Тринадцатое дитя E-Book

Эрин Крейг

• Herausgeber: Clever Publishing
• Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
• Serie: #trendbooks_magic
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 583

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Хейзел всегда отличалась от своих братьев и сестер. Ей было суждено родиться тринадцатым ребенком и крестницей бога Устрашающего Конца. Бог наделил ее великим даром — умением исцелять больных. Но божественное благословение обернулось проклятием. Если больному нельзя помочь, Хейзел видит его смерть и вынуждена облегчить страдания. Хейзел мечтает сбежать от призраков убитых ею людей и обрести спасение в королевском дворце. Но именно там ее ждет самое жестокое испытание — чувства к легкомысленному принцу, презирающему всё и всех, и больной король, обреченный на гибель. Все имеет свою цену — дар, любовь и даже смерть. Но какую цену Хейзел готова заплатить?

Leseprobe

Эрин Крейг Тринадцатое дитя

Erin A. Craig. The Thirteenth Child

Copyright © 2024 by Erin A. Craig

Jacket art copyright © 2024 by David Seidman

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025

Посвящается Грейс.

В гобелене моей жизни ты всегда будешь самой яркой ниточкой.

Сказка на день рождения

СПИЧКА ЧИРКНУЛА о коробок, крошечный язычок пламени охватил серную головку, с жадностью разгораясь на тоненькой щепке.

Голос моего крестного выплыл из темноты будто призрак из склепа, напоминая шелест опавших листьев, дымный привкус осени.

– Давным-давно жил в Гравьенском лесу один глупый охотник.

Он словно и не замечал, что деревянная палочка прогорела почти целиком и огонек спички уже подобрался к кончикам его пальцев, угрожая опалить кожу.

– Вовсе не обязательно жечь себе пальцы, – сказала я, протягивая ему восковую свечу. Она была длинной и тонкой, янтарного цвета – насыщенного и уютного.

Свеча разгорелась, тени причудливо заплясали по стенам моей маленькой кухни. Я встретилась взглядом с Мерриком (у него были странные глаза: красные радужки, отливавшие серебром, в окружении черной густой пустоты) и улыбнулась. Я знала эту историю наизусть, слово в слово, но позволила крестному рассказать ее снова. Это была его любимая часть моего дня рождения.

– Всю жизнь этот глупый охотник принимал отчаянно глупые решения, но однажды все-таки сделал умный выбор. – Он резко дернул узловатыми длинными пальцами, и спичка погасла. Завиток серебристого дыма поднялся вверх к стропилам. – Видишь ли, этот охотник был очень бедным и глупым, но умудрился найти себе красивую молодую жену.

– А мы знаем, что происходит, когда бедняку достается красавица жена, – вставила я, не удержавшись.

– Боги благословляют их кучей прелестных детишек, – сердито пробормотал Меррик. – Кто будет рассказывать – ты или я?

Я заглянула в духовку проверить, не пора ли вынимать хлеб. Традиции на день рождения – это прекрасно, но нам надо есть – во всяком случае, мне надо есть, – а ужин сам себя не приготовит.

– Прости, прости. – Я взяла полотенце, чтобы не обжечься о горячий противень. – Продолжай.

– Так… на чем я остановился? – спросил он с интонацией опытного рассказчика. – Ах да. Детишки. Целая куча прелестных детишек. Где один, там и второй, а потом, не успеешь и глазом моргнуть, и четвертый, и пятый, шестой и так далее, ровно до дюжины. Двенадцать прекрасных, пригожих детишек, один милее другого. Большинству благоразумных мужей хватило бы ума остановиться гораздо раньше, но я, кажется, говорил, что этот охотник отличался особенной глупостью.

– Да, говорил, – поддакнула я. Как всегда.

Крестный кивнул, явно довольный собой.

– Время неумолимо летело вперед, как это свойственно времени. Глупый охотник старел, как это свойственно смертным. Вблизи Гравьенского леса выросло еще больше деревень и городов, и в лесу больше не водилось столько дичи, как во времена его юности. Без добычи, которую можно продать, глупый охотник потихоньку впадал в отчаяние, не зная, как прокормить столько ртов.

– И вот в один прекрасный день…

– В одну прекрасную ночь, – раздраженно поправил меня Меррик. – В самом деле, Хейзел, если ты собираешься перебивать меня на каждом слове, то хотя бы старайся не искажать важные подробности. – Он с досадой цокнул языком и легонько щелкнул меня по носу. – И как-то раз, в одну тихую ночь, глупый охотник с красивой женой легли спать и она сообщила ему, что носит под сердцем еще одного малыша. «Тринадцать детей! – воскликнул охотник. – Как мне прокормить тринадцать детей?!»

Эту часть сказки я ненавидела, но Меррик никогда не замечал моего внутреннего напряжения. Он всегда с вдохновением вживался в роль красавицы жены, его обычно глухой хриплый голос поднимался до звонкого фальцета, мимика становилась по-девичьи жеманной.

– «Можно будет избавиться от младенца, когда он родится, – предложила красавица жена. – Бросим его в реку, а дальше пусть распорядится судьба. Кто-нибудь обязательно его найдет. Кто-нибудь непременно услышит плач. А если нет…» – Она пожала плечами, и охотник в ужасе уставился на нее. Как он мог не заметить, что у его прелестной супруги было столь черствое сердце?! «Можно отвезти его в город и оставить в каком-нибудь храме», – предложил он.

Я представила себя младенцем, брошенным среди камышей на речном берегу. В плетеной корзине, куда просачивается ледяная вода, поднимаясь все выше. Или в сиротском приюте при храме, среди множества детей, дерущихся за каждый кусок еды, за каждую крошку внимания, – детей, чей горький плач никто по-настоящему не услышит.

Меррик поднял указательный палец, длинный и узловатый, как искривленная ветка старого бука.

– «Или можно отдать ее мне», – раздался мягкий серебристый голос из глубины дома. «Кто… кто здесь?» – спросил глупый охотник дрогнувшим голосом. Жена попыталась столкнуть его с кровати, чтобы он пошел и прогнал незваного гостя.

– И кто же выступил из темноты в углу спальни, как не богиня Священного Первоначала, – сказала я. Мы уже перебрались в столовую, где я накрыла стол лучшей скатертью с цветочным узором.

Меррик закатил глаза:

– Конечно, это была богиня Священного Первоначала, и, конечно, она обещала забрать горемычную малышку себе и вырастить из нее добрую и прекрасную девушку, преданную послушницу, осененную божественной благодатью.

– «Кто ты такая, чтобы отбирать у нас наше дитя?» – спросила красавица жена, чувствуя себя не такой уж красивой перед лицом богини. «Неужели ты не узнаешь меня, смертная?» – с любопытством проговорила богиня. Ее глаза под тонкой вуалью сверкали, словно опалы на солнце.

Меррик откашлялся, прочищая горло, и продолжил рассказ:

– Глупый охотник толкнул жену. «Конечно, мы тебя узнали, – воскликнул он. – Но мы не хотим тебя в крестные матери этому ребенку. Ты богиня Священного Первоначала, любви, света и красоты. Но твоя любовь принесла нам с женой лишь нищету. Двенадцать детишек за двенадцать лет, и еще один на подходе! Наш тринадцатый как-нибудь обойдется и без тебя».

Я зажгла еще три свечи и поставила их на стол. Пусть теплый радостный свет согревает густую тьму ночи.

Как сложилась бы моя жизнь, если бы папа принял предложение богини Священного Первоначала? Я представляла себя в Белом храме. В тонких развевающихся одеждах, искрящихся на свету. В облачении послушницы всеблагой покровительницы рождения и любви. Мои длинные волосы ниспадают на спину роскошными светло-каштановыми кудрями. У меня гладкая чистая кожа, как у фарфоровой куклы. Без единой веснушки. Я была бы благочестивой и набожной. Моя жизнь текла бы спокойно и безмятежно. Жизнь без стыда и сожалений.

Одного взгляда на грязь под ногтями – она въелась в них намертво, как бы я ни старалась ее оттереть, – хватило, чтобы эта мечта развеялась в прах.

– Богиня Священного Первоначала ушла, и охотнику с женой удалось наконец уснуть, – продолжал Меррик. – Но тут… за окном прогремел гром!

Он хлопнул в ладоши, изображая громовой раскат.

– «Ну кто там еще?! – сердито воскликнула красавица жена. – Мы, между прочим, пытаемся спать». – «А мы пытаемся вам помочь», – ответил лукавый вкрадчивый голос. Из темноты выскользнула высокая тонкая фигура и замерла в круге света свечи. «Отдайте нам эту малышку, и мы сделаем так, что она вырастет женщиной, наделенной великим богатством и властью. Ее будет ждать удача во всем и…» – Бог замолчал. Жена нетерпеливо подалась вперед: «Удача во всем и что еще?»

Меррик мрачно усмехнулся, изображая поочередно героев истории. Он драматично вскинул руку ко лбу, изображая отчаяние.

– «Нет!» – воскликнул охотник. Потому что при всей своей глупости он узнал этого бога.

– Этих богов, – поправила я.

– Разделенные боги удивленно уставились на него, каждый своим глазом на общем лице. Когда же боги спросили, почему глупый охотник отказался от их предложения, два голоса вырвались одновременно из их горла. «Вы Разделенные боги, – ответил охотник. – Вы обещаете этому ребенку богатство, власть и удачу, но удача – ненадежная штука. Она может перемениться за долю секунды. – Он щелкнул пальцами. – Не на это ли намекает и ваше лицо, разделенное на столько долей? И что будет с нашим ребенком, если удача ему изменит?» Разделенные боги склонили голову – одну на двоих, – глядя на глупого охотника с настороженным любопытством. «Это твой окончательный ответ?» – спросили они, и в их голосе слились голоса многих богов. Охотник кивнул, не обращая внимания на то, что жена ударила его локтем в бок. Разделенные боги исчезли во вспышке молнии, оставив после себя лишь мрак и дух озорства. В ту ночь супруги больше не заснули. Они лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, и гадали, какие еще напасти их постигнут. А в глухой предрассветный час, когда ночь темнее всего, к ним пришел третий бог. – Меррик застенчиво улыбнулся, его острые зубы сверкнули в свете свечей. – Это был я.

Он умолк, оглядел кухню и испуганно всплеснул руками:

– Торт!

Он открыл банки с мукой и сахаром. Зачерпнул по горсти и того и другого и просеял сквозь пальцы на блюдо. Белые гранулы преображались во время падения, превращаясь в коржи, плотные, мягкие и золотисто-коричневые.

Меррик сдул с ладони последние крупинки сахара, и торт покрылся розовой глазурью, такой нежной и тонкой, что сквозь нее были видны все слои. Верхний слой заблестел сахарной позолотой. Прямо из воздуха Меррик достал ароматный бутон пиона, готовый вот-вот раскрыться, и положил на торт. Вокруг бутона вмиг возникли свечи, такие же розовые, как лепестки цветка.

Получилось изысканно, удивительно прекрасно и очень в духе Меррика.

– Ну как? – спросил он, любуясь своей работой, а затем наклонился и с отеческой нежностью поцеловал меня в макушку.

От него пахло кардамоном и гвоздикой, ванилью и патокой, но за этими ароматами таились другие – темные и не такие приятные. Никакая смесь пряностей не могла заглушить этот запах: медь, железо и сладковатый душок чуть подгнившего мяса.

– Знаешь, я никогда не забуду, как увидел тебя в первый раз, годы назад. Ты была такой хрупкой и крошечной. Маленький сморщенный комочек. Я не знал, что делать, когда взял тебя на руки.

Моя улыбка дрогнула и погасла. Я знала, что сделал Меррик: вернул меня матери, бросился наутек и пропал на долгие годы. Но я ничего не сказала. Пусть крестный рассказывает эту сказку, как он ее помнит. Для него мой день рождения всегда был гораздо важнее, чем для меня самой.

– Я думал назвать тебя Радой, потому что твое появление отозвалось пронзительной радостью у меня в сердце. – Он наморщил лоб, пытаясь сдержать наплыв чувств. – Но потом ты открыла глаза, и я был сражен наповал. Глаза цвета лесного ореха[1]. Сколько в них было ума! Сколько глубины! – Меррик шумно вдохнул, словно все это время сдерживал дыхание. – Я горд и счастлив, что ты моя крестница, и благодарен судьбе, что праздную твой день рождения вместе с тобой.

Я смотрела на крестного, и мое сердце сжималось от нежности. В его внешности нет ничего привлекательного, даже наоборот. И он точно не из тех богов, кому любящие родители охотно отдали бы свое дитя.

У Меррика нет носа, только впадина в форме перевернутого сердечка. Его острые скулы туго обтянуты черной блестящей кожей, что придает ему хмурый и грозный вид, даже когда ему радостно и хорошо. Он необычайно худой и рослый. В моем доме довольно высокая крыша, но Меррику все же приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав и цветов, развешанных для сушки на балках под потолком. Плотная черная мантия не скрывает его жуткую худобу. Она странно топорщится на костлявых плечах и лопатках, и кажется, будто под ней скрываются крылья – жесткие, как у летучей мыши.

Да, любящие родители никогда не отдали бы Меррику свое дитя. Иное дело – мои родители. Мой крестный был страшен с виду, но меня никогда не пугало его лицо. Лицо великого и ужасного бога Устрашающего Конца. Бога, который меня любил. Который меня спас. Принял, вырастил и воспитал, в то время как мои родители только и думали, как бы поскорее избавиться от меня. Это было лицо моего спасения, пусть и незаслуженного, пусть и непрошеного.

Меррик поднял бокал:

– Я хочу выпить за этот день рождения и за все многочисленные дни рождения, которые грядут.

Наши бокалы звякнули, и я неловко улыбнулась, стараясь не думать о его словах. Все многочисленные дни рождения, которые грядут.

– Ну что ж, – сказал он, пожирая глазами розовый торт и не замечая моего смятения. Как всегда, не замечая. – Может, приступим к сладкому?

Глава 1 Восьмой день рождения

– ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, вот и прожит еще один год, – пели дети, собравшиеся за длинным столом. Их голоса становились все громче и наконец добрались до последнего куплета. – Ты стал на год старше, кричи «Ура!». Ты старался и сделал что мог.

Комната взорвалась смехом и криками. Берти, сегодняшний именинник, вскочил на стул, издал радостный победный клич и одним махом задул девять свечек на маленьком ореховом торте.

– Мне первому, мама! Мне первому, да? – спросил он.

Его умоляющий тоненький голос прозвучал громче, чем полагалось.

– Да, да. – Мама протиснулась к краю стола сквозь гомонящую толпу моих братьев и сестер, привычно расталкивая их локтями и бедрами. – После папы, конечно.

Она пододвинула к себе блюдо, взяла большой нож и отрезала кусок торта. Положила его на тарелку и передала ее папе, который сидел во главе стола и наблюдал остекленевшими глазами за ходом семейного торжества.

По случаю дня рождения младшего сына он открыл новый бочонок эля и уже допивал третью кружку. Он одобрительно хмыкнул, глядя на свой кусок торта – первый и самый большой, если я верно рассчитала на глаз. Не дожидаясь, когда угощение подадут остальным, папа взял вилку и принялся жадно есть.

Мои братья и сестры заерзали от нетерпения. Все взгляды были прикованы к маме, разрезающей торт. Второй кусок достался Берти как виновнику торжества. Берти взвизгнул от восторга и объявил, что его порция почти такая же большая, как папина. Реми был следующим, за ним Женевьева, за ней Эмелина, и я начала потихоньку терять интерес. Мы, дети, всегда получали угощение по очереди – в порядке рождения, от самого старшего к младшему, – так что мне предстояло еще долго ждать.

Иногда я начинала бояться, что мне суждено провести в ожидании всю жизнь.

Каждый набрасывался на лакомство, как только ему передавали тарелку. Все ели шумно, причмокивали губами и громко нахваливали мамин торт. Какой вкусный! Какая мягкая и сочная начинка! Какая сладкая глазурь!

Когда свой кусок получила Матильда – по старшинству третья с конца, – я взглянула на оставшийся на блюде ломтик, и во мне зажглась искорка глупой надежды. У меня потекли слюнки, стоило только представить насыщенный ореховый вкус. И пусть моя порция недотянет и до половины той, которая досталась Берти, пусть на оставшемся клинышке торта почти нет глазури, я все равно получу праздничное угощение. Но тут мама схватила последний кусочек и быстро сунула в рот, даже не потрудившись взять вилку.

Берти, пристально наблюдавшему за разрезанием торта и до последнего не терявшему надежды дождаться добавки, хватило совести возмутиться:

– Мама, а как же Хейзел?! Ты забыла про Хейзел!

Мама удивленно окинула взглядом стол, будто и впрямь забыла обо мне, зажатой в дальнем углу между Матильдой и стеной с облупившейся штукатуркой.

– Ох, Хейзел! – воскликнула она и пожала плечами, но не виновато, а как бы желая сказать: «Ну теперь-то ничего не поделаешь».

Я растянула губы в подобии улыбки. Это была не настоящая улыбка. Не улыбка прощения. Просто я дала знать, что все понимаю. Она про меня не забыла, и нам обеим это было известно. Я давно уяснила, что от мамы не стоит ждать ни сочувствия, ни раскаяния, даже если меня обидели несправедливо.

– Можно мне выйти из-за стола? – спросила я, приготовившись спрыгнуть с деревянной скамьи, слишком высокой для моего небольшого роста.

– Ты закончила дела по хозяйству? – спросил папа с таким удивлением в голосе, словно только сейчас заметил мое присутствие.

Я не сомневалась, что он и вправду обо мне забыл. Я занимала совсем мало места и в его доме, и в его мыслях. В толстенной книге папиной жизни я была лишь крошечной сноской, набранной самыми мелкими буквами. Тринадцатое дитя. Дочь, предназначавшаяся не ему.

– Нет, папа, – соврала я, глядя на его руки. Не на лицо. Даже смотреть мне в глаза для него было тяжко. Он не собирался прилагать столько усилий. Ему этого не хотелось.

– Так чего ты сидишь и бездельничаешь, как ленивая коза? – рявкнул он.

– У меня день рождения, папа, – вмешался Берти, нахмурив белесые брови.

– Твоя правда, сынок.

– Хейзел не могла пропустить мой день рождения! – возмущенно воскликнул Берти.

Я зарделась от гордости. Брат за меня заступился. Да еще перед папой!

Папа подвигал челюстью, словно жевал кусок табака, хотя уже несколько месяцев не покупал новой пачки.

– Ужин закончен. Торт съеден, – наконец заявил он. – Твой день рождения отпразднован на славу. Хейзел надо заняться делами.

Я кивнула, и две косички хлестнули меня по плечам. Я быстро выбралась из-за стола, сделала реверанс в папину сторону и поспешила покинуть комнату. В дверях я осмелилась обернуться и посмотрела на Берти с едва заметной улыбкой.

– С днем рождения, Берти.

Взмахнув подолом, я выбежала из дома в сумеречную весеннюю прохладу. Близилась ночь. Время тьмы, странных созданий, сотканных из теней, и лесных тварей с длинными лапами и зубастыми пастями. Я представила, что наткнусь на кого-то из них по дороге в сарай, и мое детское сердце забилось в тревожном предчувствии.

Кряхтя от усилий, я закрыла большую тяжелую дверь и пробралась к папиному верстаку в глубине хлева. Было темно, но я знала дорогу наизусть. Я нашла старую жестянку со спичками и зажгла масляную лампу. Тусклый золотистый свет озарил темные стойла.

Все ежедневные дела по хозяйству я завершила задолго до ужина и даже взяла на себя часть обязанностей Берти – вместо подарка ему на день рождения. Я знала, что врать папе нехорошо – мама вечно твердила, что нам надо оберегать себя от грехов, оскверняющих душу, хотя почему-то во время наставлений отвешивала подзатыльники только мне, – но, если бы я не сбежала, если бы пробыла в том радостном праздничном хаосе хоть на секунду дольше, я бы не выдержала и дала волю слезам. Ничто так не портило настроение родителям, как мои слезы.

С трудом удерживая лампу в одной руке, я осторожно вскарабкалась по шаткой лестнице в свою спальню на чердаке. Я ночевала в сарае с тех пор, как выросла из старой рассохшейся колыбели, в которой спали в младенчестве все мои братья и сестры. Для меня не нашлось места в доме. В комнате на втором этаже помещалось только четыре кровати. Дети спали по трое на одной койке, так что им и без меня было тесно.

Я набросила на плечи одеяло и уютно свернулась клубочком под мягким бархатом. Для меня оно было не просто красивой вещью, а единственным доказательством, что у меня и вправду есть крестный отец, что он однажды ко мне приходил и, возможно, когда-нибудь вернется.

А еще оно стало камнем преткновения между мамой и папой. Мама хотела продать его на рынке в деревне. Она утверждала, что за один только бархат можно выручить кучу монет, которых хватит как минимум на три года безбедной жизни. Однако папа решительно запретил к нему прикасаться и заявил, что мы точно не станем продавать подарок бога Устрашающего Конца, рискуя навлечь проклятие на семью.

Я провела пальцем по завиткам букв, вышитых золотой нитью – из чистейшего золота, как шептал в восхищении Берти. Буквы складывались в мое имя: ХЕЙЗЕЛ.

Это бархатное одеяло, разостланное на подстилке из колкой соломы, казалось чем-то странным в хлеву. Совсем не к месту в семье, где много голодных ртов и мало еды, много шума и ругани и мало объятий. Здесь оно было чужим и ненужным. Как и девочка, завернувшаяся в него перед сном.

– Ах, крестный, – прошептала я в темноту. – Может быть, уже в этом году? Может быть, уже завтра?

Я прислушивалась к ночным шорохам. Я ждала и всем сердцем желала, чтобы он мне ответил. Ждала, как всегда. Каждый год в эту ночь, в канун моего дня рождения. Все ждала и ждала. То забываясь тревожным сном, то просыпаясь от жутких кошмаров.

В полночь меня разбудили колокола храма богини Священного Первоначала в городке Рубуле на окраине леса. Один удар, второй, третий… восьмой и так далее, пока в ночи не затих звон двенадцатой ноты. Двенадцать. Полдень и полночь. Двенадцать месяцев года. Дюжина.

Я представила, как мои братья и сестры выстроились в ряд, от самого старшего к младшему. Все красивые, с лучезарными улыбками и сияющими глазами. Полный набор. Идеальное число. А потом появилась я. Щуплая, темноволосая, веснушчатая, лишняя, тринадцатая.

Колокола в храме отбили полночь, и следующий вдох я сделала уже восьмилетней. Я думала, что почувствую себя по-другому, но ничего во мне не изменилось. Совсем ничего. Я поднесла руки к лицу, растопырила пальцы и попыталась понять, не выглядят ли они старше. Я скосила глаза к кончику носа, надеясь, что веснушки исчезли словно по волшебству. Но нет, я ни капельки не повзрослела. Есть ли до этого дело богу Устрашающего Конца? Или ему все равно?

– Вот и прожит еще один год, вот и прожит еще один год, – пропела я себе под нос, уютно устроившись на соломе и бархате. В гулком сарае мой голос звучал еще тоньше обычного. – Ты стала на год старше, кричи «Ура!». Ты старалась и сделала что могла.

Я снова прислушалась. А вдруг крестный все же придет?! Но по-прежнему ничего не услышала.

– Ура, – пробормотала я и закрыла глаза.

Глава 2

УТРОМ В МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, когда мне исполнилось восемь, весь дом стоял на ушах. Мама готовила нас к поездке в Рубуле, куда прибывал король, совершавший традиционное паломничество по святыням.

Сказать по правде, в будничной жизни нам не было дела до королевской семьи: короля Марниже, королевы Орели, принцессы Беллатрисы и наследного принца Леопольда. Время от времени кто-то из возмущенных крестьян потрясал кулаками, выражая недовольство новым высочайшим указом или несправедливым налогом, учрежденным «этим горе-монархом», но в основном мы занимались своими делами и думать не думали о венценосных особах в далеком столичном Шатолеру.

Но раз в несколько лет, в начале весны, королевская семья отправлялась в паломничество по храмам и святилищам Мартисьена, где молилась богам о хорошей погоде, тучных стадах и обильном урожае.

Мама все утро досадливо цокала языком и сокрушалась по поводу нашей одежды, чумазых лиц и ужасных манер. Ее беспокоило, что мы не сумеем произвести благоприятного впечатления.

– Глупая женщина, неужели ты думаешь, что королева Орели тебя вспомнит? – усмехнулся папа, украдкой прикладываясь к фляжке, и прикрикнул на мулов, тянувших нашу повозку по извилистой дороге, которая вела вниз, в долину. – Да она на тебя даже не взглянет.

– Я хочу, чтобы вы знали, что однажды мы с ней вступили в приватную беседу, – заявила мама и принялась пересказывать историю, которую мы уже выучили наизусть.

Когда мама была совсем юной – не такой, как сейчас, а красивой, веселой и беззаботной девочкой, не обремененной ни мужем, ни многочисленными детьми, – она обратила на себя внимание королевы, тогда еще принцессы, и этот день стал самым счастливым и значимым в ее жизни.

В те времена королевский кортеж включал других лиц. Еще жили и здравствовали прежний король и его королева – ныне покойные, – их сопровождали в паломничестве по святыням наследный принц Рене, его молодая невеста – принцесса Орели – и его старший брат Бодуэн, внебрачный сын старого короля. Младших королевских особ повсюду видели вместе, они делили кареты и трапезы и всегда улыбались друг другу, всем своим видом давая понять, что слухи о непрестанных раздорах в семье Марниже – это лишь сплетни и выдумки злопыхателей.

Их карета остановилась на улице, где мама стояла в толпе, надеясь хоть мельком увидеть знаменитую троицу. Пока король с королевой посещали храмы, младшие августейшие особы разъезжали по городу и раздавали страждущим мелкие монетки – творили малые благодеяния, как того требовали жрецы богини Священного Первоначала. Принцесса, случайно оказавшаяся рядом с мамой, вложила ей в руку несколько медных монеток и пробормотала заученный текст с благословением и пожеланием благополучного года. А потом добавила от себя, что ей нравится мамина шляпка. Мама помнила об этой встрече всю жизнь. Папа же уверял, что принцесса забыла о ней в тот же день.

– Как думаешь, мама, ты увидишь ее сегодня? – спросила Матильда, повысив голос, чтобы ее было слышно за стуком колес.

Мама даже не потрудилась взглянуть в кузов повозки, где мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, как сельди в бочке.

– Я надеюсь. – Она величественно качнула головой. Бархат на ее шляпке давно истерся, от некогда пышных перьев осталось одно название, но мама хранила ее как зеницу ока и надевала на каждое королевское паломничество, надеясь на крепкую монаршую память. – Если мы доберемся до Рубуле, – сердито добавила она. – А то пока Джозеф нас довезет, королевский кортеж успеет вернуться в столицу.

Папа фыркнул и хотел возмутиться, но наткнулся на мамин колючий взгляд и счел за лучшее промолчать. Он лишь раздраженно тряхнул поводьями и прикрикнул на измученных мулов.

Когда мы приехали в Рубуле, улицы были запружены толпами собравшихся посмотреть на королевских особ, и мама велела, чтобы папа высадил нас до того, как отгонит повозку в кузницу. Нам надо было занять наиболее выгодные позиции для исполнения ее хитроумного плана.

– Значит, так, – наставляла она, торопливо раздавая нам разноцветные шляпы и чепчики, позаимствованные у соседей. – Они будут медленно ехать по улицам и раздавать милостыню. Как получите монету, бегите к следующей остановке. И не забывайте меняться друг с другом головными уборами.

Мои братья и сестры кивали, уже знакомые с порядком действий. В прошлом году Дидье ухитрился получить по монетке от Беллатрисы, ее тети и няни, меняя шляпы, жилеты и даже походку. Он еще долго хвастался своей идеей изобразить хромоту, когда ему выпал случай подойти к юной принцессе.

Я сама никогда не добывала монет. Мне было пять лет, когда королевская семья совершала свое прошлое паломничество, и я так боялась, что меня затопчут в толпе, что даже не пыталась подобраться поближе к каретам.

– Давайте-ка поторопитесь, – прикрикнула мама, разгоняя нас, как стайку воробьев. – Они уже на соседней улице!

Мы бросились врассыпную, чтобы выбрать удобные места в ожидании прибытия младших Марниже.

Берти схватил меня за руку и потащил в сторону аптекарской лавки чуть дальше по улице. Он не сомневался, что кто-то из королевской семьи обязательно там остановится.

– Почему ты так уверен? – хмуро спросила я.

Мне было жарко и неуютно в толпе. Раннее весеннее солнце палило с нещадной силой. Я почти ощущала, как под его жаркими лучами у меня на носу и щеках проступает еще больше веснушек. В два раза больше. В три раза больше.

Брат указал пальцем на знак, изображенный над дверью аптеки.

– Глаза Разделенных богов, – произнес он со всей серьезностью, на какую только способен девятилетний мальчишка. – Они наверняка захотят убедиться, что боги видят их добрые дела.

Я запрокинула голову. Нарисованные глаза были в трещинках, словно разбитые и склеенные по кусочкам, и смотрели в разные стороны, как будто держали площадь под неусыпным надзором. Под их немигающим пристальным взглядом меня пробрал озноб.

– Надеюсь, в этом году мне удастся добыть монетку, – прошептала я. – Если я снова вернусь ни с чем, мама меня отлупит.

– Не отлупит, – уверенно заявил Берти, будто знал, о чем говорит. В прошлый раз он добыл две медные монетки. – У тебя день рождения.

Я громко фыркнула. В утренней спешке никто из родных даже не вспомнил, что мне сегодня исполнилось восемь лет.

– При чем тут мой день рождения?

– Никто не станет лупить человека в его день рождения, – жизнерадостно объявил Берти. – Вчера я случайно пролил молоко. Это было последнее молоко. – Он пожал плечами. – И ничего не случилось. Потому что я был именинником.

– Как это ничего не случилось? Случилось! – пробормотала я, поднявшись на цыпочки и вытянув шею.

В дальнем конце улицы нарастала волна радостных криков. Из-за угла показалась золоченая карета, сверкавшая в лучах полуденного солнца.

– Я осталась без молока!

– Правда? – искренне удивился Берти.

Он действительно ничего не заметил?! Мне стало обидно. В который раз.

Мама с папой неоднократно рассказывали моим братьям и сестрам историю о моем крестном отце и как он поставил нашу семью в ужасное положение. Никого из сестер и братьев не волновало, если я оставалась без ужина, когда еды не хватало на всех. Никто не хотел потесниться, чтобы выделить мне место в кровати. У нас дома считалось нормальным, что мои платья – обноски, доставшиеся от старших, – были мне велики и заношены до крайности, разваливаясь на куски. Я и так прожила в семье дольше, чем предполагалось, и должна благодарить, что меня кормят и не гонят прочь.

Карета выехала на улицу, являя собой великолепное зрелище. Позолоченные колеса. Подушки из черного атласа. На праздничной лошадиной сбруе красовался рельефный герб королевского дома – разъяренный золотой бык, а черные как ночь жеребцы казались странными сказочными существами о двух головах. Красные глаза золоченых быков были сделаны из сверкающих осколков рубинов, и меня поразило, что на убранство одной королевской лошади ушло столько денег, сколько нашей семье не увидеть за целую жизнь.

– Может, подойдем ближе? – спросила я, разволновавшись, и принялась ковырять заусенец на пальце. Родители с утра пребывали в дурном настроении. Мне надо было добыть монетку любой ценой. Берти покачал головой.

– Они остановятся здесь, – произнес он без малейших сомнений в голосе. – Вот увидишь. Они ни за что не пропустят глаза Разделенных богов.

И действительно, карета проехала мимо толпы на углу, ее пассажиры одарили восторженных зрителей вялыми взмахами рук и вымученными улыбками. Городок Рубуле был одной из последних остановок в королевском паломничестве. Можно только представить, как вымотались и устали его участники.

– Это принц и принцесса! – воскликнула я, заметив две детские фигурки, прильнувшие к окнам. – И… королева?

Берти покачал головой:

– Наверное, гувернантка. Или какая-то старшая родственница. Королева посещает храмы вместе с королем. Им надо снискать милость богов и оказать уважение жрецам, прорицателям и не знаю кому там еще. – Он небрежно взмахнул рукой и закатил глаза, словно ему неинтересно разбираться в этой скукотище.

В нашей семье не было истовых почитателей Высочайших богов. Мама всегда говорила, что время – деньги и у нас нет ни того ни другого, чтобы тратить ту малость, которая есть, на посещение храмов четыре раза в неделю. Однако на праздники и большие торжества она непременно возила нас в город, никогда не упуская возможности получить бесплатную еду или денежное благословение.

– Смотри! – воскликнул Берти, указав на карету, которая остановилась прямо перед нами. – Я же говорил!

Как только лошади встали, лакей поспешно спустился с запяток и открыл дверцу кареты. Величавая дама преклонных лет первой спустилась с подножки и широко развела руки в стороны, пытаясь оттеснить крикливую толпу и освободить место для королевских детей. На ее запястьях звенели тяжелые золотые браслеты, усыпанные драгоценными ониксами. Ее желтое платье сияло, как полуденное солнце. Это была явно не гувернантка.

– Прошу на выход, – объявила она, обернувшись к карете.

Изнутри послышались звуки приглушенной перебранки, и наружу нехотя вышла принцесса Беллатриса.

Я впервые увидела принцессу так близко, и меня поразило, что она совсем девочка. Лет одиннадцати или двенадцати, как мои сестры Жанна и Аннетта. Ее пышная юбка на кринолине и нарядный жакет были бледно-зелеными, как молодые побеги сельдерея. Юбку украшали мелкие розочки из нежно-лилового шелка и десятки ярдов шифоновых лент. Ее длинные волосы струились по спине каскадом иссиня-черных кудрей и сверкали на ярком солнце.

Она испуганно оглядела толпу и открыла бархатный мешочек с монетами. Ее вмиг обступили дети – не меньше десяти – и даже несколько взрослых. Все тянули к ней руки якобы в ожидании благословения, хотя всем было ясно, что нам, беднякам, нужны только деньги.

– Леопольд, – прошипела сквозь зубы знатная дама, сопровождавшая королевских детей, и постучала костяшками пальцев по стенке кареты.

Принц вышел наружу в расстегнутом мундире, криво сидящем на нем. Он огляделся по сторонам и издал долгий тоскливый вздох. Я в жизни не слышала, чтобы люди вздыхали с таким отчаянием. Его наряд представлял собой копию парадной формы офицера королевского войска: с кушаком, эполетами, золотыми нашивками и таким невероятным количеством орденов и медалей, сколько он никогда не заслужит. Ни в этой жизни, ни в следующей. Его светлые волосы отливали густой позолотой, льдистые голубые глаза смотрели на собравшихся горожан безо всякого интереса.

– Я не хочу, – заявил он, оттолкнув руку дамы, пытавшейся вручить ему черный бархатный мешочек с монетами.

Она строго нахмурилась:

– Леопольд!

– Я не хочу, – упрямо повторил он. – Ты меня не заставишь, тетя Манон. Ты только пятая на очереди к престолу.

Будь он хоть сто раз наследником трона, его дернули в сторону с такой силой, что я невольно поморщилась от сочувствия. Уж я-то знала, как это больно и неприятно. Я не слышала, что говорила ему тетя, но, как только она отпустила его плечо, он застегнул мундир и принялся нехотя раздавать милостыню.

– Главное, не смотри им в глаза, – наставлял меня Берти, пробивая нам дорогу сквозь толпу. – Чтобы тебя не узнали на следующей остановке.

Я решительно кивнула. Сегодня я не оплошаю. Я добуду монетку. Я уже представляла, как отдам деньги маме… и не одну жалкую монетку, а целую горсть. Монет будет так много, что мама не сможет их держать и они просыплются на землю с веселым звоном.

Берти подошел к Беллатрисе первым и сложил ладони лодочкой, склонив голову с подобающим смирением.

– Желаю вам радости и благоденствия, – нараспев проговорила принцесса и дала ему медную монетку. Ее руки были в тонких кружевных перчатках – такого же нежно-лилового оттенка, как и шелковые розы, украшавшие ее наряд, – и мне вдруг подумалось, что, может быть, эти перчатки нужны ей не только для красоты. Возможно, это средство защиты. Мера предосторожности, чтобы случайно не прикоснуться к кому-то из нас, простых смертных.

– Пусть боги будут к вам благосклонны, миледи, – пробормотал Берти и подтолкнул меня вперед.

– Желаю вам радости и благоденствия, – повторила принцесса страдальческим голосом, уже уставшая от своих священных обязательств. Хотя она стояла ко мне лицом, ее яркие зеленые глаза смотрели в одну точку где-то над моим левым плечом. У нее явно не было желания встречаться со мной взглядом. Она открыла ридикюль – из того же зеленого атласа, что и ее пышная юбка, – и достала оттуда монету, которую опустила в мои подставленные ладони. Я чуть не подпрыгнула от счастья. Это был вовсе не медный грош, который достался Берти. Моя монета была серебряной и тяжелой – тяжелее всех денег, которые мне доводилось держать в руках.

– Берти! – радостно взвизгнула я, но потом вспомнила о манерах. – Спасибо, принцесса. Пусть боги будут к вам благосклонны.

Но она уже перешла к следующему просителю, повторяя слова благословения и старательно избегая встречаться взглядом с кем бы то ни было.

Берти пихнул меня локтем в бок.

– Теперь давай к принцу, – прошептал он мне на ухо. – А потом побежим к следующей остановке.

– Но мы же не переоделись, – встревожилась я.

– Они на нас даже не смотрят. Никто тебя не запомнит.

– Но…

Не слушая возражений, Берти схватил меня за руку и потащил в конец очереди, образовавшейся перед принцем Леопольдом. Я с удивлением поняла, что он немногим старше меня. Хотя мундир, пошитый по его меркам, сидел на нем идеально, принц держался скованно, будто что-то стесняло его движения. Я никогда не видела, чтобы мальчик его лет был таким сдержанным и напряженным. Мне вдруг представилось, как он свободно бежит по полю, играет в петанк или в мяч. В моей фантазии Леопольд был одет не как принц, а как простой деревенский мальчишка и широко улыбался. А когда он засмеялся…

– Ты уже получила монету от моей сестры.

Его сердитый голос вырвал меня из грез. Я вздрогнула, словно меня окатили ушатом холодной воды.

– Я… что? – пролепетала я, перепугавшись до смерти.

– Ты только что подходила к моей сестре. Если не ошибаюсь, она дала тебе серебряную монету. Но тебе этого мало. Ты пытаешься получить что-то и от меня.

Я не смотрела по сторонам, но знала, что все вокруг смотрят на меня. Я облизнула губы, пытаясь придумать ответ, который может меня спасти.

– Я… э-э… Нет. Я… – наконец произнесла я, заикаясь.

У меня горели щеки.

– Думаешь, я дурачок?

Он шагнул ближе ко мне. Толпа попятилась. Разумные люди старались держаться подальше от разгневанного Марниже, каким бы юным он ни был. Даже Берти оставил меня одну. Я больше не ощущала его присутствия у себя за спиной. Никогда в жизни мне не было так страшно и одиноко.

– Нет! Конечно, нет, Леопольд.

Толпа дружно ахнула, и только тогда я осознала свою ошибку.

– Ваше величество. Ваше высочество? Милостивый государь.

О боги, как к нему правильно обращаться?

Принц прищурился:

– И зачем тебе деньги, такой оборванке? Чтобы ходить в грязных лохмотьях, много денег не нужно.

В его голосе было столько презрения и высокомерия, что я разозлилась.

– А зачем деньги тебе? – рявкнула я, не успев хорошенько подумать. – Ты живешь во дворце, тебя кормят и одевают во все самое лучшее. У нас нет и крошечной доли того, что тебе падает с неба. Но твой отец требует от нас все больше и больше, облагает налогами, забирает последнее и ничего не дает взамен, а когда ему надо задобрить богов, он раздает гроши в виде милостыни, и мы еще должны радоваться?

У Леопольда отвисла челюсть. Он растерялся и не знал, что сказать. Ощущение было явно ему незнакомо. Молчание затягивалось, и с каждой секундой росло напряжение в толпе. Все ждали, что ответит принц. У него на щеках горели красные пятна. Наконец он запустил руку в мешочек и достал горсть монет.

– Значит, ты хочешь денег, – почти прорычал он. – Вот тебе деньги! По монетке на каждую твою веснушку!

Леопольд швырнул монеты мне в лицо. Будто бросил горящую спичку на кучу сухого хвороста. Толпа рванулась вперед. Каждый стремился поднять монеты, которые рассыпались по булыжной мостовой.

Какой-то мальчик – в два раза старше и выше на две головы – отпихнул меня, и я упала на землю. Я попыталась смягчить удар, но только разбила ладони в кровь. Кто-то наступил мне на ногу, и мне пришлось откатиться в сторону, чтобы меня не затоптали.

Гвардейцы дворцовой стражи, которые дежурили на пути следования королевского кортежа, выбежали вперед и усадили троих Марниже в карету. Кучер взмахнул кнутом, но сквозь толпу было не проехать. Одна лошадь взвилась на дыбы и пронзительно заржала, запрокинув голову.

– Уберите их с дороги! – крикнул кучер гвардейцам.

Те принялись бесцеремонно расталкивать горожан, словно это были не люди, а лишь препятствие на дороге, которое надо убрать. Я видела, как на булыжную мостовую упала старушка, вскрикнув и схватившись за бедро. Королевская карета промчалась мимо, чуть не наехав на нее. В самом деле, радость и благоденствие.

Я сидела поникшая, жалея, что не успела высказать принцу всего, что хотела. Слова жгли мне горло, желая выплеснуться наружу потоком ярости. Мне пришлось их проглотить, но они продолжали пылать у меня в животе. Я боялась, что эти невысказанные слова останутся во мне навсегда. Как гнойный нарыв, который никогда не прорвется, а значит и не заживет.

Берти чудом нашел меня в этом безумии, помог подняться на ноги и затащил в переулок.

– Ты не ушиблась?

Я чувствовала, как по ноге течет кровь, и боялась смотреть. Я знала, что порвала чулки. Мою лучшую пару. Да, они совсем старые, штопаные-перештопаные, но зато мягкие и почти не обвисают в коленях, и цвет у них очень красивый. Светло-серый, как горло голубки. Хотя, когда их носила Аннетта, они были розовыми. И все же я их любила. А теперь они разорваны в клочья.

В довершение всех бед я потеряла серебряную монету. Даже страшно представить, как разозлится мама.

– Зачем ты заставил меня идти к принцу? – крикнула я, сдерживая желание наброситься на Берти с кулаками. – Мы должны были поменяться шапками! Он не должен был меня узнать! Мама меня убьет!

– Я скажу маме, что это я виноват, – предложил он.

– Так и есть. Ты виноват, – заявила я, не оценив его великодушного жеста.

Мы вышли на соседнюю улицу, продолжая прислушиваться, не свернет ли сюда королевская карета, хотя после случившегося мы, конечно, больше не могли просить благословения. Я смотрела себе под ноги, надеясь найти монетку, застрявшую между булыжниками и никем не замеченную.

Тени удлинялись, наливаясь багрянцем, как свежий синяк.

– Берти! Хейзел! Вот вы где!

Мы обернулись и увидели бегущего к нам Этьена.

– Мама велела всем возвращаться к повозке!

Я прикусила губу. Мама наверняка уже знает о том, что сейчас произошло.

– Она… она злится?

Этьен пожал плечами.

– Где они? – спросил Берти и похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли его монетка. Уж он-то, конечно, не потерял медный грош.

– Папа пригнал повозку на соседнюю улицу. Мама сказала, что мы едем в храм.

– В храм? – простонал Берти. – А почему не в таверну? У меня есть медяк. Можно купить пирог с мясом!

– Мама сказала, нам надо спешить. Нас ждут в храме.

У меня перехватило дыхание. Все мои беды и горести вмиг позабылись.

– В чьем храме? – уточнила я сдавленным шепотом.

– Не знаю. Точно не богини Священного Первоначала. Мы как раз были там. Королева прошла мимо мамы. Даже не глянула в ее сторону! – Этьен рассмеялся, не зная, что творилось в моей душе.

Берти обернулся ко мне, изумленно распахнув глаза, и меня словно пригвоздило к месту. Я поняла, что он думает о том же, о чем думала я. От этих мыслей мое сердце забилось так сильно, что я ощущала биение крови в уголках глаз. Меня охватил лихорадочный озноб, во рту пересохло, в горле встал ком.

– Думаешь, он наконец…

– Может быть, – перебила я Берти. Я не хотела, чтобы он произнес это вслух. Мне и так было понятно, о чем он говорит. О ком он говорит. О моем крестном.

– Сегодня твой день рождения, – сказал Берти, и я была тронута, уловив в его голосе нотки грусти.

Меня будто парализовало. Я так долго мечтала, что крестный вернется за мной, но никогда не задумывалась, что будет потом. Когда все случится. Куда он меня уведет? Где я буду жить?

Его храм в Рубуле нельзя было назвать настоящим святилищем. Крошечный двор с черной колонной из цельного камня, неизвестно кем возведенной. На постаменте – горящая вечным огнем свеча, которую никто никогда не менял. Ни крыши, ни навеса. Там негде растить ребенка, растить меня. Насколько я знала, у крестного не было ни жрецов, ни послушников. Никто не хотел посвящать жизнь богу смерти.

– Мама будет плеваться огнем, если мы опоздаем. Идемте! – Этьен развернулся и побежал прочь.

– Пойдем. – Берти протянул мне руку.

Я не хотела за нее браться. Как только мы возьмемся за руки, нам придется бежать к маме, а потом мы приедем в храм с черной колонной, и там он будет ждать меня. Мой крестный.

В храме богини Священного Первоначала три витражных окна. На центральном, сразу за алтарем, которое выходит на восток, чтобы его раньше всех озаряли лучи восходящего солнца, изображена светлая богиня во всей своей лучезарной красе. Кусочки цветного переливчатого стекла составляют ее лицо, скрытое плотной вуалью, но, несомненно, прекрасное, ее длинные волнистые локоны и струящиеся одежды.

Правое окно занимают Разделенные боги. Толстые проволочные прожилки придают их лицу сходство с разбитой и склеенной вазой, так что становится ясно: хотя они заключены в одном теле, на самом деле их много.

В левом окне изображен бог Устрашающего Конца. Это не столько портрет, сколько орнаментальная мозаика, сложенная из треугольных кусочков с острыми гранями. Намек на что-то невыразимое. Темно-серые и насыщенно-сливовые стекла так густо замазаны краской, что почти не пропускают солнечный свет. Даже в самые ясные дни окно грозного бога Устрашающего Конца остается печальным и темным.

И когда я пыталась представить его себе… бога Устрашающего Конца, моего крестного… когда пыталась представить его настоящего, у меня ничего не получалось. Я не видела ни фигуры, ни образа, ни лица. Только окно, кусочки мозаики темных оттенков, клубящийся туман, плотную дымку и мрачную завершенность. Я видела смерть, но не жизнь.

– Пойдем, – повторил Берти и пошевелил пальцами. Будто я не взяла его за руку лишь потому, что не заметила. – Если мы и правда встретимся с ним, если он вернулся, мама не станет ругаться из-за порванных чулок. – Он просиял, радуясь такой невероятной удаче. – Вот видишь, как все хорошо получается!

Я обхватила его за шею и обняла с такой силой, что сама удивилась.

– Больше всего на свете я буду скучать по тебе, – прошептала я ему на ухо.

Берти тоже обнял меня, и только тогда я поняла, что дрожу как осиновый лист.

– Наверняка он тебе разрешит нас навещать, – тихо произнес он. – И я стану писать тебе каждую неделю, клянусь.

– Ты ненавидишь писать.

Горячие слезы потекли у меня по щекам.

– Ради тебя я согласен на все, – с жаром проговорил Берти.

Я взяла его за руку и не отпускала всю дорогу до папиной повозки. Но мы поехали в другой храм. Вовсе не к моему крестному.

Глава 3

– ПОЖАЛУЙСТА, ВСТАНЬТЕ В РЯД, – велела нам жрица таким мягким голосом, что было легко не заметить в нем скрытых жестких ноток. Ее холодные голубые глаза смотрели на нас из-под тонкой вуали, крепившейся к пяти острым лучам на головном уборе, со сдержанным любопытством.

Мы приехали в храм Разделенных богов. Мои братья и сестры бродили по внутреннему двору, разглядывали каменные стены, мозаику и огромные вазы, расставленные по периметру. Каждая ваза была разбита на мелкие кусочки и склеена так, чтобы трещины оставались на виду. Все казалось расколотым и разъятым на части, но в то же время цельным, как и боги, которым здесь поклонялись. От этих яростных ломаных линий у меня разболелась голова.

– Сестра Инес не будет повторять дважды, – нахмурилась сопровождавшая жрицу девочка в желто-зеленых одеждах послушницы. Она была совсем юной, вряд ли старше Берти, но у нее на лице отпечаталась ожесточенность ребенка, которому пришлось повзрослеть раньше времени. Ее карие глаза смотрели на нас с неприкрытым презрением. – Делайте, что она говорит!

Мы послушно выстроились в ряд. Я, как всегда, встала самой последней, в спешке задев Берти плечом. Мы с ним растерянно переглянулись.

– Может, она отведет тебя к нему? – шепнул мне Берти одним уголком рта.

Я покачала головой. Служители одного бога не станут работать посыльными у других богов. В этом году крестный снова за мной не придет, я это знала, чувствовала сердцем.

Мама и папа ничего не объяснили. Они стояли рядом с повозкой и наблюдали за происходящим, как зрители в театре. Спектакль, который разыгрывался на сцене во дворе храма, не имел к ним никакого отношения. Словно нас разделила невидимая стена.

Сестра Инес неспешно прошлась вдоль ряда, изучая каждого. Девочка-послушница не отставала от нее ни на шаг, неодобрительно цокала языком и всегда находила к чему придраться. Жанне досталось за грязные башмаки, а Ив получил выговор за кривую осанку.

И лишь когда жрица приблизилась ко мне, мама сделала шаг вперед:

– На самом деле…

Жрица вскинула руку, призывая к молчанию. Мама застыла на месте и сердито нахмурилась, но все-таки удержала язык за зубами.

– Посмотри на меня, девочка, – велела сестра Инес.

Я чувствовала себя зайцем, угодившим в силки. Я застыла от страха, а сердце так бешено колотилось в груди, что его стук, наверное, разносился по всему двору.

– В ней что-то есть, – задумчиво пробормотала сестра Инес, и мне захотелось зажмуриться и провалиться сквозь землю. Что во мне было такого особенного, что отличало меня от сестер и братьев?

– А по-моему, она совершенно обычная, – пожала плечами послушница.

Сестра Инес одарила ее колким взглядом, и та сердито поджала губы. Жрица снова посмотрела на нашу шеренгу, пересчитала всех и кивнула:

– Тринадцатое дитя. Таких встретишь нечасто.

Мама осмелилась шагнуть вперед и рассмеялась, хотя никто не сказал ничего смешного.

– Просто еще один лишний рот, который нужно кормить. Слишком много голодных ртов. Нам с ее отцом следовало остановиться после десятого ребенка. Или третьего… даже первого, если говорить по правде.

Мои братья и сестры дружно нахмурились.

– Мы наверняка не такая уж редкость, – сказала послушница, метнув в мою сторону злобный взгляд. От меня не укрылось, что она сказала «мы». Не в этом ли заключалась причина ее неприязни ко мне? Она тоже тринадцатое дитя?

– Как тебя зовут, девочка?

Я не сумела ответить: страх сдавил горло. Мне было стыдно, что у меня дрожат губы.

– Ее зовут Хейзел, – сказал Берти, осмелившись шагнуть вперед.

– Спасибо. – Сестра Инес мельком взглянула на Берти и вновь повернулась к моей маме. Ее одежды из тончайшей ткани были жесткими от крахмала, широкие складки на спине напоминали сложенные крылья мотылька. – Хейзел нам подойдет, – объявила она.

– Это невозможно, – ответила моя мать.

– Нет ничего невозможного для тех, кто уже изъявил свою волю, – строго произнесла жрица, опасно прищурившись. В ее голосе появились странные гулкие нотки, он звучал как бы в двух регистрах одновременно.

По Рубуле ходили самые невероятные слухи о тех, кто посвятил жизнь служению Разделенным богам. Говорили, что их адепты тренировались целыми днями и даже неделями, вновь и вновь распевая священные гимны и пытаясь попасть одновременно в две ноты. Говорили, что это пугающее умение достигается за счет тайных обрядов и хирургических операций самого жуткого свойства. Повсюду ходили слухи, что служители Разделенных богов добровольно сходили с ума, разбивая свой разум на части по числу богов, которым они поклонялись.

– Так что? – спросила сестра Инес, теряя терпение.

Мой папа неловко замялся и прочистил горло. Он подошел к жрице и что-то шепнул ей на ухо. Я не слышала, что он говорил, но уловила момент, когда до нее дошел смысл его слов. Ее взгляд встревоженно заметался между папой и мной. Тень отвращения накрыла ее лицо, как тонкая вуаль.

– Ясно, – произнесла она, отодвигаясь от моего отца.

– Отойди в сторону, Хейзел, – рявкнула мама. – Тебя здесь и вовсе быть не должно.

Хотя я понимала, что мама имела в виду здесь и сейчас, ее слова вонзились мне в сердце. Меня не должно было быть в этой семье. Ни сейчас, ни раньше. Никогда.

Я все же осмелилась прошептать:

– Что происходит?

Меня пугало, что я окажусь одна, а братья и сестры будут смотреть на меня с другой стороны двора. Я старалась не подходить близко к маме. Она имела привычку размахивать руками, когда волновалась, и, поскольку меня часто не замечали, мне пришлось научиться держаться в стороне, чтобы не получить случайного удара.

– Твой безмозглый папаша наделал долгов, – пробормотала она и сжала зубы с такой силой, что я испугалась, как бы они не раскрошились. – Их не покроешь монетами, собранными сегодня. Нам нужны деньги, чтобы расплатиться. Вот и приходится добывать средства где только можно.

– Чтобы расплатиться, – повторила я эхом, нахмурив брови. Я обвела взглядом двор, пытаясь понять, что именно мы продадим в храме. Дубленые шкуры и вязанки дров остались дома.

Я поймала взгляд Берти, в котором читался безмолвный вопрос: что ты узнала?

Внезапно я все поняла, и у меня перехватило дыхание.

– Нет! Так нельзя!

Мама сердито раздула ноздри.

– А что еще делать? – с горечью проговорила она. – Все должно быть по-другому, но ты все еще здесь, и тебя надо кормить, так что мы тратим на тебя деньги, которых у нас нет, но не можем себе позволить не тратить их. И теперь кто-то из моих детей… моих настоящих детей… – подчеркнула она, и ее злые слова снова вонзились мне в сердце, как острый нож, – уйдет от нас навсегда, вынужденный поступить в услужение к богу, которого я ненавижу. К богу, которому надо было отдать тебя сразу, давным-давно.

– Так нельзя, – повторила я, чувствуя себя маленькой, глупой и неспособной придумать убедительных доводов. – Просто нельзя.

Мама схватила меня за шкирку и притянула к себе. Ее плевок попал мне на губы, и я съежилась, испугавшись этого приступа безудержной ярости.

– Ты удивишься, на что я готова пойти ради горстки монет. Всегда помни об этом, малышка Хейзел. Всегда!

– Думаю, здесь мы закончили, – произнесла сестра Инес тем же странным раздвоенным голосом. – Получите свое серебро. – Она протянула папе маленький кошелек из зеленой и желтой саржи.

Папа взвесил его на ладони, слегка подбросил, поймал и кивнул.

– Кто из них? – осмелился спросить он, и у меня все внутри напряглось.

Жрица вздохнула, будто заранее разочарованная в своем выборе.

– Младший мальчик, – ответила она и кивнула двум мужчинам, стоящим у входа в храм.

Они подошли к Берти, подхватили под локти и повели прочь. Он кричал и брыкался, пытаясь вырваться, но его держали крепко.

– Нет! – заорала я и бросилась к ним, но мужчины были большими и сильными, и, когда я подбежала к ступеням храма, Берти уже затащили внутрь. Дверь захлопнулась у меня перед носом, но я успела увидеть, как сердитая девочка-послушница защелкивает кандалы на его тонких запястьях. Я успела услышать, как он закричал.

Глава 4 Двенадцатый день рождения

– ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, – фальшиво пропела мама, пробираясь через сарай. Она нетвердо стояла на ногах, и не оставалось сомнений, что, несмотря на ранний час, она уже хорошо приложилась к бутылке. – Еще один год… и ты все еще здесь.

От меня не укрылась жестокая ирония, заключенная в ее издевательском подражании радостной песенке ко дню рождения. У меня заныло в груди, потому что я вспомнила, когда меня искренне поздравляли и желали счастья в последний раз. И кто меня поздравлял. Берти. Четыре года назад – ровно четыре, день в день, напомнила я себе.

Мы не видели Берти четыре года. Новых послушников – особенно тех, кто пришел к Разделенным богам не добровольно, – отправляли на первые несколько лет в монастырь. Мы слышали, что Берти заставили принять обет молчания на двенадцать месяцев, чтобы он подготовил свой дух и разум к новой жизни в служении, но, поскольку любые контакты с семьей были запрещены, мы не знали, правда это или только слухи.

– Ты где? – пробормотала мама, шагая вдоль стойл.

Я почувствовала ее запах еще до того, как она завернула за угол: тяжелый дух перебродившего ржаного сусла исходил у нее изо рта и пропитал одежду. В последнее время мне иногда казалось, что у нее даже поры сочатся хмелем.

Я выглянула из стойла, где занималась уборкой. Я проснулась еще до рассвета, подоила коров и коз, вычистила грязь и застелила пол свежей соломой, которую притащила с чердака.

С тех пор как у нас отобрали Берти – увели с криком и плачем, и перестань думать об этом, Хейзел, – пятеро из двенадцати моих братьев и сестер тоже покинули дом. Женевьева, Арман, Эмелина, Жозефина и Дидье.

У Женевьевы, самой старшей и красивой из девчонок, не было отбоя от женихов. Она приняла предложение сына мясника и время от времени присылала нам шмат свиного сала с запиской, что скоро приедет в гости. Но не приехала ни разу. Арман сбежал из дома в тот же день, когда ему исполнилось семнадцать, и поступил на военную службу, накинув себе один год. Эмелина и Жозефина вышли замуж за братьев-близнецов из соседнего города. Они были сапожниками и смастерили для моих сестер красивые туфли на каблуках, которые те и надели на их двойную свадьбу. А Дидье… Однажды он просто исчез, никому ничего не сказав и не оставив записки. Его искали по окрестным лесам, но не нашли и следов.

Зато Реми, которому шел двадцать четвертый год, оставался в родительском доме и часто ходил на охоту один, когда папа был слишком пьян и не мог удержать в руках лук, не говоря о том, чтобы пустить стрелу в цель. Реми был страстным охотником, преданным своему делу: уходил в лес на рассвете и не возвращался до поздней ночи, но никакие старания не могли компенсировать его косоглазие и криворукость.

Несмотря на папины возражения, мама решительно настояла, чтобы все дети, оставшиеся дома, посещали школу в Рубуле. Вовсе не потому, что она верила в необходимость образования, которое якобы помогает чего-то добиться в жизни. Просто школа была бесплатной, а многое ли в этом мире дается даром?

Но для меня даже бесплатная школа оставалась под запретом. Мама твердила, что мне незачем ходить туда, потому что нам неизвестно, когда именно мой крестный отец соизволит меня забрать, но я понимала, что ей лишь нужна помощница по хозяйству, которая сделает все, что она ленится делать сама, а ее пьяный муж и вовсе не сможет. Впрочем, я не возражала. В сарае было спокойно и тихо, а от животных я не видела никакого зла.

После того злополучного дня, когда у нас отобрали Берти, мои отношения с братьями и сестрами испортились, сделались напряженными, а временами и вовсе враждебными. Это я – а не папа с его долгами – была виновата, что Берти продали в храм. Ко мне относились с настороженной подозрительностью, словно боялись, что одно мое присутствие привлечет беду.

Меня обижала их явная неприязнь, но, с другой стороны, теперь становилось легче исполнить задуманное. Потому что совсем скоро все переменится. На следующий год я уеду из Рубуле. Когда мне исполнится тринадцать. Кто-то скажет, что в столь юном возрасте еще рано начинать самостоятельную жизнь, но я с раннего детства привыкла и к тяжелой работе, и к ответственности за себя. Большую часть времени я проводила в одиночестве. Закончив дела по хозяйству, бродила по лесу, собирала грибы, ягоды и цветы.

В прошлом году я познакомилась со старой знахаркой, которая жила в чаще Гравьенского леса. Про нее говорили, что она творит чудеса и может вылечить любую болезнь – от сильной простуды до бесплодия. Она исцеляла не только тела, но и души: усмиряла старинную вражду и лечила разбитые сердца.

Папа считал ее ведьмой и запрещал нам ходить на другой берег ручья, разделявшего наши участки леса. Но в конце прошлого лета я встретила старую знахарку, когда собирала позднюю ежевику. Она переходила через ручей, поскользнулась на замшелом камне и так сильно подвернула лодыжку, что не смогла бы добраться до дома сама. Я помогла ей подняться и почти дотащила до избушки. Ее длинная седая коса била мне по лицу все дорогу, пока я вела ее в глубину лесной чащи.

Она говорила без умолку, указывала на разные растения, объясняла, какими тайными целебными свойствами они обладают и как их лучше собирать. Ее звали Селеста Алари. Она всю жизнь прожила в Гравьенском лесу. Ее бабушка родилась в этой избушке, и ее мать, и она сама, и она уверяла, что намерена здесь же и умереть.

Когда Селеста уселась в кресло-качалку, сетуя на боль в лодыжке, она призналась, что собирала травы для любовного приворотного зелья, заказанного женой мэра для их старшей дочери. Когда она стала сокрушаться, что теперь ей не успеть нарвать необходимых цветов, я предложила помочь, и она просияла и пообещала заплатить мне три медные монетки, если я справлюсь с заданием.

С тех пор я навещала ее как минимум раз в две недели и выполняла разные поручения. Она хвалила меня за умение карабкаться по крутым скалам и залезать на деревья, давно для нее недоступные, и говорила, что когда-нибудь я стану прекрасной женщиной и, возможно, искусной целительницей. У меня была удивительная способность замечать самые крошечные растения, спрятанные в лесной подстилке.

Я сохраняла все монетки, которые давала мне Селеста, и думала за год накопить еще, так что к следующей весне у меня будет достаточно средств, чтобы уехать из Рубуле, из Гравьенского леса, а возможно, и из самого Мартисьена.

Я не могла оставаться в родительском доме и вечно ждать крестного, который, наверное, уже не придет. Мне надоело ожидание. Мне нужно действовать. Нужна цель. Нужно чуть больше денег…

– Вот ты где, – сказала мама, заметив меня в последнем стойле. У нее заплетался язык, и ее заметно шатало. – Что… что ты здесь делаешь?

– Я доила Рози, – ответила я, указав на ведро у себя под ногами.

Мама прищурилась. Я наполнила ведро почти доверху. Ее губы скривились, словно она была разочарована, что ей не в чем меня упрекнуть.

– Сегодня у тебя день рождения, – заметила она, чем изрядно меня удивила.

Я думала, мама уже никогда не вспомнит о моем дне рождения, ведь с нами нет Берти, а без его дня рождения о моем можно совсем забыть.

Я молча кивнула, не зная, какой ответ будет правильным.

– Я хорошо помню тот день, будто он был вчера, – пробормотала она, и ее взгляд поплыл, стал рассеянным и немного мечтательным. – Ты была крошечной. Ты и сейчас невеличка. – На мамином лице дернулась жилка, и она провела большим пальцем по горлышку бутылки виски, которую держала в руке. – А он… он был огромным. Но когда он взял тебя на руки… – Мама на мгновение умолкла, погрузившись в воспоминания. Она не назвала имя моего крестного, но все и так было понятно. Папа никогда не брал меня на руки, ни разу в жизни. – Вы прекрасно смотрелись вместе. Словно ты его дочь.

Она поднесла бутылку к губам и сделала долгий глоток. Запах крепкого виски обжег мне ноздри. Я и в самом деле не понимала, как можно пить эту гадость.

– Понятия не имею, почему он тебя бросил.

– Я… прости меня, мама.

Впервые в жизни я попыталась представить, как все это выглядело с маминой точки зрения. Наверное, и вправду несправедливо. Ей обещали, что обо мне позаботятся. Что ей никогда не придется тратить на меня время и силы. Но я все еще здесь, уже двенадцать лет.

– Ох, моя голова, – простонала она и внезапно поморщилась.

Я поджала губы, вдруг почувствовав странную нежность к маме, к этой женщине, на долю которой выпало столько горестей и невзгод.

– Я видела пижму на окраине огорода. Ее листья снимают любую боль, даже самую сильную. Я могу заварить тебе чай, – предложила я и внутренне сжалась, испугавшись, что она спросит, откуда я это знаю.

Но она лишь моргнула и пошатнулась:

– Буду очень тебе благодарна, Хейзел.

Я не сомневалась, что ее ласкового отношения хватит ненадолго. Это говорил выпитый виски, а не она. Но, может, если я постараюсь, если буду очень стараться, мама пробудет доброй чуточку дольше.

– Мне надо… – Она осеклась и вытерла лоб тыльной стороной ладони. – В этом году надо испечь тебе торт. Кажется, я никогда… – Она покачнулась, и на мгновение ее глаза будто разъехались в разные стороны. Она усиленно заморгала, пытаясь сфокусировать взгляд на мне, но ей никак не удавалось. Она смотрела куда-то вбок, левее от меня, словно у нее двоилось в глазах. – Кажется, я никогда не пекла тебе торт. То есть специально для тебя, – поправилась она.

– Все хорошо, мама, – заверила я и простила ее за все в тот момент, когда она приложила ладонь к моей щеке, одарив лаской, которой я не знала за двенадцать лет жизни.

– Вот и прожит еще один год, вот и прожит еще один год, – тихо пропела она, и во мне разлилось счастье. Я не знала, что послужило причиной перемены в ее отношении ко мне, не понимала и не пыталась понять.

Мои мысли неслись в вихре мечтаний. Я представляла, как мы возвращаемся в дом, держась за руки. Я заварю маме чай с листьями пижмы, она испечет для меня праздничный торт, а после ужина скажет, что мне не надо идти в сарай. Скажет, что я буду спать в доме, на своей кровати. Она уложит меня в постель, накроет бархатным одеялом, поцелует и пожелает спокойной ночи, и я усну, согретая теплом ее любви.

Людям свойственно ошибаться. Мама тоже ошиблась. Но теперь она все поняла и наконец увидела во мне дочь, свою плоть и кровь. Ребенка, которого можно и нужно любить.

– Ты стала на год старше, – продолжала она, все так же фальшивя.

– Кричи «Ура!», – раздался голос с порога, подхватив песню. Мы обе вздрогнули и обернулись. В дверном проеме застыла высокая темная фигура. Мой крестный. – Ты старалась и сделала что могла.