Жар E-Book

Тоби Ллойд

• Herausgeber: Corpus
• Kategorie: Abenteuer, Thriller, Horror
• Serie: Roman
• Sprache: Russisch

Seitenzahl: 365

Veröffentlichungsjahr: 2025

Beschreibung

Роман Тоби Ллойда «Жар» — увлекательная, мастерски написанная история о том, что семейные травмы, особенно непроработанные, имеют свойство воспроизводить себя в будущих поколениях, образуя в душах потомков экзистенциальную дыру, из которой сквозит. Еще несколько лет назад мы сказали бы, что история о еврее, пережившем Холокост, его детях и внуках, носит скорее исторически-назидательный характер, но после 7 октября 2023 года, после поднявшейся в мире волны антисемитизма, захлестнувшей в том числе и якобы прогрессивные кампусы университетов в Америке и Европе, становится очевидно: этот роман не просто о том, что было — он о том, что творится сейчас.

Leseprobe

Тоби Ллойд Жар

© Toby Lloyd, 2024

© Ю. Полещук, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО «Издательство Аст», 2025 Издательство CORPUS ®

* * *

Посвящается Зои

Часть первая Геинном и после

Когда Бааль-Шем-Тов был при смерти, к нему пришел ученик с книгою и сказал: «Здесь я записал ваши слова. Это Тора Рабби Исраэля[1]».

Его наставник прочел записанное и ответил: «Все эти слова – не моя Тора».

Хасидская легенда

Глава первая

Сказано:

Перед смертью Йосефа всех трех детей Розенталь призвали по очереди в мансарду, где Йосеф провел заключительные десять лет своей жизни, в комнате с прилегающей к ней ванной и кухней; все покрывала пыль, последняя домработница уволилась несколько недель назад, и искать ей замену не было необходимости. Товия, младший, шел третьим. Ему не сообщили, что это его последний разговор с дедом, однако наверх пустили только умытым и в чистой рубашке. Мать, держа Товию за плечо, водила щеткой по его спутанным волосам.

– Больно, – сказал Товия.

– Жизнь – боль, – ответила мать и поправила ему воротник.

Старик лежал под грудой одеял, откинувшись на подушки, поза его воплощала не отдых, но изнеможение. Веки зейде[2] были плотно сомкнуты, и Товия решил, что он спит. Но зейде окликнул его по имени, точно напомнил себе, как зовут этого мальчика.

– Я здесь, – сказал Товия.

Старик поморгал и открыл глаза. Осведомился, хорошо ли учится внук. Еще бы! За последнюю домашку по математике Товия получил девятнадцать из двадцати, а другие не больше пятнадцати. О том, что после урока Джек Томас сделал ему крапивку – поздравил с успехом, – Товия умолчал.

Зейде закашлялся, но вскоре лицо его обрело привычное хмурое выражение.

—Гут[3].

Деда он боялся все детство. Самое раннее воспоминание Товии – они с Элси упоенно швыряют об пол стеклянные шарики, из мансарды с топотом спускается дед и кричит на них: «Пять минут посидите спокойно! Неужели так трудно?» Старик размахивал тростью, и Товия испугался, что ее рукоятка в виде орла вот-вот его клюнет.

Но болезнь изменила деда. Руки его тряслись, слова застревали в горле. Вглядевшись, Товия заметил красные пятна под выцветшими глазами зейде, почти бесцветными, как белки сырого яйца. Куда девалась прямая осанка, резкость, пронзительный взгляд, под которым сникала даже мать Товии?

Теперь зейде дышал прерывисто, хрипло. Вдруг он совсем перестанет дышать, подумал Товия, и я увижу тот миг, когда дед переступит черту? А если старик умрет у меня на глазах? Что тогда? Сэм Моррис, по выходным вдалбливавший мальчишкам вроде Товии начатки иврита – занятие, вызывавшее у Морриса огромное раздражение, но приносившее и каплю садистического удовольствия, – на вопрос о загробной жизни ответил уклончиво. «Нам это знать не положено», – сказал он и переменил тему.

Дыхание зейде выровнялось. Он попытался сесть, поманил к себе внука. Так вот для чего он здесь. Дед на прощанье дарует ему великое откровение, нечто такое, что Товия пронесет через всю жизнь.

– Не заставляй меня кричать, – пригрозил зейде, и Товия приблизился к его постели.

Старик упрямо поднялся, привалился к передней спинке кровати и замер. Казалось, усилие пошло ему на пользу. Голос его звенел настойчивее, яснее.

– Второй сын особенный. Авель был вторым сыном. Исаак был вторым сыном, Иаков был вторым сыном. Я сам был вторым сыном, и ты тоже второй сын. Не Гидеон, ты.

Товия решил, что ответа не требуется, и молчал. Слышал он эту проповедь. Зейде продолжал:

– Скажи мне. Ты веришь в Бога?

Вопрос огорошил ударом из темноты.

– Разумеется. – Товия вдавил пальцы ног в ковер.

– Ничего не разумеется.

Зейде снова закашлялся, повисло молчание.

– Смотри. – Дед до боли медленно – как все, что делал теперь – засучил рукав ночной сорочки. Товия был бы рад, если бы зейде остановился, не показывал ему дряхлую руку.

– Знаешь, что это? – спросил зейде, придерживая рукав над локтем.

Товия, онемев, таращился на белое предплечье. Гусиная кожа, эти страшные черные метки.

– Знаешь, что это значит?

Товия кивнул.

– Не знаешь. Это значит, есть люди, которые считают себя вправе решать, кто человек, кто не человек. – Дед примолк, почесал дряблый локоть и продолжал: – В жизни без Бога нет смысла. Какой там смысл? Не тряси головой. Что для тебя важно?

Ответить Товии было нечего.

– Думаешь, Бога волнует, что ты не веришь в Него? Бог смеется.

Товия по-прежнему не произнес ни слова. А вскоре в этом отпала нужда: зейде исчерпал остававшиеся у него жалкие крохи сил и откинулся на подушки. Глаза его закрылись. Дед снова заговорил, спросил внука, давно ли тот видел Ариэля. Товия не впервой слышал такие речи – нить обрывается, вопросы из ниоткуда. Но никакого Ариэля он не знал.

Дед не унимался:

– Элси с ним иногда играет. Он еще маленький. Будь помягче.

– С кем?

– С Ариэлем! Послушай. У него краска на лице. Вот тут.

Зейде постучал себя по правой брови, и Товию кольнуло воспоминание. Очень смутное, тень на краю сознания. Однажды давней ночью его разбудили голоса из комнаты Элси. Он подкрался на цыпочках, гадая, с кем Элси болтает. Из-за приоткрытой двери сочился свет. Товия заглянул в щелку и увидел лицо Элси в свете настольной лампы. В изножье кровати, сложив на коленях руки, сидел мальчик не старше Товии. Мальчик был незнакомый. Над глазом у него чернело пятно – наподобие тех, что бывают у коров, подумал Товия. Мальчик заговорил, но язык был не английский.

Товия сам не знал, воспоминание это или сон. Слишком расплывчатое. Зейде меж тем поежился.

– Куда я иду? – спросил он.

Товия не понял.

– Меня будут держать взаперти или отпустят на волю?

Мальчик потупился. Ответа не требовалось, дед опять бредит, разговаривает сам с собой.

– Послушай! – произнес зейде, снова заметив внука. – Присматривай за Элси. И за Гидеоном. Второй сын защищает других, да? Он несет факел. А теперь помоги мне переложить подушки. Они царапаются. Дрянные куриные перья!

Когда это было исполнено, дед попросил Товию наполнить стакан на тумбочке у кровати. Мальчик медлил. Может, что-то еще? Но скрюченный дедов палец и суровый взгляд прогнали его прочь.

Товия направился было на кухню, но на лестничной клетке его караулили брат и сестра. Они отвели его в комнату Элси, Гидеон закрыл дверь.

– Ну?

Товия колебался. Из всей семьи Элси была ближайшим его союзником; примерная дочь, она всегда оправдывала перед родителями его мелкие прегрешения: съел шоколад и запил молоком незадолго до воскресного жаркого, бессонной шабатней ночью включил свет в туалете, чтобы видеть, куда писает. Но в присутствии Гидеона ему делалось неуютно. Брату уже исполнилось шестнадцать, голос его по-мужски огрубел, и Гидеон специально не закрывал дверь в ванную, когда перед зеркалом густо намазывал щеки кремом для бритья. Изменилось не только его тело. Интересы его тоже стали другими, он уже не участвовал в играх и выдумках, заполнявших свободное время Элси и Товии.

– Да ладно, чего ты, Тувс, – снова заговорил Гидеон, – мне он сказал, что я вылитый его брат Мендл, кажется, тот был героем войны, и еще он сказал, что я перееду в Израиль. Элси вообще заявил, что она пророчица.

Элси цокнула языком.

– Он сказал, что я слышу глас Божий.

– Это одно и то же. А у тебя что?

Товия перевел взгляд с лица брата, налитого, словно поднявшееся тесто, на сестру. Ему хотелось поговорить с Элси наедине.

– Он сказал мне, что второй сын особенный. Как Исаак.

Гидеон помолчал, ожидая продолжения, и наконец уточнил:

–И всё? Только урок из Торы? Я понимаю, ты у него не любимчик, но это какая-то хрень.

Элси, судя по ее виду, о чем-то раздумывала.

– Зейде что, считать разучился? Я вторая в семье.

Гидеон покачал головой.

– Ты девчонка. Девчонки – не сыновья.

– Не придирайся.

Товия понимал: упомяни он о том, что зейде поручил ему защищать остальных, его поднимут на смех. Ну почему дед не предсказал ему дивное будущее, что-то такое, чем можно похвастаться перед братом? Это несправедливо, как и многое другое.

– Еще он показал мне татуировку! – выпалил Товия.

– Да ладно, – усомнился Гидеон.

– Честное слово!

Гидеон рассмеялся.

– Разумеется, он показал тебе свою руку. Он ее вечно всем тычет. – Гидеон засучил рукав, уставился на свое предплечье и с деланым ужасом ахнул.

Элси шлепнула его по колену.

–Ну он-то раньше не видел.

– Ладно, ладно, согласен. – Гидеон опустил рукав. – Такая херня действительно пробирает. Особенно в твоем возрасте. А с чего он вдруг тебе ее показал?

– Зейде хотел, чтобы я увидел ее, – ответил Товия.

– Точно не попугать?

– Точно.

–Я впервые увидел ее на каникулах. То ли в Борнмуте, то ли в Кромере, то ли еще где, в каком-то засранном городишке на побережье, куда нас таскали в детстве. Тебя тогда еще не было, Тувс. Мы раздевались на пляже, и я сказал: «Ух ты, зейде, у тебя татуировка! Круто!»

– Я так полагаю, он тебе врезал, – сказала Элси.

– Еще бы. «Ну-ну, – сказал он. – Енто вовсе не круто». И как влепит мне подзатыльник, я аж упал. А Ханна мне объяснила, что он эту татуировку не хотел, ему сделали ее злые люди. Я долгие годы думал, что старик наш был типа гангстером.

Убедившись, что больше из брата ничего не вытянешь, Гидеон пошел готовить ужин – пояснил, что у Эрика с Ханной наверняка не будет настроения этим заниматься. Привычка называть родителей по имени у Гидеона тоже появилась недавно. Элси этого не любила. Считала претенциозным – этого слова Товия не знал.

Брат с сестрой наконец-то остались вдвоем, Элси уставилась на Товию, лицо ее смягчилось.

– Зейде сказал тебе, что хочет, чтобы его кремировали?

Этого слова Товия тоже не знал. Но, будучи сообразительным, мигом догадался. Черные двери скрывают внушающий ужас свет, сияние, рыжее пламя. Пахнет гарью, как после барбекю.

Несколько дней назад Товии не спалось, он вышел из комнаты и уселся на верхней площадке. Вцепившись в перила лестницы, он слушал загадочный диалог родителей в гостиной. Спор. Мать утверждала, что зейде хочет, чтобы его сожгли. В последние месяцы она каждый день поднималась к нему в мансарду, сидела и слушала старика. Что само по себе странно, поскольку со свекром у матери отношения были сдержанные, даже холодные. Но с тех пор, как она забрала себе в голову написать книгу о его жизни, они сделались неразлучны. Эрику это не нравилось.

Не нравилась ему и кремация.

– Невозможно, – отрезал Эрик.

Товия понимал почему; он спустился на несколько ступенек, чтобы лучше слышать. Традиция требует, чтобы мертвых предавали земле. Все прочее – святотатство.

– Да, – очень серьезно ответил Товия Элси, – он не хочет, чтобы его зарывали в землю.

Элси улыбнулась.

– Да кто ж захочет?

Товия вышел из сестриной комнаты, по-прежнему сжимая в руке пустой стакан. Просьба налить воды оказалась последним, что Товия слышал от деда. Когда мальчик вернулся в мансарду, тот спал, раскрыв рот и оскалив зубы, по его подбородку стекала слюна. Зейде тревожно храпел, будто пытался избавиться от чего-то застрявшего в горле. Товия тихонько вышел из комнаты.

Назавтра ничего не произошло – никто не умер. Элси была необычайно молчалива и весь день не покидала своей комнаты. За ужином отодвинула макароны и попросила разрешения выйти из-за стола, хотя братья еще не доели. Вновь оставшись в одиночестве, она продолжила работать над длинным стихотворением деду. На следующее утро она прочитала его родным, и Товии оно показалось красивым. Некоторые места ему было трудно понять, но заключительный образ с абсолютной ясностью отпечатался в его памяти: силуэт скрывается в темном тоннеле следом за невысокой и смутной фигурой, тенью мальчика. Элси хотела бы догнать призрак деда, пока он не исчез, но поневоле дала ему уйти. Она и гналась бы за ним, но боялась: вдруг он обернет к ней лицо?

– Мне не нравится, – сказала Ханна.

Она не верила в неискренние похвалы. Она верила – хоть никто ей об этом не говорил, – что дети ценят ее честность. Она верила, что все ценят ее честность.

–А по-моему, замечательно, – сказал Эрик (ни для кого не секрет, что дочь он любил больше, чем сыновей).

– Тоннель как символ смерти? Жуткое клише.

– Ей тринадцать лет! Что для тебя клише, для нее открытие.

– Пап, я уже не ребенок, – ощетинилась Элси.

– Не слушай мать. Это чудесная метафора. Нечто вроде отсылки к античности.

–Но это не метафора,– возразила Элси,– а описание. Метафора – это что-то, чего на самом деле не бывает.

Вечером, когда мать распахнула дверь в комнату Товии и сообщила весть, ему захотелось подняться в мансарду и посмотреть. Однажды он видел мышь, размазанную по бордюру, мордочка в лужице крови, а вот мертвого человека – ни разу. Даже на фотографиях.

– Если хочешь, плачь, не стесняйся, – сказала Ханна.

Сама она не плакала. Поцеловала младшего в макушку и вышла из комнаты. Гидеон в это время гулял с друзьями, официально они играли в мини-футбол, неофициально бог знает чем занимались. После известия о смерти зейде в душе Товии клубилась тревога. Как-то раз Товия с Элси играли в полярников, и Товия оказался заперт в материном шкафу. Сестра, хихикая, вышла из комнаты, а Товия не сумел найти внутри ручку. Перепугавшись, он навалился на дверцу плечом и громко позвал на помощь. Никто не пришел. Товия крикнул еще раз, но никто так и не пришел. Плечо разболелось, голова закружилась. Он шарил среди платьев и пальто, что-то жесткое касалось его лица. Товия перестал плакать, прислушался, но не услышал ни звука и с ужасом осознал: если Элси в шутку куда-то ушла, значит, дома никого нет. Только зейде в коконе своей мансарды. В конце концов Товия нащупал ручку, она оказалась близко. А если бы не нащупал? Сколько он просидел бы в темноте, покрикивая? Тут не предугадаешь. Невозможно измерить мелькающие мгновения. Лишь неделимая тьма, складки и складки обмякшей ткани.

Неудивительно, что дед не желал ложиться в землю: он не хотел навечно застрять в маленьком ящике и кричать в темноте, уткнувшись лицом в холстину.

В свои последние годы Йосеф Розенталь почти ни с кем не общался, но на кладбище его гроб провожала большая толпа. Пришли все друзья Эрика и Ханны, взрослые, населявшие вселенную Товии за пределами школы. Впереди шел Сэм Моррис, кипа чернела, как остров посреди моря его лысины, глаза как у голубя, взгляд выражал недоверие. За ним шагала Ида из кошерной мясной лавки, она порой отпускала шуточки, которых Товия не понимал и оттого заливался румянцем. Следом Брин Коэн и его вторая жена, Клэр; Кёнигсберги и их коренастые дети; Фредди Маркс, узел галстука ослаблен, точно у школьника; Джейн и Джонатан Страсфогели обменивались любезностями с Бенни Михаэльсоном, его отец женился на гойке и обрек сына на унизительный гиюр. (Поговаривали, будто Бенни обрезали уже в зрелом возрасте.) Когда приблизились к свежевырытой яме, Гидеон пнул Товию в лодыжку, чтобы тот взглянул на Рут и Ребекку Соломон, те порой присматривали за братьями и часто служили героинями их полночных бесед. За ними плелась незамужняя Лотта (помянем ее в наших молитвах), все три сестры Шоу, Иегуда с омерзительной бородавкой на лице, толстяк Гарри Нейтан под руку с высоченной – шесть футов[4] – и тощей Верой, Ханна однажды припечатала эту парочку: «Блюдце сбежало с ложкой». Много было и тех, кого Товия не узнавал. Все в черном, серьезные, молчаливые, точно прощаются с уходящей эпохой. Неужели зейде так много значил?

Рабби Гроссман, сжимая в маленьких ручках текст, несколько раз откашлялся. В перерыве меж заклинаниями на иврите вознес по-английски хвалу героизму Йосефа Розенталя как выжившего и очевидца, человека, который не сдавался, несмотря ни на что, и тому доказательство – не иначе как чудо – его взрослый сын и трое прекрасных внуков. По теории вероятности ни один из них не должен был появиться на свет. Однако, невзирая на козни враждебных сил, вот они тут, здоровые, дружные, любящие.

В это мгновение Эрик взял сыновей за плечи, и Товию посетило странное ощущение, будто без их поддержки отец упадет как сноп. Прежде Товия ни разу не видел, чтобы отец плакал. При виде родного лица, искаженного скорбью, Товия испытал чувство вины: он-то думал, горюет только Элси. Чуть погодя Товия тоже заплакал.

Как и любое устное завещание, требования которого ставят слушателей в тупик, последнее желание Йосефа просто-напросто не исполнили. Следуя вековым традициям, Эрик заявил, что отца завернут в талит и похоронят на Истхэмском кладбище близ незабвенной Дженет. Возражала одна лишь Элси. И когда тело опускали в могилу, она отошла в сторонку, цокая языком. Мать протянула ей круглый камушек – положить на могилу, но Элси убрала его в карман. «Так нельзя», – сказала она. На Элси косились, но Ханна решила не устраивать сцен. «Похороны странно влияют на людей», – заметил впоследствии Эрик.

Затем все семейство набилось в мансарду и вместе с почетными гостями, приглашенными для миньяна, сидело шиву. Многие плакали, раскачивались вперед-назад. Зеркала в доме завесили черной тканью, и эти порталы в иллюзорные бездны семь дней простояли закрытыми.

Это случилось летом, последним летом века. Йосеф Розенталь, дитя двадцатых годов, не дожил до нового тысячелетия. Он появился на свет в Варшаве в небогатой еврейской семье, первый его дом давным-давно стерли с лица земли старые как мир распри и современная политика, о которой он не имел ни малейшего представления. Жизнь мотала его по свету, менялись страны, эпохи, воспоминания детства превратились в приятные сказки, вечернюю забаву. В мире оставшемся Йосеф с каждым годом смыслил все меньше и в самом конце, выкашливая свои последние мгновения в той пыльной мансарде, почти разуверился в нем.

Глава вторая

Элси хранила камушек, который дала ей мать в день похорон. Серый, с белыми прожилками, сбоку дырочка – ровная, будто просверлена. Элси вертела камушек в пальцах, когда говорила, а когда волновалась, прижимала его к груди. Родные не помнили, откуда он взялся, и вскоре перестали обращать внимание на эти ее новые привычки.

Как-то раз в парке школьные подруги Элси впервые заметили, что она вертит в руках камушек. Заметили-то все, но прокомментировала только Мередит:

– Зачем тебе этот камень? Это твой новый парень?

Дурацкая улыбка Мередит обнажала розовую десну. Если Мередит случалось заметить какой-то курьез, вот как сейчас, она кривилась и встряхивала вьющимися волосами. В компании Элси любили больше, и Мередит – они обе это знали – не упускала возможности ее осадить. В тот день в парке собралось несколько девочек, они сидели на качелях, болтали ногами.

Элси встала, обернулась лицом к подругам.

– Камнем можно многое сделать, – проговорила она.

– Фу, гадость, – сказала одна из девочек, прочие засмеялись.

–Я не это имела в виду. – Элси подняла камушек на уровень своего лица, согнула руку в локте, будто готовилась замахнуться. Мередит вздрогнула.

– Какой из наших поступков самый жестокий? – спросила Элси. Никто не ответил, и она продолжала: – Когда поймал рыбу, берешь ее за хвост и вышибаешь ей мозг о камень. – Элси на миг напрягла бицепс, а потом медленно-медленно опустила руку. Ее отец ненавидел все кровавые развлечения, и ни на какую рыбалку ее никто никогда не возил.

Больше на эту тему в компании не шутили. В августе Мередит и другие девочки рылись в родительских огородах в поисках камушков и порой таскали с собой какой-нибудь. Но, поскольку толком не понимали зачем, эта мода вскоре прошла.

* * *

Той осенью, в первом семестре нового учебного года, учительница английского в классе Элси вызвала Ханну и Эрика в школу. Поведение их дочери, сказала она, внушает ей, мисс Варден, определенные опасения, но по телефону она о них говорить не хочет. Насколько знали Ханна и Эрик, Элси всегда была примерной ученицей.

Миссис Уилсон, круглолицая, на сносях, в просторном цветастом платье, встретила их возле стойки администратора и провела в кабинет мисс Варден. Уилсон заведовала преподаванием английского языка и литературы и поэтому решила присутствовать на их встрече с учительницей. «Исключительно для поддержки».

Миссис Уилсон открыла дверь, и Ханна первой вошла в кабинет. Кто бы мог подумать, что эта властная дама, в деловом костюме и туфлях на высоких каблуках, побаивается предстоящего разговора – почему, сама не знает. На школьной парковке ее едва не стошнило. Ханна расположилась напротив Варден – та помоложе Уилсон и одета получше – и дожидалась, пока усядется муж.

Вдоль стены кабинета тянулся ряд синих и зеленых шкафчиков, точь-в-точь как в раздевалках общественных бассейнов. В этих высоких металлических ящиках, несомненно, лежали учебники и дневники, скомканные любовные письма, может, и сигареты. Когда Ханна училась в школе, шкафчики были серые, лепить наклейки снаружи на дверцы запрещалось. И все равно ей нравились шкафчики. Ведь у нее был ключ, как у взрослой, и можно было запереть им дверцу, чтобы никто не добрался до ее вещей: ни с чем не сравнимое чувство. Парты и стулья в кабинете были деревянные, с темным лаком, на стенах висели всевозможные плакаты, демонстрирующие таланты и творческие способности учениц четвертого «Б». Но где сочинения Элси? Ни на одном из стендов ее имя не значилось. Неужели ее работы сочли недостойными? Разумеется, это ошибка: у Ханны гениальная дочь, мать лично пестует ее зрелый не по годам талант. А здесь, сами видите, какая дрянь развешена.

Миссис Уилсон спросила, не хочет ли кто чаю или, может, печенья. Желающих не нашлось.

– Бывает такое, что вы помогаете Элси с домашней работой? – спросила мисс Варден. – Если ей задают сочинение по литературе или истории, она показывает его вам? – Из-за толстых широких стекол ее очков казалось, будто глаза не умещаются на лице – зрелище шутовское и немного зловещее.

– Наши дети очень самостоятельные, – сказала Ханна. – Надеюсь, вы не считаете, что они сдают вам чужие работы.

– Вовсе нет.

Эрик поерзал на стуле.

– Когда Элси делает домашние задания, она обычно запирается у себя комнате. Раньше дед иногда проверял у нее уроки, особенно в младших классах. Но в основном математику, он хорошо считал.

– Он, кажется, недавно умер? Элси, наверное, тяжело.

Мисс Варден кивала, когда говорила и даже когда уже замолчала. Заведующая сочувственно нахмурилась.

– Мы понемногу привыкаем, – ответил Эрик, едва голова учительницы замерла.

–Боюсь, не все так просто,– сказала мисс Варден.– Как вы знаете, я веду у девочек английский язык и литературу, и в последнее время, уже довольно давно, Элси пишет такое… как по-вашему, Мэгги?

– Тревожное, – вставила миссис Уилсон.

– Да. Тревожное.

Ханна уточнила, что именно.

– Грубо говоря, у Элси буйное воображение. К примеру, на этой неделе она написала сочинение о молодой женщине, чей отец, вернувшись с войны, приковал ее к ограде, связал ей руки за спиной и поджег ее, а все их соседи наблюдали за этим из своих палисадников.

Миссис Уилсон вытаращила глаза. Эрик нарушил недолгое молчание:

– А какое было задание?

– Написать о воссоединении семьи, – пояснила мисс Варден.

И это не единственный пример. В другой истории фигурировала девушка по имени Дина, ее изнасиловал инородец, а она в него влюбилась. Когда ее братья узнали об их связи, то пошли к родителям этого парня и предложили брак, который объединит два семейства. После чего, усыпив бдительность инородцев, братья Дины перерезали почти всех. Надеюсь, вы понимаете, добавила миссис Уилсон, что в нашей школе ксенофобии не потерпят. В третьем сочинении, продолжала мисс Варден, молодой человек видит призрак отца и понимает, что скоро умрет.

Эрик слушал и думал о том, что плохо знает свою дочь. И все это написала Элси? Та самая Элси, которая ела салат исключительно с кетчупом и часто придумывала коротенькие стишки о том, что собиралась сделать: «Ну а сейчас наверх я пойду //Голову вымою, ванну приму». Та Элси, которая не далее как на прошлой неделе, играя с родителями и братьями в «Монополию», расплакалась из-за неудачного хода? Эта девочка с неправильным прикусом, придающим ей лукавое выражение, эта маленькая девочка, чьи синие резинки для волос валяются в доме повсюду, на ковре, на голом полу? Эта вот Элси сочиняет истории об изнасилованиях, жертвоприношениях и массовых убийствах?

У Ханны на уме был другой вопрос.

– И хорошо получилось?

– Что?

– Сочинение Элси. Оно произвело на вас впечатление? Или просто послужило поводом для звонка ее родителям?

– Речь не о литературных достоинствах, – пояснила миссис Уилсон.

Ханна позволила себе не согласиться. Если ее дочь выдумала всякие ужасы для того лишь, чтобы шокировать преподавателей, то это порнография. Если же она сочинила по-настоящему сильную историю, не в этом ли была цель? Или учительница предпочла бы, чтобы сочинения девочек походили на те рисунки, которые висят у них на стене – слащавые, аляповатые, несерьезные?

– Вам, конечно, виднее, – парировала мисс Варден. – С чисто педагогической точки зрения у меня к вашей дочери нет претензий. Но откуда она берет такие идеи?

Эрику с Ханной это как раз было очевидно. Они от дочери никогда ничего не прячут, она сама решает, что ей интересно. После смерти Йосефа она чаще обычного сидит у себя в комнате, вертит в руках тот камушек и читает. В особенности Писание. Принесенная в жертву девушка – это история Иеффая из Книги судей, а Дина была одной из дочерей Иакова.

– Это всё из Танаха, – пояснила Ханна.

– Она имеет в виду Ветхий Завет, – подсказал Эрик.

– У нас не церковная школа, – заявила миссис Уилсон. – И на уроках литературы мы делаем упор на произведения, не связанные с религией.

– Вы, наверное, шутите, – ответила Ханна, пряча улыбку. – Только произведения, не связанные с религией. То есть ни Чосера, ни Милтона?

Миссис Уилсон не нашла, что ответить, и повернулась к младшей коллеге.

– Элси мне говорила, что вы любите читать, – сказала мисс Варден.

Ханна рассмеялась. Все ясно. Элси попросту дразнит этих нелепых теток.

– Не понимаю, что смешного, – подала голос миссис Уилсон.

Происходящее напоминало сон. Школа без детей, кабинет, совмещенный с раздевалкой. Они обсуждают Элси, но Элси в этом мире сновидений отличается от той, которую знает Ханна. Элси счастлива, она каждый день поет. А эти женщины, эти якобы учительницы литературы, которые не читают книг, утверждают, будто ее дочь не в себе и нуждается в исправлении.

Эрик накрыл ладонью колено Ханны.

–Мы очень благодарны, что вы нас позвали,– сказал он.– И я понимаю, почему вас тревожат темы, которые выбрала Элси. Но, по-моему, тут не о чем волноваться. Она тоскует по деду, увлекается священными текстами. Как некогда мой отец.

Учительница сняла очки, смочила слюной большой палец и сняла со стекла ресницу. Мисс Варден была хорошенькая, если присмотреться. И молодая. Года двадцать три, самое большее двадцать четыре.

Мисс Варден поморщилась и сообщила, что ей не нравится, как Элси влияет на девочек.

– Они ее боятся. Возможно, вам неприятно об этом слышать. Но она вынуждает их делать такое, что им самим не по душе. Они плохо себя ведут. И порой в компании поступают жестоко.

На этой неделе школьная староста застала одну одноклассницу Элси – фамилии ни к чему – плачущей в школьной библиотеке, на шее у девочки краснели следы от пальцев. Староста отвела ее к миссис Ларсон, классной руководительнице, и та быстро добилась правды. Выяснилось, что одноклассницы заставили девочку играть в эту ужасную игру, когда одна из участниц ложится ничком, а подруги давят ей на шею, пока лежащая не потеряет сознание. Кажется, это называется «увидеть тот свет». Разумеется, со всей параллелью провели беседу об опасности подобных затей и дали прочесть статью о том, как учащаяся другой школы во время такой вот игры потеряла сознание и в себя уже не пришла. И впредь всех, кто будет играть в эту игру, отстранят от уроков.

–А Элси-то здесь при чем?– спросил Эрик.– Или ее истории? Я думал, вы нас вызвали из-за них.

– Возможно, мои слова покажутся вам странными, но уж не обессудьте. Иногда то, о чем пишет Элси, сбывается.

Она написала рассказ, в котором отравили аквариумную рыбку, всеобщую любимицу, а неделю спустя золотые рыбки в аквариуме на верхнем этаже корпуса «Л» всплыли брюхом кверху. Элси словно подталкивает девочек претворять ее выдумки в жизнь. И в рассказах ее все чаще мелькает фраза «увидеть тот свет». Миссис Уилсон и мисс Варден больше не могут закрывать глаза на сложившуюся ситуацию. Они требуют, чтобы Элси немедля начала посещать школьного психолога. Они сами намерены пристально наблюдать за девочкой; хочется надеяться, что со временем ей вернут все права, которыми пользуются ее сверстницы.

Часы на задней стене отсчитали пятнадцать, двадцать секунд. Ханна чуть подвинула стул вперед.

–Давайте-ка разберемся. Ваши ученицы на переменах предаются опасным забавам, а вы обвиняете в этом мою дочь из-за одного-единственного предложения в рассказе? Вы полагаете, теперь Элси с подружками привяжут одну из ваших учениц к столбу и сожгут? И хотите, чтобы Элси ходила пить какао с каким-то там шарлатаном раз…

– Миссис Розенталь, пожалуйста…

–… раз в неделю с каким-то там шарлатаном, и все сразу наладится. Вот что вы нам говорите. Да? Я повидала всякое, уж поверьте, но никогда в жизни я еще не встречала такой нелепости и откровенной…

– Дорогая…

–…откровенной глупости. Очень жаль, что вам не удалось отобрать у Уильяма Шекспира перо, чтобы этот маньяк не выколол глаза пенсионерам[5]. И печально, что вы…

Задохнувшись, Ханна осеклась на полуфразе, оборвала тираду, и о развязке, к которой она вела, можно было только догадываться по воинственному выражению ее лица: она поднесла его совсем близко к лицу миссис Уилсон.

– Если вы не в состоянии держать себя в рамках приличия, я вынуждена прекратить этот разговор, – заявила миссис Уилсон.

Эрик кивнул.

Мисс Варден смиренно спросила, согласны ли они на такой план действий. Если нет, в ситуации будет разбираться высшее руководство. И нельзя исключать вероятность дисциплинарных мер.

По дороге домой в машине Эрик и Ханна все обсудили. Эрик согласился, что обе учительницы дуры, и все-таки встреча его встревожила. Разве Ханну не обеспокоили эти истории? Нет, заявила Ханна. Элси подросток. Она на пороге взросления, она скорбит, в организме ее бушуют гормоны, она постигает, что такое секс и смерть.

–В этом возрасте даже фрумы[6], каким был ты, переживают нечто подобное. И последнее, что ей нужно, – учительница-истеричка.

– Это правда, – уступил Эрик, пусть не вполне убежденный. Упоминание Ханны о его отрочестве, которого она, по сути, не понимала, разозлило Эрика, но виду он не подал. – И все же я считаю, что эта дама тревожится не на пустом месте.

Эрика беспокоило нечто такое, о чем Ханне он не обмолвился словом. Позже, гораздо позже он не раз задавался вопросом, почему в тот момент не решился сказать ей об этом. Призрак отца как предвестье смерти – понятие не библейское. Конечно, по возвращении Эрик заглянет в текст, но он и так был уверен, что этот образ пришел из Зогар, книги великолепной, чьи страницы евреям до сорока лет запрещается открывать. Ни Эрик, ни Ханна не жаловали каббалу, но в их домашней библиотеке чего только нет: ясно, где именно Элси начала изучать мистические воззрения. Эрик запоздало включил правый поворотник, и «фольксваген», висящий у них на хвосте, возмущенно его оббибикал. Ханна опустила стекло, выглянула из машины и крикнула:

– Нацист гребаный!

На следующий день учительница географии попросила Элси отдать ей камень, который та сжимала в левой руке, переписывая с доски. Элси отказалась. Учительница настаивала, но Элси уперлась. Она не делала ничего дурного! Камнем можно воспользоваться как оружием, пояснила учительница, на что Элси ответила: вы видели, что можно ключами сделать с глазом? Класс рассмеялся, а Элси отправили к завучу.

Услышав об этом по телефону, Ханна прикусила язык.

* * *

На встречах с психологом Элси рассказывала о написанных ею историях, об отношениях с одноклассницами. И о воображаемых друзьях, в том числе о духе ее деда и маленьком призраке по имени Ариэль, он ищет своих родителей. Обсуждали учебу Элси, обсуждали постигшую ее утрату, обсуждали и исцеление. «Порой происходит такое, что ни забыть, ни привыкнуть, – сказала психолог. – И это нормально. Хорошо это или плохо, эти события становятся частью тебя».

В другой раз, уже на другом занятии, психолог сказала:

– В отрицательных эмоциях нет ничего плохого. Дело вовсе не в том, чтобы запрещать себе нормальные мысли и чувства.

Элси ухмыльнулась.

– А кто сказал, что мне нужны нормальные мысли и чувства?

В классе меж тем ситуация накалялась. На Элси жаловались. В конце полугодия ее родителям отправили отчет, в котором говорилось, что успеваемость Элси «оставляет желать лучшего», а сама Элси «не хочет учиться». На каникулах Элси дичилась родителей, за едой сидела угрюмая.

В начале нового полугодия Ханну с Эриком снова вызвали в школу. В этот раз речь зашла уже об исключении, на беседе присутствовал завуч. Элси ведет себя из рук вон плохо. Она украла у одноклассницы кошелек.

Тем вечером Эрик дома серьезно поговорил с Элси. Она почти два месяца посещает психолога, а толку чуть. Она прогуливает уроки, пререкается с учителями, теряет друзей. Теперь вот нарушила одну из десяти заповедей. Пока не поздно, надо взяться за ум, втолковывал ей Эрик. Элси в ответ впервые на его памяти пожала плечами, как водится у подростков, и Эрик сорвался.

– Я не буду стоять и смотреть, как ты просираешь жизнь.

Эрик сроду не орал на детей и тем более не ругался. Прежде это была привилегия зейде.

– Я могу идти? – уточнила Элси. – Мы через полчаса встречаемся с девочками в кино.

– Ты с ними не пойдешь, – возразил Эрик.

– Тебя же вроде тревожило, что я ни с кем не общаюсь.

– Поумничай мне еще. И убери этот гребаный камень.

Элси, прежде катавшая камушек под подбородком, перестала его катать и зажала в левой руке.

Эрик протянул ладонь.

–Дай-ка его сюда. Сейчас же.

Элси покачала головой, Эрик схватил ее за руку и, дивясь собственной грубости, вырвал у нее камень. Элси терла покрасневшее запястье, как будто с нее только что сняли наручники. На отца она взирала с ужасом и недоумением, ее взгляд туманили слезы.

– Мы всего лишь хотим, чтобы ты была счастлива. – Эрик спрятал камень в карман.

Чуть погодя он удалился в ванную и встал перед зеркалом: в отражении на него уставились перепуганные глаза. Эрик вцепился в вешалку для полотенец, чтобы унять дрожь, и прокрутил в голове разговор с дочерью, так похожий на те разговоры, которые все его детство вели с ним самим и из-за которых он, вне сомнения, стал таким, каким стал, подозрительным, замкнутым, вечно на взводе, и дал себе слово: впредь, как бы ни рассердился, он ни на кого не сорвется. Тем более на детей.

В раздражении Эрик выкинул камешек Элси в окно, тот ударился о тротуар и отскочил на дорогу.

Как ни странно, Эрикова головомойка возымела желанное действие. В следующие две недели успеваемость Элси резко повысилась. На уроках она проявляла инициативу, тянула руку, даже если не вызывали. Учителя говорили, что Элси словно бы вновь стала прежней, хотя им хватало такта не добавлять: «Какой была до смерти деда». Наладились отношения и с одноклассницами, Мередит в выходные пригласила ее покататься на коньках, а некая Паулина попросила на математике посадить ее рядом с Элси, поскольку все остальные на дух ее не выносят.

Но однажды вечером Ханна вернулась домой, а Эрик сидит у подножия лестницы, прижав телефонную трубку плечом к уху, и накручивает на палец телефонный провод. В доме темно, горит только светильник над нижней лестничной площадкой. Ханна пребывала в приподнятом настроении после обсуждения рукописи с агентом и в легком подпитии после встречи с бывшей коллегой, но сразу сообразила: что-то стряслось. Неспроста муж нелепо сидит на корточках в коридоре. Причем в костюме и ботинках. Эрик закончил разговор, но трубку на рычаг не повесил, просто нажал отбой.

– Где тебя черти носят?

Он что, пьян? Она же утром предупреждала, что будет поздно. Ханна швырнула пальто на перила и с демонстративным спокойствием поинтересовалась, в чем дело.

–Элси пропала! Я уже всех обзвонил. Даже твоим родителям набирал, можешь себе представить, как они отреагировали. Домой она не вернулась. Братья понятия не имеют, где она. Толку от этой школы? Они ничего не заметили, никто даже не видел, как она ушла! В голове не укладывается. Дерут с нас такие деньжищи, уж могли бы поставить в воротах кого-нибудь…

– Успокойся. Ты заговариваешься.

– Она пропала, Ханна. Ты что, не понимаешь? Уже поздно, на улице темно, и никто не знает, где она.

На это Ханна кивнула. Что-то удерживало ее от паники. Маленькое чудо: Ашем благословил ее насущной холодной ясностью.

– В полицию звонил?

– Ты в своем уме? Ей четырнадцать!

Ханна наклонилась, положила ладонь на взмокший загривок мужа, большим пальцем нажала внизу затылка.

– Она вернется, – сказала Ханна и тут же поправилась: – Мы найдем ее.

Глава третья

С Товией Розенталем я познакомилась в августе 2008 года, в первый день в университете. Меня поселили в соседней комнате, но подружились мы только в конце семестра. Да и то – постольку-поскольку.

В первую – ознакомительную – неделю Товию упоминали часто в связи с матерью, порой называли «ненормальным». Другие студенты-историки его недолюбливали; на коллоквиумах и семинарах он выступал блестяще, но вел себя как мудак. Например, как-то раз заявил однокашнику, что глупость его «бездонна», а еще одной девушке сказал, что ее доклад «едва дотягивает до осмысленного». Вне занятий Товия держался особняком. Ни во что не вмешивался, тихонько учился. И когда стало ясно, что тусовки его не волнуют и упоминания о материных спорных опусах не задевают, большинство студентов, наверное, забыли о существовании Товии, а он знай сидел себе между стен книг и трудился, чтобы в конце концов стать первым на курсе.

В то первое утро мы с родителями приехали позже всех. Когда я вошла на передний двор, волоча за собой битком набитый чемодан, новичков уже разводили по комнатам, а некоторые уже час как разобрали вещи и теперь толпились на улице, болтали о том о сем. Моя мать разговаривала за троих, трещала о том, как же красиво в колледже и как мне повезло. Отец молчал, но, по-моему, держался великолепно, и когда мы встали в очередь на регистрацию, я сжала его руку. С погодой нам повезло. Для октября день выдался ясный, тучи только наполовину скрывали солнце. Кажется, я уже тогда догадывалась, что такие дни за всю жизнь выпадают раза три или четыре, и этот был первым за те семь лет, что прошли с тех пор, как я поступила в среднюю школу: день бесконечно многообещающий, несущий груз незнакомцев, чьи жизни вот-вот столкнутся с моей. Еще я боялась, что непременно потрачу его впустую. И поэтому цеплялась за родителей, а с ровесниками не общалась.

Средь сутолоки новичков взгляд мой выделил одного. Трудно сказать почему. Он стоял, сунув руки в карманы, и с видом скучающим, даже покорным рассматривал колокольню над парадным залом. Парнишку сопровождал невысокий мужчина, кряжистый и бородатый. Отец – отсюда он наверняка отправится на работу – был в сизом костюме-тройке, тогда как на его сыне были брюки гармошкой и – такой пессимизм – зеленый дождевик, невзирая на бабье лето. Их спутница, совсем девочка – лица было не разглядеть – теребила завязки своей белой кофты с капюшоном. Все трое молчали. Чуть погодя отец с силой хлопнул парнишку по плечу, сунул ему портфель, взял девочку за руку и повел к парадным воротам. У выхода она обернулась, напоследок взглянула на колледж, и я увидела, что она отнюдь не ребенок, а молодая женщина, ей лет двадцать, если не больше. Отец по-прежнему крепко держал ее за руку – как маленькую, подумала я. А парень, оставшись один, перекинул длинный ремень портфеля через ручку своего чемодана. Миг спустя кто-то из второкурсников повел его в назначенную ему комнату. У двери жилого корпуса парнишка поднял было руку, чтобы коснуться кирпичного косяка, но тут же отдернул, будто обжегся. Тогда я еще не знала, что он думал коснуться мезузы, такие коробочки крепят у входа в еврейские дома, внутри мезузы лежит свиток пергамента с молитвой. Эти коробочки обеспечивают жилищу божественную защиту. Но на стенах колледжа, который основали христиане и в котором теперь обитали главным образом скептики вроде меня, мезузы не имелось, и нельзя было прикоснуться к печати Господней защиты.

Я засмотрелась на парня и вздрогнула, когда мой отец встревоженно произнес:

– Милая, наша очередь.

Вскоре настала пора моим родителям уходить. Отец сказал: «Если тебе здесь не понравится, не забывай, что это всего-то три года жизни». Мама шлепнула его по руке и посоветовала мне не переутомляться. Я росла книжным ребенком, училась с энтузиазмом, друзей у меня было не то чтоб в избытке, и об этой минуте я мечтала с двенадцати лет. Я сообразила, что родители на свой манер пожелали мне здоровья, счастья и благополучия. И меня вдруг тронуло то, что они вдвоем повезли меня в колледж, а ведь им для этого пришлось отпрашиваться на весь день с работы.

Впервые оставшись одна, я решила, что пора с кем-нибудь познакомиться. И для начала постучалась к соседям, низкий голос из-за двери спросил меня, что мне надо. Помявшись, я все же вошла и с удивлением обнаружила того самого парня, которого видела на улице, дождевик он так и не снял. Парнишка стоял на коленях у чемодана, доставал оттуда книги и складывал стопкою на полу.

– Товия, – бросил он, подняв на меня глаза, я ничего не ответила, и парнишка добавил: – Меня так зовут.

Впоследствии я пойму, что он не особо похож на свою прославленную родительницу, чьи медные кудри и лицо сердечком регулярно мелькали над статьями, печатавшимися по всей стране. У Товии, в отличие от нее, волосы были прямые, почти черные, лицо худое, черты острые и серьезные. Но в ту первую встречу, стоя на пороге его комнаты, я понятия не имела о его знаменитой матери.

Достав последние пожитки – их оказалось на диво немного, – Товия запихнул чемодан под кровать и встал. Я впервые видела, чтобы человек настолько смущался, протягивая руку.

– Ты никогда раньше не пожимал руку девушке? – спросила я.

–Вообще-то да, – признался Товия.

Я подумала тогда, что бледность и набрякшие веки делают его похожим на задрота – из тех, кто до седин проживает с родителями. Красавцем его не назовешь, и все же было в его лице нечто такое, что привлекало внимание: широкие скулы как минимум впечатляли. В отрочестве, с нетерпением дожидаясь скачка роста (который, как оказалось, не задерживался, а не планировался вовсе), Товия обнаружил, что, если вот так наклониться к зеркалу и пальцами оттопырить уши, он смахивает на молодого Кафку.

Все это он сообщил мне в первую нашу беседу.

– Лица имеют значение, – сказал Товия. – Древние мистики принимали физиогномику всерьез. То были люди, уверенные в том, что отыскали способ вознестись на небеса и узреть Господень престол. Разумеется, они вынуждены были стеречь свое тайное знание – они опасались преследований и тщательно отбирали тех, кто был вхож в их круг. Тем, кто желал к ним присоединиться, необходимо было, помимо безупречной нравственности, еще и правильное лицо.

Он примолк, о чем-то задумавшись, и вздернул подбородок.

– Как думаешь, я подошла бы?

Я делано рассмеялась, гадая, шутит он или нет.

– Нет, конечно, они на тебя даже не посмотрели бы.

Я спросила почему.

–Во-первых, ты женщина. И в-главных – ты не еврейка.

Я не стала его поправлять, хотя он ошибся ровно наполовину. Меня впервые назвали женщиной, а не девушкой, и меня это задело. Однако смущал меня вовсе не странный педантизм Товии. Он так стремился рассказать мне о себе и своем мнении о колледже, что я не могла вставить слова. А когда я заявила, что хочу разобрать вещи, отправился со мной ко мне в комнату. Из картонного тубуса я достала плакаты: обложка первого альбома Long Blondes[7], кадр из «Девственниц-самоубийц» – Кирстен Данст раскинулась в высокой траве, то ли мертва, то ли грезит. То и другое я выбрала под руководством брата с тем расчетом, чтобы произвести впечатление на новых однокашников. Товию плакаты не впечатлили, он заявил, что Евгенидис – халтурщик, и спросил: «Лонг блондз» – это такой коктейль? Я разворачивала плакаты, приклеивала к стене, а Товия развлекал меня разговорами. В конце концов я сказала ему, что мне нужно позвонить. И то, что я собираюсь обсуждать, не предназначено для чужих ушей.

Меня предупреждали, что бывают такие люди. И все равно удручало, что первым я познакомилась именно с Товией и что каждое утро мы будем просыпаться через тонкую стенку друг от друга.

Те первые впечатления оказались обманчивы: я недооценила эксцентричность Товии. На второй день народ из нашего коридора, дабы облегчить остаточные муки похмелья, решил что-нибудь посмотреть и принялся перебирать варианты. Мы долго ходили по кругу, но в конце концов практически единогласно выбрали «Дрянных девчонок». Возражал только Товия – единственный не с похмелья.

– Дайте угадаю. За дрянной наружностью трепещут сердца из чистого золота.

Сам он предложил «Хиросима, любовь моя». Когда голосовали за эту (скорее всего, унылую) классику французско-японского кинематографа, Товия, возмущенный нашим филистерством, вскинул руку. Поражение он принял не то чтобы снисходительно и в раздражении удалился. Я, как и все, решила, что он ведет себя как мудак, однако меня поразило выбранное им слово. Сердца не стучали, не бились, а трепетали.

Другой пример. Студенты порой бросали пенни в полную пинту пива, побуждая хозяина пива осушить стакан и тем самым не дать утонуть королеве: распространенный розыгрыш. Глупый, конечно, но последствия отказа были вполне осязаемы: если пенни оставить в бокале, пиво быстро приобретает противный привкус меди; многие из нас, менее опытных выпивох, в первые недели учебы прошли через это булькающее мытарство. Еще порою подбрасывали двухпенсовик в чей-то десерт, злополучный едок обязан был прикончить десерт без помощи рук, на манер свиньи у корыта. Мой приятель Джен опробовал этот фокус на яблочном крамбле Товии.

– Давай, новенький, жри.

Товия выудил монетку и поднес к глазам, чтобы рассмотреть. Одна ее сторона была в заварном креме. Другую, сильно окислившуюся, покрывал зеленый налет.

– Что ты творишь? Отравить меня хочешь?

Джен пожал плечами.

– Это такой прикол.

–Обхохочешься. Если ты еще раз подбросишь мне в пищу какую-нибудь дрянь вроде этой монеты, я пойду прямиком к декану.

– Полегче, чувак. – Джен оглядел нас, сидевших за столом, и закатил глаза.

– Я же мог подавиться. Ты меня чуть не убил!

В тот день в столовой на Товию обернулись многие, и среди тех, кто смотрел на него, друзей он не приобрел.

В его оправдание надо сказать, что время тогда для нас выдалось непростое. В большинстве университетов принято, что в первую неделю новичкам дают время привыкнуть и уж потом начинать учебу. Якобы так проще пережить тоску по дому и внезапную разлуку с единственным миром, прежде тебе известным. До того как я поступила в колледж, брат мне рассказывал, что первая неделя оставила у него незабываемые впечатления, и прибавлял торопливо: «Но смотри не увлекайся». Ему не хотелось думать, что его младшая сестра будет проводить время так же, как некогда он сам, шляться по ночным клубам и заигрывать с незнакомцами.

Он беспокоился зря.