10,99 €
Mehr erfahren.
- Herausgeber: Редакция Елены Шубиной
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Sprache: Russisch
«Юдоль» — новый роман. «Будто бы наш старый двор, где стоял гроб с бабой Верой. Только она жива, как и сестра её Людмила, дядя Михаил, дед Алексей. Все нервничают, ждут транспорт с сахаром. Баба Вера показывает, что у неё три пальца на руке распухли. У дяди тоже: большой, указательный, средний. И у Людмилы с дедом Алексеем. Приезжает, дребезжа, допотопный грузовик, извечный советский катафалк — там мешки. Набегает вдруг толпа соседей — сплошь одутловатые пальцы! Я спрашиваю: "Почему?" Родня в ответ крестится. Смотрю на мою правую кисть — отёкшее до черноты троеперстие. Крещусь ради приличия со всеми, а дядя уже взвалил на спину мешок сахара, поволок. "Юдоль" не роман, а реквием…» (Михаил Елизаров)
Das E-Book können Sie in Legimi-Apps oder einer beliebigen App lesen, die das folgende Format unterstützen:
Seitenzahl: 525
Veröffentlichungsjahr: 2025
Ähnliche
Михаил Елизаров Юдоль
© Елизаров М.Ю.
© ООО «Издательство АСТ»
* * *
Из земной юдоли в неведомые боли.
Бога действительно нет, но так и задумано!
И вновь июль… Полуденная вялость,
Привёз курьер китайскую лапшу…
Написан «Вертер» и закончен «Фауст»,
А я «Юдоль» никак не допишу.
I
Сразу после выхода на пенсию Андрей Тимофеевич Сапогов решил продать душу Сатане. А до того сорок лет просиживал штаны в окраинном собесе. Старик – обычный счетовод. Высок ростом, худощав, в середине туловища надлом, словно бы обронил ценную вещицу и теперь дальнозорко выискивает: куда упала? Волосы даже не седые, а бледно-лимонные, точно крашеные или вылинявшие на степном солнце. Нос острый, на щеках впалая желтизна, глаза выпукло-василькового цвета.
Сапогов с малых лет сирота. Родителей не помнит. Вместо них две зыбких тени за спиной да запах горелых спичек. Возможно, Андрей Тимофеевич родился в каком-то скорбном северном посёлке. В полуснах видится счетоводу покосившаяся изба, сарай без двери, угрюмый чёрный лес, озёра с маслянистой водой. И будто тихий голос нашёптывает шизофреническую сказку, где всё перевёрнуто и разорвано, осквернены бессмыслицей сюжет, герои, время и мораль, ах, милая, я бы послушал такую сказку…
Вырастила Сапогова тётка Зинаида, скупая и набожная. Сызмальства опостылели Андрею Тимофеевичу лживая елейность, распятия да иконы, ежевечерние причитания над кроваткой: «Почему ж ты, Андрюша, маленьким не помер?!» Он поэтому и в комсомол не хотел вступать – от названия молодёжной организации разило «богомольщиной». И, видимо, неспроста после техникума Сапогов избрал для работы собес – за скрытую «бесовщинку», костяной цокот счёт; точно весёлые скелеты отбивают чечётку на могильных плитах!..
Счёты у Сапогова старинные. Рама из благородной древесины, прутья медные, костяшки на звонких латунных втулках. Ещё крохой Андрей Тимофеевич обнаружил счёты в пропахшем ладаном тёткином шкафу. Трогал, гремел, катался по комнате, как безногий инвалид в тележке. И кто б мог подумать, что пригодится антиквариат во взрослой жизни.
С такими удивительными счётами всякое вычисление – колдовской обряд! При этом никаких чудес Андрей Тимофеевич за годы не нащёлкал, даже нормальной пенсии. Впрочем!.. Сослуживицу его Алевтину Захаровну (ту, что покупала в «Кулинарии» говяжий фарш, похожий на клубок дождевых червей) под треск сапоговских костяшек хватил удар. И ещё был случай: Андрей Тимофеевич, чертыхаясь, сводил дебет с кредитом, и посреди жаркого июля вдруг посыпал за окном мелкий колючий снежок.
Жил Сапогов тихо, аскетично. Сперва мужал, потом старел. Не уверен, случались ли у него мимолётные романчики с какой-нибудь машинисткой или бухгалтершей. Счетовод, пожалуй, остался девственником. Но Сапогов вовсе не бессильный евнух, лишённый желания или страсти. Просто Андрей Тимофеевич знает толк в красоте и не разменивается по мелочам. Ему, к примеру, нравятся актрисы итальянского кинематографа, дивы с дублированными голосами, а не бесформенно-гротескное бабьё из собеса, которое переозвучил скотный двор – козы да свиньи. Ведь и я такой же, милая, никогда не искал компромиссы, лишь бы кто-то был, доступное туловище рядом, нет уж, лучше вообще ничего, тотальное одиночество, если красота далеко или не по зубам.
В конце семидесятых устроилась в собес на работу практикантка Лизанька: хорошенькая, с русой косой, кошачьими глазками. Нашего счетовода и бледно-лимонные его седины намеренно не замечала, а потом выскочила замуж за местного начальника с фамилией Лысак. Ну, не комедия?! Только вслушайся: Лизанька Лысак!
Неумолимый прогресс пытался принудить Сапогова перейти со счёт на арифмометр «Феликс», но Андрей Тимофеевич проявил махровый консерватизм. Или же оказался туговат к новизне, не освоил прибор. Для окружающих Сапогов делал вид, что заводит шарманку «Феликса», а работал по старинке. Даже когда воцарились калькуляторы, Андрей Тимофеевич остался верен счётам.
Но арифмометр всё ж помог ему. Сапогов пережил мистический, точнее сказать, религиозный опыт, когда в счётчике оборотов определилось нечто шестизначное, адресованное исключительно Сапогову. Интимное и тайное «число Зверя» – телефонный номер Нечистого. За спиной счетовода, где стояли вековые шкафы с бухгалтерией, замаячили призрачные родительские тени и пахнуло горелой спичкой. Далее случилось удивительное: подул за окном странный ветер, облака понеслись по небу с невероятной быстротой – о, нездешний призрачный ветер, как тогда, милая, в Крыму, помнишь, мы спустились в бухту, солнце ещё нещадно жгло, пахло нагретыми камнями, солью и водорослями, и морской демон, как утопленник, улыбался нам из-под воды.
Сапогов тайно звонил по селекторному телефону из кабинета начальства. На всех выделенных линиях завывала электрическая пустота, но Андрей Тимофеевич ощущал, что Инфернальное ждёт его. Номер Сапогов записал, а потом в житейской суете позабыл о Сатане…
Шли годы, сменялись портреты генеральных секретарей. Всё чаще сыпались на Сапогова язвительные замечания, что он, точно замшелая продавщица сельпо, излишне шумно клацает костяшками. Электрические «Ятрани» машинисток стрекотали легионами цикад, но жаловались исключительно на Сапогова и его счёты. Андрей Тимофеевич то отмалчивался, то оправдывался.
Однажды стараниями Лысака в отделе умолкли печатные машинки и появился воркующий ЭВМ с флуоресцентной вязью монитора. Сотрудников, которых компьютер мог заменить, постановили уволить. Сапогов сразу попал под сокращение, тем более что и пенсионный возраст подоспел.
Но лучше б начальству не спроваживать на покой счетовода, перетерпеть костяной шум. Ибо Андрей Тимофеевич без работы окончательно озлобился. Старик одинок – ни жены, ни детей, полунищее прозябание ему омерзительно. Всё, что имеется у него, – комнатёнка в коммуналке, доставшаяся от покойной тётки. Разгневанным своим естеством Сапогов жаждет поклониться Сатане и сполна отплатить социуму за издевательства и унижения.
Он причащается Тьмы в майский вечер, когда из соседской квартиры доносится музыка какого-то зарубежного фильма. Старик прилипает большим бледным ухом к стене, впитывая тревожные хоралы на вульгарной латыни: «Sanguis bibimus! Corpus edibus! Tolle Corpus Satani!..» – и непривычный гундосый дубляж, как из преисподней.
Подозреваю, Андрей Тимофеевич подслушал увертюру к «Омену».
Сапогов включает телевизор, ищет фильм на двух доступных ему государственных каналах – и не находит! Как будто у соседа транслируется особое параллельное Останкино. О существовании видеомагнитофонов технически отсталый Андрей Тимофеевич не догадывается. В волнении он жжёт спички и жадно впитывает ухом звуковую активность. Неожиданно старик понимает, что стена-то внешняя и никаких соседей за ней в помине нет! Не так всё просто, милая…
Сапогов, потрясённый, спускается во двор. Малышня в песочнице обступила рыжий трупик хомяка. Какие взрослые у них лица! Не пресловутые цветы жизни, а особая раса городских пигмеев. Цветы смерти они, утомлённые собственным возрастом!
Из разговора ясно: зверька уронили с балкона. Девочка с огромными синими бантами клянётся, что хомяк ещё какое-то время был жив и перед смертью прошептал по-немецки: «Будьте вы все прокляты!»
«Seid ihr alle verdammt!» – повторяет Сапогов вслед за хомяком-мучеником. В комнату он возвращается с новыми планами на жизнь – посвятить себя Сатане и чёрной магии.
Счетовод полон энтузиазма, вот только необходимых знаний нет и взяться им неоткуда. Магические пособия в советских библиотеках, как известно, не выдаются, в книжных их тоже не купить. Разве в букинистических подвальчиках можно отыскать пожелтевшие хрупкие брошюры с гороскопами, сердечными приворотами и остудами – хлам прошлого.
Что-то под запах горелых спичек нашёптывают родительские тени, чему-то учат бредовые сны.
Сапогов для начала изготавливает гримуар. Берёт, что подвернулось под руку, – засаленный поварской том. Густо закрашивает обложку чёрным. От одного этого действа книга в понимании Сапогова делается злой. Отныне все рецепты в ней – заклинания для изготовления зелий, омерзительных на вкус и смертельных для здоровья.
Счетовод с ходу изобретает суп «Издых». По аналогии с производством святой воды Сапогов, читая самодельные бесовские молитвы, звездообразно наливает преображённую сатанинскую воду в кастрюльку. Терзает овощи, представляя, как они вопят и корчатся от боли под пыточным ножом. Для пущей достоверности Андрей Тимофеевич плачет воображаемым голосом картошки, просит о пощаде от лица в общем-то равнодушной к четвертованию моркови. К поваренному спектаклю вместо говядины Сапогов свежует мышь с перебитым мышеловкой хребтом; но в сути всё строго по рецепту.
Порченый суп Сапогов подносит соседке по коммуналке – Иде Иосифовне Грачевской. Старая гнида до пенсии преподавала математику в старших классах (у вашего покорного слуги в том числе). Училка сапоговской стряпнёй брезгует. Находчивый Андрей Тимофеевич тотчас меняет тактику, дескать, не угощает, а умоляет снять пробу: пусть настоящая хозяйка подскажет, как улучшить дилетантскую бурду. На это Ида Иосифовна соглашается, смачно бракует суп в самых грубых выражениях, недостойных пожилой еврейской матроны. Сосед-алкоголик Семён суп на мыши одобряет и выхлёбывает полную тарелку.
С Идой Иосифовной понятно – давно себе смертный приговор подписала. Все обиды и оскорбления сосчитаны. Семёну тоже не следовало огорчать Андрея Тимофеевича, пожил бы ещё. Разве Сапогов зажимал Семёна в коридоре, выбивая угрозами трояк на опохмел? Всё наоборот, поэтому и расплата.
Для сослуживиц из собеса Сапогов выпекает пирог «Квач» на жабах. Твари изловлены в ближайшей канаве, уморены голодом, а после перетёрты в порошок, который и подмешан в тесто. Предполагается, у вражин в желудках заведутся гады и земноводные.
В собесе Сапогова подстерегает неудача – никто не желает косой, приплюснутый, пованивающий болотцем пирог. Андрей Тимофеевич пытается манипулировать, пускает крокодилью слезу, но тётки не поддаются; одна только бухгалтерша Василиса Белякова куснула да украдкой выплюнула. Сапогов перед уходом тайно крошит выпечкой по углам, а где получается, и в дамские сумочки. Остаток пирога скармливает случайным дворовым выпивохам.
Сапогов подбирает на улице дохлых птиц, ощипывает и мастерит из перьев мерзкие аппликации, нашёптывая на них (по сути, звукозаписывая) рифмованные заклинания: «Чтоб тебя разорвало по законам Буало!» При этом о триединой драматургии спектакля эпохи классицизма он и не слыхивал!
Сапогов сразу же испытывает проклятие на грубиянке-продавщице из продуктового магазина – бормочет про Буало и подбрасывает веночек из воробьиных пушинок.
Колдовское чутьё у Андрея Тимофеевича недюжинное. Не зная о вуду и энвольтировании, счетовод лепит из теста фигурки. Сдобные копии недругов (разумеется, с добавлением вражьего биологического материала) Сапогов ехидно именует «ванечками» – по аналогии с пряничками.
Во времена моей юности для изготовления вольтов использовали пластилин или хлебный мякиш. В ходу бывали и корешки, особенно если напоминали формой человечка. А «снеговичками» или «снегурочками» назывались зимние болваны, с отсроченным, до тепла, проклятием; весной они таяли, и жертва, по идее, тоже таяла, чахла.
Экспериментального «ванечку» (с измельчённой пергидрольной волосиной Лизаньки Лысак) Андрей Тимофеевич отдаёт на съедение уличной безумице. Эта не первой молодости дама дни напролёт кружит по району со спелёнатым в кокон одеялом и заявляет каждому встречному, что жена эстрадного исполнителя Вячеслава Малежика, а в «пелёнках» его ребёнок, хотя там просто целлулоидный пупс. Те немногие, кто удостоился лицезрения «потомства» Малежика, говорят, что пластиковое дитя без одной ножки.
Помню эту безобидную дурочку, милая; летом в вызывающем сарафане, зимой в каком-то нищем пальтеце…
Сапогов с ходу втирается в доверие, говорит, что «ванечка» – гостинец от супруга. Для пущей убедительности даже напевает строчку знаменитой песни: «А у лили-лилипутика ручки меньше лютика!»
Безумица суёт пряник пупсу, слизывая только сахарную пудру; но тут важно не количество съеденного, а сам факт употребления. Таким изощрённым способом Сапогов «инфицирует» предательницу Лизаньку психическим расстройством.
Собственно, на этом построена magia contagiosus, действующая по принципу липучей заразы. Вещица, которая находилась неделю в кармане у ракового хрыча, уже несёт в себе смертельные флюиды. Потом достаточно просто подвесить её на дверную ручку – кто дотронется, тот и заболеет…
Второго «ванечку» со слюной Лысака Сапогов хоронит в могиле трагически погибшей женщины; по слухам, неизвестный всю ночь полосовал её опасной бритвой. Счетовод через вольта как бы «скармливает» свою жертву этой ужасной смерти. Андрей Тимофеевич вообще уверен, что смерть не универсальная, одна на всех, фигура с косой, а безликое множество погибелей: от гриппа, под трамваем, с перепою. Несть смертям числа, как мухам.
С кондитерской порчей Сапогов снова наведывается в собес. Шоколадные «трюфели» пользуются бо́льшим спросом, чем самодельный пирог, и Андрей Тимофеевич в предвкушении потирает веснушчатые руки. Малолетнему соседскому выродку Дениске, который позволил себе когда-то посмеяться над поскользнувшимся в гололёд Сапоговым, злопамятный Андрей Тимофеевич подкидывает заряженную отборным диабетом конфету «Мишка на Севере».
А чего стоит «Коктейль Сапогова»! Счетовод сознательно злится по любому поводу, в транспорте ли толкнули, яичница подгорела, доводит себя буквально до исступления, фигурально выражаясь, до белого каления (Сапогов говорит «до белого колена», как и покойная тётка; мне, кстати, тоже всегда слышалось «колено», я его и представлял пятном неведомой проказы), а потом достаёт, к примеру, поллитровку из-под водки и умственно сцеживает туда свою эмоцию, плотно затыкает, как бы консервируя. Он не пропускает похороны, где плачут и скорбят. Всё это «закупоривает» в банки и бутылки. Такого арсенала с эмоциональной консервацией у него уже много, и парочку «гранат» он всегда таскает с собой. Однажды мимо Сапогова проехал неповоротливый грузовик – обдал из лужи грязью, а шофёр высунулся и обругал Андрея Тимофеевича. Сапогов бесстрашно выхватил «коктейль», швырнул в борт машины с криком: «Сгори в огне моего гнева!» – подбил врага, и тот, должно быть, запылал голубым адовым пламенем!..
Сколько же я в своё время заготовил подобной консервации! Чего там только не было: ярость, боль, ревность, всепоглощающий ужас, отчаяние… Бабка моя Зинаида так закатывала помидоры, огурцы и патиссоны на зиму. Я, словно партизан, укрывался в засаде на железнодорожной насыпи среди гравия и буйных лопухов, забрасывал пролетающие поезда, товарные и пассажирские, связками этих «гранат», готов был подорвать всех и вся, забросать ненавистью весь мир, чтоб он истлел, выгорел, корчась в самых разнообразных муках, – Божий мир, белый свет. А сколько бутылок и банок ждут своего часа на антресолях, крепчают, как дорогое вино!..
Однако, надо признать, хитроумные рецепты и проклятия у Сапогова не срабатывают – враги не гибнут, бабы из собеса не квакают, не разваливаются от диабета. Сапогов подозревает, что невозможно магически сразить кого-то, используя лишь свои личные силы. Самая великолепная гоночная машина не помчит по дороге без бензина. Сапогову тоже нужно топливо, которое вдохнёт энергию в моторы его колдовской самодеятельности. Вот если бы ему прилепиться, так сказать, к тёмному эгрегору (пусть бывший счетовод и не знает заумного слова, но суть-то он прекрасно чувствует), то даже не личная помощь гипотетического Князя Мира, а колдовской опыт поколений накачали бы реальной силой его проклятия и заклинания.
Брошюры из подвалов (Сапогов кое-что всё ж приобрёл) изобилуют ятями и нечёткими рисунками. Это пяти-шести-восьмиконечные звёзды и прочие демонические сигилы; их назначение и применение объясняется крайне невнятно.
Сапогов самолично решает, что пятиконечная звезда больше любезна Сатане. Украденной в церкви свечкой Андрей Тимофеевич коптит на растрескавшейся штукатурке размашистые пентакли. Ежевечерне святотатствует перед иконой Саваофа.
Оторванный от ведьмаческой традиции, которая незатейливо выворачивает наизнанку казённые христианские молитвы (вместо «Отче наш» – «Ечто Шан» или «Нима Огавакул»), Сапогов сочиняет переделку «Отче Ваш!»: «Отче Ваш! Только ваш! А не мой! Мой другой! Ваш на небеси! Мой под Земли!..» – в модернистском бунтарском ключе.
Сапогов вспоминает и про старую бумажку с телефоном, но на другом конце провода неизменно гудки; Сатана трубку не берёт. Может, сменил номер. Или же для соединения требуется особый магический аппарат, а не уличный таксофон.
Телеграмму Сатане тоже не отстучать. Что-то вроде: «Настоящим прошу принять себе уважением Сапогов». Но можно в одностороннем порядке заключить деловое соглашение! Пожелтевшие брошюры наставляют, что договор с Нечистым подписывают собственной кровью.
В один из вечеров Сапогов, охая больше от волнения, чем от боли, прокалывает подушечку указательного пальца цыганской иглой. Надо сказать, швейных принадлежностей Сапогов с детства остерегается. Тётка Зинаида (хороша святоша) нарочно запугивала, что юркая иголка, словно живая, вонзится в тело, проскользнёт по вене до самого сердца, – маленький Андрюша верил и боялся. Нынче повзрослел счетовод и даже состарился, тётка в земле сгнила, а страх оказался живуч…
Андрей Тимофеевич богохульствует, палец кровит и ноет. Словно наивный мальчик-подмастерье Ванька Жуков, счетовод выписывает: «Дорогой Сатана, давай дружить! Согласен на любые условия! Твой Сапогов».
Осталось лишь придумать, каким образом доставить послание в когтистые лапищи Тьмы. Сапогов неглуп и понимает, что отправка в сути ритуал, магическая метафора. Бумажку Андрей Тимофеевич сжигает в пламени свечи, помогая несвежим старческим дыханием почтовому дыму развеяться.
Старик день за днём ждёт хоть какого-то знака. Затем с неудовольствием признаёт, что как дурак спалил письмо и надо заново дырявить палец. На непроданной душе тревожно – вдруг коварная игла ненароком всё ж нырнёт под кожу, поплывёт с кровотоком до сердца…
Сапогов решает, что повторное обращение проще отрядить с нарочным на тот свет и лучшего варианта, чем похороны, не придумать. Андрей Тимофеевич совмещает приятное с полезным: подкладывает конвертик в гроб и разживается кладбищенскими артефактами – землёй, могильным букетиком, поминальной конфетой и гвоздём.
Следующую неделю счетовод прислушивается к Вселенной – и никаких сигналов! Единожды где-то отзывается нервной сиреной далёкая скорая помощь. Если это ответ Сатаны, то предельно невнятный.
Очередную записку Андрей Тимофеевич относит в полночь к оврагу, где, по слухам, закопаны расстрелянные гитлеровцы. Вдруг вражеские мертвецы выручат и доставят просьбу счетовода к порогу Сатаны. Сапогов кладёт бумажную четвертушку, ветер тотчас сдувает её и уносит в темноту. Где-то оптимистично каркает ворона. Старик надеется, что это никакой не ветер, а невидимый фриц-вестовой ретиво помчался исполнять сапоговское поручение.
И снова экзистенциальная тишина. Только сосед Семён беседует с диктором Кирилловым из программы «Время» да Ида Иосифовна визгливо материт алкашей и детей, топчущих под балконом её коматозные гладиолусы.
Четвёртое письмо Сапогов прячет в дупле раскидистого клёна. На нём три дня провисел в петле шизоидный первокурсник, разочаровавшийся в своём неказистом туловище. Андрей Тимофеевич полагает, что после самоубийства в дереве могло случайно завестись потустороннее. Сапогов наутро с трепетом наведался к дуплу; раскисшая бумажка так и лежит.
Кстати, когда студента вынимали из петли, у него уже не было правой кисти. Некто до приезда милиции и бригады труповозов успел разжиться бесценным препаратом, именуемым в колдовском мире «рука Славы», которая универсальный ключ ко всем дверям. Как давно всё это было, милая: лесопарк, всклокоченный клён. А рука Славы (по иронии судьбы, именно так и звали висельника – Аникеев Слава, депрессивный мой одногруппник) не мумифицировалась, а сгнила, пришлось выбросить…
Напоследок Андрей Тимофеевич отправляет в плавание по канализации письмо-кораблик. На борту гордое название – «Люцифер». Вдруг воды подземного Стикса донесут мольбу Сапогова куда следует? Но Сатана отмалчивается или не слышит. Может, ему вовсе не нужен старый счетовод?..
Сапогов по натуре одинокий волк, но понимает, что в данном случае надо поступиться принципами. Без посторонней помощи до Сатаны не достучаться. Андрей Тимофеевич приглядывается к подъеду обветшалого двухэтажного дома-барака, затерявшегося среди пятиэтажных панелек. Там на скамейке восседают старухи и о чём-то шепчутся. Судя по недоброй мимике, они определённо знаются с бесовщиной. Морщинистые личины, кажется, слеплены из несвежих овощей по эскизам Арчимбольдо – если б живописец вдохновился местным магазином «Продукты». У Макаровны щёки и нос – три картофельных нароста в обрамлении платка. Подбородок Гавриловны похож на хрен – узкий и кривой, а кожа шелушится, точно луковица.
Сапогов слышит, как Макаровна басит на ухо Гавриловне:
– Я в церкви наворожила, чтоб у попа отрыжка пошла и он службу дочитать не смог!
– П-ф-ф! Это что! – хвалится Гавриловна. – А я сделала, что все увидели у батюшки рога на башке! Вот крику-то было!..
Оглянулись на Сапогова, примолкли. Счетовод для виду ещё чуть потоптался и дальше пошёл, насвистывая.
В другой раз Андрей Тимофеевич замешкался у скамейки будто бы завязать шнурок. Поставил ногу на оградку клумбы и навострил уши.
– Батюшка поднёс крест поцеловать, – рассказывает Гавриловна, – а я дулю скрестила за спиной и вместо Распятого умственно поцеловала Лохматого! – и смеётся мерзко, как коза.
– Тоже мне!.. – фыркает Макаровна. – Подумаешь!
– Так он же меня поцеловал в ответ!
– Брешешь, Гавриловна! Не целовал тебя Сатана!
– Вот те звезда, не брешу! Будто свиной пятачок приложился к моим губам! Так нежно, так приятно!..
Макаровна и Гавриловна – не истинные их отчества. Клички, которыми Тьма наградила своих прислужниц. А в паспортах они какие-нибудь Сергеевна да Павловна.
Однажды Макаровна садится на скамейку мрачная, с пластырем на бородавчатом носу.
– Всё, Гавриловна, – жалуется. – Я в церковь на Руставели больше не ходок! Баста!
Было вот что. Макаровна в своей безнаказанности так обнаглела, что побежала вместе со всеми прихожанками икону Богородицы целовать – ну, больше обслюнявить в надежде, что кому-то станет противно после неё прикладываться. Склонилась, значит, Макаровна, а Божья Матерь как цапнет её за шнобель!
– Чисто бульдожка! Чуть без носа не оставила, дрянь такая! Отгрызть же под корень могла!
– И-и-и, не говори! – сочувственно скулит Гавриловна. – Я теперь всегда из церкви этой выходить буду спиной, боюсь, что мамаша Божья на меня тоже набросится!
Это слышит Сапогов, пока делает вид, что разыскивает потерявшегося кота, бормоча «кис-кис». И только Андрей Тимофеевич решился подойти к старухам и представиться, как буквально из ниоткуда выскакивает разбитной дедок. Приобнял старых паскуд за плечи, свесился между ними.
Это ведьмак Прохоров (кличка Валерьяныч), юркий, точно хорь. Одет в спортивный костюм. Волосы с пегой проседью, торчат всклокоченные, словно рожки.
Засмеялся дребезжаще:
– Так божьи вертепы менять надо! Пригляделись к вам местные малёванцы! – так Прохоров называет персонажей икон. – Со мной по молодости случай был! Наведывался я в церковь одну за упокой ставить да свечки поминальные тырить. Месяц хожу, второй хожу… Кто-то за плечо трогает. Оборачиваюсь – здрасьте-мордасте! Святые, понимаешь, как были босые, повылазили с образов: Николай Чудотворец, Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Тихон Задонский, Даниил Московский, Пантелеймон Великомученик – вся божья шобла! И как начали меня без предупреждения метелить ногами! Я кричу: «Суки, все на одного! Николай, Серёга, Тихон! Давайте один на один махаться, по-честному!» Да куда там! Били всей толпой! Тихон, подлец, на мошонку пяткой наступил, а Богородица хихикала, ладошкой рот закрывала! Потом дома месяц отлёживался! Тебе смешно, милая? Ну, улыбнись же!..
Прохоров замечает Сапогова:
– А вам чего, гражданин? – и погано скалится. – Невесту себе высматриваете?! У нас вот Гавриловна – девка на выданье!
Старухи хохочут над порозовевшим от смущения Сапоговым. Гавриловна, как псина, высовывает длинный малиновый язык – дразнится. У Макаровны от смеха даже отваливается пластырь.
Андрей Тимофеевич взбешён, однако ж пересиливает гнев ради большой цели.
– Не высматриваю, – максимально сухо отвечает. – А по важному вопросу.
– И какому же? – ехидно спрашивает Прохоров, а старухи в тон ему хихикают.
Сапогов приглаживает ладонью красивые седины:
– Вот хочу продать душу Сатане. Вроде всё правильно делаю, и не получается. Не подскажете, как это лучше осуществить?
Ведьмак фыркает в лицо Сапогову:
– Вы какой-то сумасшедший!
Гавриловна демонстративно отворачивается и, томно обмахиваясь ладонью будто от налетевшей вони, сообщает Макаровне и Прохорову:
– Сон видела намедни хороший! Стадо пляшущих ангелочков с длинными хвостиками, и у каждого на кончике кисточка с розовеньким бантиком. Ну такое умиление, словами не передать!..
– Это что! – ухмыляется Прохоров. – Мне вот недавно приснился Христос со спины. Я хоть и сплю, понимаю, что надо бы глянуть, есть ли на нём крест. А тут он сам поворачивается: «Вот, смотри, Валерьяныч, есть у меня крест!» – и снова ко мне спиной. Я думаю: дай-ка ещё на всякий случай перекрещу его. И перекрестил. А он вздрогнул, бедный, будто я его палкой по хребту огрел, повернулся и говорит с такой обидой: «А вот этого не прощу!..»
К слову, милая, мне тоже как-то снился Иисус – суперзвезда из одноимённой рок-оперы, убегал от меня без оглядки, будто что-то спёр…
Андрей Тимофеевич понимает, что его хотят побыстрее спровадить, но не собирается сдаваться:
– Я прошение кровью писал и сжигал на чёрной свечке, другое на кладбище носил, третье оставлял на могиле. Четвёртое прятал в дупло дерева, где качался висельник. Даже кораблик с письмом отправлял в канализацию!
– У нас государство Бога и Сатану отрицает, – говорит Прохоров. – Напиши лучше, старичок, жалобу в Верховный Совет! Вдруг помогут!
– А зачем ты, такой глупый, нужен Сатане? – глумится Гавриловна. – Сам подумай, какой прок ему от тебя?
– Я читал, что каждая душа представляет огромную ценность, – возражает Сапогов.
– Где читал? – хихикает Макаровна. – В Библии?
– В одной правительственной газете, – с достоинством отвечает Сапогов. – Могу в следующий раз принести вырезку.
Прохоров снисходительно улыбается:
– Марксизм доказал, что в человеке нет души, а одно голое бытие.
– Я сделал колдовскую книгу из поваренной! – не сдаётся счетовод. – Придумал суп «Издых» и пирог «Квач»! Вот только они не работают как надо!
Гавриловна покатывается со смеху:
– Если б всё так просто было, каждый колдовал бы!
Макаровна с интересом разглядывает Андрея Тимофеевича… Какой всё-таки забавный этот белобрысый настырный дед! Что-то в нём определённо есть…
– Попробуй в ночь со вторника на среду отправить письмо с чёрным петухом! – шутит Макаровна.
А может, и не шутит, кстати. Потому что её шипяще перебивает Прохоров:
– Чуш-шь! Сатане нельзя отправить письмо!
По лицу ведьмака видно, как он недоволен тем, что́ сообщила Макаровна Сапогову.
– Вот на вас святые напали… – не унимается Сапогов. – А я недавно перед иконой богохульствовал! Так меня будто какой-то силой на девяносто градусов развернуло! И Саваоф нарисованные глазки свои зажмурил!
Гавриловна ненатурально зевает во весь щербатый рот. Губы тонкие, бескровные, в кожной шелухе:
– Пора по домам! Что-то похолодало!
– Не говори, Гавриловна!.. – Макаровна нарочито стонет, закатывая мутные глаза. – У меня ещё и давление как на дне морском!
– А вчера стошнило словом «Юдоль»! – почти выкрикивает Сапогов. – Юдоль! Юдоль! Что это за слово такое?!
– Это как – стошнило словом? – настораживается Прохоров.
– А вот так! – с готовностью рассказывает Сапогов. – Поел вермишели, выпил чаю, и вдруг позыв рвотный. Кинулся к раковине, и меня туда вывернуло. Не пищей, а будто жидкое слово вылилось! Юдоль!.. Ю-доль!.. – Сапогов изображает спазмы.
Он не выдумывает. Загадочное слово последнее время звучит для него отовсюду. За ночным окном дождевые капли барабанят по карнизу: «Ю-Доль! Ю-Доль!» Ванна засасывает остатки стекающей воды и прощально булькает: «Юдоль!» Сапогов проснулся поутру, в груди хрипло зашевелилась мокрота: «Юдо-о-о-о-ль!»
Макаровна и Гавриловна загадочно улыбаются. А ведьмак Прохоров доверительно обращается к Сапогову:
– Значит, тебе понадобился Сатана, старичок? Разве не знаешь, что с ним произошло?
Ну что может поведать Сапогову ведьмак с рабочей окраины – очередной гностический апокриф.
Бог находился в бескрайней космической пустоте и от голода пожирал сам себя. Однажды ему это надоело и он создал Подругу. Захотел было съесть, но передумал, сотворил земную твердь, людей, которых тоже наделил собственной частицей, то есть душой. Когда продовольственный вопрос решился, Богу стало скучно с Подругой и Он её умертвил. А она, мёртвая, родила ему Сынка и стала с ним блудить назло Богу! Бог оскорбился, низвергнул первенца Смерти с небес. Мертвец с пылающим лицом обрушился вниз, в космическом холоде оледенел, упал на Землю и разбился на осколки…
Не представляю, сколько длится рассказ Прохорова – десять минут или же час. Время исчезло или его не существовало вовсе.
Наступили сумерки, поблёкли тени. Вороны затеяли беспокойное толковище. Листва шелестит как фольга в желтеющих кустах. Из окон тянет жареным луком и кислым табаком, где-то напевает подгулявшее радио. На асфальте полустёртая таблица для игры в классики – магическая пирамида из цифр и полукруглое навершие с масонским солнечным глазом. Соблазнительные школьницы давно прошли все десять уровней посвящения в божественный прыг-скок и разбрелись по квартирам. Лишь приблудный пенсионер неподалёку, монотонный скот, скребёт загаженными подошвами по стальной полосе оградки газона. Ботинки, шаркая, издают невыносимое слово: Юдоль! Юдоль!..
А Сатана, старичок, не Самость, а экзоскелет (инструмент мистической войны, передатчик и летательный аппарат, учитывая наличие крыльев), через который Сверхсущность, кою для разнообразия можно назвать Диаволом, воплощает себя во внешнем мире, – материальная ипостась. Не будет ошибкой сказать, что в Аду пребывает Диавол (Люцифер), которой также и Сатана, но конкретно наружный Сатана никак не Диавол. Как было отмечено выше, Сатана при посадке был повреждён и поэтому выполняет свои боевые функции ограниченно и частично, до момента, пока не обретёт целостность.
– Сатана, получается, разбился… – то ли уточняет, то ли констатирует Сапогов.
– Аки фарфоровая ваза! – кивает Прохоров. – На мелкие кусочки. Но говорят… – ведьмак оглядывается по сторонам, словно его могут подслушать, – Сатану уже почти собрали. Не хватает одного пальца – Безымянного. В чёрной тетради о девяноста шести листах было записано, что палец Сатаны найдётся у костяного мальчика.
– Понятно, – говорит Сапогов. – А что за тетрадь такая?
– Студента первого курса Политехнического института, – отвечает Прохоров. – В ней лекции по сопромату.
Помню эту тетрадь, милая. В клетку, с клеёнчатой обложкой.
– Как представлю, что мается наш касатик у кого-то в коммуналке! – причитает с фальшивой слезой Гавриловна. – Стоит точно статуя на тумбочке, ждёт последнего пальчика!
– Чуш-шь! – снова плюётся Прохоров; чем-то ему не понравились и слова про коммуналку с тумбочкой. – Чуш-ш-шь!..
Капельки слюны разлетаются, даже попадают Сапогову на щёку. Андрей Тимофеевич мстительно смекает, как отыграется на ведьмаке. Непринуждённо достаёт носовой платок и вытирает щёку. Теперь у него в распоряжении биологический материал для порчи, можно «ванечку» замесить…
Кстати, у Макаровны отвалился пластырь, упал под лавку – тоже пригодится. Жаль, с Гавриловны ничего не урвать.
– А что за костяной мальчик? – еле сдерживая гнев, спрашивает Сапогов.
Андрей Тимофеевич полагает, что над ним посмеялись и унизили.
– Не знаю! – радостно отвечает Прохоров. – Это ж аллегория, шарада и мистерия! Вот найдёшь Безымянного, старичок, и сразу станешь главным любимчиком Сатаны!..
Ушли ведьмы. Как сквозь землю провалился Прохоров. Андрей Тимофеевич, сидя на корточках, шарит рукой под скамейкой, ищет пластырь с носа Макаровны. Будь у Сапогова пустая банка, счетовод закатал бы туда распирающее бешенство.
Эмоции мешают Андрею Тимофеевичу понять, что произошло нечто архиважное – и с ним самим, и в окружающем его пространстве. Если бы Сапогов удосужился посмотреть наверх, увидел бы провода, сложенные в нотный стан, грязно-серых голубей, расположившихся на них, словно ноты и знаки альтерации: ля – фа – ре-ре – до-диез! La-аcrimo-оsa!..
Сама природа оплакивает в Моцарте поражённое скверной бытие и бывшего счетовода Сапогова, о тщета, о Юдоль!
Ведьма Гавриловна, того не желая, сказала Сапогову правду – произнесённая вслух, она медленно преображает реальность. Сатана действительно обитает неподалёку, но только не в коммуналке, а в двушке на улице Нестерова.
А раньше находился в Серпуховском краеведческом музее с табличкой «Истукан из этрусского кургана, II век до н. э». Ростом Сатана невысок, примерно полтора метра, – по нынешним меркам почти лилипут. Те, кому довелось лицезреть его, говорят, что это скульптурная компиляция шумерских, египетских и африканских мотивов: рогатая тиара, клыки, вместо ног собачьи лапы, за спиной четыре крыла, как у саранчи, и длинный уд с головой кобры. По всей статуе трещины, будто её когда-то уронили и склеили.
Долгое время Сатана стоял в зале со скифскими бабами и прочими полезными раскопками родного края, а потом его убрали в запасник ввиду выставочной незначительности.
По одной из версий, научный консультант убедительно доказал, что музейный Сатана – коммерческая подделка начала двадцатого века, изготовленная в Индии. Согласно архивным записям, в тысяча девятьсот восьмом году на аукционе в Лондоне Сатана как «месопотамский демон» был продан в частную коллекцию миллионера-мецената Морозова; в семнадцатом году статую во время революционных погромов разбили матросы, но советская власть осколки не выбросила, а сберегла.
По альтернативной версии, Сатана просто осточертел уборщицам. При каждом посещении зала кого-то обязательно выворачивало аккурат возле экспоната, а если случалась школьная экскурсия, то рвало всю группу. Говорили, от истукана веет бессмысленным и тоскливым ужасом и выглядит он как нечто нерукотворное, точно природная окаменелость. Ещё Сатану будто бы отвозили на экспертизу. Выяснилось, что поделочный материал – копролит непонятного происхождения. Этим, в частности, объясняется факт, что посетителей тошнило. А потом Сатана пропал из запасника.
В музее сохранилась дореволюционная фотография истукана – чёрный тощий божок. Поднял верхние конечности, словно пугает или сдаётся в плен; пальчики растопырены. Кисти у Сатаны четырёхпалые, без мизинцев, и на правой digitus anularis (то бишь безымянного) нет. Я бы сводил тебя в тот музей, милая, да только смотреть там не на что: покрытые прахом времени диорамы сражений, скучные пейзажи в тяжёлых позолоченных рамах, крестьянские костюмы да ковры – Юдоль!..
Вроде бы никому не нужную статую похитил практикант Ермолаев, учащийся исторического факультета пединститута. Какое-то время Ермолаев держал Сатану у себя дома, потом спонтанно обменял на запиленную, но оригинальную пластинку The Beatles у своего приятеля Надеждина. Тот же приобрёл Сатану из расчёта, что истукан романтизирует его интерьер, привнесёт нотку тлена и декаданса, хотя для такой заурядной цели подошёл бы и обычный гипсовый череп.
Кто-то говорил, что у Надеждина с неизменным успехом проходили студенческие оргии, то есть Сатана оказывал благотворное влияние на атмосферу, наделяя участников козлиной неистощимостью. Я больше склонен верить, что копролитное тело мистической вонью, наоборот, отвадило всех гостей; иначе почему Сатана оказался сперва на помойке, а потом в квартире у Клавы Половинки?
Странная она была, Клава. Родилась вроде бы в благополучной семье военного, мать преподавала игру на аккордеоне. Я ещё застал время, когда пожилая и строгая Ольга Николаевна учила детей в музыкальной школе, а беспутная Клава бродяжничала по району с синим, отёкшим от попоек лицом. Половинкой её назвали за странную особенность. Она, к примеру, не приходила в компанию с полной бутылкой водки или же целым батоном – только полбутылки, только полбуханки. Если брала в долг, не возвращала всю сумму, а в лучшем случае пятьдесят процентов, поэтому и зубов у неё к тридцати годам осталась аккурат половина. Клава таскала вещи из дома на продажу. Кому-то отдала за бесценок пиджак покойного родителя, но брюки при этом сохранила, хотя за целый костюм выручила бы больше. Однажды вынесла набор чайных ложек; предполагалось, что их восемь, а она оставила в коробке четыре.
Отец, помнится, купил у неё за рубль шесть нечётных томов Мопассана из двенадцатитомника. Как ни просил потом чётные, суля трёшку, – не вынесла! Ты всё любопытствовала, милая, читал ли я Мопассана; вот, что продала отцу Клава Половинка, с тем и ознакомился. Много чего от неё досталось: Ницше, Генрих Манн (первый, второй и пятый тома в светлом матерчатом переплёте) и даже дореволюционный Папюс, старый добрый никчемный Папюс с ерами-ятями.
Ольга Николаевна умерла, затих аккордеон. Клава Половинка помаленьку пропивала семейное имущество. А однажды кто-то из собутыльников любезно помог ей приволочь на пятый этаж Сатану – благо истукан был не особо тяжёлый, копролит всё ж не мрамор. Клава Половинка уложила его в кровать, сама прилегла рядом и больше не проснулась. И никто о ней не вспомнил, не искал. Какое-то время настойчиво дребезжал телефон. Может, это Сапогов пытался дозвониться? А потом квартира № 71 на пятом этаже по улице Нестерова погрузилась в вечную тишину. Проспиртованная алкоголичка не разложилась, а мумифицировалась, поэтому и дверь не взламывали. Будто и не было на свете Клавы Половинки. Вместе с Сатаной она разделила смертное ложе на долгие годы.
И вот мысленно обнаруженный Гавриловной Сатана, как радиобуй, рассылает по миру сигналы-флюиды своего присутствия. Сапогов же, ошпаренный гневом, их вообще не улавливает.
Но всё чуют юродивые обитатели окраины: Псарь Глеб, Лёша Апокалипсис и Рома с Большой Буквы. Чувствительные натуры уловили в воздухе мощнейшие вибрации грозных сил.
Псарь Глеб и Рома с Большой Буквы тотчас покинули свои панельные каморки и отправились неведомо куда, повинуясь зову. А Лёша Апокалипсис околачивался возле продуктового, но тоже всё бросил, даже откровения не закончил: «И видел я магазин о пятидесяти шагах в длину и ширину. И стены его и двери были подобны чистому стеклу, и был он полон жигулёвского питья в сосудах изумрудного цвета, и работали там неправедные жёны, и дано им было право отпускать продукты по государственной цене, и они их отпускали, а самые дефицитные продукты толкали с чёрного хода по цене, завышенной вдвое. И были у жён этих белые одежды и белые венцы на головах, а зубы сияли как золото, потому что были из золота, и пахло от них благовониями и табаком. Ещё видел я там очередь о семи хвостах и сорока головах, многочисленные семьи, хитрые чреслами, матерей и отцов, которые посылали детей своих занимать места во всех хвостах, чтобы взять им побыстрее и всё сразу. И видел я скорбных и праведных, кто честно стоял в очереди и не осквернился хитростью чресел…»
Помню его, Лёшу Апокалипсиса, вечно лохматого забулдыгу без возраста. Зимой и летом носил куртку сварщика и демонстративно тушил о манжет окурки, показывая несгораемые свойства чудесного материала…
Возможно, юроды хотят поклониться Сапогову и предложить свою службу. Или же, наоборот, проклясть, а может, попросить денег взаймы, как это обычно делает Рома с Большой Буквы.
Худой, как леший, в драповом пальто без пуговиц. Попрошайничает в напевной воркующей манере:
– Обратиться к вам меня заставило горе с большой буквы «Г». Моя мамочка с большой буквы «М» получила пенсию с большой буквы «П» и сказала мне, чтобы я купил хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т», а я вместо хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т» купил себе папиросочек с большой буквы «П» и обманул мамочку с большой буквы «М». Помогите мне, пожалуйста, рубликом с большой буквы «Р», чтобы я принёс мамочке с большой буквы «М» хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т»…
Ушёл скотский дед, тот, что скоблил неподалёку подошвы. Сапогов злобно бормочет «кис-кис», шаря под скамейкой в поисках чёртова пластыря.
– Ну и где он?! – сварливо восклицает Андрей Тимофеевич.
Слышит похрустывание гравия и приближающиеся шаги. Поднимает голову. Рядом средних лет одутловатый мужчина в клетчатом демисезоне, парусиновых штанах и матерчатых грязных туфлях. В руке болтаются аж четыре собачьих поводка, похожие вместе на палаческую многохвостую плеть.
– Вот ваш котик! – тычет пальцем собачник.
Сапогов щурится в указанном направлении и видит лишь стену дома с подвальной отдушиной да пожухлые цветы на газоне.
Зато обнаружился пластырь Макаровны – просто отнесло ветром в сторону.
– Нет тут никакого кота… – сварливо бормочет счетовод. Поднимается и для надёжности накрывает подошвой пластырь. – Вы о чём вообще, товарищ?!
– Да вот же! – у незнакомца круглое бабье лицо и глуповато-помешанный взгляд, потому что один глаз отчаянно косит. – Давайте-ка я вам помогу его поймать, пока моих разбойников рядом нет!
Собачник передаёт Сапогову связку поводков:
– Подержите-ка… Да вы не волнуйтесь, – успокаивает. – Котики меня любят!
Андрей Тимофеевич досадливо понимает, что давешнее «кис-кис» сбило с толку неравнодушного прохожего и теперь надо подыгрывать, чтобы не выглядеть глупо.
Клетчатый ловко движется на полусогнутых ногах, кружит возле кустов. Невидимого кота он подзывает свистящим звуком, будто прыскает смехом сквозь зубы «к-ссс, к-ссс». Судя по прицельному выражению его глаз, животное давно им обнаружено и теперь он к нему подбирается. Только вот Сапогов по-прежнему кота не замечает.
Собачник внезапно разгибается, прижимая к груди пустоту, которую тотчас начинает поглаживать:
– Хороший котик! Хороший! Не бойся!.. – и торжествующе улыбается Сапогову. – Видите?! Поймал! А вы говорили… Получайте питомца!
Подходит к Сапогову вплотную. Мокроватый, в белом налёте, рот растянут в бессмысленной улыбке:
– Вы его под животик возьмите…
Сапогов брезгливо отстраняется, уже собираясь обругать нежданного помощника психом, но на руки вдруг перетекает весомый тёплый объём. Андрей Тимофеевич несколько озадачен.
– Как вас зовут? – спрашивает собачник.
– Николай Николаевич Башмаков, – зачем-то выдумывает Сапогов. Всё равно же не проверить. – Капитан дальнего плавания в отставке.
Вообще, все колдуны безбожно врут, это в порядке вещей – для конспирации. Сатана – отец лжи, так почему бы и нам не присочинить, его никчемным, вышвырнутым на обочину жизни бастардам…
– Очень приятно. А я Псарь Глеб, – отвечает загадочный субъект. – Признаться, думал, я один такой на всём свете.
– Какой? – подозрительно спрашивает Сапогов, машинально поглаживая большим пальцем пустоту, сидящую у него на руках.
– В детстве я часто болел, – издали начинает Псарь Глеб. – Но кроме этого, сколько себя помню, замечал кошек и собак, которых никто другой не видел. Бывало, идём с мамашей по улице, я ей кричу: «Вон собачка побежала!» – а она смотрит недоуменно: где собачка? Пока я совсем мальцом был, думали, фантазирую, а потом решили, что ненормальный…
Особенность видеть невидимое свойственна маленьким детям. Мама как-то на несколько минут оставила меня одного возле продуктового. Я ждал её и глазел по сторонам. Вдруг из-за угла соседнего дома появилась удивительная чёрно-белая корова. Рогатую голову украшал цилиндр. Опираясь на трость, корова степенно вышагивала на задних ногах, между которыми болталось увесистое розовое вымя. Я очень обрадовался этой корове, засмеялся, решив, что это начало великолепного циркового представления. Но она так свирепо посмотрела на меня, замычала и ткнула в мою сторону тростью. Я чуть не обмочился от страха! В тот момент на улице находилось много людей, но никто кроме меня не видел той коровы в цилиндре и с тростью – не выдумываю, милая, так всё и было…
– А потом невидимый пёс впился мне в ногу своими прозрачными клыками, – заканчивает рассказ Глеб Псарь. – От боли я потерял сознание. Но самое удивительное, мои одноклассники ничего не видели. Но когда меня принесли в больницу, на ноге были кровавые следы укуса. С тех пор я долго лечился от испуга и косоглазия. Но потом решил, что невидимых псов нужно не бояться, а приручать!
– Получилось? – интересуется Сапогов, невольно вспоминая фильм «Полосатый рейс». Уж очень чудаковатый собачник похож на пухлого враля-буфетчика. – Вы, значит, теперь дрессировщик?
– Нет! – Псарь Глеб хмурится. – Ненавижу это слово – дрессировщик! Я – Псарь Глеб!
– Ах, извините! – ехидствует Сапогов, но доверчивый собачник не чувствует иронии и сразу же извиняет Андрея Тимофеевича.
– У меня четыре пса! Прекрасные, мощные и чрезвычайно свирепые создания! Но без моего приказа они ни на кого не набросятся. А чего вы такой печальный?
– Кое-кто разозлил и обидел! – жалуется Сапогов. – Но я отомщу! С моряками шутки плохи!
– Непорядок! – Псарь Глеб топает ногой. – Мы не дадим вас в обиду, капитан!
Собачник как-то по-хитрому складывает пальцы и засовывает в рот. Резко выдыхает и сразу же поясняет:
– Это такой специальный беззвучный свист, не подумайте, что я не умею свистеть! – Потом кричит: – Мор! Раздор! Глад! Чумка! Ко мне!.. – И снова тихонько поясняет: – Это клички моих псов, они уже мчатся сюда!..
Ничего не происходит, и Сапогов готов саркастически улыбнуться, но пустой объём в его руках точно взрывается, и царапучая боль пронзает ладони.
Сапогов невольно вскрикивает: «Ах!..» – роняет пустоту и видит, как через двор катятся низкие и стеклистые волны какой-то расплывчатой ауры.
Одна волна сильно, точно двумя лапами, толкает Сапогова в грудь, так что Андрей Тимофеевич едва не падает. Подвижные образы чего-то незримого облепляют Псаря Глеба, колышутся пылью у его ног.
– Раздор, фу, фу! – орёт Псарь Глеб. – Мор! Глад! Чумка! Сидеть!.. Сидеть, кому говорят!.. – он вертится и хлещет пустоту поводками – утихомиривает.
Сапогов изумлённо разглядывает ладони и видит длинные глубокие царапины, будто его и впрямь отделал драпанувший с рук котяра.
– Виноват, виноват! – сокрушённо восклицает Псарь Глеб. От раскаяния он даже залепляет себе звонкую пощёчину. – Простите меня! Я, дурак, не сообразил, что у вас котик на руках! Но я видел, как он невредимым прыгнул в отдушину! Надеюсь, Раздор не сильно вас напугал?!
– Всё в порядке, – сдержанно отвечает Сапогов. – Я просто несколько растерялся.
– Простите! Простите! – чуть не плачет Псарь Глеб. Продолжая хлестать себя по щеке, говорит: – Вдруг мы вам понадобимся, капитан, свистите бесшумным свистом, – он снова замысловато складывает пальцы и тихонько прыскает или шипит сквозь зубы. – Никому не позволим вас обижать… Мор! Раздор! Глад! Чумка! За мной!..
Нелюдимый Псарь Глеб явно проникся симпатией к незнакомому старику – родственной душе, которой дано видеть невидимое. При этом не исключено, что собачник – обычный сумасшедший. Когда он удалялся прочь, поводки так безжизненно волочились по гравию. В мультфильме моего детства кукольная девочка тащила на резинке варежку, вообразив, что это собачка.
Но как объяснить вполне реальные царапины на руках Сапогова? А что, если это Сатана пробудился в кровати Клавы Половинки и в мир просочилось тёмное колдовство, оживившее параноидальные фантазии городских безумцев?
На детской площадке ветерок скрипит ржавыми качелями. Лёша Апокалипсис, пощипывая кудельки льняной бороды, рассказывает Роме с Большой Буквы:
– И встретил я пожилого человека с волосами белыми, как речной песок. Сказал он мне: «Потрогай мой лимфоузел», и голос у него был булькающим, похожим на полоскание для рта. И потрогал я его лимфоузел, и открылась у меня рвота желчью. И увидел я в луже желчи роддома́ и матерей, у которых в грудях не молоко, а черви, и вскармливали они своих младенцев червями. Увидел я больницы, куда вместо донорской крови блудницы сдают кровь менструальную, и врачи порченую кровь переливают по капельницам страждущим!..
Рома с Большой Буквы кивает, одалживаясь папиросой из протянутой пачки:
– Я в храм с большой буквы «Х» недавно заходил, там у покойника с большой буквы «П» один глазик с большой буквы «Г» был совсем без ресничек с большой буквы «Р»…
Лёша Апокалипсис с тревогой продолжает:
– В церкви на улице Руставели у батюшки выскочили рога на голове, а ведьмы бубнили свои нечистые молитвы, злые, ненавистные, и было много их. Потом у батюшки пошла отрыжка, он службу остановил, ведьмы наперегонки побежали ручки ему целовать, а моя свеча чёрным закоптила. И хотел я прочесть «Богородице Дево, радуйся», но у меня вперемешку со словами молитвы начали выскакивать матерные слова, а рука вместо крёстного знамения – выделывать польку-бабочку. И стал я говорить дальше такие глупости, что меня вывели из церкви!..
Сапогов не вспомнил бы, кому скормил когда-то остатки пирога «Квач», но по дороге домой налетел на Лёшу Апокалипсиса. Тот узнал его и начал приветственно: «И повстречался мне старик, что угостил меня хлебобулочным продуктом собственного производства, и пахло от того продукта болотной тиной…» – но Сапогов юроду договорить не дал, сразу попросил потрогать своё горло. Пока простодушный Лёша Апокалипсис трогал, пробормотал заклинание: «Моя хвороба у тебя до гроба!» – а вместо «аминь» кулдыкнул «Юдоль»!
Интуитивно Сапогов делает всё правильно. Колдуны так и перекидывают на подвернувшихся жертв свои болячки, и для этого хватает «дружеского» рукопожатия или объятия. Осуществляется перенос на закате, так что и со временем суток Андрею Тимофеевичу подфартило.
Просто со здоровьем у Сапогова последние недели нелады. Из-за беспорядочного чародейства воспалились лимфоузлы. Кроме прочего, Андрей Тимофеевич, пока шлялся по кладбищам и таскал оттуда всякую всячину, подцепил бонусом каких-то могильных паразитов, которые ослабили его иммунную систему энергетическим вампиризмом. А всего-то надо было сказать перед уходом: «Кто за мной увязался – тут и остался».
И ещё прошение Сатане, собственной кровушкой написанное, гниёт вместе с покойником в гробу! Вот тебе, Андрей Тимофеевич, и подмышки твои, и бульканье в горле по утрам! Есть даже порча такая – «Покойницкий зачин», когда волосы, ногти или просто личные вещи жертвы кладут под гроб какого-нибудь покойника.
Меня просили как-то спасти эпилептичку, которой «добрые» люди посоветовали измерить себя ниткой, а потом подложить её в гроб – как нитка сгниёт, так падучая и пройдёт. Но вместо этого девица начала гнить заживо. И чем тут поможешь? Разве вскрыть могилу, достать из гроба нитку (или что от неё осталось), вдеть в иголку, вышить на повязке магическое слово или руну и год носить повязку не снимая…
Утром следующего дня Сапогов идёт на рынок и, отчаянно торгуясь, покупает голенастого чёрного петуха – аж за три рубля! Он, конечно, позабыл слова Макаровны, что отправлять посланца Сатане надо со вторника на среду, а нынче вообще-то суббота. Палец после прокола ноет больше обычного, и Андрей Тимофеевич в послании даже допускает две орфографических ошибки в слове «Сатана» – пишет через «о».
Записку Сапогов для надёжности приматывает к петушиной ноге липкой лентой. Дождавшись полночи, выходит на ближайший перекрёсток. А петух и не думает куда-то бежать, просто поклёвывает грязь на дороге. Сапогов хлопает в ладоши, подгоняет его криком: «Пошёл! Пошёл!..» – петух только пугается, улепётывает на пару метров в сторону и снова продолжает пастись – в общем, очередной провал. Сапогов с незадачливым гонцом под мышкой бредёт восвояси.
Ярость клокочет в счетоводе, он клянётся всеми демонами Пекла, что отомстит за насмешку, и Макаровна оказывается первой в «расстрельном» списке. Петух получает временное проживание в комнатке у Сапогова, до момента, пока не решится его судьба.
В воскресенье подлая птица с утра пораньше кукареканьем поднимает Сапогова и Иду Иосифовну. За раннюю побудку Сапогов выслушивает от математички визгливый матерный нагоняй, а Ида Иосифовна тайно получает от Сапогова веночек с порчей на женский орган. Можно сказать, обмен «любезностями» состоялся.
– Ю-доль!.. Ю-доль!.. – булькает за столом Сапогов, кровь из носа каплет прямо на аппликацию. Поделка представляет собой пластырь Макаровны, на который приклеены пёрышко дохлого воробья, седой клок собачьей шерсти, рыбья чешуя и навозные мухи с зелёным отливом. Порча похожа на невообразимый африканский орден, которым вождь племени наградил отличившегося воина или охотника.
Удовлетворённый Сапогов садится почитать газету. Но вдруг какая-то сила заставляет Андрея Тимофеевича сунуть пластырь в карман и выбежать на улицу. Будто невидимая рука ухватила старика за седой чуб и волочит дворами, ржавыми гаражами.
Откуда ни возьмись Рома с Большой Буквы. В пятницу разминулся с Сапоговым, а теперь повстречались. Юрод обгоняет Андрея Тимофеевича и поворачивается с просьбой:
– А одолжите-ка мне рубличек с большой буквы «Р », чтобы купить мне запечатную машинку с большой буквы «М», стихи с большой буквы «С» запечатывать!..
Дует из-за гаражей нечистый сквозняк, кружит мусорной позёмкой, вздымает на юроде пальто. Синие глаза Ромы с Большой Буквы заливает мутная белизна, поедающая радужки и зрачки, небритое лицо костенеет, и он начинает греметь искажённым голосом, точно пропущенным через гитарный дисторшн:
– Кшта-хъа-ар магул а-алум с большой буквы «М»! Н-н-н-н с большой буквы «Н»! Коохчи нахтара нъхива-а-лъ с большой буквы «К»!..
Бесу несколько затруднительно вещать. У Ромы с Большой Буквы, пусть и одержимого, всё ж сохранился остаточный рисунок личности, который так просто не вытравить галиматьёй какого-то праязыка.
– Фархо-ун нахтан-геш таеши шумару с большой буквы «Ш»! Н-н-н-н-н! Ахор! Ахор лахтобъ коохчи мору! Н-н-н-н-н!..
Волею случая (просто на шаг раньше оказался!) юрод спас Андрея Тимофеевича от бесовской растяжки, то бишь оккультной мины, специально заложенной между гаражами. Именно туда волокли Сапогова, но «подорвался» ни в чём не повинный Рома с Большой Буквы, а теперь в рифму пророчествует:
Это, конечно, «мороз-воевода дозором». И по-хорошему, зачем крылатому Сатане летающий трон? Но ведь не так уж и скверно для одержимого юрода, милая?
– Дай три рубля! – перебивает Сапогов. – Н-н-н-н!.. Хоть рубль! Н-н-н-н!.. Полтинник!..
Глас, обескураженный, затихает. Глазам юрода, белым и твёрдым как скорлупа, возвращаются зрачки и голубизна, лицо розовеет. Он произносит обычным голосом:
– А потом женщина прошла, а за ней котик пробежал… – и начинает плакать, ибо понимает, что уже не Рома с Большой Буквы, а нечто новое, к примеру, сатанинский громкоговоритель на столбе.
А Сапогов дальше несётся. Даже не понял, как ему повезло. Мог бы сейчас вместо Ромы нести тарабарщину вперемешку со стихами.
И вот перед Андреем Тимофеевичем знакомый двухэтажный барак. Счетовод забегает в подъезд. Отдышливо (всё ж годы берут своё) топает на второй этаж, гулко ударяя подошвами в ступени. Синяя лампочка красит стены и облезлые двери пурпуром. Звонит в первую попавшуюся квартиру.
Открывает Макаровна – распатланная, в коричневом халате, шаркающих тапках. Руки дряблые, рыхлые, трясутся как студень, ноги в венах.
Запыхавшийся Сапогов бормочет оторопело:
– А нет ли у вас… – и произносит первое, что пришло на ум, – стакана перловки?
Ведьма пучит лиловые, словно бы варикозные губы:
– Я-то думала, кто ж на меня порчу месил? А отвод тебя не учили ставить, старый ты дурень?!
Меньше всего ожидала она увидеть Сапогова. Но ещё больше заботит вопрос – каким образом старик-самоучка обошёл бесовскую ловушку?! Либо напортачила сама Макаровна, либо белобрысый дед не такой уж и дилетант. Это следует выяснить.
Если что, о магической защите Андрей Тимофеевич слыхом не слыхивал. А откуда? В газетах про это не напишут. Суть в чём: любое действо типа порчи влечёт за собой ответный импульс в сторону колдующего, так называемую обратку. У пресловутого тёмного эгрегора нет индивидуальности. Это древняя паразитическая нейросеть, устроенная как финансовый спрут: охотно даёт в долг и с лихвой забирает «проценты», неважно с кого. И вот, чтобы не зацепил маятник «обратки», нужно делать «отвод», как справедливо заметила Макаровна. Отводы бывают на растение, животное, предмет. На «болвана» – случайную жертву (или не очень случайную, а вполне конкретную), которая безвинно примет му́ку за чьи-то колдовские делишки.
Макаровна защиту наилучшую поставила. Двойную с сигнализацией: «зеркальную» и «кладбищенскую» (она же «покойницкая» или «бесовская»). Плюс западня с растяжкой. «Зеркалка» нужна, чтобы вражина, осмелившийся поднять колдующую руку, получил в рожу симметричный ответ – «отражение». А уж бесы-стражи (или покойники) потащат виноватого к растяжке. Но поскольку за Сапогова удар принял Рома с Большой Буквы, Андрея Тимофеевича просто швырнули к порогу Макаровны – на хозяйкин суд.
– Пакостить, значит, горазд, а про обратку не слыхивал? – говорит Макаровна, уперев руки в боки. – Вот же гад белобрысый!
Сапогов не юлит, а отвечает начистоту:
– А зачем вы надо мной посмеялись?! Я к вам со всей, можно сказать, душой!..
– Не продал ещё? – хихикает старуха. – Душу-то? Не нашлось покупателя?
– Взял по вашему совету петуха, – занудствует Сапогов, – привязал записку, а он никуда не побежал! Вы меня специально обманули!
Макаровна брезгливо щурится:
– Сколько ж на тебе дряни кладбищенской повисло! Фу-у!..
Замысловато щёлкает пальцами, что-то невнятное бормочет – проводит оккультную дезинфекцию.
– А что это вы делаете? – спрашивает подозрительно Сапогов. – Небось колдуете против меня?
– Рожи мёртвые за твоей спиной висят, как шары надувные. Протыкаю их. Да не оглядывайся, дурак! Нельзя!..
Влечение, милая, всё ж не тот пустой звук, с которым лопаются за спиной Сапогова могильные упыри. Макаровне впору бы разозлиться и примерно наказать незадачливого колдуна-счетовода. Однако ж избавила Андрея Тимофеевича от кладбищенских паразитов. Сапогов ещё с прошлого раза чем-то ей приглянулся, может, напомнил кого-то из юности, пастушка или гармониста…
В жизнь Макаровна шагнула деревенской необразованной дурой, но к старости, как иные жиром, обросла умом и опытом. Вышло так, что Макаровна, заурядная курносая девка двадцати лет, вынужденно ночевала в комнате, где стоял гроб с родственницей, про которую соседи с опаской шептались, что ворожея она и чертовка. Сначала в темноте что-то засопело. Макаровна проснулась, зажгла керосинку. Сама не понимая зачем, подошла к покойнице. Вдруг у лежащей в гробу старухи открылся и блеснул мёртвый глаз. Макаровна хотела взвизгнуть, но голос куда-то подевался. Оглянулась – в комнате остались одни стены, да если бы и была дверь, убежать она не смогла бы, сковало оцепенение.
Изо рта старухи медленно вытекла струйка серо-голубоватого цвета, похожая на папиросный дымок, собралась под потолком в клубок. Печь превратилась в треснувшую боковину склепа с вензелем в виде перевёрнутой пятиконечной звезды, а рядом возник силуэт в сером, как подвешенный для просушки дождевик. Под опущенным капюшоном чернел взгляд кромешной пустоты, пронзающей тоской и холодом.
Мрак из дождевика что-то беззвучно произнёс, клубок дыма заметался под потолком, а рот у Макаровны сам собой приоткрылся. Серый клубок развернулся спиралью и резко влетел девке в горло, а у старухи распахнулся второй глаз. Вот тогда Макаровна и завопила на всю хату. Люди вбежали на крик, а она уже беспамятная каталась по полу, словно в падучей. А родственнице так и не смогли затворить глаза, хоронили с открытыми.
С той поры у Макаровны началась иная жизнь. Вскоре сбежала она из деревни в город, а там постепенно развернулись её недюжинные колдовские способности, доставшиеся в наследство от родственницы-ведьмы. Кому нечистые сами передают мастерство, и учителя не нужны – всё даётся само.
– Ладно, – разрешает Макаровна. – Заходи! Но сначала плюй! – и строго показывает на загаженную икону Спаса.
У обычных людей принято вытирать ноги о половичок, у колдунов положено глумиться над священным. Сапогов плюёт, но без слюны, опасается оставить личный материал.
В прихожей вешалка, на ней поношенная одежда. Внизу убогая обувь – сапоги, войлочные туфли «Прощай, молодость!». Тотальное отсутствие дорогих вещей и иных признаков бытового достатка.
Кухня, куда Макаровна сопровождает Сапогова, без алхимических пузатых реторт, пучков травы, свисающих с потолка, кошачьих лапок, сушёных жаб или змей, заспиртованных демонкулусов в банках. Да ведь это клише – из книжек или фильмов. А Макаровна – настоящая ведьма.
На полках эмалированная утварь, чашки, тарелки. Бочкообразная стиральная машина ревёт и трясётся; шланг харкает отработанной мыльной струёй в посудомоечную раковину. Сапогову в этом хлыщущем звуке слышится «Юдоль».
– Как звать-то тебя? – Макаровна тяжело опускается на табурет. Глаза мутные, веки розовые. Брови редкие, седые.
– Андрей Николаевич, – привычно полуврёт Сапогов.
– А я Макаровна, – без фокусов представляется ведьма. – И чего тебе от меня надо?
– Колдовство моё барахлит! – сразу приступает к делу Сапогов.
Говорит требовательно, будто пришёл на приём к врачу, который обязан помочь.
– И что с того? – поддразнивает Сапогова старуха. – Присаживайся, не стой столбом…
Андрей Тимофеевич, кстати, мог бы догадаться, что его заклятия всё ж срабатывают на уровне первичного импульса. Иначе с чего бы прилетела обратка от Макаровны?
Сапогов, примостившись на краешек табурета, возмущается:
– Да я такие штуки изобрёл, которых до меня вообще не было!
– И какие же?! – Макаровна смеётся, даже чуть откидывается назад. – Выдумываешь, небось!..
Порывистый нрав Сапогова всё больше забавляет ту часть её естества, которую раньше занимала погубленная душа.
Характером и задором Андрей Тимофеевич категорически не похож на вялого пенсионера – скорее на экзальтированного, очень целеустремлённого юношу. Это импонирует Макаровне.
– Я открыл, что, если саваном протереть очки, увидишь покойников! Что если прочесть над дохлой тушей заклинание, то спустя тринадцать часов, тринадцать минут и тринадцать секунд откроется потайной лаз в запретные города! Придумал записывать проклятия прогоревшей щепкой от гроба или кремационной костью!.. – он умолкает и, чуть пожевав пересохшими от волнения губами, признаётся: – Полагаю, мне не хватает нужного покровительства. Укрепляющего могущества извне! Я поэтому душу хотел продать, чтобы Сатана помогал!
– Дался он тебе! – ведьма кривит бородавчатую рожу. – В церковь лучше сходи, у боженьки попроси!
– Не хочу! – капризничает Сапогов. – Не выношу Бога!
– Ну тогда своруй у него колдовства! – не спорит Макаровна. – Он даже не заметит.
– Опять издеваетесь?! – злится счетовод. – Это же церковь!
– Так священники главные колдуны и есть! – ухмыляется в ответ Макаровна.
– Это как? Объясните подробней!
– Да что тут непонятного? – Макаровна пожимает плечами. – Вот талдычит перед иконой поп: «Бог, защити-ка мне Петрова!» А ты, ежели хочешь сгубить Петрова, что должен просить? «Бог, кому говорю, не защищай Петрова!»
Ведьма права. Речь идёт о снятии магической брони с человека. А после этого можно делать с ним что угодно.
– Бог меня разве послушает?!
– А ты сбреши, что Петров его больше не любит! Бог обидится, и пропал Петров. Хана ему! Самая завалящая порча убьёт!
– Вдруг не поверит? – сомневается Сапогов.
– Так для этого и хитрости имеются небольшие…
– Какие? – жадно интересуется Сапогов. – Мне-то они и нужны!
– А ниточку духовную порвать надо! – поясняет Макаровна. – Где крестик висит!
На языке нынешних технореалий нательный крест – что-то среднее между микрочипом и веб-камерой, при помощи которой Бог контролирует и защищает своего адепта. «Отключай» крест – и твори с жертвой что пожелаешь!
– Самое простенькое – за упокой свечку! – наставляет ведьма. – Бог его, как мёртвого, со счетов спишет, ангела-хранителя отзовёт. Только поджигать надо не с фитилька, а с жопки! – вроде мелочь, а важна…
Вот так они гневят Всевышнего, тешат бесов. И вместе им легко, непринуждённо и хорошо, как и нам было с тобой когда-то, милая…
– И вот сам посуди, старичок… – Макаровна хитро зыркает на Сапогова. – Всё происходит в церкви и вроде как не без участия Бога. И чем обычные колдуны отличаются от попов, а?! Просто одним позволено чародействовать, а другим нельзя! И где справедливость?
– Никакой! – распаляется Сапогов, стучит кулаком по столу. – Безобразие! Я решительно протестую! Бунтую и восстаю!..
Чуть ли не час пролетел, а они всё болтают о всяких магических тонкостях.
– Так ты каждый раз на один и тот же перекрёсток ходишь?! – всплёскивает руками Макаровна. – Ну даёшь! Он же коцаный! Ну, битый или меченый! На нём ничего путного не провернуть! Новый надо найти!
По мнению многих уважаемых колдунов, перекрёсток – площадка одноразовая. Если был проведён обряд, больше этим местом не воспользоваться. Поэтому нетронутый перекрёсток – на вес золота.
– Поищу… – огорчается Сапогов. – Поброжу…
– Наш район сразу вычёркивай! – предупреждает Макаровна. – Тут живого места нет!
Привирает, конечно. Есть парочка-тройка девственных перекрёстков, да они ей самой пригодятся.
Существует практика так называемых имитаций, когда перекрёсток выстилают из ковровых или тканевых дорожек. Для бытовой ерунды сойдёт; для серьёзных дел – увольте…
– На кладбище гляну… – прикидывает Сапогов. – Там точно отыщется перекрёсточек среди косточек!
– Забудь, старичок! – Макаровна машет руками, словно налетели комары. – Тебе туда вообще соваться нельзя! Только мертвяков на загривок посадишь и окочуришься! Вы на него посмотрите! – призывает в свидетели невидимую нечисть. – Заявился весь в могильных глистах и новых хочет!..
Ведьма между делом поставила на плиту чайник. Постиранное постельное бельё развесила на натянутой от окна до стены проволоке; кухня умиротворяюще пахнет свежей матерчатой сыростью.
Сапогов расслабленно следит за хлопочущей по хозяйству Макаровной.
– А колдуну разрешено креститься? – деловито уточняет Андрей Тимофеевич, попивая чай. – Для маскировки? Не испортится проклятие или порча?
– Ты дулю держи за спиной, – Макаровна наконец присаживается. – Или сделай открест.
– Это как?
– Ничего не знает! – весело удивляется ведьма. – Тоже крест, только в обратном порядке, с плеча на плечо, потом с пуза на лоб. Его ещё чёртовым знамением называют. А если людишки рядом стоят и смотрят, то молись как все, а крест потом скинь с себя, – и показывает движение, будто срывает с шеи платок, комкает и швыряет за спину. – Понял?
– Спасибо вам огромное… – начинает Сапогов.
И получает от Макаровны неожиданную затрещину! Такую крепкую, что выворачивает на себя чашку с чаем.
Андрей Тимофеевич вскакивает, отряхивает штаны:
– Вы что себе позволяете?! Вы чего руки распускаете?!
– Спасибо попу́ в церкви скажешь! – шипит Макаровна.
Ещё секунду назад сидела и улыбалась, а тут точно перемкнуло! Логично, всё ж она погубительница, а не разомлевшая от разговора с мужчиной одинокая старуха.
– Спасибо означает «Спаси Бог»! Вот его и проси, чтоб учил!
– Я хотел поблагодарить… – пытается исправить ситуацию Сапогов и едва успевает закрыться рукой от пощёчины.
– Благодарить – это «благо дарить»! – Макаровна брызжет слюной. – Не будет из тебя проку! Пшёл вон, моль долговязая!..
Непонятно, чего взбеленилась. Могла же не буянить, а доходчиво объяснить неопытному счетоводу, что у колдовской братии в таких случаях принято просто кивать либо, прижав ладонь к пупку, говорить: «Без души!» или «Danke schӧn».
– Так вы бы меня лучше не били и не обзывали всякими словами!.. – Сапогов изо всех сил пытается оставаться джентльменом, хотя желание врезать по роже Макаровне велико. – А погрузили бы в практику, так сказать, пагубы!..
– Старый ты уже! – орёт Макаровна. – Скоро подохнешь, жаль время на тебя переводить. Проваливай, засиделся в гостях! Пошёл! Не нашей ты породы!..
Изгоняемый Сапогов в дверях по-офицерски разворачивается на каблуках:
– Поклон за науку, мадам! – и неожиданно для самого себя суёт руку в карман пиджака, вытаскивает веночек с пластырем и протягивает Макаровне. – Прошу!
– Это ещё что?! – спрашивает сварливо ведьма.
– Порча моя на вас! – небрежно поясняет Сапогов. – Перья, мухи, а в серёдке пластырь с вашего прелестного личика. Не теряйте больше свои… э-э-э… аксессуары! Честь имею!..
После широкого жеста Сапогов разворачивается и шагает вниз по ступеням.
Сверху догоняет сварливый окрик Макаровны:
– Эй! Андрей Николаевич! Или как тебя там!.. – ведьма выползла на площадку. Словно нехотя говорит: – В ночь со вторника на среду, кровь из мизинца левой руки! – после чего хлопает дверью.
Вот! А счетовод все прошлые разы протыкал иглой указательный палец на правой – чтоб удобнее писать было. Вроде ерунда, но именно из таких нюансов и мелочей складывается магический ритуал.
Аудиенция, кажется, закончена… Ан нет!
– Перекрёсток нужен не простой, а Чёртов Крест! Из трёх дорог! И петуху не забудь башку отрубить! – высунулась ещё раз. – Дурень! Моль!..
И снова громыхнула дверь. Вот теперь точно попрощались.
Тронул ли Макаровну поступок Сапогова? Сомнительно. Она выше общечеловеческой чуши про дружбу и благородство. Ближайшая параллель миру колдовскому – уголовная среда, в которой уважаемые личности – воры, а прочие фраера, мужики – разновидности недочеловеков. Вот и для чёрных магов обычное население Земли – покорное стадо, быдло, а правильные «люди» – исключительно колдовские «нелюди». Как и воры, в каждой экстренной ситуации колдуны в законе собираются на сходку, решают насущные вопросы. Бывает, что и наказывают кого-то из своих, причём довольно жестоко. Кстати, и гневливая казуистика Макаровны по поводу слов благодарности весьма напоминает уголовную. В тюрьме вот тоже не принято использовать какие-то слова с воли, вроде «садитесь» или «до свидания». В общем, Сапогов – выскочка и фраер, а Макаровна – авторитетная воровка, то бишь ведьма.
Старуха изучает себя в зеркале. Узнать бы, что она думает, разглядывая засаленную седину, бородавки и морщины? Должно быть, горюет о пролетевших годах, утраченной молодости…
Ведьма дует на отражение, и оно тает. Остаётся мутный овал, похожий на раскатанный лист теста. Артритными неповоротливыми пальцами начинает создавать зеркальной глади новое лицо. Исчезли пегие космы. У Макаровны белокурые вьющиеся локоны. Вместо сизых губ и шамкающих дёсен – пухлый алый рот и жемчужные зубы. Густые брови, длинные ресницы. Макаровна ворожит. И ноздреватую картофелину сменил точёный носик. С подбородка исчезли мерзкие седые волоски, бородавки. Кожа на шее помолодела и подтянулась. Из зеркала глядит поразительно красивая, чуть утомлённая женщина лет тридцати. Сапогову такая бы очень понравилась!
Квартирка тоже преобразилась – нет скобленых дощатых полов и крашенных бледной немочью стен. Начищенным блеском сияет паркет. Потолки стали чуть ли не на метр выше, горит дворцовая люстра с хрустальными плафонами. Стены в позолоченных с тиснением обоях. На вешалке норковая шуба и дублёнка. Только заплёванная икона по-прежнему висит у двери. Красавица Макаровна хохочет, глядя на своё соблазнительное изображение, распахивает халат, чтобы поруганный Спас вдоволь налюбовался её обнажённой грудью, розово-торчащими, как плоды малины, сосками…
А Сапогов тем временем бредёт домой и бранится. Ухо, по которому шершаво прошлась карающая длань Макаровны, тлеет, и щека не остыла от недавней оплеухи.
Заходит в квартиру. Соседу Семёну сыплет под дверь рыбью чешую – на импотенцию. Иде Иосифовне суёт под половик заговорённую иголку. Хотел ещё гвоздь с кладбища добавить для усиления смертного эффекта, но подумал, что слишком крупный и гнутый. Ида Иосифовна сразу его обнаружит и выбросит, а иглу приспособит в хозяйство; та примется шить математичке невидимый саван.
В комнатке пинает под хвост квохчущего петуха. Сапогов не успел прибрать со стола остатки гречки и прочих поделочных мерзостей, петух всё склевал, а после стол и обгадил. Андрей Тимофеевич так вымотался, что наводить порядок нет сил. Похулив Всевышнего, он падает в кровать и засыпает.
Снится счетоводу удивительный сон. Будто петух на спинке его скрипучей панцирной кровати бубнит по книге заунывную молитву. Сапогов хочет пошевелиться и не может. Мысленно Андрей Тимофеевич создаёт внутри себя пентакль и запускает его бумерангом гулять по всем закоулкам тела и ума. Вращающийся, словно винт мясорубки, он отсекает какие-то сплетения и наросты. Сапогов что-то отрыгивает в ладонь и видит – вышла ржавая игла, сидела в теле с тёткиных незапамятных времён. Значит, всё-таки попала в вену и колола сердце.
На верхней площадке разорённой колокольни дьявольский ветер, как звонарь, раскачивает гулкую пустоту. «Почему?» – спрашивает Сапогов. И красавица, похожая на звезду итальянского кинематографа Аниту Экберг, мелодично отвечает: «Потому что, когда рождается сильный колдун, бьют в колокол!»
Сапогов видит, как по нему скачут какие-то мошки, а на каменном полу трепещут караси. Вот он уже в прихожей у Макаровны, откуда его недавно изгнали. Анита приникает к счетоводу горячим поцелуем. Сапогов вздрагивает и отстраняется. Красавица заливисто восклицает: «Дурень! Моль!» – и Сапогов с восторгом и ужасом понимает, что это преобразившаяся Макаровна!
Обворожительная ведьма поворачивает Андрея Тимофеевича к зеркалу и дует ему в лицо. Оно исчезает, точно Сатана слизнул. Макаровна творит нового Сапогова, молодого красавца, разве нос чуть длинноват. И волосы остались прежние – лимонно-бледные.
Макаровна несётся прочь, оглядывается и смеётся, словно приглашает броситься в погоню. Что-то распирает ширинку. Отлетают пуговицы, упругий сапоговский Змий вырывается на свободу. Чтобы догнать красавицу, счетоводу даже не нужно бежать, Змий всё сделает сам! Летит бесконечными коридорами вслед за Макаровной. Ведьма захлопнула за собой дверь, так Змий просочился сквозь замочную скважину и настиг беглянку, проник и шурует туда-сюда по замысловатым лабиринтам её сладостных внутренностей. Как хорошо им вдвоём, милая! Как могло быть хорошо нам с тобой! Головастый Змий, трепеща раздвоенным языком, выглядывает изо рта Макаровны, извергая ей на груди потоки густого желеобразного семени, а она размазывает его по животу и курчавому лобку…
С Сапоговым приключилась феерическая поллюция. Последние случались лет десять назад, когда снились конфузные эротические сюжеты с Лизанькой Лысак. Поутру Андрей Тимофеевич также отмечает физиологические улучшения в организме. Вроде уменьшились припухшие лимфоузлы и кровь из носа не хлыщет. На колене, однако, выскочило непонятного происхождения белое пятно. «Довёл себя до белого колена», – невесело усмехается счетовод. Пятно, впрочем, не беспокоит, и он тотчас о нём забывает.
Будни Сапогов решает посвятить активным поискам тройного перекрёстка. Андрей Тимофеевич давно приметил стальной обод колеса обозрения в городском парке. А что, если воспарить на Колесе имени Чёрта над городом и осмотреть ландшафт с высоты? Наверняка найдётся нетронутый Чёртов Крест!
Позавтракав разогретой вермишелью, Сапогов отправляется в парк к аттракционам.
