Свитер с медведем E-Book

Олег Гант

• Herausgeber: Oleg Gant
• Sprache: Russisch

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Художник Сергей, главный герой романа «Свитер с медведем», — гей, как и многие его друзья. Он немного наивен, принципиален и живёт без особой уверенности в будущем. Новые встречи меняют его судьбу: появляются надежды и на личное счастье, и на внешний успех. Но в какой-то момент всё сворачивает не туда. «Свитер с медведем» — роман о молодых людях, живущих в постфевральской России. Они ищут и жаждут свободы, они её сами олицетворяют, они её буквально создают, но государство идёт за ними по пятам.
_____________________

When love becomes a crime — a powerful LGBTQ romance from modern Russia.
Sergei, an artist and the protagonist of Sweater with a Bear, is gay, as are many of his friends. He is a little naïve, deeply principled, and lives with no real sense of security about the future. New encounters change the course of his life: suddenly there is a chance of both personal happiness and outward success. But at some point everything takes a wrong turn. Sweater with a Bear is a novel about young people living in post-February Russia (that is, Russia after the February 2022 invasion of Ukraine). They are searching and aching for freedom, they embody it, they are literally creating it — while the state is right on their heels.

Leseprobe

СВИТЕР С МЕДВЕДЕМ

Олег Гант

Cодержание

Обложка

WDMC.pub

От автора

ПРОЛОГ

ГЛАВА 1 | ВОТ И ВЕСЬ РЕФЛЕКС

ГЛАВА 2 | ВЕРНИТЕ РАДУГУ

ГЛАВА 3 | НО ЭТО НЕТОЧНО

ГЛАВА 4 | ТЕПЕРЬ ТЫ ЗНАЕШЬ МЕНЯ

ГЛАВА 5 | ЧТО ЭТО БЫЛО? ЗАЧЕМ?

ГЛАВА 6 | НАВЕРНОЕ, | И В ЭТОМ ЕСТЬ ЛОГИКА?

ГЛАВА 7 | ДАЖЕ ЕСЛИ | ПОД ПЛИНТУСОМ?

ГЛАВА 8 | ТАКОГО ПРОСТО | НЕ МОЖЕТ БЫТЬ

ГЛАВА 9 | САМ СДЕЛАЮ. | ЭТОТ — МОЙ

ГЛАВА 10 | НЕ ПОДСКАЖЕТЕ, | КОТОРЫЙ ЧАС?

ГЛАВА 11 | БЕЙ, МРАЗЬ! НО И Я БУДУ!

ГЛАВА 12 | ОТКРЫТКА С МЕДВЕДЕМ

ГЛАВА 13 | КРОВЬ ЗА КРОВЬ?

ГЛАВА 14 | И Я БЫ ПЕРЕСТУПИЛ ЧЕРТУ

ГЛАВА 15 | ТЫ ЧТО, НЕ ПОНЯЛ, ДА?

ГЛАВА 16 | ВЫ ЖЕ ПРИСМОТРИТЕ | ЗА ПАТРИКОМ?

ГЛАВА 17 | ЗАЩИЩАТЬСЯ, СЕРЁЖА. | ВСЕГДА ЗАЩИЩАТЬСЯ

ГЛАВА 18 | МЫ ЖЕ НЕ ВЕРИМ ВО ВСЁ ЭТО

ГЛАВА 19 | А ХОЧЕТСЯ ЖИЗНИ, | БЫТЬ СРЕДИ ЛЮДЕЙ

ГЛАВА 20 | СОН СОЛДАТА

ГЛАВА 21 | ЭТО НЕ Я...

ГЛАВА 22 | РАЗМЕРЫ  ЗАПЕЧАТЫВАЕМЫХ | ПЛОСКОСТЕЙ

ГЛАВА 23 | НЕ СЕЙЧАС. ПОТОМ...

ГЛАВА 24 | ЭТО ВСЁ, | ЧТО НАДО ОБО МНЕ ЗНАТЬ

ГЛАВА 25 | ПОСЛЕДНИЙ | ХОРОШИЙ ДЕНЬ ЛЕТА

ГЛАВА 26 | ПАРТИЗАН

ГЛАВА 27 | ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ, СЕРЁЖА?

ГЛАВА 28 | МЕНЯ ЖДЁТ ПАТРИК

ГЛАВА 29 | ЛЮБОВЬ — ЭТО...

WDMC.pub

Киру, который говорил со мной,

когда единственным выходом казалось окно,

посвящается

СВИТЕР С МЕДВЕДЕМ

Олег Гант

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения правообладателя.

Главный редактор: Григорий Аросев

Литературный редактор: не может быть назван по причинам безопасности

Корректор: Виктория Козловская

Иллюстратор: не может быть назван по причинам безопасности

Copyrights: Олег Гант

​​[email protected]

https://www.instagram.com/oleggant/

Издатель: WDMC.pub, 2025

[email protected]

ISBN 979-8-9933407-0-8

Художник Сергей, главный герой романа «Свитер с медведем», — гей, как и многие его друзья. Он немного наивен, принципиален и живёт без особой уверенности в будущем. Новые встречи меняют его судьбу: появляются надежды и на личное счастье, и на внешний успех. Но в какой-то момент всё сворачивает не туда. «Свитер с медведем» — роман о молодых людях, живущих в постфевральской России. Они ищут и жаждут свободы, они её сами олицетворяют, они её буквально создают, но государство идёт за ними по пятам.

От автора

Спасибо всем, кто помог сделать так, чтобы эта книга вообще появилась: сперва была написана, потом переписана, а затем бесконечно мною редактировалась. Иногда казалось, что я никогда не перестану добавлять новые черты героям, искать слова, смыслы и форматировать содержание для того, чтобы рассказать эту историю.

«Ты крут!» — говорю своему другу К., который начал читать первую версию романа, бросил, потом вернулся, дочитал — и сказал мне всё, что думает обо мне, о книге и о жизни.

Я так признателен, что с трудом нахожу нужные слова.

Своим прекрасным редакторам — Григорию Аросеву и литературному редактору, чьё имя я не могу назвать, — спасибо: они привели рукопись в чувство и помогли понять, как сделать этот роман глубже. Не дали упасть духом, когда очень хотелось это сделать.

Спасибо тем парням и девушкам, чьи имена я не могу озвучить, — вам, кто рассказал мне о своей жизни и поделился самым сокровенным: страхами, надеждами, историями разбитой и, как ни удивительно, даже счастливой любви.

Спасибо и тем, кто остался, и тем, кто уехал, — тем, кто был моими глазами и ушами там, куда я не мог попасть сам.

Моему замечательному скурпулёзному корректору Виктории Козловской, которую я изредка просил оставить ошибку: «потому что так и было задумано». К счастью, часто я проигрывал в этом споре.

И дизайнеру обложки, чьё имя я, увы, пока тоже не могу написать, — спасибо, получилось офигенно.

Спасибо всем вам за то, что вы не отказались говорить, редактировать, поправлять, рисовать, — ведь были те, кто не захотел «с этим связываться».

ПРОЛОГ

Я стоял на улице, прижимаясь лбом к двери своей парадной. Квадратная рама с барочными золотистыми завитками была зажата между ног, норовила выскользнуть и оставляла блестящую пыль на джинсах.

Шарил в карманах. Слегка заваливался влево. Держался рукой за влажную стену. Глазами проверял надписи у входа — за ночь всегда появлялись новые. Одна зацепила.

Гвоздём, резкими буквами:

«Любовь — это боль».

Ключ нашёлся за подкладкой. Острым концом провёл по стене — «боль» осыпалась розовой пылью на кроссовки. Собрался дописать своё.

Рука зависла.

Любовь — это...

Седой старик с пластиковым баулом замер за спиной. Ждал.

«Мне-то откуда знать, что это такое — любовь эта», — подумал тогда я.

Спустя несколько месяцев, вырываясь из той же парадной, я заметил: фраза так и осталась недописанной. А у меня было лишь несколько минут.

Добежать. Вытащить. Спасти.

И может быть — дописать своё.

Любовь — это...

ГЛАВА 1

ВОТ И ВЕСЬ РЕФЛЕКС

––––––––

— Победа будет за нами!

Старик из дома напротив, наполовину высунувшись из форточки, размахивал самодельным плакатом и кричал на колонну, проходившую под его окнами.

Колонна, прижимая к груди ещё не развёрнутые кумачовые транспаранты, слабоорганизованно текла в сторону Невского.

— Суки, я вам покажу! — не унимался старик, махал картонкой так, будто колотил ею кого-то по голове. В застиранных спортивных штанах и майке он так напористо прижимался к потрескавшейся раме, что казалось — вот-вот вывалится вместе с окном прямо на мостовую.

Я ему помахал. Стоя на низком подоконнике, потянулся, подставил грудь солнцу — ещё прохладному, но уже навязчивому. Патриот показал мне кукиш и плюнул вслед удаляющейся толпе.

Глухой грохот — будто что-то увесистое, но хрупкое рухнуло мне на голову. Звон осколков, неразборчивое ругательство. Сосед сверху уже бодрствовал.

— Понтий, что у тебя там? — крикнул я в потолок, не рассчитывая на ответ. Естественно — только ворчание, приглушённое толстыми стенами.

Питерское утро началось как обычно — неспокойно и не вовремя. На улице разбилась бутылка, звон стекла об асфальт, сочный мат влетел через неплотно прикрытые фрамуги студийного окна. Сезон корюшки, а за ними и белые ночи пришли ожидаемо, но, как всегда, внезапно, будто реклама в середине фильма, — ярко и нагло. Солнце почти не уходило за горизонт, и даже когда стрелки часов уверенно перешагивали за полночь, свет оставался. День просто замирал, не давая толком уснуть. А площади у метро, рынки и улицы наполнялись запахом мелкой рыбёшки, которая всегда пахнет огурцом.

Многочисленные квадратные форточки нечем было прикрыть. Они тянулись от пола до потолка, а рассохшиеся дореволюционные рамы пропускали не только прямой солнечный свет, который заливал всё пространство комнаты-студии, но и уличный пульсирующий гул — живое питерское дыхание.

Я спрыгнул с подоконника. Рассохшийся паркет приятно холодил. Не одеваясь, добрался до угла с плиткой и столом — кухней это называлось с натяжкой. Электроплитка, шаткий столик, пара тарелок и гранёные стаканы на все случаи.

— Опять что-то разбил? — В потолке зиял люк, металлический, будто снятый с подводной лодки, и я прицелился в него голосом.

Кофейник цвета земли, с многослойным налётом от прикипевшего кофе, стоял на плите с вечера. Сполоснул, заложил свежие зёрна. Просыпал немного на пол — раскидал ногой. Вдохнул аромат земли и сухого дерева.

Без Аннет, лучшей подруги, с которой я был знаком с первого класса, моя жизнь была бы куда тоскливее. Она знает: без кофе я полдня брожу по квартире в полусне и ворчу, как недовольный ёж. Поэтому таскает сюда пакеты с яркими наклейками, которые мне самому не по карману.

Я окинул комнату взглядом в поисках сигарет. На подоконнике — две пачки. Взял помятую, будто на неё кто-то сел, и, шлёпая босыми ногами, поднялся по узкой винтовой лестнице наверх.

— Ленин или Сталин? — спросил, поставив кофейник на пол и подтягиваясь в круглый проём квартиры соседа.

— Да чёрт усатый, точно. Не хочет подчиняться законам капитализма, — пробормотал старик и потянулся к смятой пачке сигарет.

— Третий уже на этой неделе. Залазь, — добавил он, не отрывая взгляда от упавшего гипсового бюста. И не делая никаких попыток собрать куски.

Понтий — так звали соседа друзья; его настоящего имени никто уже не помнил — был из тех стариков, которых называют живчиками. Возраст определить было невозможно: он как будто существовал вне линейного времени. Ростом чуть ниже бельевого шкафа, с белыми густыми волосами, которые закрывали уши и спадали на плечи.

— Мне кажется, ты сам этих вождей бьёшь. В отместку за покалеченное прошлое. — На мои слова старик только усмехнулся и раскурил сигарету, поскрёб пальцем пятно на подоконнике.

Смотрел на меня своими лукавыми глазами, серыми, с зелёными крапинками у зрачков. И, как всегда, лицо его находилось в движении: живое, выразительное, как у театрального актёра. Каждая реплика сопровождалась жестом или гримасой — порой казалось, будто у него нервный тик.

Я ногой смахнул в сторону осколки гипсовой фигурки — сине-голубой, безголовой — и подошёл к плите.

— Кофе у тебя сварю? Моя плита сдохла — теперь это просто подставка для кофейника.

— Она у тебя три недели как мертва. Починить не думал? — Старик, как всегда, приправил голос мягкой ехидцей.

— Не-а. Всё равно снова сломается. И это к лучшему. Рано или поздно она бы спалила тут всё к чертям.

Понтий разрешающе махнул рукой, курил, делая глубокие затяжки и выпуская дым с лёгким, почти комичным посвистом — будто воздух сдувался из дырявого шарика.

Пока я возился с плитой и наблюдал, как раскаляется добела проволочная спираль, он сидел на подоконнике, у большого стола, заляпанного краской, заваленного кистями, гипсом, кусками холста и книгами. Закинул ногу на ногу, из-под полы короткого халата, виднелись жилистые ноги, густо покрытые синими нитями вен.

Рядом стояла кружка-цилиндр, керамическая.

— На таких кружках можно состояние сделать. Их лепи, брось эти головы. — Я задержал взгляд на его фарфоровом шедевре. Розоватая, без ручек. Вся усыпана выпуклыми женскими грудями — нежными, порнографическими, реалистичными.

— Не могу. Должно же что-то остаться... для души. Безмозглых не жалко продать. А это — сокровенное. — Понтий пускал дым в потолок и даже не думал запахнуть халат. Вертел кружку, рассматривая выпуклости и мягко обводил их пальцем.

Кофе стекал по стенкам гейзерного кофейника. Старик сделал знак — и я налил ему густой, как акрил, жижи до верхней груди. Себе — в стакан, в потемневшем от времени подстаканнике.

— Вчера у тебя было громко. Трое или четверо? — Понтий вычищал гипс из-под ногтей.

Яркое, холодное солнце расползалось по его студии и уже подбиралось к двери. Я поёжился. Он курил, делая мелкие, ленивые затяжки. Держал сигарету между пальцами, в которые за годы творчества краска въелась так, что цвета перемешались — и пальцы стали буро-зелёными, будто экспонат Кунсткамеры.

— Это не то, о чём ты подумал, — сказал я, не обращая никакого внимания на его игривый интерес. Отбил дробь пальцами по стакану. — Друзья. Спорили за искусство.

Я отхлебнул, взял чистую кисточку и размешал кофейный осадок. Старик подмигнул и выдал:

— Видимо, сильно не согласились. Так страстно стонали про искусство.

Я рассмеялся.

— Ну правда, Понтий. Мы сцепились: важнее не камера, а взгляд, момент. Но они спорили.

Взял у него сигарету уже с мазком краски и прикурил.

Смотрел ему за плечо.

За окном, на жёлтой стене дома напротив, кто-то ночью баллончиком оставил надпись «Не хочу после смерти ни в рай, ни в ад. Пусть будет реинкарнациЯ! Я хочу после смерти попасть в Петроград-1917». Перевёрнутые куски слов отражались в луже на асфальте.

— И вообще, хорош подслушивать, — легонько толкнул его в плечо. — Это моя личная жизнь. Уважай границы.

— Никогда не уважал. И не начну. Я художник. У нас нет границ. Только рамки — и те снимаются, если надо. В твою личную жизнь я не лезу, господин хороший. Она сама лезет ко мне. И слава богу. Значит, я ещё жив.

Он встал, повернулся к окну и подставил себя солнцу. Халат распахнулся, полностью оголив его сухую, как коренья, фигуру, всю в мелких пигментных пятнах. Смущаться старик не умел.

Я уже почти допил, когда внизу в дверь моей комнаты начали стучать. Колотили решительно, настойчиво — как не в гости, а чтобы разбудить. Я лёг на пол, свесил голову в люк, крикнул:

— Аннет, входи. У тебя есть ключ, что ломишься?

Замок щёлкнул, дверь открылась и с грохотом врезалась в край массивной чугунной ванны, стоявшей прямо у входа.

— Да когда ты её уже сдвинешь? — пробормотала подруга, протискиваясь в узкий проход. — У тебя скоро в двери будет дыра.

— Отлично, — крикнул я сверху. — Заменит мне глазок.

— Да? Смотреть в него ты сможешь разве что лёжа, — отозвалась она и, быстро подбежав к винтовой лестнице, смотрела вовсе не на мою свисающую с потолка голову, а обводила взглядом комнату. Не торопясь. Как хозяйка. Будто проверяла, когда я успел развести такой бардак.

Все, кто бывал у меня, неизменно отмечали не только этот беспорядок, мною названный творческим, но и странную ломаную архитектуру квартиры.

Потолки — с двух бейсболистов в прыжке. Стены когда-то были оштукатурены, но теперь в них виднелись пятна обнажённого кирпича — старого, охристого. Из него медленно сыпалась пыль и в утреннем свете висела в воздухе блестящими точками.

Четвёртой стены не было. Вместо неё — огромное окно, расчерченное на квадраты, размером с конверт от виниловой пластинки. Некоторые фрамуги скрипели и открывались, и тогда внутрь врывался город: гитары уличных музыкантов, шум машин под окнами, крики пьяных прохожих. Всё сливалось в живую какофонию, которая тогда была нашей музыкой. Где-то внизу и сейчас уже играли на баяне — кажется, что-то из фильма про зонтики, — чуть сбивались в нотах под вопли чаек.

Неприметная дверь у входа вела в санузел, по размеру больше похожий на чемодан. А винтовая лестница — немного сбоку, но почти по центру комнаты — тянулась вверх, к люку в потолке. Над ним жил Понтий.

— Ты уже встал? Странно. Думала тебя разбудить. Что там у вас — головы пакуете?

— Нет. Выпиваем. Поднимайся.

Невысокая, изящная, с телом, созданным для стремительного движения, она взметнулась вверх по лестнице. Серебристые туфли с бантиками заставили металл звенеть.

Я протянул руку — помог ей заскочить в комнату Понтия.

Аннет, несмотря на раннее утро, выглядела так, будто только что сошла с обложки собственного журнала — «Антагонист», которым вот уже пять лет владела и управляла как главный редактор и издатель.

— Анечка, в этом небесно-синем балахончике вы само очарование. Светлое облачко. Василёк на сером небосклоне нашей столицы. — Старик был в ударе. Впрочем, как всегда. Они с Аннет обожали эту игру.

— Понтий, а вы, как всегда, ловелас. В отличие от Сержа — он вечно встречает всех в одних трусах. — Она прошла к плите, мимоходом чмокнув меня в щёку. Выровняла пару картин на стене.

— Кофе будешь? — Я окинул студию взглядом в поисках чистого стакана.

— Некогда. Там попьём. Я тебе встречу организовала. — Она осматривала пространство, как заботливая нянечка детскую комнату.

Квартира Понтия находилась прямо над моей и была чуть просторнее. Комната делилась на две зоны: студия-гостиная с кухней и крохотная спальня за фанерной перегородкой. Всё пространство было завалено мольбертами. В углах — банки с кистями, слипшимися от краски и всё ещё пахнущими лаком, будто ими пользовались вчера, хотя многие стояли там годами. Понтий упорно не выбрасывал ни одной.

— Серж, может ты уже бросишь эти свои «проекты»? — Аннет стояла возле стены, где на гвозде висели красный старинный камзол с жабо, кудрявый белый парик и — на резинке — жидкая чёрная бородёнка, как у Распутина.

— Не те времена, правда, если попадёшься... — Она повернулась к нам с Понтием, сидящим на подоконнике.

Я покачал головой и достал сигареты — одну себе, вторую Понтию. Старик, глядя на Аннет, лишь пожал плечами.

— Ну и бардак у вас, как всегда. — Оглядела комнату, вздохнула и добавила: — И в башках тоже. Я же недавно всё убирала.

Пол, заляпанный краской, давно скрывал узор старинного паркета. Картины висели вкривь и вкось, покрывая стены от пола до потолка — его собственные и работы друзей, завсегдатаев «Сайгона» и котельной «Камчатка», таких же непризнанных, но талантливых представителей питерского андеграунда. На одной из них алело пятно поверх белого треугольника. «Эх, семидесятые!» — любил повторять Понтий, поглаживая раму.

По пути расставляя мелочи по местам и подбирая с пола разбросанные вещи, Аннет подошла к нам и поцеловала старика в копну седых волос. Взяла сигарету из протянутой ей пачки.

Понтий передал ей окурок — она прикурила и носком потёрла застывшую гипсовую кляксу.

— Забегу на днях. Попробую разгрести твои авгиевы конюшни.

— Анечка, творчество не терпит порядка, — задумчиво заметил старик и выпустил дым в квадрат приоткрытого окна.

— Запишу. Будет тебе эпитафией. И тебе, Серж, если не притормозишь. Иди причешись, оденься и пошли. Не стоит опаздывать. Мы приглашены на завтрак. — Она ткнула в меня пальцем, я продолжал сидеть на подоконнике без малейшего намерения сползать с него.

Утренний свет, разбавленный сквозняком из старых оконных щелей, ложился на кожу Аннет мягким, почти фарфоровым сиянием. Она, и без того миниатюрная, казалась в этот миг почти игрушечной — обманчиво хрупкой.

— Рановато для завтрака. Даже десяти нет, — пробормотал я, прихлёбывая остывший кофе.

— Он рано встаёт. У него, видимо, бзик такой. — Аннет уже вытащила из-под стола пачку старых газет и направилась к полкам, на которых сохли раскрашенные гипсовые статуэтки.

— Опять? Ань, ну кому нужны мои работы? Молодой художник, фотограф с улицы — и его размытое вдохновение. На тебя смотрят как на девушку с перспективой и возможностями. А я — просто твой довесок, — бурчал я, не скрывая раздражения. — Опять всё будет так: вежливо, с улыбками и даже не взглянув — в лучшем случае забудут, в худшем пришлют отказ на мыло.

— Серж, — Аннет упёрла руки в бока. Её глаза, серые с металлическим отливом, впились в меня. — То, что ты в себя не веришь, я уже как-то пережила. Но вот твоё неверие в меня — ранит. Повторяю: душ, одежда, и постарайся причесаться. Хотя ладно — не надо: лохматым ты лучше. И быстро.

— Только тебе и верю. Остальных — в топку. — Я ткнулся губами в её щёку. Подруга хмыкнула и погладила меня так, будто я её домашний кролик.

— Тётя Марк ждать не будет, — крикнула она мне вслед, когда я уже почти скрылся внизу, спускаясь по лестнице к себе.

— Не понял... — Моя голова снова появилась над люком. — Ты устроила мне встречу с самим Богдановским?

— Ага. Он в каком-то смысле мой должник. — Аннет опустилась на колени и не без удовольствия стала запихивать меня обратно вниз. — Иди, сделай из себя подобие приличного человека.

Уже спускаясь, я услышал сверху:

— Нет-нет, Анечка, сегодня пакуем хохлому и гжель. Буду торговать почившими вождями. И снегурок деревянных из ящика тоже клади.

Горячая вода была не горячей. До нашего этажа она доходила с трудом — ленивым потоком, как дождик, который вроде начался, но сразу передумал. Я быстро умылся, душ принял, а бриться не стал: два дня назад попробовал — не понравилось.

Вышел, замотанный в полотенце, волосы торчали, а мне было всё равно. Уложил руками.

Аннет уже сидела на моём ложе — из поддонов, скреплённых кинутым сверху листом фанеры. Что не спасало: поддоны разъезжались каждую ночь. Порой я просыпался от холода на полу. Лист начал расслаиваться — на нём проглядывал стёртый номер грузовой партии. Конструкция скрипнула, когда Аннет отбросила в сторону журнал и потянулась за другим, что валялся в куче на полу.

— Осторожно, они разъезжаются, — предупредил я, вытирая волосы маленьким полотенцем.

— Одевайся, — кивнула в сторону стены, где под моими студенческими картинами стояли коробки с одеждой: пара джинсов, одни мятые брюки, десяток вялых футболок, два свитера с дырками и горка носков без дырок.

— Отвернись, — я сделал круговое движение пальцем. Вовремя ухватил полотенце, которое чуть не свалилось с пояса.

— Серж, я тебя уже наблюдала голым. Чем ты ещё можешь меня удивить? — Она даже не оторвалась от чтения. Но всё же в какой-то момент мельком окинула взглядом, как будто вспоминала, что уже проходила этот уровень.

— Это было в школе. Один раз.

Рылся в ящиках.

— И я был глуп.

— Зато честен. После первого фиаско ты сразу озвучил: «Я точно гей», — сказала Аннет, а я вспомнил тот период в школе.

Тогда казалось, что я должен как-то осознать себя, погрустить, прожить. Но никакой драмы не случилось. Мне с первого раза понравилось быть геем. Всё было просто: мне хотелось целовать парней, спать с парнями. Меня тянуло к парням. Вот и весь рефлекс.

— Многие до сих пор сидят в шкафу и вешаются там, — усмехнулась, отбросила журнал и подошла. — Эту футболку — в костёр. Серьёзно, даже благотворительность её не возьмёт.

Сказала она и вытащила комплект: синие, до дыр затёртые джинсы, почти белую футболку с парой крапинок краски и мой любимый свитер с плюшевым медведем на груди.

Отвернулась к окну, давая мне одеться. Уважительно, как женщина, которая всё уже изучила и даже в действии, но демонстрирует деликатность. С улицы донёсся писклявый сигнал мусоровоза, Аннет потянулась и закрыла одну из фрамуг. Выше не смогла.

— О, смотри, новый дизайн сделали? — она кивнула вниз, за окно.

— Что? — не сразу сообразил я, натягивая свитер на ходу.

— Билборд. «Служить России — настоящая работа. Служба по контракту». Раньше другой был. Этот лучше. Хотя бы не смотрит на меня так, будто я ему денег должна.

— А что, симпатичный. Мой типаж: сильный, крепкий, улыбчивый.

Я взял с подоконника нераспакованную пачку сигарет.

— Кстати, о настоящей работе. Клуб ваш ещё не закрылся? — Аннет весело спрыгнула с подоконника.

— Пока работаем. Макс заявил, что теперь это «клуб для всех». Не гей-клуб. Типа.

Я снова полез в коробку с книгами — искал портфолио. Карточки, вырезки, наброски. Всё, что считал хоть как-то годным. Воссоединил пару заношенных до дыр кроссовок, которые валялись вдали друг от друга.

Аннет подошла и мягко положила руку на плечо. В другой она держала мою папку.

— У тебя смена сегодня?

— Как обычно: коктейли, музыка и вежливое «нет» приглашениям в тёмную комнату. Ну... Не всегда «нет», — я подмигнул.

— Готов? — окинула меня взглядом.

— Бомж с дипломом, — пожал я плечами.

— Надо бы прикупить тебе хоть одну новую вещь. — Она разгладила складки на моём свитере. — Будем считать, что ты в образе бедного, но талантливого художника.

— Это не образ. Бедный. Хотя с «талантливым» реальность активно спорит, — пробормотал я, шаря по карманам в поисках ключей.

У двери крикнул в потолок:

— Понтий! Выходи, мы тебе поможем с баулом.

Сверху — характерное ворчание и глухой грохот. По звуку — дерево о дерево, наверняка опять мольберт зацепил.

— Выкинул бы ты уже этот чугунок. В нём, кажется, ещё до революции плавали. Дверь же толком не открыть. И как его вообще сюда затащили?

Вопрос был интересным. Ванна стояла у входа, объёмная, с лапами какого-то мифического зверя. В неё помещались трое — проверено. Но почему она была именно тут, оставалось архитектурной загадкой.

— Здесь до меня с этой ванной жили десятки художников, это студия с историей, старый дом, старый Питер. Я не буду ничего рушить — люблю этот город, — сказал я и пнул по металлу. Ванна отозвалась гулким, приглушённым звоном, как усталый колокол, сброшенный на землю.

Аннет ждала в дверях, пока я стоял посреди комнаты и пытался вспомнить, что забыл. Шарил взглядом по потёртым стенам: допотопный проигрыватель со стопкой пластинок, круглый, словно обкусанный по углам, стол, приспособленный под работу, несколько картин — моих и чужих, пара фотографий без рамок на скотче, комп (подарок Аннет), книги горками, пустые бутылки рядами, пыль, свет. Бумажник, хотя и почти пустой. Его и искал. Теперь всё.

— Жди. Закрой за мной, — отдал ей ключ.

На втором этаже кто-то хлопнул дверью — резко, с силой. Донёсся приглушённый недовольный мужской голос, потом тишина. Замер, на секунду прислушиваясь. Понтий уже пыхтел наверху с баулом, и я поспешил к нему.

День будет долгим. И я знал, где он закончится.

В тёмной-тёмной комнате.

ГЛАВА 2

ВЕРНИТЕ РАДУГУ

––––––––

— Понтий! Да чёрт побери, ты туда весь свой гипсовый пантеон собрал?!

Они уже стояли на площадке первого этажа, пока я медленно спускался с сумкой, доверху набитой лубочными картинками города и гипсовыми статуэтками.

Старик, несмотря на свои годы, был шустрым во всех смыслах этого слова. Семь длинных пролётов парадной до своей студии и обратно он преодолевал без труда. Иногда даже пытался заскочить на перила, сплетённые в замысловатый растительный орнамент, и прокатиться сверху вниз. И временами это ему удавалось. Тогда он не выпадал с узких отполированных полозьев, а залихватски соскакивал на каменные ступени в конце короткого пути, крикнув «Вот, господа, могу, могу».

— Серж, сударь, вы сегодня, кажется, не в форме? Ах да, бурная ночь. — Понтий стоял у выхода, окрашенный в размытые красные и жёлтые пятна света, которые падали на него и на Аннет сквозь каким-то чудом сохранившийся в нашей парадной витраж.

— А давай мы тебе сумку на колёсиках купим? Будешь в ней контент возить. — Я поставил пластиковый баул на пол и стал растирать покрасневшие ладони. Смотрел, как витраж с вечно заснеженной деревней размывал проходящий через него утренний свет до состояния цветного тумана.

Мы вышли из пустого проулка, обогнули старика в зимнем пальто и шапке-ушанке, который, размеренно бредя по улице, торговал воздушными шариками на палочках. Влились в ещё не плотный людской поток Невского проспекта. Я закинул сумку на плечо и едва поспевал за Аннет и Понтием, которые шли быстрым шагом чуть впереди меня.

На перекрёстке перешли на правую сторону Невского. Аннет хотела взять кофе на вынос, но очередь в кондитерской была большой, и мы решили не ждать. Снова набрали скорость и по пути едва не врезались в живые статуи — людей с крыльями за спиной в ослепительно-белых костюмах. Один застыл в позе авиаразворота. Рядом старуха в мятой рубахе с пальмами смотрела, замерев, будто ждала, когда они взлетят.

Понтий закурил, Аннет затараторила:

— Тебя опять поколотят за антипатриотические эксперименты. А могут ещё и в ментовку утащить. Знаешь же, как много добрых людей повылазило. — Аннет взяла старика под руку.

— Да не, я вождями теперь из-под полы торгую. Вижу китайцев — сразу достаю, держу в руках. Уходят — прячу. Петровна на днях из Гуанчжоу с товаром вернулась, говорит, полный самолёт китайцев был. Пойдёт товар. Они этих бестий хорошо берут. Особенно тех, что креативный подход в оформлении получили. Я вот думаю: может, мне Мао начать лепить? Распишу его под цвета китайского флага — красным в звёздочку и драконы.

— Ну конечно, мало тебе от наших патриотов достаётся, теперь ещё и китайцы бить будут, — я ухмыльнулся, идя уже строго за ними.

Понтий, как любой художник, не терпел пустоты. Так же, как он захламлял свою студию, раскидывая кисти, полотна, глину по полу и гипс по стенам, ещё пытался заполнить жизнь цветом. Спустя год после того как он впервые вышел торговать, я застал его в студии за росписью статуэток Ленина под гжель, хохлому, пучужскую роспись. Дюжина уже готовых сине-белых голов толпилась на столе и подсыхала.

— Верно тебе говорю, это пойдёт на ура. Национальный колорит вперемешку с историческим материализмом. А Троцкого я под жостовскую распишу.

В первый раз ему досталось от коммунистов: его побили за бюст Ленина в цветочек. В отместку он начал лепить, а затем украшать Маркса и Энгельса затейливыми узорами. Так в его коллекции появились палехские мотивы. С каждой новой дракой в нашей жизни возникала новая гипсовая голова. У меня в комнате даже стояла пепельница из бракованного Сталина — правда, без росписи. Кто-то из друзей маркером дорисовал ему кровавые подтёки на губах, как у вампира.

Аннет шла впереди, словно ледокол разбивая заторы туристов и зевак, неровной волной текущих по проспекту. Город нехотя прогревался, но почувствовать это можно было только на левой, солнечной стороне: она бликовала витринами, шумела, по ней гуляли без курток и свитеров. Правая же, утопая в тени, продувалась холодным ветром, и теплее, казалось, там не станет до самого июня.

— Перейдём на солнечную сторону, — Аннет взяла меня под руку. — Тут дует так, что меня унесёт в Кудрово. — И резко свернула к переходу. Ветер проникал ей под платье через рваные прорези в рукавах и раздувал подол. В моменты, когда она не успевала придержать его, становилась похожа на живой колокол.

И снова я не поспевал за ними, руки уже отваливались.

У пятачка возле Армянской церкви на Невском толпились художники и торговцы. Кто-то собирал стойки, кто-то раскладывал товар.

Большие и маленькие, в рамах и без, картины заслоняли храм пёстрой стеной, тормозя поток туристов, как бесплатная выставка. Пастозные краски, северная пастораль, женщины в тумане, пушистые котики. И, конечно, ностальгия — нависающие тёмные образы храмов, с крестами и без, все эти перекрашенные питерские силуэты больше походили на миф о городе, чем на сам город.

Мы подошли к углу здания, где находилось кафе шоколадного короля России по фамилии Абрикосов, старое, ещё до революции тут было. Понтий нёс под мышкой раскладной стол и стул, и я помог ему всё это установить. Стол покачивался — лёгкий и ненадёжный, но другого у нас не было. Я прижал его ножки парой кирпичей, которые давно принёс, а Понтий каждый раз вечером оставлял у стены.

— Всё, мы побежали, — Аннет поцеловала старика в щёку и, взяв меня за руку, потянула за собой.

— Вернёшься сам или вечером помочь? — спросил я у старика.

— Сам с усам. Идите, работать мешаете, — отмахнулся он, раскладывая на столике масляные миниатюры, лаковые шкатулки и какие-то деревянные резные фигурки — домовых или чертей.

Мы вернулись в утренний, уже многолюдный, субботний поток Невского проспекта — и я сразу затормозил.

— Погоди, Ань. Иди ко мне, — взял её за руку, подтянул к себе и обнял. — Закрой глаза. Ну закрой. И посмотри на солнце.

Показал. Зажмурился, поднял лицо к небу. Прозрачное, освежающее тепло, разбавленное холодным ветром с Большой Невы, окутывало нас. Жаркий поток — его смывает резкий, холодный. Они смешиваются. Не останавливаясь ни на мгновение, накрывают, утекают и снова возвращаются. Как танец без правил: не знаешь, какое движение будет следующим. Солнце золотистым туманом проникало сквозь закрытые веки. Пахло кофе, манговым и мятным паром от вейпов; тянуло бензином и чем-то кристальным — как от стеклоочистителя. Мягкое неразборчивое бурчание проспекта окутывало нас.

На пару минут можно забыть обо всём трудном и страшном. Вот сейчас, в эту секунду, в нашей жизни всё было как в детстве.

Легко. И просто.

Обнявшись, мы стояли, замерев посреди тротуара, и дышали городом. Канареечные, камуфлированные, серые и кислотные люди — как лавина, наткнувшаяся на скалу, которую ей не расплавить, — обтекали, не задевая, делая вид, что нас нет.

— Куда бежим? — спросил я Аннет, когда мы снова набрали скорость. Обычно я не задавал ей таких вопросов. Если она говорила: надо идти — шёл. Это было даже интересно. Никогда не знаешь, куда она тебя приведёт.

Так я и познакомился с её друзьями — Олегом и Владом, которые жили вместе, и Михаилом, девелопером. Постепенно у них или у меня дома стала собираться вся наша компания: новые знакомые, мои старые друзья — Дима, одноклассник, теперь полицейский; Саша, врач; Коля, фотограф, и Виолетта — для друзей Вилка. Известная модель, которая сама себя называла «блуждающей лесбиянкой».

— В «Англетер» идём, — Аннет уже делала крутой поворот на набережную Мойки у розового, как полежалый торт, Строгановского дворца.

— Пафосно и рано. К тому же мне там даже на бутерброд с селёдкой не хватит. — Я ворчал, но всё равно следовал за ней, временами переходя на бег, чтобы не отстать.

— Тебе и не нужны деньги. И там всё равно не подают селёдку. Ну, я надеюсь. Хотя... кажется, в холодных закусках у них что-то такое было. — Она скользнула взглядом по мужику в розовой самодельной ливрее и пластиковом парике с буклями, который предлагал экскурсии по городу.

— Богдановский звонил, идёт. А сэндвич я тебе куплю.

У ворот, за которыми тянулось здание педагогического университета, похожее на дворец, мы обогнули парня в армейской форме в инвалидной коляске с моторчиком. Он пытался поднять какие-то книги с земли, и я, пробегая, собрал их и положил ему на колени. Заметил, что на груди у него блестело несколько медалей, а левая голень и правая кисть были ампутированы.

По Синему мосту, вдоль уже плотно позеленевшего, обрамлённого по кругу белыми скамейками Исаакиевского сквера, мы с Аннет бежали прямиком к месту, где повесился или был убит Есенин. Я всегда придерживался второй версии.

Аннет без остановки промчалась в распахнутые швейцаром двери эклектичного отеля и, не взглянув на суровый вид охранника, в позе хозяйки, осматривающей свои владения, остановилась в центре холла.

Зал «Англетера» сиял, как мраморная декорация к спектаклю по мотивам ретро-ностальгии: круглый стол с орхидеями в центре, тяжёлые люстры, пол, старательно стирающий моё отражение до невидимости. Аннет легко покачивалась, скользя взглядом по креслам, заглядывая в проёмы лобби и кафе.

— Так, Богдановского ещё нет. Кто бы сомневался. Стоит, наверное, за углом, смотрит, как мы бежим. Выкурит пару сигарет — и сделает свой выход. Ему важно, чтобы не он нас ждал, а мы его. — Аннет взяла меня под руку. — Ладно, пойдём. Вон там у окна свободно.

Мы направились в правую галерею, драпированную бархатом, декорированную кожей и камнем. Густые, красные, а от утреннего солнца порозовевшие портьеры на входе, полукруглые кресла цвета загустевающей крови, немного потёртые, чёрный-белый мрамор пола, высокие торшеры в духе модерн — всё это создавало картину как бы дорогой сдержанности.

— А теперь скажи мне, зачем я тут и почему мы встречаемся с Богдановским?

Аннет помахала официантке.

— Ты завтракать будешь? — она изучала меню.

— Буду, наверное... Но не тут. — Я нащупал в кармане какие-то бумажки и несколько монет.

Моя подруга оторвалась от меню в бордовых тонах и посмотрела на меня взглядом, в котором смешались сарказм, укор и лёгкое раздражение.

— Хочу побыстрее закончить здесь. Всё это ерунда. Для Богдановского я просто пацан, которого нужно ловить на приманку больших ожиданий. А потом периодически потрахивать, по ходу восхищаясь талантом и обещая безграничный успех.

— Не уверена. В твоём случае, если кто и будет кого трахать, явно не он тебя. — Аннет сделала заказ. Мне — двойной эспрессо, себе — зелёный чай, в названии которого было что-то железное.

Богдановского я знал. Точнее — видел, даже, скорее, слышал о нём. Лично не встречались, я был птицей не его полёта.

Тётя Марк — так его за глаза звали в питерском гей-сообществе. Известный арт-критик, коллекционер, автор нескольких серьёзных книг о секретных символах в живописи Ренессанса. В своей галерее на Миллионной он до недавнего времени выставлял работы гей-художников, транслировал опыт уязвимых тел и голосов. И при всей репутации элегантного совратителя действительно выискивал таланты — и помогал им вырасти. Иногда буквально.

Я всегда ощущал в таких встречах что-то от нежелательного кастинга: ты вроде бы не на продажу, но ведёшь себя, словно ты на витрине. И непонятно, возьмут тебя как художника или просто возьмут. Наверное, из-за этого чувства я так редко показывал свои работы галеристам и агентам.

— Он мне не нравится, — соврал я и залпом выпил принесённую к кофе воду.

— Ты его ни разу не видел, вы незнакомы. Откуда тебе знать, нравится он тебе или нет? — Аннет листала толстую папку с моими работами. — И вообще, он тебе и не должен нравиться. Главное, чтобы ты понравился ему. Помнишь историю с Гадалиным? Он из этого бездаря звезду сделал. А тот теперь почти порнографические романы в исторических декорациях строчит. «Сон королевы», «У любви нет сердца» — его все бабы в маршрутках слюнявят.

— Я не хочу, чтобы меня бабы в маршрутках...

Аннет прервала мои стенания, с шумом захлопнув портфолио.

— Слушай, Серёж. Ты, конечно, как любой художник готов есть себя поедом с утра до вечера, метаться от стены к стене в поиске своего «я» — и ради бога. Это часть твоего процесса развития как автора. Но у меня нет этих комплексов. И мне нет до них дела. Сам ты, пока не перестанешь страдать, ничего не сделаешь. Поэтому просто не мешай. Сиди и пей свой кофе.

Она кого-то увидела за моей спиной. Резко поднялась и, мимоходом проведя ладонями по бокам, вышла из-за стола. Я поднялся вслед за ней.

На нас, неспешно фланируя по лобби отеля, надвигалась богема Петербурга. Богдановский не шёл — он предъявлял себя.

Первое, что я заметил, — он выше меня. Худой. Гладкий. Блестящий. Волосы — светло-русые с серебром, уложенные в стиле «едва уловимый творческий беспорядок» и отражающие свет. Я провёл рукой по своим лохмам, неосознанно стараясь придать им ровность. Его вытянутое лицо, высокий лоб и тёмно-карие глаза смотрели сквозь меня. Острые черты, тонкий нос, морщины — глубокие, не прячущиеся. Кажется, он не шлифовал себя у пластических хирургов и от этого казался слишком живым.

Он подошёл, помахивая тростью с набалдашником в виде головы орла, и поцеловал Аннет в щёку. Сама галантность, старые манеры. Надень на него фуражку — сойдёт за царского офицера. Даже костюм напоминал мундир: чёрный, однобортный, с глухим воротом. Белая рубашка, шейный платок цвета старого вина, по которому карабкался бриллиантовый скарабей. На безымянном пальце — странное кольцо с выгравированным глазом. Когда он двигал рукой, казалось, глаз следит за мной. Тогда я подумал, что ему чуть больше пятидесяти.

— Значит, вы тот самый Серёжа... — Смотрел на меня так, как, наверное, разглядывал свои антикварные приобретения. Оценивая сохранность, ценность, подлинность.

Протянул мне руку ладонью вниз, чуть согнув пальцы — так, словно сейчас мне следовало присесть в реверансе и поцеловать её.

— Приятно, приятно. — Он ещё не успел подойти к столу, а официантка уже стояла в шаге от него.

— Как обычно, дорогая, — бросил не глядя. — Ах, Анечка, как я рад, как я рад.

Его манера произносить слова была чуть медлительна, но без какой-либо слащавости.

Мы вернулись за столик. Богдановский сел напротив, выбрав место так, чтобы с его стороны открывался вид на Исаакиевский собор. Официантка принесла ему большую чашку почти прозрачного чая и тяжёлую хрустальную вазочку, доверху наполненную неровным круглым печеньем.

— Только здесь можно попробовать лучшее флорентийское миндальное. Нигде больше такого не делают. Рецепт кто-то привёз ещё до Первой мировой, когда в «Англетере» жили французы или австрийцы из дипмиссии. Точно уже никто не помнит. Отель, конечно, варварски снесли в перестройку, но, к счастью, как вы знаете, рукописи не горят. Рецепт сохранился. — Богдановский явно никуда не спешил.

— Марк Анатольевич, это тот самый Сергей, о фотографиях и картинах которого я вам рассказывала. Вот его портфолио, — Аннет подтолкнула папку ближе к нему и взяла одно печенье из вазочки. Я сидел молча и, вопреки указанию Аннет, не пил свой кофе.

Богдановский принял папку и тут же отодвинул её в сторону — так обычно поступают с документами, которые сразу после ухода гостей отправят в урну.

Хотя по его лицу, по немигающему взгляду, обращённому на меня, было непонятно, как он собирается поступить в моём случае.

— Ну что же, Серёжа, у меня будет к вам несколько вопросов, прежде чем я начну изучать вас. — И он, словно желая посмотреть, как туристические автобусы подъезжают к Исаакию, обернулся к окну, обменявшись при этом коротким взглядом с Аннет. За окном, подхватив юбки пышного театрального наряда, пробежала женщина, смахивающая на Екатерину Вторую, вклинилась в группу туристов, показывая жестами, что с ней надо фотографироваться. Кто-то уже протягивал купюры.

— Прошу меня извинить, но мне пора бежать в редакцию. Сегодня весь день рекламная съёмка коллекции для одного турецкого бренда. — Аннет поцеловала меня в щёку и, быстро расплатившись за нас обоих, устремилась к выходу. Обернулась и крикнула уже из холла: — Не забудь, завтра день рождения Влада. Вечером встречаемся у парней.

Подождал, пока Аннет свернёт за угол, пробежав за стеклом. Смотрел на свои дырявые кеды, которые отказывался отражать безупречно блестящий мрамор.

— Ну, я пойду, Марк Анатольевич. — Я отодвинул недопитую чашку и взглянул на Богдановского. Он, кажется, совсем не смутился.

— Уже? Вы не хотите разделить со мной этот скромный завтрак? — Он указал на вазочку с печеньем и медленно двинул её в мою сторону.

— Аннет ушла. Вам больше нет смысла тратить на меня время. Вы же согласились на встречу только потому, что она вас попросила. Не так ли?

— Всё верно. Я не мог ей отказать. — Улыбка Богдановского напоминала кота из детской книжки, который вот-вот собирался поймать мышонка.— Но мне было интересно. Аннет обладает прекрасным вкусом и чутьём на творческие натуры. И я подумал: а вдруг мне попадётся молодой человек с большим потенциалом.

Он сделал едва заметный глоток из чашки и салфеткой промокнул губы.

— Думаю, потенциал у меня действительно большой. Но вряд ли тот, на который вы рассчитываете. — Я потянулся за папкой.

— Это пока оставлю у себя, если вы не против. — Богдановский одним пальцем прижал принты к столику. Потом добавил, почти небрежно: — Кстати, работа с проекцией на Зимний... технически любопытная. «Верните Радугу», кажется, так светилось. Жаль, что никто не знает автора.

Я замер — слишком быстро спрятал руки под стол. Что он знает? Как?

— Простите?

— Ничего, Серёжа. Просто вспомнилось не к месту, видимо. В нашем городе так много загадок.

Я старательно изображал на лице нечто среднее между удивлением и наивным непониманием. Богдановский никак не отреагировал на мой вроде бы растерянный вид и продолжил, словно последние слова никогда не звучали:

— Как я уже сказал, в деловых кругах Аннет пользуется уважением. Её мнение о юных дарованиях нередко оказывалось верным. А я как бизнесмен, прежде чем сказать «нет», предпочитаю убедиться, что «нет» — действительно правильный ответ.

Он так и не открыл папку. Просто вернул её поближе к себе.

— Спасибо... — только и смог сказать я. Вернул руки на стол, повертел чашку с кофе.

— Пока не за что, пока не за что, — он одарил меня улыбкой из ровных белоснежных зубов, и я был уверен, что на одном из них должна была зажечься искорка. Потом он вдруг серьёзно добавил: — Серёжа, вы ведь осторожны? В наше время художникам стоит быть предусмотрительными.

Его кольцо блеснуло, когда он поднёс чашку к губам. Глаз смотрел прямо на меня.

Швейцар распахнул передо мной массивные двери, и я выскочил на улицу.

Вдохнул смесь солнца, уличного гама и слабого бриза с Невы. Хлопнул по карманам — искал сигареты. Нашёл, но вспомнил, что забыл дома зажигалку, и убрал обратно.

В голове всплывали, будто случайно брошенные, слова Богдановского. Хотелось верить, что он ничего не знает о моих, как называет их Аннет, проектах. Вообще зачем он всё это сказал?

Через дорогу разноцветные туристические автобусы собирали наспех делающих селфи пассажиров и тут же выпускали новые партии.

Я вышел на набережную Мойки, там свернул на Гороховую. Неспешно — вдоль канала Грибоедова до перекрёстка с Ломоносова в сторону Думской. До открытия клуба надо было принять доставку продуктов и спиртного, навести порядок в баре.