Вайнахт и Рождество E-Book

Александр Киселёв

• Herausgeber: Абрикобукс / Apricobooks
• Kategorie: Für Kinder und Jugendliche
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 135

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Описанная в повести история начинается в середине октября 1941-го и завершается 7 января 1942-го. За это время небольшой город недалеко от Москвы переживет немецкую оккупацию и освобождение. Кажется, что срок недолгий. Но на войне время идет иначе, не так, как в мирной жизни. И особенно для ребенка. За эти несколько недель перед мальчиком встают такие вопросы, которых не может, не должна вмещать детская голова. А ответить на них надо. Он должен. Он сможет. Книга стала финалистом Всероссийского конкурса «Книгуру-2019».

Leseprobe

АЛЕКСАНДР КИСЕЛЕВ

ХУДОЖНИК

МАРИЯ ВОРОНЦОВА

Валины часы

До школы семь минут. Это если бежать. И не по улицам, а дворами. Мы один раз вместе с Валей бежали, когда опаздывали. И он минуты по часам засекал. Ремешок кожаный, коричневый и вкусно пахнет. Как новые ботинки. А сами часы круглые, серебряные, с колесиком-заводом и черными цифрами под стеклом. У меня обязательно будут такие часы! Это моя главная мечта. После велосипеда. Я про Валины часы маме все уши прожужжал. Так она говорит: «Вырастешь, будешь работать, купишь себе такие же». Тоже мне, успокоила. Когда вырасту, старость наступит. А зачем в старости часы? В старости уже неинтересно.

Во всей школе только у Вали часы есть. Директор и учителя не в счет. У учителей даже не у всех. А Валя совсем недавно стал с часами ходить.

— Валь, а откуда у тебя часы?

— Отец отдал, когда на фронт уходил.

— А зачем?

— Что зачем? Зачем отдал или зачем на фронт?

Мне Валя очень нравится. Только не нравится, когда он со мной как с маленьким разговаривает, этими шуточками. Как будто я не знаю, зачем на войну идут. Фашистов бить, зачем еще. А я бы часы на войну взял. Здесь-то без часов можно обойтись. Во-первых, машиностроительный завод гудит два раза утром — в шесть и в семь. Во-вторых, по радио говорят. В школе тоже всё по звонкам. И на улице часы висят. А на войне часы обязательно нужны, чтобы вся армия пошла в наступление и никто не опоздал. В кино командиры всегда говорят перед наступлением: «Сверим часы!» А гудки включать на фронте нельзя, а то фашисты узнают, что наступление началось.

Валя увидел, что я обиделся, и ответил серьезно:

— Война все-таки. Вдруг потеряются. Поэтому мне оставил. На хранение. Его этими часами на заводе наградили. Он же ударник, знаешь?

Знаю, конечно. Про ударников нам в школе рассказывали, их портреты в газетах печатают. Они герои труда. Ольга Яковлевна, наша учительница, сказала, что ребят, которые учатся на «хорошо» и «отлично», тоже можно называть ударниками. И у нас в классе теперь есть такая доска — «Наши ударники». Конечно, здорово ударником быть, только в школе это все равно не по-настоящему.

— Он сам на фронт попросился, добровольцем, — объяснил Валя. — Его не отпускали, потому что такие специалисты в тылу нужны. А он все равно пошел.

Он так сказал, а мне стало завидно и обидно. Повезло Вальке, что у него такой отец и он может им гордиться. А мне гордиться некем. Я даже не знаю, где мой отец.

Вот если бы он был летчиком и разбился, как Чкалов… Тогда я бы тоже им гордился. Я его в последний раз видел, когда еще маленьким был. Но я все хорошо помню.

Мы с мамой гуляли во дворе и ждали папу с работы. Он пришел веселый, с арбузом. На нем была белая рубашка с закатанными рукавами. Он положил арбуз и поднял меня высоко-высоко. И рубашка под мышками треснула.

Он засмеялся:

— Ничего, брат, зашьем!

От него пахло заводом: горячим железом, машинным маслом и почему-то огурцами.

И мы тогда ели арбуз, смеялись, а потом пошли в парк есть мороженое и стрелять в тире.

А ночью я проснулся от света и шагов и позвал маму. Она пришла и сказала: «Ничего-ничего, спи, это к папе… По работе». Руки у нее были холодные, будто чужие. Мне стало страшно, и я не мог заснуть.

Я встал и на цыпочках вышел в коридор. Дверь в комнату родителей была приоткрыта. Мне показалось, что она полна людей. На самом деле их было немного. Четверо военных и папа. Военные разбирали вещи и книги, будто мы собирались переезжать. Пол был завален вещами, папиными чертежами и раскрытыми книгами. Военные говорили вполголоса, но все вместе, и ничего было не разобрать. Только папа молчал. Он посреди комнаты на табурете сидел. Почему-то в той же белой рубашке. Бабушка не успела ее зашить — шов разошелся и нитки торчали. Он увидел меня, кивнул и улыбнулся: всё, мол, в порядке. Тут меня за плечо ухватила бабушка, что-то прошипела и оттащила обратно в постель.

Когда все уходили, я услышал папин голос: «С сыном проститься можно?» Дверь приоткрылась, и в мою комнату заглянул чужой: «Он спит, пошли». Я хотел крикнуть, что не сплю, но почему-то испугался. И больше я папу не видел.

Сначала мне говорили, что он уехал далеко, по важному делу, и я верил. Даже гордился, что он с военными уехал. Значит, это очень важные дела. Я даже придумал себе, что он стал полярным летчиком. И только в школе все узнал.

Однажды на уроке Ольга Яковлевна попросила ребят рассказать о своих отцах. Она всех по журналу спрашивала, а мою фамилию пропустила. Мне стало обидно. И тогда я поднялся и начал рассказывать, что мой папа далеко на севере, летает на самолете и спасает корабли, застрявшие во льдах. Ольга Яковлевна, когда я рассказывал, почему-то смотрела не на меня, а в окно. И вдруг Ванька Зайцев закричал, что я вру, что мой отец никакой не летчик, а в тюрьме сидит. Он враг, предатель и шпион! Ему мать так сказала, а его папа с моим на одном заводе работал.

Я очнулся в кабинете директора. У Ольги Яковлевны были красные пятна на лице и мокрые глаза, а у Ваньки из носа кровь шла. Директор выслушал ее, Ваньку — и отпустил. А меня оставил. Долго молчал, а потом положил мне руку на плечо и сказал: «Вот что, Николай. Я тебя на один день исключаю из школы. Завтра будешь дома, а послезавтра придешь. Матери сам расскажешь, за что я тебя наказал. И запомни, Коля: никогда не рассказывай об отце. Будут спрашивать — отвечай, что не знаешь. Понял?»

После этого случая мама рассказала мне про папу. «Только никакой он не враг и не шпион, — заверила она. — Это ошибка». Я и сам знаю, что папа не может быть врагом. Но почему ошибка такая длинная? Сколько времени прошло…

Валя уже в школе, наверное. У него всегда дела, и он раньше приходит. Сейчас я один бегу. Опаздываю. Гудка теперь нет, завод не работает. А радио уже давно молчит. Ничего, я успею. Я же дворами. У меня все дырки в заборах знакомые. Поэтому семь минут получается.

Что-то этим утром не так. Вчера на улицах были люди, а сегодня почти никого. И тихо. Говорили: немцы, немцы. Что-то грохотало, только далеко, за городом. И несколько самолетов пролетело. Жаль, если немцев прогнали. То есть что прогнали — это хорошо. А жаль, что так и не посмотрю войну, как наши побеждают.

Через двор сельхозтехникума я выбежал к длинному зданию складов. И здесь наконец-то увидел людей. Большие ворота были открыты, в глубине стояла грузовая машина.

Сторож с ружьем ругался с человеком в черном пальто и шляпе.

— Бумагу давай! — повторял сторож.

— Какую тебе бумагу? Глаза разуй! Я вместо бумаги! Я приказ выполняю, ценности вывожу! Петрович, кончай волынку! Через час здесь знаешь что будет? Бросай свою берданку и топай домой, пока… Заводи! — И человек в пальто махнул рукой шоферу.

— Стрелять буду, обязан!

— Кончай волынку! — поморщившись, повторил человек в пальто.

Нагруженная какими-то ящиками машина выехала из ворот, и этот, в черном пальто, вскочил на подножку.

Сторож выстрелил вверх, и во всех дворах залаяли собаки. Человек в пальто нырнул в кабину, машина взревела, выпустив облако сизого с черным дыма, и рванулась. Сторож выстрелил еще раз. Грузовик вильнул, и несколько ящиков упало на мостовую. Увернувшись от столба, машина помчалась по пустой улице.

Сторож опустил ружье и посмотрел на меня.

— Что делают, а? А еще партийный… — Он сплюнул, переломил ружье и выбросил толстые гильзы.

— А вы милицию вызовите, — сказал я. — Она всех бандитов поймает.

— Какую милицию! — злым плачущим голосом закричал сторож. — Какие бандиты! Это хуже бандитов! Заведующий складом это, а не бандиты!

Ничего не понятно. Я поднял теплые гильзы и побежал дальше.

Каникулы

Школьный двор был полон народу. Опять непонятно.

Наш класс толпился вокруг Ольги Яковлевны.

— Строимся, линейка!

Я встал рядом с Сонькой.

— А почему в школу не пускают?

Она пожала плечами: не знаю. И шмыгнула носом.

— Простудилась?

— Нет. Страшно.

Сонька тоже ударница. То есть отличница. На птицу почему-то похожа. Птица с веснушками.

— Чего страшно-то?

— Не знаю.

— Не знаешь, а боишься. Трусиха.

— Ага, — легко согласилась Сонька, ничуть не обидевшись.

Вышел директор, и голоса будто ветром сдуло.

— Ребята! Сегодня уроков не будет. Занятия в школе прекращаются на… некоторое время. Это внеплановые каникулы. О возобновлении… то есть о начале занятий мы сообщим. А теперь вы все должны как можно скорее вернуться домой. Вы слышали? Домой! И приказываю никому не выходить на улицу! Все должны быть по месту жительства. Дома то есть. Учителя будут ходить и проверять. Вы поняли?

И все радостно закричали:

— Да!

Такого подарка никто не ожидал.

Домой я, конечно, идти не собирался. Раз сказали сидеть дома, значит, будет что-то интересное. Я заметил, что Валя тоже остался. И с ним еще несколько больших ребят из его класса. Вид у них был заговорщицкий. Они стояли тесным кружком и не кричали, как обычно все кричат во дворе школы, а шептались.

— Ты почему домой не идешь? — Ага, Сонька тоже здесь.

— А ты?

— Мне страшно.

Вот странная. Нет, она хорошая, но странная. А еще мы за одной партой сидим, и она меня это… контролирует. Ольга Яковлевна посадила нас вместе, чтобы «Соня меня контролировала, потому что я отвлекаюсь и мечтаю». Это учительница так сказала. На самом деле Сонька еще хуже мечтает. Однажды Ольга Яковлевна ушла куда-то, а у нас еще один урок оставался. И она задание дала, чтобы мы его делали и тихо сидели. Никто, конечно, тихо не сидел и задание не делал. Все шумели и смеялись. А Сонька сидит и пишет. И у нее слезы текут. Я к ней в тетрадь заглянул, а она не задачу решает, а стихи пишет:

Какой сегодня странный день,

И птицы молча пролетают,

И снег меня не замечает…

И еще что-то, но я не успел прочитать — она увидела, что я смотрю, и закрыла тетрадь. Плачет, потому что снег ее не замечает. Это нормально? Но я все равно с ней дружу. И мама у нее хорошая — тетя Аня. Она все время мне книжки интересные дает. И она с моей мамой дружит.

— Коль, пойдем вместе, а?

Эх, пропущу все на свете!

— Ладно, пойдем. Только быстро, а то у меня дела.

Хорошо, что она недалеко живет. Там идти-то! И чего она боится? Проводив Соньку, я бегом вернулся к школе. Во дворе уже никого не было.

Только дворник дядя Петя.

— Что забыл, ученик?

— Я Валю ищу.

— Какую Валю? А, Валентина, что ли? Вон туда пошли. — И он махнул метлой в сторону котельной.

Ага, знаем мы это место! Они, из старших классов, всегда там собираются. За угольной горкой. Прячутся, значит. Тайны у них, значит. Подслушивать нехорошо, я знаю. Но Валентин — наш вожатый, и он нам всегда говорит: «Спрашивайте обо всем, у меня секретов от вас нет». А сам…

Из-за угольной кучи доносились их голоса. Говорил, конечно, Валя. Он везде главный. И у нас, у младших, и у них.

— Оружия нам никто не даст, это понимать надо. И вообще никто с нами серьезно говорить не будет. Сергей Краснов знает, мы с ним в военкомат ходили.

— Выгнали, — подтвердил Сергей. — Сказали, малы еще. Мы про Гайдара говорили, про «Красных дьяволят», а они посмеялись только…

— Оружие придется добывать самим, — продолжал Валя.

— Где его добывать-то? — спросил кто-то.

— Где-где, у врага, — ответил Валя. — Но это дело трудное. А пока оружия нет, мы должны бороться словом.

Послышался голос, который я сразу узнал, — Васьки Соломатина по кличке Шнырь:

— Это что, митинги устраивать? Да нас сразу…

Кто-то засмеялся. Наверное, Васька не стал договаривать, а показал, что «сразу» с ними сделают.

Опять заговорил Валя:

— Никакой дурак митинги устраивать не будет. А вот листовки — другое дело. Пока нет оружия, стыдно сидеть сложа руки…

Какие листовки? Что это такое? Враги — это фашисты, понятное дело. Как их бить листовками — непонятное дело. Конечно, если бы был танк, или пушка, или ружье, например…

И тут я вспомнил! Я вспомнил! Я перелез через уголь и закричал:

— У меня есть оружие! Фашистов бить!

Валя замер с открытым ртом. И тут же я почувствовал страшную боль. Даже видеть перестал. Васька Шнырь одной рукой держал меня за шиворот, а другой выкручивал ухо.

— Ах ты, гаденыш! Подслушивал? Подслушивал? Кто тебя послал? Колись, сопливый!

Вмешался Валя:

— Стой, хватит! Отпусти его. Николай, ты зачем за нами шпионил?

От обиды и боли у меня потекли слезы.

— Я не шпионил. Я тоже хочу фашистов бить. Я оружие вам принес, а вы…

— Какое оружие?

— Вот, — и я достал обе гильзы.

Ну… В общем, они засмеялись. Нет, если честно, они заржали. Как лошади. А я не знал, мне снова плакать или смеяться вместе с ними. А Васька надел мои гильзы на пальцы и стал стрелять, будто из пистолета:

— Пу! Пу!

Сергей Краснов хватался за грудь и падал на землю. При этом он кричал:

— Я навылет ранен в грудь! Доннерветтер, мне капут!

Ну и я тоже засмеялся. Обидно, а все равно смешно.

Потом Валя мне объяснил, что гильзы стреляные, в них пуль нет, и они не оружие, а игрушки. В общем, глупо вышло. Как я сам не сообразил?

— Ладно, — сказал Валя. — Сейчас расходимся. Встречаемся завтра в это же время.

— А с этим шкетом что делать? — кивнул на меня Васька. — Он нас всех заложит, зуб даю.

— Не заложит, — ответил Валя. — Я его знаю. Я отвечаю.

Я не знал, что такое «заложить», но это было плохое слово, я понял.

— Не заложу!

— Поклянись, — прищурился Васька.

— Хватит, Васька! — оборвал его Валя.

— Ну-ну, — буркнул Васька и цыкнул длинной слюной.

С Валей мы дошли до моего дома. Я сказал, что Васька злой, и спросил, зачем Валя с ним дружит. Валя возразил, что он не злой, а просто несчастный. И он, Валя то есть, будет его перевоспитывать. А я обо всем, что слышал, должен молчать. Потому что это — военная тайна. Но я и сам это понял, не маленький. А еще я спросил, где оружие достать. Вот Валя говорил, что у врагов, а где они, враги-то? Никаких врагов нет.

— А вдруг придут? — сказал Валя. — Ты слышал вчера, как гремело?

Ну слышал. Но это далеко гремело. Бабушка сказала, что за Беговым кругом. Наши победили, конечно. Если бы фашисты, то они уже давно бы в городе были.

Мы шли мимо складов. Ворота по-прежнему были открыты, из них время от времени торопливо выходили люди. Все они несли какие-то мешки и коробки, и все смотрели в землю, будто стыдились чего-то.

— Вот гады, — возмутился Валька. — А где охрана?

Сторож был тут же. Он, пригорюнившись, сидел на скамеечке, положив ружье на колени.

— Что же вы, товарищ? — спросил у него Валя. — Почему милицию не вызвали? Почему не стреляете?

Сторож посмотрел на меня, на Валю и отвернулся.

— Я вам говорю! — возмутился Валя.

— Говори, — спокойно ответил сторож. — Ты ее найди, эту милицию. Нет ее. Испарилась. А мне еще жизнь дорога.

До дома мы дошли молча. Валя был расстроенный, и ему говорить не хотелось.

— Ладно, — сказал он, — иди. Сиди дома и не высовывайся.

А я самого главного так и не сказал. Эх!

— Валя!

— Что?

— Я тоже хочу с вами фашистов бить!

— Ты мал еще.

— А вас тоже на войну не взяли! Тоже сказали, малы еще! Вам приятно было, а?

Валька засмеялся и почесал затылок:

— Логично. Уел ты меня, Николай. Ладно. Будет подходящее дело — возьму тебя с собой.

У меня рот сам полез к ушам.

— Когда?

— Еще не знаю. Но обещаю. Для тебя тоже работа найдется.

— Обещаешь? Честное слово?

— Честное слово.

— Честное-честное?

— Ты же меня знаешь. Разве я когда-нибудь обманывал?

— Нет.

— Ну и все. Ладно, пока. И будь дома, понял? Это не шутки.

И Валя пошел дальше, к своему дому.

Оружие

Ая остался у своего. Домой идти совсем не хотелось. Ведь никто же не знает, что нас отпустили. Лучше я пойду оружие искать. Туда, где бой был и гремело. До Бегового круга недалеко. Если бежать. А мне легче бежать, чем идти. Я вообще не знаю, почему взрослые пешком ходят. Бежать-то лучше! Быстро, и не мерзнешь. Я побегу, найду места боев и возьму себе оружие. Теперь-то я знаю, что пустые гильзы брать не надо. Я сразу возьму пистолет или карабин какой-нибудь. Нет, карабин нельзя, его видно. Значит, пистолет. И патроны. Вот тогда старшие будут знать, как надо мной смеяться. Пусть сами сначала оружие достанут, а потом выделываются. Я потер ухо и побежал. Я найду оружие и совершу подвиг. И тогда никто не скажет, что я сын врага. И если меня захотят наградить, я скажу, что никакой награды мне не надо, пусть лучше папу отпустят, потому что он не виноват. Я за него ручаюсь. Он в армию пойдет и всем докажет, что он не предатель и не шпион.

За Беговым никаких следов боя не было. Не спрашивать же первого встречного, где тут у вас пистолеты валяются. Скажут они, как же.

Хорошо, что попался мальчишка моего возраста.

— Знаешь, как вчера стреляли! — рассказал он. — Чуть окна не повылетали!

Кажется, ему было обидно, что окна остались целыми.

— А где стреляли?

— И стреляли, и бомбили! Там, у Лаврентьевского.

Я не знал, что это за Лаврентьевский такой.

— Покажешь? Побежали!

Мальчишка расстроился:

— Не-ет… Я вчера сам хотел туда сбежать. И на мамку нарвался. Знаешь, как влетело? Я наказанный. Да тут недалеко.

Он сказал, что Лаврентьевский — это бывший монастырь. Там раньше монахи жили. Их еще до войны выгнали, а монастырь закрыли. Его взорвать хотели, чтобы люди в бога не верили. Но до конца так и не взорвали — взрывчатки не хватило. Очень крепкий оказался. И не так уж он близко оказался, как мальчишка говорил. Еще долго бежать пришлось.

Когда я увидел первые сгоревшие дома и полуразрушенный монастырь, я понял, что бои точно были. Мне показалось, что здесь даже пахнет так же, как от тех гильз. Но больше никаких следов войны: ни убитых солдат, ни подбитых танков. Только ямы в земле, куски железа и обломки кирпича. Честно говоря, я даже обрадовался. Потому что, пока бежал, все думал, что пистолет надо будет у мертвеца брать, а я не люблю мертвецов. А если мертвецы меня тоже не любят?

Оружия никакого тоже не было. Ага, я один такой умный. За ночь, наверное, всё собрали и попрятали. Монастырь стоит в конце города, на горе, под ним — луга, а между ними вьется речушка. Летом ее можно перейти, зато весной она заливает все эти луга, и получается настоящее море. А на том берегу сосновый бор. Мы с бабушкой ходили туда летом за малиной. Из малины бабушка варит варенье, а если сахару не хватает — сушит. И хранит на черный день. Черный день — это когда кто-нибудь заболеет. Я не понимаю, почему его черным называют. В школу не ходишь, лежишь себе с горлом, книжку читаешь, дома тепло и чай с малиной. Какой же он черный?

Через пролом в стене я зашел в монастырь. От монастыря вообще-то почти ничего не осталось. Только куски стен да один дом с дырявой крышей и пустыми окнами. Я вошел в него, запахло цементом и старостью. Под ногами — осколки стекла, куски войлока и штукатурки. Темно и неприятно.

Кругом были разбросаны куски ваты и грязные бинты. Тускло отсвечивали пустые гильзы. Их было много, но теперь я знал, что они бесполезные. И еще зеленая сумка с ремнем. Я потянул ремень. Внутри что-то брякнуло. Небольшое и тяжелое. Мне даже дышать стало трудно. А вдруг пистолет?

Я сунул руку и нащупал железное и круглое. Это была граната! Я сразу понял. И еще я понял, как мне повезло. Подумаешь, пистолет! Пистолет — ерунда! А гранатой можно сразу сто фашистов убить! Только их собрать вместе надо. Глупо гранату в одного кидать. Это было то, что нужно. Валя меня сразу в отряд возьмет. А Васька Шнырь пусть обзавидуется. Я сунул гранату в карман пальто.

Бежать с гранатой в кармане не очень удобно. Граната билась в самую косточку, и карман надо было прижимать рукой. Но это ничего, это пройдет, зато оружие есть!

Вот и мой дом. То есть наш. То есть был наш. Сейчас мы живем на втором этаже. Под нами есть еще один, он в землю уходит, как подвал. И окошки низко-низко, у самой земли. Там Иван Ильич живет. Его с дочерью переселили в наш дом, когда папу забрали. А когда война началась, дочь уехала на фронт раненых лечить, и Иван Ильич один остался.

А я живу с мамой и бабушкой. Моя бабушка — папина мама. Она меня хуже Соньки контролирует. Говорит, что за мной глаз да глаз нужен. Глаз да глаз — это будет два глаза.

— Ты где шляешься? — это бабушка. Она стоит у калитки.

— Я не шляюсь, я в школе был.

Ведь и правда в школе был, я же не обманываю. Ну, почти.

— И что ты там делал? — спрашивает бабушка железным голосом.

— Линейка была…

— А потом?

Я молчу. Значит, она знает, что нас отпустили. Она всегда все откуда-то узнаёт. А если не знает, то по глазам угадывает. Она сама так говорит.

— Не ребенок, а наказание сплошное, — говорит бабушка, и я облегченно вздыхаю. Когда она так говорит, она не по-настоящему сердится.

Я иду, придерживая карман, бабушка за мной. Вот не повезло! Я хотел во дворе гранату спрятать, а теперь домой тащить придется. Нет, это нельзя! Я останавливаюсь на пятой ступеньке лестницы, где доска чуть шатается.

— Ты что? — спрашивает бабушка.

— Забыл… я в уборную.