть ее за чашкой через весь стол. Вот он видит брелок, покачивающийся на цепочке, и рука его на миг замирает. Нет, это круглый зеленый камень, нежно постукивающий о фарфор. Взгляд его благодарно и нежно — как поцелуй — скользит по темным волосам Китти.
Он тяжело переводит дыхание.
— Марго, будь так добра, передай мне сахар.
Встрепенувшись, узкая рука вытягивается, берет серебряную сахарницу и передает ему. И тут он видит — рука его вздрагивает от неожиданности — там, где запястье прячется под рукав, с тонко сплетенного браслета свисает старинная серебряная монетка, восьмиугольная, величиной с пенни, должно быть, какая-нибудь семейная реликвия. Но у этой реликвии восемь острых углов, тех самых, что вчера отпечатались на его коже. Рука мальчика дрожит, он никак не может справиться со щипцами, потом наконец бросает в чашку кусок сахара, но выпить чай забывает.
Марго! Имя горит на его губах, готовое сорваться возгласом безмерного удивления, но он стискивает зубы. Она что-то говорит, — каким чужим кажется ее голос, словно звучит он не за столом, а с трибуны, ровный, холодный, слегка насмешливый и такой спокойный, что мальчик чуть не содрогается перед ее вопиющей фальшью. Неужели это она — та самая женщина, чьи стоны он заглушал поцелуем, чьи влажные губы впивались в его губы, та женщина, которая, словно хищный зверь, бросалась на него в ночном мраке? Он не отрывает взгляда от ее губ. Да, и скрытность и упрямство сродни им, этим резко очерченным губам, но не он ли знает их другими?
Он вглядывается в ее лицо, словно видит его впервые. И впервые сознает, ликующий, потрясенный, счастливый, чуть не плача от восторга, как прекрасна она в своей гордыне, как пленительна в своей таинственности. Его взгляд вожделенно прослеживает крутой излом ее бровей, погружается в холодную глубину ее серо-зеленых сердоликовых глаз, ласкает бледную, прозрачную кожу ее щек, заставляет сжатые сейчас губы мягко раскрыться для поцелуя, обегает ее светлые волосы и в стремительном падении охватывает ее стан. Нет, до этой секунды он не знал ее. Когда он встает из-за стола, колени у него подгибаются. Он упоен ее красотой точно хмельным вином.
Сестра уже окликает его снизу. Кони оседланы для утренней прогулки, они возбужденно приплясывают и в нетерпении грызут удила. Один за другим все быстро садятся по коням, и пестрая кавалькада растягивается по широкой аллее. Сперва медленной рысцой, и вялый этот аллюр никак не вяжется с бешеным бегом его крови. Но за воротами они отпускают поводья и скачут кто налево, кто направо от дороги, в луга, над которыми еще клубится легкий утренний туман. Должно быть, ночью выпала обильная роса, ибо сквозь дымку тумана тревожно поблескивают капли, и воздух упоительно прохладен, словно близ водопада. Сомкнутая группа вскоре распадается, цепь рвется на множество разноцветных звеньев, кое-кто из всадников уже углубился в лес или скрылся за холмами.
Марго скачет впереди всех. Она любит быструю езду и яростное сопротивление ветра, который треплет ее волосы, любит невыразимое ощущение стремительного галопа. Мальчик мчится за ней; он видит гордое, стройное тело, красиво изогнутое в бешеном движении, порой видит ее лицо, чуть тронутое румянцем, видит блеск ее глаз, и теперь, когда она так страстно расточает свои силы, он узнает ее. С отчаянием чувствует он, как вспыхивает в нем любовная страсть. Им овладевает неукротимое желание тут же, на месте, схватить ее, стащить с седла, стиснуть в своих объятиях, снова упиться сладостью этих ненасытных губ, грудью принять трепетное биение ее сердца. Он дает шенкеля, и лошадь его с коротким ржанием вырывается вперед. Теперь они скачут конь о конь, почти соприкасаются их колени, сталкиваясь, тихо позвякивают стремена. Теперь он должен ей сказать, просто должен. «Марго», — шепчет он. Она поворачивает к нему лицо, изломанная бровь подымается кверху. «Чего тебе, Боб?» — холодно спрашивает она. И глаза ее так же холодны и прозрачны. Дрожь пронзает его. Что он хотел сказать ей? Он не помнит. Он бормочет что-то о возвращении домой. «Ты устал?» — спрашивает она чуть презрительно, как ему кажется. «Нет, но от нас все отстали», — с трудом произносит он. Он чувствует: еще секунда, и он сделает что-нибудь совсем уж нелепое — то ли протянет к ней руки, то ли зарыдает, то ли ударит ее хлыстом, который, как наэлектризованный, подрагивает у него в руке. Он рывком осаживает лошадь, так что она взвивается на дыбы. Марго скачет дальше, стройная, гордая, недоступная.
Остальные скоро нагоняют его. Слева и справа жужжат беззаботные голоса, но и слова и смех так же лишены для него смысла, как дробный стук копыт. Он терзается оттого, что не посмел сказать ей о своей любви, вырвать у нее признание. Желание укротить ее становится все неистовей, словно багровый туман застилает ему глаза. Почему он не сумел посмеяться над ней, как посмеялась над ним она? Он невольно все погоняет и погоняет лошадь, и от этой бешеной скачки ему становится легче. Но тут сзади кричат, что пора поворачивать. Солнце поднялось уже высоко над холмом, близится полдень. С полей тянет легким дымком, все краски стали ярче и сверкают, как расплавленное золото. Тяжкая духота гнетет землю, сонно трусят вспотевшие лошади, хрипят, и теплый пар поднимается от их спин. Кавалькада опять собралась воедино, но веселье выдохлось и разговор почти иссяк.
Появляется и Марго. Лошадь у нее вся в мыле, белые хлопья прилипли к амазонке, узел волос вот-вот рассыплется, пряжки едва удерживают его. Мальчик смотрит как зачарованный на эти белокурые пряди, и мысль о том, что они могут рассыпаться и хлынуть бурным, неукротимым потоком, сводит его с ума. Вот уже в конце дороги завиделись сводчатые ворота, а за ними широкая аллея, ведущая к замку. Мальчик осторожно объезжает других, первым спешивается и, бросив подбежавшему слуге поводья, покидает кавалькаду. Марго едет в самом конце. Она едет медленно-медленно, устало откинувшись в седле, словно обессиленная порывом страсти. Вот такой она и должна быть, когда утолит желание, думается мальчику, вот такой она и была вчера, позавчера. Воспоминания снова горячат его. Он устремляется к ней. Задыхаясь, помогает ей спешиться. Пока он держит стремя, рука его лихорадочно стискивает нежную щиколотку. «Марго!» — шепчет, почти стонет он. Но она даже не удостаивает его взглядом и, равнодушно опершись о подставленную руку, спрыгивает на землю.
— Марго, какая ты чудесная, — опять лепечет он. Она пронзительно взглядывает на него, изломанная бровь снова взлетает кверху.
— По-моему, ты пьян. Боб. Что за вздор ты несешь?
Но, возмущенный таким притворством, теряя голову от страсти, он прижимает к себе ее руку, которую она не успела отнять, прижимает изо всех сил, словно хочет вдавить ее себе в грудь. Марго вспыхивает от гнева, отталкивает его с такой силой, что он еле удерживается на ногах, и быстро уходит прочь. Так быстро, что никто ничего не заметил, и ему самому все случившееся кажется лишь дурным сном.
И весь остаток дня он так бледен и взволнован, что белокурая графиня, мимоходом потрепав его по голове, спрашивает, не заболел ли он. И так зол, что отшвыривает пинком свою собаку, которая бросилась ему навстречу с радостным лаем. И так неловок в играх, что девушки смеются над ним. Сегодня вечером она не придет — эта мысль отравляет ему кровь, делает его угрюмым и сердитым.
Чай подают в саду. Марго сидит напротив, но не смотрит на него. Словно притягиваемый магнитом, он то и дело пытается заглянуть ей в глаза, но они бесстрастны, как холодные серые камни, и не отвечают ему. Его бесит эта жестокая игра. Когда она резко отворачивается от него, он сжимает кулаки и чувствует, что готов побить ее.
— Что с тобой, Боб? Почему ты такой бледный? — вдруг раздается у него над ухом. Это спрашивает Элизабет, младшая сестра Марго. Глаза ее светятся теплым, мягким светом, но он этого не замечает. Он чувствует, что застигнут врасплох, и огрызается:
— Не лезьте ко мне с вашими дурацкими заботами!
И тут же раскаивается, потому что Элизабет бледнеет как полотно и, отвернувшись, говорит со слезами в голосе:
— Это уж ни на что не похоже!
Все смотрят на него сердито, даже грозно, да и сам он понимает, что вел себя недостойно. Но прежде чем он успевает извиниться, раздается голос Марго, сухой, холодный и острый, как нож:
— Боб вообще слишком дерзок для своего возраста. Мы напрасно обращаемся с ним как с джентльменом и даже просто как со взрослым мужчиной.
И это говорит Марго, та самая Марго, которая всего лишь вчера протягивала ему для поцелуя губы. Все плывет у него перед глазами, все заволакивается туманом.
— Тебе это лучше знать, — отвечает он, с особенной злобой подчеркивая слово «тебе», и выскакивает из-за стола. От резкого движения стул его падает, но он не оборачивается.
А вечером, отлично понимая, что это бессмысленно, он все же опять стоит в саду на том же месте и молит Бога, чтобы она пришла. Может быть, и это было только притворство и упрямый вызов? Нет, он ни о чем больше не станет спрашивать и мучить ее больше не станет, лишь бы она пришла, лишь бы снова ощутить прикосновение ее мягких влажных губ, от которого все вопросы замрут на его устах. Время словно уснуло, ленивым, неповоротливым зверем разлеглась перед замком ночь; часы тянутся до безумия медленно. Насмешливые голоса слышатся ему в тихом шорохе травы, словно недобрые руки, дразнят его ветви и сучья, покачиваясь, играя тенью и блестками света. Чужды и непонятны все звуки, они язвят сильней, чем тишина. Вот где-то далеко залаяла собака, вот сорвалась с небосвода звезда и упала куда-то позади замка. Ночь становится все светлей, исчертившие дорогу тени дерев все темнее, и все невнятнее тихий немолчный шелест. Потом набегают облака и снова укрывают небо блеклым и унылым мраком. И от этого одиночества больно сжимается мятущееся сердце.
Мальчик ходит взад и вперед, все нетерпеливее, все быстрей. Он то в ярости колотит по стволу дерева, то растирает между пальцами кусок коры, растирает с таким ожесточением, что выступает кровь. Нет, она не придет, он заранее знал, что она не придет, и все же не хочет этому верить; если так, значит она больше никогда не придет, никогда. Это горчайшая минута в его жизни. И так еще по-детски он пылок, что бросается на сырой мох и впивается пальцами в землю, слезы бегут по щекам — он плачет тихо, горько, как никогда не плакал ребенком и как никогда уже не сможет плакать.
Негромкий треск сучьев обрывает приступ отчаяния. Он вскакивает, простирает незрячие руки — и снова жаркий, стремительный натиск, и снова он держит в объятиях ту, о которой мечтал столь исступленно. Рыдания сдавливают горло, все его существо бурно содрогается, он так властно прижимает к себе стройное, гибкое тело, что с чужих и немых губ срывается стон. Услыхав этот стон, он в первый раз сознает себя господином, а не игрушкой ее прихоти, как было вчера, позавчера; его охватывает желание помучить ее за ту муку, которую он терпел сотни часов, наказать ее за упрямство, за презрительные слова, сказанные сегодня при всех, за ее лицемерие. Ненависть в нем так тесно переплетается с любовью, что их объятия скорей похожи на жестокую схватку, чем на ласку. Он больно стискивает узкие запястья, и все тело ее безвольно клонится, он привлекает ее к себе могучим рывком, она не может даже шелохнуться и только глухо стонет, но по-прежнему ни единого слова. Когда он зажимает ей рот поцелуем, чтобы заглушить даже этот подавленный стон, он чувствует теплую влагу — она в кровь искусала себе губы. Так он безжалостно мучит ее, но злобная сила в нем внезапно иссякает, сменившись горячей волной страсти, и вот уже стонут оба, лицом к лицу, грудь к груди. Языки пламени лижут ночь, звезды пляшут перед глазами, мысли мешаются, кружат быстрей и быстрей, и все это носит одно лишь имя: Марго. Глухо, из сокровенных глубин души, из огненной лавины чувств рождается наконец это слово, этот короткий крик, вместивший муку трех долгих дней, в нем все: восторг и отчаяние, тоска, ненависть, гнев и любовь. Марго, Марго — в этих, этих слогах заключена для него вся музыка мира.
Словно удар тока пронизывает ее тело. Внезапно остывает жар объятия, отчаянный, резкий рывок, судорожное рыдание и снова бурное неистовство движений, но лишь для того, чтобы вырваться, словно само его прикосновение ей ненавистно. Он изумлен, он хочет удержать ее, но она борется с ним, и он чувствует, как дрожат на ее щеках слезы гнева, как ее гибкое тело змеей извивается в его руках. Последний отчаянный толчок — и она умчалась, лишь белое сияние ее платья мелькнуло меж стволами и тут же утонуло во мраке.
Снова он стоит один, испуганный и смятенный, как в первый раз, когда жар и страсть внезапно выскользнули из его рук. Влажно мерцают звезды перед глазами, кровь толчками приливает к голове. Что это было? Он ощупью пробирается сквозь расступающийся строй деревьев в глубь сада, туда, где плещет маленький фонтан, он подставляет руку под ласковую струю, и вода, белая, серебристая вода, что-то тихо бормочет и волшебно светится под лучами медленно выплывающей из-за облаков луны. И теперь, когда взгляд его обретает ясность, ему чудится, будто теплый ветерок навеял на него с деревьев огромную неизбывную грусть. В груди закипают горячие слезы, и гораздо сильней, чем в краткие миги страстных объятий, чувствует он, как велика его любовь. Все, что было доселе, — угар, трепет, ярость обладания, гнев, рожденный не выданной тайной, — все отлетело прочь; сладкой грустью напоила его любовь, любовь, почти не знающая желаний, но всесильная и всевластная.
Зачем он терзал ее? С какой несказанной щедростью одарила она его в эти три ночи! Разве тусклые сумерки не сменились для него сверкающим грозным светом, когда она открыла ему блаженство страстных ласк и бурные порывы любви? А она покинула его в гневе и слезах. Неодолимое желание нарастает в нем — желание помириться с ней, шепнуть теплое, нежное слово, тихо обнять ее, приголубить и сказать, как благодарен он ей. Да, он пойдет к ней и смиренно поведает ей, как чиста его любовь, и никогда больше не произнесет ее имени и не станет выпытывать ничего запретного.
Журчит серебристая струя, а он вспоминает слезы на ее щеках. Наверное, она сейчас одна-одинешенька в комнате, думается ему, и слышит ее лишь говорливая ночь, которая всех слушает и никого не утешает. Оказаться так далеко от нее и вместе с тем так близко! Не видеть даже бледного сияния ее волос, не слышать даже ускользающий звук ее голоса — и все же чувствовать нерасторжимые узы, протянувшиеся от души к душе, — какая это мука! И неодолимым становится желание быть подле нее, все равно — лежать ли собакой у ее дверей, просить ли милостыню под ее окном.
Осторожно выбираясь из тени деревьев, он видит свет в ее окне, на втором этаже, неяркий свет, который едва бросает желтоватый отблеск на листья разлапистого клена, чьи ветви то протянутся, словно руки, чтобы прижаться к стеклу, то отдернутся под дуновением ветерка, — громадный темный соглядатай перед маленьким освещенным окном. При одной мысли, что за этим стеклом Марго, быть может, плачет или думает о нем, его охватывает такое волнение, что он прислоняется к дереву, чтобы не упасть.
Как завороженный, смотрит он наверх. На фоне темной стены чуть колышутся на беспокойном сквозняке белые шторы, то вспыхнут темным золотом в мягком свете лампы, то засеребрятся под лунным лучом, трепетно пробившимся меж резных листьев. На створке приоткрытого окна, сплетаясь в странный узор, ведут игру свет и тень. Но мальчику, который горячим взором смотрит из темноты сада вверх, кажется, будто на гладь стекла ложатся темные и таинственные письмена. Мелькание теней, серебряные блики, нежным дымком скользящие по окну, порождают в его воображении живые и яркие картины. Он видит ее, Марго, стройную и прекрасную: ее светлые непокорные волосы распущены, она ходит взад и вперед по комнате, снедаемая той же, что и он, тревогой, видит, как трепещет она в жару страсти, как рыдает в гневе. Высокие стены прозрачны для него теперь, как стекло, сквозь них он видит ее малейшее движение, видит, как дрожат ее руки, как она падает в кресло, как всматривается с немой тоской в беззвездное небо. Когда окно на мгновение светлеет, ему чудится даже, что он видит черты ее лица, видит, как она вперяет боязливый взгляд в дремлющий парк, ищет его. И не в силах устоять перед искушением, он негромко и все же настойчиво окликает ее:
— Марго! Марго!
Не скользнула ли по стеклу мимолетная светлая тень? Он почти уверен в этом. Он вслушивается. Но за окном ничто не шелохнется. Позади, то ослабевая, то усиливаясь от дуновения сонного ветра, слышится легкое дыхание дремлющих деревьев да ласковый шорох травы — теплая волна, которая тихо накатывает и отступает. Мирно дышит ночь, и безмолвно глядит сверху окно — затененная картина в серебряной раме. Неужели она не услышала его? Или больше не хочет слышать?
Он не может спокойно глядеть на эти серебристые переливы вокруг окна. Сердцу тесно в груди от желания, сердце бьется о кору дерева, и кора словно трепещет, потрясенная его необузданной страстью. Он сознает только одно: он должен тотчас видеть ее, говорить с ней; он готов выкрикнуть ее имя, пусть даже люди сбегутся, пусть проснется весь дом. Он чувствует, что сейчас должно что-то случиться чем невероятнее, тем лучше, — как во сне, когда все легко и доступно. Еще раз подняв глаза к окну, он вдруг замечает, что дерево вытянуло одну ветку, словно перст указующий. Рука его судорожно хватается за ствол. Теперь ему ясно: он должен влезть на дерево — ствол, правда, толстоват, но кора упругая и податливая — и, подобравшись почти вплотную к окну, окликнуть ее; там, возле нее, он выскажет ей все и не спустится вниз, пока она не простит его. Он не раздумывает ни секунды, он видит только заманчиво поблескивающее окно и чувствует прикосновение кряжистого ствола, готового выдержать его тяжесть. Быстрый перехват, бросок, и вот, уцепившись обеими руками за сук, он ловко подтягивается. Вот он почти на самом верху, среди густой листвы, и листва ропщет, испуганная дерзким вторжением. До последнего листочка разбегаются волны шороха, сук, на котором он висит, клонится к окну, словно хочет предостеречь ту, что ни о чем не подозревает. Теперь мальчик видит белый потолок и в середине его золотистый круг от лампы. Дрожь бьет его: вот сейчас, спустя мгновение, он услышит тихие всхлипывания, увидит ее в слезах или в страстном томлении. При этой мысли руки у него слабеют, но лишь на миг. Он медленно перебирается на конец сука, поближе к ее окну, колени ободраны до крови, рука в ссадинах, но он спускается ниже, еще немного — и свет из окна упадет на него. Листья загораживают окно, мешают заглянуть внутрь, он поднимает руку, чтобы отвести листья, он уже достиг полосы света, весь дрожа, он подается вперед, но тут силы изменяют ему, он теряет равновесие и, сорвавшись, падает вниз.
Негромкий глухой стук, словно упал в траву тяжелый созревший плод. Там, наверху, кто-то с беспокойством выглядывает из окна, но тьма недвижна и тиха, как стоячий пруд, чьи воды смыкаются над головой утопающего. Вскоре окно наверху погасло, и снова в неверном сумеречном свете забегали по саду молчаливые тени.
Через несколько минут мальчик приходит в себя. На секунду взгляд его бессознательно устремляется ввысь, в белесое небо, откуда холодно смотрят на него редкие звезды. Он хочет встать, но, едва шевельнувшись, чувствует в правой резкую, нестерпимую боль и едва удерживается от крика. Теперь он понимает, что с ним случилось. Понимает он и другое: здесь, под окном Марго, ему нельзя оставаться, нельзя ни позвать на помощь, ни двигаться без опаски. Со лба каплет кровь, наверное, он упал на камень или чурку. Но он наскоро отирает кровь рукой — лишь бы не заливало глаза.
Потом он пробует, перекатившись на левый бок, впиваясь пальцами в землю, продвинуться вперед. Когда заденешь за что-нибудь или даже просто встряхнешь сломанную ногу, боль поднимается такая, что он боится снова потерять сознание. Но все равно он ползет дальше, медленно, чуть не полчаса, до лестницы и руки уже отнимаются от усталости. Холодный пот мешается на лбу с упорной струйкой крови. А последнее — и самое страшное — еще впереди: надо взобраться по ступенькам, и медленно-медленно, превозмогая нестерпимую боль, он одолевает лестницу. Он еле дышит, когда добирается до верху и дрожащими руками хватается за перила. Еще несколько мучительных шагов до дверей зала, откуда пробивается свет и слышны голоса. Вцепившись в дверную ручку, он подтягивается всем телом, но дверь неожиданно подается, и он с размаху влетает в ярко освещенную комнату.
Вид у него, наверное, ужасный — на лице кровь, весь перепачкан землей, и как он рухнул на пол! Недаром мужчины, как один, молниеносно выскакивают из-за стола, роняя стулья, и бросаются к нему. Мальчика осторожно переносят на диван. У него еще хватает сил пролепетать, что он скатился с лестницы, когда собирался погулять в парке, но тут перед глазами начинают плясать черные завесы, мало-помалу обволакивая его, и тогда он теряет сознание и уже ничего не помнит.
Седлают лошадь, и кто-то едет в ближайшее селение за врачом. Призрачно оживает разбуженный замок. По коридорам и переходам светлячками мелькают дрожащие огоньки, двери распахиваются, шепот, расспросы, сбегаются полусонные испуганные слуги, и наконец, мальчика, все еще не очнувшегося, переносят в его комнату.
Врач находит перелом ноги и говорит, что опасности для жизни нет. Но больному придется долго лежать неподвижно с ногой в лубке. Когда мальчику сообщают об этом, он отвечает слабой улыбкой. Приговор его не пугает. Напротив, если хочешь помечтать о той, кого любишь, хорошо долго лежать одному, без шума и без людей, в светлой, высокой комнате, за окном которой шелестят вершины деревьев. Как отрадно все продумать и помечтать в тиши о ней, единственной, чтоб никакие заведенные порядки и обязанности тебе не мешали, чтобы кругом не было никого, кроме сладостных картин, которые обступают твою постель, стоит лишь на минуту сомкнуть глаза. Быть может, в любви и нет ничего прекраснее, чем эти тихие мгновения, полные смутных, легких мечтаний.
В первые дни боль еще сильна, но даже боль служила ему своеобразным источником радости. Мысль о том, что он претерпевает ее во имя Марго, во имя своей возлюбленной, поднимает его в собственных глазах, наполняет гордостью. И лучше бы — рану на лице, думает он, чтобы можно было стойко и открыто носить ее, как носит рыцарь цвета своей дамы, а всего лучше — вообще не очнуться, остаться под ее окном. И он мечтает о том, как она просыпается утром от гула взволнованных голосов, с любопытством выглядывает из окна и видит внизу бездыханное тело того, кто умер ради нее, и он видит, как она, вскрикнув, падает, он даже слышит этот пронзительный крик, видит ее отчаяние, ее скорбь, видит, как до конца безрадостных дней своих, всю свою жизнь она носит траур, грустная и молчаливая, а когда люди спрашивают о причине ее горя, губы у нее вздрагивают.
По целым дням упивается он своими мечтами, сперва лишь в темноте, потом с открытыми глазами, скоро привыкнув к сладостным посещениям милого образа. Отныне нет часа слишком светлого или шумного для того, чтобы образ ее, скользнув по стене легкой тенью, мог прийти к нему, чтобы голос ее послышался ему в шуме дождевых струй, в скрипе песка — на солнцепеке. Часами он говорит о Марго или пускается с ней в дальние удивительные путешествия. Но порой он в смятении пробуждается от своих снов. А стала бы она горевать о нем? Помнила бы его?
Правда, она заходит проведать больного. Часто, когда он лежит и мысленно говорит с ней или видит перед собой ее светлый образ, дверь вдруг отворяется, и она входит, стройная и прекрасная, но совсем не такая, какую он видит в мечтах. Нет в ней той кротости, не склоняется она с тревогой над ним, чтобы поцеловать его в лоб, как это делает Марго его снов. Она просто садится рядом и спрашивает, как он себя чувствует, болит ли нога, и рассказывает о каких-нибудь пустяках. Но в присутствии Марго он испытывает такой сладостный страх, такое замешательство, что не смеет взглянуть на нее и порой нарочно закрывает глаза, чтобы лучше слышать ее голос, глубже впитать звук ее слов, эту неповторимую музыку, которая будет звучать в нем много часов спустя. Отвечает он ей односложно, он чересчур любит тишину, когда слышно только ее дыхание и кажется, что они одни и в этой белой комнате, и на всем белом свете. Когда она затем встает и направляется к звери, он с трудом, несмотря на боль, приподнимается, чтобы еще глубже запечатлеть в памяти ее облик, чтобы еще раз обнять, взглядом ее, живую, пока она снова не ускользнула в зыбкую реальность его снов.
Марго навещает его почти каждый день. Но ведь Китти тоже приходит, и Элизабет, маленькая Элизабет, которая с испугом смотрит на него и так ласково, так озабоченно спрашивает, не лучше ли ему. И его сестра бывает у него ежедневно, и другие женщины, и все они одинаково милы и ласковы с ним. И все остаются посидеть у него и точно так же рассказывают о пустяках. Они даже слишком долго засиживаются у него, потому что своим присутствием спугивают мечты, отгоняют раздумчивый покой и принуждают его вести пустые разговоры и произносить глупые слова. Он предпочел бы, чтобы к нему никто не приходил, никто, кроме Марго, да и она не более чем на час или на несколько минут, чтобы потом, оставшись и одиночестве, он мог мечтать о ней, без помех, без препятствий, с тихой радостью, словно уносясь на легких облаках и полностью уйти в себя, отдавшись созерцанию отрадных картин своей любви.
Поэтому иногда, услышав, что кто-то берется за ручку двери, он закрывает глаза и притворяется спящим. Тогда посетители на цыпочках уходят прочь, приглушенно щелкает дверь, и это значит, что теперь он может снова окунуться в теплый поток сновидений, которые ласково унесут его в манящую даль.
И однажды случилось вот что: Марго уже с утра заходила к нему, ненадолго, правда, но она принесла в своих волосах аромат сада — томительный запах расцветающего жасмина — и горячий блеск августовского солнца в глазах. Значит, сегодня ее больше нечего ждать. Впереди долгий, ясный день светлых и сладких снов. Никто ему не помешает, все уехали на прогулку. Поэтому, когда кто-то робко нажимает на ручку двери, он закрывает глаза и притворяется спящим. Но вошедшая — он отчетливо слышит это в чуткой тишине комнаты — не уходит, а, напротив, тихо, чтобы не разбудить его, притворяет дверь. И бесшумными шагами, едва касаясь пола, приближается к нему Он слышит только легкий шелест платья да скрип когда она садится рядом. И чувствует сквозь сомкнутые веки, как ее взгляд огнем жжет лицо.
Сердце взволнованно бьется. Кто это? Марго? Конечно, она. Он знает это, но куда заманчивее тайное, глубокое, беспредельное, ни с чем не сравнимое наслаждение — сознавать ее присутствие, не открывая глаз, не видя ее. Что она станет делать? Секунды тянутся бесконечно. Она все еще не сводит с него глаз, она стережет его сон, словно тысячей электрических иголочек покалывает его тягостная и в то же время пьянящая мысль, что вот он, беззащитный и незрячий, отдан во власть ее пытливому взгляду, что стоит ему открыть глаза, и они, словно плащом, оденут испуганное лицо Марго своей нежностью. Но он не двигается, только сдерживает дыхание, которое толчками вырывается из слишком тесной груди, и ждет, ждет.
Однако ничего не происходит. Ему кажется только, что она ниже склонилась над ним и ближе стал легкий запах сирени, легкий, влажный, знакомый запах, исходящий от ее губ. И вот — кровь горячей волной разливается по всему телу — она кладет руку на постель, и рука тихо крадется по одеялу к его плечу. Он чувствует сквозь одеяло легкие, бережные движения, и кровь то отливает, то приливает вслед за ними. Чудесно ощущение этой тихой ласки, которая одновременно волнует и одурманивает.
