Война в воздухе E-Book

Герберт Уэллс

• Herausgeber: Interactive Media
• Kategorie: Fantasy und Science-Fiction
• Sprache: Russisch
• Veröffentlichungsjahr: 2020

Beschreibung

Война в воздухе

Leseprobe

Герберт Уэллс

Война в воздухе

Russian Language Edition

New Edition

Published by Fantastica

This Edition first published in 2010

Copyright © 2020 Fantastica

All Rights Reserved.

ISBN: 9781787362031

Contents

ПРЕДИСЛОВИЕ

ТЕХНИКА ВОЗДУШНОЙ ВОЙНЫ

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ГЛАВА X.

ГЛАВА XI.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

[Это предисловие было написано в 1930 году к изданию собрания сочинений Г. Уэллса издательством “Земля и Фабрика” и оставлено нами без изменений. Нам представляется, что читателю будет интересно ознакомиться с состоянием науки и искусства в то время. Прим. ред.]

Роман Уэллса был написан за несколько лет до мировой войны. Он пронизан осознанием неизбежности катастрофы, — в романе Уэллса мы находим уже те основные группы, которые столкнулись на европейских полях летом 1914 года.

Правда, автор перенес действие в воздух, он преувеличил будущую роль и значение авиации. “Судьба Германии — в воздухе”, — уверяет автор ученого труда Рудольф Мартин. Но читатель в этом лозунге без труда узнает заявление германского империализма, не сходившее со страниц предвоенной печати: “Судьба Германии — на воде”.

Уэллс увидел в Германии виновника и застрельщика катастрофы. Его воинственный принц Альберт становится поджигателем европейского мира.

Уэллс не ограничивается изображением будущей битвы народов. Он пытается раскрыть те глубочайшие противоречия, которые несет миру империализм, — противоречия, порождающие в конечном счете войну. Еще дед Смоллуэйса, героя “Войны в воздухе”, жил мирной жизнью кентского обывателя. Он мирно трудился, поставляя овощи и фрукты в соседний город. “Но время принесло огромные перемены в путях, целях и возможностях человеческой жизни”, — говорит Уэллс. Все прежние границы народов и стран были нарушены. Давно установленные привычки и традиции изменились. Вооружения становились все более и более чудовищными. “Историческая арена стала слишком тесной”, — поясняет писатель. И потому “правительства ведут себя как невоспитанные люди в переполненном вагоне, толкают друг друга локтями, наступают на ноги”.

Герой романа Берт Смоллуэйс — рядовой обыватель, один из тех миллионов людей в Европе и Азии, которые были вырваны из родной почвы и увлечены бурным потоком. Берт Смоллуэйс, вся премудрость которого была почерпнута из дешевых брошюр и газет, любил потолковать о соперничестве Германии и о праве Англии на мировое господство, о “черной и желтой опасности”. Он вырос в обстановке растущего антагонизма. Он с юных лет слышал о колоссальных затратах на вооружение, с детства привык к воинственным кличам толпы.

“Европа только и занималась тем, что производила громадные пушки и маленьких Смоллуэйсов”, — едко иронизирует романист.

Уэллс дальновиден. Он понимает, что мировая война должна развязать освободительное движение колониальных народов. В Египте, Индии и других подвластных Великобритании странах вырастали новые поколения; в них накопилось страшное негодование, громадная энергия и активность, не отстававшие от века. “Правящий класс Великобритании очень медленно усваивал новый взгляд на подчиненные народы как на пробуждающиеся нации”, — говорит Уэллс.

И в своем романе он выносит действие за пределы Европы. Роман становится предвосхищением будущих битв между Западом и Востоком. Писатель рисует всеобщую разрушительную войну “всех против всех”, оканчивающуюся крушением европейской цивилизации.

Берт Смоллуэйс, скромный кентский обыватель, любивший гонять на мотоцикле и влюблявшийся в девушек, становится участником самых неожиданных событий. Он попадает в плен к немцам, к воинственному принцу Карлу-Альберту. Вместе с немцами Смоллуэйс делает налет на Нью-Йорк, превращенный воздушными кораблями в груду развалин. Он переживает крушение германского военного могущества, разбитого эскадрильями восставших азиатских народов, и после долгих странствий возвращается в разрушенную Европу, пустынную, уничтоженную войной и “пурпурной болезнью”.

“Война в воздухе” пропитана пацифистскими тенденциями. Милитаризм в изображении пацифиста и демократа Уэллса наделен самыми отрицательными чертами. В романах Уэллса не раз звучит тема крушения европейской цивилизации. В другом своем о романе “Когда спящий проснется” Уэллс сумел с большой силой изобразить борьбу гигантских трестов.

Уэллс верит, что миром правят “идеи и добрые намерения”, а если бы правительства “не толкали друг друга локтями” и не вели в себя подобно невоспитанным людям в переполненном вагоне, то события могли бы сложиться иначе. Недаром после мировой войны Уэллс всерьез занялся составлением дидактического, нравоучительного труда, обобщающего опыт мировой истории; человечеству достаточно понять те уроки, которые преподает ему Уэллс, для того чтобы добровольно отказаться от ужасов войны. По мнению х Уэллса, вся беда заключается в том, что “нравственное развитие е человечества не поспевает за ростом техники”, за ростом его материального благополучия.

Но вместе с тем по глубине своего замысла “Война в воздухе” — одно из значительнейших произведений нашего времени. Роман поднимается на высоту тех Проблем, которые стоят перед всем человечеством. Как всегда у Уэллса, общие идеи облечены в высокохудожественную образную форму. Уэллс умеет внести в повествование тонкий юмор, являющийся одной из отличительных черт его 9 творчества.

Надеюсь, читатель сумеет взять лучшее, что есть в романе Уэллса, оценив по достоинству его слабые стороны и, прежде всего, его философию буржуазного пацифизма.

А. Страчаков.

ТЕХНИКА ВОЗДУШНОЙ ВОЙНЫ

Роман Г. Уэллса “Война в воздухе” вышел в свет в 1908 г., когда уже летали первые цеппелины и первые аэропланы, правда, неуклюжие и слабосильные. Внимательный анализ воздушного дела позволил все же Уэллсу довольно правильно угадать особенности применения летательных машин на войне, а в связи с этим и те изменения, которые должно было внести в характер войны появление нового боевого оружия.

Книга Уэллса имеет для нас особый интерес прежде всего потому, что значительная часть его предсказаний, преимущественно относящихся к социально-бытовой стороне современной войны, оправдалась с поразительной точностью.

Мировой размах войны; случайный подбор коалиций, группирующихся около основных ее участников; “усыпляющее действие” прессы, угрожающие предупреждения которой приедаются обывателю и перестают беспокоить его сознание; квасной поверхностный патриотический подъем в начале войны; полная ликвидация сопротивления демократии; запоздалое прозрение обывателя; страшные опустошения, особенно в промышленности и транспорте; упадок культуры и одичание населения, особенно резкие в экономически отсталых странах; наконец, разрушение денежной системы — все эти явления и последствия мировой войны изображены Уэллсом такими яркими красками, что при чтении его книги кажется, что она написана человеком, уже пережившим все ужасы мировой катастрофы.

Что касается техники ведения воздушной войны, то некоторые картины боевых действий в воздухе обрисованы Уэллсом с почти документальной точностью, тем более удивительной, что не только перед мировой войной, но и в первые годы после ее окончания тактика боевой работы авиации и воздухоплавания осознавались даже специалистами воздушного дела в крайне туманных и неустойчивых формах.

В связи с этим читателя не должны смущать некоторые “исторические” неточности книги, касающиеся масштаба и характера о боевых действий авиации и воздухоплавания.

Центр тяжести мировой войны, по Уэллсу, с самого ее начала переносится в воздух: на деле мы замечаем, что пехота и артиллерия сохранили еще роль важнейшей боевой силы. Однако развитие техники воздушных средств неуклонно ведет как раз к тому, что рано или поздно им будет принадлежать решающее слово в вооруженных столкновениях.

Современные роману Уэллса воздушные средства были, конечно, слишком слабы для того, чтобы вообще можно было считать боевыми средствами.

Правда, цеппелины 1908 года обладали уже неплохими летными качествами и в первую очередь достаточной надежностью полета и сносной грузоподъемностью:

Объем газа 15 ООО кубических метров

Длина 136 метров

Полная нагрузка 4 600 килограммов

Скорость 48 километров в час

Однако дирижабли обладали все же рядом существенных недостатков, важнейшим из которых была серьезная уязвимость от артиллерийского огня с земли (большие размеры, малая скорость и поворотливость, легкая воспламеняемость водорода). Поэтому даже такие совершенные дирижабли, как немецкие, имели успех только в первых своих налетах и с 1916 года должны были перевести центр тяжести работы на морские и полуколониальные театры военных действий, где средства воздушной обороны не достигли еще в то время надлежащего развития.

Первые аэропланы были еще слабее дирижаблей; германская военная мысль, делавшая, подобно Уэллсу, основную ставку в воздушной войне на цеппелины, имела для этого вполне реальные основания.

Для того, чтобы понять причины слабости самолетов и уяснить в основном ход их дальнейшего усовершенствования, необходимо сказать несколько слов о сущности так называемого скользящего полета.

Прообразом самолета являлся воздушный змей, или, иначе говоря, плоскость, наклоненная под известным углом к направлению ветра; основная разница между аэропланом и змеем заключается в том, что змей удерживается на месте ниткой и поднимается вверх струями воздуха, самолет же сам быстро движется вперед при помощи винта и, налетая своими наклонными плоскостями на неподвижные массы воздуха, получает необходимую подъемную силу. Недостатком первых самолетов являлась слабосильность двигателей (20-30 лошадиных сил), сообщавших аппарату слишком небольшую скорость (40-50 км в час); при такой скорости аэроплан имел ничтожную подъемную силу и легко терял устойчивость, подобно тому, как это имеет место с воздушным змеем при слабом ветре. Положение осложнялось тем, что первые летчики не были знакомы с воздушной стихией и ее капризами: неровное волнообразное движение воздуха непосредственно над землей, а также происходящие от неравномерного нагревания земной поверхности вертикальные, поднимающиеся и опускающиеся воздушные течения (так называемые “воздушные ямы”) долгое время были смертельны для пионеров авиации; еще в первой половине мировой войны воздушные течения значительно сокращали продуктивность летной работы, и только самолеты 1916-го года и позднейших выпусков имели уже и достаточную прочность и достаточную скорость для того, чтобы проскакивать через “воздушные ямы”, ограничиваясь лишь сравнительно легким колебанием или толчком.

Для того, чтобы самолет со слабым мотором мог вообще держаться в воздухе, приходилось делать непомерно большие крылья, а это увеличивало так называемое лобовое сопротивление аэроплана и тем самым еще более сокращало скорость.

Борьба за увеличение скорости полета характеризует эволюцию авиатехники с 1903 года до наших дней.

Военные самолеты начала мировой войны обычно имели скорость от 100 до 130 км в час, лучшие истребители 1918 года — 200-220, истребители времен Второй Мировой войны — 400, современные лайнеры — 750 км в час.

Параллельно со скоростью росла прочность самолета, позволявшая ему выдерживать не только толчки, происходившие от воздушных течений, но и более серьезные напряжения, возникающие при так называемых фигурных полетах; большинство систем аэропланов уже в 1915 году безболезненно переносило удары, вызываемые струей воздуха от летящего снаряда, вплоть до 16-дюймового чемодана “толстой Берты”.

Полет, как таковой, стал безопасным, однако погоня за большими скоростями полета имела и серьезные отрицательные стороны.

Вместе с горизонтальной скоростью полета увеличивались пределы и так называемой посадочной скорости, то есть той минимальной скорости, при которой самолет может опуститься на свой аэродром, не теряя устойчивости и не опрокидываясь. Если минимальная скорость первых типов аэропланов не превосходила 30-40 км в час, то самолеты начала мировой войны имели посадочную скорость уже 50-70 км в час, а наиболее быстроходные истребители 1918-1924 годов — 90-100 км в час. Нетрудно представить, что означают эти цифры в применении к машине с жиденьким “птичьим” шасси, катящейся после посадки по относительно неровной поверхности полевого аэродрома: посадка аэроплана сделалась чрезвычайно тонкой и опасной операцией, причем ни один даже самый опытный летчик не мог считать себя застрахованным от аварии. В мирной обстановке влияние больших посадочных скоростей сказывается слабо, но на войне, когда летчик возвращается на аэродром с расстроенными боевым напряжением нервами, влияние увеличения посадочных скоростей стало более чем угрожающим. Достаточно упомянуть, что из всех потерь, понесенных в мировую войну авиацией, только 2% относится на долю собственно боевых причин (воздушные бои, огонь с земли); остальные 98% — результат аварий.

Немудрено, что истребители, которым старались придать возможно большую горизонтальную скорость, получили с самого начала кличку “самоистребителей”.

Все это привело к страшной дороговизне содержания авиации при относительно небольшом числе самолетов, несущих боевую службу на фронте.

К концу войны считалось, что для того, чтобы можно было содержать на фронте один “штатный” действующий самолет, необходимо выстроить в течение года десять аппаратов Значительная часть их расходовалась на обучение в авиашколах, а также на перевооружение.

Так, к концу мировой войны Франция имела на фронте около 3 500 самолетов, Германия — около 2 000- 2 500; построено же было в течение войны:

во Франции около 60 000 самолетов и 90 000 моторов

в Германии > 50 000 > 45 000 >

Одновременно с ростом боевых качеств усложняется и удорожается постройка самолета и мотора; самолеты не только первых годов существования авиации, но и первых годов мировой войны недалеко ушли от современных авиеток и планеров; если эти самолеты свободно можно было строить в кустарных и полукустарных мастерских (как это изображено у Уэллса), то очень скоро выявилась необходимость не только рациональной заводской постановки авиационного производства, но и широкой организации научно-конструкторских учреждений. Необходимо, впрочем, отметить, что за исключением Германии и отчасти Англии, рационализированная научная постановка дела привилась недостаточно быстро.

Ограничение количественного роста действующих воздушных сил чрезмерной аварийностью еще более подчеркнуло основную слабость авиации — недостаточную грузоподъемность. Для того, чтобы поднять на воздух груз одного товарного поезда потребовалось бы около тысячи самолетов средних размеров, причем общая мощность их двигателей составит около полумиллиона лошадиных сил.

Читателю должно быть ясно, что огромные размеры дальности полетов без спуска дают только самое отдаленное представление о фактическом радиусе действия боевых самолетов. Если, например, полная грузоподъемность самолета составляет, за вычетом экипажа, вооружения и оборудования, 1000 кг, то эта грузоподъемность может быть использована различно: можно погрузить на самолет 800 кг бомб, и тогда придется взять горючего примерно часа на два полета; можно сделать и наоборот: нагрузить горючего на восемь часов, но поднять лишь ничтожное количество бомб. Кроме того, при полетах в боевой обстановке радиус действия сокращается вследствие необходимости лететь не строго по прямой, а по более или менее извилистому маршруту; еще больше сокращает его борьбу с воздушными течениями [При рекордных полетах на дальность обычно используются в той или иной степени попутные ветры, также необходимость сохранить в баках запас бензина на случай непредвиденных боевых случайностей. В конечном итоге радиус действия, или, точнее, глубина проникновения в расположение неприятеля нормально груженных бомбардировочных самолетов не превосходила в Первую Мировую войну 100-150 км.].

Нельзя не оговориться, что Уэллс был далеко не одинок в своей переоценке роли воздушных сил в Первой Мировой войне: эту ошибку разделяли все без исключения авторитетные военные круги; начало воины принесло довольно жестокое разочарование в мощности воздушных средств и поставило авиацию на то место, которое она в то время заслуживала; вместо мечтаний о разгроме неприятельской экономической мощи летчики занялись обслуживанием войск, разведкой и фотографированием, корректированием артиллерийского огня и службой связи; собственно боевые действия авиации (бомбометание и обстрел) вылились преимущественно в форму боевого и оперативного содействия войскам (нападение на войска, бомбардирование складов и железных дорог).

Правда (вопреки постановлению Гаагской конференции о воздушной войне), немцы организовали относительно регулярные бомбардировочные полеты на Лондон и Париж, а французы и англичане отвечали им воздушными нападениями на ряд незащищенных германских городов; однако эти бомбардировки ни в коей мере не могли ни запугать противника, ни заставить его подумать о прекращении войны; во всяком случае, воздушные силы в их действии по экономическим центрам врага не дали и сотой доли того эффекта, который был достигнут подводной войной.

Наибольшее внимание было уделено немцами бомбардировке английских городов (преимущественно Лондона), причем были произведены разрушения, стоимость которых определяется лишь в несколько десятков миллионов долларов; потери населения достигли лишь пяти тысяч человек вследствие того, что немцы проявили непонятную для них гуманность и применяли при налете на города крупные бомбы с замедлителями; благодаря тому, что эти бомбы взрывались только через полторы минуты после падения, люди успевали разбежаться.

Наиболее серьезным и реальным результатом воздушных налетов на неприятельские столицы было оттягивание для их охраны с фронта огромных сил зенитной артиллерии и истребительной авиации, ценность которых во много раз превышала стоимость бомбардировочных средств, вводившихся в дело для нападения.

Слабые результаты воздушных налетов в мировую войну объясняются не только недочетами машин, о которых мы уже упоминали, но также и тем обстоятельством, что средства противодействия воздушному противнику получили во время войны довольно серьезное развитие; правда, Уэллс с поразительной точностью предсказал ничтожную уязвимость воздушных сил (включая дирижабли) от огня с земли: потери, нанесенные в мировую войну авиации зенитной артиллерией, составляют лишь несколько долей процента от общей суммы сбитых и разбившихся самолетов; однако как раз во время бомбометания, когда самолет должен строго выдерживать курс полета, вероятность поражения его огнем с земли значительно увеличивается; если реальная опасность при этом и не чрезмерно велика, то во всяком случае меткий зенитный огонь достаточно сильно действует на психику летчиков и заметно увеличивает процент недовыполненных полетов.

Неизмеримо более серьезным препятствием для работы авиации оказалась парализация ее деятельности активными воздушными средствами.

Воздушные бои начались с первых же месяцев войны, но более или менее организованная работа истребительной авиации, специально приспособленной для борьбы в воздухе, началась лишь в 1916 году.

Картина этой борьбы, нарисованная Уэллсом, отличается почти фотографической точностью. Летчики долгое время не знали, как же им драться; слабые результаты огня с одного летящего самолета по другому привели к необходимости сближения в бою на самые короткие дистанции; при этом не помогли и остроумные приспособления для установки пулеметов (пулеметы, стреляющие сквозь винт для летчиков, и пулеметы на вращающихся турелях для наблюдателей), групповые бои одноместных истребителей немедленно разбивались на ряд неорганизованных индивидуальных столкновений, и за воздушным боем до последнего времени сохранилась кличка “собачья свалка”.

Тем не менее развитие борьбы за перевес в воздухе сказалось уже на общей продуктивности действий авиации самым решительным образом: непрерывное ожидание внезапной атаки во время каждого боевого полета доводит нервное напряжение и нервное утомление летчика до крайних пределов; а это обстоятельство влечет за собой резкое повышение аварийности, о котором мы уже упоминали. Действия истребителей увеличили процент недовыполненных полетов в неизмеримо большей степени, чем зенитный огонь. Интересно отметить, что почти все налеты немцев на Лондон доводились до конца (полет к цели почти на всем протяжении выполнялся над своей территорией или над морем); между тем к Парижу долетала обычно лишь очень небольшая часть высылавшихся на бомбометание немецких летчиков.

В итоге авиация стала дополнительным боевым фактором, заставившим все армии резко изменить тактику действий.

Однако под влиянием непрекращающегося роста боевой мощи аэроплана осуществление прогнозов Уэллса возрождалось вновь и нашло подтверждение в годы Второй Мировой войны. Возросли скорость и дальность полета, грузоподъемность самолетов, что позволило увеличить количество перевозимых бомб и, как следствие, бомбардировки приобрели ужасающий характер и стали одним из отличительных признаков современной войны. Нелишне вспомнить, что инициатором новой всемирной войны, что бы ни говорили сейчас, также являлась Германия. И это дает основание утверждать, что Уэллс не просто предсказатель будущего, а в большей степени великолепный психолог, знающий особенности как человеческой натуры обывателя, так и чувствующий все сложные перипетии взаимоотношений народов и государств. Обращает на себя внимание также и то, как точно, короткими мазками мастера, автор описывает маленького человека, вовлеченного в мешанину глобальной катастрофы, масштабы которой, зная современные возможности военной техники, совсем не кажутся теперь фантастическими.

ГЛАВА I.

О ПРОГРЕССЕ И СЕМЬЕ СМОЛЛУЭЙСОВ

1

— Вот это прогресс! И чем дальше, тем больше! — воскликнул мистер Том Смоллуэйс. — Кто бы мог поверить, что дело дойдет до таких штук!

Так говорил мистер Том Смоллуэйс еще задолго до начала войны в воздухе. Он сидел у плетня в конце своего сада и равнодушно смотрел на огромный газовый завод Бен-Хил-ла. Над группой газометров показались три каких-то тонких пузыря, болтавшихся во все стороны, хлопавших и свертывающихся в трубки. Мало-помалу они становились все толще и круглее и, надуваясь, превращались в воздушные шары. Это были те самые воздушные шары, на которых еженедельно, по субботам, южно-английский аэроклуб устраивал полеты.

— Они поднимаются каждую субботу, — сказал сосед Смоллуэйса, мистер Стринджер, продавец молока. — Еще так недавно весь Лондон сбегался глазеть на полет воздушного шара, а теперь в каждой маленькой деревушке каждую неделю совершаются полеты. Для газовых компаний это прямо-таки спасение.

— В прошлую субботу на мои грядки обрушились три огромных мешка с песком. Целых три мешка! Этот груз они выбрасывают как балласт. Некоторые из моих растений были сломаны, а другие совершенно засыпаны песком, — заметил Смоллуэйс.

— Говорят, и дамы поднимаются на воздушных шарах, — проворчал Стринджер.

— Полагаю, что это не настоящие леди. Я не могу представить себе, чтобы леди летала на воздушном шаре и выбрасывала оттуда песок на публику внизу. У меня свой взгляд на это...

Стринджер кивнул головой в знак согласия и несколько мгновений задумчиво смотрел на раздувавшиеся шары. Но во взгляде его выражалось осуждение.

Том Смоллуэйс, по профессии зеленщик, питал большую склонность к садоводству. Его маленькая жена Джессика наблюдала за торговлей, а он благоденствовал. Том Смоллуэйс был создан для спокойной жизни, но, к несчастью для него, судьба распорядилась иначе. Окружающий мир постоянно подвергался изменениям, и притом таким, которые угрожали личному спокойствию мистера Смоллуэйса. Даже почва, которую он обрабатывал, не была застрахована от перемен. Он арендовал клочок земли, где находился его сад, но могущественный совет округа вдруг объявил его участок годным для построек. Он занимался огородничеством, но знал, что у него всегда могут отобрать этот последний зеленый клочок земли в округе: весь округ был захвачен новыми веяниями, город грозил все поглотить!..

Смоллуэйс утешал себя, как мог. Ведь должен же наступить конец этому!

Его старик-отец еще помнил те времена, когда Бен-Хилл представлял собой тихую, мирную кентскую деревушку. Старик Смоллуэйс до пятидесяти лет служил кучером у сэра Питера Бона. Потом он начал немного выпивать и, лишившись места, поступил на станцию почтовых дилижансов, где оставался до семидесяти восьми лет. Затем он бросил службу. Теперь он постоянно сидел, скорчившись, у очага, готовый, однако, всегда везти, если понадобится, какого-нибудь беспечного иностранца. Этот древний старик-кучер жил воспоминаниями. Он мог бы рассказать вам об исчезнувших поместьях сэра Питера Бона, которые находились здесь еще задолго до начала эры строительства в этой местности; о

том, как этот магнат управлял своими поместьями, какие тут устраивались охоты, какие почтовые кареты разъезжали по большой дороге, какое огромное поле для игры в крокет простиралось там, где теперь находится газовый завод. Старик Смоллуэйс помнил, когда был построен Хрустальный дворец. Дворец возвышался в шести милях от Бен-Хилла, и его огромный фасад сверкал в лучах утреннего солнца, а по вечерам он сиял огнями, представляя даровой фейерверк для всего населения Бен-Хилла. Потом вокруг виллы появились железная дорога, газовые заводы, водопроводы и множество жалких лачуг для рабочих. Была проведена канализация, и вода исчезла из Отерберна, который превратился в отвратительную грязную канаву. Затем построили новую железнодорожную станцию — Южный Бен-Хилл; выросли новые дома — много домов, лавок, витрин. Конкуренция возрастала, появились омнибусы, трамваи, идущие прямо в Лондон, автомобили, библиотека Карнеджи.

— Нет, кто бы мог поверить, что так пойдет и дальше! — говорил мистер Том Смоллуэйс, живя посреди этих чудес. Его лавочка, помещавшаяся в одном из старых уцелевших деревенских домов, в нижней части Хай-стрит, как будто хотела притаиться и спрятаться от нескромных взоров, стороживших ее. Когда была поднята мостовая Хай-стрит, то лавочка очутилась внизу, и приходилось спускаться на три ступеньки, чтобы попасть в нее. Том изо всех сил старался продавать только свои собственные превосходные продукты, не отличавшиеся большим разнообразием, но и он должен был в конце концов уступить требованиям времени. В витринах у него замелькали французские артишоки, иностранные фрукты, яблоки из Нью-Йорка, из Калифорнии, из Канады, из Новой Зеландии.

— Красивые фрукты, не похожие на наши английские яблоки, — говорил Том, — бананы, странные орехи, виноград, манго.

Автомобили мчались во всех направлениях. Скорость их движения возросла, а скверный запах, исходивший от них, все больше распространялся в воздухе. Огромные гремящие платформы с керосиновыми двигателями, развозившие уголь и тюки товаров, заменили прежние конные повозки. Моторные омнибусы бегали теперь вместо исчезнувших вдруг дилижансов, и даже кентская земляника, отправляемая в Лондон ночью, терпела ущерб от этой замены, потому что во время перевозки на грузовиках она подвергалась слишком большой тряске, и к ее аромату примешивался запах бензина.

В конце концов и молодой Берт Смоллуэйс тоже приобрел мотоцикл...

2

Надо сказать, что Берт был представителем прогрессивных идей в семье Смоллуэйсов.

Распространение влияния новых веяний на семью Смоллуэйсов было красноречивейшим доказательством беспощадной силы прогресса. Впрочем, Берт всегда отличался предприимчивостью и уже в очень юном возрасте обнаруживал стремление не отставать от прогресса. Когда ему было только пять лет, он пропал однажды на целый день, а когда ему исполнилось семь лет, он чуть не утонул в резервуаре нового водопровода. Ему было только девять лет, когда настоящий полисмен отнял у него настоящий револьвер. Он научился курить, но не так, как некогда его брат Том, куривший трубку, набитую бумагой: он курил настоящие американские папиросы, изготовленные специально для английских мальчиков. Его манера выражаться шокировала отца уже тогда, когда ему минуло всего двенадцать лет. В этом же возрасте, выжидая покупателей и зарабатывая три шиллинга в неделю продажей на железнодорожной станции бен-хиллской газеты “Еженедельный Экспресс”, Берт тратил свой заработок на папиросы и на разные вещи, необходимые для того, чтобы жить в свое удовольствие и чтобы просветить свой ум. Все это, однако, нисколько не мешало его школьным занятиям, и он окончил школу раньше многих своих сверстников.

Берт был на шесть лет моложе Тома. Одно время его пытались приучить к делу в зеленной лавочке; это случилось тогда, когда Том, которому исполнился двадцать один год, женился на тридцатилетней Джессике и скопил немного денег. Но Берт был не из тех людей, судьбой которых можно было распоряжаться. Он ненавидел земляные работы, а когда ему поручали отнести корзину с каким-нибудь товаром, то в нем просыпался бродяжнический инстинкт, и он отправлялся шататься, не замечая тяжести своей ноши и забывая о том, куда должен ее доставить. Мир был полон для него особого очарования, и он устремлялся вперед вместе с корзиной и со всем, что в ней находилось. Волей-неволей Тому пришлось самому разносить свои товары, а Берту было предложено поискать другое занятие. Берт перепробовал множество профессий. Он служил у суконщика, у химика, был рассыльным у доктора, младшим помощником у газовщика, строчил адреса на конвертах, помогал разносчику молока, был носильщиком и, в конце концов, поступил приказчиком в велосипедную лавку.

Тут, видимо, он нашел то, чего так жаждал его предприимчивый ум. Его хозяин, молодой человек, по имени Грабб, мечтавший о различных изобретениях, днем расхаживал весь вымазанный в саже, а по вечерам заседал в концертном зале. Берту он казался образцом очень одаренного джентльмена. Грабб ухитрялся сбывать самые скверные велосипеды во всей южной Англии и с удивительной энергией улаживал возникавшие после этого недоразумения. Берт хорошо уживался с ним. Сделавшись чрезвычайно искусным велосипедистом, Берт мог проделывать с велосипедами настоящие фокусы. Он проезжал целые мили на таких велосипедах, которые неминуемо развалились бы, если бы мы с вами вздумали на них прокатиться.

После работы Берт всегда тщательно отмывал свое лицо, а иногда и, шею. Все свои деньги он тратил на разные необыкновенные галстуки и воротнички, на папиросы и на изучение стенографии в бен-хиллском институте.

Иногда он заглядывал в лавочку Тома и своим блестящим разговором производил такое впечатление на него и Джессику, что они оба, почтительные со всеми, к Берту относились сверхпочтительно.

— Он передовой парень, этот Берт, не правда ли? — говорил Том жене. — Он много знает.

— Будем надеяться, что это не повредит ему, — возражала обычно благоразумная Джессика.

— Теперь время другое, — продолжал Том. — Все стремятся вперед. Вот мы уже в марте будем иметь молодой картофель, и притом английского происхождения, если, конечно, все пойдет так, как теперь! Я еще не видывал таких времен, Джессика. Ты заметила, каким узлом был завязан его галстук?

— Это ему не идет, Том. Такой бант годится лишь для джентльмена, а не для него. Он не подходит ни к его лицу, ни к костюму. Ему не следует носить такие галстуки...

Но Берт скоро облачился в костюм велосипедиста, и когда они вместе с Граббом, оба изогнувшись дугой, мчались на своих велосипедах в Брайтон и обратно, пожалуй, можно было бы поверить, что Смоллуэйсы в состоянии достигнуть многого.

Ну и времена!

Старый Смоллуэйс, сидя у очага и вспоминая величие прежних дней, мог сколько угодно рассказывать о старом сэре Питере, которого он за двадцать восемь часов возил в Брайтон и обратно; о его белой высокой шапке; о леди Бон, никогда не ходившей пешком (за исключением только прогулок по саду); о состязаниях на приз в Кроуэлле; об охотах на лисиц в Ринк-Баттоме (где теперь устроен приют для душевнобольных); о платьях и кринолинах леди Бон, — но никто уже не обращал внимания на его рассказы. Родился новый тип джентльмена, обладавшего самой неджентльменской энергией, — джентльмена, одетого в запыленную и замасленную кожаную куртку, в огромных наглазниках, в удивительной шапке, распространявшего по дороге аромат бензина и быстро мчавшегося в облаках пыли. А леди, сопровождающая такого джентльмена, — если иногда удавалось увидеть ее в Бен-Хилле, — была лишена всякого изящества: с обветренным лицом, не столько одетая, сколько запакованная, будто для отправки большой скоростью.

Берт жил мечтами о все увеличивающейся скорости передвижения. Он изучил, насколько мог, конструкции велосипедов и все их разновидности. Но ни один из них не удовлетворял его. Одно время он разъезжал на велосипеде, делая по двадцать миль в час, по дорогам, где все чаще и чаще встречались механические экипажи. Но такая скорость все же была далека от его идеала. Наконец, когда он накопил достаточно сбережений, он приобрел мотоцикл. Компания, сдававшая напрокат мотоциклы, обанкротилась, и благодаря этому Берт в одно прекрасное и памятное для него воскресное утро, напутствуемый советами и указаниями Грабба, умчался на своем собственном мотоцикле по большой дороге. На этой дороге и так уже было самое оживленное движение, а Берт, со своей стороны, добавил еще одну опасность ко всем уже существующим удовольствиям путешествия по южной Англии.

— Помчался в Брайтон! — сказал старик Смоллуэйс, поглядывая из окна лавочки вслед своему младшему сыну. Во взоре его отражалось нечто среднее между гордостью и осуждением. — В его годы я ни разу не был в Лондоне, ни разу не был южнее Кроулен и вообще никуда не ездил. Да и никто тогда никуда не ездил. Даже образованные люди сидели дома. А теперь все куда-то стремятся, все разбегаются в разные стороны, и вся наша страна как будто разлетается на куски. И удивительно, что все они возвращаются назад!.. Да, все мчатся в Брайтон. А разве кто-нибудь покупает теперь лошадей?..

— Но про меня ты не можешь сказать, чтобы я ездил в Брайтон, — заметил Том.

— И нечего тебе ездить! — резко возразила Джессика. — Только зря деньги швырять!

3

На некоторое время Берт так увлекся своим мотоциклом, что совершенно не замечал происходивших вокруг него перемен. Он не замечал, что время таких штук, как его мотоцикл, проходит, и что уже возникают новые способы передвижения. В самом деле, замечательно, что

именно Том первый обратил на это внимание. Его занятие садоводством заставляло его внимательно следить за небом. Близость же бен-хиллского газового завода и Хрустального дворца, откуда постоянно поднимались воздушные шары, а также то обстоятельство, что на его картофельные грядки часто падал балласт, внушали Тому подозрение, что на этот раз в небесах, а не на земле, должны произойти новые перемены. Это была эпоха, когда только что начиналось увлечение воздухоплаванием.

Грабб и Берт услышали об этом в первый раз в концертном зале; затем они увидали это в кинематографе, но на воображение Берта больше всего подействовало чтение шестипенсовой книжки Джорджа Гриффита “Изгнанники воздуха”. Так воздухоплавание покорило воображение Берта.

Прежде всего бросалось в глаза заметное увеличение количества воздушных шаров. Небо в Бен-Хилле, казалось, было наполнено этими шарами. Особенно по четвергам и субботам нельзя было взглянуть на небо и не увидеть где-нибудь воздушного шара. И вот в один прекрасный день Берт, ехавший на своем мотоцикле в Кройдон, был задержан на дороге появлением огромного шаровидного чудовища, поднимавшегося над Хрустальным дворцом. Берт остановился и стал наблюдать. Внизу шара была прикреплена деревянная рама, где сидел человек и находилась машина, приводившая в движение винт, очень быстро вращавшийся в носовой части дирижабля. Позади помещался руль, сделанный из парусины. Издали могло показаться, что деревянная рама, где сидит человек, тащит за собой упирающийся шар, заставляя его двигаться. Это удивительное сооружение не только двигалось вперед, но, несомненно, его движениями можно было управлять. Поднявшись на высоту трехсот метров (Берт ясно слышал шум машины), оно направилось к югу и скрылось за холмами. Затем оно появилось вдали, на востоке, в виде маленькой голубоватой полоски, и, быстро двигаясь, вернулось к Хрустальному дворцу, обогнуло его башни и, выбрав место для спуска, медленно опустилось на землю...

Берт глубоко вздохнул и вернулся к своему мотоциклу.

Все чаше и чаще стали появляться в небе странные фигуры, имевшие цилиндрическую, конусообразную или грушевидную форму, а однажды появилось какое-то сооружение из алюминия, необыкновенно блестевшее и почему-то вызывавшее в уме Грабба представление о броненосце.

Затем уже начались настоящие полеты. Однако из Бен-Хилла их нельзя было наблюдать, так как они совершались в специально приспособленных для этого местах, при благоприятных условиях. Берт и Грабб узнавали об этих полетах только из газетных статей или по кинокартинам. Но все же об этом говорили очень много; поэтому Берт решил повесить на окне магазина дощечку с надписью: “Здесь строят и чинят аэропланы”. Том, увидев эту вывеску, разволновался. Ему казалось легкомысленным такое отношение к собственному делу.

Но соседи Грабба, и в особенности те, кто занимался спортом, очень одобряли его.

Все говорили о полетах и повторяли одни и те же слова: “Они своего добьются!” Но тут было что-то неладное. Правда, люди летали на аппаратах тяжелее воздуха. Но эти аппараты часто ломались. Иногда разбивалась только машина, иногда аэроплан, а чаще — и то и другое. Те аппараты, которые, поднявшись на пять или шесть километров, благополучно совершали полет и возвращались обратно, подвергались катастрофе в следующий раз. Казалось, доверять им было невозможно, достаточно было малейшего ветерка, чтобы нарушить правильность их движения или незначительной рассеянности пилота, чтобы все погубить. Казалось, что идея авиации бесповоротно скомпроментирована.

— Им не хватает устойчивости, — говорил Грабб, повторяя слова своей газеты. — Они бросаются во все стороны и разбиваются вдребезги.

Мало-помалу, после двухлетних ожиданий, интерес к воздухоплаванию ослабел. Газетам надоело воспроизводить дорогостоящие фотографические снимки с различных воздухоплавательных аппаратов, а публике надоело читать оптимистические отчеты, сменяемые сообщениями о катастрофах, за которыми следовало зловещее молчание. Полеты на летательных аппаратах почти прекратились, и даже воздушные шары показывались теперь значительно реже, хотя песочный балласт продолжал сыпаться на сады и луга жителей Бен-Хилла. Но все-таки Том мог рассчитывать по крайней мере на десять лет спокойствия, так как воздухоплавание, видимо, не развивалось дальше. Теперь наступало другое увлечение, и Том, следивший с тревожным вниманием за появлением в небесах летательных машин, должен был обратить свои взоры вниз, где тоже появились грозные симптомы надвигавшихся изменений.

Об однорельсовой системе железных дорог говорили уже давно. Но настоящая беда началась лишь тогда, когда Бреннан выступил в Королевском обществе с демонстрацией гироскопического однорельсового вагона. Это произвело сенсацию, и в 1907 году общественное внимание было уже всецело поглощено этим открытием. Помещение, где был выставлен вагон, не могло вместить всех желающих. Военные, политические деятели, заслуженные беллетристы, светские дамы заполняли узкий проход, проталкиваясь локтями вперед, и радовались, если им удавалось увидеть хоть кончик рельса. Великий изобретатель невнятно, но убедительно излагал публике историю своего изобретения и демонстрировал модель будущего поезда, которая послушно двигалась по одному рельсу, проходила закругления и подъемы, останавливалась, возвращалась назад — и все время сохраняла равновесие. Гром аплодисментов сопровождал эту демонстрацию. Публика разошлась, рассуждая: “Что за наслаждение проехаться по такой стальной проволоке над пропастью! Представьте, если гироскоп остановится!” Но лишь очень немногие предвидели те перемены, которые должно было произвести изобретение Бреннана.

Через несколько лет никто уже не боялся ездить в вагоне, висящем над пропастью на стальной проволоке. Однорельсовая система вытеснила все другие способы передвижения, трамваи и железные дороги. Там, где земля была дешева, рельс был проложен по земле, где она была дорога, рельс висел в воздухе, прикрепленный к железным столбам. Легкие и удобные вагоны бежали во все стороны и выполняли все, что было нужно. Прежняя система передвижения по двойным рельсам отжила свой век.

Когда старик Смоллуэйс умирал, его сын Том сказал:

— А ведь когда он был молод, ничего не было выше наших труб — ни одной проволоки, ни одного каната не висело в небесах!

Теперь же густая сеть проводов протянулась над Бен-Хиллом, где электрическая компания поставила трансформаторы и соорудила электрическую станцию около старого газового завода. Ветвь однорельсовой дороги прошла и в Бен-Хилл. Кроме того, каждый местный житель обзавелся телефоном — его можно было найти почти в каждом доме.

Колонны, к которым был прикреплен рельс новой дороги, представляли собой мощные железные сооружения, выкрашенные в темно-голубой цвет. Сооружения эти резко выделялись на общем фоне городского пейзажа. Одна такая гигантская колонна возвышалась как раз возле домика Тома, подавляя его своей величиной, а другая — в углу его огорода. Тут же находились две огромные доски с рекламами. Одна из этих реклам рекомендовала дешевые часы, другая — средство для укрепления нервов, причем обе доски были поставлены почти горизонтально для того, чтобы пассажиры, проезжающие в однорельсовых вагонах, могли читать эти объявления. Таким образом, рекламы служили крышей для навеса, где лежали садовые инструменты Тома и хранились грибы. И днем, и ночью над головой Тома быстро проносились вагоны — длинные, комфортабельные, ярко освещенные в темноте. Они мчались ночью из Брайтона и Гастингса, сопровождаемые грохотов, и улицы внизу на мгновение освещались как во время грозы.

Такая же однорельсовая дорога была проложена и через Ла-Манш. Огромные железные сооружения, величиной с Эйфелеву башню, возвышались на пятьдесят метров над водой. Посередине пролива они были сделаны еще выше для того, чтобы дать проход пароходам Антверпенской и Гамбургско-Американской линий.

Наконец и тяжелые товарные вагоны стали передвигаться только на двух колесах, вместо четырех. Это обстоятельство почему-то особенно сильно взволновало Тома, и он целый день ходил мрачный после того, как первый такой вагон промчался над его лавочкой.

Само собой разумеется, что общественное внимание было поглощено развитием однорельсовой гироскопической системы. Большую сенсацию произвело также открытие, сделанное мисс Патрицией Гидда, доктором геологии и минералогии Лондонского университета. После кратковременной агитации в пользу женского избирательного права она вернулась к своим научным трудам и занялась исследованием золотоносных скал Северного Уэльса. Во время этой работы у нее возникла мысль, что и под водой можно найти такие скалы. Чтобы проверить это, она воспользовалась подводным аппаратом доктора Альберта Кассини. Благодаря счастливому сочетанию интуиции, свойственной ее полу, и логики ученого ей действительно удалось найти золото во время первой же подводной экскурсии; пробыв под водой три часа, она поднялась наверх с грузом руды, содержавшей золото в небывалом количестве: до пятисот тридцати граммов золота на одну тонну породы! Но история ее подводной работы, — хоть это и очень занимательная история, — должна быть рассказана в другое время. Сейчас достаточно упомянуть только то, что возобновление интереса к воздухоплаванию совпало с последующим возрастанием цен и развитием духа предприимчивости.

4

Любопытно, как началось это новое, последнее увлечение воздухоплаванием. Оно налетело словно вихрь в тихую погоду: ничто не вызывало его, оно появилось само собой. Люди снова заговорили о полетах с таким видом, как будто они никогда и не переставали думать об этом. Рисунки и изображения полетов и летательных машин снова запестрели в газетах, и число статей о воздухоплавании заметно увеличилось даже в серьезных журналах. В однорельсовых поездах пассажиры спрашивали друг друга: “Когда же мы, наконец, полетим?” Изобретатели воздухоплавательных аппаратов вырастали точно грибы после дождя. Аэроклуб возвестил о своем проекте устроить грандиозную выставку летательных машин, которая будет помещаться на огромной площади, оставшейся после снесения всех трущобных домов в Уайт-Чепеле.

Эта волна скоро докатилась и до Бен-Хилла. Грабб разыскал среди старого хлама модель своей летательной машины и начал пробовать ее во дворе, позади своей лавочки. Ему удалось добиться чего-то вроде полета, но при этом были разбиты семнадцать оконных стекол и девять цветочных горшков в оранжерее на соседнем дворе.

И вот, наконец, неизвестно откуда, возник упорный, волнующий слух, что проблема воздухоплавания разрешена, что тайна уже известна. Берт услышал это в одной гостинице близ Нетфилда, куда он заехал отдохнуть во время поездки на своем мотоцикле. Там он встретился с неизвестным субъектом в хаки, видимо, сапером, который очень заинтересовался его машиной и начал внимательно рассматривать ее. Это был довольно прочный аппарат, но, принимая во внимание быстро меняющиеся времена, он мог уже считаться старым, так как существовал почти восемь лет. Осмотрев с серьезным видом машину Берта, солдат сказал:

— В следующий раз я отправлюсь на аэроплане. Мне надоело таскаться по всяким дорогам.

— Да об этих аэропланах — одни только разговоры, — заметил недоверчиво Берт.

— О них говорят и их делают. Это будет скоро.

— Все “скоро” да “скоро”. Я поверю, когда увижу своими глазами.

— Ждать придется недолго.

Разговор принял характер дружеского спора.

— Говорю вам, что я видел, как они летают, — настаивал на своем солдат. — Я сам видел это.

— Мы все это видели, — возражал Берт.

— Да я вовсе не имел в виду эти полеты и падения. Я говорю о безопасном и управляемом полете, даже при встречном ветре.

— Ну, положим, таких полетов вы не видели!

— Видел в Альдершоте. Но это держат в секрете. И правильно делают. Не станет же наше военное министерство разглашать эту тайну...

Недоверие Берта пошатнулось. Он закидал солдата вопросами, и тот отвечал:

— Я вам вот что скажу. У них есть огороженное место, гектаров двести шестьдесят, что-то вроде долины, окруженной проволочной изгородью; изгородь — вышиной в три метра и вся усажена шипами. Там, внутри, они и занимаются этими делами. Но в лагерь проникают слухи, и нам удалось кое-что подсмотреть. Однако, не только у нас есть такие аппараты. Они, конечно, есть и у японцев, и у немцев! Я не могу допустить, чтобы и французы отстали от нас в этом отношении. Ведь они изобрели броненосцы, подводные лодки; они и тут не останутся позади.

Солдат стоял перед Бертом, расставив ноги, и с серьезным видом набивал свою трубку. Берт облокотился на низкий забор и прислонил к нему свой мотоцикл.

— Вот если теперь начнется война, занятная будет штука! — заметил Берт.

— Да, вопрос скоро решится, — сказал солдат. — Когда это случится, то начнется ужасное представление. Но уверяю вас, что каждый будет на своем месте, когда поднимется занавес... Вот тогда будет сражение! Вам в газетах об этом не случалось читать?

— Я читал кое-что...

— Ну, так вы обратили внимание на замечательный случай исчезновения изобретателя; он произвел публично несколько весьма удачных опытов, а потом о нем больше ничего не было слышно.

— Что-то не помню...

— А я знаю такие факты. Какой-нибудь изобретатель добился успеха. И вдруг он исчезает, как будто проваливается сквозь землю! Скоро о нем уже никто ничего не слышит. Понимаете? Такие изобретатели исчезают. Уходят, не оставляя своего адреса. Спустя некоторое время — впрочем, это уже старая история! — появляются братья Райт из Америки. Они как-то проскользнули мимо и потерялись из виду. Да, да, они исчезли... Потом — эти ирландцы... Я забыл их имена. Все говорили, что они умеют летать. И они тоже куда-то исчезли. Я слышал, что они живы; но правда ли это — никто точно сказать не может. Где они — никто не знает. А вот еще этот парень, который облетел вокруг всего Парижа и упал в Сену. Де-Булей, кажется. Забыл его имя. Его полет был замечателен, несмотря на неудачный конец. Куда же он исчез? Ведь он не пострадал во время падения. Но о нем также не слышно...

Солдат стал раскуривать свою трубку.

— Похоже на то, как будто их всех проглатывает какое-то тайное общество, — заметил Берт

— Тайное общество? Не-ет, не то...

Солдат зажег спичку и поднес ее к трубке, которую держал во рту.

— Тайное общество? — проговорил он сквозь зубы и бросил спичку. — Скорее, это военное министерство, вот что. Говорю вам, что теперь нет ни одной крупной державы в Европе, Азии, Америке или Африке, которая не запаслась бы уже одной или двумя летательными машинами. Но только державы хранят это в тайне. Уверяю вас, что нет ни одной. У каждой есть настоящие летательные аппараты, вполне пригодные к употреблению. А как они шпионят друг за другом, к каким прибегают уловкам, чтобы выведать тайну у других! Ни один иностранец, сэр, даже никто из местных жителей не может теперь проникнуть в заповедные места около Лидса, не говоря уже о нашем небольшом округе в Альдершоте и опытном лагере в Голуэйе. О нет!

— Хорошо, — решительным тоном заявил Берт. — Я постараюсь как-нибудь проникнуть туда, чтобы увидеть собственными глазами. Увижу — и тогда поверю, обещаю вам это.

— Вы скоро увидите, — ответил солдат, садясь на свой велосипед.

Сдвинув на затылок шапку, Берт остался стоять у стены, держа в руках папироску и задумчиво поглядывая вслед умчавшемуся велосипедисту.

— Если только он говорит правду, — сказал, наконец, Берт, — то мы с Граббом совершенно напрасно теряем драгоценное время. Не говоря уже об убытках из-за этой разбитой оранжереи...

5

Как раз в то время, когда Берт был поглощен мыслью о своем таинственном разговоре с солдатом, случилось удивительное событие, представляющее одну из самых драматических глав человеческой истории. Первый удачный полет! Люди обычно очень просто говорят о событиях, составляющих эпоху в истории. А это было именно такое событие мировой важности. Неожиданно и незаметно была решена важная задача...

Мистер Альфред Беттеридж совершил полет из лондонского Хрустального дворца в Глазго и обратно на небольшом аппарате тяжелее воздуха; аппарат уже производил впечатление настоящего, вполне пригодного для практических целей. Беттеридж в совершенстве управлял этой машиной, которая летала точно голубь.

Все почувствовали, что это был уже, действительно, гигантский скачок вперед, разрешивший проблему воздухоплавания.

Мистер Беттеридж держался в воздухе в продолжение девяти часов и летал с такой уверенностью, как будто он и в самом деле превратился в птицу. Но его летательный аппарат не был похож ни на птицу, ни на бабочку, не имел также таких широких боковых поверхностей, какие бывают у аэропланов. Своим видом он скорее напоминал большую пчелу или осу. Некоторые части аппарата вертелись с огромной частотой, производя впечатление прозрачных крыльев. Другие части, включая изогнутые “надкрылья”, — если уж продолжать сравнение аппарата с насекомыми — оставались во время полета совершенно неподвижными. Посередине находилось длинное, кругловатое тело, своим видом напоминающее тельце моли; на нем сидел верхом мистер Беттеридж, совершенно так же, как сидят на лошади. Сходство с насекомым увеличивалось еще тем, что во время полета аппарат издавал жужжащий звук, совершенно такой же, какой издает оса, когда она бьется об оконное стекло.

Мистер Беттеридж поразил весь мир, внезапно вынырнув откуда-то на своем аппарате. Он был одним из тех, неизвестно откуда являющихся людей, которые предназначены судьбой служить примером для всего остального человечества. Одни говорили, что он приехал из Америки или Австралии, другие утверждали, что он — из южной Франции. Про него рассказывали также, что он был сыном человека, нажившего хорошее состояние на производстве стальных перьев с золотыми кончиками и изображением “самопишущего пера Беттериджа”. Но на самом деле это был совсем другой Беттеридж. Наш мистер Беттеридж был в течение нескольких лет членом большинства существующих воздухоплавательных ассоциаций, — правда, совершенно незаметным, хотя у него и был громкий голос, внушительная наружность и вызывающие манеры.

В один прекрасный день Беттеридж написал во все лондонские газеты, что он уже закончил приготовления к полету из Хрустального дворца на своем аппарате и что с изобретением этого аппарата ликвидированы все трудности в деле воздухоплавания. Однако, лишь немногие из газет напечатали это письмо, и еще меньше нашлось людей, которые поверили ему. Никого не взволновало то обстоятельство, что обещанный полет был отложен. На лестнице одного первоклассного отеля на Пикадилли Беттеридж захотел по причинам личного характера отхлестать одного знаменитого немецкого музыканта; вышел скандал, помешавший полету. В газетах было по-разному рассказано об этом, причем сама фамилия Беттериджа была искажена. Само собой разумеется, что, пока он не совершил полета, он не мог привлечь к себе внимание. Едва нашлось тридцать человек, пожелавших взглянуть на его аппарат, когда он открыл для публики двери огромного сарая, где находилось его детище. Это было нечто вроде огромной модели мегатерия, выставленной в Хрустальном дворце. И вот, наконец, это гигантское насекомое с жужжанием вылетело навстречу пренебрежительному и неверующему миру.

Но прежде чем Беттеридж во второй раз облетел башни Хрустального дворца, молва о нем уже распространилась повсюду. Спавшие на улицах около Трафальгарской площади бродяги с испугом повскакали со своих мест, услышав жужжание его аппарата, и увидели, как он огибал колонну Нельсона. А когда он перелетел через Бирмингем, в половине десятого вечера, слава о нем уже прогремела по всей стране. То, в чем уже начали отчаиваться, было достигнуто. Человек мог летать свободно, легко и безопасно!