Erhalten Sie Zugang zu diesem und mehr als 300000 Büchern ab EUR 5,99 monatlich.
- Herausgeber: Иностранка
- Kategorie: Gesellschafts- und Liebesromane
- Serie: Большой роман
- Sprache: Russisch
первые на русском — "триумфальный финал завораживающей саги" (NPR), долгожданное завершение прославленной трилогии о Томасе Кромвеле, правой руке короля Генриха VIII, начатой романами "Вулфхолл" ("лучший Букеровский лауреат за много лет", Scotsman) и "Введите обвиняемых", также получившим Букера, — случай, беспрецедентный за всю историю премии. Мантел "воссоздала самый важный период новой английской истории: величайший английский прозаик современности оживляет известнейшие эпизоды из прошлого Англии", говорил председатель Букеровского жюри сэр Питер Стотард. Итак, после казни Анны Болейн и женитьбы короля на Джейн Сеймур позиции Кромвеля сильны как никогда. Он подавляет Благодатное паломничество — восстание католиков, спровоцированное закрытием монастырей, — и один из руководителей восстания, лорд Дарси, перед казнью пророчески предупреждает Кромвеля, что королевская милость не вечна. Казалось бы, хорошо известно, чем кончится эта история, — однако роман Мантел читается увлекательнее любого детектива… В 2015 году телеканал Би-би-си экранизировал "Вулфхолл" и "Введите обвиняемых", главные роли исполнили Марк Райлэнс ("Еще одна из рода Болейн", "Шпионский мост", "Дюнкерк"), Дэмиэн Льюис ("Ромео и Джульетта", "Однажды в… Голливуде"), Клер Фой ("Опочтарение", "Корона", "Человек на Луне"). Сериал, известный по-русски как "Волчий зал", был номинирован на премию "Золотой глобус" в трех категориях (выиграл в одной), на BAFTA — в восьми (выиграл в трех) и на "Эмми" — тоже в восьми.
Sie lesen das E-Book in den Legimi-Apps auf:
Seitenzahl: 1325
Veröffentlichungsjahr: 2021
Das E-Book (TTS) können Sie hören im Abo „Legimi Premium” in Legimi-Apps auf:
Ähnliche
Hilary MantelTHE MIRROR & THE LIGHTCopyright © Hilary Mantel 2020All rights reserved
Перевод с английского Екатерины Доброхотовой-Майковой, Марины Клеветенко
Оформление обложки Вадима Пожидаева-мл.
Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».
Мантел Х.Зеркало и свет : роман / Хилари Мантел ; пер. с англ. Е. Доброхотовой-Майковой, М. Клеветенко. — М. : Иностранка, Азбука-Аттикус, 2021. — (Большой роман).
ISBN 978-5-389-19551-6
16+
Впервые на русском — «триумфальный финал завораживающей саги» (NPR), долгожданное завершение прославленной трилогии о Томасе Кромвеле, правой руке короля Генриха VIII, начатой романами «Вулфхолл» («лучший Букеровский лауреат за много лет», Scotsman) и «Введите обвиняемых», также получившим Букера, — случай беспрецедентный за всю историю премии.
Мантел «воссоздала самый важный период новой английской истории: величайший английский прозаик современности оживляет известнейшие эпизоды из прошлого Англии», говорил председатель Букеровского жюри сэр Питер Стотард. Итак, после казни Анны Болейн и женитьбы короля на Джейн Сеймур позиции Кромвеля сильны, как никогда. Он подавляет Благодатное паломничество — восстание католиков, спровоцированное закрытием монастырей, — и один из руководителей восстания, лорд Дарси, перед казнью пророчески предупреждает Кромвеля, что королевская милость не вечна. Казалось бы, хорошо известно, чем кончится эта история, — однако роман Мантел читается увлекательнее любого детектива…
В 2015 году телеканал Би-би-си экранизировал «Вулфхолл» и «Введите обвиняемых», главные роли исполнили Марк Райлэнс («Еще одна из рода Болейн», «Шпионский мост», «Дюнкерк»), Дэмиэн Льюис («Ромео и Джульетта», «Однажды в… Голливуде»), Клер Фой («Опочтарение», «Корона», «Человек на Луне»). Сериал, известный по-русски как «Волчий зал», был номинирован на премию «Золотой глобус» в трех категориях (выиграл в одной), на BAFTA — в восьми (выиграл в трех) и на «Эмми» — тоже в восьми.
© Е.М. Доброхотова-Майкова, М.В. Клеветенко, перевод, примечания, 2021© А. Питчер, примечания, 2021© Издание на русском языке, оформление.ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021Издательство ИНОСТРАНКА®
Этой книгой я поставила перед собой самую сложную творческую задачу за всю свою писательскую карьеру — но и результатом довольна, как никогда. Надеюсь, и читатели не будут разочарованы после такого долгого ожидания.
Хилари Мантел
По сравнению с романами Мантел о Томасе Кромвеле 99% современной прозы выглядит бледно и бескровно.
The Times
У римлян была «Энеида», у русских — «Война и мир»; благодаря Хилари Мантел теперь и у нас в Англии есть подлинный эпос, написанный на материале нашей истории.
Sunday Telegraph
И снова шедевр. Пружина сюжета закручена неумолимо, на зависть иным триллерам. Хилари Мантел принципиально переосмыслила сам жанр исторического романа сверху донизу. Вся трилогия, вместе взятая, — величайшее достижение британской литературы в новом веке.
Observer
Редкие авторы не просто закапываются в окаменевшие напластования прошлого, но поднимают свою добычу к свету, чтобы снова блестела, нам на радость. Хилари Мантел — из их числа. «Зеркало и свет» — даже в большей степени, чем первые два романа трилогии, — обеспечивает полное погружение в сенсориум былого и держит читателя тем сильнее, чем увереннее вторгается на территорию поэзии.
Саймон Шама, автор «Силы искусства» и «Глаз Рембрандта»(Financial Times)
Глубокий, драматичный, многоплановый, безумно увлекательный — не роман, а натуральное пиршество. И самое удивительное, что «Зеркало и свет» ничуть не уступает двум первым романам, получившим Букера. С чем бы сравнить... ну вот представьте, если бы третий «Крестный отец» был так же великолепен, как два первых.
Элизабет Гилберт, автор «Есть, молиться, любить»(The Wall Street Journal)
«Зеркало и свет» — как богато структурированный фриз, высеченный из безупречных изысканий, восхитительных характеров и экспрессионистского языка. Хилари Мантел — наш Микеланджело от литературы.
Oprah Magazine
Прошлое под пером Мантел буквально оживает: мы до последнего верим, что Кромвель имеет шанс спастись.
Vox
Если «Зеркало и свет» не принесет Хилари Мантел третьего Букера — нет в мире справедливости.
St. Louis Post-Dispatch
История Тюдоров утрачивает здесь всю тяжеловесную привычность и становится идеальным полигоном для характерно мантеловской мускулистой прозы и беспощадного остроумия, не говоря уж о ее давней зачарованности злом и насилием, религией и призраками.
Times Literary Supplement
«Зеркало и свет» являет нам новый эталон исторической прозы на поколения вперед.
Independent
Триумфальный финал завораживающей саги; многолетнее ожидание окупилось сторицей.
National Public Radio
Шедевр, который еще долго будет радовать читателей своими богатствами, меняясь с нами вместе и с нами вместе двигаясь в будущее.
Guardian
Закрыв «Зеркало и свет», я рыдала так, как не рыдала над книгой с детства. Из кремня по имени Томас Кромвель неподражаемая Хилари Мантел высекла неугасимую искру, искра же разгорелась жарким пламенем.
Сара Перри, автор «Змея в Эссексе» и «Мельмота»(Telegraph)
Ее трилогия о Кромвеле — величайшее достижение в жанре исторического романа за последнее десятилетие.
The New York Times Book Review
Ее Томас Кромвель — персонаж одновременно шекспировской глубины и модернистской сложности. Он мог бы быть Гамлетом — или пациентом из записных книжек Фрейда: то ныряет в детские воспоминания, то воспаряет к ангельским сферам.
The Atlantic
Противоречия и шероховатость — вот что придает ценность исторической прозе. Найти форму, а не навязать форму. И позволить читателю жить с неоднозначностью. Томас Кромвель — персонаж, для которого это особенно важно. Он почти что эталон неоднозначности. Есть Кромвель популярной истории и Кромвель академической науки, и это два разных человека. Мне удалось объединить два лагеря, и теперь подоспели новые биографии Кромвеля, от популярных до самых строгих и научных. Так что у нас будет непротиворечивый Кромвель... возможно.
Хилари Мантел
Хилари Мантел — писательница, умеющая видеть сквозь кровь. Силой свой прозы она рисует моральную неоднозначность и реальную неопределенность политической жизни... Она воссоздала самый важный период новой английской истории: величайший английский прозаик современности оживляет известнейшие эпизоды из прошлого Англии.
Сэр Питер Стотард,председатель жюри Букеровской премии
Литературная изобретательность Мантел не изменила; все так же метко и точно в каждом слове.
Маргарет Этвуд(Guardian)
Мантел вдохновенно говорит голосом Кромвеля. Когда она создает сцены и придумывает диалоги, она убедительнее любой исторической хроники.
Филиппа Грегори(Sunday Express)
Портрет Томаса Кромвеля, созданный блистательной и самобытной писательницей, ниспровергает все каноны и вполне заслуженно получил Букеровскую премию.
Ф. Д. Джеймс(Sunday Telegraph: Books of the Year)
История Тюдоров, написанная мастерски и с большим знанием дела. Творение одного из лучших современных литераторов, этот грандиозный труд исследует психологию, политику и религиозное ханжество бурной эпохи Генриха VIII.
Кейт Мосс(The Times)
Настолько ново и неожиданно, что наши взгляды на историю и литературу уже никогда не будут прежними.
Том Холланд(Sunday Telegraph)
Удивительно, как Мантел воспроизводит язык и быт прошлого. Она перерывает исторические материалы и выкапывает мельчайшие, самые выразительные детали, воссоздающие прошлое как въявь. Диалоги настолько убедительны, что кажется, она в прежней жизни стенографировала разговоры в английских дворцах и тавернах.
Росс Кинг(Los Angeles Times)
Поистине завораживает. Написано виртуозно, с глубоким знанием эпохи; за счет богатейшей фактуры тюдоровский Лондон и окружение человека, идущего в гору, воссозданы с удивительным правдоподобием. Персонажи, как реальные, так и вымышленные, от ребячески упрямого короля до кардинальского шута, обретают жизнь и замечательно передают буйный дух эпохи.
К. Дж. Сэнсом(автор романа «Горбун лорда Кромвеля»)
Масштабное полотно с тончайшей проработкой деталей, композиция из множества персонажей, лапидарный стиль, создающий мощный эффект присутствия, остроумие, поэзия и богатство оттенков.
Сара Дюнан(автор «Рождения Венеры»)
Хотя мы прекрасно знаем, чем все закончится, проза Мантел завораживает и волнует; история борьбы за власть разворачивается на наших глазах.
The Times: Books of the Year
Книга, от которой невозможно оторваться... Мантел пишет историческую прозу с такой разговорной живостью, что чувствуешь себя мухой на стене Кромвелева кабинета. Полный восторг от первой страницы до последней.
Mail on Sunday
Гений Мантел в том, что она пересказывает хорошо известную историю, залезая людям в голову, отыскивая тайные уголки мыслей, видя то, чего не видят другие. Я немного смущаюсь писать слово «гений», но...
Daily Mail
Мантел совершает переворот в литературе.
Times Literary Supplement
Мантел продолжает строить осязаемый тюдоровский мир.
Guardian: Books of the Year
Романы Мантел ничем не уступают «Крестному отцу»: те же эпичность, драматизм и напряжение.
Scotsman
Захватывающая история ярости и ужаса.
Independent on Sunday
Шедевр изящества и увлекательности.
Marie Claire
Проза Мантел великолепна... фактурная и в то же время простая, наполненная жизненной энергией. Для этих книг изобретен собственный язык: не тюдоровский, но интонациями воспроизводящий дух эпохи.
Canberra Times
Упоительно читать творение писательницы в расцвете сил, сплетенной в счастливых объятиях с музой, которую она себе покорила. Мантел и Томас Кромвель созданы друг для друга.
Sydney Morning Herald
Мантел знает, что выбрать, как сделать сцену живой, как вылепить персонажей. Она как будто не умеет отрешиться или обмануть... она инстинктивно хватается за реальность. Короче говоря, это писатель, наделенный тем, чему нельзя научить, — даром писать увлекательно.
The New Yorker
Мантел решительно сметает с истории паутину, снимает потемневший глянец архаичных фраз и маскарадной сентиментальности исторических романов, так что прошлое предстает нам живым, свежим и непривычным.
The New York Times Book Review
В 2009 году Хилари Мантел произвела фурор своим захватывающим романом «Вулфхолл», получившим Букеровскую премию... Кто бы думал, что история может быть настолько завлекательной?
Vanity Fair
То, что зовется трилогией «Вулфхолла», — удивительный труд, рождающийся на наших глазах. Прошлое кажется близким и — что лучше всего — непредсказуемым. Даже если вы знаете историю, вы будете глотать страницу за страницей, торопясь узнать, что же случится дальше.
People
Теперь, когда этот литературный подвиг совершен снова, мы видим, что самый умный вовсе не Кромвель; самая умная — Мантел.
The Huffington Post
Ее персонажи — реальные и живые люди, носители противоборствующих идей своего времени. Мантел делает прошлое живым и насущным.
The Economist
Остроумием, смелостью и поразительной широтой исторического знания Мантел вдохнула новую жизнь в избранную ей область.
Bookslut
Просто исключительно... Завидую тем, кто еще этого не читал.
Daily Mail
Новый уровень. История ближайшего советника Генриха VIII — лучшая историческая проза, какую мне случалось читать. Потрясающее достижение.
Sunday Telegraph
Блистательно в каждом слове... выше всяких похвал.
Spectator
Не думайте, что можете взяться за эту книгу когда угодно, — планируйте загодя, потому что оторваться от нее невозможно и, пока не дочитаете, вы толком не сможете даже спать.
Country Life
Увлекательный пересказ знакомой истории в непривычном ракурсе — мы проживаем драму пятивековой давности как современную и животрепещущую.
The Times
Мантел — изумительный писатель, тонкий стилист, соединяющий абсолютную точность с захватывающей глубиной погружения, и одновременно тонкий наблюдатель человеческой натуры.
New Statesman: Books of the Year
Лучший Букеровский лауреат за много лет. Насыщенная атмосфера, смелый повествовательный стиль, безусловный шедевр.
Scotsman: Books of the Year
Соединяя современное понимание зла с иронией, Мантел переносит нас прямиком в разум человека XVI столетия.
The Economist: Books of the Year
Ее Кромвель человечен и правдоподобен, а воссозданный ею двор Генриха VIII пугающе убедителен.
Scotsman: Books of the Year
Смело и захватывающе.
Financial Times: Books of the Year
Блестяще... Тюдоровская Англия Мантел — это сочащееся кровью мясо, кишки и грязь. Мантел заставляет нас задумываться о том, что мы якобы знаем. Есть историческая правда, а есть правда творческая. Мантел... чтит и ту и другую.
Spectator
Ошеломляюще прекрасно. Увлекательное повествование о борьбе за власть и политических махинациях и в то же время дивно поэтическое, полное ярких образов и фраз. Утонченное волшебство.
Daily Mail
Мантел создает мир настолько конкретный, что чувствуешь запах мокрого шерстяного плаща и колкие стебли тростника под ногами. Мы жадно ждем продолжения...
Daily Telegraph
Хилари Мантел не только безгранично талантлива, но и безгранично смела.
Observer
Мантел прекраснее всего в мрачных мелочах. Ощущение зла здесь густое, как дым от сожженной человеческой плоти, и от него перехватывает дыхание. Вот на что изредка способно слово в высшем своем проявлении.
Financial Times
Великолепно... Никогда еще не было такого сильного фаворита на Букер; не зря говорят, что Мантел наполнила само понятие исторического романа совершенно новым смыслом. В прозе Мантел есть безусловная уверенность Мюриель Спарк, и у читателя не возникает вопросов, откуда она столько знает про те времена, как не возникает сомнений и в ее оценке событий.
Evening Standard
Согласны мы с тем, как госпожа Мантел трактует историю, или нет, ее персонажи обладают собственной жизненной силой, шекспировской мощью. Стилистически ее подход «незримого наблюдателя» достигается через настоящее время, которым она владеет блестяще. Ее проза насыщенна и энергична. Диалоги не рядятся в тюдоровскую мишуру, а написаны современным языком.
The Economist
Великолепный портрет общества в эпоху пугающих перемен, а в центре этого портрета — Томас Кромвель, могущественный советник Генриха. Проза Мантел — на удивление упругая и точная.
The Washington Post
Мантел интересуют вопросы добра и зла в применении к людям, наделенным огромной властью. Отсюда ненависть, ликование, сделки, шпионы, казни и роскошные наряды... Она всегда стремится к цвету, богатству, музыке. Она внимательно читала Шекспира, но слышны и отзвуки молодого Джеймса Джойса.
The New Yorker
Мантел не просто приближает прошлое, а одним махом переносит нас туда своей искусной и мрачной прозой. Мы — путешественники во времени, очутившиеся в чужом мире... Интриги и переживания далекой эпохи превращают книгу в долгое изысканное удовольствие.
The Boston Globe
Шедевр исторической литературы... олицетворяет то, что последнее время казалось таким же мифическим, как принцессы-змеи: великий английский роман.
Bloomberg News
Мантел исследует темные течения политики XVI века и создает на удивление современного персонажа и конфликты.
The Christian Science Monitor
История Кромвеля оживает в динамичной и умной прозе госпожи Мантел... Мантел берет традиционный исторический костяк и наращивает на него фантасмагорическое разнообразие трудов и тактик, успехов и уловок своих героев.
Washington Times
Не бывает новых историй, есть только новые способы их рассказать. Мантел как писатель дерзновенна не меньше Анны Болейн; она сочиняет личные разговоры известных людей, и они читаются так, будто она их подслушала.
People Magazine
Любители исторической прозы — и великой литературы — должны визжать от восторга.
USA Today
Это тугой клубок интриг, а исторические фигуры кажутся, как никогда, живыми и человечными!
Miami Herald
Искусно сплетая историю и вымысел, Мантел рисует грандиозную картину тюдоровской Англии. Блестяще выстроенный сюжет и захватывающие диалоги...
St. Louis Post-Dispatch
На сцене истории выступает монарх, но кто-то должен за кулисами управлять всем балаганом. Для Генриха VIII этим человеком был Томас Кромвель, по крайней мере часть его царствования. У Генриха был свой способ избавляться от надоевших приближенных — топор, — и многие его советники сложили головы на плахе. Кромвель (очень дальний родственник Оливера Кромвеля, который тоже многих казнил) эффективно привел в исполнение грандиозный королевский проект по отделению церкви от Рима, но в конце концов навлек на себя гнев раздражительного Генриха (того самого, у которого было столько жен!) и был казнен. Большинство американцев простительно путает Кромвелей, но англичане знают, что это два разных человека. Томаса обычно изображают хитрым безжалостным негодяем, который уничтожал монастыри и преследовал реальных и мнимых врагов короля, мешавших тому подмять под себя католическую церковь в Англии. Все это происходило в XVI веке, когда Англию раздирали религиозные споры, а король все не мог дождаться наследника. Генрих был женат на Екатерине Арагонской, испанке, вдове его старшего брата, и та никак не могла родить сына. У нее была только дочь, Мария, которая позже наделала столько бед. С помощью Кромвеля Генрих променял Екатерину на более молодую и теоретически более плодовитую Анну Болейн. Хотя вся история больше отдает коневодством, любители королевских особ ею упиваются. Она романтизирована и мифологизирована, и часто человеческое измерение заслоняет все остальное. Хилари Мантел блистательно восстановила историческое измерение... Погрузившись в ее прозу, вы окажетесь в мире Кромвеля и увидите его с той полнотой, какую дает только литература.
Pittsburgh Post-Gazette
В отличие от аристократов, для которых простонародье — почти инопланетная раса, Кромвель помнит жизнь простых людей и насущные нужды страны: дороги, лучшее питание, даже карты... Мантел пишет ясно и без лишних ухищрений; она воссоздает эпоху, не прибегая к архаичной речи. Огромная подготовительная работа нигде не выпирает на поверхность, но мелкие подробности рисуют осязаемую картину. Действие в значительной мере состоит из диалогов, ведь для Кромвеля слова — хлеб насущный...
Portsmouth Herald
Можно с уверенностью сказать, что романы обращаются к периоду кардинального социокультурного прорыва. Томас Кромвель, по Х. Мантел, не только персонаж истории Англии, во многом определивший этот «дрейф» страны в сторону нового мироустройства, но и личность, которая, по сути, являла собою образ новой страны, нового мышления, отношения к людям, законам, правилам и нормам бытия.
История в представлении Мантел не только политика, политические события и политические фигуры, но нечто более объемное, глубокое, одновременно более сущностное и обобщенное. Мантел понимает, что с точки зрения реконструкции истории важно все ее «тело». Наверное, поэтому в романах так много того, что называется «реалии», артефакты, физическая субстанция прошлого в ее телесности и осязаемости. Именно при их помощи скорее всего и легче всего реконструируется прошлое.
Борис Проскурнин(Филологический класс)
Читается этот политический экшн, скажем прямо, не всегда легко (а кто сказал, что заниматься интригами в Англии XVI века легко?), но очарование живого, трепещущего исторического действа того стоит. Да и харизма самого Томаса Кромвеля тоже — не обаяние зла, не обаяние наглого выскочки, но почти магические флюиды универсального ренессансного человека-который-кажется-знает-и-умеет-все... хотя, надо признаться, есть в мантелевском Кромвеле и что-то от крутых, опасных парней из американского кино. В любом случае у Хилари Мантел получилось создать персонаж, в который можно влюбиться, — а это, согласитесь, один из лучших способов выучить историю.
Мария Мельникова(Книжное обозрение)
Чем на этой поляне, вытоптанной до залысин десятками писателей и сотнями историков, можно еще удивить? Оказалось, главным героем. Мантел выбрала Томаса Кромвеля, нежно полюбила, переиначила его давно сложившийся демонический образ и не прогадала. Если иные утверждают — льстил и манипулировал, автор отвечает: был внимателен и умел убеждать. И не жадный, а хозяйственный. Не хитрый, а рациональный. Не мстительный, а последовательный. Не выскочка, а self-made man.
Чтобы упрочить свидетельскую правдивость героя, автор плотно набивает тексты подлинными вещами. Когда упоминает латинское издание «Государя» Макиавелли, золоченую звезду для новогоднего дерева, подаренный архиепископом перстень, резные шахматы — не сомневайтесь: существование этих предметов документально подтверждено.
Остальное — кривотолки: главная движущая сила сюжетов. Все интригуют против всех, о важнейших событиях узнают по сплетням, власть зиждется на заговорах, государственные решения зависят от придворных фейков. Мантел мастерски передает атмосферу словесной вакханалии — романная действительность соткана ею из диалогов. Отточенных, как меч казнившего Анну палача. Энергичных, как алчущие выгоды аристократы. Раскрывающих замыслы собеседников «от» и «до». И предельно информативных. Как те слухи, коими полнятся эти книги.
Big Kyiv
Мантел не предлагает никаких постмодернистских ребусов «переведи то время в наше», как это было, например, в «Имени Розы» Умберто Эко. И точно так же нет в ее книгах политической назидательности, ради которой пишут такие тексты многие современные романисты (из соотечественников, например, Дмитрий Быков и Леонид Юзефович), у которых прошлое — всего лишь метафора нашего времени, а знаменитые «мертвецы» оказываются всего лишь удобными трансляторами авторских мыслей о современном. Мантел же совсем не интересует совпадение теперешней картинки с трафаретом прошлого. Вообще, если ее что-нибудь интересует, помимо собственно фигуры ее главного героя, — то это то, что называется «судом истории», и его справедливость.
При жизни Томас Кромвель практически официально был «самым ненавидимым человеком в Англии». Жесткость, с которой он закрывал монастыри и подавлял восстания монахов, угнетала даже короля, в пользу которого это все и делалось. При этом Кромвель, как оно часто и бывает, был умным государственником и прекрасным администратором.
«Не мертвые преследуют живых, а живые — мертвых. Кости и черепа вытряхивают из саванов, в лязгающие челюсти, как камни, бросают слова. Мы исправляем книги, оставшиеся от покойников, переписываем их жизнь». Если Хилари Мантел и стоило давать беспрецедентных Букеров — подряд за первую и вторую часть ее трилогии, — то за это высказывание. За признание своего (то есть писательского вообще) произвола, позволяющего делать давние жизни и смерти козырями в своей игре.
Анна Наринская(Коммерсантъ)
Сначала ты ждешь Букеровскую премию двадцать лет, а потом получаешь сразу две. Сейчас мне предстоит сложная задача: пойти и написать третью часть. Я, конечно, не рассчитываю стоять на этой сцене снова, но рассматриваю премию как знак доверия.
Хилари Мантел(из речи на Букеровской церемонии)
Мэри Робертсон в честь многолетней дружбы
Действующие лица
Покойники
Анна Болейн, королева Англии.
Ее предполагаемые любовники:
Джордж Болейн, виконт Рочфорд, ее брат.
Генри Норрис, главный из джентльменов, состоящих при короле.
Фрэнсис Уэстон и Уильям Брертон, джентльмены из окружения короля.
Марк Смитон, музыкант.
Дом Кромвеля
Томас Кромвель, позднее лорд Кромвель, государственный секретарь, лорд — хранитель малой королевской печати, викарий короля по делам церкви.
Грегори, его сын, единственный выживший ребенок от брака с Элизабет Уайкис.
Мерси Прайор, его теща.
Рейф Сэдлер, его старший письмоводитель, который вырос в семье Кромвеля, позднее приближенный короля.
Хелен, жена Рейфа.
Ричард Кромвель, его племянник, женатый на Франсис Мерфин.
Томас Авери, его домашний счетовод.
Терстон, его главный повар.
Дик Персер, псарь.
Женнеке, дочь Кромвеля (вымышленный персонаж).
Кристоф, слуга (вымышленный персонаж).
Мэтью, слуга, ранее служивший в Вулфхолле (вымышленный персонаж).
Бастингс, рулевой барки (вымышленный персонаж).
Семья и двор короля
Генрих VIII.
Джейн Сеймур, его третья жена.
Эдуард, его малолетний сын, рожденный в 1537 году, наследник престола.
Генри Фицрой, герцог Ричмондский, незаконнорожденный сын Генриха от Элизабет Блаунт, женатый на Мэри Говард, дочери герцога Норфолка.
Мария, дочь Генриха от Екатерины Арагонской, лишена права престолонаследия после того, как брак ее родителей был признан недействительным.
Елизавета, малолетняя дочь Генриха от Анны Болейн, лишена права престолонаследия после того, как второй брак короля был признан недействительным.
Анна, сестра герцога Вильгельма Клевского, четвертая жена Генриха.
Кэтрин Говард, фрейлина Анны, пятая жена Генриха.
Маргарет Дуглас, племянница Генриха, дочь его сестры Маргариты от второго брака с Арчибальдом Дугласом, графом Ангусом, выросла при дворе Генриха.
Уильям Беттс, врач.
Уолтер Кромер, врач.
Джон Чамберс, врач.
Ганс Гольбейн, художник.
Секстон, известный как Заплатка, шут, ранее состоял при Вулси.
Семейство Сеймуров
Эдвард Сеймур, старший сын, женатый на Энн (Нэн) Стэнхоуп.
Леди Марджери Сеймур, его мать.
Томас Сеймур, его младший брат.
Элизабет Сеймур, его сестра; вдова сэра Антони Отреда, впоследствии жена Грегори Кромвеля.
Политики и церковники
Томас Ризли, прозванный Зовите-меня, хранитель личной королевской печати, бывший протеже Гардинера, впоследствии переметнувшийся к Кромвелю.
Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, посол во Франции, бывший секретарь кардинала Вулси, впоследствии королевский секретарь, чья должность перешла к Кромвелю.
Ричард Рич, спикер палаты общин, канцлер палаты приращений.
Томас Одли, лорд-канцлер.
Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский.
Роберт Барнс, лютеранский священник.
Хью Латимер, реформат, епископ Вустерский.
Ричард Сэмпсон, епископ Чичестерский, специалист в каноническом праве, консерватор.
Катберт Тунстолл, епископ Даремский, бывший епископ Лондонский.
Джон Стоксли, епископ Лондонский, консерватор, соратник казненного Томаса Мора.
Эдмунд Боннер, посол во Франции после Гардинера, епископ Лондонский после Стоксли.
Джон Ламберт, священник-реформат, обвиненный в ереси и сожженный на костре в 1538 году.
Придворные и аристократы
Томас Говард, герцог Норфолкский.
Генри Говард, его сын, граф Суррейский.
Мэри Говард, его дочь, замужем за Фицроем, королевским бастардом.
Томас Говард, его единокровный брат, известный как Правдивый Том.
Чарльз Брэндон, герцог Суффолкский, старый друг Генриха, был женат на его покойной сестре Марии.
Томас Уайетт, друг Кромвеля, поэт, дипломат, предполагаемый любовник Анны Болейн.
Генри Уайетт, его престарелый отец, давний сторонник Тюдоров.
Бесс Даррелл, любовница Уайетта, ранее фрейлина Екатерины Арагонской.
Уильям Фицуильям, позднее лорд-адмирал и граф Саутгемптон, союзник Кромвеля.
Николас Кэрью, видный придворный, сторонник Марии, дочери короля.
Элиза Кэрью, его жена, сестра Фрэнсиса Брайана.
Фрэнсис Брайан, прозванный Наместником Сатаны, закоренелый игрок и недипломатичный дипломат, шурин Николаса Кэрью.
Томас Калпепер, джентльмен из свиты короля.
Филип Хоуби, джентльмен из свиты короля.
Джейн Рочфорд, фрейлина, вдова казненного Джорджа Болейна.
Томас Болейн, граф Уилтширский, отец Анны Болейн и Джорджа Болейна.
Мэри Шелтон, кузина Анны Болейн и бывшая фрейлина.
Мэри Маунтигл, фрейлина.
Нэн Зуш, фрейлина.
Кэтрин, леди Латимер, урожденная Кэтрин Парр.
Генри Буршье, граф Эссекский.
Двор королевских детей
Джон Шелтон, распорядитель двора королевских дочерей.
Энн Шелтон, его жена, тетя Анны Болейн.
Леди Брайан, мать Фрэнсиса Брайана и Элизы Кэрью, воспитательница королевских дочерей Марии и Елизаветы, позднее малолетнего Эдуарда.
В монастыре в Шефтсбери
Элизабет Зуш, настоятельница.
Доротея Вулси, известная как Доротея Клэнси, незаконнорожденная дочь кардинала.
Соперники Генриха в борьбе за трон
Генри Куртенэ, маркиз Эксетерский, потомок дочери Эдуарда IV.
Гертруда, его жена.
Маргарет Поль, графиня Солсбери, племянница Эдуарда IV.
Генри, лорд Монтегю, ее старший сын.
Реджинальд Поль, ее сын, предполагаемый вождь крестового похода с целью вернуть Англию под власть папы.
Джеффри Поль, ее сын.
Констанция, жена Джеффри.
Дипломаты
Эсташ Шапюи, посол императора Карла V в Лондоне, франкоговорящий савояр.
Диего Уртадо де Мендоса, посол императора.
Жан де Дентвиль, французский посол.
Луи де Перро, сеньор де Кастильон, французский посол.
Антуан де Кастельно, епископ Тарба, французский посол.
Шарль де Марильяк, французский посол.
Гохштеден, посланник Клеве.
Олислегер, посланник Клеве.
Харст, посланник Клеве.
В Кале
Лорд Лайл, лорд-наместник, губернатор, дядя короля.
Хонор, его жена.
Энн Бассет, одна из дочерей Хонор от первого брака.
Джон Хуси, чиновник из гарнизона Кале, поверенный Лайла.
В Тауэре
Сэр Уильям Кингстон, королевский советник, комендант Тауэра.
Эдмунд Уолсингем, смотритель Тауэра, его заместитель.
Мартин, тюремный надзиратель (вымышленный персонаж).
Друзья Кромвеля
Хемфри Монмаут, лондонский купец, побывавший в тюрьме за то, что дал приют Уильяму Тиндейлу, переводчику Библии на английский язык.
Роберт Пакингтон, купец и член парламента.
Стивен Воэн, антверпенский купец.
Маргарет Вернон, аббатиса, ранее наставница Грегори.
Джон Бойл, монах-расстрига, драматург.
Frères humains qui après nous vivez
N’ayez les cuers contre nous endurciz.
Терпимей будьте, братья-люди, к нам,
Что раньше вас прошли земным путем1.
Франсуа Вийон
Взгляни наверх, крепчает ветер,Готовы мы отплыть.
«Потоп», миракль
1 Перевод Ю. Корнеева.
I
Обломки (1)
Лондон, май 1536 г.
Королеве срубили голову, он уходит. Острый приступ голода напоминает ему, что сейчас время второго завтрака или раннего обеда. Для событий этого утра еще не придумано правил. Очевидцы, преклонившие колени, чтобы проводить ее душу, встают и надевают шляпы. Под шляпами ошеломленные лица.
Он возвращается похвалить палача, который исполнил работу с изяществом и блеском, и, хотя король был щедр, важно наградить за отличную службу не только кошельком, но и словами. Бывший бедняк, он знает по опыту.
Маленькое тело лежит там, где упало: на животе, раскинув руки, оно плывет в алом, кровь сочится сквозь доски эшафота. Француз — за ним посылали в Кале — запеленал голову в ткань и передал одной из женщин, которые прислуживали Анне в последние минуты. Он наблюдает, как, приняв узел у палача, женщина вздрагивает от затылка до пят. Впрочем, узел она сжимает крепко, голова тяжелее, чем кажется. Ему, бывавшему на полях сражений, это известно.
Женщины ведут себя весьма похвально. Анна бы ими гордилась. Они не позволяют никому из мужчин ее коснуться; выставляют вперед ладони, отстраняют тех, кто вызвался помочь. Оскальзываясь в крови, склоняются над тщедушным телом. Он слышит их сдержанные вдохи, когда они поднимают за ткань то, что осталось от Анны. Женщины боятся, что ткань порвется и пальцы коснутся холодеющей плоти. Обходят пропитанную кровью подушку, на которой она преклонила колени. Краем глаза он видит, как кто-то срывается с места — легкий на подъем тощий придворный в кожаном джеркине. Ловкач Фрэнсис Брайан спешит сообщить королю, что отныне тот — свободный мужчина. Фрэнсис — кузен мертвой королевы, однако не забывает, что и будущая королева — его кузина.
Под гроб приспособили узкий сундук для стрел, как раз по размеру. Женщина, которая держит узел, опускается на колени вместе со своей подмокшей ношей. Поскольку места в сундуке больше нет, голову помещают в ноги трупа. Женщина встает, крестится. Окружающие повторяют ее жест, его рука послушно следует за всеми, затем он спохватывается и сжимает пальцы в кулак.
Бросив прощальный взгляд, женщины отступают, держа руки на весу, чтобы не запачкать платья. Кто-то из подчиненных Кингстона приносит льняные полотенца, слишком поздно. Эти люди меня поражают, говорит он французу. У них было несколько дней, чтобы найти гроб. Они знали, что ей не жить. Никаких сомнений не было.
— Может, и были, мэтр Кремюэль. — (Ни один француз не способен произнести его имя правильно.) — Может, и были, поскольку, как я понимаю, сама дама надеялась, что король пришлет гонца остановить казнь. Видели, как она смотрела через плечо, поднимаясь по ступеням?
— Он о ней и думать забыл. Все его мысли о новой невесте.
— Alors2, пусть на этот раз все сложится, — говорит француз. — Надейтесь на лучшее. Если меня вызовут снова, я запрошу больше.
Палач отворачивается и начинает чистить меч, обращаясь с ним любовно, словно оружие — его друг.
— Толедская сталь. — Француз протягивает меч, предлагая ему полюбоваться. — Чтобы заполучить такой клинок, до сих пор кланяемся испанцам.
Он, Кромвель, трогает пальцем лезвие. Сегодня, глядя на него, в это трудно поверить, но его отец был кузнецом. Его влечет ко всему железному, стальному, к тому, что извлечено из земли и выковано, к тому, что плавится, чеканится, заостряется. На мече гравировка: терновый венец и молитва.
Зрители понемногу расходятся, придворные, олдермены и городские чиновники, в шелках и золотых цепях, в ливреях Тюдоров, со знаками отличия лондонских гильдий. Два десятка очевидцев, и никто толком не понимает, свидетелем чего стал. Они знают, что королева мертва, но все произошло так быстро, что еще не уложилось в голове.
— Она не страдала, Кромвель, — говорит Чарльз Брэндон.
— Милорд Суффолк, не переживайте, она страдала.
Брэндон ему омерзителен. Когда все преклонили колени, герцог остался стоять. Слишком много чести; герцог ненавидит королеву. Он вспоминает, какой нетвердой походкой она шла к эшафоту, ее взгляд через плечо, который не ускользнул от француза. Даже произнеся последнее слово и призвав молиться за короля, она продолжает всматриваться поверх толпы. И все же не позволила надежде себя ослабить. Редкая женщина способна так встретить свой конец, да и мужчин немного. Он заметил, что ее начала бить дрожь, но это было уже после молитвы. Обошлись без плахи, француз просто велел Анне встать на колени. Одна из женщин завязала повязку. Она не видела ни меча, ни даже его тени, клинок вошел в шею с тихим свистом, мягче, чем ножницы в шелк. Все мы — точнее, большинство, не Брэндон — сожалеем, что до такого дошло.
Сундук несут в часовню, плиты подняты: Анну положат рядом с братом Джорджем Болейном.
— При жизни они делили ложе, — говорит Брэндон, — весьма удобно, что теперь они делят гробницу. Посмотрим, как они будут любиться там.
— Идемте, господин секретарь, — говорит комендант Тауэра. — Предлагаю легкий завтрак, если вы окажете мне честь. Все мы сегодня встали ни свет ни заря.
— Вы можете есть, сэр? — Его сын Грегори сегодня впервые видел смерть.
— Мы должны трудиться, чтобы есть, и есть, чтобы трудиться, — говорит Кингстон. — Зачем королю слуги, которые из-за мыслей о куске хлеба не могут сосредоточиться?
— Сосредоточиться, — повторяет Грегори.
Недавно сына послали учиться искусству риторики, и, хотя Грегори еще не овладел приемами красноречия, он стал внимательнее к отдельно взятым словам. Иногда кажется, будто он выстраивает их в ряд, чтобы рассмотреть, иногда — тычет в них палкой, а порой — от этого сравнения невозможно удержаться — подбирается к ним, крутя хвостом, словно пес, обнюхивающий какашки других собак.
— Сэр Уильям, а бывало раньше, чтобы английскую королеву казнили? — спрашивает Грегори коменданта.
— Насколько я знаю, нет, — отвечает комендант. — Во всяком случае, юноша, при мне такого не случалось.
— Это заметно, — говорит он, Кромвель. — Так все ваши промахи последних дней просто из-за отсутствия опыта? Вы не способны с первого раза что-нибудь сделать правильно?
Кингстон заливисто смеется. Вероятно, думает, что он пошутил.
— Видите, милорд Суффолк, — обращается комендант к Чарльзу Брэндону, — Кромвель считает, мне не мешает набраться опыта в отрубании голов.
Этого я не говорил, думает он, а вслух произносит:
— Сундук для стрел был удачной находкой.
— Я бросил бы ее в навозную кучу, — откликается Брэндон. — А под ней закопал бы ее братца. И заставил бы их отца смотреть. О чем вы только думали, Кромвель? Зачем оставили его в живых? От него одни неприятности.
Он гневно оборачивается к герцогу, впрочем зачастую его гнев притворный.
— Милорд Суффолк, вам часто случалось оскорблять короля и после на коленях умолять о прощении. И, зная вас, не сомневаюсь, что на этом вы не остановитесь. Так что же? Вам нужен король, которому неведомо милосердие? Если вы, как утверждаете, любите короля, подумайте о его душе. Однажды он предстанет перед Господом и ответит за каждого подданного. Если я говорю, что Томас Болейн не опасен для государства, значит не опасен. И если я говорю, что он будет жить в мире и покое, то так тому и быть.
Гуляющие придворные поглядывают на них: Суффолк, с огромной бородой, сверкающие глаза, мощная грудь, и государственный секретарь, одетый неярко, приземистый, в теле. Придворные с опаской обходят ссорящихся, удаляясь судачить в дальний конец лужайки.
— Господи помилуй! — говорит Брэндон. — Вы решили преподать мне урок? Мне, пэру королевства? Вы, оттуда, откуда вы взялись?
— Я стою там, куда меня поставил король. И если я намерен преподать вам урок, вам придется его усвоить.
Он, Кромвель, думает, остановись, что ты творишь? Обычно он сама учтивость. Но если смолчать у эшафота, то где тогда говорить правду?
Он косится на сына. С коронации Анны прошло три года без одного месяца. Некоторые из нас стали мудрее, другие — выше. Грегори, когда он велел ему присутствовать на казни, сказал, что не сможет: «Она женщина, я не выдержу». Однако мальчик следил за лицом и речами. Всякий раз, когда ты будешь среди людей, учил он Грегори, знай, они оценивают тебя, прикидывают, достоин ли встать рядом со мной на королевской службе.
Они отступают, чтобы отвесить поклоны герцогу Ричмондскому, Генри Фицрою, королевскому бастарду. Это красивый юноша, унаследовавший от отца тонкую розоватую кожу и рыжие волосы: нежное растеньице, гибкий, как тростинка, ему еще предстоит вытянуться и возмужать. С высоты своего роста Ричмонд нависает над ними.
— Господин секретарь? Этим утром Англия стала лучше.
Грегори спрашивает:
— Милорд, вы тоже не встали на колени. Почему?
Ричмонд вспыхивает. Он понимает, что не прав, и, как его отец, не умеет это скрыть, но, как отец, готов с пеной у рта отстаивать свою неправоту.
— Я не хочу быть лицемером, Грегори. Милорд отец сказал мне, что Болейн хотела меня отравить. Хвасталась этим. Теперь ее непотребства разоблачены и она понесла заслуженное наказание.
— Вы не больны, милорд? — Слишком много вина вчера вечером, догадывается он: пили за будущее Ричмонда, не иначе.
— Просто устал. Мне нужно выспаться. Выбросить это зрелище из головы.
Грегори провожает Ричмонда глазами:
— Как вы думаете, он станет королем?
— Если станет, он тебя не забудет, — весело отвечает он.
— Он и так меня помнит, — говорит Грегори. — Я сболтнул лишнего?
— Иногда полезно говорить то, что у тебя на уме. В особых случаях. Даром тебе это не пройдет, но говорить все равно следует.
— Не думаю, что стану советником, — замечает Грегори. — Вряд ли я когда-нибудь это освою: открывать рот или молчать, смотреть или отводить взгляд. Вы сказали, когда палач занесет меч, после чего она умрет, — так вот, когда он занесет меч, вы сказали, опусти голову и закрой глаза. Но я наблюдал за вами — вы смотрели.
— А что мне оставалось? — Он берет сына за руку. — Иначе покойница приставила бы отрубленную голову на место, выхватила у палача меч и гнала бы меня до самого Уайтхолла.
Может быть, она и мертва, думает он, но все еще способна меня погубить.
Завтрак. Пшеничные булки из лучшей муки, кружащее голову крепкое вино. Герцог Норфолк, дядя покойной, кивает ему:
— Не всякий труп влезет в сундук для стрел, другому пришлось бы руки отрубать. Вы не думаете, что Кингстон сдает?
Грегори удивлен:
— Сэр Уильям не старше вас, милорд.
Раздается гогот:
— Считаешь, шестидесятилетних надо, как старых лошадей, ссылать в деревню щипать траву?
— Грегори считает, из них давно пора варить клей. — Он обнимает сына за плечи. — И скоро сварит его из собственного отца.
— Но вы гораздо моложе милорда Норфолка. — Грегори оборачивается к герцогу, подробно объясняет: — Мой отец здоровяк, если не считать лихорадки, которую он подхватил в Италии. Да, он работает от зари до зари, но работа еще никого не сводила в могилу, как он любит повторять. Врачи говорят, его не свалишь с ног пушечным ядром.
Те, кто присутствовал на казни, своими глазами видели, что с прежней королевой покончено, и теперь теснятся в открытых дверях. Городские чиновники, отпихивая друг друга, спешат перемолвиться с ним словечком. У всех на устах один вопрос: господин секретарь, когда мы увидим новую королеву? Когда Джейн удостоит нас чести ее лицезреть? Проедет ли она по городу верхом или проплывет на королевской барке? Какой герб выберет, какой девиз? Когда нам усадить художников и мастеров за работу? Скоро ли коронация? Какой подарок придется ей по душе, как угодить будущей королеве?
— Мешок с деньгами будет всегда кстати, — отвечает он. — Вряд ли она покажется на публике до свадьбы, но ждать осталось недолго. Она по-старомодному набожна, поэтому стяги и расписные ткани с изображением ангелов, святых и Девы Марии придутся ей по вкусу.
— Придется поискать, что у нас залежалось со времен Екатерины, — говорит лорд-мэр.
— Весьма благоразумно, сэр Джон, к тому же сэкономит городскую казну.
— У нас есть триптих с житием святой Вероники, — замечает престарелый член гильдии. — На первой доске плачущая святая стоит на пути к Голгофе, а Христос несет мимо свой крест. На второй...
— Разумеется, — бормочет он.
— ...на второй святая вытирает лицо Спасителя, на третьей держит окровавленный плат, на котором проступает образ Христа, запечатленный Его драгоценной кровью.
— Моя жена заметила, — говорит комендант Кингстон, — что утром дама вместо обычного своего чепца надела головной убор по образцу тех, которые носила покойная Екатерина. Жена задумалась, что бы это значило.
Возможно, то был знак уважения умирающей королевы королеве умершей. Этим утром они встретятся в иной стране, им будет о чем поговорить.
— Если бы моя племянница подражала Екатерине в скромности, кротости и покорности, — говорит Норфолк, — то сберегла бы голову на плечах.
Грегори от изумления пятится, врезаясь в лорд-мэра:
— Но, милорд, Екатерина не была покорной! Она годами отказывалась подчиниться королю, который велел ей отступиться и дать ему развод! Разве вы не сами ездили убеждать ее, а она заперлась у себя в комнате, и вы все Святки кричали ей через дверь?
— Вы перепутали меня с милордом Суффолком, — бросает герцог. — Еще один бесполезный старый дурень, так, Грегори? Чарльз Брэндон — это великан с большой бородой, а я жилистый старикан с дурным нравом. Видите разницу?
— Ах да, припоминаю, — говорит Грегори. — Эта история так пришлась по душе моему отцу, что мы сделали из нее пьесу, которую поставили в Двенадцатую ночь. Моему кузену Ричарду, который изображал милорда Суффолка, приделали кудельную бороду до пояса, а мастер Рейф Сэдлер, натянув юбку, честил герцога по-испански. Отцу досталась роль двери.
— Жаль, я не видел. — Норфолк трет кончик носа. — Нет-нет, Грегори, я не шучу. — Они с Чарльзом Брэндоном давние соперники и радуются промахами друг друга. — Интересно, что вы поставите на следующее Рождество?
Грегори открывает рот и снова закрывает. Будущее — чистый белый лист. Он, Кромвель, спешит вмешаться, пока сын не начал этот лист заполнять:
— Джентльмены, могу поведать вам, какой девиз избрала новая королева. «Повиноваться и служить».
Гости пробуют слова на вкус.
Брэндон хохочет:
— Лучше подстелить соломки, не так ли?
— Совершенно согласен. — Норфолк опрокидывает мадеру. — Отныне, кто бы ни вздумал перечить Генриху, это будет не Томас Говард.
Он тычет себя пальцем в грудину, словно иначе его не поймут. Затем хлопает государственного секретаря по плечу, всем видом подчеркивая доброе расположение:
— И что теперь, Кромвель?
Не обманывайтесь. Дядюшка Норфолк нам не товарищ, не союзник и не друг. Он хлопает нас, чтобы оценить нашу твердость. Оглядывает бычью шею Кромвеля, примеряется, какой клинок подойдет.
В десять они оставляют честную компанию. Снаружи солнечные лучи пятнают траву. Он шагает в тень, его племянник Ричард Кромвель рядом.
— Надо бы навестить Уайетта.
— Все хорошо, сэр?
— Лучше не бывает, — отвечает он честно.
Именно Ричард несколько дней назад привел Томаса Уайетта в Тауэр, не применяя силу, не зовя стражников. Словно пригласил на прогулку по берегу реки. Ричард наказал относиться к узнику со всевозможным почтением, поместить его в удобную камеру в надвратной башне: туда и ведет их надзиратель Мартин.
— Как заключенный?
Словно речь идет не об Уайетте, а о простом узнике, до которого ему не больше дела, чем до любого другого.
Мартин отвечает:
— По-моему, сэр, он никак не может забыть тех пятерых джентльменов, что третьего дня лишились голов.
Мартин произносит это небрежно, будто потерять голову все равно что шляпу.
— Мастер Уайетт удивляется, почему его не было среди них, — продолжает Мартин. — А еще он все время ходит, сэр. Потом садится, на столе бумага. Кажется, будто собирается писать, но нет. Не спит. Глухой ночью требует света. Подвигает к столу табурет, очиняет перо. Шесть утра, светло как днем, ты приносишь ему хлеб и эль, он сидит перед чистым листом, а свеча горит. Только добру перевод.
— Приноси ему свечи. Я оплачу.
— Хотя должен признать, он настоящий джентльмен. Не такой гордец, как те, другие. Генри Норриса называли Добрый Норрис, но с нами обращался как с собаками. Истинного джентльмена по тому и видно, что он учтив даже в дни испытаний.
— Я запомню, Мартин, — говорит он серьезно. — Как поживает моя крестница?
— Ей уже два, можете поверить?
В ту неделю, когда родилась дочь Мартина, он навещал в Тауэре Томаса Мора. То было самое начало их поединка; он еще надеялся, что Мор уступит королю и спасет свою жизнь. «Будете крестным?» — спросил его Мартин. Он выбрал имя Грейс, так звали его умершую младшую дочь.
Мартин говорит:
— Мы не можем присматривать за узником каждую минуту. Боюсь, мастер Уайетт наложит на себя руки.
Ричард смеется:
— Мартин, неужто среди твоих подопечных не было поэтов? Любителей тяжко вздыхать, а если молиться, то непременно в рифму? Поэт подвержен меланхолии, но, уверяю тебя, способен позаботиться о себе не хуже прочих. Ему нужны пища и питье, а если у него что-нибудь заболит или кольнет, ты об этом услышишь.
— Уайетт пишет сонет, когда ушибет палец на ноге, — замечает он.
— Поэты благоденствуют, — подхватывает Ричард, — а вся боль достается их друзьям.
Мартин сообщает узнику об их прибытии легким стуком в дверь, словно за ней покои знатного лорда.
— Посетители, мастер Уайетт.
В комнате танцуют солнечные блики, молодой человек сидит за столом в луче света.
— Отодвиньтесь, Уайетт, — говорит Ричард. — Солнце падает вам прямо на лысину.
Он забывает, как груба молодость. Когда король спрашивает: «Я лысею, Сухарь?» — он отвечает: «Форма головы вашего величества восхитит любого живописца».
Уайетт проводит ладонью по редким светлым волосам:
— Выпадают, не успеешь оглянуться, Ричард. К моим сорока ни одна женщина на меня и не взглянет, если только не вздумает проломить мне череп ложечкой для яйца.
Каждую минуту Уайетт готов расплакаться или расхохотаться, но ни смех, ни слезы не имеют значения. Еще живой, когда пятеро казнены, живой и не перестающий этому изумляться, он трепещет на грани нестерпимой боли, словно человек, который подвешен на крюке и упирается в пол лишь пальцами ног. Он, Кромвель, слышал о таком способе допроса, но не имел надобности к нему прибегать. Заводите руки узнику за спину и подвешиваете его на потолочной балке. Вес тела удерживает лишь эта крохотная точка опоры. Если узник шевельнется или если выбить из-под него ноги, он повиснет на руках и вывихнет оба плеча. Хотя это лишнее, незачем никого калечить, пусть болтается в воздухе, пока не удовлетворит ваше любопытство.
— В любом случае мы уже позавтракали, — говорит он. — Комендант Кингстон такой растяпа, что мы боялись, как бы он не угостил нас заплесневелым хлебом.
— Он не привык, — говорит Уайетт. — Отрубить голову английской королеве и пяти ее любовникам. Такое выпадает не каждую неделю.
Он раскачивается, раскачивается на крюке, вот-вот оступится и завопит.
— Итак, все кончено? Иначе бы вас здесь не было.
Ричард пересекает комнату, склоняется над затылком Уайетта, треплет его по плечу, твердо и по-дружески, словно хозяин любимого пса. Уайетт неподвижен, лицо в ладонях. Ричард поднимает глаза: сами скажете, сэр?
Он наклоняет голову: говори ты.
— Она храбро встретила смерть, — произносит Ричард. — Говорила мало и по делу, просила прощения, благодарила короля за милосердие и не пыталась оправдаться.
Уайетт поднимает голову, в глазах изумление.
— Она никого не обвиняла?
— Не ей обвинять кого бы то ни было, — мягко замечает Ричард.
— Но вы же знаете Анну. У нее было здесь время подумать. Должно быть, она спрашивала себя, — его голубые глаза косятся в сторону, — почему я здесь, где свидетельства против меня? Наверняка она молилась за пятерых казненных и недоумевала, почему среди них нет Уайетта?
— Вряд ли она обрадовалась бы, увидев вашу голову на плахе, — говорит он. — Знаю, любви между вами не осталось, знаю, насколько злобный был у нее нрав, но едва ли она желала увеличить число мужчин, которых погубила.
— Не уверен, — говорит Уайетт. — Возможно, она сочла бы это справедливостью.
Ему хочется, чтобы Ричард наклонился и зажал Уайетту рот.
— Том Уайетт, — говорит он, — покончим с этим. Возможно, вы чувствуете, что исповедь облегчит душу. Коли так, пошлите за священником, скажите, что должны, получите отпущение грехов и заплатите ему за молчание. Но, бога ради, не исповедуйтесь мне. — Он мягко добавляет: — Вы сделали то, что трудно было сделать. Вы сказали то, что должны были сказать. Но больше ни слова.
— Иначе платить придется нам, — говорит Ричард. — Ради вас мой дядя прошел по лезвию ножа. Подозрения короля были настолько сильны, что никто другой не сумел бы их развеять, и, если бы не мой дядя, король казнил бы вас вместе с остальными. А к тому же, — Ричард поднимает глаза, — сэр, можно ему сказать? Суд не нуждался в показаниях, которые вы нам дали. Ваше имя не упоминалось. Ее брат сам себя осудил, открыто насмехаясь над королем и утверждая перед лицом судей, что, несмотря на всю похвальбу, Генрих не способен удовлетворить женщину.
— Именно так, — говорит он, глядя в потрясенное лицо узника, — чего вы хотели от Джорджа Болейна? А мне пришлось терпеть этого глупца годами.
— А жена Джорджа, — продолжает Ричард, — оставила письменное признание, в котором утверждает, что видела, как ее муж целовал свою сестру и его язык был у нее во рту, а также, что они часто запирались вдвоем и проводили вместе часы.
Уайетт отодвигает табурет от стола, подставляет лицо свету, и солнечные лучи стирают с него всякое выражение.
— Фрейлины Анны, — продолжает Ричард, — тоже свидетельствовали против нее. Рассказали обо всех этих хождениях в темноте. Так что обошлись без вашей помощи. Они сообщили, что это продолжалось целых два года, если не больше.
Господи, думает он, довольно. Вынимает из-за пазухи стопку сложенных листов, бросает на стол:
— Это ваши показания. Сами уничтожите или доверите мне?
— Сам, — говорит Уайетт.
Он до сих пор мне не доверяет. Господь свидетель, думает он, я всегда был с ним честен. Всю неделю, час за часом, он торговался за жизнь Уайетта. В обмен предлагал Генриху свидетельства узника о прелюбодеяниях королевы. Прелюбодействовал ли с ней сам Уайетт — об этом он не спрашивал и никогда не спросит. Короля заверил, что нет, впрочем без лишних слов. Если он ввел Генриха в заблуждение, лучше об этом не знать.
— Я обещал вашему отцу за вами присмотреть. Я исполнил обещание.
— Премного обязан.
Снаружи красные коршуны чертят небо над Тауэром. Король решил не выставлять на всеобщее обозрение головы Анниных любовников. Если придется ехать по Лондонскому мосту с новой женой, его город должен быть чист и прибран. Коршунов лишили добычи; неудивительно, замечает он Ричарду, что они кружат над Томом Уайеттом.
Ричард говорит:
— Сами видите. Достойный человек. Даже тюремщики от него без ума. Ночной горшок и тот в восторге, что Уайетт до него снисходит.
— Мартин пытался обиняками вызнать, что его ждет.
— Ага, — говорит Ричард. — Еще привяжешься к нему ненароком. И что потом?
— Здесь он пока в безопасности.
— Аресты прекратятся? Уайетт был последним?
— Да.
— Значит, с этим покончено?
— Покончено? Нет.
Сейчас Томасу Кромвелю пятьдесят. Те же быстрые глазки, то же непробиваемое коренастое тело, то же расписание дня. Его дом там, где он просыпается: в архивах на Чансери-лейн, в его городском доме в Остин-фрайарз, с королем в Уайтхолле или в любом из тех мест, где случится заночевать Генриху. Встает в пять, читает молитвы, совершает омовение, завтракает. В шесть принимает посетителей, рядом с ним его племянник Ричард Кромвель. Барка государственного секретаря доставляет его вверх или вниз по реке в Гринвич, в Хэмптон-корт, на монетный двор или в арсенал Тауэра. Хотя он до сих пор простолюдин, большинство согласится, что Кромвель — второй человек в Англии. Он викарий короля по делам церкви. У него есть право вмешиваться в работу любого ведомства, любого департамента королевского двора. Он держит в голове английские законы, псалмы и пророков, колонки королевских бухгалтерских книг, а также родословную, размер владений и доход каждого влиятельного англичанина. Он знаменит своей памятью, и король любит его проверять, вытаскивая на свет подробности забытых судебных дел двадцатилетней давности. Иногда он крошит пальцами сухие стебли розмарина или руты, чтобы запах пробудил воспоминания. Однако всем известно, это для вида. Он не помнит только того, чего никогда не знал.
Его главная обязанность (в настоящее время) избавлять короля от старых жен и снабжать новыми. Дни его длинны и наполнены трудами, всегда найдутся законы, которые следует написать, или послы, которых следует улестить и ввести в заблуждение. Он трудится при свече летними сумерками и зимними закатами, когда темнеет в три пополудни. Даже его ночи ему не принадлежат. Часто он спит в соседней с королем комнате, и Генрих будит его среди ночи, чтобы допросить о поступлениях в казну, или просит истолковать сон.
Иногда Кромвелю приходит в голову, что ему следует жениться, — уже семь лет, как он потерял Элизабет и дочерей. Но какая женщина смирится с его образом жизни?
Дома его встречает Рейф Сэдлер. При виде хозяина он стягивает шляпу:
— Сэр?
— Все позади.
Рейф ждет, не сводит глаз с его лица.
— Рассказывать нечего. Достойный конец. Король?
— Мы почти его не видели. Бродил между часовней и спальней, говорил со своим капелланом. — Рейф теперь доверенное лицо Генриха, у короля на посылках. — Я решил зайти на случай, если вы захотите что-нибудь ему передать.
На словах. То, что нельзя доверить чернилам. Он задумывается. Что можно сказать мужчине, который только что убил жену?
— Ничего. Ступай домой к жене.
— Хелен будет рада узнать, что несчастья дамы остались позади.
Он удивлен:
— Хелен же ее не жалеет?
Рейф смущен:
— Она считает Анну защитницей евангельской веры, которая, как вы знаете, близка сердцу моей жены.
— Ах да, — говорит он, — но я сумею защитить ее лучше.
— И потом, все женщины сочувствуют, когда что-то случается с их сестрой. Они жалостливее нас, и без их жалости наш мир стал бы суровее.
— Анна не заслуживает жалости, — говорит он. — Ты не рассказывал Хелен, что она угрожала отрубить мне голову? И, как нам известно, хотела укоротить жизнь короля.
— Да, сэр, — отвечает Рейф, словно успокаивая его. — Это подтвердили в суде, верно? Однако Хелен спросит — простите меня, естественный вопрос для женщины, — что станет с дочерью Анны Болейн? Король от нее отречется? Он не может быть уверен, что она его дочь, но и в противоположном не может быть уверен...
— Теперь это не важно, — говорит он. — Даже если Элиза — дочь Генриха, она все равно незаконнорожденная. Как мы теперь знаем, его брак с Анной никогда не был законным.
Рейф чешет макушку, отчего его рыжие волосы встают хохолком.
— Выходит, если его брак с Екатериной также незаконен, король ни разу не был женат. Дважды был молодоженом, но не мужем — такое когда-нибудь случалось с королями? Может быть, в Ветхом Завете? Дай Бог, чтобы мистрис Сеймур не оплошала и подарила ему сына. Нам без наследника никак. Дочь короля от Екатерины незаконнорожденная. Как и дочь Анны. Остается его сын Ричмонд, который всегда был бастардом. — Рейф нахлобучивает шляпу. — Пошел я домой.
Рейф выскальзывает за дверь, оставляя ее открытой.
— До завтра, сэр, — доносится с лестницы.
Он встает, запирается, но у двери медлит, рука застыла на деревянной панели. Рейф вырос в доме, и ему недостает его постоянного присутствия — у Рейфа собственный дом, семья и новые обязанности при дворе. Он помогает карьере Рейфа, который для него все равно что сын, почтительный, не знающий усталости, заботливый, и — что немаловажно — Рейфа любит и ему доверяет король.
Он садится за стол. На дворе еще май, а уже две английские королевы отправились на тот свет. Перед ним письмо Эсташа Шапюи, императорского посла, хотя предназначено письмо не ему, а новости, в нем изложенные, не первой свежести. Посол использует новый шифр, но, вероятно, его можно прочесть. Должно быть, ликует, сообщая императору Карлу, что конкубина доживает последние часы.
Он трудится над письмом, пока не начинает различать имена, включая собственное, затем обращается к иным заботам, оставляя письмо мастеру Ризли, королю дешифровщиков.
Когда колокола бьют к вечерне, он слышит, как внизу мастер Ризли смеется с Грегори.
— Поднимайтесь, Зовите-меня! — кричит он, и молодой человек, прыгая через две ступени, взлетает по лестнице и размашистым шагом входит, в руке письмо.
— Из Франции, сэр, от епископа Гардинера.
Письмо предусмотрительно вскрыто, чтобы ему не трудиться самому.
Зовите-меня-Ризли? Эта шутка из тех времен, когда Том Уайетт был кудряв, Екатерина была королевой, Томас Вулси правил Англией, а он, Томас Кромвель, еще спал по ночам. Зовите-меня однажды вбежал в Остин-фрайарз — изящный юноша, деятельный, нервный, как заяц. Мы оценили его дублет с разрезами, шляпу с пером и сверкающий кинжал на поясе. Как же мы смеялись. Он был обходителен, схватывал на лету, любил поспорить и ждал, что им будут восхищаться. В Кембридже Стивен Гардинер был его наставником и многому его научил, но епископу не хватало терпения, в котором нуждался Зовите-меня. Он хотел, чтобы его слушали, хотел делиться своими мыслями; по-заячьи настороженный, чего-то недопонимая, что-то угадывая, вечно натянутый как струна.
— Гардинер сообщает, что французский двор бурлит, сэр. Ходят слухи, что у королевы была сотня любовников. Король Франциск веселится от души.
— Еще бы.
— Вот Гардинер и спрашивает, что ему, как английскому послу, отвечать?
Французское воображение живо дорисует подробности, которые упускает Стивен: чем занималась покойная королева, с кем, сколько раз и в каких позах.
— Нехорошо давшему обет безбрачия смущать свой ум подобным, — говорит он. — Наш долг, мастер Ризли, уберечь епископа от греха.
Ризли встречает его взгляд и хохочет. Пребывая вдали от Англии, Гардинер ждет, что Зовите-меня будет снабжать его самыми подробными сведениями. Учитель вправе рассчитывать на благодарность ученика. У Ризли есть должность, он хранитель личной королевской печати. Есть доход, красавица-жена, расположение короля. В настоящую минуту он владеет вниманием государственного секретаря.
— Грегори выглядит довольным, — замечает Ризли.
— Грегори рад, что все позади. Он никогда такого не видел. Впрочем, никто из нас не видел.
— Наш бедный государь, — говорит Зовите-меня. — Его добротой воспользовались. Ни один мужчина не страдал так, как страдал он. Две такие жены, как принцесса Арагонская и Анна Болейн! Такие острые языки, такие порочные сердца. — Он присаживается на краешек табурета. — Двор бурлит. Все хотят знать, конец ли это. И что вам сказал Уайетт без протокола.
— Пусть себе бурлит.
— Спрашивают, будут ли еще аресты.
— Неизвестно.
Ризли улыбается:
— Это вы решаете.
— Не знаю.
Он чувствует усталость. Семь лет король добивался Анны. Три года правления, три недели, чтобы довести дело до суда, три удара сердца, чтобы все завершить. Три удара его сердца — не только ее. И это цена, о которой не следует забывать.
— Сэр, — Зовите-меня подается вперед, — пора заняться герцогом Норфолком. Внушите королю сомнения в его преданности. Сделайте это сейчас, пока герцог в опале. Другого случая может не представиться.
— Сегодня утром герцог был со мной на редкость любезен. Учитывая, что мы погубили его племянницу.
— Томас Говард равно любезен с врагами и с друзьями.
— Верно.
Герцогиня Норфолкская, которую герцог бросил, отзывается о нем теми же словами, если не хуже.
— Теперь, — говорит Зовите-меня, — когда Анна и его племянник Джордж опозорены, самое время герцогу со стыдом удалиться в свои владения.
— Стыд и дядюшка Норфолк несовместимы.
— Я слышал, он требует объявить Ричмонда наследником. Герцог рассуждает так: если мой зять станет королем, а моя дочь сядет на трон рядом с ним, вся Англия будет под пятой Говарда. Говорит: «Раз все трое детей Генриха теперь незаконные, почему бы не выбрать Ричмонда? По крайней мере, он может сидеть на лошади и держать меч, это не хворая карлица леди Мария и не Элиза, которая так мала, что способна обкакаться на публике».
Он говорит:
— Не сомневаюсь, Ричмонд стал бы отличным королем, но мысль о пяте Говарда невыносима.
Взгляд мастера Ризли останавливается на нем:
— Друзья леди Марии хотят вернуть ее ко двору. Они рассчитывают, что парламент, когда соберется, провозгласит ее наследницей. И они ждут, что вы исполните свои обещания. Обратите сердце короля к дочери.
— Ждут? — переспрашивает он. — Вы меня удивляете. Если я что-нибудь кому-нибудь обещал, то не им.
Зовите-меня пугается:
— Сэр, старые семейства — ваши союзники, они помогли вам сбросить Болейнов. Они ждут благодарности. Они старались не для того, чтобы Ричмонд стал королем, а Норфолк захватил власть.
— Стало быть, мне придется выбирать? — спрашивает он. — Из ваших слов следует, что обе стороны сцепятся между собой и в этой войне уцелеют либо друзья леди Марии, либо Норфолк. А вы не задумывались, что, кто бы ни одержал верх, первым делом он расправится со мной?
Дверь открывается. Зовите-меня вздрагивает. Входит Ричард Кромвель:
— А вы кого ждали, Зовите-меня? Епископа Винчестерского?
Вообразите Гардинера в дверях в легком дуновении серы, он бьет раздвоенными копытами, опрокидывая чернильницу. Вообразите слюну, что стекает у него по подбородку, когда он вскрывает сундуки и роется в бумагах, вращая злобным глазом.
— Письмо от Николаса Кэрью, — говорит Ричард.
— А я вас предупреждал, — произносит Зовите-меня. — Люди Марии. Уже.
— Кстати, — замечает Ричард, — кошка снова сбежала.
С письмом в руке он спешит к окну:
— Где она?
Зовите-меня позади него:
— Какая кошка?
Он ломает печать:
— Вон там, на дереве!
Он опускает глаза к письму. Сэр Николас просит о встрече.
— И это кошка? — удивляется Зовите-меня. — Это полосатое чудище?
— Она приехала в ящике из Дамаска. Я купил ее у итальянского торговца, и вы не поверите, сколько я ему заплатил. Кошка не должна выходить за порог, иначе загуляет с лондонскими котами. Мне следует подыскать ей полосатого мужа. — Он открывает окно. — Кристоф, она на дереве!
Кэрью предлагает собрать представителей старых династий: Куртенэ во главе с маркизом Эксетерским и Полей, которых будет представлять лорд Монтегю. Как потомки короля Эдуарда и его братьев, они ближе всех стоят к трону. Они якобы защищают интересы королевской дочери Марии. Если им не суждено самим управлять Англией, как раньше Плантагенетам, они надеются управлять ею через королевскую дочь. Предмет их восхищения — ее родословная, кровь, унаследованная от испанской матери. Печальная малышка Мария волнует их куда меньше. И я не премину намекнуть ей об этом при встрече, думает он. Ее судьбу нельзя доверять людям, грезящим о прошлом.
Кэрью, Куртенэ, Поли — все как один паписты. Кэрью — старый боевой товарищ Генриха, но также друг королевы Екатерины. Невозможное сочетание для нынешних времен. Воображает себя образцом благородства и любимцем фортуны. Для Кэрью, Куртенэ, Полей и их сторонников Болейны были грубым промахом, ошибкой, которую исправил палач. Разумеется, Томаса Кромвеля также не мешает подправить, низведя до писаря, ему не привыкать к низкому положению — пусть добывает нам деньги, но много на себя не берет. Раб, которого можно растоптать на пути к грядущему величию.
— Зовите-меня прав, — обращается он к Ричарду. — Сэру Николасу не мешало бы умерить спесь. — Он поднимает письмо. — Эти люди ждут, что я прибегу к ним по свистку.
— Они ждут, что вы станете им служить, — говорит Ризли. — Иначе они вас раздавят.
Под окном толпится вся молодежь Остин-фрайарз, повара, писари, мальчики на побегушках.
— Кажется, мой сын лишился разума. Грегори, — говорит он в окно, — кошку сетью не поймаешь. Она тебя заметила, отойди от дерева.
— Посмотрите, Кристоф трясет дерево, — говорит Ричард. — Недоумок.
— Прислушайтесь к моим словам, сэр, — умоляет Зовите-меня. — Не далее как на прошлой неделе...
— Ничего удивительного, — обращается он к Ричарду, — что кошка сбежала. Устала от воздержания. Хочет найти своего принца. Так что там случилось на прошлой неделе?
— Я слышал разговор о кардинале. Смотрите, Кромвелю хватило двух лет, чтобы отомстить врагам Вулси. Томас Мор мертв. Королева Анна мертва. Те, кто оскорблял кардинала, — Брертон, Норрис — хотя Норрис был не худшим...
Норрис, думает он, никогда не сказал кардиналу плохого слова в лицо. Только за глаза. Паразит и захребетник ваш Добрый Норрис, лицемер.
— Если бы я хотел отомстить за Вулси, — говорит он, — мне пришлось бы расправиться с половиной королевства.
— Я только передаю, что болтают люди.
— Наконец-то Дик Персер, — говорит Ричард, высовываясь из окна. — Сними ее оттуда, малый, пока не стемнело.
— Они спрашивают себя, — продолжает Ризли, — кто главный враг кардинала? И отвечают: король. Как отомстит Томас Кромвель королю, своему правителю и властелину, когда предоставится возможность?
В темнеющем саду ловцы кошки воздели руки, словно молятся на луну. Различить смутный силуэт на дереве способен лишь зоркий глаз, кошка почти слилась с веткой, на которой лежит, свесив лапы. Он вспоминает Марлинспайка, кардинальского кота, которого принес в Остин-фрайарз, когда тот умещался в кармане. Марлинспайк вырос и сбежал на поиски кошачьего счастья.
Я выше этого, думает он: этого дня, этого меркнущего света, этих силков. Я та кошка из Дамаска. Мне пришлось так долго сюда добираться, что меня на моей ветке ничто не испугает и не смутит.
И все-таки вопрос Ризли свербит в голове, просачиваясь в мозг, словно прохладный ручеек по стене подвала. Он в смятении: во-первых, тем, что такой вопрос задан. Во-вторых, тем, кто мог его задать. И в-третьих, он не знает ответа.
Ричард оборачивается от окна:
— Что говорит Кристоф, сэр?
Он переводит: арго мальчишки не просто понять.
— Кристоф клянется, что во Франции они всегда ловили котов сетью, даже малые дети, и, если к нему прислушаются, он покажет, как это делается. — Он обращается к Ризли: — Вопрос...
— Только не обижайтесь...
— ...исходит от Гардинера?
— Потому что, кроме этого чертова паскудника, епископа Винчестерского, кто мог такое сказать? — подхватывает Ричард.
Зовите-меня отвечает:
— Когда я передаю слова Винчестера, я только передаю его слова. Я не говорю ни за него, ни в его пользу.
— Хорошо, — говорит Ричард, — потому что иначе я оторву тебе башку и зашвырну на дерево, к кошке.
— Ричард, поверьте, я не сторонник епископа. Иначе я был бы с ним в составе посольства, а не с вами здесь. — На глаза Ризли набегают слезы. — Я пытаюсь образумить господина секретаря, а вам бы только возиться с кошкой да угрожать мне. Вы заставляете меня продираться через тернии.
— Я вижу ваши раны, — говорит он мягко. — Когда будете писать Стивену Гардинеру, скажите, что ради него я пороюсь среди трофеев. Джордж Болейн получал от Винчестерской епархии две сотни фунтов в год. Для начала вернем епископу эти деньги.
Едва ли это смягчит Гардинера, думает он. Всего лишь демонстрация добрых намерений разочарованному человеку. Стивен так надеялся, что падение Анны увлечет на дно и его, Кромвеля.
— Вы упомянули о врагах кардинала, — говорит Ричард. — Я бы причислил к ним епископа Гардинера. Однако он ведь не пострадал?
— Он считает, что пострадал, — говорит Ризли. — Был доверенным лицом кардинала, пока мастер Кромвель его не оттеснил. Королевским секретарем, пока мастер Кромвель не отнял у него пост. Король удалил его от двора, и он думает, это происки мастера Кромвеля.
Верно, все так и есть. Гардинер знает, как навредить, даже из Франции. Знает, как расчесать кожу и впрыснуть отраву.
— Мысль, что я затаил злобу против моего государя, не что иное, как измышления больного епископского разума. Что у меня есть, кроме того, что мне даровал Генрих? Кто я без него? Все мои упования только на короля.
Ризли спрашивает:
— Но вы напишете Николасу Кэрью? Вы готовы с ним встретиться? Мне кажется, это необходимо.
— Чтобы его успокоить? — спрашивает Ричард. — Нет. — Закрывает окно. — Ставлю на Персера.
— А я на кошку.
Он воображает, каким кажется кошке мир сверху: сквозь призму громадного глаза руки возбужденных людей раскручиваются, словно ленты, маня во тьме. Возможно, она думает, что они на нее молятся. Или решила, что добралась до звезд. Возможно, тьма расступается перед ней вспышками и пятнами света, крыши и фронтоны кажутся тенями на воде. И когда она всматривается в сеть, то видит не ее, а просветы между ячейками.
— По-моему, следует выпить, — говорит он Ризли. — А еще зажечь свечи и камин. Пришлите Кристофа, когда вернется из сада. Пусть покажет нам, как у них во Франции разводят огонь. Возможно, мы сожжем письмо Кэрью, мастер Ризли, как думаете?
— Что я думаю? — Зовите-меня ощеривается почти как сам Гардинер. — Я думаю, что Норфолк против вас, епископ тоже, а теперь вы хотите настроить против себя старые семейства. Храни вас Господь, сэр. Вы мой хозяин, вам я служу и за вас молюсь. Но святые угодники! Вы же не думаете, будто эти люди свалили Болейнов, чтобы сделать вас хозяином положения?
— Думаем, — говорит Ричард. — Именно так мы и думаем. Возможно, это вышло случайно, но мы постараемся, чтобы так все и оставалось.
Как тверда рука Ричарда, когда он протягивает ему кубок. Как тверда его рука, когда он кубок принимает.
— Лорд Лайл прислал это вино из Кале, — говорит он.
— За погибель наших врагов, — говорит Ричард, — и удачу друзьям.
— Надеюсь, вы их различаете, — говорит Ризли.
— Зовите-меня, согрейте ваше бедное дрожащее сердце. — Он бросает взгляд на окно, замечает свое мутное отражение в стекле. — Можете написать Гардинеру, что скоро он получит деньги. А потом займитесь шифром.
Кто-то принес в сад факел. Слабое мерцание заполняет окна. Его тень в окне поднимает руку, наклоняет голову.
— Пейте за мое здоровье.
Ночью ему снится смерть Анны Болейн в виде триптиха. На первой доске он стоит и смотрит, как королева восходит на эшафот в своем тяжелом гейбле. На второй она в белом чепце преклоняет колени, а француз поднимает меч. На последней доске на ткани, в которую завернута отрубленная голова, проступает кровавый лик.
Он просыпается, когда ткань сдергивают. Если на ней запечатлелось лицо Анны, он все равно уже ничего не видит. Сегодня двадцатое мая тысяча пятьсот тридцать шестого года.
2 Итак (фр.).
