Татьяна и Александр E-Book

Полина Саймонс

• Herausgeber: Азбука
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 662

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Они встретились и полюбили друг друга в первый день войны. И эта великая разлучница заставила их расстаться на годы — Александра, сына американских коммунистов, переехавших в Советский Союз, и русскую девушку Татьяну. Александр никогда не считал эту страну своей, но пошел воевать за нее, и воевал храбро, однако его арестовали и осудили как шпиона и предателя. Справедливости ждать не приходилось, а иной приговор был ужаснее смерти... Татьяне чудом удалось бежать на Запад. Она начинает новую жизнь в Нью-Йорке, но не в силах забыть любимого, хотя уверена... почти уверена, что он погиб. Между ними словно существует незримая связь. Чтобы найти его след, хрупкая женщина совершает невероятное... Можно ли победить отчаяние и переломить судьбу одной лишь силой любви? «Татьяна и Александр» — второй роман захватывающей трилогии Полины Саймонс, американской писательницы, которая родилась в Советском Союзе в 1963 году и через десять лет вместе с семьей уехала в США. Спустя многие годы Полина вернулась в Россию, чтобы найти материалы для своей книги и вместе с героями пройти сквозь тяжкие испытания, выпавшие на их долю. Книга выходит в новом переводе.

Leseprobe

18+

Paullina Simons

TATIANA AND ALEXANDER

Copyright © 2005 by Paullina Simons

All rights reserved

Перевод с английского Ирины Иванченко

Оформление обложки Ильи Кучмы

Саймонс П.

Татьяна и Александр : роман / Полина Саймонс ; пер. с англ. И. Иванченко. — СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2025. — (The Big Book).

ISBN 978-5-389-28172-1

Они встретились и полюбили друг друга в первый день войны. И эта великая разлучница заставила их расстаться на годы — Александра, сына американских коммунистов, переехавших в Советский Союз, и русскую девушку Татьяну. Александр никогда не считал эту страну своей, но пошел воевать за нее, и воевал храбро, однако его арестовали и осудили как шпиона и предателя. Справедливости ждать не приходилось, а иной приговор был ужаснее смерти... Татьяне чудом удалось бежать на Запад. Она начинает новую жизнь в Нью-Йорке, но не в силах забыть любимого, хотя уверена... почти уверена, что он погиб. Между ними словно существует незримая связь. Чтобы найти его след, хрупкая женщина совершает невероятное... Можно ли победить отчаяние и переломить судьбу одной лишь силой любви?

«Татьяна и Александр» — второй роман захватывающей трилогии Полины Саймонс, американской писательницы, которая родилась в Советском Союзе в 1963 году и через десять лет вместе с семьей уехала в США. Спустя многие годы Полина вернулась в Россию, чтобы найти материалы для своей книги и вместе с героями пройти сквозь тяжкие испытания, выпавшие на их долю.

Книга выходит в новом переводе.

© И. В. Иванченко, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025Издательство Азбука®

Вновь посвящаю книгу дедушке и бабушке, девяноста восьми и девяноста четырех лет, которые продолжают сажать огурцы и цветы и всю жизнь живут счастливо, а также нашему хорошему другу Анатолию Студенкову, оставшемуся в России и обделенному счастьем

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко скачущем коне.

И во всю ночь безумец бедный,

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал.

Александр Пушкин

ПРОЛОГ

Бостон, декабрь 1930 года

Александр Баррингтон стоял перед зеркалом и завязывал красный галстук бойскаута. Вернее, он всего лишь пытался поправить его, поскольку не мог оторвать взгляд от своего лица, непривычно хмурого, с опущенными уголками рта. Именно сегодня он, суетливо теребя галстук, был не в состоянии толком завязать его.

Отойдя от зеркала, Александр со вздохом оглядел небольшую комнату. Ничего примечательного: деревянный пол, тусклые желтовато-коричневые обои, кровать, тумбочка.

Комната не имела значения. Это была не его комната. Это была съемная меблированная комната, вся мебель в которой принадлежала живущей внизу домовладелице. Его настоящая комната находилась не в Бостоне, а в Баррингтоне. Ему очень нравилась его старая комната, и никакая другая с тех пор не вызывала у него тех же чувств. За два года, прошедшие с того момента, как отец продал их дом и забрал Александра из Баррингтона, он сменил шесть разных комнат.

Теперь он покидал и эту комнату. Хотя это не имело значения.

Скорее, не это имело значение.

Александр снова взглянул в зеркало. Потом подошел к нему и, прижавшись к стеклу пылающим лицом, глубоко вздохнул и прошептал:

— Александр, и что теперь?

Его лучший друг Тедди считал отъезд Александра из страны самой волнующей на свете вещью.

Александр был решительно не согласен с ним.

Через приоткрытую дверь он слышал, как препираются мать с отцом. Он не придал этому значения. Они всегда спорили в стрессовых ситуациях. Наконец дверь открылась, и вошел его отец Гарольд Баррингтон.

— Сынок, ты готов? Внизу нас ожидает автомобиль. И там ждут твои друзья, чтобы попрощаться. Тедди спросил меня, не хочу ли я взять с собой его вместо тебя. — Гарольд улыбнулся. — Я ответил, что могу. Что скажешь, Александр? Хочешь поменяться местами с Тедди? Жить с его полоумной матерью и еще более полоумным отцом?

— Да, потому что мои родители такие разумные, — ответил Александр.

Отличительной чертой худощавого невысокого Гарольда был твердый подбородок на квадратном лице. В свои сорок восемь лет он неплохо выглядел. Его светло-каштановые волосы начали седеть, но не поредели, а голубые глаза смотрели пронзительно. Александру нравилось, когда отец был в хорошем настроении, и тогда его глаза отчасти теряли свое серьезное выражение.

Оттолкнув Гарольда в сторону, в комнату стремительно вошла мать Александра Джейн Баррингтон, одетая в свое лучшее шелковое платье, со шляпкой-таблеткой на голове.

— Гарри, оставь мальчика в покое. Видишь, он старается подготовиться. Машина подождет. Как и Тедди с Белиндой. — Она пригладила густые и длинные темные волосы, убранные под шляпку; в речи Джейн еще оставались следы округлого итальянского акцента, от которого она не смогла полностью избавиться, с тех пор как в семнадцать приехала в Америку. — Знаешь, мне никогда не нравилась эта Белинда, — понизив голос, сказала Джейн.

— Знаю, мама, — отозвался Александр. — И поэтому мы уезжаем из страны, да?

Он посмотрел на их отражение в зеркале. Внешнее сходство с матерью бросалось в глаза, однако он надеялся, что по характеру больше похож на отца. Пока он толком этого не знал. Мать смешила его, отец приводил в замешательство.

— Папа, я готов, — произнес Александр.

К ним подошел Гарольд и положил руку на плечо сына:

— А ты считал приключением клуб бойскаутов.

Этот клуб много значил для Александра.

— Папа... — начал он, глядя не на отца, а в зеркало, — если у нас там не сложится... мы сможем вернуться, правда? Мы сможем вернуться в... — Он замолчал, не желая, чтобы отец услышал дрожь в его голосе, и, глубоко вздохнув, закончил: — В Америку?

Гарольд не ответил, и Джейн подошла к Александру, стоявшему теперь между родителями: мама на небольших каблуках на три дюйма выше отца, который был на добрых полтора фута выше Александра.

— Скажи мальчику правду, Гарольд. Он заслуживает того, чтобы знать ее. Скажи ему. Он достаточно взрослый.

Гарольд вздохнул:

— Нет, Александр. Мы не вернемся. Мы намерены сделать Советский Союз нашим постоянным домом. В Америке места для нас нет.

Александру хотелось возразить, что для него здесь есть место. У Александра всегда было свое место в Америке. Тедди и Белинда были его друзьями с трех лет. Он вырос в Баррингтоне, крошечном городке, где дома с черными ставнями были увенчаны крышами, обшитыми белым гонтом. Там были три церкви со шпилями и короткая главная улица, протянувшаяся на четыре квартала от одного края городка до другого. В лесах вблизи Баррингтона прошло счастливое детство Александра. Но он знал, что отец не хочет этого слышать, поэтому ничего не сказал.

— Александр, мы с твоей матерью абсолютно уверены в том, что для нашей семьи это правильное решение. Впервые в жизни мы наконец сможем делать то, во что верим. Мы больше не станем впустую болтать о коммунистических идеалах. Легко рассуждать о переменах, живя в полном комфорте, правда? Что ж, теперь мы намерены жить согласно нашим убеждениям. Ты ведь знаешь, за это я боролся всю свою сознательную жизнь. Все происходило на твоих глазах. Ты видел меня. И свою маму тоже.

Александр кивнул. Он видел, как они живут. Отца и мать не раз арестовывали за их принципы. Он навещал отца в тюрьме. В Баррингтоне к ним относились настороженно. В школе над ним смеялись. Он постоянно ввязывался в драки, защищая принципы отца. Он видел, как мать стоит рядом с отцом в пикете на акции протеста. Как-то раз они втроем отправились в Вашингтон, округ Колумбия, на парад гордости коммунистов перед Белым домом. Там их тоже арестовали. Александр, которому было семь лет, провел ночь в центре заключения для несовершеннолетних нарушителей. Но, с другой стороны, он был единственным мальчиком из Баррингтона, побывавшим у Белого дома.

Он считал, что они многим пожертвовали. Он считал, что, порвав с семьей и отказавшись от дома, бывшего родовым гнездом Баррингтонов на протяжении восьми поколений, они уже принесли большую жертву. Он считал, что, ютясь в тесных съемных комнатах в шумном и пыльном Бостоне и распространяя социалистические идеи, они пожертвовали многим.

Очевидно, нет.

Честно говоря, скорый переезд в Советский Союз явился для Александра сюрпризом, и вовсе не приятным. Но его отец верил в правильность своего выбора. Его отец считал, что Советский Союз — это та страна, где они почувствуют себя на своем месте, где над Александром не будут смеяться, где им будут рады, где ими будут восхищаться, а не сторониться и насмехаться. Та страна, где они превратят свое бессмысленное прозябание в жизнь, наполненную смыслом. В новой России власть принадлежала трудящимся, и трудящийся станет царем. Веры отца для Александра было достаточно.

Мама прижалась ко лбу Александра ярко накрашенными губами, оставив жирную отметку, которую потом стерла, но не до конца.

— Ты ведь знаешь, милый, что твой отец хочет, чтобы ты научился правильным вещам и вырос правильным человеком?

Немного дерзко Александр ответил:

— Это не совсем про меня, мама...

— Нет! — твердым голосом произнес Гарольд, держа сына за плечо. — Это все про тебя, Александр. Сейчас тебе всего одиннадцать, но скоро ты станешь мужчиной. И этот мужчина проживет одну-единственную жизнь, другой у него не будет. Я еду в Советский Союз, чтобы сделать из тебя правильного человека. Ты, сынок, мое единственное наследие, которое я оставляю миру.

— В Америке тоже много мужчин, папа, — заметил Александр. — Герберт Гувер, Вудро Вильсон, Кэлвин Кулидж.

— Да, но их нельзя назвать хорошими людьми. Америка порождает алчных и эгоистичных, заносчивых и мстительных людей. Я не хочу, чтобы ты стал таким.

— Александр, — подхватила мать, — мы хотим, чтобы ты приобрел те положительные черты, которых нет у жителей Америки.

— Это верно, — согласился Гарольд. — Америка делает людей слабыми.

Александр отошел от родителей, не отрывая взгляда от своего хмурого отражения в зеркале. Именно на себя он смотрел, когда они вошли. Рассматривая свое лицо, он думал: «Каким я стану мужчиной, когда вырасту?» Кивнув отцу, он сказал:

— Не беспокойся, папа. Ты будешь гордиться мной. Я не буду алчным, эгоистичным, заносчивым и мстительным. Я буду исключительно сильным человеком. Поехали. Я готов.

— Я не хочу, чтобы ты стал сильным человеком, Александр. Я хочу, чтобы ты стал хорошим человеком. — Гарольд помолчал. — Лучше меня.

Когда они выходили, Александр обернулся и в последний раз взглянул на свое отражение в зеркале. «Я не хочу забывать этого мальчика, — подумал он, — если мне когда-нибудь понадобится вернуться к нему».

Стокгольм, май 1943 года

«Пора на что-то решиться, — подумала восемнадцатилетняя Татьяна, проснувшись одним прохладным летним утром. — Я не могу больше так жить». Она встала с кровати, умылась, расчесала волосы, собрала книги и немногие предметы одежды и вышла из номера отеля, оставив его совершенно чистым, словно и не прожила в нем больше двух месяцев. Белые шторы то вздувались, то опадали от неумолимо дующего сквозняка.

И эту неумолимость она ощущала внутри себя.

Над столом висело овальное зеркало. Прежде чем уложить волосы, Татьяна пристально посмотрела на себя. На нее глядело лицо, которое она больше не узнавала. Детская округлость исчезла, уступив место удлиненному овалу с напряженными скулами, высоким лбом, твердым подбородком и сжатыми губами. Прошло уже много времени с тех пор, как она смеялась, демонстрируя красивые зубы и ямочки на щеках. Шрам на щеке от осколка разбитого лобового стекла зажил, осталась лишь тонкая розовая полоска. Веснушки тоже поблекли, но вот свои глаза Татьяна узнавала с трудом. Ее некогда сверкающие зеленые глаза казались на бледном лице единственными прозрачными барьерами между чужаками и ее душой. И эти глаза наводили ужас. Она не осмеливалась поднимать взгляд на людей. Она не могла даже смотреть на себя. Один взгляд в зеленый океан — и становилось понятным, какие бури бушуют за хрупкой оболочкой.

Татьяна расчесала свои платиновые волосы, доходящие до лопаток. Она перестала ненавидеть свои волосы.

Как могла она ненавидеть свои волосы, если Александр так сильно их любил!

Она не станет об этом думать. Ей хотелось обрезать волосы, совсем коротко, как шерсть у ягненка, которого ведут на заклание; ей хотелось не только остричь волосы, но и вырвать глаза, зубы, выдрать артерии из горла.

Завязав волосы в пучок на макушке, Татьяна надела сверху косынку, чтобы привлекать как можно меньше внимания, хотя в Швеции, где полно белокурых девушек, ей легко было потеряться в толпе.

Определенно, она стала такой.

Татьяна понимала, что пора идти, но у нее не было ни малейшего желания двигаться вперед. Она была беременна, однако родить ребенка в Швеции, как и в Америке, было несложно. Она могла бы остаться. Ей не пришлось бы перемещаться по незнакомой стране, доставать пропуск на грузовое судно, идущее в Британию, а потом путешествовать через океан в Соединенные Штаты в разгар войны. Немцы ежедневно обстреливали северные воды, взрывали торпедами подлодки союзников и корабли оцепления, превращая их в гигантские факелы, окруженные черным дымом, и нарушая безмятежность Ботнического залива и Балтийского моря, Арктики и Атлантики. Чтобы остаться в безопасном Стокгольме, от нее не требовалось особых усилий, — ничего сверх того, что она делала.

И что же она делала?

Она повсюду видела Александра.

Куда бы она ни шла, где бы ни сидела, стоило ей повернуть голову направо, и он возникал перед ней, глядя на нее и улыбаясь, высокий, в офицерской форме, с винтовкой на плече. Она протягивала руку, прикасаясь к пустоте, словно прикасаясь к белой подушке, на которой видела его лицо. Она поворачивалась к нему и разламывала хлеб, сидя на скамье и глядя, как он уверенным шагом переходит улицу и идет к ней. Она следовала по пятам за широкоплечими шведами, идущими размашистым шагом, и невежливо всматривалась в лица незнакомцев, потому что в каждом ей мерещился Александр. А потом она прищуривалась, и он пропадал. И она тоже пропадала. Она опускала взгляд и шла дальше.

Она подняла глаза к зеркалу. За ее спиной стоял Александр. Он убрал пряди с ее шеи и наклонился к ней. Она не ощущала его запаха, не чувствовала его губ на своей коже. Но ее глаза видели его, она почти чувствовала, как щекочут ее шею его темные волосы.

Татьяна закрыла глаза.

Она, как обычно, позавтракала в кафе «Спивак»: две порции бекона, две чашки черного кофе, три яйца пашот. Она делала вид, что читает английскую газету, купленную в киоске через улицу. Делала вид, поскольку смысл слов не доходил до нее. Ближе к вечеру, когда она успокаивалась, чтение шло лучше. Выйдя из кафе, она пошла к грузовому причалу, где села на скамью и стала наблюдать, как шведские портовые рабочие грузят на баржи типографскую бумагу для отправки в Хельсинки. Татьяна не отрываясь смотрела на одного докера. Она знала, что через несколько минут он отойдет поболтать с друзьями, находящимися в пятидесяти метрах от него. Он перекурит и выпьет чашку кофе. Его не будет на барже тринадцать минут. Он оставит крытую баржу, соединенную настилом с грузовым судном, без присмотра.

Через тринадцать минут он вернется и продолжит погрузку бумаги из грузовика, перевозя ее по настилу на ручной тележке. Через шестьдесят две минуты появится капитан баржи, докер поприветствует его и отвяжет канаты. И капитан поведет баржу по растаявшему Балтийскому морю в Хельсинки.

Татьяна наблюдает за ним уже семьдесят пять дней.

От Хельсинки до Выборга всего четыре часа хода. И Татьяна узнала из английских газет, которые покупала ежедневно, что Выборг — впервые с 1918 года — был возвращен Советам. Красная армия отобрала у финнов российские территории Карелии. Баржей по морю в Хельсинки, грузовиком через леса до Выборга — и она тоже окажется в руках Советов.

— Иногда мне хочется, чтобы ты не была такой врединой, — говорит Александр.

Ему удалось получить трехдневный отпуск. Они в Ленинграде. В последний раз они в Ленинграде вместе — их последнее всё.

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала!

— Да, была бы ты не такой вредной. — Он досадливо фыркает. — Есть женщины, которые слушаются своих мужчин. Я таких видел. У других мужчин...

Она щекочет его. Ему не смешно.

— Ладно. Скажи, что делать. — Она на два тона понижает голос. — Я поступлю, в точности как скажешь.

— Немедленно уезжай из Ленинграда и возвращайся в Лазарево. Поезжай в безопасное место.

Татьяна закатывает глаза:

— Перестань! Я знаю, ты умеешь играть в эту игру.

— Да, умею. — Александр сидит на старом диване ее родителей. — Просто не хочу. Ты не слушаешь, когда я говорю тебе о важных вещах...

— Никакие это не важные вещи, — возражает Татьяна, опускаясь перед ним на колени и беря его за руки. — Если за мной придет НКВД, я буду знать, что тебя нет, и с радостью встану к стенке. — Она сжимает его руки. — Я встану к стенке как твоя жена, не сожалея ни об одном мгновении, проведенном с тобой. Так что позволь мне остаться здесь. Позволь мне еще раз вдохнуть твой запах, прикоснуться к тебе, поцеловать тебя еще раз. Сыграй со мной в мою игру, какими бы горестными ни казались наши объятия в замерзающем Ленинграде. Сотвори чудо — ляг со мной. Скажи, что делать, и я сделаю.

Александр тянет ее за руку:

— Иди сюда. — И раскрывает объятия. — Сядь ко мне на колени.

Она подчиняется.

— Теперь положи ладони мне на лицо.

Она подчиняется.

— Прижмись губами к моим глазам.

Она подчиняется.

— Поцелуй меня в лоб.

Она подчиняется.

— Поцелуй меня в губы.

Она подчиняется. И вновь подчиняется.

— Таня...

— Ш-ш-ш.

— Разве не видишь, я погибаю.

— А-а-а, — произносит она. — Пока еще ты цел и невредим.

Она сидела, наблюдая за докером, в солнечные дни и в дождливые дни. И когда был туман, а в восемь часов по утрам он бывал почти всегда.

Это утро не было похоже на другие. Это утро было холодным. На причале пахло водой и свежей рыбой. Над головой кричали чайки, раздавался голос человека.

«Где мой брат, который помог бы мне, где моя сестра, моя мать? Паша, помоги, укрой в лесу, где я могу тебя найти! Даша, смотри, что случилось! Видишь? Мама, мама! Мне нужна моя мама. Где мои родные, которые расспрашивали бы меня обо всем, докучали бы мне, не оставляя в одиночестве? Где они все, почему не помогают мне справиться с этим? Деда, что мне делать? Я не знаю, что делать».

В это утро докер, вместо того чтобы пойти к друзьям на соседний причал на перекур и кофе, перешел дорогу и сел рядом с ней на скамью.

Это ее удивило. Но она ничего не сказала, только плотнее запахнулась в белый халат медсестры и поправила на голове косынку.

— Меня зовут Свен, — сказал докер на шведском. — А как тебя зовут?

— Татьяна, — после долгой паузы ответила она. — Я не говорю по-шведски.

— Хочешь сигарету? — спросил он по-английски.

— Нет, — ответила она тоже по-английски.

Она собиралась сказать ему, что плохо говорит по-английски. Не было сомнения, что он не говорит по-русски.

Тогда он спросил, не принести ли ей кофе или что-нибудь теплое, чтобы накинуть на плечи. Нет и нет. Она не смотрела на него.

Свен немного помолчал.

— Ты хочешь попасть на баржу, да? Пойдем. Я отведу тебя. — Он взял ее за руку, но Татьяна не сдвинулась с места. — Вижу, ты что-то здесь оставила. — Он осторожно потянул ее за собой. — Пойди и принеси.

Татьяна не пошевелилась.

— Возьми сигарету, возьми кофе или садись на баржу. Я даже не отвернусь. Не обязательно пробираться украдкой мимо меня. Я пустил бы тебя и в первый раз, когда ты пришла сюда. Стоило просто попросить. Хочешь попасть в Хельсинки? Отлично. Я знаю, ты не финка. — Свен помолчал. — Однако ты беременна, и тебе скоро рожать. Два месяца назад тебе было бы легче. Но необходимо либо вернуться, либо идти вперед. Сколько еще ты намерена сидеть здесь и глазеть на мою спину?

Татьяна пристально вглядывалась в Балтийское море.

— Если бы знала, стала бы я здесь сидеть?

— Не сиди здесь больше. Пошли, — сказал докер, но она покачала головой. — Где твой муж? Где отец твоего ребенка?

— Умер в Советском Союзе, — выдохнула Татьяна.

— А-а-а, ты из Советского Союза. — Он кивнул. — Тебе удалось убежать? Что ж, ты сейчас здесь, так что оставайся. Оставайся в Швеции. Сходи в консульство, получи статус беженца. К нам прибывают сотни людей из Дании. Сходи в консульство.

Татьяна покачала головой.

— Скоро у тебя родится ребенок, — сказал Свен. — Возвращайся или двигайся вперед.

Татьяна положила руки на живот. Ее взгляд остекленел.

Докер осторожно похлопал ее по плечу и встал:

— Что с тобой будет? Ты хочешь вернуться в Советский Союз? Зачем?

Татьяна не ответила. Как рассказать ему, что ее душа осталась там?

— Если вернешься туда, что с тобой произойдет?

— Скорее всего, умру, — еле слышно прошептала она.

— Если пойдешь вперед, что с тобой произойдет?

— Скорее всего, выживу.

Он захлопал в ладоши:

— Ну и какой у тебя выбор? Ты должна идти вперед.

— Да, — сказала Татьяна, — но как мне здесь жить? Посмотри на меня. Думаешь, если бы я могла, то не стала бы стараться?

— Итак, ты здесь, в стокгольмском чистилище, изо дня в день наблюдаешь, как я гружу бумагу, смотришь, как я курю. Что ты собираешься делать? Сидеть со своим ребенком на скамейке? Ты этого хочешь?

Татьяна молчала.

Она сидела на скамье и ела мороженое, когда впервые заметила Александра...

— Двигайся вперед.

— У меня нет никакого желания.

— Есть. — Он кивнул. — Оно просто спрятано. Для тебя это зима. — Он улыбнулся. — Не волнуйся. Наступило лето. Лед растает.

Татьяна с трудом поднялась со скамьи. Уходя, она сказала по-русски:

— Это уже не лед, мой философ-мореход. Это погребальный костер.

Книга первая

___________

ВТОРАЯ АМЕРИКА

Так голову выше! Ревет прибой

С этой волной

И с каждой волной.

Он был сыном, рожденным тобой,

Он отдан шквалу и взят волной.

Редьярд Киплинг. Мой мальчик Джек (Перевод Г. Усовой)

ГЛАВА 1

Госпиталь в Морозове, 13 марта 1943 года

Темным вечером в рыбацкой деревушке, превращенной в штаб Красной армии на время Невской операции Ленинградского фронта, в военном госпитале лежал раненый, ожидая смерти.

Он долго лежал со скрещенными руками, не шевелясь, пока свет не погас и в отделении все не затихло.

Скоро за ним придут.

Это был молодой парень двадцати трех лет, побитый войной. От долгого лежания на больничной койке его лицо побледнело. Он давно не брился, его черные волосы были коротко подстрижены, а карие глаза, уставившиеся в пространство, ничего не выражали. Александр Белов казался мрачным и подавленным, хотя не был ни жестоким, ни холодным человеком.

За несколько месяцев до этого во время битвы за Ленинград Александр побежал спасать лейтенанта Анатолия Маразова, лежавшего на льду Невы с простреленным горлом. Александр устремился к погибающему Анатолию, так же неразумно поступил и врач из Бостона, представитель Международного Красного Креста по имени Мэтью Сайерз, который провалился под лед и которого Александру пришлось вытаскивать и тащить через реку к бронированному грузовику для укрытия. Немцы пытались с воздуха подорвать грузовик, но вместо этого подорвали Александра.

Именно Татьяна спасла его от четырех всадников Апокалипсиса, которые пришли за ним, считая по пальцам в черных перчатках его добрые и дурные поступки. Татьяна, которой он как-то сказал: «Немедленно уезжай из Ленинграда и возвращайся в Лазарево». Лазарево — небольшая рыбацкая деревня, спрятавшаяся у подножия Уральских гор в сосновых лесах на берегу реки Камы. В Лазареве она какое-то время могла быть в безопасности.

Но Татьяна была похожа на того врача — такая же неразумная. «Нет», — сказала она ему. Она не поедет. И она сказала «нет» четырем всадникам, грозя им кулаком. Слишком рано предъявлять на него права. И потом вызывающе: «Я не позволю вам забрать его. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать вам забрать его».

И она это сделала. Собственной кровью защитила от них Александра. Она влила в него свою кровь, осушила свои артерии, заполнив его вены, и он был спасен.

Своей жизнью Александр был обязан Татьяне, а доктор Сайерз — Александру. Сайерз намеревался переправить Александра с Татьяной в Хельсинки, откуда они отправились бы в Соединенные Штаты. С помощью Татьяны они придумали план. Александр несколько месяцев пролежал в госпитале, подлечивая спину, вырезая из дерева фигурки людей и копья и воображая, как они с Татьяной поедут через Америку. Никакой боли, никаких мучений, только они вдвоем поют под звуки радио.

Он жил, летая на крыльях надежды, но надежда была такой призрачной. Он понимал это, даже окунаясь в нее. Это была надежда человека, окруженного врагами, который, совершая последний бросок в безопасное место, молится о том, чтобы успеть нырнуть в омут жизни, пока враг не перезарядил оружие, пока в ход не пущена тяжелая артиллерия. Он слышит выстрелы, слышит крики за спиной, но продолжает бежать, надеясь на отсрочку свиста снаряда. Нырнуть в надежду или умереть в отчаянии. Нырнуть в Каму.

Судьба Александра была предрешена. Он спрашивал себя, с каких пор она была предрешена, но не хотел отвечать на этот вопрос.

С того момента, как он покинул маленькую комнату в Бостоне в декабре 1930 года, — вот с каких пор.

Александр не мог уехать из России. Но перед ним продолжала маячить тоненькая нить надежды. Последнее слабое мерцание гаснущей свечи.

Вывезти Татьяну из Советского Союза. Александр Белов стиснул зубы и закрыл глаза. Сжав кулаки, он отодвинулся от нее, оттолкнул от себя, отпустил.

Одно оставалось ему в его прежней жизни: встать и поприветствовать врача, который может спасти его жену. А пока надо было только ждать.

Не желая, чтобы его забрали в больничной одежде, Александр попросил медсестру из ночной смены принести его форму майора и офицерскую фуражку. Он побрился с помощью ножа прямо у койки, оделся, сел на стул и сложил на груди руки. Когда за ним придут, к чему он был готов, он хотел уйти с той мерой достоинства, какую позволили бы шестерки из НКВД. Он слышал громкий храп, который доносился с соседней койки, отгороженной ширмой.

Какой будет реальность Александра нынешней ночью? Что определит сознание Александра? Но еще важнее, что произойдет с ним через час или два, когда все то, чем некогда был Александр, будет поставлено под сомнение? Когда глава тайной полиции генерал Мехлис поднимет на него свои заплывшие жиром глаза-бусинки и спросит: «Скажите нам, кто вы, майор?» — каким будет ответ Александра?

Он муж Татьяны?

Да.

— Не плачь, милая.

— Не кончай пока. Пожалуйста. Не надо. Не сейчас.

— Таня, мне пора уходить.

Он пообещал полковнику Степанову, что вернется на воскресную ночную перекличку, и не мог опоздать.

— Пожалуйста. Не сейчас.

— Таня, у меня будет следующая увольнительная на выходных... — Он тяжело дышит. — После битвы за Ленинград. Я приду сюда. Но сейчас...

— Не надо, Шура, прошу тебя, не надо.

— Ты так крепко обнимаешь меня. Разомкни ноги.

— Нет. Не двигайся. Пожалуйста. Просто...

— Уже почти шесть, детка. Мне пора.

— Шура, милый, прошу тебя... не уходи.

— Не кончай, не уходи. Что мне делать?

— Останься здесь. Внутри меня. Навсегда внутри меня. Не сейчас, не сейчас.

— Ш-ш-ш, Таня, ш-ш-ш. — И пять минут спустя он готов выскочить за дверь. — Мне надо бежать, нет, не провожай меня до казарм. Я не хочу, чтобы ты шла одна в темноте. Пистолет, который я тебе дал, все еще у тебя? Останься здесь. Не смотри, как я иду по коридору. Просто... иди сюда. — Он заворачивает ее в шинель, прижимая к себе, целует ее волосы, губы. — Будь хорошей девочкой, Таня! И не говори: «Прощай!»

Она отдает под козырек.

— Увидимся, капитан моей души, — произносит Татьяна, лицо которой омыто слезами с пятницы до воскресенья.

Он солдат Красной армии?

Да.

Тот ли он человек, который доверил свою жизнь Дмитрию Черненко, жалкому демону, скрывавшемуся под маской друга?

И снова да.

Но когда-то Александр был американцем Баррингтоном. Он разговаривал как американец. Он смеялся как американец. Он играл в летние игры и плавал как американец. И будучи американцем, принимал свою жизнь как должное. У него были друзья, которые, как ему казалось, останутся с ним на всю жизнь. Когда-то были леса Массачусетса, которые Александр называл домом, и у него была детская сумка, где он хранил свои маленькие сокровища: ракушки и стертые осколки стекла, найденные им в проливе Нантакет, обертку от сахарной ваты, кусочки бечевки и тетивы, а также фотографию друга Тедди.

Когда-то у него была мать, и ее смуглое смеющееся лицо с большими глазами часто всплывало в его памяти.

И когда на черном небе светила голубая луна и на него проливали свет звезды, на какой-то миг Александр понимал, как ему ускользнуть от всей его советской жизни.

Однажды.

Жизнь Александра Баррингтона подходила к концу. Что ж, он не собирался уйти тихо.

Он прикрепил к кителю три медали «За боевые заслуги» и орден Красной Звезды, полученный за провод танка через озеро по тонкому льду, надел фуражку, сел на стул у койки и стал ждать.

Александр знал, как НКВД приходит за людьми вроде него. Им надо было привлечь к себе как можно меньше внимания. Они приходили глубокой ночью или на многолюдном железнодорожном вокзале, когда вы собирались отправиться на отдых в Крым. Они приходили на рыбный рынок или заявлялись к соседу, который на минуту приглашал вас к себе в комнату. Они спрашивали разрешения сесть за один стол с вами в столовой, где вы ели пельмени. Они плутали по магазину, а потом просили вас подойти к ним в отделе заказов. Они садились рядом с вами на скамейке в парке. Они всегда были вежливы, спокойны и щегольски одеты. Машина, подъезжающая к тротуару, чтобы доставить вас в Большой дом, и находящееся при них оружие никогда не бросались в глаза. Одна женщина, арестованная среди толпы, громко закричала и, взобравшись на фонарный столб, продолжала кричать так, что даже обычно безразличные прохожие остановились и стали смотреть. Она сделала работу НКВД невозможной. Им пришлось оставить ее в покое, и она, вместо того чтобы затеряться где-то на просторах страны, отправилась домой и легла спать. Они забрали ее ночью.

За Александром впервые пришли после школьных занятий. Он был с другом. К нему подошли двое мужчин и сказали, что он забыл о встрече с учителем истории. Не мог бы он вернуться на минуту и поговорить с учителем? Александр сразу распознал, учуял их ложь. Не двигаясь, он схватил друга за руку и покачал головой. Друг поспешно ушел, так как догадался, что он здесь лишний. Александр остался наедине с двумя мужчинами, обдумывая возможные варианты. Увидев черную машину, медленно подъезжающую к тротуару, он понял, что вариантов становится меньше. Станут ли они стрелять ему в спину средь бела дня, если вокруг полно людей? Решил, что не станут, и дал деру. Они погнались за ним, но им было тридцать с хвостиком, а не семнадцать. Через несколько минут Александр оторвался от них, свернул в переулок, спрятался, а потом пошел на рынок у Никольского собора. Купив немного хлеба, он побоялся идти домой. Он подумал, что они придут за ним туда, и провел ночь на улице.

На следующее утро он пошел в школу, считая, что в классе будет в безопасности. Сам директор принес Александру записку с просьбой зайти в канцелярию.

Едва он вышел из класса, как его схватили, без шума отвели на улицу и посадили в машину, ожидающую у тротуара.

В Большом доме его били, а затем перевели в «Кресты», где он ждал решения своей судьбы. Иллюзий у него не было.

Но когда они пришли к нему той ночью, Александр понимал, что они не захотят поднимать шум в отделении интенсивной терапии военного госпиталя. Фарс, разыгранный ими спектакль, что они отвезут его в Волхов для присвоения звания подполковника, сыграл бы на руку аппаратчикам, не будь рядом свидетелей. Александр стремился не попасть в Волхов, где уже было подготовлено все для «суда» над ним и казни. Здесь, в поселке Морозово, среди неопытных и неумелых, он имел больше шансов на выживание.

Ему было известно, что по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР от 1928 года он не является даже политзаключенным. Если бы его обвинили в преступлениях против государства, то он становился бы преступником и был бы осужден. Ему не было нужды быть американцем, или уклоняющимся от советского правосудия, или иностранным провокатором. Ему не было нужды быть шпионом или ура-патриотом. Ему не было даже нужды совершать преступление. Даже намерение было преступно и наказуемо. Намерение предать каралось со всей суровостью, как само предательство. Советское правительство гордилось этим явным признаком превосходства над западным правопорядком, бессмысленно дожидающимся совершения преступления и лишь затем назначающим наказание.

Все фактические или замышляемые действия, направленные на ослабление советского государства или советской военной мощи, были наказуемы смертью. И не только действия. Бездействие также считалось контрреволюционным.

Что касалось Татьяны... Александр понимал, что так или иначе Советский Союз сократит ее жизнь. Когда-то Александр планировал сбежать в Америку, оставив ее, жену дезертира из Красной армии. Или он мог погибнуть на фронте, оставив ее вдовой в Советском Союзе. Или его друг Дмитрий мог донести на Александра в НКВД, что он и сделал, и она осталась бы русской женой американского шпиона и классового врага народа. Таковы были пугающие перспективы у Александра и несчастной девушки, ставшей его женой.

«Когда Мехлис спросит меня, кто я такой, смогу ли я взять под козырек, сказать, что я Александр Баррингтон, и не оглянуться назад?»

Смог бы он так поступить? Не оглядываться назад?

Он не был уверен, что сможет.

Приезд в Москву, 1930 год

Одиннадцатилетнего Александра мутило.

— Что это за запах, мама? — спросил он, когда они втроем вошли в небольшую холодную комнату.

Было темно, и он почти ничего не мог разглядеть. Отец включил свет, и стало намного лучше. Лампочка светила тусклым желтым светом. Александр дышал ртом и опять спросил мать, но та не ответила. Она сняла изящную шляпку и пальто, однако, поняв, что в комнате слишком холодно, снова надела пальто и зажгла сигарету.

Отец Александра бодрой поступью расхаживал вокруг, дотрагиваясь до старого комода, деревянного стола, пыльных занавесок на окнах, а потом сказал:

— Совсем неплохо. Будет отлично. Александр, у тебя отдельная комната, а мы с мамой будем жить здесь. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Александр пошел за ним:

— Но запах, папа...

— Не волнуйся. — Гарольд улыбнулся. — Знаешь, мама приберется. К тому же это пустяки. Просто... много людей живет рядом. — Он сжал руку Александра. — Это запах коммунизма, сынок.

Поздно ночью их наконец привезли в общежитие гостиничного типа. В Москву они прибыли ранним утром того дня после шестнадцати часов на поезде из Праги. До Праги они добирались двадцать часов на поезде из Парижа, где пробыли двое суток, ожидая то ли документов, то ли разрешения, то ли поезда — Александр толком не знал. Париж ему понравился. Взрослые нервничали, но он не обращал на них внимания. Он был занят чтением своей любимой книги «Приключения Тома Сойера». Если он хотел отключиться от взрослых, то открывал «Тома Сойера», и ему становилось лучше. Потом, разумеется, мама пыталась объяснить ему, что произошло между ней и отцом, а Александр не знал, как сказать ей, чтобы она последовала примеру отца и ничего не говорила.

Он не нуждался в ее объяснениях.

Но только не сейчас. Сейчас он нуждался в объяснениях.

— Папа, запах коммунизма? Что это значит, черт возьми?!

— Александр! — воскликнул отец. — Чему учила тебя мама? Не разговаривай так. Где только ты подцепил такие слова? Мы с твоей мамой не употребляем подобные выражения.

Александру не нравилось перечить отцу, но он мог бы напомнить ему, что, ссорясь друг с другом, они тоже употребляют подобные выражения и даже хуже. Видимо, отцу казалось, что, поскольку ссора не касается Александра, тот ничего не слышит. Как будто родители не были в соседней комнате или прямо перед ним. В Баррингтоне Александр никогда ничего не слышал. Спальня родителей находилась в дальнем конце коридора наверху и была отделена от его спальни другими комнатами, поэтому он никогда ничего не слышал. Так и должно было быть.

— Папа, — снова попытался он, — пожалуйста. Что это за запах?

Отец смущенно ответил:

— Просто уборная, Александр.

Оглядев комнату, Александр спросил, где же она.

— Дверь в коридоре. — Гарольд улыбнулся. — Смотри на вещи оптимистически: тебе не придется ночью идти далеко.

Александр положил рюкзак и снял пальто. Ему было наплевать на холод. Он не станет спать в пальто.

— Папа, — сказал он, дыша ртом и сдерживая позыв к рвоте, — разве ты не знаешь, что я никогда не встаю ночью? Я сплю крепко.

В комнате стояла узкая кровать, покрытая тонким шерстяным одеялом. Когда Гарольд вышел из комнаты, Александр подошел к открытому окну. Был декабрь с минусовой температурой. Выглянув на улицу из окна второго этажа, он заметил пятерых человек, лежащих на земле у одного из подъездов. Он оставил окно открытым. Свежий холодный воздух выветрит запах.

Выйдя в коридор, он собирался пойти в уборную, но не смог. Вместо этого он пошел на улицу. Вернувшись, разделся и забрался в кровать. День выдался долгим, и Александр моментально заснул, перед тем поразмыслив о том, имеет ли капитализм свой запах.

ГЛАВА 2

Прибытие на остров Эллис, 1943 год

Татьяна выбралась из кровати и подошла к окну. Было утро, и медсестра собиралась принести ей ребенка на кормление. Отодвинув белые занавески и отведя щеколду, Татьяна попыталась поднять окно, но рама застряла из-за присохшей белой краски, тогда она подергала раму, та подалась, и Татьяна, подняв окно, высунула голову наружу. Утро было теплым, пахнущим соленой водой.

Соленая вода. Сделав глубокий вдох, Татьяна улыбнулась. Ей нравился этот запах, не похожий на знакомые ей запахи.

Зато были знакомы чайки, с пронзительными криками разрезающие воздух.

Вид из окна не был ей знаком.

Этим туманным утром Нью-Йоркская бухта представлялась расплывчатым зеркальным пространством зеленоватой морской воды, и вдалеке Татьяна увидела высокие здания, а справа от нее из тумана выступала огромная статуя, которая держит факел в поднятой правой руке.

Сидя у окна, Татьяна зачарованным взглядом рассматривала эти здания. Такие высокие! И такие красивые! Их было так много на горизонте. Шпили и выступающие плоские крыши вырисовывались на фоне неба, вознося смертного человека в бессмертные небеса. Кружащиеся птицы, спокойная вода, громадные здания и зеркальная бухта, выплескивающаяся в Атлантику.

Вскоре туман рассеялся, Татьяне в глаза ударило солнце, и ей пришлось отвернуться. Бухта утратила свою зеркальность, когда по ней начали курсировать паромы и буксиры, все разновидности лихтеров и грузовых судов и даже несколько яхт, издававшие радостную какофонию гудков и свистков. Татьяна собралась даже закрыть окно, но передумала.

Татьяна всегда мечтала увидеть океан. Она побывала на Черном море и на Балтийском море и повидала много озер — одна Ладога чего стоит, — но никогда не видела океана. Что до Александра, то он однажды в детстве плавал на катере по океану, наблюдая фейерверк 4 июля. Похоже, скоро наступит 4 июля. Может быть, Татьяна увидит фейерверк. Надо будет спросить у Бренды, ее медсестры, которая была не очень-то приветлива, закрывая от Татьяны нижнюю часть лица — и сердце — защитной маской.

— Да, — сказала Бренда. — Фейерверк будет. Четвертое июля через два дня. Все будет не так, как до войны, но все же будет. Но что тебе до фейерверка? Ты в Америке меньше недели и спрашиваешь про фейерверк? Тебе надо беречь ребенка от инфекции. Ты была на прогулке? Ты ведь знаешь, доктор велел тебе гулять на свежем воздухе, и прикрывать рот, если кашляешь, и не поднимать ребенка, потому что это утомит тебя. Ты была на воздухе? А завтрак?

«Бренда всегда тараторит слишком быстро, — подумала Татьяна, — нарочно, чтобы я не поняла».

Даже ворчание Бренды не могло испортить завтрак — яйца, ветчину, помидоры и кофе с молоком (не важно, сухое молоко или нет). Татьяна завтракала, сидя на своей кровати. Приходилось признать, что простыни, мягкий матрас и подушки, как и толстое шерстяное одеяло, дают прекрасное ощущение комфорта.

— Можете принести мне сына? Мне надо его покормить.

Ее груди налились молоком.

Бренда со стуком опустила окно.

— Не открывай больше, — сказала она. — Твой ребенок простудится.

— Простудится от летнего воздуха?

— Да, от влажного летнего воздуха.

— Но вы только что велели мне выходить на прогулку...

— Воздух снаружи — это одно, а воздух в помещении — совсем другое, — ответила Бренда.

— Он же не подхватил от меня туберкулезную палочку, — сказала Татьяна, нарочито громко кашляя. — Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.

Бренда принесла ребенка, и Татьяна покормила его, а потом снова открыла окно и уселась на подоконник, качая младенца на руках.

— Взгляни, Энтони, — прошептала Татьяна на родном русском языке. — Видишь? Видишь воду? Красиво, правда? А на том берегу бухты стоит большой город, где много людей, где красивые улицы и парки. Энтони, как только я поправлюсь, мы сядем на один из этих шумных паромов и прогуляемся по улицам Нью-Йорка. Ты хотел бы туда? — Гладя личико своего крошечного сына, Татьяна всматривалась в город на той стороне бухты. — Твой папа хотел бы, — прошептала она.

ГЛАВА 3

Морозово, 1943 год

Мэтью Сайерз появился у койки Александра около часа ночи, констатируя очевидный факт:

— Ты все еще здесь. — Он помолчал. — Может быть, тебя не заберут.

Американец доктор Сайерз был неизменным оптимистом.

Александр покачал головой:

— Ты положил в ее рюкзак мою медаль Героя Советского Союза? Спрятал, как я просил?

— Спрятал, как мог, — ответил доктор.

Александр кивнул.

Сайерз извлек из кармана шприц, пузырек и маленький флакон с лекарством:

— Тебе это пригодится.

— Мне больше нужен табак. Есть у тебя немного?

— Самокрутки, — сказал Сайерз, доставая полную коробку папирос.

— Сойдут.

— Даю тебе десять гран раствора морфия. — Сайерз показал Александру маленький пузырек с бесцветной жидкостью. — Не принимай все сразу.

— Зачем мне вообще его принимать? Я уже несколько недель не принимаю.

— Может понадобиться, кто знает? Принимай по четверти грана. Максимум полграна. Десяти гран достаточно, чтобы убить двоих взрослых мужчин. Видел, как его вводят?

— Да, — моментально вспомнив Татьяну со шприцем в руке, ответил Александр.

— Хорошо. Поскольку ты не сможешь начать курс внутривенного введения, лучше всего уколы в живот. Тут есть сульфаниламидные препараты для защиты от повторной инфекции. Маленький пузырек с фенолом для стерилизации раны, если не будет других средств. И пачка бинтов. Тебе надо ежедневно менять повязку.

— Спасибо, доктор.

Они замолчали.

— У тебя есть гранаты?

— Одна в сумке, другая в сапоге, — кивнул.

— Оружие? — (Александр похлопал по кобуре.) — Они заберут его у тебя.

— Им придется. Сдавать добровольно я не собираюсь.

Доктор Сайерз пожал Александру руку.

— Помнишь, что я тебе говорил? — спросил Александр. — Что бы со мной ни случилось, ты возьмешь это. — Он снял офицерскую фуражку и вручил ее доктору. — И составишь свидетельство о моей смерти, и скажешь ей, что видел, как я погиб на озере, и столкнул меня в прорубь, поэтому тела нет. Понятно?

— Я сделаю то, что должен, — кивнул Сайерз. — Хотя мне не хочется этого делать.

— Знаю.

Оба помрачнели.

— Майор... что, если я действительно найду тебя мертвым на льду?

— Ты составишь свидетельство о моей смерти и похоронишь меня в Ладоге. Прежде чем столкнуть в прорубь, перекрести меня. — Он слегка поежился. — Не забудь передать ей мою фуражку.

— Этот парень Дмитрий Черненко постоянно крутится около моего грузовика, — сказал Сайерз.

— Да. Он не даст тебе уехать без него. Это точно. Тебе придется взять его.

— Я не хочу брать его.

— Ты ведь хочешь спасти ее, верно? Если он не поедет, у нее не будет шанса. Так что перестань думать о вещах, которые не можешь изменить. Просто будь с ним осторожен. Не доверяй ему.

— А что делать с ним в Хельсинки?

Здесь Александр позволил себе чуть улыбнуться:

— Я не вправе советовать тебе на этот счет. Просто не делай ничего, что может угрожать тебе или Тане.

— Разумеется.

— Ты должен быть осторожным, невозмутимым, непринужденным, смелым, — продолжил Александр. — Уезжай с ней как можно скорее. Ты уже сказал Степанову, что возвращаешься?

Полковник Степанов был командиром Александра.

— Я сказал ему, что возвращаюсь в Финляндию. Он попросил меня отвезти... твою жену в Ленинград. Он сказал, ей будет легче, если она уедет из Морозова.

— Я уже разговаривал с ним. Попросил отпустить ее с тобой. Ты повезешь ее с его одобрения. Хорошо. Тебе будет проще уехать с базы.

— Степанов сказал, что у них принято перевозить военных в Волхов для повышения по службе. Это ложь? Я перестал понимать, где правда, а где ложь.

— Добро пожаловать в мой мир.

— Он знает, что тебя ждет?

— Именно он рассказал мне, что со мной будет. Они должны перевезти меня через озеро. Здесь у них нет тюрьмы, — объяснил Александр. — Но он скажет моей жене то же самое, что и я сказал ей, что меня повышают по службе. Когда грузовик взорвется, энкавэдэшникам будет даже проще согласиться с официальной версией. Они не любят объяснять аресты старших офицеров. Гораздо проще сказать, что я погиб.

— Но здесь, в Морозове, у них все-таки есть тюрьма. — Сайерз понизил голос. — Я не знал, что это тюрьма. Меня попросили осмотреть двух солдат, умирающих от дизентерии. Они находились в каморке в подвале заброшенной школы. Это было бомбоубежище, разделенное на крохотные ячейки. Я думал, их посадили на карантин. — Сайерз взглянул на Александра. — Я не смог даже помочь им. Не понимаю, почему им просто дали умереть, а меня позвали слишком поздно.

— Они позвали тебя вовремя. Таким образом, солдаты умерли под присмотром врача. Врача Международного Красного Креста. Это вполне законно.

Тяжело дыша, доктор Сайерз спросил:

— Ты боишься?

— За нее, — посмотрев на доктора, ответил Александр. — А ты?

— До смешного.

Александр откинулся на спинку стула:

— Скажи мне одну вещь, доктор. Моя рана зажила достаточно, чтобы идти воевать?

— Нет.

— Она может открыться снова?

— Нет, но может инфицироваться. Не забывай принимать сульфаниламидные препараты.

— Не забуду.

Прежде чем уйти, доктор Сайерз тихо сказал Александру:

— Не беспокойся за Таню. С ней все будет в порядке. Она будет со мной. Я не спущу с нее глаз до Нью-Йорка. И там тоже все будет хорошо.

Чуть кивнув, Александр сказал:

— С ней будет все хорошо, насколько это возможно. Угощай ее шоколадом.

— Полагаешь, этого достаточно?

— Предлагай иногда, — повторил Александр. — Первые пять раз будет отказываться, а на шестой возьмет.

Уже в дверях отделения доктор Сайерз оглянулся. Двое мужчин в упор посмотрели друг на друга, а потом Александр взял под козырек.

Жизнь в Москве, 1930 год

Их встретили на железнодорожном вокзале, сразу отвезли в ресторан, где они весь вечер ели и пили, и только после этого отправили в гостиницу. Александр порадовался тому, что отец был прав: жизнь здесь оказалась замечательной. Еда была сносной, и ее было много. Хлеб, правда, был несвежим, и, как ни странно, курица тоже. Сливочное масло держали при комнатной температуре, как и воду, но черный чай был сладким и горячим. Когда все подняли хрустальные стопки с водкой под громкие возгласы «За здоровье!», отец даже позволил Александру сделать глоток, но вмешалась его мать:

— Гарольд, не давай ребенку водки! Ты что, с ума сошел?

Сама она не любила спиртное, так что лишь поднесла стопку к губам. Александр сделал глоток из любопытства, ему страшно не понравилось, горло долго горело огнем. Мать поддразнивала его. Когда в горле перестало жечь, Александр уснул прямо за столом.

Потом эта гостиница.

Потом туалеты.

Гостиница была зловонной и темной. Темные обои, темные полы, полы, которые местами, включая комнату Александра, были кривыми. Александр всегда считал, что углы в помещении должны быть прямыми, но что он знал? Может быть, успехи революционного советского инженерного искусства и строительной технологии не успели оказать влияния на Америку. Слушая разговоры отца о советском чуде, Александр не удивился бы, узнав, что колесо не было изобретено до Великой Октябрьской революции 1917 года.

Покрывала на их кроватях, как и обивка диванов, были темными, шторы — темно-коричневыми, дровяная печь на кухне — черной, а три кухонных шкафа — из темного дерева. В соседних комнатах, выходящих в темный, плохо освещенный коридор, жили три брата из Грузии, что на побережье Черного моря. Все с курчавыми темными волосами, смуглой кожей и темными глазами. Они сразу же приняли Александра в свою компанию, пусть у него была светлая кожа и прямые волосы. Они звали его Сашей, своим маленьким мальчиком и заставляли есть жидкий йогурт, называемый кефиром, который Александр возненавидел до отвращения.

Он обнаружил, к своему несчастью, что многие русские кушанья вызывают у него отвращение. Он совершенно не выносил еды, приправленной луком и уксусом.

Бо́льшая часть русских блюд, поставленных перед ним другими дружелюбными жильцами общежития, была щедро приправлена луком и уксусом.

За исключением русскоговорящих братьев-грузин, другие обитатели их этажа почти не говорили по-русски. На втором этаже гостиницы «Держава» жили тридцать других постояльцев, приехавших в Советский Союз в основном по тем же причинам, что и Баррингтоны. Там жила семья коммунистов из Италии, которых выгнали из Рима в конце двадцатых, а в Советском Союзе приняли как своих. Гарольд с Александром считали это благородным поступком.

Жили там семья из Бельгии и две семьи из Англии. Британские семьи нравились Александру больше всего, потому что они говорили на языке, напоминающем тот английский, который он знал. Однако Гарольду не нравилось, что Александр продолжает говорить по-английски, не очень нравились ему и сами британские семьи, как и итальянцы, и вообще никто с их этажа ему особо не нравился. При каждом удобном случае Гарольд пытался отговорить Александра от общения с сестрами Тарантелла или с Саймоном Лоуэллом, пареньком из Ливерпуля в Англии. Гарольд Баррингтон хотел, чтобы его сын подружился с советскими девочками и мальчиками. Он хотел, чтобы Александр погрузился в московскую среду и освоил русский язык, и Александр, желая порадовать отца, слушался его.

Гарольд без особого труда нашел в Москве работу. Когда он жил в Америке, ему не было нужды работать, но он попробовал себя во многих областях и, не будучи профессионалом, делал многое хорошо и быстро обучался. В Москве власти направили его в типографию «Правды», советской газеты, где он по десять часов в день работал на ротаторе. Каждый вечер он приходил домой с руками, заляпанными темно-синей, почти черной, типографской краской. Эта краска никак не отмывалась.

Он мог также стать кровельщиком, но в Москве не было обширного нового строительства. «Еще нет, — говорил Гарольд, — но очень, очень скоро будет».

Мать Александра следовала примеру отца: она все сносила, за исключением убожества удобств. Александр дразнил ее:

— Папа, ты одобряешь то, как мама избавляется от запаха пролетариата? Мама, папа не одобряет, хватит убираться.

Но Джейн все равно целый час оттирала общую ванну, перед тем как залезть в нее. Каждый день после работы она драила туалет, после чего готовила обед. Александр с отцом дожидались еды.

— Александр, надеюсь, ты моешь руки после туалета...

— Мама, я не ребенок, — отвечал Александр. — Я не забываю мыть руки. — Он втягивал воздух носом. — О-о, вода коммунизма. Такая едкая, такая холодная, такая...

— Перестань! И в школе тоже. Мой руки везде.

— Да, мама.

Пожав плечами, она сказала:

— Знаешь, не важно, что здесь плохо пахнет, но не так плохо, как в конце коридора. Ты знаешь, как пахнет в комнате Марты?

— Конечно. Там особенно силен новый советский запах.

— Знаешь, почему в ее комнате так плохо пахнет? Там она живет с двумя сыновьями. О-о, эта грязь, эта вонь!

— Я не знал, что у нее двое сыновей.

— О да. В прошлом месяце они приехали из Ленинграда в гости и остались.

Александр ухмыльнулся:

— Ты говоришь, в комнате воняет из-за них?

— Не из-за них, — с противным смешком ответила Джейн. — Это проститутки, которых они приводят с собой с Ленинградского вокзала. Каждую ночь у них новая шлюха. И от них в комнате вонь.

— Мама, ты такая суровая. Не все могут купить «Шанель» в Париже. Может, ты одолжишь им свои духи? — Александр был доволен своей шуткой.

— Пожалуюсь на тебя отцу.

— Может, тебе лучше перестать говорить с одиннадцатилетним сыном о проститутках, — сказал присутствовавший при их разговоре Гарольд.

— Александр, милый, приближается Рождество. — Сменив тему, Джейн задумчиво улыбнулась. — Папа не любит вспоминать эти бессмысленные ритуалы...

— Дело не в том, что не люблю, — возразил Гарольд. — Просто хочу, чтобы они заняли свое место в прошлом, а теперь они не нужны.

— И я полностью с тобой согласна, — спокойно продолжила Джейн, — но разве время от времени ты не грустишь?

— Особенно сегодня, — сказал Александр.

— Да. Что ж, это верно. У нас был отличный обед. Ты получишь подарок на Новый год, как все советские дети. — Она помолчала. — Не от Деда Мороза, а от нас. — (Снова пауза.) — Ты ведь больше не веришь в Санта-Клауса, сынок?

— Не верю, мама, — не глядя на мать, медленно произнес Александр.

— С какого времени?

— С этого самого момента, — ответил он, вставая и убирая тарелки со стола.

Джейн Баррингтон нашла работу библиотекаря в университетской библиотеке, но через несколько месяцев ее перевели в справочный отдел, потом в отдел карт, затем в университетский кафетерий подавать обеды. Каждый вечер, вымыв уборную, она готовила своей семье русский обед, время от времени сетуя на отсутствие сыра моцарелла, оливкового масла для хорошего соуса к спагетти или свежего базилика, но Гарольда с Александром это не беспокоило. Они ели капусту, сосиски, картофель, грибы и черный хлеб, натертый солью, и Гарольд требовал, чтобы Джейн научилась готовить густой борщ с говядиной в традициях русской кухни.

Александр спал, когда его разбудили крики матери. Он нехотя вылез из кровати и вышел в коридор. Его мать в белой ночной рубашке громко ругала одного из сыновей Марты, который, не оборачиваясь, крался по коридору. В руках Джейн держала кастрюлю.

— Что происходит? — спросил Александр.

Гарольд не вставал с постели.

— Я сходила в туалет, а после решила пойти выпить воды. И что я увидела на кухне? Этот мерзавец, эта грязная скотина запустил в мой борщ свою гадкую лапу, вытащил мясо и стал есть его! Мое мясо! Мой борщ! Прямо из кастрюли! Мерзость! — Она кричала на весь коридор. — Подонок! Никакого уважения к чужой собственности!

Александр стоял, слушая мать, которая не унималась еще несколько минут, а потом со злобным удовольствием вылила в раковину всю кастрюлю недавно приготовленного супа.

— И подумать не могу, что стану есть борщ, в котором побывали руки этого скота, — заявила она.

Александр вернулся в свою постель.

На следующее утро Джейн продолжала говорить об этом. И днем, когда Александр пришел домой из школы. И за обедом — без борща и мяса, а с тушеными овощами, которые ему не понравились. Александр понял, что предпочитает мясо всему остальному. Мясо насыщало его, как никакая другая еда. Он стеснялся собственного растущего тела, но организм надо было питать. Курятиной, говядиной, свининой. Иногда рыбой. Его совсем не привлекали овощи.

Гарольд обратился к Джейн:

— Не волнуйся. Ты совсем извела себя.

— Как не волноваться? Как ты думаешь: этот мерзавец вымыл руки после того, как лапал вокзальную шлюху, побывавшую с полусотней других грязных подонков вроде него?

— Ты же вылила суп. К чему столько шума? — спросил Гарольд.

Александр пытался сохранять серьезное выражение лица. Они с отцом обменялись взглядами. Отец промолчал, но Александр откашлялся и сказал:

— Мама... гм... мне кажется, ты поступаешь не совсем по-социалистически. Сын Марты имеет все права на твой суп. Как и ты имеешь все права на его шлюху. Разумеется, тебе этого не нужно. Но тебе дается право на нее. Как дается право на его масло. Тебе не хочется его сливочного масла? Пойду принесу немного.

Гарольд и Джейн мрачно уставились на Александра.

— Александр, ты с ума сошел? Зачем мне может понадобиться что-то, принадлежащее этому человеку? — поинтересовалась Джейн.

— Это моя точка зрения, мама. Ему ничего не принадлежит. Это твое. И тебе тоже ничего не принадлежит. Это его. Он имеет все права шуровать в твоем борще. Именно этому ты меня учила. Этому меня учит московская школа. Мы все получаем от этого пользу. Вот почему мы так живем. Преуспевать от процветания каждого. Радоваться и извлекать выгоду из достижений друг друга. Я лично не понимаю, почему ты сварила так мало борща. Ты знаешь, что Настя с нашего этажа с прошлого года ест борщ без мяса? — Александр с вызовом взглянул на родителей.

— Господи, что на тебя нашло? — спросила мать.

— Послушай, когда следующее партсобрание? — покончив с обедом, изобиловавшим капустой и луком, спросил Александр отца. — Не могу дождаться.

— Знаешь что? Думаю, никаких больше собраний, сынок, — заявила Джейн.

— Как раз наоборот, — взъерошив Александру волосы, сказал Гарольд.

Александр улыбнулся.

Они приехали в Москву зимой и по прошествии трех месяцев осознали, что для покупки нужных товаров — пшеничной или ржаной муки либо электрических лампочек — надо идти к частным торговцам, спекулянтам, которые околачивались у вокзалов, продавая фрукты и ветчину прямо из карманов своих отороченных мехом пальто. Их было немного, и цены они заламывали непомерные. Гарольд был против этого, довольствуясь небольшими порциями черного хлеба и борщом без мяса, картофелем без сливочного масла, но с большим количеством льняного масла, которое прежде считалось пригодным лишь для производства краски и линолеума и для пропитки древесины.

— У нас нет денег, чтобы платить частным торговцам, — говорил он. — Одну зиму проживем и без фруктов. Следующей зимой будут фрукты. У нас нет лишних денег. Откуда нам взять денег, чтобы покупать у спекулянтов?

Джейн не отвечала, Александр пожимал плечами, потому что не знал, что сказать, но, когда Гарольд засыпал, Джейн тайком приходила к сыну в комнату и шептала, чтобы назавтра он пошел и купил себе апельсинов и ветчины или молока сомнительной свежести. И тогда он убережется от цинги и дистрофии.

— Слышишь меня, Александр? Я кладу американские доллары во внутренний кармашек твоего школьного портфеля, хорошо?

— Хорошо, мама. Откуда взялись эти американские деньги?

— Не важно, сынок. Я привезла небольшой излишек, просто на всякий случай. — Она пододвигалась к нему, и в темноте ее губы находили его лоб. — Не приходится ждать чего-то хорошего. Ты знаешь, что происходит в нашей Америке? Депрессия. Бедность, безработица, повсюду проблемы, это тяжелые времена. Но мы живем согласно нашим принципам. Мы строим новое государство, основанное не на эксплуатации, а на принципах братства и взаимной выгоды.

— С небольшим излишком американских долларов? — шепотом спрашивал Александр.

— Да, — обхватив его голову руками, соглашалась Джейн. — Но не говори отцу. Отец очень огорчится. Он посчитает, что я предала его. Так что не говори ему.

— Не скажу.

Следующей зимой, когда Александру уже исполнилось двенадцать, в Москве по-прежнему не было свежих фруктов. Стояли такие же жгучие холода, и единственное различие между зимой 1931 года и зимой 1930-го состояло в том, что спекулянты у вокзалов пропали. Все они получили по десять лет в лагерях Сибири за контрреволюционную, антипролетарскую деятельность.

ГЛАВА 4

Жизнь на острове Эллис, 1943 год

Выздоравливая, Татьяна пыталась читать, чтобы улучшить свой английский. В небольшой, но хорошо составленной библиотеке на Эллисе она нашла много книг на английском, подаренных медсестрами, врачами и другими благотворителями. В библиотеке было даже несколько книг на русском: Маяковский, Горький, Толстой. Татьяна читала в своей палате, но чтение на английском не поглощало ее целиком, внимание рассеивалось, и тогда видения рек, льда и крови перемешивались с видениями бомбежек, самолетов, минометов и прорубей во льду, застывших матерей на диванах с мешками для трупов в руках, и умирающих от голода сестер на грудах трупов, и братьев, погибших при взрывах поездов, и отцов, превратившихся в пепел, и дедушек с инфицированными легкими, и бабушек, умирающих от горя. Белый камуфляж, лужи крови, влажные спутанные черные волосы, лежащая на льду офицерская фуражка — все видения настолько отчетливые, что ей приходилось шатаясь идти по коридору в общую ванную комнату с приступом рвоты. После этого она заставляла себя сосредоточиться на английском, не позволяя мыслям блуждать, но ее душа продолжала страдать от пустоты в груди, черной пустоты, вызывающей такой страх, что, закрыв глаза, она начинала задыхаться.

Тогда Татьяна доставала спящего Энтони из кроватки и клала себе на грудь, чтобы успокоиться. Но, как бы приятно ни пах Энтони и какими бы шелковистыми ни казались его волосы, ее мысли витали в другом месте. Во всяком случае...

Но ей нравилось вдыхать его запах. Ей нравилось раздевать его, если было достаточно тепло, и прикасаться к его пухлому и мягкому розовому тельцу. Ей нравились запах его волос и младенческое молочное дыхание. Ей нравилось переворачивать его на живот и трогать его спинку, ножки и длинные ступни, вдыхать запах его шейки. Он безмятежно спал, не просыпаясь даже от всех этих ласк и прикосновений.

— Этот ребенок когда-нибудь просыпается? — спросил во время одного из обходов доктор Эдвард Ладлоу.

Медленно подбирая английские слова, Татьяна ответила:

— Считайте, что он лев. Спит двадцать часов в сутки, а ночью просыпается, чтобы отправиться на охоту.

— Видимо, ты поправляешься, — улыбнулся Эдвард. — Уже шутишь.

Татьяна печально улыбнулась в ответ. Доктор Ладлоу был худощавым привлекательным мужчиной с плавными движениями. У него были внимательные глаза. Он не повышал голоса, не размахивал руками. Его глаза, его речь, все его движения успокаивали. Он обладал прекрасным врачебным тактом, что является обязательным атрибутом хорошего врача. Татьяна считала, что ему лет тридцать пять. Он держался очень прямо — вероятно, в прошлом был военным. Она чувствовала, что может доверять ему.

Когда месяц назад Татьяна прибыла в порт Нью-Йорка, доктор Ладлоу принимал у нее роды, и она разрешилась сыном. Теперь он каждый день проведывал ее, хотя Бренда говорила, что обычно он работал на острове Эллис пару дней в неделю.

Взглянув на свои наручные часы, Эдвард сказал:

— Время идет к ланчу. Почему бы нам не прогуляться, если не возражаешь, и не перекусить в кафетерии? Надень халат, и пойдем.

— Нет-нет. — Ей не нравилось выходить из палаты. — А как же туберкулезная палочка?

Он отмахнулся от нее:

— Надень маску и выходи в коридор.

Она неохотно вышла. Во время ланча они сидели за одним из узких прямоугольных столов, стоящих по периметру большого зала с высокими окнами.

— Не слишком большая порция, — заметил Эдвард, глядя на свою тарелку. — Вот, возьми у меня немного говядины.

Он отрезал половину куска говядины с соусом и положил ей на тарелку.

— Спасибо, но посмотрите, сколько у меня еды, — сказала Татьяна. — У меня есть белый хлеб, есть маргарин. У меня есть картофель, рис и кукуруза. Так много еды...

Она сидит в темной комнате, и перед ней — тарелка с куском черного хлеба размером с колоду карт. В хлебе есть опилки и картон. Она берет нож с вилкой и медленно разрезает кусок на четыре части. Она съедает один кусочек, тщательно жует, с трудом проталкивая хлеб в пересохшую глотку, потом другой и, наконец, последний. Она особенно тянет с последним кусочком, так как знает, что до следующего утра другой еды не будет. Ей хочется быть сильной и оставить половину хлеба до ужина, но не получается. Подняв глаза от своей тарелки, она видит свою сестру Дашу. Ее тарелка давно пуста.

— Хорошо бы, приехал Александр, — говорит Даша. — У него может быть еда для нас.

«Хорошо бы, приехал Александр», — думает Татьяна.

Она вздрогнула, одна картофелина упала на пол. Наклонившись, Татьяна подняла ее, сдула пыль и съела, не говоря ни слова.

Эдвард уставился на нее, не донеся до рта вилку с куском говядины.

— Здесь есть сахар, и чай, и кофе, и сгущенное молоко, — дрожащим голосом продолжила Татьяна. — Есть яблоки и апельсины.

— Но зато почти нет курятины и говядины, очень мало молока и совсем нет сливочного масла, — возразил Эдвард. — Раненым нужно масло. Знаешь, они быстрее поправляются, если едят масло.

— Может быть, им не хочется быстрее поправляться. Может, им здесь нравится. — Татьяна, заметив, что Эдвард снова ее изучает, о чем-то задумалась. — Эдвард, вы говорите, у вас есть молоко?

— Немного, но да, натуральное молоко, не сгущенное.

— Принесите мне большой бак молока и деревянную ложку с длинной ручкой. Литров десять молока или двадцать. Чем больше, тем лучше. Завтра у нас будет масло.

— Какое отношение молоко имеет к маслу? — поинтересовался Эдвард; теперь настала очередь Татьяны удивленно смотреть на Эдварда, который сказал с улыбкой: — Я врач, а не фермер. Ешь-ешь. Тебе это нужно. И ты права. Несмотря ни на что, еды все же полно.

ГЛАВА 5

Морозово, 1943 год

За ним пришли ночью. Спавшего на стуле Александра грубо растолкали четверо мужчин и заставили его подняться.

Он медленно встал.

— Вы едете в Волхов получать повышение. Поторопитесь! Нельзя терять время. Нам предстоит пересечь озеро до рассвета. Немцы постоянно бомбят Ладогу.

Мужчина с землистым цветом лица, говоривший вполголоса, очевидно, был за старшего. Остальные трое не открывали рта.

Александр взял свой вещмешок.

— Оставьте это здесь, — велел мужчина.

— Но я солдат. Я всегда ношу с собой вещмешок.

— У вас есть при себе оружие?

— Конечно.

— Давайте его сюда.

Александр сделал к ним шаг. Он был на голову выше самого высокого из них. В своих невзрачных серых зимних пальто они чем-то напоминали бандитов. На пальто у них были маленькие синие нашивки — символ НКВД, Народного комиссариата внутренних дел, подобно тому как Красный Крест был символом международной помощи.

— Не могу понять, о чем вы меня просите, — стараясь сохранять спокойствие, сказал Александр.

— Вам же легче, — запинаясь, пробормотал первый мужчина. — Вы ведь ранены, так? Вам, должно быть, тяжело носить все эти шмотки...

— Это не шмотки. Это мои личные вещи. Их немного. Пойдемте! — громко произнес Александр, отходя от кровати и отодвигая людей в сторону. — Послушайте, товарищи, мы теряем время.

Это была неравная борьба. Он был офицером, майором. Их звания он не знал, не видя погоны на плечах. Они не имели над ним власти и, только выйдя из здания, могли лишить звания его самого. Тайная полиция предпочитала вершить свои дела без свидетелей, в темноте. Они не хотели, чтобы их услышали чутко спящие медсестры или раненые солдаты. НКВД нравилось, чтобы все выглядело оправданно. Раненого офицера отправляют среди ночи по льду озера, чтобы получить повышение по службе. Что в этом такого необычного? Но чтобы их притворство не раскрылось, пришлось оставить ему оружие. Как будто они могли отобрать его.

Когда они выходили из палаты, Александр заметил, что две соседние с ним койки пусты. Исчез солдат с затрудненным дыханием и еще один.

— Они тоже идут на повышение? — покачав головой, сухо спросил Александр.

— Без вопросов, просто идите, — велел один из мужчин. — Быстро!

Александру было трудновато идти быстро.

Пока они шли по коридору, он гадал, где сейчас спит Татьяна. За одной из этих дверей? Она где-то здесь? Пока еще так близко. Он сделал глубокий вдох, словно желая учуять ее.

Позади здания их ожидал бронированный грузовик. Он стоял рядом с джипом доктора Сайерза из Красного Креста. Александр разглядел в темноте красно-белую эмблему. Когда они приблизились к грузовику, из темноты, прихрамывая, вышел человек. Это был Дмитрий. Он согнулся над своей загипсованной рукой, а его лицо представляло собой черное месиво с распухшей шишкой вместо носа, — так с ним недавно обошелся Александр.

Дмитрий остановился и секунду молча смотрел на Александра, а потом сдавленным голосом, особо выделив фамилию Белов, произнес:

— Куда-то собираетесь, майор Белов?

— Дмитрий, не подходи ко мне, — сказал Александр.

Словно послушавшись его предостережения, Дмитрий сделал шаг назад, потом беззвучно засмеялся:

— Ты больше не причинишь мне вреда, Александр.

— Как и ты.

— О-о, поверь мне, — произнес Дмитрий вкрадчивым голосом, — я все еще могу навредить тебе.

И в тот момент, когда Александра подталкивали к грузовику НКВД, Дмитрий в исступлении откинул голову назад и погрозил Александру трясущимся пальцем, оскалив желтые зубы под распухшим носом и прищурив глаза.

Александр повернул голову, расправил плечи и, даже не взглянув в сторону Дмитрия, запрыгнул в грузовик и очень громко и четко, с явным удовольствием произнес:

— Твою же мать!

— Залезай в грузовик и заткнись! — гаркнул на Александра один из энкавэдэшников, а Дмитрию бросил: — Возвращайся в свое отделение, уже миновал комендантский час. Почему ты здесь околачиваешься?

В глубине грузовика Александр увидел своих дрожащих соседей по палате. Он не ожидал, что в грузовике вместе с ним окажутся еще двое солдат Красной армии. Он думал, будет только он и энкавэдэшники. Рисковать или жертвовать собой будут только они и он. А что теперь?

Один из энкавэдэшников схватил вещмешок Александра, но тот дернул его к себе. Мужчина не отпускал.

— Похоже, вам тяжело его нести, — сказал он. — Я заберу мешок и верну вам на том берегу озера.

— Нет, он останется у меня. — Александр покачал головой и вырвал мешок из рук энкавэдэшника.

— Белов...

— Сержант! — громко произнес Александр. — Вы разговариваете с офицером. Для вас я майор Белов. Оставьте мои вещи в покое. Поехали. У нас впереди долгий путь.

Улыбаясь про себя, он отвернулся, больше не обращая внимания на сержанта НКВД. Спина у него болела не так сильно, как он ожидал. Он мог ходить, прыгать, разговаривать, наклоняться, сидеть на полу грузовика. Его огорчала лишь собственная слабость.

Двигатель грузовика набрал обороты, и они начали удаляться — от госпиталя, от Морозова, от Татьяны. Александр глубоко вдохнул и повернулся к двоим мужчинам, сидящим перед ним.

— Кто вы, черт побери?! — спросил он.

Слова были грубыми, но тон миролюбивым. Александр вскользь оглядел солдат. Было темно, и он с трудом различал их черты. Они сидели, съежившись и прислонившись к борту грузовика. Тот, что поменьше ростом, был в очках, а тот, что повыше, с повязкой на голове, сидел, завернувшись в шинель. Видны были только его глаза, нос и рот. Его яркие и живые глаза различимы были даже в темноте. «Яркие» — не совсем подходящее слово. Дерзкие. Чего нельзя было сказать о глазах невысокого солдата. Тусклые.

— Кто вы? — повторил Александр.

— Лейтенант Николай Успенский. А это ефрейтор Борис Майков. Мы были ранены во время операции «Искра» пятнадцатого января, со стороны Волхова... Нас разместили в походной палатке, пока мы...

— Достаточно, — сказал Александр, протягивая руку.

Прежде чем продолжить, ему захотелось пожать каждому из них руку, чтобы понять, из какого они теста. С Успенским все было ясно — уверенное и дружеское рукопожатие. Не слабое, как у Майкова.

Александр сел, прислонившись спиной к борту грузовика, и нащупал гранату в сапоге. Черт возьми! Успенский был тем самым бойцом, которого Таня разместила в палате рядом с Александром, — тем самым, с одним легким, — и он тогда не слышал и не говорил. А вот сейчас он сидит, самостоятельно дышит, слушает, разговаривает.

— Послушайте, — начал Александр, — соберитесь с силами. Они вам понадобятся.

— Чтобы получить медаль? — недоверчиво спросил Майков.

— Если не возьмешь себя в руки и не перестанешь трястись, то получишь медаль посмертно, — сказал Александр.

— Как ты узнал, что я трясусь?

— Слышу, как стучат твои сапоги, — ответил Александр. — Успокойся, солдат!

Майков повернулся к Успенскому:

— Я говорил тебе, лейтенант, что это странно, когда тебя будят ночью...

— А я велел тебе заткнуться! — приказал Александр.

Через узкое оконце в передней части грузовика пробивался тусклый голубоватый свет.

— Лейтенант, — обратился Александр к Успенскому, — можешь встать? Мне надо, чтобы ты загородил окошко.

— В последний раз, когда я это слышал, моему соседу по казарме врезали, — с улыбкой произнес Успенский.

— Не сомневайся, здесь никому не врежут, — сказал Александр. — Вставай!

Успенский подчинился.

— Скажи правду. Мы получим повышение?

— Откуда мне знать?

Когда Николай загородил окошко, Александр снял сапог и вынул одну из гранат. Было так темно, что ни Майков, ни Успенский не увидели, что он сделал.

Он подполз к задней части грузовика и сел, прислонившись спиной к дверям. В кабине находились только два энкавэдэшника. Они были молоды, у них не было опыта, и ни один не хотел пересекать озеро из-за повсеместной опасности немецких обстрелов. Недостаток опыта у водителя проявлялся в его неспособности вести грузовик быстрее двадцати километров в час. Александр знал: если немцы отслеживают действия советской армии со своих позиций в Синявине, то неспешное движение грузовика не ускользнет от внимания разведки. Пешком он шел бы по льду быстрее.

— Майор, вы идете на повышение? — поинтересовался Успенский.

— Мне так сказали и разрешили оставить при себе оружие. Пока не услышу другого, буду оставаться оптимистом.

— Они не разрешили оставить при себе оружие. Я видел и слышал. У них просто не хватило силы отобрать его.

— У меня тяжелое ранение. — Александр достал папиросу. — Если бы захотели, отобрали бы.

Он закурил.

— У вас найдется еще одна? — спросил Успенский. — Я три месяца не курил. — Он пытался разглядеть Александра. — Не видел никого, кроме медсестер. — Он помолчал. — Правда, слышал ваш голос.

— Ты не хочешь курить, — сказал Александр. — Насколько я знаю, у тебя проблемы с легкими.

— У меня одно легкое, и моя медсестра нарочно поддерживала меня в больном состоянии, чтобы меня не отправили обратно на фронт. Вот что она для меня сделала.

— Вот как? — Александр старался не закрывать глаза при воспоминании о медсестре Николая — миниатюрной ясноглазой блондинке из Лазарева.

— Она приносила лед и заставляла меня вдыхать холодные пары, чтобы заставить легкие работать. Жаль, она не могла сделать для меня чего-то большего.

Александр протянул ему папиросу. Он хотел, чтобы Николай замолчал. Вряд ли Успенский обрадовался бы, узнав, что Татьяна спасла его лишь для того, чтобы он попал в лапы Мехлиса.

Вынув пистолет Токарева, Александр встал, направил оружие на заднюю дверь и выстрелил, выбив замок. Майков вскрикнул. Грузовик замедлил ход. Очевидно, люди в кабине были озадачены источником шума. Сидя на полу, Успенский больше не загораживал окошко. У Александра оставалось несколько секунд до остановки грузовика. Распахнув двери, он вытащил чеку из гранаты, приподнялся над крышей ползущего грузовика и бросил гранату вперед. Она приземлилась за несколько метров впереди по пути следования машины. Через пару секунд раздался оглушительный взрыв. Он успел лишь услышать блеяние Майкова: «Что это...» — когда его швырнуло из грузовика на лед. Он ощутил резкую боль в незалеченной ране на спине, подумав, что швы наверняка разойдутся.

Грузовик дернулся и с грохотом начал тормозить. Его занесло, он закачался и упал боком на лед, со скрежетом остановившись у проруби, проделанной гранатой Александра. И хотя прорубь была не так велика, грузовик был тяжелее сломанного льда. Лед трещал, и прорубь расширялась.

Александр поднялся и, прихрамывая, подбежал к задней двери, делая знак бойцам ползти к нему.

— Что это было? — прокричал Майков.

Он ударился головой, и у него шла носом кровь.

— Выбирайтесь из грузовика! — заорал Александр.

Успенский и Майков выполнили его команду — и как раз вовремя, так как передняя часть грузовика медленно погружалась под ладожский лед. Сидящие в кабине, вероятно, потеряли сознание при ударе о стекло и лед. Они не пытались выбраться.

— Майор, какого черта...

— Заткнись! Через три-четыре минуты немцы начнут обстреливать грузовик.

На самом деле Александр не собирался умирать на льду. До встречи с Успенским и Майковым он рассчитывал, что будет один, и после подрыва грузовика с энкавэдэшниками вернется на берег, в Морозово, и уйдет в леса. В последнее время у всех его надежд была, похоже, одна общая черта — недолговечность, черт возьми!

— Вы хотите остаться здесь, чтобы увидеть в действии эффективную немецкую армию, или хотите идти со мной?

— А как же те, что в кабине? — спросил Успенский.

— Это сотрудники НКВД. Куда, по-вашему, они везли вас на рассвете?

Майков попытался приподняться. Он собирался что-то сказать, но Александр пригнул его ко льду.

Они находились недалеко от берега, километрах в двух. Был предрассветный час. Кабина уже погрузилась, пробив во льду большое отверстие, в которое постепенно уходил весь грузовик.

— Простите меня, майор, — сказал Успенский, — но вы порете чушь. Я никогда не совершал промахов за все время службы. Они пришли не за мной.

— Да, — сказал Александр. — Они пришли за мной.

— Кто вы, мать вашу?!

Грузовик исчезал подо льдом.

Успенский уставился на лед, на дрожащего, ошеломленного Майкова с разбитым носом и рассмеялся:

— Майор, может быть, вы расскажете нам, что мы будем делать на открытом льду, когда грузовик затонет?

— Не беспокойтесь, — с тяжелым вздохом ответил Александр. — Обещаю вам, мы недолго останемся одни. — Кивнув в направлении удаленного берега с Морозовом, он достал два своих пистолета.

К ним приближался свет фар легкого военного внедорожника. Джип остановился в пятидесяти метрах от них, и из него выскочили пятеро мужчин с автоматами, нацеленными на Александра:

— Встать! Стоять на льду!

Успенский и Майков моментально встали, подняв руки вверх, но Александру не нравилось получать команды от младших офицеров. Он не собирался вставать, и на то была веская причина. Он услышал свистящий звук снаряда и закрыл голову руками.

Подняв голову, он увидел, что двое энкавэдэшников лежат ничком, а оставшиеся трое ползут к Александру, нацелив на него винтовки и шипя: «Лежать, лежать». «Может, немцы убьют их раньше меня», — подумал Александр. Он пытался рассмотреть берег. Где там Сайерз? Джип НКВД представлял собой удобную тренировочную мишень для немцев. Когда энкавэдэшники подползли близко к нему, Александр предложил им сесть в джип и вернуться в Морозово на умеренной скорости.

— Нет! — завопил один из них. — Мы должны доставить тебя в Волхов!

Просвистел следующий снаряд, упав на этот раз в двадцати метрах от джипа, единственного транспортного средства, на котором они могли добраться до Волхова или вернуться в Морозово. Если немцы попадут в джип, то группа людей останется на открытом льду не защищенной от немецкой артиллерии.

Лежа на животе, Александр уставился на энкавэдэшников, тоже лежащих на животе:

— Вы намерены ехать в Волхов под огнем немцев? Поехали.

Мужчины взглянули на бронированный грузовик, в котором везли Александра. Тот почти скрылся под водой. Александр с любопытством наблюдал, как инстинкт самосохранения борется с чувством долга.

— Давайте вернемся, — сказал один из энкавэдэшников. — Вернемся в Морозово и будем дожидаться дальнейших инструкций. Мы сможем доставить его в Волхов завтра.

— Полагаю, это мудрое решение, — заметил Александр, на которого Успенский взирал с изумлением. — Давайте все на счет «три». Бегите к джипу, пока его не взорвали.