Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: ЭКСМО
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Сухой овраг
- Sprache: Russisch
Тридцатые годы XX века. Между Ларионовым и Верой всегда стояли непреодолимые барьеры, но ничто не помешало им полюбить друг друга… А затем потерять — казалось бы, навсегда. Возможно ли теперь, спустя десять лет, обрести любовь там, где другие находят лишь страдания? Ларионов, начальник трудового лагеря, мечтает облегчить заключенным жизнь. Он решается на отчаянный шаг, еще не понимая, чем это обернется — как для узников ГУЛАГа, так и для него самого. У каждого из героев — своя судьба, своя боль и своя радость. Из мелких деталей, лексики и элементов лагерного быта проступает человеческая жизнь во всей ее многогранности. В лагпункте Сухой овраг есть место и любви, и героизму, и предательству. Постепенно личные переживания героев выходят на новый уровень — уровень драмы всего общества. Поднимается серьезнейшая проблема человечества: проблема власти и воли. Однако способность любить может изменить многое. Даже в глухой Сибири, в центре жестокой эпохи, любовь возрождает главное: надежду. Вторая книга исторического цикла «Сухой овраг».
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 496
Veröffentlichungsjahr: 2025
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Алиса Клима Сухой овраг. Отречение
© Клима А., текст, 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Глава 1
Силами заключенных и волей Ларионова лагпункт Тайгинского леспромхоза обзавелся новым актовым залом. Женщины зоны занялись его оформительством. Библиотеку с ним теперь соединяла анфилада, через которую шло тепло от печи – результат изобретения убитого карателями Скобцева.
Все здесь пахло новой свежей доской. Мужики сколотили и расставили рядами лавки. Зал вышел большим и вмещал до пяти сотен человек. Ларионов сообщил народу, что получил разрешение потратить небольшую сумму на декорации. Был сшит плюшевый занавес для кулис, рампу выкрасили в зеленый цвет – цвет, который наряду с синим и коричневым предпочитали власти для окрашивания основных государственных объектов (то есть больниц, школ, казарм и исправительных учреждений).
До нового 1938 года оставались сутки. В бараках занятые в представлении заключенные проводили последние репетиции. Из музыкальных инструментов были доступны только баян Кузьмича, две балалайки, гитара, маленький бубен, неизвестно как попавший в лагпункт, и дудочка, сделанная костромским мастером – заключенным Карпом Ильичом.
Инесса Павловна была очень довольна музыкальной постановкой номеров, но сетовала на то, что не было фортепиано – главного концертного инструмента. Однако совместными усилиями репертуар сложился густой. В представлении было занято пятьдесят заключенных. Трех пришлось заменить, так как изначально задуманные артисты погибли при недавней «чистке» НКВД.
За неделю до выступления, после того как уже была утверждена программа, Клавка придумала пантомиму, которая должна была идти первой после открытия. Инесса Павловна волновалась, что номер не понравится Ларионову, он рассердится и воспримет его как насмешку, а Губина напишет рапорт, и все закончится штрафным изолятором. Но все же решились. Номер шел сюрпризом и для Ирины.
Клавка, работая на лесоповале, беспрестанно пела арию на итальянском, хотя Инесса Павловна категорически запретила ей драть связки на морозе.
– Клавка, а ты на каковском поешь? – смеялись бабы.
– Эх вы – деревня! Я итальянский знаю, – гордо выпячивала грудь Клавка. – А вы только лес валить горазды!
Многие заключенные получили разрешение на внеплановый марафет у Арона Исааковича Кочуринера – лагерного брадобрея.
– Вот когда я стриг и брил на Дерибасовской, – говорил он, срезая клок волос, – я не думал, что я таки когда-нибудь окажусь в Сибири. А теперь, когда я стригу и брею в Сибири, я таки не уверен, что опять вернусь на Дерибасовскую. Но все же даже в Сибири Арон Исаакович стрижет и бреет, и все же, если я таки попал в Сибирь, может, я окажусь когда-нибудь на Дерибасовской. Время течет, все меняется. Кто знает, что завтра будет? – Арон Исаакович символически поднял вверх глаза.
– А что там такого на Дерибасовской?
– Вей! Там все! Даже чего нет в Париже, есть на Дерибасовской! Разве вы найдете в Париже таких раков, как у Жози? А какую мама Мойши готовила фаршированную рибу! Это разве риба, шо мы едим в этой богадельне? Настоящая риба только на Привозе!
Утром в день концерта Ирина приняла решение не говорить никому об отъезде Ларионова в Москву. Но слухи в лагпункте расползались быстро. Однако Федосья с невозмутимым видом всех уверяла, что хозяин уехал в Сухой овраг и вернется к началу концерта.
Ирина горько усмехнулась. И Федосью обманул… Она сжимала телогрейку на груди, стараясь унять боль. Но получалось плохо. Глаза были все время на мокром месте. Инесса Павловна боялась задавать вопросы, но чувствовала, что накануне вечером что-то случилось. И случилось серьезное…
Представление было запланировано на шесть вечера. В пять заключенных привели в зал под конвоем. Конвой расположился вдоль стен. Так как в зале мест на всех желающих не хватало, решили провести повторный показ на следующий день. Заключенные переглядывались и переговаривались. Они забыли уже, когда в последний раз ходили на концерт. Радость зрителей стала передаваться артистам. Те за кулисами ждали сигнала.
Наконец в дверях показалось начальство. Первый ряд был отведен для администрации лагпункта. Ирина смотрела через щелку занавеса: Губина и Грязлов сели по центру, рядом с ними – другие администраторы.
Заключенные озирались. «Они ждут Ларионова», – подумала Ирина, и глаза ее снова наполнились слезами. Где он сейчас? Наверное, мчит уже в Москву в поезде… Но чего же она хотела?! А ведь ей было больно, действительно больно. Он выбрал Веру! Веру, которую не видел много лет, о которой ничего не знал, которая сейчас уже могла быть кем угодно, но не возлюбленной из его воспоминаний. А она, Ирина, была настоящей, живущей в дне сегодняшнем! Он бросил Веру. Он признал это. Бросил…
Ирина смахивала слезы. И что он хотел теперь от Веры? Что?! Неужто он не забыл ее, помнил настолько, что помчался к ней?.. Говорить? О чем? О чем можно говорить с чужим человеком?! Просить? О чем?! Простить его?.. И потому он бросил их… Бросил после всего, через что они прошли… Ради какой-то забытой, жалкой девчонки из прошлого! Ирина чувствовала, как ее горло передавливал ком, а в голове метались абсурдные, безжалостные мысли.
Как хорошо, что она запретила себе откликаться на его ухаживания: как убийственна была бы и без того клокочущая боль, если бы она уступила его воле. И как он мог предать их всех?! Даже пусть и ради давней любви! От бесконечной круговерти этих мыслей и чувств боль становилась нестерпимой. Она хотела ринуться прочь со сцены и выплакать это страдание в каком-нибудь углу. Но тогда и она всех предаст!
Ирина отпрянула от занавеса и, обессиленная, побрела сквозь суету закулисья, не желая уже ни выступления, ни, в сущности, ничего…
Она услышала, как зал внезапно взорвался аплодисментами и улюлюканьем. Сердце замерло от пробежавшего холодка предательской надежды. Ей хотелось заткнуть уши, чтобы не допускать этой надежды; было страшно шагнуть к занавесу, чтобы снова разочароваться. Но она шагнула и дрожащими руками приоткрыла его и вдруг ощутила тьму перед глазами. Кровь хлынула к лицу. В зал вошел Ларионов.
Ирина вцепилась в ткань кулис и быстро дышала. Горло сдавил какой-то спазм. Она вдруг заплакала. Клавка, заметив наконец панику Ирины, подскочила и оттащила ее в сторону.
– Ты чего?! – воскликнула Клавка, выпучив глаза.
– Ларионов… он там…
– А где ж ему быть?! – развела руками Клавка. – Ну даешь!
Клавка махнула и помчалась на исходную позицию. До начала представления оставались считаные минуты. Ирина неожиданно обмякла. Нет, Вера была позади… Существовала ли она вообще? И важно ли теперь это было? Если даже Ларионов все же решил ехать в Москву, но отложил, он все-таки выбрал их! Он не смог не разделить с людьми этот важный день… Руки Ирины потеплели. Ей показалось, что концерт уже состоялся. Произошло уже все самое основное. В этот вечер ничего уже не случится важнее возвращения Ларионова.
Ларионов смутился таким неожиданным вниманием к нему и сделал всем знак сесть, а сам отказался идти на первый ряд и остался у прохода на пятом рядом с одним из зэков. Тут же подле него нарисовался конвоир, но Ларионов показал ему жестом не дергаться, и тот отпрянул к стене. Майор выглядел уставшим, но на удивление благостным.
Послышался хрупкий звон колокольчика, и на сцене показалась Полька Курочкина с серым листом бумаги. Она вышла в центр и, скоро дыша от волнения и счастья, выкрикнула тонким голоском:
– Граждане, добрый вечер! Тихо! Тихо! Мы начинаем торжественный концерт, посвященный… посвященный выполнению плана по лесоповалу на 1937 год! Слово для открытия предоставляется гражданину старшему майору НКВД – Ларионову Григорию Александровичу!
Зал зааплодировал, и бабы зажимали уши от оглушительного свиста. Ларионов взошел на сцену.
– Товарищ, ой, гражданин майор! – радостно приветствовала его Полька, считая, что ей отведена была главная роль.
– Здравствуйте, – сказал Ларионов без «товарищи» и «граждане», осознавая нелепость всяких определений. – Я искренне рад, что общими усилиями был построен новый актовый зал. Партия и правительство заинтересованы в развитии культуры среди заключенных в лагерях.
Он сделал паузу. Ларионов понимал, что больше этого он сказать не в силах. Сказать всего, что ему хотелось, он не мог, а того, что требовалось, не хотел.
– Искусство, – добавил он, – это то, чем наш народ вправе гордиться, и это то, что объединяет людей для совершения добрых дел. Не буду задерживать концерт. Думаю, артисты и зрители уже и так слишком долго ждали этого дня. С праздником!
Он сошел со сцены под громкие аплодисменты и крики заключенных, воодушевленных его простой речью, которую каждый понял по-своему, и прошел на свое место, по-прежнему не желая сидеть в первом ряду. Инесса Павловна скомандовала музыкантам, разместившимся в правом углу сцены, и заиграла музыка.
То, что потом происходило, потрясло всех.
В глубине сцены Урманова выбрасывала плакаты, на которых были кратко описаны действия. По центру расхаживала в самодельной форме Клавка, нахмурив брови. Перед ней стояло несколько заключенных; из-за кулис показался обоз, сделанный из двух жердей. Было понятно, что привезли новых. Полька шла с обозом в платье Ирины: Инесса Павловна нарочно убедила Ирину надеть другое, сшитое из остатков кулисной ткани для выступления Клавки. Заключенные присоединились к шеренге, и Клавка имитировала перекличку. Когда подошел черед Польки (то есть Ирины), Клавка (то есть Ларионов) приказала жестом выйти вперед и показала пальцем в сторону Урмановой, которая вытащила плакат с надписью «ШИЗО». Полька пошла в ШИЗО, а Клавка села за стол, закурила и демонстративно закидывала стопку за стопкой: на столе стояла бутылка из-под коньяка с суррогатным чаем.
Потом Польку привели к Клавке, и всем стало ясно, что Полька убеждает Клавку, что надо что-то делать. Потом на сцене был показан процесс создания актового зала. Сцена заканчивалась просто. Артисты – семеро заключенных, среди которых и Клавка, и Полька, – стояли в ряд спиной к сцене, а потом по очереди развернулись, сложив слово «СПАСИБО» – у каждого в руке был лист с буквой.
С самого начала номера Ларионов почувствовал, как у него замерло сердце. Большинство заключенных в зале засмеялись уже на плакате «ШИЗО». Постепенно заулыбались и конвоиры, забывая, зачем пришли. На сценках перепалок между Ларионовым и Ириной, умело сыгранными Клавкой и Полькой, сам Ларионов поймал себя на улыбке. Он не ожидал такой ироничной, но при этом трогательной постановки, мастерски продуманной до мелочей. Пантомима лишала артистов необходимости говорить, что давало возможность каждому интерпретировать сцену по-своему. Клавка, одетая в мужской костюм, но без намека на униформу, могла быть кем угодно, но все понимали, что это был именно Ларионов. Плакаты с надписями не имели смысла без контекста сцен и были лишь несвязными словами.
Ларионов впервые совершенно явственно почувствовал, как служение людям наполняет сердце теплом и силой. Крошечные шаги в его заботе о народе вызвали огромную волну добра в нем же. Он не понимал, какова природа этого душевного движения, но чувство благодарности проникало уже в его существо, вызывая беспричинную радость. И он был в шаге от пропасти! Он мог загубить все одним махом, уехав в Москву.
Ирина, потрясенная, встретила артистов за кулисами, не в силах вымолвить ни слова. Женщины бросились обниматься, а Ирина раскраснелась от смущения и неожиданности. Она видела из-за кулис реакцию Ларионова, и как администрация беспрестанно оборачивалась на него и, заметив его благодушное отношение к постановке, тоже аплодировала в конце, правда, с неисправимо постными выражениями на лицах. Большинство из них не были свидетелями работы Комитета, и постановка, в принципе, предназначалась для проявления признательности Ларионову и Ирине, благодаря которым был создан актовый зал и происходило первое представление в лагере.
Далее по программе шел номер Губиной, который должен был идти первым, но из-за импровизации был сдвинут. Полька объявила его с особенным энтузиазмом. На сцену выбралась Губина в сопровождении Паздеева и Кузьмича. Ларионов потирал переносицу, чтобы скрыть улыбку.
– Граждане! – обратилась Губина, и в зале послышались смешки и кашель. – По просьбе администрации… коллектив администрации исполняет патриотическую песню для воспитания среди заключенных понимания… понимания значимости Социалистической Революции в борьбе мирового пролетариата с империализмом. Ура!
Заключенные отреагировали вяло, понимая, что всех сразу наказать не удастся. Кузьмич растянул гармошку баяна и подал знак начинать.
Некоторые заключенные с трудом сдерживали смех из страха наказания; кто-то слушал с грустью, вспоминая собственные революционные годы; кто-то испытывал негодование от цинизма, сокрытого для них в слове «свобода». Многих заключенных ожидали десятилетия жизни в лагерях, и даже если им прежде был свойственен патриотизм, теперь они считали себя обманутыми властью. Однако комизм Губиной и Паздеева под конец развеселил всех.
Во время этого номера Клавка переоделась к исполнению первой арии из «Аиды». Петь она собиралась а капелла, так как Кузьмич и его «оркестр» просто не могли реализовать такой сложный номер, и Инесса Павловна убедила всех, что использование инструментов Кузьмича заставит Верди «перевернуться в гробу».
Когда Клавка выплыла на сцену, в зале слышались гам и посвистывание. Короткие волосы ее были заколоты невидимкой у лба, что придало лицу внезапную женственность; синие глаза сияли от волнения. Клавке казалось, что с ней случился сон. Она качалась как в тумане и тяжело дышала.
– Клава, давай! – слышались крики из зала. – «Мурку» давай!
Клавка вдруг грохнулась на колени, и зал ухнул и затих. Ларионов вздрогнул от неожиданности. Ему было ясно, что она сделала это не нарочно, а от переполнивших ее чувств. Так она стояла какое-то время, и Инесса Павловна заволновалась.
Но потом Клавка подняла голову и запела. Сначала она пела дрожащим голосом, отчего ария звучала особенно драматично. Потом обрела спокойствие и уверенность, и звук стал нарастать, как волны, набегающие с прибоем на берег, – все смелее, все глубже.
Ларионов был потрясен, какой красоты был голос у Клавы Сердючко и как вообще она была хороша – эта вчерашняя оголтелая воровка с самокруткой в зубах. Она проживала каждое слово, и хотя знала лишь общий смысл либретто, пересказанный ей Инессой Павловной, чувствовала настроение музыки. Она была обворожительна. Многие стали всхлипывать, и по окончании номера зал снова взорвался аплодисментами.
Ирина, наблюдавшая из-за кулис, заметила, как во время исполнения арии Клавкой Грязлов поднялся с места и вышел. Он что-то шепнул Ларионову, и тот кивнул. Вскоре после него Анисья тоже поднялась с места и покинула зал. Она сидела на одном из последних рядов, и Ларионов не мог видеть ее. Ирина не придала значения этому совпадению. Она не знала, что через несколько минут Грязлов и Анисья встретились.
Анисья тихо подошла к конюшне и услышала там возню. Из ворот лился тусклый свет от масляной лампы. Она заглянула в щель и увидела Грязлова в полумраке, ногами ворошащего солому в деннике Шельмы. Затем он прошел к стогу и шуршал недолго там, но видеть его она уже не могла.
– Я пришла, – сказала нерешительно Анисья, подойдя к воротам конюшни.
Грязлова было видно в полумраке. Глаза его блестели, как у волка, глядящего из чащи ночью. Он молчал.
– Вы обещали помочь, – вымолвила она.
– Ты все еще рассчитываешь вернуть расположение майора? – спросил он, сложив тонкие губы в неприятной улыбке.
– Вы говорили, что можно что-то сделать.
– Кое-что можно. – Он неприятно усмехнулся.
Грязлов вышел из темноты и прошелся вокруг Анисьи.
– Будешь постукивать мне по делам майора, а я найду способ устранить Александрову.
Анисья немного съежилась.
– Узнаю, что болтаешь… – Он взял ее за шею и чуть сжал руку; Анисья дернулась.
– Ну что? Договорились, Анисья Михайловна?
Анисья почувствовала, что с ней происходит что-то страшное.
– Вы хотите ее убить? – еле слышно произнесла она.
– Не твоего ума дело, как я решу вопрос. Что, жалко подстилку своего майора стало? – Грязлов оскалился.
Анисья опустила глаза, лихорадочно думая, как теперь спастись.
– А за мои услуги будешь мне доплачивать, – добавил Грязлов и провел тыльной стороной ладони по ее плечу.
– Что это значит? – спросила она, сжимая шаль у шеи.
– Ты все понимаешь – не пионерка, – сказал он с усмешкой. – У нас мало времени. Ложись.
– Вы сошли с ума! – Анисья попятилась и затряслась от отвращения.
– Ложись! – рявкнул Грязлов и толкнул ее на стог сена.
Анисья упала на спину, ударилась головой о что-то твердое под соломой и не могла пошевелиться. Рана ее еще болела, и она поняла, что не сможет оказать сопротивление.
– Вы поможете?.. Вы не убьете ее? – только повторяла она сквозь слезы.
Грязлов гадливо расстегивал штаны и забирался уже на Анисью, дрожа от нетерпения.
– Помогу, – выдавил он сквозь зубы.
Он грубо сделал свое дело за несколько минут, быстро поднялся. Анисья с трудом села.
– Я не смогу тебе ничем помочь насчет Александровой, – сказал он наконец, глядя ей в глаза и поспешно оправляясь.
Анисья затряслась от рыданий.
– Заткнись.
– Вы обещали…
– Ничего я тебе не обещал, – отрезал Грязлов. – Что, под хвостом свербит? По майору соскучилась? Так я тебя буду так обхаживать, ты только скажи… О майоре забудь – он как на Александрову залез, тебя знать не хочет. У него теперь шлюха посвежее…
Он засмеялся. Анисья поднялась и накинулась на него. Грязлов ударил ее по лицу, и она снова упала.
– Сучка, – прошипел он.
– Грязный, жалкий червь! – вскричала Анисья. – Я лучше сдохну, чем с тобой буду. Ты мне омерзителен! Я все расскажу Ларионову!
Она плюнула в его сторону. Грязлов оставался спокоен, но она видела, как в глубине его глаз появилось то страшное выражение, которое она видела уже в его комнате.
– Ну что ж, – процедил он. – Попробуй.
Он погасил масляную лампу и резко исчез. Анисья сидела в стоге сена и покачивалась.
Глава 2
Зал разрывался от хохота: заключенные пели частушки. Ирина видела, как весело улыбался Ларионов, как до слез смеялась охра.
Ирина покраснела и заметила смущенную улыбку Ларионова. Ее охватила радость. Она с удивлением поняла, что, если бы не ощущение несвободы; если бы не лишения, голод и холод; если бы не постоянная угроза для жизни, она была бы счастлива среди этих людей. Но она и была счастлива от близости к этой народной мудрости и способности в самые страшные времена сохранять тепло и самоиронию. Она больше не могла делить людей на богатых и бедных, образованных и необразованных; не могла разделять их по религии, полу или цвету кожи. Они все были равны перед лицом смерти, и выживали они тоже вместе. Чувства любви и сопричастности вытеснили из нее все прежние домыслы. Люди были нужны ей так же, как им была нужна она. Никогда Ирина не была более полезной и, как всякий деятельный от природы человек, только наполнялась силами от этого ощущения единения и созидания.
Ирина смотрела на Ларионова, его уже привычное лицо и вспоминала нежность, с которой он порой глядел на нее. Как ей всего этого не хватало в течение последних недель. Она скучала по нему! Ирине нестерпимо захотелось всецело открыться; рассказать то, что она так долго держала внутри; довериться ему. Она окончательно решила, что должна поговорить с ним после концерта. Это неожиданное решение вдруг сделало ее легкой как перышко. Как было замечательно признать правду о себе и не бояться ее больше!
Ирина так замечталась, что забыла, что подошло время ее выступления. Она уже переоделась в свое красное платье в мелкий цветочек, взяла гитару и перебрала струны. Она чувствовала, как у нее подкашиваются ноги и дрожат руки. Как же ей играть и петь? Она повернулась к Клавке.
– Клава, как я?
Клавка взяла Ирину за плечи.
– По правде сказать, баба ты красивая! – одобрительно улыбнулась Клавка. – Гляди, Ирка, совсем с ума сведешь нашего майора!
– Ох, и глупая ж ты, Клавдия! – засмеялась Ирина, все еще терзаемая мыслями о вчерашнем вечере и его решимости уехать.
– Глупая, зато дело толкую!
– Клава, – призналась Ирина, – я сильно волнуюсь.
Клавка залезла за занавес и вытащила оттуда фляжку с самогонкой, припасенной ею заранее «для куражу».
– Ну-ка, хлебни, через минуту тебя можно будет в бой вести!
Ирина хлебнула – и много; внутри все горело. Она почувствовала, как действительно через минуту тепло уже охватило все ее тело, и дрожь прошла. Клавка подмигнула.
Частушечники ушли за кулисы под отчаянные аплодисменты, улюлюканья и громкий протяжный свист. Ирина вышла на сцену с гитарой и села на табурет, поставленный для нее Кузьмичом. Она не могла смотреть на Ларионова и все еще чувствовала, как багровеет от смущения.
– Эту песню я сочинила на этапе, – сказала она робко.
– Иришка, спой от души! – крикнул кто-то из мужиков в зале.
Ирина стала перебирать струны, привыкая к гитаре и настраивая ее. Она смотрела на свои обветренные руки с обломанными, неопрятными ногтями, но мысли ее были уже далеко. Она никогда не была так счастлива, как теперь. Ирина мечтала на этапе донести эти стихи до того, кому они будут понятны, и это стало возможно. Неважно было теперь, каков будет исход ее судьбы в лагере. Она чувствовала, что сейчас происходит важнейшее в ее жизни.
Последние переборы затихли, и в зале тоже было тихо. Ирина решилась взглянуть на заключенных, потом не сдержалась и посмотрела на Ларионова. Он сидел, опустив глаза, и казался напряженным.
Ирина заметила только сейчас в дальнем ряду Анисью. Она плохо видела ее лицо, но ей показалось, что оно было заплакано, и подумала, что следует узнать у Анисьи, что произошло. Когда вернулся Грязлов, Ирина тоже не заметила. Он теперь сидел недалеко от входа чуть позади Ларионова, а не на первом ряду.
– Ирин, спой еще про любовь! – просили женщины из зала.
Ирина задумалась. Ларионов не поднимал глаз. На лице промелькнула грустная улыбка. Тонкие обветренные пальцы, немного дрожа, стали перебирать струны, но на этот раз она смотрела на Ларионова. И тихо, словно разговаривая с самой собой, запела:
Она видела, как он поднял на нее взгляд; как глаза его в мучительной тоске и вопросах рыскали по ее лицу. А она пела; пела для него, невзирая на спазм и дрожь в голосе. Он смотрел на ее исхудалое лицо, на котором выделялись скулы и темные брови; ее большие раскосые глаза сверкали от слез, отражая свет. Его охватили волнение и одновременно ужас. Он почувствовал, что начал задыхаться.
Дверь в зал резко распахнулась, вбежали охранники:
– Первый барак горит! Пожар! Барак горит!
Ирина отложила гитару и вскочила. Ларионов мгновенно бросился из зала, за ним повалила и толпа. Поднялись крик, суматоха и давка, в которых охра пыталась разбить толпу и взять под конвой, но люди уже хлынули на улицу, и все беспорядочно бежали в сторону пожара.
Издалека было видно, что действительно загорелся первый барак. Заключенные уже носились с ведрами, черпая песок из железных бочек, кто-то таскал снег. Но было очевидно, что эти усилия не помогут справиться с расходившимся быстро пламенем. Кто-то закричал: «Барак закрыт!» Паздеев и Касымов ринулись его отпирать, и из него мгновенно, давя друг друга, стали вылетать люди.
Ирина, Клавка и Инесса Павловна едва смогли пробиться сквозь толпу, обступившую горящий барак. Огонь разрастался. Клавка вдруг крикнула:
– Рябова где?! Рябову забыли!
Ирина подбежала к Ларионову:
– Григорий Александрович, Рябова в бараке!
Ларионов быстро осмотрелся. Никого из охры не было рядом, а рядовые гарнизона еще не подоспели из казармы. Кто-то оттаскивал людей, задыхавшихся от дыма, кто-то исчез в толпе, пытаясь справиться с заключенными, которых стали оттеснять вглубь зоны. Но люди словно вросли в землю и ждали, пока барак догорит. Остальные заключенные бегали с ведрами, чтобы огонь не перекинулся на другие постройки. Было ясно, что первый барак спасти не удастся.
– Охры нет, – сказал Ларионов. – Стой здесь.
– Будет поздно! Так нельзя!
Ларионов посмотрел на нее пристально, поправил фуражку и быстрым шагом направился к бараку, закрываясь какой-то тряпкой, сорванной им по пути с одной из женщин.
– Куда вы?! Стойте! Стойте!
Но он уже исчез в дыму, то вырывавшемся из ворот барака, то потом пропадавшем. Ирина замерла в бессильной позе, зажав рот рукой.
Ирине казалось, что прошло много времени, но на самом деле прошло лишь несколько минут, и Ларионов показался в проеме, вытаскивая Рябову под мышки. Он оттащил ее на несколько метров, прежде чем его увидел Фролов и подбежал на помощь. Рябову поволокли от пожарища в сторону дома Ларионова.
Ирина на мгновение обмякла, но вдруг схватила за руку Инессу Павловну и закричала так, словно у нее вырвали сердце.
– Мне необходимо! – Она рванула в сторону барака.
– Ира, ты куда?! Стой! – воскликнула Инесса Павловна.
Ларионов едва успел ухватить ее за шиворот.
– С ума сошла?! Куда ты?!
Ирина начала кричать. Он удерживал ее за плечи, а она отчаянно вырывалась.
– Прошу вас, прошу!
Она ослабевала и опускалась на снег. Он никогда не видел, чтобы она так отчаянно и горько плакала. Ларионов нагнулся к ней и дрожал.
– Ради бога, скажи мне, что случилось?! Что, черт возьми, ты там прячешь?!
Ирина не могла говорить и захлебывалась.
– Это моя вещь… моя вещь…
– Милая, я куплю тебе миллион вещей! – не выдержал он.
– Нет! Это – моя вещь… Мне нужна только она!
Она сложилась и вздрагивала.
– Моя вещь… – шептала она. – Последнее, что у меня осталось…
Ларионов почувствовал, что горло сдавили слезы.
– Послушай меня. – Он поднял ее со снега. – Я все сделаю для тебя. Ты слышишь? Все сделаю. Где твоя вещь?
Ирина подняла на него глаза, не в силах поверить, что он был готов на это страшное дело.
– Вы найдете мою вещь? – прошептала она.
– Нет времени тянуть, огонь растет! Говори, где она? Под полом вагонки справа?!
– Да! Сшитый ридикюль… – быстро говорила Ирина.
Она не успела закончить, как он исчез в бараке. Паздеев, заметив это, подлетел к Ирине:
– Что случилось? Почему товарищ майор вернулся в барак?!
Ирина сидела на коленях в оцепенении.
– Боже мой! – закричала вдруг она. – Боже мой, кто-нибудь, остановите его!
Клавка и Инесса Павловна бросились к Ирине, а Касымов и Паздеев вошли в барак, но крыша уже начала местами проседать, как верхушка торта, в котором кто-то выел начинку. К пожару прибежало человек тридцать солдат гарнизона. Но что они могли сделать? Барак полыхал…
Ирина закрыла лицо руками. Клавка и Инесса Павловна обнимали ее.
– Как же ты могла? Что ты наделала… – шептала Инесса Павловна.
Ирину охватило отупение. Ей казалось, что время остановилось, мир вокруг и сердце внутри застыли.
Послышался треск. Крыша барака проваливалась окончательно, поднимая столб искр до самой тверди, и Паздеев и Касымов едва успели за секунды до обрушения вытащить за руки Ларионова. Женщины бросились к ним, как встревоженная стая птиц. Охранники уложили Ларионова на снег подальше от огня. Барак резко сложился и горел уже как занебесный костер.
– Сашку зови! – кричал Касымов. – Ожог!
Касымов помчал за Кузьмичом, чтобы тот немедленно запрягал – увозить Ларионова в больницу. Ирина схватилась за голову. Ларионов лежал на снегу, Инесса Павловна осторожно примостила его чело на свернутую телогрейку. Что-то случилось с ним, но в темноте и бликах огня было ничего не разобрать. От него валил то ли дым, то ли пар.
«Это, наверное, ожог, – бессмысленно пронеслось в голове Ирины. – Да, кто-то кричал это слово». Гимнастерка дымилась. Ее прямо на Ларионове тушил Паздеев. К коже прилип мусор, разобрать, где ожог, где сажа, где одежда, было невозможно из-за мглы, мерцании пожара и охватившей всех смуты.
– Лага упала! – слышалось, как Касымов кричал кому-то. – Из-под завала еле вытащили…
Сашка начала срывать с Ларионова гимнастерку, чтобы остановить тепловую реакцию – она все не рвалась. Потом Паздеев с криком разодрал ее. Ларионов приоткрыл глаза. В руке он все еще сжимал грязный от пепелища ридикюль. Он задыхался, откашливался и смотрел на Ирину.
– Зачем? – прохрипел он. – Зачем?
Она в оцепенении трясущимися руками достала что-то из него и медленно поднесла безделицу поближе к глазам майора. То была маленькая брошь с бутонами из цветной глазури. Губы его задрожали, и он издал тихий стон.
– Откуда? Кто ты? Кто ты? – шептал он, дрожа всем телом.
Ирина зажала брошь в руке. Она только тряслась, а потом закрыла лицо кулаками и горько разрыдалась. Ларионов судорожно хватал воздух.
– Вера, – еле выговорил он. – Вера…
Как только он увидел брошь, он все окончательно понял. Потрясение Ларионова было столь сильным, а подступившая после шока боль такой непреодолимой, что он потерял сознание. Его погрузили на сани, и Кузьмич с Сашкой и Паздеевым повезли его в Сухой овраг. Вера шла за санями до ворот, пока охра не остановила заключенных.
После того как обрушилась крыша, барак прогорел в считаные минуты и теперь напоминал огромный, но угасающий костер. Грязлов взял командование лагпунктом в свои руки и велел охре разгонять заключенных по местам под страхом расстрела последних. Люди быстро подчинились, зная, что Грязлов был охоч до расправ. На плацу построили для переклички только заключенных из первого, сгоревшего, барака – остальных поверяли уже внутри.
Грязлов приказал расселить людей из второго барака по другим баракам, а погорельцев разместить во втором. Тут же выдали наряд на неделю по устранению пожарища и построению нового жилища. Файгельмана назначили ответственным за строительство. Комитет оказался полезным образованием и после праздника. Грязлов вызвал членов Комитета на завтра и приказал всем разойтись. Просигналили отбой.
Разместившись под управлением Клавки во втором бараке, женщины тут же начали хозяйничать. Предварительно были распределены все забытые пожитки временно переселенных. Таковы были правила – что упало, то пропало. Клавка, под патронажем которой находились члены Комитета, отвоевала необходимое.
Вера сидела на вагонке, не в силах ни о чем думать. Она была повинна в трагедии. Но сейчас она не могла ничего чувствовать. Все было кончено. Он знал. Она закрыла лицо руками. Сейчас его везли по заснеженной дороге, и было неизвестно, что с ним будет дальше! Если он умрет…
Подруги окружили Веру; Инесса Павловна прижала ее к себе.
– Ира, что он говорил? Что ты ему показала? Я ничего не понимаю.
Вера тихо заплакала. В барак прибежала Федосья.
– Святые угодники! Ей-богу, надо свечку поставить! Что ж это такое – напасть за напастью!
– Каплуна черного резать! – кричала Балаян-Загурская.
Федосья нетерпеливо махнула от усталости рукой.
– Завтра с утра поеду в больницу.
– Возьмите меня с собой! – вскинула голову Вера.
– Это как Грязлов распорядится, теперь он тут главный, пока Григория Александровича не поставят на ноги, – пожала плечами Федосья.
– Он поправится? – тихо спросила Вера, понимая глупость вопроса.
– Куда денется, – уверенно ответила Федосья. – Но Сашка сказала, ожог сильный. Хорошо, весь не сгорел и не задохся. Эх, такой мужик красивый был!
– Был?! – не выдержала Вера.
Федосья вздохнула.
– Хорошо его зацепило, одно, что волосы не сгорели, фуражка пригодилась. А то помню, однажды пожар в деревне случился, а у нас там Прохор был – курчавый такой мужик, ладный. Так тот в пожаре обжегся так, что голова стала как яйко – страсть какой ужас! Да без бровей…
Клавка пихнула Федосью, и та умолкла. Вера опустила глаза. Ее охватила странная слабость, словно хотелось уснуть.
– Только вот в чем вопрос, – процедила Клавка, – какая сука подожгла? И зачем?
Эти вопросы зависли в воздухе. В сумятице никто не подумал об этом. А ведь это мог быть только поджог. Даже если пожар возник из-за буржуйки, во‑первых, в бараке было достаточно женщин, чтобы заметить его и затушить. Во-вторых, пожар вообще не мог начаться внутри, так как слишком сильно занялись внешние стены. Даже притом, что хвоя горела скорее березы и барак был сделан не из кругляка, а из досок, они не могли так быстро схватиться от чьей-то оплошности.
Клавка сразу предположила, что плеснули горючего. В погожий вечер вряд ли пламя так быстро разошлось бы само по себе. Те, кто хоть раз разводил костер, знают, что разжечь крупные поленья не так уж просто, как и обеспечить их скорое прогорание без мощной тяги или топлива. А спалить без подготовки целую постройку еще менее вероятно. Но самым подозрительным было то, что барак кто-то запер снаружи. Все указывало на саботаж.
Вера вспомнила, как во время представления из зала выходила Анисья, но тут же отмела эту мысль. Зачем Анисье организовывать поджог? Если Анисья таким образом решила расквитаться с ней, то это было нелепо, ведь она, Вера, в этот момент была в клубе. Барак поджигать было глупо. Анисья тут ни при чем. Она не способна на такое решительное действие, которое к тому же бессмысленно и опасно. Ее могли увидеть с вышки, так как барак располагался перед самым плацем. И где она могла раздобыть горючее? Притом, что Анисья казалась наиболее очевидной подозреваемой, она же была и наиболее невероятной кандидатурой для реализации преступления. Было много вопросов и нестыковок.
На следующее утро Грязлов вызвал Комитет. Он обосновался в кабинете Ларионова и выглядел бодро. Грязлов сообщил, что все члены Комитета должны заниматься строительством нового барака на месте сгоревшего. Вера выглядела безучастной. Она не могла думать ни о чем, кроме Ларионова. Инесса Павловна смотрела на нее с жалостью и тревогой.
– А ты что такая понурая? – спросил Грязлов с неприятной усмешкой.
Вера смерила его враждебным взглядом исподлобья.
– А что, есть повод для веселья? – сказала она сухо.
– Кому как, – ответил он.
– Видимо, у вас есть.
– Не забывайся, Александрова, – усмехнулся Грязлов. – Ты все еще зечка.
– Мой статус, надеюсь, когда-нибудь изменится. А вот обо всех этого не скажешь.
– И каков же мой статус? – поинтересовался он, оглядывая других заключенных.
– Боюсь, это определение будет нелестным, – спокойно заметила Вера.
Грязлов захохотал. Его забавляла принципиальность Веры. Он мечтал ломать таких, как она. Но понимал, что у нее была сильная протекция. Знал, что Ларионов мог быть беспощадным к мужчинам.
– Товарищ майор – любитель женщин с характером, – сказал Грязлов небрежно, чтобы унизить ее.
Вера промолчала, не считая нужным отвечать на его пошлые реплики.
– И вот еще что вам следует знать, – вдруг сказал он с прищуром. – Я приказал взять под стражу Анисью Фролову. Это она виновата в поджоге.
Заключенные переглянулись. Вера комкала косынку.
– Это невозможно, – сказала она.
– Не думал, что тебе симпатичны девки Ларионова, – желая вызвать в ней ярость, заметил Грязлов.
– Мне безразличны симпатии майора, – жестко отрезала Вера. – Но мне далеко не безразлично, когда страдают невиновные. У нее не было мотивов. В бараке не было того, кого бы она хотела устранить.
Инесса Павловна слушала Веру с восхищением и беспокойством. Грязлов ощетинился. В глазах его вдруг заблестело недоброе. Но он взял себя в руки и ухмыльнулся.
– Ты могла бы быть следователем НКВД, если бы не стала зечкой, – сказал он со злостью. – У нее были сообщники, имена диверсантов мы выясним.
Вера почувствовала нетерпение. Она видела, что Грязлов фабриковал дело против Анисьи. Ларионов был далеко и не мог защитить людей – его собственная жизнь висела на волоске.
– У нее не было мотивов, разве вы не видите? – упорствовала Вера.
Инесса Павловна схватила ее за руку.
– Вредителям не нужны мотивы, – бросил Грязлов. – Пошли отсюда.
Возвращаясь от Грязлова через плац, Вера увидела Федосью, спешившую к ним, переваливаясь. Вера двинулась ей навстречу.
– Ты была в больнице? – не поздоровавшись, спросила она.
Федосья еле перевела дух, пыхая, как самовар.
– Была… была… плох, очень плох. Весь в перевязках. Врача из Новосибирска вызвали, морфий колют.
Вера прижала ладонь к лицу, не понимая, как Федосья могла так просто произносить столь страшные слова.
– Бредит весь день. Веру какую-то все время зовет…
Вера вспыхнула и схватила Федосью за руку.
– Я должна с ним увидеться!
– Нельзя пока, – шепнула Федосья. – Он еще не в сознании. Да и Грязлов не позволит. Дай недельке пройти, другой – все немного устоится, там и видно будет.
– Так долго?!
– А чего ж ты хотела, дитятко? – выдохнула Федосья. – Пока на поправку не пойдет, никого не пустят.
Вера кусала губы.
– Давно бы к нему пришла, ничего бы этого не было, – тихо сказала Федосья.
Вера покраснела, снедаемая чувством вины.
– Я знаю, что он из-за меня пострадал. Но я не каяться собираюсь. Мне надо с ним поговорить.
– Ну и гордячка, – покачала головой Федосья.
Глава 3
В течение нескольких дней из Сухого оврага больше новостей не было, кроме пугающего и одновременно обнадеживающего «пациент стабилен». В больнице с момента, как поступил Ларионов, возле его палаты день и ночь дежурили караульные; Марта не отходила от его постели. Он лежал на той же койке, где еще недавно Анисья.
Пруст показал врачу из Новосибирска ожоги, и тот развел руками, подтвердив, что Пруст делал все возможное. А возможностей при ожогах было немного. Дыхательные пути повреждены не были; врач осмотрел носовые пазухи и сказал, что не видит никаких угроз – нос не затронуло; пациент дышал самостоятельно.
Судя по расположению ожога, на Ларионова либо свалилась лага, прилипнув к лицу, либо лага сбила его с ног, и он сам упал на горящую доску таким образом, что правая сторона его лица, шеи, груди и плеча оказались прижаты к горящей доске. Вероятнее всего, это произошло, когда начали рушиться вагонки и кровля. Дым лишил его кислорода и, следовательно, равновесия и ориентации. Фуражка спасла голову и частично лицо от более сильного ущерба. Но возгоревшаяся гимнастерка опалила ту часть тела, куда прижалась горящая доска.
Врач разрешил колоть морфин, так как Ларионов страдал от боли. Именно от морфина с ним случался бред. Он находился между забытьем и реальностью.
– Вера… – шептал он. – Вера… Теперь безнадежно…
Когда Марта подходила к нему, она слышала, как он без конца повторял имя «Вера».
– Григорий Александрович, kas tai? Кто эта Вера? – ласково спрашивала Марта, но он только повторял, что все теперь безнадежно.
Марта пришла к Прусту в кабинет. Ее беспокоили навязчивые галлюцинации майора.
– Яков Семенович, – говорила Марта с сильным акцентом, который проявлялся у нее в моменты волнения, переходя неосознанно на литовский. – Majoras visada pasako moters vardą, kurio aš niekada negirdėjau [1].
Пруст оторвался от тетради, в которой что-то писал, и посмотрел на нее поверх очков.
– Вот как? – спросил он, не зная литовского, но понимая Марту на квантовом уровне. – Что он говорит?
– Вера, Вера…
Пруст снял очки и задумался.
– Очень любопытно… Что ж, сделай вот что: скажи Федосье, чтобы передала это Ирине Александровой, помнишь, той девушке, которая приезжала с ним не так давно.
Марта приподняла брови.
– Но он звал именно Веру, а не Ирину, – сказала она, а потом долго смотрела на Пруста. – Да, я так и сделаю.
В лагере была взята под стражу на второй день после поджога Анисья. Она рыдала в ШИЗО и умоляла позвать Ларионова – она не знала, что он все еще в больнице. Грязлов послал телеграмму в Новосибирск, представив ситуацию таким образом: «З/к Фролова А. М. организовала поджог барака. Перед происшествием Фролова покинула актовый зал без оснований. С сильным ожогом госпитализирован и находится в тяжелом состоянии начальник ОЛП старший майор НКВД Ларионов Г. А. Гр. Фролова взята под стражу. Жду дальнейших указаний. И. о. начальника ОЛП “Тайгинского леспромхоза” л-т Грязлов К. Ю. 2 января 1938 г.».
Он ожидал, что выедет комиссия. Но ответ поразил даже его. Прилетела выписка из протокола за подписью секретаря тройки: «ФРОЛОВА Анисья Михайловна – РАССТРЕЛЯТЬ».
Грязлов вспотел. Он трясущимися руками держал выписку и не знал, радость или страх его охватили. Грязлов велел позвать начальника ШИЗО. Лейтенант Карпухин – молодой мужчина лет тридцати с холодными глазами – пришел к нему немедленно. Грязлов протянул ему телеграмму. Карпухин удивился. Он знал, что Анисья «подживала» с Ларионовым, и ему было неуютно от подобного поворота дела.
– А Ларионов в курсе? – спросил тот недоверчиво.
Грязлов злобно швырнул на стол папку.
– Ты что, хочешь добить товарища майора?! – вскричал он. – Он без сознания борется за жизнь, а ты об этой шлюхе, которая занималась вредительством, печешься?!
Карпухин пожал плечами. Он считал, что все это было нелепо, но привычка расправляться со многими невинными людьми притупила его чувства, и ему были куда дороже его собственные жизнь и карьера.
Вера чувствовала, что Грязлов готовил что-то против Анисьи, и хоть не могла понять, почему он так зацепился за версию о том, что она совершила поджог, лагерный опыт подсказывал, что Анисья ходит по краю пропасти. Она была уверена, что Ларионов ничего не знал.
За день до исполнения приговора один из охранников ШИЗО проговорился Денису Паздееву, что Анисью Фролову готовят к расстрелу. Через Рокотянскую он затем узнал о содержании докладной Грязлова. Формулировка вызывала тревогу. Паздеев, как и многие, считал, что Анисья не могла поджечь барак. Увидев во всем этом много недоброго, он сообщил Вере известие после вечерней переклички.
Вера ахнула. Она лихорадочно думала, что делать.
– Надо срочно попасть к Ларионову, – вдруг сказала она. – Надо, чтобы он остановил беду. Только как? Времени мало!
– Есть еще кое-что, – помедлив, промолвил Паздеев, – но я не уверен, что это может быть связано…
– Сейчас все может оказаться важным!
– С месяц назад я зашел вечером по вызову в комнату Грязлова и увидел на его столе стакан.
Вера дернула Паздеева за рукав, поторапливая его.
– На нем был след от красной помады…
– Может, ты еще что-нибудь видел или слышал? – вошла в роль следопыта Вера.
– Да вроде нет… Хотя вот в докладной меня смутило, что Грязлов сообщил, что Анисья покинула в ночь поджога концерт. Но откуда он мог это знать? Ведь он покинул концерт до нее…
– Паздеев! – крикнул Грязлов с крыльца. – Хочешь в штрафбат? Ты чего там ошиваешься? Быстро на вахту.
Паздеев отправился на вахту.
– А ты – в барак! – бросил он Вере. – Как у тещи на блинах, паскуды!
– Гражданин лейтенант! – вдруг крикнула Вера. – Мне бы к вам с просьбой.
Грязлов остановился в дверях с удивлением, а потом сделал ей знак пройти к нему. Вера прошла в кабинет, где еще недавно Ларионов угощал их чаем, и села на диван.
– Чего тебе?
Вера сжимала руки, чтобы превозмочь презрение к Грязлову.
– Прошу вас пустить меня в Сухой овраг. Я хочу видеть майора Ларионова, – сказала она без обиняков.
– А ты, оказывается, можешь быть наглой. – Грязлов усмехнулся.
– Приперло, – выдавила она из себя с оттенком кокетства это ужасное слово.
– И что, давно ты с ним подживаешь? – в глазах Грязлова блеснул разврат.
Вера уклончиво пожала плечами и наклонила голову, избегая встречи с ним взглядом.
– А еще святошу перед всеми корчила, – поморщился он.
– Так можно?
Грязлов смотрел на нее подозрительно.
– Он же болен. На кой ты ему сейчас сдалась?
– Я и об этом должна говорить? – ответила Вера немного резко, давая ему понять, что не собирается обсуждать интимные дела.
– Что вы все в нем нашли? – вдруг буркнул он со злостью.
Вера молчала, хотя внутри горела от нетерпения сказать ему, что он последний подлец и это его надо было поставить к стенке.
– Так как? – повторила она.
– Сейчас, что ли, хочешь ехать? – лениво спросил Грязлов.
– А можно? – воодушевилась Вера.
Грязлов долго расхаживал по кабинету, взвешивая все за и против.
– Тогда с Кузьмичом езжай, он все равно собирался туда на ночь. Завтра к обеду чтоб была на месте, – решил он наконец.
Вера опустила глаза, чтобы скрыть ликование. Она боялась вызвать в нем сомнения.
– Вы так снисходительны. – Вера взглянула на Грязлова с видом кроткой благодарности и выдавила улыбку.
Грязлов усмехнулся.
– Я знаю. Только этого никто не ценит! – рявкнул он.
Вера замялась, боясь, что он передумает.
– Так мы поедем? – тихо спросила она.
– Хорошо, – процедил Грязлов, задумавшись о чем-то.
– Так вы скажете Кузьмичу? – так же робко продолжала Вера.
Грязлов кивнул ей на дверь и вышел вместе с ней. Он окликнул Кузьмича с крыльца и приказал ему взять Веру с собой в Сухой овраг. Федосья видела, как Вера садилась в сани, и с тревогой смотрела им вслед. Она чуяла, что Вера стремилась увидеть Ларионова по какому-то срочному делу.
Сани медленно выехали из зоны. Кузьмич принялся о чем-то болтать. Но как только лагпункт исчез из виду, Вера воскликнула:
– Кузьмич! Гони что есть мочи!
– Да что такое?! – встрепенулся Кузьмич.
– Это вопрос жизни и смерти, Кузьмич! Гони к Ларионову, иначе будет поздно.
Кузьмич стегнул лошадь, и сани полетели по морозу через лес – Шельма чувствовала, когда надо повременить, а когда слушаться извозчика. Когда они примчались к больнице, уже стемнело. Вера соскочила с саней и вбежала на крыльцо. Дверь оказалась не заперта. В общей палате было душно, горел тусклый свет. Не спящие еще пациенты повернулись. Вера увидела в дальнем конце Марту.
– Марта! – Вера бросилась к ней. – Мне нужно поговорить срочно с Ларионовым!
Марта округлила глаза.
– Добрый вечер, Ириночка, – промолвила она с улыбкой, впрочем, чинно.
– Нет времени, где он?! А доктор Пруст?!
Кузьмич вошел следом; из-за дверей показался Пруст.
– Здравствуйте, доктор Пруст! – бросилась к нему Вера. – У меня безотлагательное дело к майору Ларионову!
– Здравствуйте, дорогая, – улыбнулся Пруст. – Что случилось? Макар Кузьмич, что за спешка?
Кузьмич снял шапку, и его взлохмаченные волосы расправились, как иглы дикобраза.
– А кто ж ее поймет? – промолвил Кузьмич. – Гони, говорит, что есть мочи!
– Это очень важно! Может пострадать невинный человек, – не успокаивалась Вера.
– Дело в том… – начал доктор Пруст.
– Он умер? – побелела Вера.
– Ну что вы! – засмеялась Марта. – Он пойдет на поправку.
Вера села на край кровати, где лежал человек.
– Но он не велел никого пускать, кроме Кузьмича и Федосьи, – закончил Пруст.
– Но я должна…
– Пройдемте ко мне, – предложил Пруст.
Они быстро прошли в кабинет. Вера села на стул возле рабочего стола и оперлась лбом о ладонь. Пруст тяжело приземлился на свое место.
– Так в чем дело, дружок? – спросил он ласково.
Вера покосилась на Кузьмича и Марту.
– Вы не могли бы нас оставить? – попросила она.
Кузьмич пожал плечами и вышел, за ним вышла и Марта. Пруст налил в рюмочку наливки и подвинул к Вере.
– Я не знаю, кому можно доверять! – воскликнула Вера. – Я могу доверять только Ларионову. – Она помолчала. – И вам.
Вера залпом выпила наливку и сняла платок.
– Анисью завтра на рассвете расстреляют. Грязлов обвинил ее в поджоге, заключил под стражу и хочет устранить. Я не знаю, почему так произошло, но он, видимо, уже получил приказ. Так сказала охра. – Вера перевела дух. – Остановить его может только Ларионов, подписав мораторий на казнь. Вы поможете нам?
Пруст выглядел озадаченным.
– Да, дело серьезное, – вздохнул он и тоже выпил наливки. – Нам придется все рассказать Кузьмичу.
Вера бросила на доктора тревожный взгляд.
– Дело в том, что, если вы сами получите распоряжение, Грязлов этого вам не простит. Это должен быть один из них. Я уверен, Кузьмич прикроет, – сказал Пруст.
– А если нет?
– А если нет, то придется уповать только на то, что Ларионов поправится раньше, чем неприятности настигнут и вас. В любом случае вы рискуете. Вы это понимаете? – спросил он, глядя Вере прямо в глаза, поверх очков.
При мыслях о Грязлове Вере стало страшно.
– Но убийства этой невинной женщины нельзя допустить! – прошептала она сквозь слезы.
Пруст покачал головой в знак понимания.
– Вы хорошая девушка, – вымолвил он. – Я бы хотел, чтобы у вас все сложилось.
Вера не слышала его слов.
– Так давайте позовем Кузьмича – время не терпит, – сказала она и пошла к двери.
– Только один вопрос, прежде чем войдет Кузьмич, – вдруг остановил ее Пруст. – Вы Вера? – спросил он просто.
Вера застыла, бросила взгляд на Пруста и потом решительно вышла. Пруст понял, что был прав.
Кузьмич выслушал все, как всегда, спокойно, почесывая лоб.
– Кузьмич, – сказала в конце Вера. – Ты можешь отказаться по долгу службы. Но знай одно: Фролова невиновна. И Ларионов должен знать о расстреле в его лагере. Пусть он сам решит, что делать.
Кузьмич пожал плечами.
– А чего ж не доложить?
– Иди! – воскликнула Вера. – И еще скажи… нет, ступай. И молчи, что я тут!
Кузьмич взял шапку и побрел к Ларионову. Вера подумала, как прекрасен был Кузьмич. Без игры, создания значимости своей он просто согласился, в сущности, положить свою голову на плаху. Так просто, как многие простые русские солдаты всегда и в бой шли, много не раздумывая, не обсуждая тонкости дела и возможные последствия, а потому, что это был естественный образ их жизни и мышления.
Ларионов не спал. У изголовья его горела керосинка. Свет падал на левую, неповрежденную сторону его лица, и Кузьмичу казалось, что Ларионов совсем не изменился.
– Кузьмич, зачем приехал? Я же просил не ездить каждый день без дела, – сказал он медленно и приглушенно. Ему было больно говорить из-за подвижности лицевых мышц. Морфин последние пару дней стали колоть меньше и реже, чтобы не вызвать зависимости, и он чувствовал боль при каждом движении.
По тому, как мялся Кузьмич, стоя у кровати, Ларионов почувствовал, что дело было.
– Что там за шум у Пруста? – спросил он, стараясь разглядеть Кузьмича, но не в силах повернуть голову.
– Да тут вот какое дело, Григорий Александрович, – процедил Кузьмич. – Вы уж делайте, как знаете, да только Анисью, значить, Фролову из Новосибирска приказали за поджог к стенке поставить. Утром расстреляют.
Ларионов в порыве дернулся, но не смог шевельнуться.
– Грязлов? – спросил он.
Кузьмич промолчал. Ларионов лежал несколько секунд, обдумывая что-то.
– А она… замешана? – спросил вдруг он.
Кузьмич затоптался на месте, как старый тяжеловоз.
– Чего? – промычал он.
– Она здесь? – спросил уже прямо Ларионов.
– А почему ей тут быть? – насупился Кузьмич.
– Потому что она всегда там, где ей быть не надо! – не выдержал Ларионов и тут же замер от боли.
Кузьмич смотрел под ноги, не желая лгать, но и не имея права теперь говорить правду.
– Дай бумагу, – приказал Ларионов. – Это должна быть моя рука.
Кузьмич принес лист бумаги и ручку. Он подложил дощечку так, чтобы полулежачему Ларионову можно было что-то нацарапать. Ларионов побелел от боли, но, взяв перо, слабой рукой написал: «Расстрел Фроловой А. М. отменить за отсутствием прямых улик, дело передать на дальнейшее расследование» – и поставил подпись, дату и время.
– Поспеши, – сказал Ларионов. – И ей не давай лезть на рожон! Она никого не слушается…
Он снова замолчал от боли.
– Да, все выполню, Григорий Александрович, – промолвил Кузьмич, понимая все, о чем просил Ларионов.
Кузьмич вернулся в кабинет Пруста с бумагой. Вера вскочила и быстро пробежала глазами по короткому тексту.
– Отчего же на дальнейшее расследование?! – воскликнула она. – Фролову надо отпустить. Она неповинна!
– Он не мог, – сказал Пруст, сжав руку Вере. – Машина запущена. Это все, что он сейчас в силах сделать.
Вера опустила голову. Она поняла. Быстро простились и сели в сани. Пруст кивнул Вере, а Марта долго махала рукой, как она это всегда делала по привычке – как бы прощаясь с каждым навсегда.
Сани несли их обратно в лагерь, и Вера думала только о том, чтобы успеть. Она не чувствовала ни мороза, ни ветра. За пазухой у Кузьмича было спасение Анисьи, и только это имело сейчас важность. Каждая спасенная жизнь в этих лагерях имела большее значение, чем все стройки страны.
* * *
Грязлов не мог заставить себя идти в ШИЗО. Ему хотелось взглянуть Анисье в лицо на пороге ее смерти, но он боялся снова услышать страшные, обидные слова насмешки, которые и так звенели в ушах, заставляя глохнуть от ярости, – насмешки женщины, звучащей страшнее любого приговора. Теперь она узнает, кто он есть!
Он метался по каморке, как животное, лишенное воли, беспорядочно беснующееся в клетке, и постоянно смотрел на часы. Грязлов разглядывал свои руки, потом гляделся в зеркало. Он ощущал страх и одновременно предвкушал убиение Анисьи. Он размышлял, кто исполнит расстрел, и вдруг засмеялся в голос.
– Паздеева ко мне! – крикнул он через дверь.
Вскоре вошел раскрасневшийся от мороза Паздеев, глядя на Грязлова косящим глазом.
– Вызывали?
– Паздеев, настал момент доказать, что ты не полный болван и не баба. Партия доверяет тебе важное дело.
Паздеев молчал, но чувствовал нарастающую тревогу. От Грязлова веяло какой-то могильной тоской, и Паздеев старался избегать его.
– Ты будешь расстреливать врага народа, – сказал Грязлов торжественно.
Паздеев ощутил слабость в ногах. Произошло то, чего он больше всего боялся. Он и в расстреле на плацу не участвовал потому, что не мог стрелять в безоружных людей – только бегал с винтовкой, пока шла пальба, с ужасом наблюдая град из тел.
– Приказ ясен? – спросил Грязлов, заглядывая Паздееву в лицо.
– Так точно, – тихо произнес Паздеев.
– Иди. Расстрел в четыре на плацу, – сухо сказал Грязлов, но затем, будто почуяв что-то, добавил: – Нет, лучше в полночь!
Выйдя от Грязлова, Паздеев сел на крыльцо. Ветер хлестал его в лицо, и Паздеев хотел оставаться так, пока не окоченеет. Был четверг, шестое января, по-былому – сочельник.
Так он сидел не меньше часа. Внезапно он что-то понял, и ему стало хорошо. Он принялся выхаживать и посматривать на ворота.
Анисья изнывала который день в ШИЗО, не понимая, чего от нее добивался Грязлов. Дверь лязгнула, и в камеру вошел Карпухин.
– Фролова Анисья Михайловна? – спросил он бесстрастно.
– Я, – ответила Анисья. – Чего пришел в такой час? Не спится?
– Разговорчики, – резко сказал он. – Встать.
Анисья усмехнулась.
– Встать! – закричал Карпухин. – Согласно решению тройки Новосибирского округа, Фролову Анисью Михайловну признать виновной в антисоветской деятельности, то есть поджоге и диверсии, с применением высшей меры наказания – расстрела.
Анисья слушала его, не понимая сначала, что слова эти про диверсию и расстрел относились к ней. Но улыбка постепенно сошла с ее лица.
– Ты что?! – воскликнула она. – Спятил?!
Она бросилась на Карпухина, но он резко оттолкнул ее.
– Через час придут конвоиры, – проинформировал он ее без каких-либо чувств на лице и захлопнул за собой дверь камеры.
Анисья страшно кричала и колотила в закрытую дверь. Она кричала так долго, что потеряла голос. Руки ее были разбиты. Она не хотела умирать. Она звала Ларионова, потом Грязлова, потом проклинала их всех, потом рыдала и молила о пощаде, но никто не слышал ее.
За оконной решеткой летели снежинки. Они медленно падали на землю; ветер стих. Она видела дом Ларионова, где недавно проводила шумные и веселые вечера в компании тех, кто собирался теперь ее расстрелять. Анисью заколотило. Она так сильно дрожала, что не могла стоять, упала на пол и тряслась.
Ровно без четверти двенадцать пришел конвой; там был и Паздеев. Они вывели Анисью на плац. Было холодно. Свет от прожектора над ШИЗО освещал площадку. На плацу курил Грязлов. Он приказал поставить Анисью под гору, поднимавшуюся к бане. Паздееву было приказано занять позицию. Все происходило быстро. Анисья одиноко стояла темной хрупкой фигурой в белом луче прожектора, словно готовясь к монологу на сцене.
– Целься! Целься в голову, – приказал Грязлов.
Паздеев нерешительно поднял винтовку и услышал, как Грязлов скомандовал: «Огонь!» Но выстрела не последовало. Грязлов в бешенстве подбежал к Паздееву. Тот сказал, что вышла осечка. Анисья вдруг стала хохотать – громко, заливисто, дико.
– Даже это не можешь! – крикнула она Грязлову.
– Стреляй! Баба! – взвизгнул Грязлов, словно боясь ее голоса.
В этот миг ворота заскрипели, и Грязлов увидел сани Кузьмича. Кузьмич хотел слезть с саней, но Вера поняла, что казнь уже приводилась в исполнение, вырвала у Кузьмича листок, подписанный Ларионовым, и бросилась прямиком к Грязлову.
Анисья вдруг закричала:
– Гад он, гад! Не верьте ему! Будь он проклят!
Она бросилась навстречу Вере, и тут Грязлов выхватил свой наган, и раздалось несколько выстрелов. Анисья все продолжала бежать, но потом вдруг как-то неловко подвернула ногу и упала на спину. Вера кинулась к ней.
Она подняла со снега голову Анисьи.
– Он подписал! – шептала Вера, дрожа всем телом и показывая Анисье листок. – Ты спасена.
– Поздно… дура ты, – произнесла Анисья, а потом приподняла голову, и в глазах ее что-то блеснуло, когда она увидела подпись Ларионова. – Повезло ему…
Анисья казалась Вере как никогда красивой.
– Ты поправишься, – тряслась в исступлении Вера, к которой уже спешили конвоиры.
– Дура ты, дура, – прошептала Анисься, и на лице ее, некогда цветущем и прелестном, как магнолия, промелькнула слабая улыбка. – Ты хоть поживи, слышишь, дура… – Она вдруг сжала ворот Веры и прошептала: – Из…
Потом внезапно затихла. На лице ее уже не было ни радости, ни борьбы, ни сожаления, ни боли. Она была похожа на греческую богиню; только остекленевший взгляд говорил, что она мертва. Вера бросилась к Грязлову, стоявшему безучастно в стороне. Она сунула ему листок.
– Вы ответите за всё! – сказала она сквозь зубы, дрожа как эпилептик, не в силах контролировать свое тело.
Конвоиры взяли Веру и повели в барак – Грязлов побоялся сажать ее в ШИЗО. Кузьмич снял шапку и побрел распрягать лошадь.
– Паздеева в ШИЗО на трое суток за невыполнение приказа! – крикнул он и вернулся в дом Ларионова.
Тело Анисьи лежало посреди плаца, и снежинки быстро начали укрывать ее сначала поодиночке, а потом пеленой. Вскоре двое охранников схватили ее за руки и поволокли на задний двор, где она должна была ждать захоронения, метя плац ее вороными кудрями на откинутой безжизненной голове. Казнь состоялась.
Бледная и строгая, Вера вошла в барак. Инесса Павловна и Полька ринулись к ней.
– Ира, где ты была?! Что случилось?!
Она прошла на свое место и села на вагонку.
– Ира, что с тобой? – спросила Лариса Ломакина, притулившись к ней.
Вера мотала головой, не в силах облечь в слова то, что она чувствовала.
– Мы слышали выстрелы, – сказала Полька Курочкина. – Кто стрелял?.. В кого стреляли?
Вера встала и разобрала постель. Она легла и накрылась одеялом. Ее знобило.
– Я хочу спать. Поговорим завтра.
Вера заплакала истерическим, лающим плачем, стонала сильно и волнообразно. Потом резко затихла и заснула. Инесса Павловна поняла, что произошло что-то непостижимое, о чем Вера даже не могла говорить. Она время от времени поглядывала на Веру. Та спала крепко, но из глаз ее как будто бы продолжали течь слезы. Инессе Павловне было так жаль Веру, и Ларионова, и всех их в этой безысходной страшной действительности.
Вера открыла глаза. Инесса Павловна гладила ее.
– Анисью расстреляли, – тихо сказала она.
Инесса Павловна закрыла рот рукой и потом сжала Веру еще сильнее.
– Грязлов все подстроил, а мы не успели с приказом Ларионова. Вернее, успели, но Грязлов уже принял решение. Он хотел ее убить, – шептала Вера.
– Но зачем? – ужаснулась Инесса Павловна, подумав, что Вера просто пережила потрясение и не ведает, что говорит.
– Я не знаю, но мне кажется, она что-то знала. Она хотела сказать об этом, и он застрелил ее.
Инесса Павловна монотонно кивала, не в силах понять тупую жестокость этих людей. Вера заплакала еще сильней.
– Он не перенесет этого, – не могла успокоиться Вера.
Она думала о Ларионове, и как он переживет, когда узнает о гибели Анисьи. Инесса Павловна ритмично гладила Веру по голове.
– Конечно, ему будет тяжело, и он будет очень огорчен произошедшим. Но он переживет, – сказала Инесса Павловна спокойно. – Ира, мне кажется, Ларионову важна твоя поддержка, особенно теперь, когда с ним случилось несчастье. Ты виделась с ним?
Вера замотала головой.
– Он никого не пускает, кроме Кузьмича и Федосьи. Он не хочет видеть меня.
Инесса Павловна взяла лицо Веры в ладони.
– Ну что ты? Он ждет тебя. Но ему необходимо время. Возможно, он стесняется своего положения. Мы же не знаем, что с ним сейчас вообще творится…
– Господи, – прошептала Вера. – Почему все это происходит в нашей жизни? За что?!
Инесса Павловна задумчиво смотрела сквозь пространство.
– Я всегда верила, что каждый человек получает только те испытания, которые необходимы его душе. Признаюсь, ваши отношения с Ларионовым меня радуют.
Вера посмотрела на нее недоуменно.
– Вы оба проходите важный путь исследования своих душ. Возможно, однажды эти пути все же пересекутся… Только жаль, что это сопряжено с такими страданиями и потерями. Битва.
Вера чувствовала, что не могла больше скрывать тайну связи с Ларионовым.
– Знаете, Инесса Павловна, – сказала Вера. – Впервые мы повстречались десять лет назад…
Вера рассказывала свою историю знакомства с Ларионовым, как он ушел в тот вечер, когда Подушкин хотел повеситься, как она вышла замуж и как потом получилось, что Ларионов не узнал ее, к тому же имя ее в деле почему-то изменили. Так порой поступали с осужденными по пятьдесят восьмой статье намеренно. Случались и ошибки.
– Глупо, – сказала она с подобием улыбки. – Ведь он даже не знал мою фамилию. Наше знакомство было таким коротким, что мы ничего не знали друг о друге. Но я не могла его забыть. Когда я увидела его на плацу… И он был теперь одним из них – этих палачей, которые убили отца и брата. А он не узнал меня, наверное, потому что прошло десять лет, я изменилась: тогда я была еще совсем девочкой – крепкой, круглолицей, румяной. А я не решилась рассказать. А может, и он изменился так, что не смог признать во мне Веру. Разум его затуманился за эти годы… Я стерлась в нем… Наши отношения складывались не лучшим образом в лагере; он жил с Анисьей; все как-то закрутилось, замялось в этой мясорубке. Я просто не могла признаться ему. Только прошу вас пока держать это в тайне ото всех. Я должна сначала поговорить с Григорием Александровичем. И потом, если станет известно о том, что мы давно знакомы, это может навредить ему, ведь я – враг народа.
Инесса Павловна смахивала слезы, слушая историю Веры.
– Невероятно! – улыбалась она. – Так ты – Верочка! Вот отчего он повторял это имя тогда, лежа на снегу. Что же ты показала ему?
Вера вытащила из-за пазухи брошь и протянула Инессе Павловне.
– Он подарил ее мне при первой встрече. Я думала, отнимут при обыске; распустила волосы и заколола на затылке. Но просто не заметили, совершенно случайно, потому что отбирали все и у всех. Если бы не она, Ларионов бы не пострадал.
Инессе Павловне история Веры и Ларионова казалась невероятным доказательством доброты и милосердия провиде́ния.
– Ирочка! – говорила она радостно. – Как же это хорошо! Нет, ты должна, решительно должна увидеться с ним и поговорить. Не могу привыкнуть называть тебя Верой!
– Что же, – улыбнулась Вера, – я и сама уже отвыкла от своего имени. Вера осталась в той жизни.
– Нет, нет! – Инесса Павловна взяла ее за руку. – Вера возвратилась! Боже, должно быть, Ларионов несказанно счастлив… и растерян. Он столько пережил за эти дни! Все же, Вера, Ларионов – твой друг. Он мне симпатичен. В нем есть человечность и храбрость, что я нечасто встречала в людях. И ты любишь его…
– Что вы?! – Вера соскочила с места, краснея. – Все давно в прошлом. Нас теперь ничего не связывает.
Инесса Павловна нахмурила брови, но глаза ее улыбались.
– Вера, ты боишься предательства, – сказала она ласково. – Мне кажется, тебе надо все обдумать. Ларионов без конца доказывал тебе свою честность. Что ты хочешь, чтобы он сделал, чтобы ты поверила в него? Неужели того, что случилось при пожаре, недостаточно?! И Анисью он попытался спасти…
Вера задумалась. То, что Ларионов сделал ради нее при пожаре, было больше, чем мог бы сделать любой из известных Вере людей. И он не уехал в Москву. Но Инесса Павловна была права, в ней жила боль предательства. Она не могла преодолеть ее. Именно эта боль отталкивала ее от майора.
