Трупорот и другие автобиографии E-Book

Джон Лэнган

• Herausgeber: Астрель
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Serie: Мастера ужасов
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 443

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Обычный дом на Хеллоуин становится проводником чего-то первородного и жуткого; рядом с другим неожиданно появляется странная башня, внутри которой обитает настоящий монстр; сын приезжает в родной город своего недавно умершего отца и выясняет, что здесь все связано с легендой о древнем титане по имени Трупорот, пожирающем тела живых и души мертвых; старая няня предлагает мальчику, за которым присматривает, сыграть в одну игру и найти обитающее в зеркале загадочное существо, способное исполнить любые желания. Все это и многое другое ждет вас в мирах Джона Лэнгана, где живут самые разные чудовища: вампиры, банши, плотоядные великаны, мантикоры и даже Годзилла. И все они оказываются куда страшнее и таинственнее, чем в легендах.

Leseprobe

Джон Лэнган Трупорот и прочие автобиографии

CORPSEMOUTH AND OTHER AUTOBIOGRAPHIES

Published by arrangement with Synopsis Literary Agency and Ginger Clark Literary, LLC.

© 2022 by John Langan

© Елена Парахневич, перевод, 2025

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Посвящается Фионе

Кора

Энни, моя жена, затеяла «Прогулки с привидениями», когда нашему сыну было три года. В то время мы снимали домик на тихой улочке. До жены дошли слухи, будто некоторые дети из садика не отмечают Хэллоуин, поскольку живут в опасном районе и родители не решаются отпускать их одних.

– Надо что-то делать, – сказала Энни. – Давай устроим праздничный квест?

Я согласился. В конце концов, каждый ребенок имеет право подурачиться в День Всех Святых. Мы с супругой придумали сценарий и разработали маршрут, задействовав территорию возле нашего дома и гаража, включая склон холма и террасу, вырубленную в скале. Развесили повсюду ватную паутину из «Уолмарта», закинули в нее коллекцию резиновых пауков нашего сына; в центре двора прицепили огромную куклу-птицееда, сказав детям, что под ней надо обязательно пригнуться. Затем набили желтые перчатки для мытья посуды пупырчатой пленкой, измазали пальцы красной краской и воткнули их в проволочный забор вокруг гаража. Краска, высохнув, стала розовой; но зрелище получилось не смешным, а скорее сюрреалистичным.

– Смотрите не попадитесь мертвецам в руки! – предупредили мы детей.

У дальнего края террасы на белом пластиковом стуле усадили чучело в виде набитых соломой старых джинсов и рубашки, завязав штанины и рукава узлом. Голову я сделал из молочной бутылки, выкрасив ее в зеленый цвет и нарисовав лицо. Глаза нарочно изобразил побольше и пострашнее. Энни положила перед чучелом половинку гнилого арбуза и воткнула туда десяток пластиковых ключей. Детям мы сказали, что это чудовище Франкенштейна. Оно спит, но в любой момент может проснуться. У ног лежат его протухшие мозги. Каждому участнику квеста нужно, не разбудив монстра, засунуть туда руку и достать из мерзкой слизи ключ. Потом надо как можно быстрее, со всех ног, бежать к дому. Там на крыльце детей встречала Энни в костюме ведьмы (правда, остроконечная шляпа у нее была не черной, а ярко-оранжевой, с полями из сетки). Она проверяла, есть ли у ребенка ключ, велела опустить его в стоящий перед ней пластиковый чайник, а взамен выдавала коричневый бумажный пакет, украшенный пауками и битком набитый конфетами.

Раздав призы, мы предложили участникам квеста прогуляться по нашей улочке: здесь было тихо, спокойно, и соседи не скупились на сладости.

Первая «Прогулка с привидениями» так понравилась детям, что стала традицией. Несколько лет спустя, когда мы переезжали в другой дом, друзья сына наперебой задавали один и тот же вопрос:

– Мы же будем отмечать Хэллоуин на новом месте?

– Разумеется, – отвечали мы.

Дом был меньше прежнего, зато в нем имелся большой, сухой и почти пустой подвал. Энни сказала, лучшего места для нашей затеи не придумать. Когда вечером сгущались сумерки, я собирал приятелей сына у задней части дома, где земля круто уходила вниз, обнажая северо-восточный угол подвала и установленную там дверь, и очень громко и надрывно, на манер циркового распорядителя, рассказывал детям о том, что ждет их на сей раз.

Сначала в подвале размещалась лаборатория Франкенштейна. Потом – результаты самых жутких экспериментов доктора Моро. Затем – пещеры под (якобы) заброшенным замком Дракулы. Как и в первый раз, перед детьми ставилась конкретная цель. Им предстояло украсть батарейки, которыми Франкенштейн собирался подпитать свое новое чудовище, спасти чучела животных из лап кровожадного доктора Моро, найти и достать волшебные кольца, способные воскресить Дракулу.

С фонариком в руке я водил детей по подвалу, направляя луч то на банки с резиновыми глазными яблоками, то на ведра с пластиковыми змеями, то на загадочные граффити на цементных стенах. Наш путь завершался в одном и том же месте – в маленькой кладовке в юго-восточном углу подвала. Когда риелтор показывал дом, это помещение назвали сауной. Напротив двери стояла металлическая корзина, наполненная большими круглыми камнями, так что комната и впрямь могла использоваться в качестве парилки, однако сток в центре пола, пожалуй, для сауны был чересчур велик. А вдобавок и очень глубок: сколько ни светили мы в него фонариком, дно так и не увидели. Решив, что это пересохший колодец, мы закрыли дыру листом фанеры. Заводя детей в комнату, я вставал возле крышки, чтобы никто ненароком туда не свалился. Когда участники квеста выполняли последнее задание, я отправлял их наверх, где детей ждала Энни в очередном костюме ведьмы (но непременно с оранжевой шляпой) и с конфетами наготове.

Последний Хэллоуин у нас получился самым интересным. Мы выбрали археологическую тематику в духе «Индианы Джонса» и «Мумии». После ремонта оставался большой мешок с песком, и мы засыпали им пол, раскидали повсюду пластиковых змей, резиновых пауков и скорпионов. Стены подвала я изрисовал самыми зловещими иероглифами, какие только сумел найти в интернете. У друга взял двухметровую картонную коробку, выкрасил ее золотой краской и изобразил на крышке силуэт фараона. Рукотворный саркофаг мы поставили в углу и разбросали рядом пластиковые кости. В этот раз было решено использовать и пересохший колодец: мы сняли с него крышку, а пол вокруг исписали еще более жуткими символами.

Впервые и сама Энни принимала активное участие в квесте. Примерно за месяц до Хэллоуина нас пригласили на детский день рождения, в конце которого все гости по очереди молотили по огромной пиньяте в виде головы Медузы Горгоны. Резиновые змеи, которыми она была украшена, оторвались, но сама голова почти не пострадала. Энни, задумавшись, спросила у хозяев, нельзя ли ее забрать.

– Зачем она тебе? – удивился я.

– Увидишь, – загадочно ответила жена.

Энни вырезала в ней отверстие, превратив в подобие маски. Надела бледно-зеленое платье из секонд-хенда, добавила пару длинных серых перчаток и – вуаля! – стала богиней.

– И что ты за богиня? – спросил я.

– Неважно, – отмахнулась она.

Роль ее была проста: сидеть в углу подвала напротив саркофага. Дети увидят маску, решат, что это манекен; а когда Энни встанет, перепугаются до полусмерти.

– Давай задействуем и колодец, – предложил я. – Пусть дети кинут в него что-нибудь – преподнесут тебе дар.

– Не мне. Богине, – уточнила Энни.

Мы договорились, что я дам детям по конфетке, которую надо будет бросить в колодец в качестве подношения.

В общем «Прогулка» удалась. Я боялся, что в свои одиннадцать лет сын окажется слишком взрослыми для подобных забав и наш реквизит уже не впечатлит подростков, но Робби проникся и заразил азартом остальных приятелей. Даже один вредный мальчишка, который постоянно твердил, что ничего не боится и что декорации у нас просто дешевка, – и тот заметно нервничал.

Когда я завел детей в сауну, окрещенную «Палатой душ», и Энни медленно встала, все дружно ахнули.

– Это мама Робби! – шепнул кто-то.

– Точно? – усомнился другой.

Решив подыграть, сын ответил:

– Нет, это не мама. Непохожа!

– Она же в костюме! – прошипели ему.

– Мама наверху! – произнес сын, скорчив испуганную гримасу.

Костюм при всей своей простоте (а может, и благодаря ей) получился очень впечатляющим. На огромной голове застыло пустое выражение, как у безликого манекена в магазине; глаза казались слишком большими по сравнению с остальными чертами лица; узкий, почти заостренный нос выдавался вперед, а губы будто склеились. Левая щека была смята (напоминая о недавнем прошлом в виде пиньяты). Вдобавок Энни нарочно задирала подбородок, чтобы пустые глазницы смотрели поверх детских голов.

– О Древняя Сила! – произнес я. – Мы принесли тебе дары! Прими их и не забирай нас во тьму, откуда ты явилась!

Я импровизировал, но получалось вроде бы неплохо. Дети по очереди выходили вперед и бросали в колодец конфеты, которые я им вручил. Девочки при этом попискивали. Вредный скептик и вовсе швырнул ириску издалека – вроде бы небрежным жестом, но руки у него заметно тряслись (отчего я, надо признать, тайком ухмыльнулся).

Мы сбились со сценария только раз, по вине младшего брата одного из приятелей сына. Ему было всего семь лет, и он производил впечатление очень хрупкого и ранимого мальчика. Я не хотел брать его на «Прогулку», но малыш просился, не желая выглядеть слабаком в глазах брата. Мать предложила пойти вместе с ним – мол, если сыну будет слишком страшно, она его успокоит. Так и вышло, мои опасения подтвердились. Пока я рассказывал одну жуткую историю за другой, мать что-то бормотала сыну на ухо, а он испуганно таращился по сторонам, явно мечтая поскорей оказаться на улице. Когда настал его черед выйти вперед и бросить конфету в колодец, мальчик наотрез отказался.

– Ну же, – подтолкнула его мать. – Это не страшно.

Мальчик яростно затряс головой. Он дрожал всем телом, будто от холода.

– Перестань! – шикнула мать. – Это всего-навсего миссис Энни.

Мальчик, стуча зубами, спросил:

– Откуда ты знаешь?

– В смысле? – удивилась мать.

– Откуда ты знаешь? – повторил он. – Откуда ты знаешь?

Я ждал, что Энни снимет маску и покажет мальчику лицо, но жена сидела неподвижно.

– Откуда ты знаешь? – твердил ребенок, не слушая матери: мол, это всего лишь игра и перед ним соседка в костюме. – Откуда ты знаешь? – не унимался он.

Пришлось вмешаться мне: я объявил, что детям пора наверх. Сына с приятелями я проводил до лестницы, напомнив, чтобы смотрели под ноги. Когда дети открыли дверь на кухню, осветив ступеньки, я вернулся обратно в сауну. Малыш с матерью уже выходили оттуда; глаза у мальчика были мокрыми, но он выглядел не напуганным, а скорее смущенным. Я остановился, спросил у его мамы, все ли хорошо. Та успокоила: мол, ничего страшного.

– Ваша жена – великая актриса! – улыбнулась она. – У меня от нее мурашки по коже.

– У меня тоже, – рассмеялся я.

Я заглянул в сауну, но Энни там не было; видимо, она вышла через дверь в подвале, обогнула дом и зашла через парадный вход. Когда я вернулся в кухню, жена в костюме ведьмы – в черном платье, изрезанном в лохмотья, с тяжелыми бусами на шее и в пресловутой оранжевой шляпе – уже стояла в окружении детей и разливала по чашкам сидр. Я пробрался к ней сквозь толпу и поцеловал в щеку.

– Ты просто нечто!

– Даже не представляешь насколько, – ответила Энни и протянула мне чашку, чтобы я передал ее дальше.

Как ни странно, такие события очень быстро стираются из памяти. Я вспомнил о том, что происходило в Хэллоуин, только месяц спустя, уже после Дня благодарения. Стояла поздняя ночь, почти утро. Я отчего-то неожиданно проснулся. Еле стряхнул с себя сон, словно тяжелое одеяло. Не знаю, что меня разбудило. Было впечатление, будто я уснул слишком крепко, а тело решило выдернуть меня из другой реальности.

В доме чувствовалась некая странность. Такое бывает, когда ночью отключают электричество и ты просыпаешься оттого, что стало холодно и угасло тихое гудение домашних приборов. Я посмотрел налево, но вторая половина кровати оказалась пуста. Наверное, Энни встала в туалет и невольно потревожила меня. Я прислушался, но шагов не услышал. Возможно, она устала от моего храпа и ушла спать на диван в гостиную. Я перекатился на спину и вдруг заметил в углу комнаты, справа от двери, странную фигуру. Рывком сел, сердце забилось так, словно меня окатило ледяной водой. В комнате было очень темно, но все равно проступали очертания огромной головы и платья.

Я открыл рот, хотел спросить: «Дорогая, что ты делаешь?», но не сумел выдавить ни слова, отчего-то зная: кто бы ни стоял в темноте, это не моя жена. Фигура застыла на месте, склонив в мою сторону голову, а я сидел на кровати, мысленно задавая себе один и тот же вопрос («Откуда ты знаешь?»). Тьма выглядела зернистой, будто сам воздух стал другим; из того угла веяло жутью и древностью. Наконец фигура развернулась и вышла за дверь.

Вопреки моим ожиданиям, ступеньки ведущей вниз лестницы молчали: ни скрипа, ни стона. Меньше всего на свете мне хотелось вставать и идти вслед за незваным гостем. Однако в соседней комнате спал мой сын и где-то в доме была жена. Как можно тише я вылез из-под одеяла и направился к двери, жалея, что так и не положил под кровать бейсбольную биту. Коридор был пуст. Дверь в спальню сына закрыта. Я заглянул к нему, но Робби крепко спал, и в комнате никого не было. Мог ли гость бесшумно пройти по лестнице? Вряд ли, но деться ему больше было некуда. Я спустился, тяжелым скрипом возвещая о каждом своем шаге, однако и на первом этаже никого не обнаружил: ни незваного гостя, ни Энни.

В панике я схватил с разделочной доски рядом с кофеваркой большой нож и направился к лестнице в подвал.

Энни я нашел в сауне. Она стояла над пересохшим колодцем. Жена была голая; длинные волосы свесились ей на лицо. К тем иероглифам, которые я нарисовал вокруг отверстия, она добавила еще несколько. В правой руке Энни держала горсть конфет, брала их по одной и кидала в колодец. Я положил нож на пол рядом с дверью и подошел к жене. Что говорить, я не знал. Не поднимая глаз и не произнося ни слова, она протянула мне конфету. Я взял ее. Это была ириска. В детстве из-за такой я лишился зуба. Тот немного шатался и, прилипнув к тянучке, вырвался из десны со сладкой острой болью, которая наполнила рот вкусом крови и сахара. Я посмотрел на сухой колодец: в темную дыру, уходящую невесть куда.

«Ты даже не представляешь насколько», – сказала мне Энни в ночь Хэллоуина. Она была права. Я бросил свое подношение в темноту и потянулся к жене за новым.

Самодельные монстры

Можно ли назвать мое детство счастливым? Даже не знаю… не знаю, что вам сказать.

Если под счастьем понимать удовлетворение физических потребностей, будь то пища, кров над головой или забота о здоровье, то да – безо всяких сомнений, я рос счастливым ребенком! Насколько помню, я никогда не голодал (если не считать обычного детского нытья, мол, «когда ужин, умираю с голоду!»). Отец давал деньги на карманные расходы; мать старалась одевать по последней моде (правда, фотографии тех лет я стараюсь не разглядывать – стыдно до жути). Стоило мне пожаловаться на малейшее недомогание, как меня срочно везли к врачу (и происходило это довольно часто: то я падал в гараже и ударялся головой о бетонный пол, то мать обнаруживала загадочную шишку у меня между бровей – в силу возраста уж не помню всех подробностей).

Если же трактовать счастье как взаимопонимание в семье и поддержку близких, то все намного сложнее. Разумеется, я любил родителей, как и полагается всякому ребенку, но эта любовь была пронизана страхом. Я боялся не физического наказания, нет; не припомню, чтобы на меня поднимали руку, разве что изредка шлепали по заднице, когда я был совсем маленьким. Отец иногда грозился меня выпороть, но лишь на словах, чтобы я прекратил ему перечить. Я был старшим ребенком в семье. Мать долго, семь лет, не могла забеременеть, и когда я наконец появился на свет, меня чуть не задушили любовью. Возможно, именно поэтому я крайне чувствительно воспринимал малейшие перемены в родительском настроении, особенно когда родился мой младший брат, а потом – сестры. Мои чувства к родителям сложно описать одним словом: я испытывал к ним неистовую, почти животную любовь, но она была пронизана ревностью, разочарованием и чувством вины.

Семья росла, а дом становился теснее: жилье, рассчитанное на троих, с трудом вмещало шесть человек. Отец с матерью старались выделить каждому свой уголок: диван переставили в гараж, из гостиной сделали спальню, мы с братом заняли прежнюю родительскую комнату, а сестры – мою бывшую детскую. Кстати, забавный факт: какими бы разными мы с братом и сестрами ни выросли, каждый из нас сейчас живет в большом доме, где у него есть личное пространство.

Простите, отвлекся. Дело в том, что эмоции, которые я испытывал в детстве, казались слишком огромными и непомерными для моего организма. Они бурлили во мне, порой прорываясь наружу. Можно сравнить меня с городом из фильмов про чудовищ, которые крутят ночами по телевизору: вот все мирно и спокойно, а через минуту огромная рептилия крушит здания, давит автомобили с автобусами и дышит пламенем на толпы бегущих людей. После подобного выброса эмоций я всякий раз чувствовал себя разбитым и пустым, особенно если выплескивал злость.

Много ли было у меня игрушек?.. Да, вы правы! Как раз про игрушки я и хотел сказать. Денег в нашей семье на них не жалели. Чаще всего покупали боевые фигурки – хотя в то время, кажется, они назывались иначе, как именно – не вспомню. Сперва у меня появился солдат из «Джи-Ай Джо»: большой, на шарнирах, с волосами и бородой из мягкого пушистого волокна, которое сбивалось в комки, если искупать игрушку в ванне. Потом Орлиный глаз: он мог сканировать пространство вокруг себя, вращая зрачками, если дергать за рычаг на затылке. Был еще Кунг-фу-Хват с руками из мягкого пластика, который вскоре начал крошиться. На смену им пришло новое поколение фигурок из «Звездных войн»: они были меньше, плохо гнулись, но считались ужасно крутыми. Вместе с машинками из наборов мне дарили их на все праздники.

Однако больше всего я мечтал о фигурке, которую видел только по телевизору. То был Годзилла, король монстров, чьи приключения я обожал еще с первого класса, когда мне пересказали сюжет (как впоследствии выяснилось, весьма неточно) «Годзиллы против Кинг-Конга». Японская рептилия впечатлила меня до глубины души: может, потому что была похожа на динозавров, которых я боготворил, как и все мальчишки моего возраста, а может, потому, что в конце Годзилла не умер, а просто ушел, чтобы появиться в следующем фильме. Никогда не любил трагедии. Впрочем, какому ребенку они по душе?

В одном из фильмов, «Годзилла против Гидоры», показали мальчика, сына кого-то из героев, у которого было несколько фигурок Годзиллы. Когда я увидел их, то потерял покой и долго искал нечто подобное по всем магазинам игрушек, но у нас таких не продавалось. Интернета в те времена не было, и я понятия не имел, где их можно достать. Меня мучило нехорошее предчувствие, что они продаются только в Японии или вовсе представляют собой реквизит, сделанный специально для фильма.

Мне так хотелось заполучить фигурку Годзиллы, что в четвертом классе я смастерил ее сам. Взял Капитана Кирка (тот не слишком мне нравился), снял с него форму и ботинки, раскрасил засыхающим зеленым маркером. На скотч прилепил к спине треугольные зубцы, кропотливо вырезанные из картона, к заднице приклеил хвост из алюминиевой фольги. Попытался соорудить морду рептилии из того же картона и скотча, но добиться сходства так и не сумел. И все же фигурка, если включить воображение, получилась отдаленно похожей на Годзиллу, поэтому за неимением лучшего я использовал ее в своих играх.

Из картонных втулок, корешков от блокнотов с отцовской работы, фольги и скотча я сооружал для своего монстра здания, которые тот мог разрушить. Например, я стащил у мамы противень, застелил его фольгой, сделав подобие реки Гудзон, и склеил картонный мост, а рядом поставил макет Гражданского центра и нескольких высоток, которые помнил по поездкам в Поукипзи. Разумеется, пропорции я не соблюдал, но все равно вид знакомых пейзажей, по которым шагает огромное чудовище, вызывал в душе трепет. Однажды, разыгравшись не на шутку, я смастерил декорации на половину обеденного стола. Начертил на большом листе карту нашего района, а из зубочисток, которые лежали в ящике кухонного стола (видимо, остались после какого-то праздника), сделал деревья. Палочки я воткнул в кусочки ластика, чтобы не падали. В шкафу, где хранились лекарства и косметика, нашел пакетик ватных шариков, измазал их зеленой краской и нацепил на зубочистки вместо листьев. Из разномастных коробок, которые раздобыл в гараже или склеил самостоятельно, соорудил макет нашего дома и соседних зданий, в том числе начальной школы, где я учился, детского садика в паре кварталов от нас и болота.

Маму так впечатлил результат моих стараний, что она решила сфотографировать меня на его фоне, попросив взять в руки импровизированного Годзиллу. Брат, который постоянно терся рядом и стоял у меня над душой, сказал, что получилось классно (больше затем, чтобы задобрить маму). Сестры мой проект проигнорировали, а отец, вернувшись с работы, увидел лишь половину конструкций (остальное, к маминому сожалению, я успел разрушить), но все-таки тоже меня похвалил.

Все комплименты я пропустил мимо ушей. Мое воображение занимали фантазии: очень яркие, почти как воспоминание. Я стоял на крыльце. На севере, за широким заросшим полем через дорогу от нашего дома, шагал Годзилла – огромный, с небоскреб ростом. Он двигался неспешно и задумчиво, но каждый его шаг приближал чудовище на добрых пятьдесят метров. С веток в панике слетали птицы. Позади скрипел дом, дрожала земля; на полке звенели мамины очки. Деревья трещали и ломались, сминаемые под ногами Годзиллы, будто трава. Он опустил когтистую лапу размером с сарай на поле через дорогу и замер. Окинул горящим белым взглядом возникшие перед ним дома и школу, словно гадая, что это за странные кусты. Я слышал, как монстр дышит, втягивая и выпуская мощные потоки воздуха. Он издавал низкий ровный гул, точно земные плиты накатывают друг на друга. От рифленой шкуры исходил жар, заставлявший увядать и чернеть высокую траву. Даже у меня по всему телу выступил пот. В ноздри ударил запах горелого металла.

Годзилла открыл пасть и зарычал, а я зажал уши руками и припал к крыльцу, словно мог укрыться от этой твари, чей грохот выбивал стекла во всех домах в округе, в том числе и в моем. Годзилла шагнул вперед. Земля вздрогнула, меня швырнуло на спину. Монстр взял правее и направился к дому Эдди Айсли, который стоял неподалеку от нашего. Левая нога чудовища пронеслась над серым фермерским домом мистера Уорнера и снесла фасад; остальная часть здания качнулась, наполовину осыпавшись. Правая нога накрыла двухэтажный голубой особняк Айсли, и тот лопнул, точно воздушный шарик. Куски кровли, обшивки и стен полетели во все стороны. Но тварь не угомонилась: увидев, что задняя часть дома с террасой устояла, как и небольшой сарай, где мистер Айсли хранил инструменты и в непогоду держал машину, чудовище дважды подняло и опустило гигантскую лапу, растаптывая то, что осталось от особняка Айсли, в щепки. Из-за тряски дом Уорнеров окончательно рухнул, а меня подбросило, словно на батуте. Годзилла шагнул вперед и пнул сарай, который скрылся в облаке осколков, а черная крыша взмыла в воздух. Монстр фыркнул и пошел дальше по улице.

Спрашиваете, что я при этом испытывал? Неописуемую радость! Увиденное – а я, клянусь, увидел эту сцену воочию, будто она развернулась в реальности, на моих глазах, – заставило меня трепетать от восторга. Ужас от появления чудовища не шел ни в какое сравнение с ликованием, которое бушевало в душе. В кои-то веки мои эмоции были соразмерны окружающему миру!

Особенно радовало, что Годзилла разнес вдребезги дом Эдди Айсли.

Эдди… Пожалуй, из-за него я тут с вами и разговариваю – из-за него и из-за того, что с ним произошло. Мы были ровесниками и учились в одном классе с тех самых пор, как его семья поселилась по соседству (я тогда был во втором классе). Кажется, Айсли приехали откуда-то из Аризоны, хотя не знаю, что привело их в такую даль, на север Нью-Йорка. Может, отца перевели в здешний филиал: он, как и все мужчины в городе, работал в «Ай-Би-Эм» (в то время долина Гудзона, от Уилтвика до Оссининга, включая Поукипзи и Ист-Фишкилл, считалась главной вотчиной компании).

Эдди был ниже меня ростом, но крепче сложен, особенно до пубертатного скачка, когда я резко вымахал выше матери. Руки и ноги у меня тогда казались чрезмерно длинными, будто тело заранее готовилось к грядущим переменам; волосы, светлые и тонкие, торчали как придется, а вот у Эдди была густая черная шевелюра, которую он с военным педантизмом зачесывал на правый пробор. Еще он носил тяжелые квадратные очки, а я своими обзавелся лишь в пятом классе.

Поскольку мы жили рядом и учились в одной школе, родители решили, что мы обязательно подружимся. Вдобавок у нас с ним были общие интересы, отчего мы неизбежно попадали в одну и ту же компанию (даже в начальных классах «ботаники» предпочитают держаться в стороне от «спортсменов», тем самым закладывая основы для будущего деления на группировки, которое станет особенно заметным в старших классах). Мы с Эдди не просто любили читать, мы выбирали одинаковые книги о древних культурах, о греках и римлянах, о викингах и самураях. Меня завораживали мифы и легенды, а Эдди – истории про битвы. Мы любили рисовать, но я подражал комиксам, которые читал запоем (герои там изображались крупным планом, в пафосной позе, в процессе совершения подвига или сразу после него), а Эдди предпочитал батальные сцены с крохотными, почти миниатюрными воинами, запечатленными в разгар грандиозного сражения. Мне нравилось, что его рисунки полны деталей; он же мои работы никогда не хвалил, лишь отпускал в их адрес ехидные комментарии.

Спустя три с половиной десятка лет я понимаю, что поступал он так из ревности. Эдди всегда любил выделяться: в классе старался первым поднять руку и ужасно злился, если кто-то справлялся с заданием лучше него, неважно, был то рисунок или сочинение, которое учитель предлагал прочитать вслух. Хотя за все три школьных года, что мы провели вместе, я не показывал особых успехов в учебе, Эдди все равно норовил меня поддеть.

Не знаю, где он мог научиться такому поведению. У него была старшая сестра, Иветта, но она, насколько мне известно, никогда не лезла в дела младшего брата. Родителей Эдди я помню плохо: у них было принято разуваться в доме и в качестве угощения мать подавала палочки сельдерея, намазанные арахисовым маслом. Она всегда приносила тарелку к нам в подвал, который Айсли обставили мебелью, сделав из него игровую. Часто улыбалась при этом, но у меня сложилось впечатление, будто она очень рассеянная: такое чувство, словно она постоянно прислушивалась, не звонит ли телефон и не стучат ли в дверь. Отца Эдди я видел всего несколько раз; он занимал в «Ай-Би-Эм» какую-то крупную должность. Он тоже запомнился рассеянным или, точнее, отрешенным. Не могу представить, чтобы столь меланхоличная пара отпускала в адрес сына язвительные замечания, приучая его к подобной модели поведения. Хотя кто знает?..

Как бы там ни было, Эдди не ограничивался словесными гадостями, а частенько выражал свое недовольство физически. Правда, делал он так лишь за пределами школы, а на людях предпочитал не рисковать. Даже на перемене, в разгар ссоры, если дежурный отворачивался и можно было толкнуть обидчика плечом или пнуть украдкой, он просто разворачивался и уходил. Если же броситься за ним и схватить за руку, он, не поддаваясь на провокацию, молча вырывался и шел дальше.

Однако за школьным забором, то есть у него в подвале, или в моей комнате, или во дворе, или на стадионе через дорогу, или на болоте, куда мы порой забредали в исследовательских целях, все было иначе. Эдди не просто отпускал ехидный комментарий по поводу моего рисунка, он обязательно выхватывал у меня лист, сминал его и швырял на пол вместе с фломастерами. Испытывая зависть к новой игрушке, которую прислали мне бабушка с дедушкой (например, к Колониальной гадюке из «Звездного крейсера „Галактика“», умевшей стрелять из носа красной ракетой), он слезно просил дать ее хоть на минутку и обязательно ломал (той же Гадюке он умудрился заклинить ракету, и она больше не стреляла). В ответ на мои возмущения Эдди с саркастичным видом извинялся и говорил, что рисунок никуда не годился, а игрушка – дешевый хлам.

Забавно: я не только помню, что испытывал в те моменты – смесь гнева, разочарования и обиды, накрывавшую меня огненным куполом, – но и сейчас, говоря про Эдди, чувствую в душе такие же эмоции. Как бы я ни считал себя взрослым, как бы ни возмужал, ни обзавелся седой бородой, стоит вспомнить скомканный лист бумаги или испорченную игрушку, и в моем сознании просыпаются маленький «я» и чувства, которые в тот момент в нем бушевали. Словно я все еще там, рядом с Эдди…

Знаю, знаю… Почему я просто не перестал с ним общаться, если он надо мною издевался? Отчасти я понимал, что это был бы самый оптимальный вариант. Однако поставить точку в наших отношениях я не мог. Какую бы выходку он ни устраивал, вскоре я против воли шел к его дому, стучал в дверь и спрашивал у миссис Айсли, выйдет ли он поиграть. Эдди появлялся на крыльце с легкой ухмылкой, говорившей о том, что он не чувствует за собой ни малейшей вины. Впрочем, первое время он вел себя прилично, воздерживаясь от комментариев в мой адрес.

Раз я не мог разорвать наше с ним общение, приходилось держать все, что мне дорого, подальше от его глаз, в том числе импровизированную фигурку Годзиллы, которая, несомненно, вызвала бы у него лютое презрение. До сих пор не знаю, как он умудрился ее найти…

Мы сидели в моей комнате, играли в «Стратегию» с моим младшим братом. Сначала мы с Эдди играли друг против друга, а брат наблюдал за нами; но потом, когда я победил Эдди, брат тоже попросился в игру. Эдди, раздраженный проигрышем, бродил по тесной комнате. Через три хода после начала партии я услышал:

– Это что еще такое?

Он держал в руках моего самодельного Годзиллу и недоуменно хмурил брови, пытаясь понять, что перед ним. Я открыл было рот, хотел сказать, что не знаю, лишь бы отвлечь Эдди и забрать игрушку, но младший брат меня опередил:

– Эй, у него твой Годзилла!

Эдди, мгновенно сообразив, что к чему, ухмыльнулся и сказал:

– Годзилла, значит?

Размашистым жестом он оторвал фигурке голову и швырнул через всю комнату. Я вскочил на ноги, зацепил кроссовкой доску и сбил фишки. Эдди тем временем схватил фигурку с двух сторон и переломил пополам. Разжав пальцы, он бросил обломки на пол.

– Что-то не похож он на короля монстров!

Мой брат, совершив смелый и безрассудный поступок, схватил меня за ноги. Если бы не он, я бросился бы через комнату. Я уже представлял, как прыгаю на кровать и лечу в сторону Эдди. Я был не просто зол, не просто обижен – я испытывал такую запредельную ярость, что на мгновение показалось, будто стоит протянуть руку, и бешенство выльется из меня белым пламенем, которое сожжет Эдди Айсли дотла, оставив от него тень на стене.

Брат, не разжимая хватки, крикнул Эдди:

– Уходи!

Хотелось бы сказать, что тот, увидев меня в таком состоянии, испугался, растерял дурацкую ухмылку и задом попятился к выходу. Но нет. Он просто открыл дверь, вышел в коридор и покинул дом, не сказав ни слова. Брат держал меня до последнего. Я хотел дать ему затрещину, но было некогда. Я бросился к выходу, распахнул дверь с такой силой, что висящие на ней жалюзи жалобно звякнули, и выскочил на крыльцо. Эдди шагал через поле между нашими домами. Он уже добрался до пары огромных елей, росших на краю соседнего участка. Не знаю, слышал ли он, как грохнула у нас дверь, но оглядываться не стал. Я хотел рвануть за ним, только вот расстояние было слишком велико: если догоню, то уже возле дома. Устраивать драку у него во дворе бесполезно – меня выставят зачинщиком и отругают. Поэтому я подождал, когда Эдди скроется за деревьями, вернулся в дом, закрыл дверь, запер ее на замок и прошел в свою комнату, чтобы спланировать месть.

Подготовка не заняла много времени. На следующий день после школы я пошел на задний двор к садовому сараю, где отец складывал ветки, обломившиеся из-за ветра и наледи. Куча росла после каждой грозы, а осенью мы засыпали ее опавшей листвой и поджигали. Я перебрал ветки и нашел самую удобную – чуть длиннее моего роста, прямую и не слишком тяжелую. Оборвал с нее уцелевшие листья, отнес на крыльцо, положил на стол для пикника. Потом сходил в дом за рулоном клейкой ленты и ножницами. Вернувшись, достал из кармана перочинный ножик. Отец купил его на прошлых каникулах в сувенирном магазине при форте Уильям-Генри на озере Джордж. На рукояти была зелено-коричневая гравировка. Я раскрыл клинок, приложил нож к узкому концу ветки и обмотал несколькими слоями скотча, в результате получив неплохое копье. Заносить оружие в дом я не стал – мама сочла бы его хламом, – поэтому я отнес копье в сарай и спрятал за дверью.

Нет, убивать Эдди я не планировал, это не исповедь убийцы. Просто ярость, которая охватила меня в тот момент, когда он разломил надвое моего самодельного Годзиллу, не унималась. Я никак не мог успокоиться. К злости примешивалось горе; к глазам подкатывали слезы всякий раз, стоило увидеть обломки фигурки, которой я посвятил столько времени. Брат предложил взять у отца клей и починить ее. Я, в кои-то веки не велев ему заткнуться, молча покачал головой.

В детстве ты губкой впитываешь любую обиду, потому что не умеешь с ней бороться. Когда обзывают, тебе больно вдвойне, поскольку ты боишься, что обидчики правы. Моя любимая игрушка оказалась испорчена – возможно, я это заслужил… Чтобы доказать обратное, срочно требовалось выставить Эдди слабаком и неудачником.

Да, непростая логика для десятилетнего мальчишки. Разумеется, я мыслил совсем другими понятиями. У меня сложился вполне конкретный план. Я решил сказать Эдди, что собираюсь прогуляться на болото, и спросить, не желает ли он составить мне компанию. Эдди, естественно, примет приглашение. Мы не общались с тех пор, как он сломал мою фигурку, а в школе я старательно сдерживал эмоции: даже когда Эдди спросил, как поживает Годзилла после встречи с Рукой Айсли, я лишь натянуто улыбнулся и, будто стесняясь, отвел глаза. Вдобавок Эдди мнил себя великим следопытом (я говорю «мнил», поскольку во время наших прежних вылазок он не производил впечатление человека, способного ориентироваться на местности).

Вооружившись копьем, я планировал завести Эдди в самую глубь болота, куда мы прежде не забирались, – в глухие незнакомые дебри. Когда мы окончательно заблудимся, я потребую, чтобы он извинился за то, что сломал моего Годзиллу, и за все прочие издевательства. Если надо, пригрожу копьем. Использовать оружие на практике вряд ли придется. Эдди – обычный хулиган, а судя по тому, как их показывают в комиксах, фильмах и телепередачах, они трусы, которые поджимают хвост, стоит дать хоть малейший отпор. Не могу описать словами, с каким восторгом я предвкушал нашу прогулку. Лежа ночью в постели, я воображал, как Эдди будет стоять по колено в болотной жиже, озираться по сторонам и, тряся губами, глотать слезы.

Увы, на практике мои мечты не оправдались. Поначалу все шло гладко, но на болоте планы пошли насмарку. Едва мы ступили на грунтовый гребень, служивший тропинкой, как Эдди обогнал меня и ушел вперед. Копье он заметил сразу, но ничего не сказал, только прищурился и дернул головой. В прежние вылазки я не брал с собой лишних предметов, потому что боялся утопить в мутной воде. То, что я изменил привычкам и взял оружие, заставило Эдди насторожиться. От прогулки он отказываться не стал, но и слишком близко подпускать меня не рискнул.

Я рассчитывал, что мы пойдем прогулочным шагом, однако Эдди резво перепрыгнул с края грунтовой гряды на первый камень с травянистой макушкой, которые цепочкой уходили вглубь болота, и, пока я топтался на тропе, перескочил на соседний бугор. Обычно я не уступал ему в ловкости, умея балансировать на грунтовых кочках, торчавших из трясины, но в тот раз мне мешало копье. Пару раз я промахнулся мимо камня и зачерпнул кроссовками холодной воды.

Чем глубже мы уходили в болото, тем гуще становился воздух, влажный и тяжелый от вони скунсов, населявших заросли по обе стороны. Футболка прилипла к вспотевшей спине. Вокруг носились тучи крошечных жучков. Стоило перепрыгнуть на соседний камень, как насекомые тут же залепляли глаза и нос.

Мы добрались до незнакомых мест. Эдди вскарабкался на ствол огромного поваленного дерева, пробежал по нему до макушки и перепрыгнул на очередной камень из архипелага, уходящего вдаль. Я с трудом за ним поспевал. Из кочек торчали лопухи исполинского папоротника, которые хлестали по ногам, мешая прыгать и норовя столкнуть в воду. Нас окружали огромные деревья, увитые мхом и плющом; среди листьев раздался птичий крик, больше похожий на вопль обезьяны.

Я крепко сжимал копье, переживая за сохранность предмета, лежавшего в правом кармане джинсов. Туда я засунул оторванную голову самодельного Годзиллы, намереваясь предъявить ее Эдди, когда буду требовать извинений. Беда в том, что карман был мелким, а джинсы – чересчур тесными, и голова фигурки норовила оттуда выпасть.

Все происходило совсем не так, как я представлял. Ярость, которую я старался сдерживать и направить в намеченное русло, сочилась сквозь трещины в моем плане, будто радиация из разрушенного реактора. Казалось, она выплескивается в окружающее пространство, заставляя его колыхаться простыней на ветру. В пылу эмоций я ощущал чужое присутствие, словно нечто поджидало меня за пределами видимости. Оно было огромным, размером с болото, и совершенно чуждым этому миру.

Когда Эдди добрался до островка, где росла пара крепких берез, он остановился. Я решил воспользоваться случаем и принялся торопливо прыгать с кочки на кочку, не замечая, что одна из кроссовок промокла насквозь. «Вот оно! – думал я. – Вот оно, сейчас!»

Эдди ударил меня сразу, едва я прыгнул на островок. Кулак угодил в живот, выбивая из легких воздух. Взмахнув руками, я попытался удержаться на камне, но не смог. Под ногами хлюпнула трясина. В первый ужасающий миг я решил, что сейчас меня засосет с головой и я утону в непроглядной тьме. Однако под ногами нащупалась земля. Я промок до подмышек, но гибель мне не грозила.

– Эдди! – крикнул я. – Какого хрена?!

– Заткнись! – велел он.

Эдди присел на краю камня и потянулся за выпавшим копьем. Я рванул за ним, но Эдди оказался быстрее и первым выхватил его из воды. Пока я с трудом поднимался на ноги, Эдди с интересом осмотрел копье и как всегда скорчил презрительную гримасу.

– Перестань! – возмутился я.

Он схватил копье с двух сторон и с размаху опустил на колено. Древко громко хрустнуло.

– Эй! – крикнул я.

Основание копья Эдди швырнул направо, а навершие с перочинным ножиком – влево. Обломки улетели в кусты. Куда они упали, я не видел.

– А чего ты ждал? – хмыкнул Эдди. – Желаю удачно добраться до дома!

Он развернулся и зашагал к противоположному краю камня. Прыгнул между березами на соседнюю кочку, не обращая внимания на мои крики и мольбы подождать, и скоро скрылся из виду.

Ярость, и без того тлевшая внутри, разгорелась факелом: я осознал, что карман пуст, а голова Годзиллы пропала. Еще никогда прежде я не испытывал подобного. Эмоции захлестывали меня с головой, словно океанские волны. Болото будто разверзлось, и я краем восприятия ощутил чужое присутствие.

То, что случилось дальше, началось с раската грома; мощного рокота, который пронесся по болоту в мою сторону, подняв перед собой стену из древесной коры и листьев. Я припал к земле, но успел увидеть прокатившуюся по воде волну, от которой, словно травинки, затряслись деревья. Земля под ногами прогнулась, как шкура огромного зверя, дернувшегося от щекотки, отчего меня подбросило в воздух. Какое-то время я висел в пустоте, потом меня швырнуло на островок. Обессиленный, испуганный, я съежился в комок, а деревья вокруг затрещали и принялись падать в воду, которая плескала во все стороны и билась о камень.

Я просидел там несколько часов, прежде чем меня нашли спасатели. Не успели подземные толчки успокоиться, как наши с Эдди матери бросились звонить друг другу. Они знали, что мы собираемся на болото. Уже позднее ученые определили, что эпицентр так называемого «сейсмического инцидента» находился в болоте – по моим подсчетам, примерно в ста пятидесяти метрах к юго-востоку от того места, где меня обнаружили. Отца срочно вызвали с работы, вслед за ним прибыли спасатели. Здания, которые находились в непосредственной близости от болота, пошли трещинами (в спортзале, например, обрушился потолок), но пострадавших оказалось на удивление мало, что позволило быстро организовать поиски двух пропавших школьников. Увидев, во что превратилось болото, спасатели вызвали подкрепление. На просьбу откликнулись пожарные, парамедики и неравнодушные граждане, услышавшие новость по радио. Кто-то раздобыл карту болот, и люди, собравшиеся на школьной парковке, включая наших с Эдди родителей, разделились на несколько групп и принялись прочесывать местность. Так меня и нашли.

А Эдди – нет. Та часть болота, куда он ушел, провалилась на пять метров. Говорят, внизу были пещеры, и когда землю затрясло, они обрушились, создав воронку, куда засосало все вокруг, включая Эдди. По крайней мере, так гласила теория. Эдди искали десять дней, пригнали экскаваторы, перекопали половину болота, но тело так и не нашли.

Айсли переехали спустя пару месяцев; их сына объявили пропавшим без вести и, по всей видимости, погибшим. За все время они ни разу не подошли ко мне и не спросили о последних минутах его жизни. Я в ужасе ждал этого разговора и на всякий случай придумал байку о том, что я подвернул лодыжку, а Эдди побежал за помощью. Однако врать, к счастью, не пришлось. Сомневаюсь, что мне удалось бы их обмануть.

Спрашиваете, что я тогда почувствовал? Облегчение, радость… И некоторую вину. Правда, признавался я себе лишь в последнем. Впрочем, если не замечать первых двух эмоций, меня мучила скорее вина выжившего, характерная для ребенка, перенесшего подобное испытание. Мои родители, приходской священник, психотерапевт, к которому меня направили, – все говорили об одном: «То, что ты чувствуешь, – нормально, в случившемся нет твоей вины». Я знал, что это не совсем верно, но поскольку не представлял, как объяснить причины трагедии, предпочитал вовсе не вспоминать тот день.

Прошли месяцы, годы, десятилетия… Я по-прежнему рисовал, оттачивая мастерство, и в конце концов стал художником, специализирующимся на комиксах. Женился, у меня родилась дочь; она скоро закончит колледж. Я ушел из издательства и вместе с приятелями организовал собственную компанию. В конце концов мы получили права на новую книгу о Годзилле. Рисовать предстояло мне. Иногда детские мечты сбываются, хоть и странным образом… Я стал делать наброски, обсудил первые выпуски со сценаристом. Возникла идея добавить в комикс места, где я вырос, чтобы, например, выйдя из океана, монстр оказался на моем любимом пляже.

Я сел за компьютер и открыл онлайн-карту, потому что в родных местах не был уже давно, с тех пор как мы переехали в Северную Каролину. Сестра говорила, город сильно изменился за прошедшие годы, его почти не узнать. Я ввел знакомый адрес и принялся ждать, когда загрузятся спутниковые снимки.

Сестра оказалась права, район выглядел иначе. На поле через дорогу появился огромный склад. Дом мистера Уорнера разросся и стал вдвое больше прежнего. Рядом с особняком Айсли выкопали круглый бассейн.

Однако мое внимание привлек не город, а болото. После исчезновения Эдди его обнесли забором, который обошелся городской казне в немалую сумму. Оставлять болото открытым было нельзя: оно находилось слишком близко к начальной школе. Дети, разумеется, пробирались туда тайком, и по городу ходили легенды про мальчика, которого засосала трясина. Знаете, что гласила официальная версия? Якобы в тот день случился нетипичный сейсмический инцидент. Наверное, ученые ни разу не взглянули на спутниковые снимки. А может, не заметили ничего необычного; когда я позвал жену и спросил, на что похоже изображение, она прищурилась и сказала: ни на что, просто болото.

Жена не обратила внимания на так называемую воронку. Даже сейчас, спустя тридцать пять лет, ее контур выглядел странным: широкий провал разветвлялся на три длинных канала, и еще один, покороче, уходил налево. Словно отпечаток лапы гигантской рептилии размером с небоскреб… Я уверял себя, что все это выдумки, совпадение. Но развидеть след на карте уже не мог. Я откинулся на спинку кресла, сжимая в руке голову старого самодельного Годзиллы, и долго размышлял о том, что бы это значило.

Что? Ах да, я же не сказал! Когда спасатель выносил меня из болота, в левой руке я держал голову фигурки. Понятия не имею, откуда она взялась. Я оставил ее на память в качестве талисмана. Когда купил первую машину, то просверлил в голове отверстие и повесил на ключи вместо брелока. Всякий раз, когда я был расстроен, взволнован или зол, я принимался крутить ее в пальцах. Зеленый маркер давно стерся, а краска под ним выцвела; жена говорит, что теперь эта штука похожа на кость. Иногда, если приходится по работе иметь дело с неприятным человеком, или если мы с женой ссоримся, или когда дочь раздражает меня своими капризами, я сжимаю свою реликвию с такой силой, что кажется, будто пальцы вот-вот хрустнут. И ощущаю почти то же самое, что и в давний день на болоте: незримое присутствие чего-то огромного и чужого.

Разинутая пасть Харибды

Я сразу скажу, чем закончится эта история. Она закончится тем, что все, кроме меня, забудут о существовании моего брата Эдварда. Окажется, что нас в семье было не пятеро, а четверо: две девочки и два мальчика. На фотографиях, где Эдвард стоял между Джейн и Генри, теперь будут только эти двое. Рисунки, за которые он каждый год получал призовые места в художественном конкурсе, да и сами награды без следа исчезнут из коридора, не оставив после себя даже дырок от гвоздей. Серебристый клен на заднем дворе, который Эдвард пытался спилить в отместку за то, что Джейн упала с него и сломала руку, будет стоять целехонек. Мы с Генри никогда не станем спорить, кому спать наверху, потому что в спальне нас будет всего двое и у каждого – своя кровать, обычная, а не двухъярусная; а еще без чертежного стола Эдварда у нас найдется место моему книжному шкафу и тумбочке для Генри.

Изменится и многое другое. Я стану прирожденным актером, а Генри – вундеркиндом. Джейн внезапно начнет привередничать в еде, а Виктория, самая младшая, ударится в католическую веру. Я не проявлю особой любви к футболу, Генри разучится играть на гитаре, Джейн потеряет способности к иностранным языкам, а Виктория – к черчению. Поменяются и родители. Папа больше не будет менеджером в «Ай-Би-Эм», а значит, станет чаще бывать дома, но доходы семьи уменьшатся. Мама начнет страдать мигренями и прятать глаза за солнцезащитными очками. Мы с братом и сестрами по-прежнему будем дружны, только вот в наших отношениях по неизвестной причине возникнет загадочная меланхолия, проникнутая смутной тоской.

Мой младший брат исчез без следа во время отпуска. Спросите кого угодно, где мы провели последнюю неделю июля после моего окончания школы, – и вам скажут, что мы были в штате Мэн, в городке Бакспорт на реке Пенобскот. Мои родные в подробностях опишут наши вылазки в Бар-Харбор, в Национальный парк Акадия; расскажут о том, как родители водили нас ужинать в «Джед Праути», самый приличный ресторан в городе. Никто даже не заикнется о том, что конец июля мы провели на севере Бостона, в Глостере и его окрестностях. Никто не вспомнит, как на поезде мы ездили в город, чтобы зайти в «Аквариум». Как ехали через Ньюберипорт в деревню Мейсон, расположенную на северо-востоке Плам-Айленда. Но так и было, клянусь!

Мы катались на катере и смотрели на китов. Маму укачало, ей пришлось принять драмамин и прилечь на корабельную скамейку. Мы гуляли по дорожке, которая вилась внутри огромной стеклянной трубы, и махали аквалангистам, кормившим рыб. Потом заехали на единственную муниципальную стоянку Мейсона, расположенную рядом с полуразрушенными доками, и мы втроем – я, Генри и Эдвард – пошли искать Марш-хаус. Эдвард очень просился в музей, потому что там была выставлена картина Поля Гогена, которого он обожал. Родители с нами не пошли, вместо этого решили с девочками прогуляться по магазинчикам на набережной; нам же велели вернуться к машине через два часа. Этого времени как раз хватило бы на осмотр музея.

Деревушка оказалась совсем маленькой – всего десяток тесных улочек, и музей располагался под боком. Мне было семнадцать, Генри – пятнадцать, а Эдварду – четырнадцать, и я, как всегда, уточнил у родителей, кто из нас останется за главного.

– Присматривай за братьями! – велел мне папа.

Марш-хаус был частным музеем. Название он получил в честь семьи, некогда жившей в доме, больше похожем на настоящий особняк. Четырехэтажная резиденция из красного кирпича с белой отделкой была выстроена в стиле федеральной архитектуры. Дом – простой, без излишеств – стоял в окружении высоких деревьев в конце мощеной улицы, которая давно вздыбилась от непогоды. От задних дверей дома до самого океана тянулась запущенная лужайка.

Мы втроем подошли к берегу. Среди устилавших песок камней стояло несколько столбов, поломанных и побитых дождем и ветром; они точками уходили в воду. Эдвард сказал, это остатки причала. В конце девятнадцатого и начале двадцатого века Марши считались одной из богатейших семей в Мейсоне. Тогда деревня носила другое название – Иннсмут.

– Почему переименовали? – спросил Генри.

– В тридцатых разразилась какая-то болезнь, – пояснил Эдвард. – Или чуть раньше, в двадцатые… Что-то очень заразное и смертельно опасное. Деревню закрыли на карантин; на дороге выставили кордон, чтобы не пускать сюда людей.

– Или не выпускать отсюда, – добавил я.

– Ага, – согласился Эдвард. – И вообще, времена тогда стояли неспокойные. Правительство постоянно устраивало рейды. Раньше деревня была намного крупнее. Берег застроили причалами. Федеральные агенты заинтересовались тем, что хранится на складах. Говорят, многих жителей арестовали.

– Контрабандистов? – понимающе кивнул я.

– Наверное, – пожал плечами Эдвард.

Он развернулся к дому, и мы с Генри пошли за ним. У дверей музея на высоком стуле сидел паренек наших лет, одетый в безразмерную майку «Ред Сокс». Он читал спортивный журнал. Заметив нас, парень поднял глаза и спросил, сколько нужно билетов.

Я ответил:

– Три.

В этот миг раздался невероятный треск, будто две огромные шестеренки сцепились друг с другом. Парень, его стул, стена за ним стали прозрачными, точно из стекла. Сквозь череду просвечивающих слоев показалась лужайка за особняком и океан. Тряхнув головой, я поднес к глазам ладонь. Эдвард за моей спиной спросил:

– Что такое?

– Ничего, – ответил я.

А что еще можно было сказать? Я опустил руку, надеясь, что мне почудилось.

Наверное, так и было. И парень, и дом вновь обрели плотность. Не знаю, что со мной случилось, в тот момент я плохо соображал, но Эдвард не дал мне времени на раздумья. Он пролез вперед и спросил, где висит картина Гогена. Парень ответил, что выставка художественных полотен на первом этаже, в столовой, которая расположена в задней половине дома. Он махнул рукой в сторону черно-белых путеводителей, лежавших стопкой на низком столике. Рядом стоял миниатюрный пиратский сундук с сокровищами, в крышке которого виднелась прорезь, а сбоку было напечатано «ПОЖЕРТВОВАНИЯ». Генри достал из кармана джинсов пару скомканных банкнот и сунул в щель, я сделал то же самое. Эдвард уже поднимался по ступенькам на крыльцо.

Несмотря на высокие потолки, комнаты оказались меньше, чем представлялось снаружи. Интерьер соответствовал моде прежних лет, да и мебель, судя по всему, была подлинной. Каждый зал был украшен предметами в единой стилистике. В первом, например, мы увидели десяток кораблей в бутылках самого разного размера: от крохотного зеленого пузырька из-под лекарств до большой прозрачной емкости, содержимым которой можно было напоить целый банкет. Все корабли оказались парусниками, двух- или трехмачтовыми. Названий на них я не заметил. Помимо бутылок в углу стояли гарпуны, а на стене напротив висели тесаки. На ближайшем столике лежали секстанты и компасы, а на соседнем – коллекция резных фигурок из какого-то материала вроде кости.

– Так Марши и заработали свое состояние, – пояснил Эдвард. – На море. Во время революции они занимались пиратством, а позднее китобойным промыслом, но в основном – торговлей.

Ни Генри, ни я не сомневались, что Эдвард говорит чистую правду. Если он планировал куда-то поехать или чем-то заняться, то скрупулезно собирал информацию по интересующей его теме, будто готовясь прочитать лекцию, а потом охотно делился знаниями со всеми, кто готов его слушать.

Генри спросил:

– Чем они торговали?

– Всем понемногу, – ответил Эдвард.

Мы последовали за ним в соседнюю комнату. Там на стульях с высокими спинками нас встретила пара полных самурайских доспехов. На коленях у каждого лежала катана в ножнах. Чуть позади располагалась складная ширма, на панелях которой были вышиты карпы кои. Все стены оказались завешаны мечами вперемешку с расписными кимоно, чьи спущенные рукава напоминали гербарий. На столиках стояли фарфоровые сервизы.

– Круто… – протянул Генри. – Мне нравится!

– Ага! – согласился я.

Комната выходила в коридор, который вел налево, к задней части особняка. Скрипя кроссовками по деревяшкам пола, мы втроем прошли мимо двух портретов, откуда надменно глядели старик и старуха, одетые по моде столетней давности.

– Эй! – опомнился Генри. – Ты так и не рассказал, почему город переименовали.

– А! Это не такая уж великая тайна! – ответил Эдвард. – После эпидемии и правительственных рейдов здешние места совсем опустели. Про пожар я ведь говорил? Тут случился сильный пожар… кажется, в тысяча девятьсот сорок втором году. Сгорели доки и склады: в общем, все, что стояло на берегу. Видимо, подожгли немцы, то есть диверсанты; в те годы ведь шла война. Произошла утечка химикатов: на одном из складов хранили что-то ядовитое. Вода в море была отравлена на несколько километров вокруг. Город понемногу хирел, пока в шестидесятые за него не взялись власти. Его решили переименовать, вернули первоначальное название, которое дали этим местам еще англичане, построившие здесь первые дома. Очистили берег, убрали мусор после пожара, снесли пирсы, успевшие сгнить напрочь. Город начал оживать, но не отличался ничем особенным, чего не было бы, например, в том же Ньюберипорте. Поэтому туристы сюда без лишней нужды не ездят.

– В общем, город-призрак, – подытожил Генри.

– Он самый, – согласился Эдвард. – Кстати, есть одна легенда…

Договорить он не успел, потому что увидел картину в конце коридора. Она стояла на мольберте возле окон от пола до потолка, сквозь которые открывался вид на лужайку и океан. Ее освещали лишь лучи полуденного солнца, хотя я заметил на потолке ряд светильников, повернутых в сторону картины. На двух латунных шестах висела толстая бордовая веревка, не давая приблизиться к полотну, однако музейные атрибуты не портили впечатления: было такое чувство, словно художник секунду назад отложил кисть и отошел в сторону.

Не думал, что картина окажется такой маленькой. Это же работа известного художника, вот я и представлял себе монументальное полотно, не уступавшее размером тем портретам, мимо которых мы только что прошли, – как минимум метр на полтора. На деле же выяснилось, что она гораздо скромнее. На ней был изображен пляж. Ровные мазки и яркие краски выдавали позднего Гогена. В центре композиции на небольшом песчаном возвышении стояла темно-синяя фигура с длинной узкой головой; тонкие руки она вытянула в стороны ладонями кверху. Глаза у нее выглядели пустыми, а черты лица – грубыми. За спиной у фигуры виднелась пара распахнутых крыльев. У ног на боку лежали три человека, съежившиеся в комок, как при рождении или смерти. Кожа у них была пепельно-белой, местами багряной. Внизу плескалась вода: видимо, океанский залив, усеянный темно-зелеными и желтыми отблесками. Под водою явно плавали другие тела. Вдалеке за синей фигурой на изогнутый берег накатывали белые волны.

Однако взгляд притягивал не странный синий силуэт – то ли идол, то ли жрец, – не желто-зеленые пятна, изображавшие тела с вытянутыми змеевидными конечностями, а участок холста справа от центра. Там до неузнаваемости размазали еще одного персонажа, выполненного в темно-зеленых и желто-белых тонах: будто кто-то взял тряпку, смоченную в скипидаре, и стер лишнее.

Эдвард восхищенно произнес:

– Вот она!

Мы с Генри в один голос спросили:

– Что с ней случилось?

– Ее испортили, – пояснил Эдвард.

– Кошмар! – поразился я. – Кто?

– Не знаю, – признался Эдвард. – Никто не знает. Сам Гоген об этой картине не рассказывал. Он писал ее, когда жил на Таити. Он только что закончил огромное полотно, которое назвал «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?». Это был его магнум опус, вершина творчества. Гоген заявил друзьям, что после завершения работы убьет себя. Судя по всему, обещание он сдержал. Он ушел в горы, принял мышьяк и лег на землю, чтобы его сожрали муравьи.

– Насколько помню, умер он иначе, – удивился я.

– То ли яд не подействовал, – кивнул Эдвард, – то ли случилось что-то еще. В общем, когда Гоген понял, что смерть к нему не торопится, он спустился на пляж и увидел… нечто.

– Что именно? – спросил Генри.

– Он не сказал, – сообщил Эдвард. – Но когда Гоген вернулся в домой, то взял кусок холста и принялся писать эту картину. Закончил ее за неделю. Отчасти потому, что использовал фрагменты старой работы, «День богов». У нее та же композиция – идол в центре пляжа. Однако на том полотне много людей, в основном женщин, и они приветствуют голубого идола, бога. Картина очень символичная, но в целом радостная. А здесь… – Он покачал головой. – Эмоции совсем другие.

– Как она называется? – спросил я.

– «Что подарило море».

– Кто этот синий парень? – поинтересовался Генри.

– Гоген называл его воплощением Запредельного мира, – ответил Эдвард. – Я читал у одного критика, что на полотне якобы изображен полинезийский бог… не помню, как его зовут. Другой критик писал, будто Гоген заимствовал персонажа из буддийского храма, где когда-то бывал. В общем, это некое божество.

– А почему он так держит руки? – спросил Генри.

Эдвард пожал плечами.

– Не могу сказать.

– Он словно разделяет мир на две части, – подметил я. – Не дает им сблизиться.

– Возможно, – согласился Эдвард.

– А что говорят про стертый участок? – спросил Генри.

– В письмах Гогена ничего не сказано, – произнес Эдвард. – Значит, полотно испортили уже после его смерти. Хотя… почти все картины он отправлял в Париж на продажу. Но эту почему-то не стал.

– Может, сам затер? – предположил я.

– Как вариант, – кивнул Эдвард. – Но тогда встает вопрос, почему он не закрасил участок или вовсе не выбросил картину, если счел ее неудачной.

– Как она попала к здешним владельцам? – спросил я. – К Маршам?